АФИНА ПАЛЛАДА

Статуи Фидия исчезли бесследно в эпоху, когда христиане убивали греческих ученых и художников, сожгли величайшую Александрийскую библиотеку, низвергли языческих богов. Остались бледные копии по воспоминаниям и изображения статуй на монетах.

Тысячи художников писали и ваяли богиню Мудрости — свою покровительницу, но даже по копиям видно, что статуям Фидия равных не было.

Через двадцать веков подвиг Фидия в творчестве повторил, как полагают, Рембрандт. Ему приписывают портрет «Афина Паллада». На портрете курносая фламандская красавица в рыцарских латах, шлеме с гребнем, каких не было в Греции. В лице загадка и полнокровная сила разума. Но это женщина, а не богиня.

Гениальный французский скульптор Огюст Роден, заглянув в искусство будущего, вновь открыл Фидия. Он глубоко чтил его, считал самым строгим скульптором. Человек мятущегося, трагически нервного девятнадцатого века, Роден смыкался с работами мрачного титана Возрождения Микеланджело, но всю жизнь тянулся к великому Фидию, никогда не упуская случая возвысить античного мастера. Однажды он показал на экспромтом вылепленных статуэтках различие между Фидием и Микеланджело.

В фигурах Фидия Роден открыл четыре направления движения. Величавый волнообразный ритм линий создает красоту уравновешенности, силу и грацию всемогущего Разума, фигуры грека излучают свет и гармонию.

В скульптурах Микеланджело лишь два плана движения — сила и скованность, что привело Родена к мысли: творчество великого итальянца — «эпопея мрака».

Эти статуэтки сохранились. Они разнятся между собой так же, как прекрасное тело человека и то же самое тело, побывавшее под колесами поезда.

Для всего нового искусства Фидий продолжает быть — как Гомер для литературы — вечной нормой и образцом.

В своем «Завещании», написанном для молодых художников, Роден поставил первым правилом:

— Преклоняйтесь перед Фидием…

Ничто так не запаздывает, как слава.

Уже в Элладе гремят имена его учеников Алкамена и Агоракрита, создателей фронтонов Парфенона, а его имя остается в тени.

Конечно, высшая жреческая знать и аристократы знают и ценят его, а Перикл, стратег, дружит с ним. Знают и пристально следят за его работой. Так пристально, что вечером надо явиться в Ареопаг на суд.

Верховный жрец Афины Парфенонской обвинил скульптора в утайке золота, из которого отлит плащ богини.

Началось это еще на открытии другой статуи Акрополя — тоже Афины Фидия, двадцатиметровой акролитной бронзы, возвышенной над городом. Когда окончились религиозные церемонии и были зарезаны сотни белых телок с позолоченными рогами, статую открыли глазам народа. Серебряное покрывало искусно изображало голову Зевса. По мере того, как оно падало, Афина словно являлась в мир из головы бога-отца.

Тысячеголосый крик радости и изумления приветствовал любимую богиню. Перикл снял с себя ассирийский меч и подал Фидию. Мощные крики усиливались. Стратег показал на скульптора:

— Вот истинный бог Греции!

К ногам Фидия падали миртовые, дубовые и лавровые венки.

Тогда жрецы вышли вперед и скрыли творца облаком душистого дыма.

— Ты ошибаешься, Перикл! — сурово сказал верховный жрец. — Бойся прогневить богов. Афина в любой миг может поразить тебя, и Фидия, и город богохульствующий. Не оскорбляй божества чрезмерным восхвалением литейщика.

— Фидий равен богам, как Ахилл и Агамемнон! — настаивал Перикл, любивший почести.

— Ты, Фидий, все-таки смертен, — обратился жрец к скульптору, — а богиня бессмертна! Не дерзай украситься лучами ее славы. Изваял ее ты. Но разве не боги стояли рядом с тобой, когда в тигле закипала медь, смешанная с серебром?

— Боги, — смутился толстоплечий Фидий.

— Помни это. Жрецы сохранят твое имя в храмах. Не возносись над богами тем, что умеешь правильно иссекать их изображения из мрамора и лить из бронзы. Проходя же мимо этого изваяния — поистине это сама богиня! — так же смиренно, как последний раб, преклоняйся и чти шлемоблещущую. Не забывай пригонять ей лучших быков — ты богат!

— Сто пятилетних я пригнал сегодня, но богиня получила только половину — остальных увели жрецы! — несколько дерзко ответил мастер, счастливый оттого, что над городом гордо вознеслось его творение.

В глазах жреца, более похожего на воина, промелькнули молнии, но он смилостивился:

— Богиня не отвернется от тебя, и, может, со временем, мы посвятим тебя в низший жреческий сан, чтобы ты мог близко подходить к солнечноликой!

Тогда же, на пиршестве, Перикл с согласия десяти стратегов поручил Фидию изваять статую Афины для Парфенона — главного храма Акрополя. Он пожелал, чтобы белоснежный, раззолоченный храм украсился Афиной из драгоценных материалов.

Не хуже верховного жреца понимал Перикл временность земного бытия и бессмертность богов. Поэтому не спрашивал как высшее лицо в государстве отчета у Фидия о потраченных алмазах, золоченом дереве и слоновой кости.

Что значат даже сто тысяч украденных сиклей золота, если народ получил творение Разума, которое переживет и Перикла, и Фидия, и жрецов!

И когда пополз пущенный кем-то слух, что Фидий тайно разбогател на Афине-девственнице, стратег только улыбнулся, зная, как завистливы эпигоны.

Но сокровища государства контролировались и жрецами. Половину золота на парфенонскую статую давали они и теперь потребовали, чтобы скульптор отчитался о плаще Афины.

А плащ уже укреплен на бессмертных плечах.

Поздно ночью коллегия жрецов, судьи и Фидий пришли в храм, где ваятель обязался отчитаться перед лицом самой Мудрости, украшенной молниями, сфинксами, гениями. Четверо младших жрецов несли большие египетские весы. Двое вели жертвенных животных, ласковых и смирных под ножом. Трое внимательно смотрели по сторонам, дабы простой народ не увидел процессию и не решил, что в храме затевается святотатство.

Совершив тайный ритуал, жрецы удалились из святилища. Туда вошли верховный жрец, Фидий с помощником, предварительно омыв руки молоком зарезанной овцы без порока.

Мастера поставили светильник перед богиней, сами зашли за ее прекрасную спину. В мраморном зале гулко раздались удары молота и зубила.

Верховный жрец непрестанно молился, чтобы отвести руку богов от невольных нечестивцев, обнажающих юное тело. Иногда он глядел на лик сереброщитной. Лик этот — норма духовного совершенства, ясности и величия.

Пламя светильника колебалось. Временами свет падал так, что гений Победы в руке богини, казалось, парил в воздухе, а губы Афины, обычно ясной и величавой, выражали скорбь и загадку.

Испуганный жрец, не прерывая молитвы, распорядился сжечь еще быка, облитого вином и медом.

Лицо рожденной Зевсом Истины как будто прояснилось.

Скульптор деловито ходил с молотом вокруг статуи, не обращая внимания на парящую Победу и скорбные губы богини. А когда на ее плечо опустилась сова — символ мудрости, небрежно столкнул священную птицу.

«Гений, — думал жрец. — Он близок к жителям Олимпа, он видывал и не такое!»

Звездный круг в храме, отражающий движение небесного, переместился. Удары смолкли. Фидий призвал членов Ареопага. Под его руководством жрецы осторожно сняли золотую хламиду лучезарной и положили на весы. Долго колебались продолговатые чаши и плясали фигурки Осириса и Тифона, взвешивая судьбу Фидия. Осирис, египетский бог света и жизни, перетянул Тифона, своего брата-убийцу, бога смерти и тьмы.

Полтора сикля золота, считая на сикль священный, оказалось лишним — по царскому сиклю два.

Фидий молча вытирал пот.

Сказал верховный жрец:

— Ты получишь свои полтора сикля — боги не любят случайных, неискренних приношений.

Скульптор не слушал, смотрел на губы бессмертной. Ракурс был новым. Свет преобразил лицо Афины — оно стало живым, со сменой чувств и настроений.

Он уже работал цветом. Теперь осенило прозрение: свет должен стать компонентом в искусстве. Свет и тень. Надо запомнить лицо богини и повторить в мастерской, — ведь больше жрецы не разрешат ему приблизиться к статуе.

Члены Ареопага тоже шептали молитвы, пораженные новым ликом златокудрой воительницы.

Величайший секрет доверила Фидию Афина. Скульптор почувствовал, как посетил его небесный гость, открыв тайну контрастов и противоречий. До этого он знал лишь тайну гармонии.

— Я дарю эти полтора сикля богине! — взволнованно проговорил Фидий. — И вдобавок к ним триста быков, тысячу мер ячменя и два таланта серебра.

Литую одежду укрепили опять на бессмертных плечах.

Мастер запахнул свой плащ — кусок белой аттической шерсти, накинутой на льняной хитон. Подвязал сандалии, поправил кинжал под левой грудью и скрылся в темноте.

За крылатым шаром из голубого камня жрецы доедали быка.

Была уже полночь.

Фидий лежал на диване из душистого лимонного дерева, застланном шкурой африканского зверя. Черный столик ниже дивана. На столике в стеклянных судках рыба, зелень, паштеты, стручки сладкого гороха в пряном соусе. В чеканной кратере вино, смешанное со снегом, привезенным в мехах из гиперборейских краев — мороз в Греции бывал не всегда. С расписанных стен светили каменные лампы, наполненные оливковым маслом.

Рабыни дважды сменили фиалки на голове господина, но Фидий не притрагивался к еде. Изредка пил ледяное вино — ночь жаркая. Из-за шелковой перегородки тихо неслись звуки кифары.

Вошла Электра, рабыня, белокурая, на голову выше Фидия. Ее привезли в детстве из тех стран, где с неба неделями падает снег — по крайней мере так говорила она. Северянка понравилась Фидию на пиру у Перикла, и стратег подарил девочку скульптору.

Электра в венке из роз, в прозрачном пеплуме, с браслетами на руках, прохладных и нежных. Видя печаль своего повелителя, она взяла лиру.

Фидий отвернулся. Она знала, почему. Он не мог ревновать ее к белокурому рабу, одиноко тоскующему на скотном дворе, как не мог ревновать ее к камню, козлу или облаку. Раб не считался человеком, свободные горожанки не стеснялись их в купальнях. Рабы не имели собственных имен, их называли именами их стран и народов. Электра и ее белокурый друг были балты.

Днем Фидий слышал, как они говорили на родном северном языке, и хотя понимал, что в неволе Электра для Балта и родная земля, где родится янтарь в море, и мать, и сестра, был недоволен — зло на жрецов требовало выхода.

— Говорят, Балт касался твоего тела в саду! — жестко сказал Фидий. — Завтра я продам его в Азию!

Электра ответила страстно, почти плача:

— О господин, мое тело священное — его касались твои руки. Это твое тело. Только твое. Не наказывай Балта — лучше отбери у меня имя — он и так несчастен. Он еще мальчик, бегает с нами наперегонки, любит медовые шарики больше вина, а по ночам плачет…

Фидию понравились слова рабыни о священном теле. Глаза его смягчились. Электра села у ног художника, преданная, как собака охотнику.

С грубоватой страстью много любившего человека он ворошил ее надушенные волосы сильными короткими пальцами, в которые навсегда въелась золотая и мраморная пыль.

Фидий не понимал, как раб может быть несчастным. Жизнь раба равна смерти свободных людей, а мертвые ничего не чувствуют. И судьба Балта была решена — утром он уйдет с караваном невольников, прикованный к общей цепи.

В душе он жалел балтов — детей, потерявших родину и жизнь, которые у греков назывались более емким словом — свобода. Конечно, и на родине они были варварами, полулюдьми, прикрытыми косматыми шкурами зубров. Они не разбираются в рангах греческих богов. Носят в войлочных торбах глиняных уродцев — божков. Ничего не смыслят в высоком искусстве. Но смеются и плачут они подобно людям. Так же чувствуют боль, радость, ласку и гнев. И тела их совершенны.

Если бы знали жрецы!

Фидий сотни раз надевал на прекрасное тело рабыни боевой наряд Афины Паллады. Голову Электры украшал крылатым шлемом с гребнем и грифами. В руки рабыня брала ясеневое копье, изощренное медью, и алого гения Победы.

Скульптор делал это тайно от всех. Наряжаться в одежды богов — все равно, что выдавать себя за бога, а это каралось смертью. Да и сам он уверен, что резцом его водят боги, а натурщица лишь жалкая форма для глаз.

Все же прямой, точеный нос, волевые скулы и лукаво-капризный — вот-вот дрогнет — подбородок ожили на лице Афины Парфенонской. Но это дело богов.

Боевой же наряд приличествует богине Мудрости, ибо Мудрость воинственна. Она любимейшая дочь Зевса, отца богов и людей. Вторая в сонме Олимпа. Самая почитаемая греками.

Создатели древних рапсодий не колебались в выборе бога-покровителя идеальным, богоравным грекам Ахиллу и Одиссею. Это всегда Афина Паллада, скрытая облаком, в волшебной обуви, переносящей ее в мгновение ока через моря и горы.

Красотой Афина затмевала Афродиту, рожденную из морской пены богиню Любви. Потому что Мудрость есть высшая Красота и высшая Любовь.

О копье Афины не раз ломалось копье Ареса, несокрушимого бога войны. Если Афродита, жена Ареса, приходила на помощь мужу, Афина сокрушала обоих, провожая громким смехом. Потому что Мудрость — высшая Сила.

Поэтому Афине подстать и крылатый шлем, и Победа в руках, и ирис в волосах.

Струны лиры навевали грусть. В соседнем саду запели священные птицы.

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос.

Фидий поцеловал рабыню. Ушел в горячую гранитную комнату, где прохладные струи, бившие из всех углов, освежили тучное, немолодое тело грека.

К полудню он уже был у Перикла, бодрый и крепкий. Рассматривал чертежи новых построек. Намечал богов, зверей и чудовищ, которых будет ваять.

Верховный жрец Парфенона молился. Он был глубоко верующим и состоятельным человеком. И вера, и состояние пришли не сразу. Воспитанный в суровой Спарте, он и теперь мог обходиться горстью фиников и кружкой воды.

Юнцом он до ночи просиживал с товарищами в полях, поджидая запоздалых рабов. Когда он мечом убил троих, хозяин рабов, несмотря на понесенный убыток, первый приветствовал мужество спартанца, готового к походам, лишениям, убийствам.

Но он испытал на себе и бич законов Ликурга. Однажды он приобрел перину, чтобы спать на ней, янтарные украшения на пояс и ценную финикийскую чашу для пиров.

Это стало известно. Его публично били сырыми палками. Перину, пояс и чашу бросили в огонь. Заставили спать в течение года без тростниковой подстилки. Спартанцу ни к чему роскошь. Сильное тело не нуждается в пурпуре и побрякушках.

В Марафонской битве жрец командовал полком. Раненому отверзлось облако, похожее на орла. Взору явилась Афина Паллада в ужасном шлеме. Повелела оставить меч и посвятить себя Истине, как это сделала она сама, бывшая богиня Войны.

Припадки религиозной экзальтации с ним случались и раньше.

Он поселился в Афинах, городе богини. Многие годы постигал изменчивую красоту Истины на младших ступенях. Изучал природу человека, богов и демонов. Учил поэтику, математику, астрономию, халдейскую магию. За полвека забыли, что он чужеземец. Благодаря аскетизму, разительному с роскошью афинских граждан, возвысился, и сейчас, на молитве, стоял уже в женской одежде, что сильно приближало его к лучезарной.

Мистическая экзальтация, пропавшая после затухания плотских страстей, проснулась в нем опять при виде Афины Фидия. Сотни других изображений не трогали старца.

Афина девственница манила скрытой любовью. Часами простаивал он в святилище. Проплывали кольца созвездий. Манила божественная грудь.

В ночь, когда взвешивали плащ, лицо шлемоблещущей выражало желание и надежду, зов и безмерное одиночество, понятное жрецу, отрешившемуся от людей. Казалось, она звала его, чтобы открыть нечто.

В этом нет ничего необычного. Однажды она уже являлась ему, как являлась Одиссею в разных образах. И если сейчас бессмертная выбрала для своего пребывания тело из слоновых бивней и позолоченного дерева — это в порядке вещей. Он, жрец, знает: боги могут выражать свою мировую сущность одновременно во многих местах и бесчисленных обличьях.

И хотя простодушные греки упорно приписывали своим богам все человеческое, а пьяницы в кабаках прямо говорили о сожительстве пылкой Афины с любимцем Одиссеем, все же она небожительница!

Нет, не Фидия эта работа.

Это сама богиня — так прекрасна, так горделиво одухотворена она.

Молитва жреца восходила к Олимпу вместе с красноватым дымком курильницы — сжигался розовый эфир, нектар олимпийцев. Внутри жреца мрачный холод Аида. Он боится верховного гнева богов. Он полюбил Афину как женщину, смертную и прельстительную.

Неудержимое влечение — прикоснуться к изваянию — росло. А этот Фидий так долго держал божественное тело в потных руках! Кто знает, с какими мыслями касался он священных мест девственницы!

Неодолимой истомой тревожил запах розы.

Теряя волю в эпилептическом трансе, жрец припал губами к ноге богини, полной, высокой, словно налитой молоком и солнцем.

Сияние восторга разогнало сонные сумерки Аида. Афина Паллада благосклонно тронула мослатую голову жреца. Задыхаясь от блаженства, он обвил руками нежные бедра и осмелился поднять глаза.

Рука лучезарной уже снова держала алого гения.

Ярче вспыхнули изумруды — глаза змеи, охранительницы Акрополя. Змея застыла у ног сереброщитной. Она из меди. Но жрец отодвинулся. С ликующим возгласом бросился он из храма:

— Чудо! Богиня с нами! О город недостойный…

Ночь освежила его. Он замолчал и вернулся к Парфенону, откуда незримая жреческая стража наблюдала за всем происходящим в мире.

Беломраморное здание, нагревшееся за день, дышало теплом. Античный камень отдавал солнечный жар дня, как печь, в прохладе звездного сумрака.

Служитель Истины задумался.

Гнев и зависть к Фидию овладевали им.

Создал ли Фидий действительно изваяние сам? Разве человек может сотворить такое? Рука Фидия использовалась богом, но от этого Фидий не станет вровень с олимпийцами. И в момент величайшего триумфа скульптора — на открытии парфенонской статуи — жрец сказал Фидию:

— Помни о смерти.

Справедливо считалось, что несчастье, могущее постигнуть грека в этой жизни, в том, если грек умирал, не увидев Зевса и Афины Фидия. Для тех, кто лицезрел богов, имя создателя оставалось неизвестным — так лучше для авторитета богов.

Да и причем тут он? Чревоугодник, силен, распутный фавн, принюхивающийся к дичи и сладостям на пирах!

Жалкий смертный! Потеющий, болеющий, жаждущий!..

Как он, козлоногий, осмелился в числе прочих аллегорий высечь на щите эгидодержавной свой профиль?

Изображай себя на идолах, на статуях — это же не статуя, а богиня!

Гнусный святотатец! Ты ответишь за оскорбление божества — и тут тебе не помогут ни весы, ни таланты золота, ни стратеги! Ничто не в силах остановить карающую руку рока! Безмерна власть мойр, богинь судьбы, в их руках и люди и боги!

Теперь понятно, почему губы Афины выражали скорбь — ее оскорбили в ее же городе!

Через несколько дней Фидий был осужден за оскорбление Афины Паллады и заключен в тюрьму.

Перикл противился этому, но в день суда случилось вещее землетрясение. Боясь навлечь на город священный гнев богов, а паче людей, Перикл лишь печально проводил друга до темницы.

По дороге в тюрьму Фидий вылепил из глины могучего атлета, недавно разорванного львами в цирке. Он запомнил, как несли труп с арены, и изобразил атлета с бессильно повисшими могучими руками, используя контрасты света и тени, мучительный разлад между духом и телом, жизнью и смертью.

Миг смотрел мастер на свое создание и с отвращением смял глину. Его идеал — героизм и ясность Парфенона. Ему претила всякая дисгармония — великая богиня последующего европейского искусства.

Профиль Фидия стерли с позолоченного щита. Чтобы умилостивить богиню — страшна она в гневе, — продали имущество и рабов скульптора. На вырученные деньги курили драгоценную амбру перед статуей покровительницы. Было приказано всем принести в храм богатые жертвы, чтобы загладить богохульство соотечественника.

Солнце тем временем село, и все потемнели дороги.

Афинская тюрьма — подземелье, выложенное нетесаными камнями. Свет пробивался в крохотные отверстия вверху. В углублении пола змеился ручеек, из которого пили и куда отправляли нужды.

В темноте Фидий наступил на голову заворчавшего варвара. Ощупал пол руками — тела преступников лежали плотно. До рассвета простоял на ногах.

Утром стража отвалила камень с медным кольцом и цепью, внесла корыто с гнилыми плодами и корзину с закапанными вином и жиром кусками хлеба — объедки, сходно покупаемые тюрьмой в кабаках и гостиницах. Их расхватали мигом, с дракой и бранью. Сильные и здесь брали верх.

Варвара увели в цирк. Фидий с наслаждением вытянул ноги на освободившемся пространстве. К нему подсел маленький чернявый матрос, громко разгрызающий кости коричневыми зубами. Они разговорились.

Матрос с восхищением смотрел на аристократа, завидуя его платью, пока Фидий рассказывал о своем доме, водометах, садах, поварах, винах. Но когда сказал, что он создатель статуй Зевса и Афины в Акрополе, матрос отодвинулся и отчаянно расхохотался:

— Посмотрите на этого важного хвастуна! Он утверждает, что один создал богов! Да разве их кто-нибудь создавал? Они сами пришли с Олимпа!

И сотни луженых, кабацких и гладиаторских глоток смеялись над незадачливым вралем. Смеялись беззлобно, добродушно, как над тихопомешанным.

Наконец и Фидий рассмеялся, чем заслужил одобрение.

Значит, хорошо он работал. Не пропали бессонные ночи, долгие поиски, каторжный труд, целые галеры глины, перемятой его пальцами. Не пропало великое терпение. Стала вечной его любовь к Электре — он признал, что любил ее как живую. А его высшая любовь — Афина Паллада — не отвернулась от него.

Теперь он признал и другое: что был неправ, чеканя себя на щите лучезарной. Нет гения, которому дано право ставить свое изображение, свое «я» на творениях, ставших для народа откровениями. Эти творения безыменны, как в доисторические времена были безыменны планеты, материки, океаны, и если потом им дали названия, сущность их не изменилась.

В ту пору художники еще не ставили своего имени на произведениях. Их имена знало только государство в лице узкого круга правителей. О мемуарах и биографиях, с которых теперь многие начинают творческую жизнь, не было и речи.

Стиснутый горячими телами преступников, Фидий думал.

Разве он один создал Афину? Разве не более достоин украсить ее щит тот, кто научил людей плавить железо, сеять ячмень, любить, как Электра?

Вспомнилось и другое. В молодости Фидий дружил с замечательным живописцем, который многому научил его. Когда он погиб в морской буре, Фидий искренне огорчился. Но огорчился больше, узнав, что утонули и картины мастера.

Афина Паллада, из вечной кости, чудесного дерева, в золотом плаще и шлеме из драгоценнейшего металла — сверкающей стали.

Афина, сотворенная и теперь бессмертная, как солнце, как небо, как Разум.

Афина, загадочная, зовущая, утешающая в печали своей красотой, а в радости ласкающая совершенством Истины и воли к Победе.

Афина, чей облик заставит юношу найти достойную подругу, а девушку — стать чище.

Афина Паллада стояла в Парфеноне!

И значит, в Греции будет колоситься хлеб, зреть виноград, будут тучнеть козы, рождаться здоровые дети, процветать искусства, земля будет мирно принимать пепел отгоревших поколений, на котором расцветут розы и заострятся тернии для новых пришельцев в мир…

И, радостный, он попросил у тюремщиков цикуту.

Узнав об этом, верховный жрец Афины сказал:

— Это настоящий грек. Он достоин всяческой славы.

И жрецы Парфенона, молчаливая каста мудрых, в жестокости видящая правоту, а в суровости благо, жрецы Парфенона оказали скульптору высшую честь: сами приготовили яд — мгновенный — и прислали Фидию свежий венок, которого коснулась богиня, чтобы он мог украсить себя в последний миг.

А через день таинственно исчезла из жреческих садов красавица Электра. Это поразило многих, смутило души.

Молодой жрец, следивший за ней во время купания, уверял, что рабыня уплыла в открытое море, и предположил, что она не захотела жить, лишившись господина.

Этому не верили. Рабыня не может желать смерти, ибо давно мертва.

Многих поражало сходство лиц Электры и Афины.

Жрецы открыли ворота славы Фидия. Всюду было объявлено имя создателя акропольских статуй.

И благодарные художнику граждане говорили:

— Электра была не женщиной, а музой, посланной Фидию свыше. Теперь она вернулась в олимпийский сонм.

 

СЧАСТЛИВЫЙ БРАК

Алигьери Данте возвращался с партийного собрания.

Спит его родина, двуликая Флоренция. Посредничая в торговле, она быстро позолотила рыцарскую готику Запада, а с блеском восточного серебра, тканей, камней приобрела угодливость и хитрость служанки.

Мраморные дворцы, просторные дома торговых и промысловых компаний, средневековые замки насильно переселенных в города феодалов-грандов — и тесные лачуги ремесленников, подмастерьев, тощего цехового плебса.

Орлиное лицо гвельфов — сторонников папской власти, и мрачный лик гибеллинов — обломков дворянских родов, воюющих за власть германских императоров в Италии.

Гибеллины еще прочно сидели в Милане. А в городах-коммунах Пизе, Тоскане, Флоренции победили «капитаны народа», гвельфы — мастера, торговцы, ростовщики. Они изгнали гибеллинов. Но победа выела им сердце. В борьбе за власть гвельфы раскололись на черных и белых. Постепенно черные заняли место гибеллинов.

Данте, двадцатипятилетний потомок крестоносцев, сын старшины цеха фармацевтов, солдат в войне Флоренции и Генуи, посол республики в Ватикане, самый блистательный поэт из молодых, стал лидером белых.

Ненавидя и папский престол и копья интервентов, белые отстаивали свободу коммун и требовали независимости Венеции — родины банкирских домов.

Черные готовились резать белых.

Надо скрыться. Подальше. Хоть в ад. Чтобы не прекратить борьбу. Меч отточен — легкое перо деревенского гуся.

Для начала в ад он поместит и своих политических противников. Сам пойдет дальше — на высочайшие вершины духа. Посещение загробного мира давно привлекает его. Теперь ясна цель путешествия в края отошедших богов и героев: чтобы с точки зрения своей партии судить поколение, наполняя ад двурушниками.

Иного применения искусства Алигьери не знает. Еще в детстве он сочинял терцины против уличных мальчишек, сражающихся с ним камнями и гнилыми персиками. Его первые сонеты преследовали сугубо определенную цель: добиться любви дочери соседа Портинари — сказывался новый, деловой, буржуазный дух эпохи.

Ярой, откровенной партийности его научили Гомер и церковь. Грек прямо чернил дезертира Терсита, буйных женихов Пенелопы и идеализировал богоравного царя Одиссея, который не всегда был справедлив и добр. Отцы церкви, святые основатели монашеских орденов, участники Крестовых походов Доминик и Франциск не допускали и тайного сомнения в правде их учений.

Провансальскую, рыцарскую лирику флорентийцы переплавили в «сладчайший новый стиль». В любовной поэзии главными стали Донна Философия и Прекрасная Дама. Любовь служила добродетели и познанию божественных истин.

Гегель Средневековья, отец схоластики Фома Аквинский учил о трех видах любви: низменной — любовь камня и земли, чувственной — грубое тяготение полов и разумной — любовь людей к богу и бога к людям, любовь-причина создания мира.

Сладчайшие поэты преобразовали учение святого — чувственное они поднимали до разумной, божественной любви.

Данте превосходил всех в сладчайшем стиле, но случалось ему превосходить и святого Фому в мистике и схоластике.

Спит жирная и тощая Флоренция. Спят черные и не знают, что он переселил их туда, где вечен скрежет зубовный.

Бесшумно струятся воды сонного Стикса. В серном тумане плавают тени его врагов.

Он превысил полномочия бога — бог судит умерших, а он живых послал вертеть адские жернова. Это смелость любимого сына. Он предан небесному отцу и завидует славе предков, добывающих гроб господен.

По утрам в дымке пламенной зари он различает потный лик страдающего Христа. Вечерами, опуская глаза долу, видит лохмотья нищих и пурпур народных капитанов, скрывающих жирные животы просторными одеждами. Но сказано: блаженны нищие, ибо они наследуют царство божие… Легче верблюду пройти через игольное ушко, нежели богатому в рай…

По ту сторону мира он встретит любимых греческих богов и героев, поверженных Христом, и певца героев Гомера. Его придется также поместить в ад как язычника. Бедный грешник! Его вина в том, что он жил раньше Христа!

Однако поэт волен в движениях пера — и он определит Гомера, возможно, в чистилище, противореча церкви. В рай, конечно, нельзя — Данте истый христианин.

Вожатым он возьмет Вергилия, но лишь до рая — римлянин тоже не крещен. А лучезарной звездой, зовущей на вершины, будет сиять незакатная Богородица, Мадонна.

На груди он носит медальон с ниткой из одежды Марии. А черные приписывают ему знакомство с нечистой силой, считают чернокнижником, беседующим по ночам с дьяволом. Что ж, вот он и потащит вождей черных в преисподнюю.

С утра напишет речь против папской энциклики. Пусть папа попирает надушенной сандалией опозоренный Рим и не вмешивается в жизнь свободных городов! Но он еще не выпил всю чашу тяжелой ночи.

Не все спали во Флоренции. В доме соседа Данте зажжены огни, слышна музыка. Поэт ускорил шаги. Почему в столь поздний час здесь веселье? Может, случилось несчастье и музыка эта врачебная? Только бы не с Беатриче!

У ворот стоял незнакомый лакей, освещенный горящей в черепках смолой. Увидев Данте, он зачерпнул ковшом вино из бочонка и протянул поэту:

— Прохожий, кто бы ты ни был, выпей за счастье моего господина — он женится на синьорине Портинари!

Алигьери выпил ковш до дна.

Беатриче выдают замуж. Отец Данте не хотел родниться с менее знатными, чем они сами, соседями. Отец Беатриче считал поэтов мошенниками, с ветром в голове. Да и Беатриче только в ранней юности смотрела на стихи с радостью и волнением, а теперь как на праздную забаву.

Сердце, еще слишком греческое, языческое, требовало вмешательства клинков. Разум говорил о христианском смирении. Вместе с этим поэт испытал странное чувство радости и облегчения. Холодок волчьей свободы тронул его нос. С девяти лет любит он Беатриче. Девятилетняя разлука только возвысила любовь. Но христианский аскет нуждается в подтверждении истины о необходимости страдания. Надо страшиться земного счастья, чтобы не потерять вечное — в кругу славы господней.

Будучи поэтом, он видел не то, что есть, а что быть должно. И он поместил Беатриче, по примеру суда над черными, в райских кущах. Пусть дочь Портинари блаженствует в теплой тине семейного довольства. Беатриче-мадонна вознеслась в ангелы для жизни непреходящей. В детстве она была резвой толстухой с маслеными волосами и губами, как надкушенный гранат. В юности — постная синеглазая страдалица с бледным пучком тонких волос. Теперь поэт добавил слез и сини в глаза Беатриче и воздушного солнца в волосы, чтобы светился нимб. Образ любимой, очищенный от житейской скверны, стал идеальным, ибо поэты не довольствуются сущим, ищут путей ввысь и в даль — к любви, к богу.

Возвращаясь однажды с тайного собрания белых, Алигьери встретил незнакомого старика знатного вида. Остановив поэта, старик сказал:

— Тебе не следует ходить на эти сборища. Теперь, когда она вознеслась в горние, ничто не мешает тебе прославить любовь. Ты обручен с небесной невестой…

Изумленный Данте впитывал музыку слов — как узнал старик, что он вознес Беатриче в блаженные селенья? Когда он очнулся, старик уже был далеко. Под бархатным плащом незнакомца топорщился меч, открывая сутану папского легата.

И поэт поместил возлюбленную у самого престола Богоматери — высшая мечта смертных.

Судьбу Алигьери и Беатриче решали не они сами. Но поэт чувствовал и свою вину. Политическая борьба, пришедшая на смену честным рыцарским турнирам, осмысление мира, бог, творчество сильно отдалили его от синеглазой. Он шел между двух огней. Бог требовал душу целиком. Народ нуждался в его душе не менее бога. А еще требовали неустанных жертв Аполлон и Афина — боги муз и мудрости. Беатриче не оставалось ничего. Добиваясь свободы Венеции, поэт забывал присылать девушке цветы. Лунными, томительными для юных флорентиек вечерами он уединялся в библиотеке, а сонеты посвящал всевышнему. Беатриче не роптала. Говорили, что она упала в обморок, когда кардинал соединил ее брачными узами. По другим словам, брак Беатриче был счастливейшим в Италии.

Замысел комедии, произведения со счастливым концом, захватывал Алигьери. Прогуливаясь с Вергилием в эмпиреях, он то и дело встречал там знакомых, любимых, ненавистных — живых и мертвых. При этом его занимали аллегории, намеки, тайны. Толкование чисел тоже не чуждо ему. В чистилище он встретил даже своего отца, пока торгующего во Флоренции лечебными снадобьями.

В цех аптекарей отец вступил для того, чтобы дворянский род Данте получил гражданские права. Черные щеголяли «подлым» происхождением, смеялись над гербами и замками с амбразурами. Дворянам приходилось становиться сапожниками, гранильщиками зеркал, хлебопеками — конечно, в чине цеховых мастеров, старшин, советников. Алигьери, потомок закованных в сталь магистров, числился аптекарем.

Несчастье обрушилось внезапно. Беатриче, недолго прожив в браке, умерла — тихо, не болея, просто однажды утром не проснулась.

Религиозный трепет потряс поэта. Пришло суровое возмездие за созданные в воображении картины ада и рая. Судорожно нес он свечу за гробом. Кара эта — милость божья. Бог поражает тех, кого возлюбил. Так всевышний укрепил небесный брак.

Раздробленность городов-коммун привела поэта к мысли о необходимости наместника бога, монарха. Он стал посещать собрания гибеллинов. «Капитаны народа» старались урвать кусок пожирней, и коммуны распадались.

В палаццо тайного гибеллина он встретил синьорину, красота которой совпадала с греческим, а не библейским идеалом. Не дева Мария с острыми коленками и заплаканным личиком, в саване у пустого гроба. Полная, высокая Афродита, цветущая, как майские зори. Она любила арфу, стихи, вино, и вскоре пламень ее карих глаз достиг чела Данте. Поэт прекратил связь с гибеллинами.

В ясный, упоительно тихий день он нанял лодку и поплыл в манящую даль по реке Арно. Город утонул вдали, лишь видны золоченые шпили.

Нарядная лодка с шестью гребцами, под зеленым парусом, повстречалась ему. Кареглазая синьорина с открытыми сахарными плечами задумчиво окунала свежую розу в воду. Поэт решил не узнать ее — опустил глаза. Именно такой представляли сладчайшие поэты Прекрасную Даму — теплой, ароматной, чувственной.

Упала роза к его ногам. Данте молился, разыскивая в воинстве господа синеглазую страдалицу.

— Синьор поэт, — сладостно сказала синьорина, — вы больше не придете к нам? Мы вас всегда ждем и ставим бокал с вином на вашем месте.

Прогулка испорчена. Данте повернул назад.

Вечером охватил страх. Жизнь коротка, кровь кипит, жаждет пролиться горячим дождем на покорную Леду, а что даст вечность? Что есть истина?

Он боялся и избегал вечеров. Пламенные крылья утра приносили чеканные канцоны «Новой жизни», небесной. Вечерами звенели чаши добродушных греческих богов, курения пира скрывали потный лик страдающего Христа.

Закутанный в плащ поэт подошел к палаццо гибеллинов. Здесь он подвергался двойной опасности — и земной любви, и встречи с гвельфами. Из тьмы низко пронеслись три голубя. Данте перекрестился и, укрепленный, повернул назад.

Ночью снилась ему Беатриче, и он проснулся торжествующий, верный божественной любви. В предвидении вечера положил на стол четырехгранный венецианский стилет — лучше сразу в ад, чем к кареглазой красавице.

В тот же день кареглазая прислала ему бесстыдно распустившиеся розы и письмо на душистой бумаге. Восхитительно писала она о его канцонах и сонетах. Это была родственная, сладчайшая душа. Уныло подумал Алигьери: Беатриче никогда бы не поднялась до такого слога.

Вспомнились два-три момента, когда дочь Портинари выглядела некрасивой. Однажды ругала в присутствии гостя служанку за большой расход оливкового масла, постно поджимая тонкие губы. А как-то считала выстиранные сорочки — и губы выражали полное довольство. Маленьким крепким кулачкам Беатриче очень шли суповая ложка и молитвенник.

В гневе за воспоминания Данте бросил и розы, и письмо в огонь. Пошел на могилу любимой и там поклялся написать о Беатриче книгу, равной которой нет и не будет, не считая святого писания.

Вечер прельщал бесовскими картинами обнаженных красавиц, греческих богинь, охотно любящих смертных на своих кудрявых островах с потайными гротами. Он стыдился вечеров и ждал утра как избавления, как истину после лжи.

Он хотел заточить себя в монастырь, где и будет писать обещанную книгу. Обстоятельства вызвали его в Рим.

Черные гвельфы связались с папой и интервентами. Папа натравил на непокорную Флоренцию брата французского короля. В город вошли наемные войска. Черные резали белых среди бела дня. Из Рима Данте вызвали на суд. Поэт не явился. Специальным законом его навсегда изгнали из Флоренции. Ему припомнили дворянское происхождение — звание аптекаря не спасло — и посещения гибеллинов, которых теперь, в 1302 году, изгоняли до седьмого колена.

Начались годы странствий. Дни одиночества — творчества дни. Ниже и ниже опускался он по жестокой лестнице в ад. Встреча с Гомером произошла все-таки в аду. Менее грешными оказались провансальские трубадуры — они в чистилище.

Верона. Жернова времени безжалостно перемалывали страсти, мысли, дела. Любовь к Беатриче оставалась целой. От любви кареглазой поэт укрылся в иные сферы.

Прекрасная флорентийка дважды находила его. Он отвергал ее страсть. Не соблазнился и богатыми поместьями и серебряными рудниками, принадлежащими ей. А уже нищета стучалась в его дверь. Он жил и по милости добрых людей, и подачками меценатов. Случалось ему поститься в скоромные дни и носить плащ с чужого плеча. Ибо путешествие в края богов и героев длится десятки лет. И по тем дорогам не текут молочные реки с кисельными берегами.

На узорных скатертях баловней судьбы писал он густым вином о крутых ступенях чужого крыльца. В такие минуты он хотел бросить книгу, отречься от безжалостной любви, наняться грузчиком в мрамороломни, честно есть свою лепешку и спокойно спать на соломенной подстилке.

Приходило утро, и мудрый вожатый вел его выше.

— Враги славы моей, — говорил поэт после работы, — лень, зависть, суета, вы стали еще ничтожнее. Слава творцу, я победил вас и сегодня. Когда-нибудь вы погибнете окончательно…

Падуя. Враги не дремали. Их содержала всемогущая Бедность. Не имея собственного дома, поэт вынужден пить с людьми, которые не понимают его, принимать в их дворцах благовонные ванны после лукулловых пирушек, теряя краткие миги обещанной жизни.

Будет ли жизнь там? Почему христианский бог заимствовал главные обряды у древнеиндийской религии, у греков? Неужели творцу вселенной не хватило воображения и он поступил как плагиатор? Не вернуться ли миру к греческим богам и римской республике? Это вечерние мысли…

Мантуя. Данте постарел и окончательно поборол любовь кареглазой. Давно не пишет она — ведь он отсылал ее письма нераспечатанными, хотя и жалел об этом. В знойные ночи не раз готов был послать слугу за богатой красавицей.

Он перехитрил врагов его славы — поместил на блаженных высотах не Богоматерь, а Беатриче, Откровение, «Любовь, что движет сферы и светила». И упрямо спешил к ней с утра, сквозь терн и волчцы, в пепле и страхе страстей человеческих, в сияющей славе меча архангела…

Равенна. Последний приют.

Высокий горбоносый человек с темным лицом бродит по июньским пригоркам, цветущим маками и сиреневой травой. Небо густое, как море накануне бури. Чистая тревожная синева, молчаливая, недоступная. Сюда Алигьери ходит по утрам с мальчиками, собирающими цветы.

А в щемящий ветреный полдень, когда все, кроме ветра, успокаивается, он лежит в саду. На далекой вилле укрылся поэт от страстей и преследования.

Тихо звенит вода в заросших лилиями канавах. Зеленые раки чуть шевелят клешнями. Серебряно шумит листва старых деревьев. Небо уже безмятежное, прощающее, умиротворенное. Нежная прозрачная грусть. Утренняя синь и свежесть погибли.

Где-то выше видимых сфер сияет вечный престол Беатриче. Сердце поэта стучит. Как недолговечен этот стук. Надо спешить на встречу с возлюбленной, выполнив обет. Но и суетиться нельзя — работа поэта тяжелее труда каменщика или морехода.

И он лежит долго, недвижно, пока старик рыбак, в кожаном переднике, с красным рубцом на шее от железного ошейника, не приходит ловить маленьких вкусных рыбок на ужин синьорам, избегающим полноты.

Часто он видит не то, что перед глазами. Ученый монах соседнего братства получил из Иерусалима поэму дикого колхидского поэта и перевел латынью для божественных целей. Алигьери дивится мощи поэмы и не может уйти от туманных гор, где высится замок с прекрасной пленницей. Печально отдыхает в прохладной пещере после жаркого дня витязь в тигровой шкуре. Служанка ласкает смоляные кудри господина — и он не противится ласкам, служанка — рабыня, с ней витязь не может изменить своей звезде. Книга эта опасна, бог в ней лишь подразумевается. Автор воспел земную любовь и, видимо, раскаявшись в этом, удалился монахом в святую землю.

Приходят добрые рыцари короля Артура. Его посещают римские ораторы. Вот он читает ирландскую «Книгу бурой коровы». Он не страшится подражать старым песням и заимствовать из хроник.

Он уже не стыдится вечеров. Ночи напролет оттачивает гибкие, как сталь, терцины. Уже не один гусь поставщик перьев. А макает он в сосцы римской волчицы, бронзовой матери Рема и Ромула — молоко зверя гуще и красочнее жиденькой похлебки Моисея и Луки.

Враги славы его не вечны. Божественная любовь непреходяща. Багрово-черными тонами окрашена его молодость — потери, слезы, изгнание. Сумрачно золотыми красками творчества — зрелость. Чистым серебром пронизывает холод одинокой старости.

На закате дня, в вечер жизни, книга закончена, переписана и переплетена монахами, как новое евангелие. Купленная ценой жизни, она уже не радовала и уже не принадлежала ему. Тихо закрыл он рукопись и вышел в сад. Вечерняя заря догорала. Струилась сладость покоя и горечь немыслимой победы.

Давно не помнят его любовную историю. Лишь молодые девушки Равенны со страхом и мольбой смотрят на опаленные адским пламенем щеки Алигьери и шепчутся о том, как в молодости поэт, искупая грехи, скитался в потустороннем мире.

Чтобы стать бессмертным, оставалось сделать последний шаг — соединиться с вечно юной Беатриче. Греки в таких случаях не медлили, христианин должен ждать своего часа.

— Какая-то синьора спрашивает вас, — сказала служанка.

Кареглазая дама. Для него по-прежнему статная, чувственная. Она поцеловала ему руку, постаревшая, грузная, в бедном платье — колесо фортуны повернулось.

Она ехала мимо, случайно узнала, что он укрылся на этой вилле. Любопытство и сентиментальные звуки давних воспоминаний заставили ее остановить карету. Так говорила она. А он видел, что она не разлюбила его, страдает и готова следовать за ним и в рубище. Бог просветил ее языческую душу. Милость коснулась и ее: глаза выцвели, тело потеряло стройность. Она уже достойна чистилища.

Прекрасная дама просила позволить ей мыть его обувь — и только. За подвиг, за книгу. С поэтического сердца сорвался тяжкий слой духовного счастья, земного забвенья. Ему захотелось снова сказать первые строки книги: «Земную жизнь пройдя до половины, я заблудился в сумрачном лесу».

Выполнив обет, он стал снова только человеком. Ему хотелось ласки, тепла, привета. Он одинок, как лунный луч на горах. Он взял в руки прекрасное породистое лицо флорентийки, погладил морщины, приблизил темные волосы, еще волнистые, с отцветающим ароматом.

Все это отобрала Беатриче, что должна была стать добропорядочной и экономной хозяйкой и ставшая в первый ряд свиты бога. Он подумал, что белые гвельфы вообще мыслили слишком идеально, отвлеченно, поэтому и проиграли черным.

Бог возлюбил его как первенца нового времени. Одарил талантом. Стоял за плечами, когда он писал. И все же слезы упрека вскипали в сыновьем сердце. Теперь он признался, что образ кареглазой был дорог ему с первой встречи. Только он бежал от любви, как его предки бросали жен и детей, чтобы на песке Палестины пролить свою кровь за крест господа.

Он выполнил обет — и он свободен. Нечего делать ему в раю, когда его любимые герои пребывают в аду и чистилище. Он начнет с кареглазой новую жизнь — на земле…

Нет! Он любит Беатриче, как сын-бог любит пречистую, безневестную мать. Это ледяная любовь снежных вершин. Любовь созвездий, обреченных лететь в разных пространствах. Любовь-совершенство. Любовь-слава. Любовь-причина миров. А любовь с кареглазой — это любовь бедных людей, угнетенных вдохновением и мечтой о прекрасном. Только, что есть прекрасное? На вершинах духа прекрасное уступает место истинному.

Не кощунствовал ли он в книге? В ней Беатриче как бы жила, развивалась там, на престоле. С годами одежды ее стали пышными и прозрачными, плечи налились спелой сладостью, округлился, как у Афродиты, стан, потяжелела волна волос, а синие глаза отливали чувственным солнцем кареглазой флорентийки.

Значит, не только бог стоял за его плечами, когда он писал!

Долго сидели они в звездном молчании. Вспоминали старинные ночи Флоренции. Они всегда любили друг друга. Только всегда между ними блестели капельки святого пота на лике Снятого с креста. Это их брак был счастливейшим в Италии. Только плакать они уже не умели.

Занимался новый, карающий рассвет. Надо было уходить в новую жизнь — выше, дальше. Но сердце поэта не могло вторично выдержать столь ослепительного счастья.

Он встал, сказал, что нарежет ей цветов на дорогу, отдарит розы молодости, и пошел в глубину сада, навстречу утренним лучам языческой богини Авроры.

Молясь Беатриче, он просил простить его за ночное, шептал имя возлюбленной, ибо уже было утро.

Слуги догнали его слишком поздно — уже бессмертие ласково коснулось пальцами усталого лба Алигьери.

Уже спешили попы и кардиналы, чтобы причислить величайшего мученика к лику святых. Херувимы и серафимы кружились над садом. Крылья их обжигала пламенная Аврора, освещая славу Италии.

Боги, герои и рапсоды древнего мира собирались на тризну неисчислимым сонмом, гася ветром щитов и мечей бледные свечки христовых слуг…

Возможно, он умер и не так, а в постели, в окружении склянок, лекарей, почета и плачущих родных.

Но он умер так, как хотело его сердце, которое стучит уже семьсот лет под бронзовой плитой «Божественной комедии».

 

БОЧКА ФРАНСУА РАБЛЕ

Это была добрая пузатая бочка, пропахшая прованским виноградом и морской солью туренских ветров. Иногда она пахла лимоном, иногда древним пергаментом из рыцарской библиотеки.

Сделал ее почтенный дядюшка мастер Огюст Гаргантью, давно покоившийся на лучшем месте монастырского кладбища. Дуб для бочки везли из северных стран, в существование которых не верили. Выструганные пластины осторожно сушили на сквозняке колокольни святого Антония, потом надолго опустили в сухое вино и снова отнесли на колокольню — теперь уже на солнце.

Подобно этому поступали и знаменитые итальянские мастера, работающие скрипки. Десятилетиями держали они скрипичное дерево — лесную грушу и бальзамическую ель — в пустынных приморских башнях, открытых с четырех сторон света.

Пустынных, чтобы дерево не отвлекалось созерцанием мимолетного, а видело бы лишь вечное; приморских, чтобы пластинки навсегда впитали гул, звон и лепет моря; открытых, чтобы скрипки помнили свободный полет ветра и пропитались пламенем солнца.

Оковал бочку мессир Дебрюэль, любивший пропустить рюмочку вместе с дядюшкой Гаргантью во всякое время. Ему помогала артель бродячих кузнецов. Кузнецы потребовали двадцать ливров турской чеканки и вина, сколько выпьет каждый за время работы.

Она была чуть поменьше ветряной мельницы и вмещала семнадцать тысяч и четыре пинты — но только хорошего вина, плохого помещалось больше, ибо его совсем не впитывала бочка. Но в тех краях не водилось плохого вина по причине большой учености монахов.

Стояла бочка в глубоком подвале из белого прохладного камня в молчаливом окружении копченых колбас, румяных окороков, бычьих языков, радующих монашеский глаз до службы, во время службы и после нее.

Поскольку в монастыре подвал особенно святое место, на бочке укрепили серебряное изображение святой Прасковеи, покровительницы винного корня.

Заведовал бочкой молодой рыжеватый монах Франсуа Рабле, ученый ключарь братства. Брат Франсуа был хорошо сложенным человеком, хотя и считался несколько долговязым. Парижские дамы завидовали шелку его волос. На простоватом с оспинками лице мужественно оставались спокойными на редкость подвижные глаза, похожие цветом на осеннее вино с берегов Роны. Последнее вовсе не означало, что брат Франсуа чаще других прикладывался к бочке. Ему и ключ поручили за то, что он редко захаживал в подвал, ссылаясь на занятость.

Его келья напоминала пчелиный улей с золотыми рамками книг. Случалось, что книги ключарю привозили возами с парижских набережных. Немало полновесных экю с солнцем перекочевало в карманы проклятых книжников, что бесило монахов. Но слабость Франсуа все прощали — он был верный товарищ и хорошо владел клинком, будь то кухонный нож или алебарда. Книги же все-таки давали немалую пользу — Франсуа вычитывал в них рецепты изумительных блюд и наливок.

Но вообще монахи, посвятившие себя богу и виноградникам, смеялись над препустейшей занятостью ключаря — длительным сидением за книгами — и боялись, чтобы Франсуа, шутник и отличный повар, не повредился головой от великого чтения.

Ключаря уже не переизбирали третий раз, ибо с предыдущим экономом большая бочка трижды сыграла каверзную штуку — она таинственно пустела задолго до нового урожая, и бедные монахи едва не умирали от египетской жажды в пору цветения слив и яблонь. С тех пор суеверные слуги господни со страхом смотрели на бочку в зеленом плаще мха, с единственным, как у циклопа, серебряным глазом святого изображения.

Бочка Франсуа Рабле была неистощима, как живой источник.

После зимнего дня с пронзительным ветром и снегом, после торопливых богослужений в холодных готических залах у ключаря, как обычно, собирались его друзья и ученые, приехавшие послушать Рабле.

Брат Жан, рясу которого монастырь дважды выкупал в дорожных кабаках, рослый, конопатый весельчак с кудрявой бородкой, первым делом налил себе кружку красного и отрезал бок вяленого поросенка. После этого он приветствовал ключаря второй кружкой.

Вытянув к огню длинные ноги, туго обтянутые суконными штанами, брат Франсуа терпеливо разъяснял лысому парижскому магистру абзац из латинского словаря Гугуция, епископа Феррарского, цитируя Сенеку — португальского епископа Мартина из Браги и Якоба Пассаванта, флорентийского монаха. Магистр поражался неслыханной среди монахов — да и среди магистров — учености веселого эконома, а брат Жан все стучал кружкой.

В это-то время и вбежал в келью побледневший и перепуганный брат Тендрике:

— Беда… брат Франсуа… бочка… наша добрая бочка дядюшки Гаргантью…

— Да говори ты, проклятый монах! — вскипел горячий брат Жан, не любивший проволочек ни в каком деле, ни на кухне, ни в спальне.

— Бочка… господи, помилуй нас, грешных… бочка сказала слово… знамение монастырю, мы избраны…

— Кто же это слышал? — спокойно спросил Франсуа.

— Я сам, — потупился монах с малиновой картошкой носа, похожего на карту местности с густой сетью рек.

— Когда?

— Простите меня, брат ключарь, нечистая сила завлекла меня в погреб, когда вы брали вино утром.

— Я не видел тебя там.

— Дьявол силен, мне сковало члены и отпустило только к вечеру. В страхе господнем лежал я и вдруг слышу: бочка вздохнула и изрекла…

Брат Тендрике, бывший монастырский сторож, был известен как самый ревностный почитатель большой бочки, а также малых, не считая баклаг, фляг, бутылей и бычьих пузырей, налитых вином, как мочой в утробе быка.

Событие было чрезвычайным. Ради шутки доложили настоятелю аббату Пеклевану. Аббат созвал на совет старейших служителей ордена. Разумеется, на совете присутствовали и ученый ключарь, и брат Жан, начальник монастырской стражи, и несчастный Тендрике, попавший в черные лапы Вельзевула.

Аббат Пеклеван, в лиловой шелковой рясе, плохо скрывающей жирный чувственный живот, с распятием из алой меди на груди, строго обратился к Тендрике:

— Во имя отца и сына и святого духа, говори по порядку.

Брат Франсуа волновался. И прежде чем дать слово брату Тендрике, мы вкратце поясним причину волнения ключаря.

Рабле, человек умеренный и любознательный, долгие годы прожил в Италии в качестве секретаря важного лица. Это лицо то осыпало секретаря золотом, то забывало накормить. Поэт ютился в каморке дворца, благословляя судьбу, — окно каморки выходило на площадь, где стоял бронзовый Данте.

Вечерами толпы горожан прохаживались у памятника, соря цветами, апельсинными корками, ореховой скорлупой. Здесь назначали свидания любовники, слуги, адвокаты и наемные убийцы. В это время Рабле занавешивал окно. Он ценил яблочные утра и избегал пламенных и винных вечеров.

Ранним утром, когда розовые пальцы богини Эос гладили бронзовые кудри поэта, а площадь была безлюдной, Рабле подходил к окну, протягивал руку Данте, и оба, дружески ободренные, начинали трудовой день: Данте — нелегкое стояние в центре мира, Рабле — занятия языками, переводами, трактатами, выписками в отдельно хранимую тетрадь, на которой его знакомый художник нарисовал монаха-оборванца с баклагами вина под мышками.

Он уже познал горечь успеха и сладость мытарств. Злость, эгоизм, зависть, глупость зашевелили крючковатыми пальцами при виде французского доктора медицины, сочиняющего гимны человеческому телу, не забывая ни одного органа. Чем блистательнее он открывал людям их пороки, тем мрачнее сгущалась над ним туча неприязни.

Важное лицо давно не заглядывает к секретарю. Камин забывают топить. Камзол его поизносился. Недавно он не смог купить редкие издания Плутарха и Лукиана.

Чтобы поддерживать бег крови в теле, он дает уроки прелестным мальчикам в кардинальской семье. Мальчики умны, опрятны, бойки. Но сердце Франсуа болело. Почему он должен отдавать лучшие миги краткой жизни этим баловням, которым с рождения уготована красная мантия первосвященников? Разве у него нет во Франции дочери, тайно воспитываемой в глухом женском монастыре? И разве французские крестьяне, торговцы, моряки и ученые не его дети?

Уже долго бродит он по прекрасным, но чужим, чужим странам. С детства его тянуло в иные края. Мечта свершилась. Он увидел мраморные обломки мира, скрытого пеплом лет и церковной казуистики, мира веселого, солнечного, философского. Но тогда почему в этот прозрачный, синий сентябрьский денек слезы подступают к глазам? Почему он молчит уже несколько недель?

Это не молчание. Это стиснутые зубы. Если разжать их, прорвется громкий плач. Ему не хватает туренской гавани, виноградников на меловых склонах, химер и чудищ Нотр-Дама, родной речи крестьян, философов, путешественников, гуманистов — в латах, рясе или докторской шапочке. Его давит боль вечного расставания с землей. И сквозь стиснутые зубы просачиваются слезы, как пробиваются родники сквозь гранитные челюсти скал.

И он быстро собирает свои книги в дорожный сундук, радуясь отъезду на родину. Но это лишь самообман. Он никуда еще не едет. Он не прошел еще всех дорог. Его ободряет бронзовый поэт, живший и умерший на чужбине.

Он спокоен уже, ученик невозмутимых греческих мыслителей, прямо смотревших в глаза жизни и смерти. Он словно и впрямь достиг родной гавани. И чтобы запечатлеть великое возвращение после столь длительного и каменистого пути, он записывает в особой тетради — как всегда, длинно, фантастически, легко выдумывая новые страны, моря, острова:

«И вот, пройдя через страну, полную всяческих утех, приятную страну… такую же цветущую, ясную и прелестную, как Турень, — мы увидели, наконец, в гавани свои корабли».

Это конец. Печальный, как все концы. Но прежде чем заплакать, человек должен вволю насмеяться здоровым, омолаживающим, раблеанским смехом.

Он смеялся и пил из неиссякаемой бочки. Смеялся задорно, смело, заразительно. Смеялся, потому что уже пережил печаль расставания, конец концов. Подступившая последняя печаль утонула в громовом хохоте, звоне кастрюль и сковород, полных дичи, утонула в жирных шутках и великой мудрости тех, кто охраняет свое вино, подобно брату Жану, от посягателей на мировое господство, будь то Христос или мелкопоместный князек Пикрошоль…

С нежностью смотрел ключарь на заблудшего Тендрике.

Граненый ключ сюжета принес ему пьяница в этот зимний вечер. Теперь ясно, что сделают его герои: они услышат от Бочки или Божественной Бутылки вещие слова. А ей пусть зададут какой-нибудь пустяковый вопрос. Пока же доплывут к оракулу, повидают многие диковинные страны, людей, чудовищ, нравы, обычаи, впрочем, похожие на французские, на человеческие.

Вот почему волновался брат Франсуа, готовясь выслушать брата Тендрике, хотя он уже услышал все.

— Братья во Христе, — начал Тендрике, смахивая каплю на малиновой картошке и горестно опустив глаза. — Вы помните ту холодную зиму, когда вода замерзала в кельях, а дядюшка Гаргантью, мой наставник, сумел вылечиться от прострела двойной дозой засахаренного муската. В ту зиму я сторожил погреб. Холод стискивал мои бедные члены. Помня мудрость дядюшки Гаргантью, я проник, в чем каюсь теперь, к большой бочке и вылечился еще до наступления утра. Тогда же мне было видение. На бочке после пятой выпивки расцветала роза, истекающая кровью творца, и слышался голос: «пей!» Не мог я ослушаться гласа вышнего. Нынче опять пришла суровая зима. Болезнь тела моего вернулась. Я снова проник к бочке, но услышал другое слово. Она сказала: «жажду!..»

Брат Жан вовремя поддержал Тендрике, иначе бы он грохнулся посредине зала. Больше монах ничего не мог сказать. Ему снова заплело язык, отняло ноги. Пришлось вынести его в часовню, где он проспится от неумеренного лечения.

Слова монаха не оставили без внимания. Синклит старейших задумался. Все знали: когда бочка опорожнялась, она при ударах издавала гулкий звук пустоты; когда же наполнялась снова чудесным золотистым сидром или превосходным белым вином, не отвечала даже на удары пьяного лба, как плотно поужинавший монах, веки которого смежил сладкий сон сытости. И совет постановил:

— Брата Тендрике послать на год работать в коптильню, предварительно изгнав беса розгами, если таковой окажется;

— Ученому ключарю братства три дня и три ночи неотлучно быть при большой бочке и внимать ухом;

— В помощь оному ключарю выделить главного стража монастырских запасов брата Жана;

— Для несения караула выдать с поварни: голову бретонского сыра, два круга колбасы, той, что прислали из местечка Монфлерю, две дюжины свежих пшеничных лепешек, шесть гроздьев изабеллы, а также малый жбан трехлетнего сидра;

— Ради страха ночного снабдить ключаря мечом обоюдоострым из главного арсенала. Поскольку брат Жан никогда не расстается с внушительным маврским ножом, необходимым ему в трапезной и в караулах, тому брату Жану добавить лишь стальную рубашку — из второго арсенала;

— Дабы не пугать духа злого и духа доброго, огня при себе не иметь;

— Всей монастырской братии числом тысяча четыреста пятнадцать неустанно молиться о благости господней и о спасении винного погреба. Аминь.

С пением укрепляющих молитв братья Франсуа и Жан спустились в погреб. На них смотрели, как на сходящих в преисподнюю. Брат Жан, как обычно, покачивался, что приписали большому воображению воина.

Последний раз окинули они глазами заснеженную деревеньку, долину с низко висящим туманом, тусклые огоньки монастыря — и дверь захлопнулась.

В погребе тепло. Пахнет яблоками, мхом, винным дубом. Попискивают мыши. Мерцают зеленые искорки глаз монастырской кошки, любимицы аббата.

Брат Жан улегся на соломе и захрапел. Брат Франсуа переживал радость сюжета и поэтому нуждался в отдыхе — поручение обрадовало его. Он последовал примеру стражника. Вскоре однако они проснулись.

Кромешная тьма угнетала сердца караульных. Они вспоминали весенние сады, залитые солнцем, веселые ручейки в рощах, птичье пенье. Время от времени внимали ухом — бочка молчала.

Ночь прошла или час, или вечность? Может, давно разрушился монастырь и в нем поселились волки, а может, в нем спасается новая братия, правнуки Франсуа и Жана? Ведь случилось же с преподобным отцом Илией подобное чудо — молодой Илия вышел на час за холмы монастыря, а когда вернулся к обеду, монастырь был не тот, монахи другие, имя Илии разыскали в книгах, написанных лет триста назад.

Первым не выдержал тьмы и неизвестности горячий брат Жан. Торопливо вытащил он затычку из жбана и сделал глоток-другой. Отпив полжбана, сказал:

— Чудеса, брат Франсуа… С нами крестная сила! Ей-богу, я вижу… светлее стало… хорошо вижу… Ну-ка, глотни!

Брат Франсуа не замедлил. Темнота отступила. Виноградное солнце засияло в голове, позолотив и кровь. Пределы раздвинулись.

Выпив еще, они видели уже не только погреб, но и какие-то города, башни, корабли, знамена… Точнее, видел Франсуа и рассказывал Жану.

Жбан быстро пустел. Пришлось открывать кран большой бочки, что под силу только такому молодцу, как брат Жан. Кран пастью походил на свиную морду, а его рычаг на оглоблю.

Медленно плыли они на блаженных волнах в страну Божественной Бутылки. Крепко держались за кран бочки, как за руль корабля. Налетали штормы, проплывали богатые и скудные острова, прыгали звериные хари из пропасти моря… Время отступило.

Сбросивший стальную рубашку, а также и нижнюю, брат Жан громко хохотал. Его смешило то, что он никак не мог перебраться через маленький бочонок — такой ему привиделась бочка, он старался поймать зеленоглазую пантеру, но она оказалась проворнее монаха. Брат Франсуа пел на греческом языке, путая его с немецким, испанским, английским, голландским, еврейским… которые он, впрочем, знал великолепно…

И когда их, настрадавшихся, вынесли на руках через три дня из погреба, они не могли пошевельнуть ресницей. Аббат Пеклеван сам молился о жизни караульных, не пощадивших себя в борьбе с князем тьмы. На второй день они пришли в себя.

— Она сказала «пейте»! — настаивал брат Жан.

— Нет, Тендрике был прав, — говорит мэтр Франсуа Рабле. — Она сказала «жажду».

— Нет, «пейте»! — упрямился светлоглазый монах.

— Хорошо, будь по-твоему, — улыбнулся врач Рабле. — Пейте, но только так, чтобы не проходила жажда — умеренно и выбирая напитки. То есть вино Мудрости.

— Я не спорю с этим, — отмяк брат Жан, успевший пропустить полпинты браги. — Какое-никакое, лишь бы вино да к нему пару вертелов с обжаренной грудинкой, в меру проперченной.

— Она не только говорила, но и показывала, — докладывал ученый. — Мы видели удивительные страны, множество странных людей, разных чудищ и островов, где обитают рогатые, крылатые и трехголовые скряги, музыканты, короли и ремесленники… Я напишу об этом.

— Сколько дней вам понадобится для этого? — спросил аббат.

— Дней? — воскликнул поэт. — Здесь нужны годы. Не менее тридцати.

Аббат Пеклеван опечалился.

— В таком случае, — мягко сказал он, — я уже не смогу узнать, что вам показывала бочка. В нашем роду никто не жил более девяноста восьми лет, а мне уже восемьдесят три.

— Кое-что я вам прочту скоро, — растрогался гуманист.

Они вышли с братом Жаном, с лица которого не сходила насмешливая улыбка. По дороге они стащили у зазевавшегося повара жареного каплуна, истекающего каплями жира. У брата Жана была припасена под рясой полная венецианская бутылка.

— Что же ты прочтешь ему? — спросил он у Франсуа в сторожке в дальнем углу монастырского сада. — Ведь мы там просто бражничали, как и брат Тендрике. К слову сказать, бочки еще не научились говорить.

— Ты ошибаешься, — свысока сказал философ. — Все это правда, о чем я говорю.

— Как? — изумился брат Жан. — Разве мы не надули этих бедных простаков, свихнувшихся над посланиями пророков?

— Нет, — совершенно серьезно ответил доктор медицины.

— Тогда ты самый ловкий плут из тех, которые когда-либо срезали кошельки в соборе Богоматери, клянусь копытом быка, съеденного на прошлой неделе!

— Возможно, — загадочно ответил Рабле, Алькофрибас, извлекатель квинтэссенции.

Через некоторое время Рабле прочитал аббату и брату Жану первые главы об ужасающих и поучительных деяниях благородных великанов Грангузье, Гаргантюа и Пантагрюэля.

Аббат Пеклеван был человек ученый. Он свободно, как и Рабле, читал римских и арабских авторов, был блистательным поклонником кружка Маргариты Наваррской, по-своему трактовал святое писание, цитируя его недозволенно — без комментариев и оговорок. Он вел дневник, куда вписывал дела монастыря, исцеления, рецепты блюд и лекарств, расходы, сметы, а также события, поразившие его душу. В тот вечер он записал:

«Брат Франсуа Рабле — величайший из французов. Сам Карл Великий ничто в сравнении с ним. Это исполинское волшебное дерево, в тени которого лежит Франция. Веками люди будут срезать с него черенки, чтобы привить их на корнях своих дичков — и расцветет пышный сад французского искусства, и в нем будут отдыхать, лакомиться и учиться все народы. Пока же шелест гигантской смоковницы внятен немногим…»

В это время Франсуа и Жан перелезали через монастырскую ограду, направляясь в ближайший кабачок, где хорошо жарили кровяную колбасу, а вино подавали хорошенькие девушки. Они присели в полумраке дымной комнаты, наполненной фокусниками, студентами, ворами и поэтами.

Пылало пламя очага, шипело мясо на вертелах.

Брат Рабле вмешался в спор двух монахов о боге и богах. Один из них отрицал древних богов. Рабле сказал:

— Нет, они были. Афина, к примеру, сама строила корабль аргонавтам и вделала в киль кусок поющего дуба, способного пророчествовать.

Это не убедило монахов. Тогда писатель сказал:

— Как же можно не верить в Афину, когда ее, совсем как живую, изнасиловал родной брат Гефест хромоногий!

В это поверили сразу, и все заговорили о подробностях супружеской жизни богов.

Потрясенный хрониками, брат Жан для начала потребовал кружку двойного эля, а заодно и малаги, хорошо согревающей печень в зимнее время. Несколько раз он задумчиво и с недоверием смотрел на Франсуа. Потом сказал:

— А ведь ты прав. Бочка показывала. Все это я видел. Клянусь беременностью святой матери, так и было, как написал ты, — и про королей, и про монахов… Эй, кто тут есть? Тетери сонные! Еще два бочонка пива!

Давно успокоился под камнем аббат-гуманист. Отзвонили колокола на погребении храброго кутилы и солдата Жана. Спит вечным сном брат Франсуа Рабле, так и не доплывший в родную Турень — пятая книга осталась недописанной.

В сумрачной келье, пропахшей травами и воском, сидит монах-аскет, дописывающий хроники Рабле. Свет Возрождения стал меркнуть, слабеть. В лютой славе разгорались костры святой инквизиции. За цитирование пророков без комментариев отрубали руки, бросали в темницы, выламывали ребра. И монах жестко вычеркивает из рукописи вольные анекдоты, вписывает на их место религиозные сентенции.

Огонек свечи заколебался, словно кто невидимый дохнул.

Монаху слышится из подземелья голос старой бочки, наполненной святой водой вместо вина:

— Жажду!

Оглушенный аскет крестится, шепчет молитвы, меняет перо, а из глубин монастыря, содрогая замшелые камни, несется:

— Пейте!

 

КЛИНОК

Собакам — львиные почести! — желчно думал Лермонтов, пуская коня рысью по белым ромашкам склона.

Высочайшим повелением поручику Голштейну, барону, была пожалована сабля с бриллиантовым крестом на рукояти. А между тем не только офицеры, но и солдаты отлично понимали, что поручик угробил в деле пол-отряда ради жалких трофеев — четырех сожженных саклей и одного пленного подростка. Понимали и то, что Голштейн — племянник флигель-адьютанта императора.

Вчера в собрании подвыпивший поручик постоянно касался рукой сверкающей сабли. И простые с костяными ручками кинжалы прославленных офицеров многим показались убогими. Маменьки дочерей на выданье благосклонно кивали герою вечера.

Лермонтов понимал всю глупость и суетную мишуру одеяний, чинов и наград. Но мудрость он поверял бумаге, а на людях выставлял напоказ детскую вспыльчивость и молодечество. Однажды на бал он явился в диковинном наряде астролога, расписанном магическими знаками. Пошла мода на черные кавказские бурки — он временами появлялся в белой, как снег. Щеголял прекрасными пистолетами. Безжалостно острил над показными храбрецами и часто поражал товарищей безумной, ненужной смелостью под пулями.

Нынче он ехал из станицы Кисловодской в Богунтинский редут, что за Ессентучком. По слухам, один Богунтинский молодец добыл в стычке шашку редкой стали. Такую шашку купить будет нелегко, и он прихватил побольше червонцев. Лучше бы добыть в бою, но как встретить владельца дамасского клинка?

Оружие составляло фамильную гордость казаков и горцев. В зеркальных клинках томленой стали сполохами отражалась пламенная казачья и горская доблесть. Оно поддерживало чувство собственного достоинства, которое началось с чувства собственной безопасности.

Стамбульская семигранная винтовка, шашки секретного булата — гирла, гурда, волчек — ценились на кутанах и юртах дороже жизни.

Случалось, за шашку отдавали жену.

Владельцу чудесной гирлы прибавляли ранг.

В одном ряду с оружием стояли только серебряные знаки, офицерский шарф и кони.

Кони считались основным богатством. Это была золотая валюта, чеканно звенящая подковами по кремнистым дорогам. Собственно, большинство набегов совершалось ради захвата коней. Донесения о стычках начинались с перечисления захваченных или потерянных табунов, а потом уже — раненых и убитых.

Здесь может пропеть пуля, пролететь, как черная змея, аркан… Но упоителен бег коня, и бледные пальцы влиты в ложе винтовки.

Дорога то высоко выбегала на горы, то пряталась в густых ивах у самой воды. Промелькнула вышка пикета возле одноарочного моста, сооруженного солдатами графа Воронцова-Дашкова за одну ночь для переправы горной артиллерии. Из-под копыт метнулась краснобокая лисица. Свищет ветер в развалинах древней монгольской часовни. Над горами, облаками и долинами несет стражу задумавшийся Эльбрус.

Далеко в разрывах тумана синеет Машук. Снова казачья вышка. Открылась ковыльная степь. Блеснул крест на колокольне Богунтинского редута.

За каменными стенами с бойницами церквушка, длинный сарай-арсенал, казачьи землянки и хаты. Уже и по эту сторону стен лепились мазанки, образуя улицу, заросшую камышом и барбарисом.

Лермонтов спешился. Залаяли собаки. Привязать коня не успел. Подбежали бойкие казачата, отогнали собак и смело взяли тисненый повод. Стоять рядом с конем для казачонка — все равно, что для правоверного видеть тень пророка.

Он вошел в хату, сложенную из слоистого синего камня. Перекрестился на суровые старообрядческие иконы. Осмотрелся в дыму.

По скользкому глиняному полу бродили прирученные фазаны и волчата. С ними пытался бодаться козленок. В бочках лежало соленое сало и зерно. У пылающего жерла русской печи гремела чугунами нарядная молодайка. Она смело поклонилась молодому офицеру и в ответ на приветствие поднесла ему полный чихирный ковшик. Лермонтов выпил, обтер губы рукавом шинели и спросил, отчего не видно казаков.

— Отважничают — кабанов бьют да оленей.

— А старики?

— Вон они за пасекой греются.

— Принеси нам туда чихирю.

Положил хозяйке монету и пошел по бурьянам над шумной и чистой, как слеза, Богунтой к пасеке.

Ульи — плетеные из ивняка сапетки — стоят пирамидками в горячей укромной балочке. На яркой соломе сидят старики. Поглаживают на плечах мохнатые овчины, прикрывают глаза высохшими ладонями, неспешно переговариваются. У каждого под боком ружье. Изредка, как из полной чаши, доплеснется в балочку винный холод горного ветра, снежной свежестью обдаст отжившие лица, и вдвойне тогда приятно пить густое солнце.

Но за горами стылая глубь могил. Тихо предаются солнечному разгулу, как некогда буйно пили звездную тьму казачьих разгульных ночей — с выстрелами, казенным спиртом и поцелуями в зарослях хмеля и медуницы.

Лермонтов по-казачьи поклонился собранию. Деды, завидя эполеты, молодцевато вытянулись во фрунт.

Кинули гостю бурку на солому и предложили рамку печатного меда.

— Чихирь идет, — ответил гость и прилег на бурку.

Хозяйка принесла оранжевую флягу — тыкву, заткнутую кукурузным кочаном, ошелушенным от зерен. Дедам дала один ковшик, гостю другой, из которого он уже пил.

— Хватит одного, — сказал офицер.

— Не обессудь, ваше благородие, — сказал седобородый «сенатор» крошечной казачьей республики. — Мы истиноверы, ковшик опосля тебя в огонь кинем, не нами начато — не нами кончится.

Предосенний денек хорош. Пчела вяло облепила ульи, наработавшись за лето. Юркие зеленые ящерицы заглядывают из травы на людей, поднимаясь на передних лапках. В прибрежных кустах свищут пеночки, иволги, считают года предназначенной жизни кукушки. В голове приятно зашумело от вина.

Осторожно повел гость разговор о гирле — правда ли их станичник добыл шашку секретной стали?

— Кто бы это? — гадали и кумекали старики. — Должно, Павло Татаринов, жадный, везущий казак, семи печей хлеб едал и на восьмую позирал!

— А может, Митька Усик — тоже из Чечни недавно табун привел…

— Да вот он, Митька!

К пасеке подходил молодой черноусый казак. Ловко надвинута на брови каракулевая шапка. Поверх рваного бешмета на крупной медной цепи висят, как орден, часы. За широкими плечами торчит длинный ствол турецкого ружья. На обрывке Митька вел большого пса, высунувшего розовый язык до земли, — набегался. Еще издали снял казак шапку, поклонился собранию и с места стал рассказывать про удачную охоту в кизиловых лесах, где лакомились дикие свиньи.

Ни меду, ни чихирю ему не предлагали — молод.

На вопрос о шашке Митька загадочно изрек:

— Было дело, скажи-ка, дядя…

И дальше уперся, как норовистый конь.

Солнце зашло за волнистую гряду гор. В чистейшем, светлом над горами небе мерцает одинокая зеленая звезда. Горы потемнели. За бесчисленными складками, словно вырастая из преисподней, высится седая обрывистая синева снежного гиганта о двух головах, недоступного, непонятного стража горских селений, притаившихся в скалах без огонька.

Мимо проехали на сытых конях дозорные казаки на пикеты. Поклонились гостю и старикам.

Показалась толпа отваг — охотников, окруживших медленную арбу, запряженную черными рогатыми быками. На кровавом сене серые туши клыкастых вепрей. В щетинистой шее одного торчит широкий, как секира, нож.

Лермонтова пригласили на казачью пирушку, послав в чихирню за свежим бочонком. Над быстрой речкой развели костер и жарили молоденького кабанчика на дубовых колах. В сторонке бабы, пришедшие из лесу с охотниками, варили в медных казанах терн и кизил, похожий на рубиновые бусы. Старики и атаман, в красной черкеске, с серебряной серьгой, пекли на углях кавказский чурек.

В ворота редута вошло, поднимая багряную от заката пыль, стадо коров. «Манька! Зорька! Ланка!» — раздались призывные крики казачек, и вскоре весь редут наполнился звоном молочных струй, бьющих в ведра.

Несколько подростков гордо сидели на конях — повезут в баклагах парного молока братьям-пикетчикам. Долго ж тянется караульная ночь. Звезды осыпают снежные космы двуглавого гиганта. Наползают туманы. С опаской выглядывает из-за утеса луна, на которой господь запечатлел картину: Каин убивает Авеля. Враждебно плеснет волна. Вскрикнет лунь. Что-то побежит-зашуршит по кустам… До редута верст пять. Вся надежда на жену-винтовочку, на сестрицу-шашку да на родимого братца-коня.

В редуте помолились богу и собрались у костров. В ночную синь вместе с искрами полетели казачьи песни, сложенные в хивинских походах, в караулах Ермолова, в битвах с турецкими янычарами и ландскнехтами прусского короля Фридриха Великого.

Поэт легко запоминал дивные строчки. Под хмельком, сгоряча даже придумал план: выйти из службы, перестать сочинительствовать и пуститься странничать по терским городкам и станицам, записывая песни. Он будет их собирать, как золотые монеты со стершимися профилями царей, знамен, орлов. Пусть стерлись изображения истлевших в курганах повелителей и рубчики безвестных чеканщиков — золото звенит и пламенеет даже во тьме.

Его червонцы теснили ему бок. Казаки все при шашках, но это простые железные клинки с деревянными рукоятями. Худой, небритый, в мятой фуражке Лермонтов подсел к Павлу Татаринову, помощнику атамана, и спросил о гирле.

Павло, высокий, узкоплечий, рябовато-бледный казак с бегающими разбойными глазками, услужливо подал гостю подрумяненное ребро, отхватив его от туши острым татарским ножиком. Незаметно скрылся и через минуту принес замотанную в масленое сукно шашку. Лермонтов сразу узнал ее по клейму и отрицательно махнул головой — не эта.

— Гурда и есть! С хана снятая! Истинный бог! — крестился раскольник запрещенным двоеперстием. В медной бороде его таился злой блеск ранней седины.

— Ты бога не поминай, Пашка! — осуждающе сказал атаман.

Лермонтов смеялся.

Как мухи на мед, липли казаки к офицерскому коню, подкидывая ему свежей отавы.

Хмель ударил в голову поэта:

— Коня отдам и пять червонцев!

Павло икнул от волнения и трусливо побежал в темноту.

Принес великолепную дагестанскую шашку. По черной стали серебрились стихи Корана.

Казак обиженно выпучил глаза — гость снова отрицал булат, послушав долгий звон и полюбовавшись письменами. Старики уважительно смотрели на юного офицера и предлагали ему свои ковшики.

— Больше нету! — признался Павло, хищно посматривая на тонконогого коня и замшевое седло в богатом уборе.

— Жаль. Придется пустым ворочаться. Только коня прогонял даром.

— Эх, господин офицер, душа у вас чудная, вижу! — выдохнул Митька Усик. — Брешет он — есть, сохраняет!

Павло с ненавистью глянул на Митьку, прохрипел:

— Ладно, — губите меня, губите! Вот она!

Выхватил из деревянных ножон, стянутых сыромятиной, чудесный клинок без всякой оправы, с залапанной тисовой рукоятью — простая рукоять, по замыслу мастера, скрывала знатность шашки.

В свете костров лица казаков отразились на гирле — на узкой и будто извивающейся, как желтая змея, пламенной ленте (он любил сравнение клинка и змеи).

— Семь червонных и коня с седлом и уздечкой! — заплакал Павло.

Станица помертвела. Огромный барыш возьмет Павло, а все жаль отдавать такую красавицу в чужие руки. «Лучше икону из храма продать», — подумал казак-поп, тоже опоясанный кинжалом.

Павло положил клинок на спину жареного зверя и легко потянул на себя — лезвие сразу утонуло в мясе. Казак взмахнул шашкой, поискал глазами и рубанул кусок окаменевшего туфа — зазубрины не осталось. Заголил рукав, провел жалом шашки по заросшей руке — и медные волоски рассыпались по сияющей стали. Бросил гирлу под ноги офицеру — как сорок струн зазвенела она, выпил ковшик и сел на землю, обхватив голову руками, словно накануне казни.

Тихо лилась казачья песня.

По лицу поэта катились судороги. Не поднял шашку. Смотрел на зеленый ковш Большой Медведицы.

Будто проснулся в незнакомом месте. В плену, в неволе, с колодками на ногах в темной яме. На пожизненной каторге. Он отрезан от всех. Никогда не соединится с возлюбленной. Правда, у него еще осталось средство общаться с ней — поэзия.

Влюблялся он много и часто, ревновал, умирал от любви. Его любили тоже. Но любовью неземной, издали, на коленях, как любят бога — отдавая ему душу печальную, страстную и никогда не соединяясь с ним.

Зато богиня мудрости вовеки не отвернется от него. В тяжкий день Афина благостно погладит его горячий лоб прохладными пальцами, в мгновенье ока унесет за грань веков и народов, а в минуту смертельной опасности — в бою или на дуэли — скроет волшебным облаком своего плаща.

Это его единственная надежда здесь, в стране непробудного рабства, где и господа жалкие рабы, где раб царь, где поэт — какая тщета! — даже внешне не хочет уступить бриллиантовым поручикам!

Его поразило отсутствие украшений на клинке. А казачья песня уже стронула лавины стихов в душе. Он глянул на пламень гирлы и словно прочитал на стали новые строки:

Тогда серым волком скакал бы он стремя в стремя с князем Игорем, плыл бы на красных судах с предками-шотландцами, первым встречал бы на льдине медведя, не заботясь о богатой резьбе своего копья…

Десятки рук подняли гирлу и наслаждались ее звездным холодом.

«С хана снятая!»

Налетел ветер. Как граждане на новгородском вече, буйствуют окрестные деревья. Гудит набатный колокол… Пыль и ржавчина покрывают клинок — безвредную игрушку на стене. Ненужный жар. Бесполезная острота…

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?

О, эта ночь мудренее утра! Как могло прийти ему в голову — «Мальчишка! Юнкер!» — перещеголять барона Гольштейна оружием? Разве его оружие, неистребимое, как дух, как Демон, как вечность, сравнится с побрякушками салонных бойцов?..

Вдруг раздались близкие выстрелы. Мигом вскочили казаки на коней и помчались на блеск и дым в камышах. Богиня мудрости, грозная воительница, понесла туда и поэта с пламенеющей шашкой в руке.

Стычка была пустяковая, будничная. Пострадал один Митька Усик.

Несколько дней назад станичные подростки подкрались к горскому стаду в балке, перемазали свиным салом рога животных и незаметно скрылись. Бедные горцы с гневом, бубнами и священными гимнами изгнали прочь оскверненных быков — и подростки пригнали их домой. Теперь горцы в отместку налетели на казачий табун в ночном, стреляя, визжа и арканя коней.

Погоня вернулась ни с чем. Рухнуло состояние Митьки — угнали его двадцать лошадей. Осиротел казак, хоть в петлю лезь. Сел у потухающего костра, закручинился.

Возбужденные бородачи потребовали у шинкарки еще бочонок и ярко разукрашивали ночное дело, радуясь, что беда их миновала. А Митька, что ж, парень молодой, еще наживет добра.

— Где тонко, там и рвется, — жалел парня в разговоре с Лермонтовым Павло Татаринов, заботливо охлопывая шерстяной попоной большеглазого вспотевшего коня. — В прошлом году отец его закунался в Подкумке, на троицу сестру украли татары, потом невесту выдали за гребенского попа, дюже богатый поп, а теперь всей жизни решился — коней потерял.

— Ты меня не жалей, дядя Павло, — встал Митька и лихо выпил большой ковш. — Господа старики, прошу по бедности моей и чтя отца моего заслуги справить мне коня и отпустить на разбой. Я коней себе добуду. И двадцать магометов привезу в мешке, а может, и попа энтого к седлу приторочу. Не жить мне без Аксиньи. Глазоньки ее синеперые…

Аксинья… А у него Варенька…

Зимний вальс. В зале, озаренном тысячью свечей, пленительны плечи Лопухиной. Порхают юбки, летают гвардейские ментики, кружится веселый и ужасный хоровод, оглушающий себя музыкой, вином, развратом. Из полутемного угла в нелепой маске фавна ловит он глазами кроткие и бесстыдные плечи в чужих объятьях. Рука судорожно сжимает эфес гусарской сабли, которую он не снял. И тут же учтиво поэт кланяется важной даме — маскарад продолжается! И он понимает всю безнадежность мира, безмерное свое одиночество. И улыбается саркастически. И байроническим огнем убийственных шуток отгораживает от себя друзей, рождает ряды врагов.

И не только ему тяжело. Вот и Митька, ставший вдруг родным, вытянул нелегкий жребий. И такие же Митьки живут в аулах, которые теперь он едет грабить и жечь.

В глубоких балках еще сладко зорюет ночь. На снежных вершинах розовеет утренняя заря. Дозорные казаки возвращаются в редут. У околицы их с нетерпением ждут матери и жены. С пикетов приходилось привозить раненого или убитого товарища, а то приводили только его коня. Иногда волокли по земле на аркане бритую голову горца с обрубком шеи в кровавой грязи.

Из ущелья, как парное молоко из бурдюка, хлынул плотный столб тумана. Солнце летело сквозь него, как брошенный над горами диск. Белый Эльбрус уже не гневный мусульманский бог с синими космами седин, а задумчивый печальный старец, похожий и на солдатские палатки, и на серебряное острогорбое седло.

Миром собирали Митьке коня. Тем временем Лермонтов выкупил, и не дешево, своего у Павла. Помощник атамана, не в пример другим казакам, золоту радовался больше, чем коням и шашкам.

Мать Митьки, дебелая, черноглазая старуха, вшивала в рубаху сына образок.

Поспел вкусный на бараньем жиру чурек. Первую пышку гостю.

В редуте зазвонили к заутрене, и казаки стали креститься. Лермонтов тоже снял фуражку и отер холодную от рассвета щеку. Взял ножны у Павла. Полюбовался гирлой в солнечных брызгах. Представил Москву, сонную тишину роскошного кабинета, пыльную гирлу на текинском ковре…

Казачата подвели коня — водили поить на речку. Безлошадный Митька сдувал на нем пылинки — хоть чужим счастьем утешиться.

Поэт, жуя чурек, подошел к Митьке и повесил на широкое казацкое плечо драгоценную шашку.

— Носи на здоровье. Поминай Михаила Юрьева.

Митька только рот раскрыл.

— Премного благодарны, ваше благородие! — загудели старики. — За что такая милость?

Павло икал от волнения, примериваясь взглядом к Митьке.

— Потом… потом скажу! Спасибо, братцы, за хлеб-соль и спасибо за песни!..

Всадник мчался по горной долине против пустынного ветра, покачиваясь в упоительном беге.

Краснели кусты на меловых склонах. Вороны, как мельницы, махали крыльями над старинными могильниками. И потягивались на солнце рыжие львы пустынных скал.

Новые бугры, перелески и родники вставали на пути, как новые города, страны, моря, над которыми проносит его бессмертная богиня мудрости в сверкающем шлеме.

Казаки долго смотрели вслед и еще не знали, какой чудесный клинок увозил их гость из станицы.

 

ОСЕННЯЯ НОЧЬ

Ночь на дворе. Тускло коптят фонари. Шумят старые деревья.

Он торопит кучера. Скорее, скорее — к новой жизни, в дальней обители. На плечах мужицкий армяк, на ногах юфтевые сапоги, смазанные с вечера дегтем.

Кусок хлеба зачерствел в столе под рукописью. Хлеб он спрятал два дня назад, замыслив побег от мира. Впрочем, побег он замыслил лет пятьдесят назад, чуть ли не в дни женитьбы.

Три рубля есть у него. Он отдаст их старшине как мирское и суетное. Поедет в вагоне второго класса, как едет народ. В братстве наденет белую славянскую рубаху; забудет семью, двор, лицемерие, рабство, насилие над людьми и животными; может быть, примет новое имя, обновится; будет честно в свои восемьдесят два года ходить за деревянным плугом, корчевать вековые пни, есть ржаной хлеб, запивая ключевой водой.

Писал ли он о том, что нет напитка вкуснее простой воды? Не знает. Уже давно он читает свои страницы как незнакомые, написанные другим, тщеславным и искусственным человеком.

Однообразие пагубно и для самого вкусного; поэтому иногда будет пить отвар из лесных трав, лакомиться диким медом, шиповником и березовым соком.

Но главное рожь, гречиха, соль и вода.

Он оставит себе лишь одно светское — поэзию человека, с которым в молодости мечтал сравняться, и даже стать выше, и давно понял, что это невозможно.

Да, больше ничего не возьмет он от мира — ни злата, ни булата, ни славы, ни замыслов.

И поэзию-то возьмет не вещественно, не в книгах, а в душе; и когда вместе со всеми получит урок на лесной делянке срубить столько-то дерев, мысленно, чтобы не слыхала честная братия, в коротких перерывах упьется:

Он с трудом устроился в карете. Последние дни недужилось. Были и приступы. Доктора уже посматривали друг на друга с тем особенным, тщеславным пониманием, когда смерть у ворот требует свою княжью дань.

Лекаря не знают, что он был мертв восемьдесят два года, а ныне восстал из праха страстей, потому что смирился до конца.

Сознание, для которого все лишь предмет истины, неумолимо чертило: ты боишься смерти, бежишь от небытия, ужасной, чудовищной несправедливости. Чтобы прогнать страх смерти, он подумал, что еще не отрешился полностью от ложных соблазнов. Он любил зори, поля, красивых женщин, оружие, а надо презирать это, тленное, обманчивое, и возвысить бессмертную душу до высшей любви.

Аллея кончилась. Дождь усиливался. Лошади понеслись.

Он забылся, и тут же сердце сжалось. Почудилась погоня, рыдающая и злая жена, слуги, крестьяне, дети…

Нет, это стучат колеса кареты.

Он закрыл глаза. Покалывало в боку.

Шум погони сильнее — или это шум крови? Слышны выстрелы…

А, это мчится в дыму погони Хаджи-Мурат, замысливший побег от мира, в горы, к себе самому…

Только бы не перестать быть самим собой, только бы ты не отказался от себя… Кто сказал это — Петрарка? А индийского поэта Калидасу он помнит хорошо: «Ну, вот, я отослал Сакунталу в дом к супругу — и снова я стал самим собой».

Чтобы отвлечься от боли в боку, представил себя одним из мюридов, скачущих от казаков. Лишь третьего дня еще работал над кавказской повестью.

Ух, как ловко стреляет на всем скаку этот весельчак и грешник, игрок Хан-Магома!

Дышится легко. Вдали сиреневые горы, резко изломавшие белыми венцами глубокую синь горизонта. Конь, словно пущенная по ветру стрела!

Выше… Выше…

Его владения кончились. Карета мчалась.

С тоской подумал: так и не удалось написать эту повесть — любимейшее детище; десять лет работы — и тщетно; даже не выбран еще окончательно репейник-символ, осталось два.

Какой оставить лучше? Или выбросить оба? Найти пушкински простой вариант. Символы — откровенное искусство, а надо бороться с искусством, надо чтобы оно в произведении умерло, став правдой. Как умирает зерно, став колосом.

Его давно называют мировым гением. Сравнивают с Буддой и Моисеем. Четвертое поколение земных людей воспитывается его книгами. А он чувствует: только теперь, в «Хаджи-Мурате», достиг вершин мастерства. В конце жизни. Когда дух окреп мощно, а оболочка духа — немощное тело — уже не выдерживает напряжения, рассыпается.

Что же оказалось вершинами? Пушкинская простота. И простодушная ясность чеканного библейского стиха. Все средства выразительности — даже язык — как бы отсутствуют; остается чистая ткань содержания. Ни одного самоцельного слова. Мятущиеся новые поэты прикрывают безликость мысли, путаницу в голове ворохами словесных цветов.

Но достиг ли и он вершин? Печатать «Хаджи-Мурата» не решался — масса вариантов не удовлетворяла.

Повесть решительно не похожа на его предыдущие книги. Он младенчески рад от нового завоевания, но и напуган. Он разорвал круг времен, вырвался в грядущее, не зная его, и растерялся, как человек, попавший на торг с монетами иного мира, которые никто не мог ни разменять, ни принять в уплату.

Фраза в повести совсем другая, нежели раньше. Любимый знак — точка с запятой теперь не нужен — нет фраз на полторы страницы. Нет мучительных сомнений, раздоров мысли. Есть пушкинская простота. Но рядом — символическая изысканность, тонкость и нервность будущих веков. Это пугало.

Он думал, что давно достиг той абсолютной высоты, с которой шагнуть дальше — идти вниз. А «Хаджи-Мурат» открыл новые пики вершин. И значит, надо снова карабкаться, падать, идти выше.

С ненавистью подумал о каторжной своей работе. Как галерник к веслу, прикован он к любимой деревянной ручке; на ней, как мозоль, белеет потертость от пальцев. Обступили слова, фразы. Надо немедленно вернуться домой, к рукописи и вписать их.

Карета неслась сквозь дождь и мрак. По черным полям горбато чернели стога. Робко мелькнет огонек лучины в дальней избе — и снова мгла, тоска, неизвестность.

Ему грезятся и картины детства, и самое последнее в зареве событий, охватившем его дом на склоне лет. Словно трагический персонаж, мечется он по сцене накануне пятого, последнего акта.

Или это начало новой драмы? Это похоже на начало: ночь, спящий дом, в тишине он встает; стукнув своему врачу и сомышленнику Маковицкому, сказал «едем»; Маковицкий, ни слова не говоря, поднимается, берет свой баульчик — и они мчатся в карете навстречу новой жизни.

Скорее, это конец, когда и волк, и кошка бегут в глухую чащобу прятать старые кости. Тогда почему они с Маковицким так напоминают мальчишек, задумавших сбегать за темный бор, куда не пускают их взрослые? Наверное, от положения — в нем, помимо трагического, есть и нечто смешное, как в искусстве.

Вот он сегодня уже не ночует дома. Что ждет его завтра? Станет ли он, наконец, самим собой? И надо ли еще жить?

Напрасно он не стал писать стихи смолоду. Как поэта его давно бы убили — на дуэли, чахоткой в тюрьме, из-за угла — поставили бы памятник, и все было бы кончено. Поэт обнаженней, хотя проза более разрушительна. Хотел же написать «Казаков» стихами.

Когда-то он мучительно завидовал Пушкину, владеющему и стихом, и непревзойденной прозой, и магической силой трагедии. Сравняться с Пушкиным сумел только Лермонтов.

Колеса зашелестели мягко, проваливаясь в завалы листьев. Ветер гудит в деревьях. Подступила старческая слабость, боль неизбежного прощания с жизнью. Кажется, впервые почувствовал трагическую прелесть строки:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Как хорошо! Зимним утром, еще в синей тьме, услышать далече звон службы; зажечь восковую свечу и помолиться на темные в серебре книги; затопить в лесной келье печь; и под тихим, густым, древнерусским снегом колоть дрова; встретить в лесу лосиху с лосенком, поговорить с ними, ощущая великое родство с внимательными соснами, чуткими снежинками и солнечной пушкинской строкой:

А вечером, при восковой свече, тесать кленовые топорища, грабли, вытачивать ольховые чашки, зарабатывая на хлеб; и лишь на мгновение, глянув на тающий воск свечи, вспомнить весну, молодость, жужжанье пчел в лугах, строящих пахучие кельи.

И опять резать светлый ясень, желтоватый орех с кольцами годов; перед сном припасть к суровому и чистому источнику огненных откровений Библии на древнееврейском языке, а среди ночи восстав, мученически разгадывать тайны неба.

Отныне его мир — свеча, изнурительный труд и первородное слово, которое блещет только потому, что лишено позолоты искусства.

Так он будет бороться с пушками и кинжалами, с развращающим бездельем городов, с телеграфом и электричеством, с поездами и адвокатами.

С ужасом и омерзением вспомнил, как любил кавказский черненый клинок и как им дорезал в лесу раненого зайца.

Богомерзкие руки! Они так уверенно сжимали шейку приклада, когда к бастионам приближались фигурки французских солдат — живых людей, с сердцем, родиной, матерью.

Правда, эти руки гладили голову ребенка, держали заступ и перо. Часто фраза не получалась в сознании, он брал перо — и руки писали нужное. До сих пор он помнит, как болели они, обмороженные зимой на пруду. А то, что руки столько лет грело солнце, ласкала женщина, обмывала вода — не помнится. Вот так же помнятся дни голода и охотно забываются дни благоденствия.

Эгоистичен, несовершенен царь природы. Как много в нем рабского, звериного, единоличного. Не потому ли сказал поэт:

что даже со смертью возлюбленной у нас не убавляется ни пальцев, ни печени, ни зрения. Возможно ли стереть «недоступную черту меж нами»?

Зажурчала вода в спицах колес — переезжали речку.

Во рту сухо, жестко. Припасть бы сейчас к холодному лесному ручью. Да, ничего нет вкуснее ржаного сухаря и простой воды в знойный полдень. И развернулась картина…

Князю принесли воды в большом березовом ковше, стянутом серебряными обручами. Вода была мутновата, с соринками и ослепительно холодна.

Он пил. Капли стекали по молодой красноватой бородке. Молча стоит белокудрая дружина в боевых перчатках, залетевшая на край земли.

Пьет из рук, из шелома, прямо из реки. Отказался от греческого вина и снова попросил воды, в которой растворились все соли, цветы и солнце мира.

Падает чудный древнерусский снег. Густо улепливает маковки церквей, княжьи постройки, крестьянские избы, лавки торговых людей.

Рядом из проруби берут воду деревянными обледенелыми бадьями. С морозу вода хороша!

Всюду многотерпивое дерево, суровое тканье, воск и пенька.

Он — князь стоит на коленях в иконописной гриднице — уже дряхлый старик, без меча и бронзовых налокотников, позади бояре в куньих шапках. Ярого воска свечи — свет мира, смирения, истины…

В карете душно, холодно. Бок давит котомка. Хочется пить. Отчего-то пробежали слезы.

Как темна осенняя ночь, полна влаги, тоски, одиночества.

Словно за версту светятся фонари кареты. Лоснятся спины графских лошадей; над ними восседает толстый от кафтана и кушака кучер.

«Разжирели», — подумал с неудовольствием и устыдился: лошади скакали, как на пожар, не щадя себя, хотя кучер не поднимал кнута.

Надо отказаться от жгучих соблазнов памяти и войти в обитель труда и братства чистым от этой скверны.

Он когда-то хотел стать выше других — и теперь тяжкой пашней будет добиваться чести развязать ремни на обуви у последнего из людей.

Более полувека — какая длительная туча окутывала его! — он был то великосветским человеком, то осенним ветром в полях, то восторженной дворянской девочкой, то терпеливым мужиком, то шмелем, вяло и сладко уснувшим в цветке, то, как оборотень, прикидывался обманутой женщиной, то творил черную магию — был коляской, везущей любовницу на свидание, ощущая шелк ее ног на себе…

И ни разу не перестал быть графом, офицером, проповедником, завистником и ревнивцем.

Все ложь. Суета. Лицедейство.

Как чудесно, что он прозрел, успел осознать, что вся жизнь была заблуждением, помыслами о славе, о новой религии — он и Христа хотел превзойти!

Поистине он выступал в картонных латах испанского идальго!

Он не верит священникам; отлучен от церкви; в Средние века его бы сожгли. У него свой бог. Он не верит в загробную жизнь и яростно протестует против природы, ничему не дающей бессмертия, кроме самой себя. Тем более жутко, что мог умереть, не прозрев, не познав сладчайшую истину: жить так, как живут деревья, облака, пчелы, свечи, как живут независимо от всех стихи Пушкина:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Чудесно и это — в отличной черкеске, на скакуне, с кинжалом, под градом пуль. Честные, беспомощные и отважные горцы — они впереди за увалами, бьют в цепь николаевских солдат из старинных фитильных ружей, напевая с печальным гневом «иль ля алла»…

Очнулся. Подозрительно посмотрел на спутника — не проведал ли Маковицкий, что он лермонтовскую строку приписал Пушкину?

Впрочем, не все ли равно.

Он не хочет открывать глаз на эту ненастную, с дождем и ветром, осеннюю ночь. Ему холодно, а лоб печет от жара.

Он боится погони, слез старшей дочери. Ему невыносимо жаль семью — ей выпал тяжкий крест идти рядом с ним в пучине его заблуждений.

Жребий брошен. Скорей бы добраться до станции.

А пока он еще погуляет — последний раз! — в лермонтовской бурке и с тем кинжалом-поэтом, которому сказано:

Но никак не может представить далекого Пятигорска, города, в котором записал в дневнике, что его призвание стихи, а не проза — так потрясла его вечная прелесть Кавказа.

Изнемогающий мозг в полубреду, в полугрезах.

Обступают лица судейских. Кого-то судят за убийство. Он среди присяжных, в кавказской бурке. Удивляется, что никто не обращает внимания на этот наряд в уездном российском городе.

Его что-то гнетет. Судьи за столом, но не в креслах, а на скамье — такая же у подсудимых.

Суд высший — судят всех.

Суд праведный — нет в мире виноватых.

Суд страшный — никто не спасется.

Он вежлив, внимателен, говорит по-французски с адвокатом; на совещании курит с председателем и наблюдает за пеплом его сигары.

Внутренне светится мечтой — под буркой кинжал. Он поразит им и суд, и город, коптящий на весеннюю зелень каменноугольным дымом, и блестящий Петербург с холодом дворцов, парадов и разврата, и сонную богомольную Москву с самоварами — полутатарское ханство.

Он запасся и парой превосходных пистолетов в бархатном ящике. Но руки немеют. Он боится приговора. Он знает, что он-то и есть главный преступник…

Кавказская станица открылась. Оправленная в серебро гор — горы накиданы вокруг, как исполинские седла, повитая зоревыми туманами, с удальцами, пролетающими на конях, и стариками, колдующими над бочкой чихиря.

Близко звякнуло монисто на груди соблазнительно смуглой казачки.

Это звон подков.

Нет — треск выстрелов.

Из горных туманов выплывает эскадра кораблей. На линии ревут медные пушки. На редутах стонут матросы. Адмиралы стоят на ветру с трубами — Истомин и Нахимов. Плачут севастопольские вдовы.

Сознание борется со сном. Липкий ужас от неотвратимого кровопролития. Усатый штабной офицер наотмашь бьет раненого солдата с «Егорием» на груди. Солдат лежа пил спирт из крышки.

Крышка отлетела. Раненый покорно, не противясь злу, пытается встать на ноги, но у него нет живота, вырван снарядом.

Он знает солдата, помнит и отца его в русской деревне.

Слезы великого смирения в голубых глазах мертвеца.

Вот оно, чудо, открывшееся на бастионах, откровение высшей правды — не противиться злу, чтобы победить его. Но тогда почему он сам грозно кричит на усатого офицера, распахивая бурку!

Офицер натянуто улыбается.

Некто отмеривает шаги на темнеющей поляне в лесу.

Пистолеты подняты.

Алые черешни в солдатской фуражке.

Гремит гром. Молния, как бич, как сумеречная змея, обвивает синюю громаду Бештау.

Пушкин падает.

Обожгла резкая боль в боку.

Лицо в душистых кавказских травах.

Шумит дождь, но не мочит его.

Он не слышал выстрела. Не слышал сигнала к началу. Но у него еще есть кинжал. Он писал о нем:

Он смотрит на толстую спину кучера и, не выдержав, стонет, как матрос на редуте.

А дождь не мочит оттого, что над головой верх кареты.

— Может, вернуться? — спросил кучер, подтягивая красные вожжи.

— Поезжай поскорей, — сказал Маковицкий и осторожно спросил: — Вы хотите доктора?

Он иронически, сквозь боль, улыбнулся, оба вспомнили: «Несмотря на то, что Пьера (а в другом месте Федора) лечили врачи, он выздоровел».

Нет, не поедет он в братство — от смерти не уедешь, такого поезда не выдумают, и хорошо, в природе нет совершенства, и смерти достойно все. Сейчас повернет назад, домой, в горы, к себе самому. Перепишет начало «Хаджи-Мурата», поедет в Москву, в Петербург, в Пятигорск…

Не со свечой.

Приедет с золотым лермонтовским кинжалом и громогласно прочтет выбитые на булате лермонтовские строки:

Господи, это смерть, он опять перепутал стихи.

Огни станции приближались.

Лев Николаевич забылся.

 

ВЕЛОСИПЕД ДЖЕКА ЛОНДОНА

Покрытый музейной пылью, он кажется теперь допотопным, громоздким. Но как пел ветер молодому писателю, когда он мчался по влажной мазутной дороге, возвращаясь в город!

Ветер пел в светлых волосах, в клетчатой рубашке, свистал в спицах, как в снастях корабля, — ведь Джек Лондон был матросом; как в скалах Аляски, — ведь он искал там золото! И нашел — россыпи человеческих душ!

Скорость велосипеда достигала восьми миль в час; его легко обгоняли всадники на добрых конях. Но ведь это было чудо — два движущихся колеса без лошади и пара. Тогда не было ни самолетов, ни ракет, и казалось, велосипед вот-вот оторвется от земли и полетит.

Он купил его за премию, полученную на конкурсе рассказов, а может быть, за котиковые шкуры, добытые на Командорских островах.

Каждый день, в серых проблесках утра, Джек уезжал на нем за город, колесил по травяным тропинкам и белым дорогам, по рощам, полным птичьего гама и света; купался в заливе, валялся на горячем песке, ловил рыбу… Но видел снежные просторы Клондайка, откуда возвратился недавно.

И каждый день он приезжал домой с новым замыслом о людях Севера, и каждую ночь писал.

Щедрое было время!

Встречи, запахи, картины природы рождали ассоциации, а движение — четкий, ритмический строй чувств. Иногда рассказ не получался за столом. Джек садился на велосипед и ехал куда-нибудь; и всегда происходило чудо — звук, краска, жест, сценка подсказывали течение сюжета-идеи.

Как-то он встретил на дороге фургон с зерном. На нем сидели трое — огромный белокурый фермер, швед или немец, тонкая смуглая женщина, очевидно жена фермера, и индеец-батрак, затаивший в глазах мечту и ненависть…

Джек подумал, что индеец, возможно, сын вождя или сам вождь, а женщина — индианка его племени…

Как похожи ее руки на руки Элины!

Велосипедист нажал на педали; он спешил домой, к столу, к бумаге; он увидел, он вспомнил «Северную Одиссею»!

О как он был счастлив!

Как сливался с велосипедом, который безошибочно, как лошадь дорогу, находил пути к сюжетам и картинам!

В шутку Джек говорил, что когда-нибудь покроет велосипед чистым золотом.

Лунными ночами он мчался над океаном, вспоминая встречу с Элиной. Вот здесь он догнал ее, здесь упали…

Все так же гремит океан, волнуются травы, а ее нет…

Шли годы. Знаменитый писатель мчался в экспрессах Тихоокеанской железной дороги, пересекал океан на трансатлантических гигантах, делавших по двадцать пять узлов в час; купил себе быстроходную яхту, объездил весь свет и возвратился домой в Америку.

Он жил, как и его герой романа «Время-не-ждет», в Лунной долине — Глен Эллен, округ Сонома, Калифорния.

С грустью посмотрел он на неуклюжий велосипед, уже тогда устаревший. Появились элегантные, сверкающие никелем велосипеды, легкие, как балерины, звонкие, как скрипки. По дорогам Америки неслись ослепительные форды.

Писатель только потрогал руль старого товарища и больше не подходил к нему.

Элина… Она ехала на нем. Как давно это было! И как недавно!

Он по-прежнему, когда писал своих женщин, видел только ее.

По утрам он уже пил три коктейля, с надеждой смотрел на дорогу — не покажется ли гость, чтобы была причина выпить четвертый, но еще выполнял свою норму, пять тысяч слов, и ездил верхом на отличной скаковой лошади.

А писать становилось все труднее!

Все откровеннее и бесстыднее открывались жуткие тайны мира, непрочного и неверного, и уже не было того бесстрашия, с которым Джек садился раньше к столу.

Он стал бояться чистой бумаги.

Затягивалась петля человеческого одиночества.

Все чаще писатель расходовал по ночам не чернила, а виски. Хоть он и написал, что «Сердца трех» его вершина, он понимал, что это всего лишь грандиозный кинобоевик.

Но однажды ветер с океана пахнул туманами молодости, сквозь которые мир еще кажется волшебной гармонией. И он задумал: завтра, на рассвете, он поедет по старой дороге, на старом велосипеде туда, где ехал с Элиной…

К океану! К шороху рыбачьих парусов! К блеску солнца на зеленых волнах! К мужественным и несчастным контрабандистам!

И привезет рассказ!

Это будет героическая сага о необыкновенной любви, о силе и верности… Уже открывались ему величавые пейзажи Маркизских островов, тревожный полуденный свет над аттолами, тени героев…

Вечером он сидел в гостиной с друзьями и женой.

Пили кофе, ликеры, коньяк. Слушали угрюмый гул ветра за окнами. Представляли себя средневековыми баронами, пирующими в замке — поэтому горел камин и рядом лежали собаки. Говорили о великом искусстве России.

Около полуночи жена ушла в спальню. Страх сдавил сердце писателя. Он боялся наступления утра, он давно уже нетерпеливо ждал вечеров, чтобы забыться в сумраке хмеля, а потом во сне. Он боялся ехать утром и слушать себя и природу — ведь он давно уже пишет не так, как в молодости.

Сумеет ли завтра?.. И он пил коньяк большими глотками. Сердце билось, как рыба на дне лодки.

Он подумал, что вряд ли одолеет на велосипеде подъем от залива. Незаметно пощупал шрам на ноге — след давнего, милого падения.

А друзья говорили о той сладостной стране, где, как на пире богов, горит незакатное солнце, где никогда не пачкаются белейшие одежды, где любимые не покидают возлюбленных.

И Джек Лондон согласился с желанием друзей и принес флакон — цианистый калий.

Отмеряли дозы, чокнулись рюмками и выпили яд.

Утром велосипед остался стоять в темном углу за дверью.

И вот уже стоит полвека, полный скрытой тайны погибшего замысла.

Все это было потом, а в дни молодости велосипед нашел Джеку еще один замечательный сюжет, который остался в сердце писателя двигателем других сюжетов, — любовь на всю жизнь.

Джек часто заезжал так далеко от дома, что откажи велосипед, пришлось бы идти несколько часов пешком. Двухколесное чудо было прочно и верно отмахивало мили.

Но однажды велосипед сломался.

Джек ехал в вечернем розовом тумане у гремящих валов океана и нагнал девушку. Изящная, смуглая, с солнечно-светлыми волосами и серыми, как древнейшие раковины, глазами.

Пенный океан блистал солеными брызгами, воровато пытался слизнуть что-нибудь с берега — шлюпку, зазевавшегося мальчишку или осеннее яблоко, наклеванное птицами.

Девушка улыбнулась велосипедисту и уступила ему узкую тропинку. В красной юбке, стоящей, как абажур, от нижней накрахмаленной, она уверенно ставила ноги и прямо, как дети, держала руки.

Что она делает здесь, вдали от людей? Собирает поющие раковины. Но ведь приближается ночь, а до города далеко. Этого было достаточно, чтобы пригласить ее сесть у него за спиной.

Радуясь приключению, Элина согласилась.

Джек летел по тропинке, виляющей над самым обрывом.

Внизу кипели волны.

Ей пришлось обхватить тонкими загорелыми руками плечи Джека — держаться больше не за что. Она слышала, как нетерпеливо и точно отбивает удары его сердце. Слышала снежный запах его волос. Почти касалась губами его горячей шеи.

А он был переполнен звенящей кровью. Поистине драгоценный груз у него за спиной!

Что-то в ней удивительно чистое, детское и совершенное женское. Он поведет ее по алым полям заката, по бирюзовым хребтам, покажет самый лучший кусок неба — над заливом, за мысом, где так таинственно клокочет вода в скалах…

Резкий толчок. Со звоном полетели спицы. В юзе зашуршали шины… Путники повалились на заросший ромашками склон — хорошо, что не в океан. Велосипед врезался в глубокую выемку. Расплата за мечты.

Джек поднялся с виноватым видом и порванной штаниной. Элина лежала, не шевелясь, лицом в ромашках. Он испуганно взял ее за нежные, тонкие руки — и раздался такой ослепительный смех, что и он рассмеялся.

Сидя в траве, они хохотали долго.

Элина вытащила из своей необъятной юбки нитку, завязала порванные брюки Джека. Он колдовал над разбитым колесом.

Увы! Придется идти пешком!

В глубине души Джек был рад случившемуся, и он ласково погладил руль велосипеда, подстроившего такую штуку.

В ботинке хлюпала кровь, но он скрыл это от Элины.

Из-за гор, которые по утрам льют на город прохладные запахи цветов, вышла луна. Белая шхуна проплывала вдали. Стало слышно, как поет ночная степь.

— Женщина, — сурово сказал Джек, — разведи огонь, я пойду на охоту!

Он бросил ей спички и, как кошка, спустился к океану.

Охотник принес три маленькие рыбки и морскую черепаху.

Элина терла глаза кулаком и раздувала тлеющие стебли бурьяна. Воин откинулся и стал ждать, когда женщина приготовит ужин.

Одинаковая песня звенела в их крови. Песня смелых и гордых. Песня силы, обнявшейся с нежностью.

Вволю надурачившись и сделав вид, что рыба съедена, а вигвам уложен на лошадь, они тронулись в путь. Джек свистнул невидимым собакам, и Белый Клык побежал рядом с женщиной, пытаясь стащить связку сухой оленины с седла. Женщина крикнула — и белозубый собачий мудрец отстал от лошади.

Лунные, ледяные пространства тянулись на сотни верст.

Дымились полыньи Юкона…

Она англичанка, бакалавр изящных искусств. Он матрос, золотоискатель, грузчик, зверобой… Впрочем, пишет еще рассказы для местной газеты. О! Это чудесно! Она, правда, не пишет рассказов, но заканчивает диссертацию в поисках подлинного автора шекспировских пьес.

— Разве это важно? — спросил он. — Главное — пьесы написаны!

Она удивилась такой наивности, чтобы не сказать больше.

— Это чрезвычайно важно! — церемонно ответила она и как будто стала выше ростом.

Джек сразу почувствовал себя полуграмотным каюром, хорошо знающим только повадки собак в упряжке. А она настоящая леди из рода королев и за полмили рассказала ему столько поразительного об искусстве. Вот ей бы писать рассказы, а не ему!

Но он не согласился, что пьесы написали аристократы. Он готов признать автором «Гамлета» Кристофера Марло, великого драматурга, магистра, предшественника и соавтора Шекспира.

Элина поразилась гениальной интуиции Джека, который сразу сказал то, над чем бились профессора. Видно, этот парень учился так: сразу брал только вершины, а вакуумы впоследствии заполнялись сами.

Электрическое зарево города было еще далеко. Накрапывал дождь. Высокие травы хлестали по коленям, холодили ноги. То и дело дорога ныряла между холмами.

Элина читала ему стихи Кольриджа и Саути, тревожащие, как лунный свет на штормовом море.

А он уже любил ее как сокровенный смысл жизни.

Оказывается, до этого он не жил, а прозябал, как змеи в зимних горах. Теперь хлынуло солнце любви. Первой, единственно настоящей. Все остальное — браки, расчет, покой или ревность.

Граненая резкость сравнений, точность мыслей и картин переполняли его. Вот теперь он напишет рассказ!

На повороте Джек бросил велосипед и прыгнул в знакомую лагуну. Элина догнала его в темной воде, преданно посмотрела в глаза, и он дружески потрепал ее мокрые волосы.

Сушиться вошли в хижину рыбака. Выпили какой-то дряни. Были счастливы.

Перед светом, усталые, полуспящие, добрели до чопорного загородного замка, где Элина жила у родных. Он вспомнил свою тесную каморку, заваленную рукописями, сетями, книгами, и предложил вечером встретиться в парке. Она подумала и перенесла свидание на пристань.

Вечером Джек сунул ноги в горячие от утюга брюки, модно повязал галстук, быстро поцеловал мать и вышел.

В порту ему встретилась живописная группа. Три грузчика в изорванных майках на бронзовых телах шли, обнявшись за шеи. У каждого на руке коленкоровая сумка — туда поутру их жены кладут бутерброды и бутылку с молоком или пивом. Блаженные, добродушные физиономии, нетвердая походка указывали на то, что сегодня они кое-что заработали и отметили это в портовом кабачке. Самого слабого они поставили в середину и нежно вели товарища домой. Они глядели на встречных бесконечно добрыми глазами, словно просили извинения, что хватили по рюмочке-другой.

Это они грузят корабли, строят дома, делают ром, хлеб, сахар. Их жизнь — каждодневный труд, и сейчас им выпала краткая минута отдыха.

— Хелло, Джек! — уступили они ему дорогу — ведь он стал джентльменом.

— Хелло, ребята! — приветствовал их бывший инспектор по борьбе с браконьерами.

Он не раз грузил с ними корабли. С любовью обнял бы их сильные, чистые от солнца тела. Но у него свидание. Нет, нет, сегодня он не может разделить их радость.

И они с теплой укоризной проводили взглядами товарища, который вышел в люди и, конечно, не станет пить с ними. Они это понимают и не обижаются. Он бы и теперь работал в порту, но в газете платят больше. Молодец, Джек! Так и надо! Хотя всегда грустно терять хорошего товарища и способного грузчика.

Сияющий Джек оперся о винную бочку и смотрел на океанский корабль, отходящий в Европу.

Суетились пассажиры, сновали матросы, надрывались боцманы и штурманы.

В последнюю минуту к трапу подкатила карета. Вышел крупный мужчина в черном, потом старая леди в кружевах и Элина в дорожном платье. Она сразу же подбежала к нему.

— До свиданья, Джек! Вот мой адрес. Пиши. Я буду всегда помнить эту ночь.

И горы, и небо, и океан катились через сердце Джека. Он никак не мог протянуть руку к ее руке в глухой перчатке.

Завыла сирена парохода. Дым повалил из труб. Черный мужчина нервно стучал стэком по серебряной цепи парадного трапа. Носильщики уже спускались вниз. В рупор оповестили о прибытии лорда, члена английской королевской семьи.

Элина быстро поцеловала Джека в щеку и легко побежала наверх. Словно к облакам убежала.

Загремели якорные лебедки. Когда корабль разворачивался в бухте, чтобы лечь на курс, Джек подумал, что не сказал о своей любви.

Но разве о ней надо говорить?

В зное дней, в звездности тяжких ночей он писал о ней, надеялся, слал письма в Англию, но Элина молчала.

Много лет спустя он побывал в Лондоне, но уже не искал ее.

В этом городе он оделся в потрепанную рабочую одежду, зашил в нее табак, спички, золотой соверен и отправился изучать лондонские трущобы, чтобы потом, после ночлежек, притонов, тюрем и харчевен, где чудаки из Пикквикского клуба изучали природу человека, написать об ужасающем положении бедняков в первой по богатству империи мира.

Как-то в воскресном журнале Элине попался его рассказ, в котором она узнала себя, но в сильно героизированном виде. Ей стало немного стыдно — ведь она не такая, за ней водятся грешки, она слабее, искусственнее. И медлила с ответом на его письма.

Потом история повторялась. Она читала его новый рассказ, очаровывалась морем, мужеством, подвигами. Джек воспринял ее как героическую женщину. Она не знала того, что он отлично понял ее. А «Мартин Иден» с его героиней еще не был написан. Она боялась, что и в письме просочится домашняя курица, а он писал ее как смелую дикую утку, летящую в пурге над острыми скалами.

Но она любила его; и она боролась за то, чтобы быть с любимым. Тысячи препятствий не страшили ее маленькое сердце — она отнюдь не была курицей!

Время шло, и катились новые волны всяческой суеты.

Но Элина победила. Теперь она поможет ему добиться признания — ведь его не печатали крупные издательства.

Уже написано письмо, заказан билет, уложены вещи…

Как вдруг газеты известили мир о новом, необыкновенном писателе Запада. Вышли его книги, в которые сразу влюбились все.

В тихой гостиной с медным камином и портретами лордов сидела Элина с книгой Джека Лондона.

Теперь она не поедет. Обстоятельства сильнее ее. Каждому будет ясно, что она приехала к его славе. И поймет ли он? Она не ответила на десятки его писем в те дни, когда он так нуждался в них.

Но надо было добиться развода. Развод мог утвердить только король. Элина принадлежала к фамилиям, составляющим честь нации. Ее предки были епископы, пэры, короли.

Выдержать долгую, изнурительную войну с окружающими традициями, предрассудками. Хотелось все это кончить, а потом написать ему и приехать такой, какой осталась в его сознании — юной, чистой.

А может, это и хорошо, что она не поедет теперь; пусть он никогда не узнает ее двойной души; пусть она останется зовущей к облакам…

Элина позвонила лакею и устало сказала, что билет уже не нужен. Тихо прошла в оранжерею и села на скамью возле любимых ромашек.

На зеленоватом небе безмерной усталостью чернели башни Тауэра. Вечернее солнце ласково легло на ее руки.

Маленькие, детские руки.

Бесстыдные, жадные руки.

Если бы забыть все, забыть колледж, Францию, мужа, любовника…

Но жизнь еще не кончилась. И в своем дневнике она записала:

«Мой милый Джек!

Я очень любила тебя.

Такая любовь никогда не кончится; она станет тише, глуше, но в сердце все равно останется.

Вместе нам быть нельзя.

Так лучше.

Нам останутся воспоминания.

Когда человек умирает, все плачут и любят; не хотят класть его в гроб и плачут; ждут день, два, три, и все-таки увозят его на кладбище… И садятся обедать за стол, где стоял гроб. Потом ездят на могилу и плачут, и любят. На могиле можно просидеть до темноты, но потом надо возвращаться домой.

Милый Джек! Я буду всю жизнь на могиле нашей любви. Я стану на ней крестом.

Прощай, мой Джек, мой охотник, мой муж!

Я целую тебя, и пусть ты проживешь жизнь, полную подвигов и свершений; такую, о которой ты мечтал в ту ночь…»

Теперь он был неразрывно с ней.

Она жила в мире его книг — в мире героической любви, мужества, верности. Явившись ему однажды, она навсегда ушла в волшебный мир уплывающих облаков.

Его не коснулся тлетворный дух обид, мелочных подозрений, ссор и свар, разочарований. Он писал ее как женщину высшей планеты. Она радовалась; поняла, что их счастье в вечной разлуке.

Своим характером, вспыльчивым, переменным, она бы мешала ему писать. Она даже порочна.

Пусть же он никогда не узнает этого! Так лучше. Человечнее. Правильнее. Люди должны быть героями.

Все-таки она счастливая. Только счастье ее не блаженство. Уже никогда не будут они вместе.

Но увидеть его когда-нибудь она еще должна.

И когда быстротечно минула молодость, в прах рассыпались ромашки, привезенные из Америки, когда выросли дети, голова стала серебряной, а морщины искупили ошибки юности, — она приехала в страну своей первой любви.

Траурный кортеж повстречался ей.

— Джек Лондон! — гулом отдавалось в ушах. — Джек Лондон…

Плакали юноши, сразу став мужчинами; девушки несли венки; хмурились кочегары и грузчики, провожая своего парня дальше, чем котиковые острова; социалистические лидеры говорили: Джек Лондон — поэт рабочего класса; мужественно крепилась у могилы жена, замечательная женщина, друг писателя.

Он любил жену, вряд ли вспоминал увлечения молодости и удивился бы нашему рассказу, в котором первое место отдано не жене, а Элине. Но в сердце художника есть тропы, о которых и он узнает не сразу.

Он не мог не чувствовать в своей жене присущего всем женщинам древнего инстинкта самки, ищущей пещеру потеплей, поукромней. Он мирился с законностью этого инстинкта. Но не залепит ли он сладким воском инстинкты боя, звезд, высоты у самцов? Как примирить женское, материнское с беспощадным ветром истины, стремления к правде и красоте, которые не всегда находятся в собственной пещере?

Элина осталась как бы загадкой, и он разгадывал ее на свой манер, что и оказалось верным для искусства, самого красочного проявления жизни.

Свою жену он тоже наделил лучшими качествами настоящей женщины. А наделив, открыл их в ней в самом деле. Но в его произведениях есть большие женщины и маленькие. Последние по-своему привлекательны, но первые стали любимым идеалом настоящих мужчин.

В стороне, далеко от близких покойного, стояла иностранка, которую никто здесь не знал. Ей виделся старый велосипед, ночь, океан, и рядом точно и нетерпеливо стучало сердце того, кто уснул навеки…

Ах, как близко была его потная горячая шея, его умные, прилежные руки, так и не обнявшие ее никогда.

 

ЧАЙНОЕ ДЕРЕВО

Он был деревом, корни которого постоянно натыкались на обрезки жести и битое бутылочное стекло старых мусорных ям. Корни извивались, ища добрую землю, истекали янтарной слезой. Этого не видели. Дерево было необыкновенным — прямой белоснежный ствол, крупные алые листья и плоды фиалковой свежести.

С радостью согласился бы он охотиться на жар-птицу, добывать жемчуг в какой-нибудь среднерусской речонке, где и водяные жуки большая редкость, или помчался бы разыскивать тунгусский метеорит, считая его снарядом марсиан.

Он умел летать без помощи стальных аппаратов, свежую воду мог превратить при случае в вино и без труда извлекал из любого куриного яйца, светящегося желтком, золотую монету.

При этом он прозябал в заиндевевших лачугах, выслушивал брань и оскорбления и чаще бывал голодным, нежели воспевал обилие портовых базаров. Поэтому обывателям соседних домов он казался нерасторопным, несчастным и недалеким.

Если бы в то время душу его просветили, как тело просвечивают рентгеном, то в сумерках мира душа предстала бы голубым клочком весеннего неба. Под небом, словно статуи Командора, грозно серебрятся высокие скалы, покрытые самшитовыми рощами. У подножия скал мы бы услышали рокочущий прилив счастья — острый плеск полуденной волны, по-детски играющей тысячелетними раковинами. Увидели бы крупную душу, легшую потом ничком.

Годами рылся он в полутемных библиотеках, разыскивая пожелтевшие рукописи алхимиков, штурманов, врачей. Разгадывал магические пентаграммы. Изучал карфагенские и японские карты дна океана с крестиками, отмечающими затонувшие бриги с грузом античных статуй или сокровищ Атлантиды. Случалось, что он покупал на «табачные» деньги крошечный кораблик с цветными лоскутками парусов. При убогом свете керосинового фонаря кораблик светился и вспыхивал то бортовыми, то носовыми огнями. Игрушки недолго бывали у него — он дарил их детям, потому что дети восхищались ими не меньше его.

Человека волновал осенний перелет птиц и тревожили ржавые бочки с тухлой сельдью. Птицы не все долетали до цветущих берегов — многие разбивались о провода, коченели в туманных лиманах, становились охотничьими трофеями. А бочки, он был уверен, сделаны из красного дуба или манцениловой древесины и наполнены столетним ромом, белым пергаментом древних поэм или сырым золотом.

На каждый грубо сколоченный матросский сундук он смотрел, как на тот, в котором блистает, как Сириус, самый крупный алмаз мирозданья. Достать алмаз пока невозможно — всякий раз сундук захлопывался, отсекая руку смельчаку. И на крышке загорались медные слова — сделан в тысяча четыреста таком-то, мастером таким-то.

Легкий бриз, сорвавший листок с миндального деревца, мог обидеть его. И мог обрадовать ураганный шторм, ревущий гибельные гимны над мужеством поднятых парусов.

Тогда у него не было одеяла, и его уже немолодое тело жалко протестовало в зимние холода и проклинало душу, все более сверкающую от страданий.

В те дни расплодилось великое множество крыс. Холеные твари пожирали в подземных складах розовые балыки, лунные головы сыра, круги ожиревших в подвальной дремоте колбас и сладкие пчелиные города, полные сгущенного солнца. Прожорливые пигмеи грызли и картины мастеров, редкие издания стихов, подтачивали цоколь новых учреждений. Они оставляли после себя лишь каменно твердые палочки помета.

А ему снились деревенские щи, картошка в мундирах, которую он макал в крупные кристаллы желтой соли, и сочная кавказская черешня, облепившая деревья снизу доверху. Снились кокосовые пальмы с орехами, как бочонки, и облака, плывущие эскадрами таинственных фрегатов.

Зная, что сны сбываются, он все более ценил жизнь и оставлял красочный след на ее девственных песках — симфонически звучащие записи, пищу гигантов.

Раз в три дня он с боем добывал несколько мерзлых морковок, фунт кукурузных отрубей или полфунта жмыха.

В гавани от иностранных кораблей знойно пахло финиками и жирной нефтью. Сытый ветер запада доносил ароматы какао и кофе.

В белый февральский мороз он грезил о смуглом до краснины чае. В промерзшей библиотеке смаковал «чаи» Даля.

«…Чайное-дерево… Чаи черные, цветочные, зеленые, красненькие, желтые (высшие)… Чай мятный, шалфейный… Чай с позолотой, с ромом… Лесной чай… Луговой чай… Кирпичный чай… сбитый в бруски… варится с молоком и хлебается ложками…»

Изобретательный, он заваривал чай диким грушевым и барбарисовым листом. Летом на юге он набил листом карманы, чтобы куртка пропиталась ягодным покоем и выкурила вонь капитанской трубки.

Лист кончился, а чай ему необходим для работы. Тогда он заварил кипяток лепестками неизвестного тропического цветка из гербария, купленного у букиниста за осьмушку хлеба. Вкус чая был необыкновенным. Теперь он и думать не хотел о чайных плантациях Цейлона, Китая, Индии, Кавказа. Никакой другой напиток не утолял его жажды.

Лепестков хватило по-настоящему на одну заварку, но он неделю кипятил разварившиеся бледно-лимонные чешуинки, пока они полностью не растворились в речной воде. Воду он приносил в мятой разрисованной жестянке из-под довоенного шоколада. К жестянке он приспособил дужку из проволоки, так что получился котелок.

Сколько он помнит себя, он всегда мечтал иметь собственную яхту в роскошном оперении поющих парусов. Яхта нужна ему, чтобы оплыть Землю триста тридцать три раза, открывая новые краски зорь, морей и мужественного страдания солнечного комочка, называемого сердцем. Тысячи раз рисовал он в воображении линии корабля, знал каждый его уголок и был не только на ты с лично подобранной командой, но знал судьбу и историю каждого.

Только в одну каюту не решался он войти. Оттуда среди ночи неслись звуки арфы, слышалась песня девушки, на отделку платья которой пошла половина звезд северного неба.

Чтобы построить, оснастить и снарядить корабль, сначала нужно открыть соответствующую гавань и населить ее добрыми, ясноглазыми, смелыми, приносящими счастье утопистами. Для этого требуются деньги. Очень много. Хотя и не столько, сколько стоят мечты обитателей гавани. И он думал найти уникальное захоронение старинных монет, скифский котел с драгоценностями жен Аттилы.

Теперь новое обуяло его. Монеты, пока ненайденные, он действительно пустит на сооружение гавани и оснастку корабля. Корабль же пойдет в длительную экспедицию за чудесным цветком, неведомо как попавшим в гербарий. Так люди познают сладость нового эликсира, дающего нержавеющую любовь, вечную молодость, весну, а может, и бессмертие.

Он терпеливо изучал рабдомантию, науку поисков кладов, и дело подвигалось. Остановка за малым — нет денег доехать до теоретически открытых сокровищ.

Революционные матросы на улицах делали ему, капитану, на караул и делились с ним скудным пайком. Тогда он останавливался возле уличной жаровни, принадлежащей какой-нибудь крысе, и по примеру персонажей притчей пропитывал ломоть вкусным дымком скворчащего мяса.

Божественной амброзией казались ему ржаные сухари с ключевой водой где-нибудь в тени минарета, в жаркий полдень аравийской пустыни. Наслаждаясь таким образом, он все более превращался в эпикурейца, что заметили его товарищи по работе — репортеры, ведающие пожарной и тюремной хроникой. Сам он работал в отделе птиц, цветов и музыки.

Томимый юношескими мечтами о Земле королевы Мод, островах Адмиралтейства и орлиных мирах Галактики, он непреложно верил, что Недоступное встречается лишь в книгах, а в солнечной пене жизни, сотканной из гранита, льда, нежности и прозорливости, всегда отыщется виток Доступного невозможного. Просто нужно иметь великолепное зрение.

Итак, нужно найти землю, где растет чудесный чай.

Бросив писать статьи в газете, он вооружился железным философским фонарем и спустился в тайные вместилища мозга, где погибнет всякий, имеющий груз сомнений и разочарований. В тех вместилищах хранятся золотые запасы, о которых их владельцы не подозревают. Когда-то они были необходимы и ими пользовались, выходя на бой с саблезубым тигром и косматым мамонтом. Человек против огромного клыкастого зверя — нужна была классическая вера в чудесное, в победу. Сомнениям места не было. Иначе человек был обречен на гибель. Эти запасы выручали знаменитых мореплавателей, путешественников в джунглях, ученых, приходивших без оружия в племя охотников за черепами. Эти запасы скрыты теперь вековыми наслоениями мещанства, жизни на коленях, крысиного благополучия в теплых и смрадных норах.

Когда мартовская капель звонко напомнила ему звуки арфы, томящейся в каюте грезы, он вышел из дома, прозрачный от голода и вдохновения. Семь и семьдесят раз оплыл он книжные бастионы самого музыкального и многоязыкого порта и нашел тот единственный остров, где растет цветок. Изучая лоции на папирусе и камне, он определил место острова в мировом океане и подозревал, что остров некогда был открыт, потом забыт и теперь его придется открывать заново. Это радует душу всякого капитана. Особенно крупную душу.

Разные фирмы и компании предлагали ему капитанство на кораблях с выгодным фрахтом. Он отказывался, лелеял мечту. Юнцы, волею судеб вскарабкавшиеся на капитанский мостик, заносчиво смотрели поверх его причудливой фуражки. Старые моряки, делившие с ним соль, порох и табак, когда они потерпели крушение у мыса Доброй Надежды, отвернулись от него. Верными остались лишь Дюк и Битт-Бой, которых он хотел просить быть лоцманами в сказочном рейсе.

По законам новой жизни он уже не мог единолично присвоить скифский котел с драгоценностями — теперь в стране все принадлежало всем. Он решил просить корабль у правительства, достав из сундука кипу мореходных книжек с визами Лисса и Зурбагана. Но сперва пошел за советом и помощью к великому писателю, что жил неподалеку.

Писатель принял его в огромной солнечной из стекла комнате. Паркет блестел, как утренний океан. Ажурные белые занавеси скручены парусами, пропуская потоки солнца. На длинном столе дымились граненые кружки с чаем, в вазах золотились бисквиты и мандарины.

Капитан зажал в кармане свою трубку, чтобы запах ее не раздражал неизлечимо больные легкие писателя — в молодости писатель пытался пломбировать свою зубную философскую боль свинцом.

Говорить о корабле сразу не удалось. В комнате были еще люди, шел разговор. Писатель остановил вошедшего:

— Мы тут язычники, принесите жертву телу, — и указал на чай и воздушные обсыпанные сахарной пудрой бисквиты.

Капитан оказал честь столу. Когда оставалась пара самых терпких глотков чая, писатель сказал:

— Вы свежий человек, только вошли, вы тоже согласны с неким утверждением: из свинцовых инстинктов не выработаешь золотого поведения?

Капитан, чтобы не задерживать разговор, торопливо допил чай, обжигая большие этрусские губы, и ответил:

— Вот я принес жертву телу — и стал спокойнее. Свинцовые инстинкты золотит жертва. Когда-то я писал статью «О ценности страдания». Позолотить уже хорошо.

Писатель нахмурился, крупно зашагал по комнате. Всякий раз, когда он уходил от собравшихся, казалось, он уходит далеко и навсегда, как путник в необъятной ковыльной степи юга. И каждый радовался, когда писатель поворачивал от стеклянной стены и шел назад, к столу.

— И у вас есть, конечно, много исторических подтверждений, — без иронии, но неспокойно сказал писатель. — Ну хотя бы Христофор Колумб, вы с ним накоротке. Помните его личную, как говорят теперь, жизнь. Я имею в виду его брак, признаться, давненько читал об этом…

Писатель закашлялся. Капитан сильное сжал змеиную головку трубки. Черт знает что курил его предшественник! От трубки до сих пор тошнило матросов, которые, согреваясь после ночной вахты, легко пили горячую водку внакладку с бразильским сахаром.

— Капитан Колумб, как известно, хотел открыть новый путь к пряностям Индии, — рассказывал остролицый капитан. — Словом, он нуждался в каравеллах, матросах, пушках, сухарях, солонине, спирте, железе и золоте. Золота нужно было много. Хотя и не столько, сколько стоила открытая им Америка, — впрочем, открытая Эриком Красным в десятом веке. Короли отказывали Колумбу. Он был чужой. Надо было стать для них своим. И Колумб стал. Вечером сказал своей возлюбленной, что никогда не любил ее. Утром объяснился в любви дочери знатного гранда Испании. Через неделю свадьба — невеста созрела. Через три — каравеллы с экипажем и полными трюмами. А потом — новый материк и корона вице-короля всех открытых земель, морей, архипелагов…

— А вы бы так поступили? — в упор спросил писатель.

— Поступок Колумба неблаговиден с этической точки зрения, — смутился капитан, уже наметивший дорогие жертвы ради чудесного цветка. — Но такая цель…

— То-то! — торжествующе перебил писатель. — Не-бла-го-ви-ден! И не поступок, а неблаговидна жизнь. Вот если бы вам, к примеру, понадобился корабль, вы бы не жертвовали лучшей частью своей души, вам народ даст корабль, опытному капитану.

— Как раз сейчас мы готовим в кругосветное плаванье флагманский корабль Южного флота, — сказал присутствующий здесь народный комиссар. — Команда еще не набрана, вакантно и место капитана.

— Я буду рад пойти третьим штурманом, — благодарно ответил капитан.

— Так вот, — продолжал писатель, — необходимостью страдания оправдывали жизнь, рождающую страдания. Сейчас наступила настоятельная необходимость счастья. Вот что нужно оправдывать: право на свершение мечты без крови и слез, право на подвиг это самое лицензированное право, раньше им пользовались по преимуществу патриции, бароны, князья, дворяне, денежные мешки. Почему особое значение и имеют такие подвиги, как подвиг российского мужика Михайлы Ломоносова… Вы по делу, кажется?

— Нет, я потом, я еще не продумал… Спасибо.

Улица струилась речным слепящим солнцем. Синим сахаром таял лед. Дико вздыблены разведенные мосты. Оглушала капель.

Задорно, по-весеннему ему кивнул молодой поэт с блеском алмазного камня в глазах. Поэт шагал размашисто и палкой с монограммой сшибал ледяные бивни сосулек, угрожающе нависших над тротуарами. Когда-то поэт носил оранжевую блузу, а теперь верит в бессмертие человека — достаточно мчаться в пространство со скоростью света.

«Значит, пойдет флагманский корабль… Право быть капитаном… Годятся ли мои лицензии? Не бред ли это — остров, хмельные заросли цветов, дающих лепестки раз в столетие и лишь на миг?.. Обмануть не гранда и короля, а миллионы пахарей, художников, рыбаков, механиков… Право на подвиг… Подвиг — счастье… Настоятельная необходимость»…

Об этом он и писал всегда.

Мысли путались, сшибались, как льдины на реке, но плыли в одну сторону.

Туман уже заволакивал дальние форты. Срывался снег. Зима делала последний бешеный натиск. Вспыхнули редкие фонари.

Он направился к трактиру поэтов.

По вечерам в трактир набивались не только поэты читать стихи — бумаги на издания не было. Сюда ходили мошенники, выдающие себя за поэтов, бродяги, казнокрады, моряки, перекупщики, красногвардейцы, бывшие люди, актеры, цыгане, чудаки. Последние неспроста избрали прибежищем трактир — ведь самые большие чудаки — поэты.

Обычно капитан подсаживался к чудакам. В корпорации чудаков были искатели философского камня, изобретатели хлеба из травы, конструкторы разных машин — на бумаге, а то и на манжетах. С редким самообладанием приносили они в жертву своим идолам себя, любимых, близких, славу, согреваясь в морозы у призрачных костров мечты.

Седой интеллигентный священник, отрекшийся от сана, похвалялся, что ему-де известно где затонул «Черный Принц» с грузом британского золота — тайну открыл на исповеди умирающий моряк. Раньше тайна принадлежала богу, теперь людям. Он настойчиво обивал пороги морских ведомств и высокомерно пил пиво только в кредит.

Чернобородый Осипов, в полушубке на голом иссушенном теле, и среди чудаков слыл чудаком. Жизнь его напоминала гениальный проект на чердаке в пыльной папке под хламом. Человек потрясающей научной эрудиции, окончивший медицинский, математический и океанографический факультеты, он ютился на Третьей Мещанской в заброшенной прачечной. Недавно перебрался в Петроград и предложил красному командованию чертежи новейшей автоматической пушки — к сожалению, ее негде было изготовить. Но автору пушки стали выдавать талоны на паек. Еще до войны Осипов вдруг занялся металлургией и изобрел способ непрерывной разливки стали. Над ним посмеивались. Советовали изобрести скатерть-самобранку, чтобы не нищенствовать. Его способ изобрели вновь десятилетия спустя. Он искал универсальную панацею против туберкулеза, вылечил нескольких безнадежных чахоточных и претендовал на памятник из чистого золота — по завещанию миллиардера, умершего от палочек Коха. Сейчас он мастерил хитрые зажигалки из стреляных гильз и пересматривал космологию и космогонию. И здесь Осипов одному чудаку уступал дорогу — бывшему мичману Рублеву.

Мичман, без обеих рук, синелицый, в белом кашне и остатках судейской мантии, создал свою геометрию и на ее основе «теорию абсолютной конечности Вселенной». Трактирным завсегдатаям он охотно пояснял: если мы отправимся из любой точки Вселенной, скажем, с планеты Земля, то по истечении сверхмиллиардов световеков, идя по так называемой прямой, снова придем на Землю, как корабли Магеллана плыли из Испании только вперед и приплыли в Испанию же. Такая встреча и будет моментом конечности, на базе беспредельно длительного движения, по существу, вечности. Опутанная густой сетью самооткрытых формул «конечность бесконечности» не вызывала восторга у мужей науки, которые предлагали мичману обучиться какому-нибудь «безрукому» ремеслу. Мичман не сдавался.

Затравленные неудачами, гонимые нуждой, брошенные семьями, чудаки редко ожесточались, но сталь их доспехов не раз превращалась в картон.

Бывший член императорской академии, владелец оксфордской мантии химик Вознесенский неожиданно посвятил друзей в очередное «открытие». Встретив обнаженного человека, спокойно идущего в крещенский мороз по снегу, ученый пришел к выводу: все несчастья времен и народов происходят от физического несовершенства людей. Тело надо закалить так, чтобы его не брали зубы волка, пули, морозы, чтобы оно подолгу обходилось без пищи и не воспринимало вредных излучений и бактерий. Тогда все образуется и наступит золотой век. Честный ученый ставил эксперимент на себе. Предложил чудакам идти по северным широтам без одежды и еды. Последователи нашлись. Стояла зима и выходить решили все же с юга. В поезде Вознесенский простудился, слег и умер.

Здесь подвизалась и разная шушера — алкоголики, картежники, шаромыжники. Чудаки не смешивались с ними. Чудаки, «лишние люди» необходимы для жизни, как компас кораблю. В их подчас безумных прожектах — чуткость магнитной стрелки, обращенной к полюсу будущего.

За стенами выла дикая балтийская вьюга. Чудаки жались к докрасна накаленной печке, глотая чужой махорочный дым.

Внимательно слушал чудаков молчаливый с острым лицом капитан. Правда, он держался особняком. Подозревали, что он изобретает вечный двигатель или готовит ограбление банка. Но он имел редкий талант — умение слушать, что и надо чудакам. Весь внимание и слух, без равнодушия, навязчивости и вымогательства. Когда иной прожектер понуро терял веру, не видел своих неразменных запасов, становясь от сомнений, как проколотый винный мех, остролицый ободрял его значительным молчанием. Так под водой молчат сети с крупными ячейками — пропуская радужную мелочь, вылавливая сомов и огромных медуз.

В этот вечер трактир ярко освещен каганцами, свечами, лампадами из цветного стекла — электричества не хватало. Со стихами выступит знаменитый поэт. Он уже за столиком. С загадочными древними глазами мемфисского фараона. В глухом пасторском сюртуке. Темно-медная бородка клином, как рубила первобытных каменотесов. Это он бросил некогда клич, взволновавший волков романтики: «Где вы, грядущие гунны?». И он же теперь гневно хлестнул инвективой романтиков, с тоской глядящих в былое — «как в некий край обетованный».

Смычками ударили шепчущиеся скрипачи. На размалеванный помост выскочила молоденькая балерина, сделала реверанс и забросала трактир десятком голых ног.

Между столиков порхала Маша, служанка, недавно приехавшая из провинции к тетке, хозяйке трактира, бывшей балерине.

Капитан давно приметил — служанка как будто чего-то ждет, к чему-то прислушивается. Все столичные люди казались Маше необыкновенными, даже дворники с особым шиком держали метлу. Она терзалась своим ничтожеством. Ее волновали выстрелы, отряды матросов, флаги на ветру, стихи яростных символистов, мэтров тогдашней поэзии.

Маша тоже отметила капитана. Ее влекло молчание остролицего. Молчание шло ему, говорило о бездонных глубинах мысли. Маша любила рассказывать ему о коллекции бабочек у мужа тетки — и тогда лицо молчаливого теряло остроту, делалось добрым и нарядным, как крылья легких летуний.

Яркие по тем временам огни трактира будоражили провинциалку. Она стала свидетельницей необыкновенной жизни, воочию видела создателей книг — большего чародейства она не представляла. А ее жизнь — грязные приставания циников, грязная посуда, грязные овощи, которые нужно маскировать мучным соусом, грязные поучения тетки, как обсчитывать клиентуру.

Маше хотелось иной жизни. Алмазный отблеск этой жизни мерцал в глазах молодого рослого поэта с бритым черепом и вечной папиросой во рту. Даже хмурясь, он не забывал шутить с ней и если пил пиво в долг, оставлял бумажку с яркой, лучеобразной фамилией.

Когда она увидела, что поэт, как все смертные, страдает насморком, ей пришло в голову тоже писать стихи. Самым подходящим судьей ее творчества Маше казался молчаливый.

Знаменитого поэта она побаивалась — очень серьезен и часто говорит не по-людски, не по-русски. И когда ставила бокалы на его столик, нечаянно разбила тарелку.

Из буфета выскочила разъяренная трактирщица, настоящая мегера. Раздувая прококаиненные ноздри, влепила племяннице пощечину:

— Дрянь! Ты опять целовалась с ним! Он признался! Вон отсюда, змея подколодная!..

Маша выпрямилась с осколками фаянса в руках. Шум стих.

Наконец прорезались сибирские скулы.

Раньше Маша очаровывала милой смесью французской челки и по-монгольски раскосых зеленых глаз. Теперь круто налилась неразумно-властной силой крепкая шея крестьянки, черные волосы страстно прильнули к голове и тяжело проступили древние скулы, над которыми всласть поработал кровавый скульптор — ханский меч, Золотая орда, табуны и кочевья.

Снова брызнули на полу осколки тарелки.

— Уйду! Надоели ваши придирки и ваши поцелуи! Он вас не любит! Ефим, скажи сам!

Тощий косматый поэт в лиловой ермолке поперхнулся ситронадом через соломинку, встал, поклонился публике и прочитал:

Сел, не ожидая аплодисментов.

— Уходи! — взбесилась экс-балерина, от злобы поднимаясь на пуанты. — Только оставь мое платье! — и с треском сорвала кокетливое платье с прислуги.

Трактир замер. Полуобнаженная девушка с дрожащим подбородком в зеленоватом свете лампад. Заднюю дверь трактира хозяйка демонстративно загородила тучным крысиным телом.

— Зараза! — дегтярным басом выдохнул на хозяйку матрос в пулеметных лентах.

Из темного угла, скрытого фикусами, донеслось омерзительное причмокивание.

— Венера Милосская! — ахнул господин в котелке и перчатках. — Николаевский червонец за танец в неглиже!

Матрос в лентах выразительно посмотрел на господина — и господин уничтожился над яичницей с гренками.

— Мадам, прошу! — ловко набросил на прекрасное тело лисью шубу пьяный ухарь-молодчик. — К вашим услугам. Коляска за углом. Шампанское заморожено.

Маша гневно подняла ресницы и сбросила шубу.

— Великолепно! — крикнул седой карлик с напудренным лицом.

Знаменитый поэт улыбнулся и что-то чиркнул на листке.

На плечи Маши легла синяя генеральская бекеша с недавними следами эполет. Хозяин бекеши страстный южанин с длинным лошадиным лицом. В нервных руках хлыст.

Бекеша полетела на пол. Блеснули слезы.

— Браво! — вскочила безгрудая прыщеватая дева с малиновым томиком в руках. — Долой стыд! Выйдем на площади и покажем народу свои юные львиные груди!

Смуглый поэт, бритоголовый, как каторжник, недовольно стукнул палкой и ласково, как ребенку или лошади, прогудел Маше:

Большая группа молодых слушателей возмущенно направилась к хозяйке. Но от группы красноармейцев шагнул к Маше чубатый крепыш. Заботливо прислонил винтовку к столику знаменитого, снял прожженную спереди шинель и по-хозяйски закутал служанку.

Маша не сопротивлялась, только всхлипывала от страха и обиды. Солдат тоже был поэтом, часто стоял на посту против трактира, подмигивая Маше: ничего, обойдется!

— Пошли! — скомандовал солдат. — Теперя не пропадешь. Не старый прижим! Товарищ Ленин не даст в обиду! А эту гадюку скоро прикроют!

И они ушли в ночь, уже пахнущую весенними ветрами.

В полночь капитан крупно шагал по ледяной жиже. Калоши, полученные по ордеру номер тринадцать, пропускали воду, но лед они не пропускали. По давней привычке он разговаривал про себя стихами.

От замкнутых, бездомных домов пахнуло Петербургом Достоевского. За какими-то окнами Достоевский безысходно бился в приступах гениальности, роняя с пера пену пророчества.

Два мира. Два постулата.

Необходимость страдания. Необходимость счастья.

В каморке холоднее, чем на улице. В темноте капитан ловко поддел носком ощерившуюся крысу, бросил на солдатскую койку дырявый верблюжий шарф, зажег толстый красного воска огарок, сберегаемый с осени. Полез в карман пальто за карандашом — писать отчет о вечере поэзии.

И замер, как вор с пойманной в кармане рукой. Вытащил увесистый пакет — вот оно, умение извлекать из простого куриного яйца золотую монету. Это чудо большее, чем история в трактире. В те годы скорее очистили бы карман, нежели положили нечто!

Это осуществление мечты — но какой?

Шпагат крепкий, николаевский. Загадка, находка, свист крыла, блеснувшего жарким оперением из тьмы. Неужели жены Атиллы прислали из могильников свои червонные цепи?

В трактире поесть не удалось. Воображение — одно из самых безграничных — рисовало гастрономические лакомства. Поужинать бы неплохо, например, парой яиц без монет, куском ситного и кружкой крутого чая. Сказка. Он их сам сочинил немало.

Хрустит что-то бумажное. О если бы кипа серебристо чистых листов! Может, оригинал неизвестного романа, феерического, занесенного с другой планеты? Пакет тяжел. Не оружие ли — он любит граненые слитки пистолетов.

Мир полон чудес.

Чай и сахар. Пачки августейшего китайского лянсина и иссиня белый рафинад. Теперь он вспомнил, что пока был у писателя, пальто висело в прихожей. Больше он нигде не раздевался. К пальто явно прикасались какие-то руки, еще днем он заметил пришитую пуговицу, с утра ее не было.

— Дары моря, — улыбчиво покраснел капитан, напевая песню угольщика и жалея, что пакет не обнаружил в трактире — угостил бы чаем чудаков.

Он творчески затопил буржуйку половиной рояльной деки, незаметно взятой на дровяном складе. Помешивая угли палисандровой тростью, вскипятил воду в жестянке и всыпал жменю душистого чая.

Как медовое вино, пьянил чай и радовал блаженным отдыхом на зеленом аттоле мечты в бурном житейском море. Пройдет время, чай остынет, аттол смоют ленивые волны будничной бестолочи и косности. А пока чай крепок и сладок.

Душу переполняла благодарность писателю, не забывшему в споре о высоких материях, что людям нужны не только стихи и призывы, но и чай, ботинки, дрова — особенно в это трудное время.

Правда, в будущем не удивятся этому. В портовых цейхгаузах будущего будут выситься тюки, пирамиды, гималайские горы этого чая. Это не чудесный цветок из гербария. Лянсин много вкуснее лепестков неведомого цветка, показавшегося вкусным после грушевого листа. Но цветок — легенда, чудо, надежда, как чудо этот пакет.

И чай был когда-то легендой. Не за ним ли плыл Васко да Гама и за три моря ходил нижегородский купец Афанасий Никитин!

Капитан Скотт! Ты проиграл Южный полюс Амундсену. Ты понадеялся на моторы, а норвежец шел на собаках. Ты мужественно зачеркнул на дневнике слова «моей жене» и написал «моей вдове». А может, тебе не хватало одной заварки чая, чтобы дойти до припасов и горючего, которые были рядом!

Да, пора на корабль. Поднимать якоря. Команда заждалась капитана, обросшего береговыми ракушками.

Битт-Бой — к штурвалу!

Плыть!

За чудесным цветком!

За Солнцем!

Он достал несуразно большую — для великанов, что ли? — бухгалтерскую книгу с чистыми разграфленными листами. Бумага жесткая, желтая, с влипшими щепками. Книгу он выменял на толкучке за компас с легендарной «Мэри Глостер».

Поправил огонек свечи, увидел счастье на лицах солдата и служанки, прислушался к шороху последнего снега и крупно, как привык делать все, вывел:

АЛЫЕ ПАРУСА

 

ВСЕ СОКРОВИЩА МИРА

…Перед утром пришли слоны. Величаво и гордо переходили они железную дорогу, принюхиваясь к рельсам. На веранде в лучах солнца стояла она.

И я полюбил слонов, потому что она бросала им плоды банана.

Это был сон. Но когда я проснулся, теплота в груди к слонам осталась навсегда. Я любил дом, в котором она жила. Набережную, где мы ходили вместе. Деревья, посаженные нами…

Но запишу по порядку.

Тогда только что окончилась война. Освобожденная Рига лежала в развалинах. Немцы украшали свое воинство эпосом старины, но не пощадили Старую Ригу — готику рыцарских замков, стоящих плотным островом, плечом к плечу, как рыцари в крестовых походах.

Когда-то в замках живали бароны в медвежьих шкурах, тевтонские магистры, скандинавские хевдинги мореходы, ганзейские купцы. Узкие улицы в старину замыкались на ночь цепями. А сейчас они завалены грудами кирпича, железа, черепицы. Один переулок загораживали башенные часы — на циферблате равнодушный лик Хроноса.

С утра люди торопились на работу, на рынки, в гавань. Дымили уличные жаровни с пирожками. Еще торговали немецкими шинелями, телячьими ранцами, оружием и золотом. Но уже спокойно погромыхивали трамваи, буднично гудели корабли, на лесах разбрызгивали сурик и солнце веселые кисти маляров.

Вечером с моря надвигалась мгла. Пронизывал ветер. И люди с зеленоватыми от холодной зари лицами спешили домой — к очагу, детям, кружке желудевого кофе.

Я был тогда молод, а она совсем юной девочкой.

Однажды в трамвае я встретил шумную группу наших студентов — первокурсников. Ее я сразу отметил. Крупная, еще нескладная породистая птица среди оформившихся куликов. Гадкий утенок. Глаза близоруко щурятся и поэтому кажутся добрыми. Волосы белые, прямые, славянские, будто подрезанные мечом — небрежно, одним пучком.

Я кивнул студентам. Она посмотрела на меня приветливо и равнодушно. Обдало горечью, что завтра я улетаю по спецзаданию на один семестр. Я был гидрографом и был на хорошем счету — уже теперь, на втором курсе, мне прочили блестящее будущее.

В полутемном трамвае, в отсветах закатной реки мы смотрели друг на друга секунду, может, десять секунд или десять веков — вокруг нарастала пустота, в мироздании оставались двое…

Жизнь на далеких островах шла размеренно. Часы тянулись долго, а месяцы пролетели быстро. Мы изучали морские течения, сплетающиеся здесь узлом, синоптики брали «пробы» погоды, промышленники уточняли ход сайры.

Я привез в институт пимы из шкуры нерпы, десяток красивых минералов и шкалик океанской великой воды. Бронза алеутских ветров долго держалась на моем лице.

О девушке-птице я не помнил. И замечательно: на многих лекциях сидели вместе, но словно не узнавали друг друга. Да она и менялась на глазах — в утенке проступали черты лебедя.

Не раз мы возвращались в общежитие вместе, но держались отчужденно, говорили на общие темы. Но как-то в особенно лютый ветер мы отстали от товарищей, и она спросила меня, дрожа в осеннем пальто:

— Почему вы не писали мне? Я ждала, думала…

Я пожал плечами. Сумрак окутывал Старую Ригу. Ленты бескозырок хлестали по глазам идущих матросов. Мы шли по мягким деревянным торцам мостовой. На понтонном и на резном деревянном мостах вдали тянулись редкие цепочки огней. Слабо светились стрельчатые с витражами окна — энергии не хватало, освещались коптилками и свечами.

— Да, помнила. Особенно, когда мне было плохо. Я была уверена, что вы напишете, даже ходила на главпочтамт до востребования. Когда я увидела вас в трамвае, вспомнилось из Достоевского: «Я ваши глаза точно где-то видел… да этого быть не может! Это я так. Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне».

Я шутя ответил, что впредь при отлучках буду писать — тогда я не знал, что писать ей придется всю жизнь.

Звали ее Аурелия.

Общежитие только строили. Старшекурсники жили в угрюмом складе без окон, с башней, где удобно разве что звездочетам. Мы ютились в кубриках старой лайбы, учебного судна института. Имя у пароходика романтичное — «Рита». Самые умные из нас спали между котлов — один топился, давая пар на обогрев и динамомашину. Мы сами красили «Риту», готовясь с весны бороздить Рижский залив. Стояла она в Андреевской гавани.

В тот холодный зимний вечер меня охватила тоска, уныние. Я решил пройти в девичьи каюты, поболтать, а может, где и погреться фруктовым чаем с хлебом и сахарином. Хлеб мы получали по карточкам.

Я сунул в карман «эклер», превратившийся в сухарь, и два чудом купленных мятых мандарина. Походив по кораблю, наугад толкнул дверь в кают-компанию.

Там сидела Аурелия. Одна. Над электроплиткой тускло тлела змейка спирали. Голова закутана в белый шерстяной платок. Поверх пальто одеяло. Удивительно похожая на птицу, странно залетевшую в обычный мир студенческого неуюта.

Я тоже протянул руки к плитке. Она с готовностью уступила мне часть тепла. И мы посмотрели друг на друга. И смотрели долго.

За железным бортом плескалась ледяная Даугава.

— Я вас люблю! — сказал я, еще за миг совершенно не зная, что скажу так.

— Тебя так долго не было! — заплакала она. — Ты теперь не оставишь меня одну?

Я обнял ее — сильно дуло в неплотные иллюминаторы.

— Пирожное? — по-детски обрадовалась она «эклеру». — Вот хорошо! Я потеряла хлебные карточки. И поэтому не встречала Новый год.

— Ничего, проживем эти двадцать дней на мои четыреста граммов, — утешал я ее, целуя глаза, живущие на лице отдельной, самостоятельной жизнью.

И, как волшебник в доброй рождественской сказке, достал к засохшему пирожному два мандарина с зеленоватой кожицей. Еловая ветка у нее была, и мы украсили нашу елку всеми сокровищами мира, оказавшимися в тот вечер под рукой: мандаринами, дневным пайком хлеба, пачкой из-под макарон и серым медвежонком, который жил у нее в чемодане под маленьким одеяльцем. На плитке запел кофейник.

Вот так, над крохотным очагом тепла, в пустынной гавани, на корабле, началась наша любовь.

Высокие зеленые волны. Ловкая шлюпка с косым парусом. Мы несемся с «Риты» к берегу, где в осенней лени созрели овощи, от хуторов пахнет копчеными колбасами и горячим хлебом.

Мы грузим «Риту» поленьями дров, ходим в гости к старым капитанам, которые упорно говорят с нами только по-английски, слушаем скрип ветряных мельниц, вспоминая их славного ламанчского противника.

На пути в Ригу лопнул цилиндр машины. Волна забивала нас. Лишившись хода, мы потеряли управление. Институтский парторг, демобилизованный майор, разбудил нас, объяснил положение. Команда — несколько моряков — раздала пробковые жилеты, готовила шлюпки и круги. Ночное море ревело. Огнями мы сигнализировали бедствие.

Вдруг из воды вынырнул белопарусный корабль — учебная бригантина военно-морского училища. Бригантина отвечала: иду на помощь, готовьте трос.

Стальной тяжелый трос не перебросишь с борта на борт, а сближаться кораблям опасно. Молодой рыжий боцман выбрал меня. Аурелия умоляюще сложила руки на груди. Спустили шлюпку. Боцман греб, я держал конец колючего троса.

Парусник заметил нас, направил луч света. Выждав момент, матрос-курсант метнул манильский тросик с гирькой. Боцман поймал его с третьего раза. Шторм рос. Временами мачты бригантины оказывались ниже нашей шлюпки. Но трос уже на бригантине. А боцман оказался сущим морским волком — через полчаса мы уже сушились на «Рите».

Бригантина прибавила парусов, рискуя завалиться на борт, и вела нас на буксире.

Утро мы с Аурелией встретили в штурвальной рубке — я стоял на руле. По успокаивающимся волнам гордо летела бригантина с парусами, до предела налитыми синим ветром и солнцем. Мы распевали флибустьерскую песню о знатной леди и простом матросе.

С бригантины явилась делегация курсантов, высокомерно вежливых, наутюженных, несмотря на шторм. Синеглазый мальчик с высокой сильной шеей так и впился глазами в Аурелию, постоянно обращался к ней, сыпал морскими словечками, предложил встречаться в клубе моряков. Она только смеялась, женщина, похожая на школьницу. Я улыбался спокойно.

Хотелось увековечить эту ночь и стаю парусов, несущихся по зеленым хребтам. И мы вырезали на штурвале наши имена, как дети пишут их на деревьях, заборах и асфальте. И конечно, в сотый раз поклялись в вечной верности.

Встречали нас как героев — мы привезли дрова для института на всю зиму.

Вскоре «Риту» передали рыбному флоту. Мы видели ее редко. Но помнили: наши имена вписаны в красный круг мозолистого штурвала — наше брачное свидетельство.

Мы были счастливы, а настоящий шторм только приближался. Дело в том, что я был женат, в деревне у меня росла дочь, с женой мы прожили недолго, мы не любили друг друга, но наши родители хотели объединить два хутора, чтобы со временем нам жилось хорошо. Аурелия не придавала этому значения, даже радовалась, «что у нас уже есть дети».

Первой вызвали ее. Профорг Эмилия Сергеенкас, старшекурсница, грубо отчитала Аурелию «за распущенность». Аурелия проплакала весь вечер.

Потом директор института, ученый с мировым именем, устало говорил мне:

— Артур, вам нужно урегулировать свои отношения с женой.

— Мы давно разошлись с ней, только не разведены, она любит другого.

— Тем более. А пока не появляться на людях с другой женщиной. Работа наша особая. Вам не дадут визу на загранплавание. И вы упустите все золото мира — лунные тропики, многомильные айсберги, честь флага родины в далеких морях… А вы талантливы, Ваша последняя работа обещает стать диссертацией.

В тот же день я получил отпуск на урегулирование семейных отношений и выехал вечерним поездом.

— Будь хорошим там, не груби, — попросила меня Аурелия на вокзале.

В суд мы пришли с женой и ее парнем. С ними судья поздоровался участливо, со мной брезгливо, увидев в моих руках заявление о разводе. Он долго говорил о моральных устоях, о значении семьи в новых условиях, о суровых законах, карающих двоеженцев и укрывающихся алиментщиков. Ушли мы не солоно хлебавши — достаточных причин для разрушения семьи не имелось.

В институте на меня смотрели с сочувствием, на Аурелию — с гневом и осуждением. Плоская, как доска, Эмилия не замечала нас. Только подбадривающе кивал парторг — ничего, перемелется! Работы было много. Аурелия давала после занятий уроки на фортепиано, я учился в вечерней школе штурманов.

Через какое-то время собрался актив по нашему персональному делу. Эмилия резко осудила наше «вызывающее» поведение, «недостойное советских студентов». Ее поддержал некто из министерства. По чину он был старше всех присутствующих, хотя наша наука не знала его имени. Ему не перечили. Страх, подавленность, ложь и равнодушие читал я на лицах многих студентов. Только яростно бросались в бой за нас первокурсники — неостывшие души. Одна девочка даже разрыдалась, выступая в нашу пользу, и швырнула в директора студенческий билет. Директор глаз не поднимал. За нас ярко и остроумно говорил парторг. Ему аплодировали как интересному оратору — не больше. Тон задавала рябоватая припудренная Эмилия — оскорбленная добродетель. Между прочим, на первом курсе она влюбилась в меня, приглашала домой в гости, а однажды тайно выстирала мои рубашки.

В конце концов мы почувствовали себя виновными. В самом деле: недавно окончилась самая кровопролитная в истории война, кругом разруха, голод, а мы изображаем из себя, как сказал некто из министерства, Ромео и Джульетту. Красивым почерком Эмилия записала в протокол: «Обязать прекратить дальнейшую жизнь»…

Я читал эти записки весенней ночью. В дни описываемых событий мне было четыре года, и я жил с бабушкой на окраине Таллина. Мои родители, как и теперь, жили за границей, на дипломатической службе. Я называю их по имени-отчеству, а бабушку мамой. Однажды я и Ангелина Александровна, моя мать, услышали о себе в театре: «Какая чудесная пара!» — так она выглядит.

Окончив мореходное училище, я получил назначение на «Риту» первым штурманом. Ясным апрельским вечером подошел я к кораблю. Меня никто не встретил. Трап убран. Трубы не дымят. Часовой-матрос медленно прогуливался у пакгауза и посматривал на меня. Я перебросил с берега на борт доску. Ни души. Топки погашены. Команда, видно, отпущена по домам. Я осмотрел судно.

Сделанная в Швеции до первой мировой войны, старушка прошла сотни тысяч миль. В молодости ее борта терлись о бетон лондонских и гамбургских причалов, пел в снастях атлантический ветер. Потом привычными стали бедные деревенские пристани на берегах Балтики. Многое перевидала она зелеными глазами иллюминаторов. Бывала и в больницах — доках, и под арестом в чужих портах, и под артиллерийским обстрелом. Многим владельцам принадлежала она. Много капитанов расписалось в ее журнале.

Я вообразил некую красавицу Риту, в честь которой назван корабль. Возможно, на окраине какой-нибудь шведской деревушки доживает свой век седая одинокая Маргарита, Сольвейг, ждущая своего Пер Гюнта. Когда-то каблучки ее стучали по стальной палубе, вонзаясь в сердца экипажа. А скорей всего она давно умерла.

Ночь обнимала мир. Вспыхивали огни. Рядом грузили огромного, как у них все, «американца». В гостиницу возвращаться не хотелось. Я включил круглый китайский фонарик и опустился в салон, по счастью, оказавшийся открытым.

За стенками осторожно и настойчиво терлась вода. Круглый стол с прорванным сукном, продавленные диваны, свернутый брезент. На столе какие-то бумаги, очевидно, разбирали старый хлам — ящики стола выдвинуты.

Я положил фонарик на пачку «Шипки» и принялся читать. Неотправленные письма к женщине, стихи, воспоминания — чужой и прекрасный мир любви, несколько старомодной, на мой взгляд, — клятвы, слезы и даже слоны во сне!

«…После актива мы и часу не могли прожить друг без друга и всюду ходили только вместе. Однако и новое появилось в наших отношениях. Мы стали ссориться по мелочам, неразумно, без уступок, без пощады. Надежд на мой развод не прибавлялось. Наоборот, мораль укреплялась с каждым днем.

Как все первовлюбленные, поначалу мы отгородились от всего, укрылись в замке своей любви. Рано или поздно мы начинали понимать, что мир более велик, чем этот замок, есть и другие люди, моря…

Аурелия вложила в меня всю душу, а законно соединиться со мной не могла. Теперь ей казалось обидным проходить мимо всего мира, имея лишь одно сомнительное сокровище, которое по документам принадлежит другой женщине. И она жадно потянулась к новым подругам, с озлобленной и сладкой местью знакомилась с мужчинами. А люди, что навязывались ко мне в друзья, писали ей фатовские записочки, приглашали на загородные прогулки, тащили на вечеринки к разным знаменитостям. Ей хотелось блеска, игры, счастья. А жизнь не давала ей даже мужа.

Наконец, она словно обрадовалась, что мы не поженились, и в момент очередной ссоры сказала:

— Не потеряй я тогда хлебные карточки, все было бы по-иному!

Недовольство росло и у меня. Мои товарищи пошли в увлекательное научное плавание, а я корпел на практике в захудалом ведомстве.

Уже не каждый вечер встречались мы вместе. Любовь наша не уменьшилась. Мы устали, а устает и броня корабля.

Нам надоело целоваться украдкой на подоконниках и в скверах, что вначале было романтикой. Аурелия настойчиво требовала брака, но в моем паспорте стояла печать.

Мы сняли комнату, но вскоре хозяин попросил нас — у него росли дочери. Мы сняли другую — и в первую же ночь начался скандал. Из щелей, мебели, книг полезли неисчислимые клопы. Мы уничтожали их тысячами, жгли на блюдце. Расчесываясь до крови, мы припоминали друг другу все обидное и после третьей героической ночи бежали в общежитие.

Ничего не скажешь — она умела любить в аллее под дождем, в комнате, оставленной подругой на час, на лестничной клетке чужого дома, на ступеньках набережной. Но конца неприкаянности не видно. Она хотела иметь ребенка, но он не имел бы отца.

Возможно, некто из министерства ошибался насчет Ромео и Джульетты — мы оказались слабее. Но этим прославленным героям пришлось любить несколько дней, а нам годы, и у них не было вопросов прописки, квартиры, трудоустройства. Конечно, у них были свои трудности, но были ли тогда клопы?

Появилась та самая трещина, в которую охотно лезут третьи, раздвигая ее ловкими, притерпевшимися к грязи пальцами. За Аурелией с первого курса ухаживал немолодой преподаватель политэкономии из породы шакалов, терпеливо дожидающихся, когда насытится лев. Он прельщал Аурелию аспирантурой — надо только расписаться с ним.

Эмилия Сергеенкас давно ушла из института, но деятельно вела переписку с моей женой, соболезнуя ей, хотя у жены был фактический муж. Часто Эмилия наведывалась и в институт. Гидрограф из нее не получился — ее взяли в райком комсомола. Как она качала головой, встречая меня! Содом и Гоморра не удостоились такой серы от господа бога! Она была вполне моральна и устойчива, как корабельный кнехт.

Приближался выпуск. Я уходил в практическое плавание. Аурелия провожала меня грустная. Я тоже не радовался. Дурное предчувствие томило нас.

И когда я увидел огни тропических островов, летающих рыб, звезды Южного Креста, тихоокеанские базары, как бы захватив еще страницы жизни Дюмона-Дюрвиля, Лаперуза и Кука, я не заметил никаких сокровищ. Получая визу, я подтвердил, что не живу «случайными связями», т. е. с Аурелией. И мир был пуст, ибо не было ее.

Предчувствие беды не обмануло нас. Аурелия перестала писать. Потом в Кейптаун — город капитанов — прислала короткую радиограмму. Вышла замуж за преподавателя. Это было морально.

Вернулся я из плавания неестественно веселый, болтливый, каждому встречному предлагал выпить.

Тяжким похмельем обернулось мое веселье.

Я защитил диплом и ушел на «Галилее» в длительное научное плаванье.

Тогда я сильно огорчил директора, моего руководителя. Научную работу я бросил. Папки с выписками и замыслами покрывались морской плесенью. Даже дисквалифицировался — в плаванье стал третьим штурманом, школу штурманскую я окончил. Бурно рос мой дневник. Я продолжал ей писать письма, но уже не отсылал. Потом и писать перестал. Настанет утро, когда мне некуда будет идти.

Все чаще я вспоминал дочь. Аккуратно высылал ей деньги и подарки — какой-нибудь негритянский меч из железного дерева, бусы из львиных зубов, раковины. Помню однажды, ей было года три, я возил ее на взморье. Ее голубые трусики были как два лепестка, на белокурой головке шевелился зеленый бант. Было очень жарко. Но она не плакала — папа знает, что делать!

Эта несокрушимая вера в папу!

Как презрительно смотрела она на шоколадного пса, шныряющего под ногами! Она до смерти боялась его, но рядом папа! Я внес ее в автобус и нечаянно ударил головой о потолок. Она поспешно заверила меня: «И совсем не больно!» А частые слезы быстро-быстро закапали по щечкам…

В Сингапуре я получил письмо. Аурелия писала, что очень счастлива, обеспокоена моей научной судьбой — ведь меня прочили в гении! Она предлагала мне быть друзьями, переписываться, навещать друг друга в праздники — ведь мы живем не в феодальном обществе.

Увы! Не в феодальном — я еще слишком пещерный человек! Во сне я еще срываюсь, как мои косматые предки, с деревьев и меня захлестывает большая вода…

Через три года мы встретились в альма-матер — она работала на кафедре. С волнением переступил я порог нового здания. Мы строили его на воскресниках и между пустых кирпичных стен с голубеющим небом вверху клялись в вечной любви.

Как она располнела! Белые волосы по моде перекрашены в пепельно-золотые.

Мы изобразили на лицах радость, но совсем не ту, что клокотала внутри нас. Говорили о незначительном — о сокровищах мира, приобретенных, увиденных, ожидаемых. Глаза же зацветали, как побережье весной. Качалась под ветром прожитого немеркнущая любовь. Несмотря на наше счастье, мы не разлюбили друг друга.

Из института пошли в пивной бар. Ян, бармен в тельняшке, приветствовал нас как супругов. Студентами мы приходили к нему выпить кружку черного пива. Аурелия не терпела черной икры, обожая красную. Ян любил говорить с ней, а когда она отворачивалась, восхищенно подмаргивал мне: «Какое у вас сокровище!»

Мы обманули бармена — вели себя как влюбленные, вспомнив слова и жесты молодости. Старик растроганно пригласил нас домой. Мы пообещали, зная, что не зайдем.

На улице мы продолжали идти как влюбленные. Легкий хмель кружил головы. Мы уже не думали: играем или всерьез. Прощаясь в квартале Старой Риги, она сказала, что напишет мне окончательное решение — моя жена наконец добилась развода.

Квартал был пуст, и мы поцеловались.

Письмо я получил в Танжере. Да, она согласна уйти от мужа, которого не любила, и жить со мной. Два дня я ходил, как шальной от счастья.

Нет, брат Ромео! И мы умеем махать нашими шпагами!

Пришла радиограмма: «Прости за письмо — оно недействительно». Уже бискайская волна хлестала нашу корму.

Я продолжал любить ее, глухо, скрытно, не помня и не думая о ней. Так в теле раненого ходит осколок, не делая вреда. Вдруг приблизится к сердцу, кольнет и отступит»…

Фонарик мой догорал. Занималась заря. На палубе сновали матросы «Риты». Я отбрасывал десятки исписанных страниц, ища конца затянувшейся истории. Вспоминал современные фильмы, в которых любовь торжествовала, и вспоминал своих девочек, что недолго печалились, провожая меня в море, как, впрочем, и я.

Служба не ждала, я вышел на палубу.

Кочегары разводили огни. Из камбуза вился дымок — пожилой рыжий боцман жарил шпиг и ломти хлеба.

Я представился команде, обходя все трюмы и отсеки.

Пробило восемь. Девять. Капитана не было.

В двенадцать прибыл курьер из министерства и вручил мне пакет. Я назначался капитаном, «Рите» идти заданным курсом — на металлургический завод, где ее разрежут автогенами, сомнут под прессом, бросят в домну, и она родится вновь в роскошном океанском лайнере из нержавеющей стали.

Я объявил команде о новом положении. Отдали концы и три прощальных — поистине прощальных! — гудка и пошли по реке к морю. Корабли — товарищи «Риты» — траурно гудели вслед уходящей в последнее плаванье.

Какая-то женщина долго шла по берегу за нами. Я помахал ей фуражкой. Темноволосый юнга покручивал красный штурвал и напевал:

Рейс был праздничным — говорили о получении нового дизель-электрохода, и печальным — многие моряки долго делили с «Ритой» соленый хлеб, сушились одним бризом.

Я приказал боцману занять людей — пусть красят, драют, поднимут на мачтах все флаги. А сам, сидя в стеклянной рубке, дочитывал записки гидрографа.

«…Я часто вижу ее теперь. Она была оппонентом на моей защите. На одном партийном собрании резко критиковала меня и чем-то напомнила Эмилию Сергеенкас. Когда-то мы делили с ней хлебный паек.

Судьба еще раз свела нас на «Рите» — проверяли одни данные у балтийского берега. Боцман помнил меня. Плюс на штурвале стерся, а имена еще видны. Аурелия прилетала на вертолете на один день. Жаловалась на сырость в каютах. В рубку не заходила. Она похорошела. Есть такие женщины — хорошеют к старости. Не понравилась новая манера улыбаться — рассеянно и зовуще. В завитых, снова перекрашенных волосах модные черепаховые гребни. Муж у нее другой и, говорят, роман со студентом…

Я люблю ее. Как мечту, тайну, очарование.

Улетела золотая жар-птица — не догнать.

Я хочу рассказать о нас молодым. Но у них теперь все по-другому. Иногда хочется заговорить с парой влюбленных, сидящих на ступеньках нашей набережной.

Конечно, время было трудное. Надо было укреплять семью, мораль, любовь. Я с этим не спорю. Но осколок ходит близко у сердца. Неосторожное, порывистое биение — и оно напорется на острую сталь.

Ужасное в том, что произошло самое необратимое событие — прошло время. И ничего не изменишь, не исправишь. Мне нечему учить молодых. Все сокровища мира остались при мне нерастраченными, ненужными, как мои записки… Я давно женат, и моя жена сама поставила на стол портрет юной Аурелии.

На карте Мирового океана есть и мой след. За это академии нескольких стран сделали меня своим членом. Скоро новая большая экспедиция. Все-таки эти годы прошли недаром…

В пятницу мы делаем с ней доклады — не забыть цитату из Гумбольдта»…

Далее следовал черновой набросок статьи или доклада — завершение любви-легенды. Не устрашил бы такой конец Ромео и Джульетту? Я вышел из рубки под горячий весенний ветерок.

Через два дня перед «Ритой» раскрылся гигантский зев заводских ворот. «Рита» наряжена матросами, как мертвая невеста.

Медленно проходим высокие железные стены, так медленно, как приговоренный к смерти снимает одежду. По какой-то ассоциации мне вспомнились слова из записок: «Настанет утро, когда мне некуда будет идти».

Стоять последнюю вахту вызвался боцман. Вернее, молча отстранил юнгу и благодарно положил рыжие руки на старинный штурвал, исписанный ножами.

Стрелка компаса металась, как бешеная.

В судовом журнале я сделал последнюю справку о сдаче корабля на завод и расписался, последний капитан. Боцман тихо рассказывал мне легенду о первом капитане и его возлюбленной, в честь которой названо судно.

Я тоже, оказывается, старомоден. Я рисовал себе высокую трагическую историю со штормами, верностью, каблучками юной Риты и кортиком отважного красавца корсара. Дело выглядело иначе. Первый владелец «Риты» был в плаванье, и его невеста не устояла перед рукой и сердцем другого. Первого она уверяла, что прошел слух о его гибели. Тогда капитан решил действительно погибнуть в море, взорвать «Риту», но на пути к месту гибели он здорово заработал на перевозке каких-то удобрений, разбогател, продал «Риту» и со смехом рассказывал детям, как крупно повезло ему в жизни.

Мы сдали «Риту» новым властям. Я унес флаг родины и журнал. Боцман — компас и часть малого такелажа. Я хотел забрать и записки, но раздумал.

Уже показались, как заплечных дел мастера, автогенщики. Надвигался портальный кран.

Я оглядывался по сторонам и старомодно думал: неужели они не приехали в такой день и забыли штурвал и мятые мандарины юности?

Пленные волны дока успокаивались, замирали, стиснутые железом стен. «Рита» слабо хрипела последним паром, выпускаемым из котлов. А гавань пестрела свежими флагами сотен кораблей, еще не прошедших всех морей.

Вспыхивали приборы газорезчиков. И мы с боцманом видели за них утреннее солнце, бригантину, стаю синих парусов, уносящихся в страну-сокровищницу, в страну-грезу…

 

ТРАВА-ЛЕГЕНДА

Женьшень — корень жизни, точнее — корень человека. Уже много веков он известен чудесным свойством исцелять людей, возвращать им молодость. Женьшень растет на Дальнем Востоке. Он окутан фантастической дымкой преданий, овеян легендами. Я записал одну из них — будто существует и такой Царь-корень, что дает людям бессмертие. Ни пули, ни годы не властны над человеком, обладающим этим Корнем. Только найти его не просто.

Ким был искателем женьшеня. Он также срезал панты у пятнистых оленей. Его фанза стояла в Волчьей пади. Сопки уходили к горизонту окаменевшими волнами. Внизу синел Великий океан, куда Ким тоже ходил на промысел.

Когда косматые морские валы приносили лодку Кима, полную жирных тюленей, люди из прибрежного селения спешили на берег. С песнями несли они удачливого зверобоя. Ким отрубал себе кусок тюленины и говорил:

— Пусть люди возьмут остальное. Не забудьте дать мяса старикам и детям. Старики кормили нас в детстве, дети накормят в старости.

Фанзу Кима украшают шкуры тигров. Кабаньи клыки и орлиные когти нанизаны на жилу, как ожерелье героя.

Ким связал тюк голубых песцов и снежных горностаев, взвалил на спину и пришел в селенье. Подозвал горбатого юношу Ту-Минга и сказал:

— Отнеси прекрасной Цюай-Хо мой свадебный подарок.

В ту же ночь другие охотники сложили свою дань красавице. Всю ночь бил в бубен шаман, отец Цюай-Хо, отгоняя злых духов от груды мехов и костяных изделий.

В куске горного хрусталя, оправленного самородной медью, отражается лицо гордой красавицы Цюай-Хо. Белее морской соли, румянее японской вишни лицо девушки.

Утром она увидела свадебные подношения. Меха Кима возвышались над другими на целую голову. Но прекрасная Цюай-Хо подняла синие стрелы ресниц и сказала горбатому юноше:

— Пусть Ким принесет мне Черного голубя, о котором рассказывал мой дед. Может, тогда я стану его женой.

Мужчины селенья ходили на охоту, женщины готовили еду и одежду. Передавались сказания о подвигах предков, которые сражали драконов, добывали морские жемчужины, искали Корень бессмертия. Но таких подвигов никто не совершал теперь. Люди много грелись у костров, спали и рассчитывали на щедрость судьбы, перебиваясь выброшенной морем рыбешкой. Только Ким ходил по тайге и океану дальше всех. Но даже он, славнейший из следопытов, ограничивался добычей пропитания.

Поэтому слова дочери шамана вызвали много толков и пересудов. При этом заметили: молодежь вынесла из фанз запыленные дедовские луки и стала состязаться в стрельбе.

Охотничьей тропой идет Ким. Горы сияют под солнцем. На скалах покачиваются сосны. Ниже могучий лиственный лес, начинающийся от гряды прибрежных камней, которые облизывает соленый океан.

На отвесном утесе пара голубей — Черный и Белый. Сколько Ким ни стрелял в Черного — пули летели мимо. Тогда он выстрелил в Белую голубку — и мертвый комочек рухнул в пену прибоя. Охотник выловил убитую птицу, положил на камень, развесил над ней сеть. Черный голубь мгновенно сел рядом и попал в ловушку. Ким взял его в руки.

Рубиновая капелька крови просочилась из нежного клюва голубки. Глаза черной птицы налиты влагой безысходной тоски.

Мертвая Цюай-Хо встает в воображении Кима — в саване, в убранстве лесных цветов. Лицо охотника каменеет, а пальцы разжимаются. Медленно, нехотя взлетает в опустевшее небо Черный голубь.

Шагает прибрежьем Ким, и неотступно кружится рядом его свадебный подарок — печальная, в трауре перьев птица. Сердце охотника дрогнуло. Он выстрелил и соединил птиц — волны с ревом умчали их вдаль.

Разгневанная Цюай-Хо кричит Ту-Мингу:

— Горе тому, кто подвержен на охоте своим чувствам! У охотника должно быть железное сердце, иначе он не прокормит семью!

У фанзы шамана стояли почитатели прекрасной Цюай-Хо. И она сказала при всех:

— Хорошо, я выйду за Кима, но при условии, что он будет стоять у очага, а я возьмусь за охоту!

— Ким не согласится на это, — почтительно возразил Ту-Минг.

— Тогда пусть он принесет мне солнечную шкуру хозяина тайги — медведя Золотая Пята — я сошью из нее свадебную шубу!

Попятились юноши от нее при этих словах. Золотая Пята страшный зверь, его обходят даже тигры — «боги, охраняющие женьшень от человека». И сказать так — значит накликать беду на селенье. Вдруг медведь слышал слова Цюай-Хо?

Но многие юноши воспламенились. Они взяли оружие, сели в долбленые лодки и поплыли к острову Змей, куда раньше ходить не отваживались.

Ночью шаман бился в священном припадке, заклинал медведя, который ревел в лесу. Ким резал из свинца пули с тупыми гранями, а прекрасная Цюай-Хо пела песни, принесенные луной, ветром, каплями дождя.

Серый зимний день ускользал за сопки, словно на лыжах, на студеных желтых лучах заходящего солнца. Рокотало вдали темно-синее море. В древних обветренных скалах оно лизало заледеневший берег, перемывая причудливые раковины, впитавшие гул и шелест тысячелетий.

На крутых приморских сопках, погруженных в белый сон, уныло чернели сучья кедра и бархатного дерева. Верещала сойка, да изредка слышалось в лесу мяуканье диких котов.

Ким быстро бежит на лыжах, подбитых шкурой нерпы. Лунным серебром отливают меха, добытые на веселой, на трудной охоте. Поскрипывает ледяной наст. Охотник спешит к становью тигроловов, где его ждет мясная похлебка и крутой кипяток, заваренный щепотью пахучей травы.

Уже много дней он ищет встречи с медведем — тщетно.

Снова донесся волчий вой — Ким слышал его весь день и знал: обезумевшая от голода волчья стая преследовала какую-то жертву.

Неожиданно он вышел на крупный свежий след медведя. Ему показалось, что в кустах мелькнула толстая пятка. Он перезарядил ружье, обмотал шею серебристым лисом и побежал.

Медведь закружил след и сам вышел в спину охотника.

Безмолвие тянется на сотни верст. Заворохнется в инейных ветках ночная птица, скрипнет обмороженное дерево — и опять тишина.

Гаснут в море последние отблески света.

По вершине сопки длинной цепью бежит волчья стая. Острый глаз следопыта разглядел впереди вожака с белой звездой на лбу. Ким не раз встречался с ним на тропе, но всякий раз волк уходил, незримый, как дьявол.

Волк безошибочно вел стаю на пройденный след охотника. Весь день они не приближались к нему. Значит, где-то здесь их жертва.

Ким резко повернулся и увидел медведя. Хозяин тайги мигом отступил, слился в сумерках с валуном.

Близко провыла волчица. Сотни волчьих глоток отозвались на склоне. Вой рос, заполнял мир, сузившийся до ближайшей сопки, замораживал кровь и сердце.

Это выл голод. И медведь, и охотник оцепенели, попав в волчье кольцо.

Хищники долго юлили, подбираясь к роскошной туше медведя. Наконец, маленький дерзкий волчонок с искривленной голодом пастью прыгнул — и задергался на снегу с распоротым брюхом. Когти медведя покраснели. В тот же миг вожак вцепился в загривок медведя, и стая завыла в предчувствии горячей крови.

Грянул выстрел. Белая звезда волка потемнела. Вожак уткнулся мордой в снег.

Медведь отступил ближе к человеку.

Выстрелы останавливали наседающую стаю.

Заряды кончились. Ким отбивался ножом. Отступая, он уперся в теплую спину медведя.

Порой Ким выручал медведя, порой медведь спасал охотника.

Вытоптан, почернел от крови снег. Последний волк, пожирая тощие потроха сородича, скрылся в лесу.

Ким повернулся к товарищу по битве и пожал тяжелую лапу хозяина лесов.

Зимние звезды блещут над темными сопками. Спят снега, молчит океан. И молчит медведь, уносящий в лапе тепло руки охотника, исчезнувшего в ночной темноте.

Еще более разгневана прекрасная Цюай-Хо:

— Разве это охотник? Ему оставалось ткнуть медведя ножом, а он ушел. Я просила его принести медвежью шкуру, а он принес песню о битве с волками!

— Ким — великий охотник! Он убил Белолобого! — потупился Ту-Минг.

— А я прекрасна! Знает ли он легенду о священном Корне, дающем бессмертие?

— Он любит ее пересказывать у костра.

— Пусть Ким найдет его… Я хочу стать бессмертной. Тогда Ким станет равным моей красоте. А если нет, я выйду замуж… хоть за тебя, горбатого!

Страстно вспыхнули глаза Ту-Минга, улыбка желаний змеится в уголках тонкого рта, и он тихо сказал:

— Хорошо, прекрасная дочь шамана.

А юноши, стоящие рядом, негодовали на Цюай-Хо, но, словно выпив настоя женьшеня, становились мужественными, бросали пепел костров и шли навстречу ветрам и тиграм.

Белые табуны вьюг мчатся по Волчьей пади. Пляшут тайфуны на Тихом океане. Ким лежит на горячих камнях. В фанзу вошел Ту-Минг и передал слова Цюай-Хо.

— Поистине она любит меня великой любовью! — простодушно воскликнул охотник. — А такая любовь не довольствуется малым. Она требует мужества и доблести… Есть ли Корень бессмертия? Ведь это легенда…

— Но разве великая любовь не легенда? — страстно спросил горбун.

— Ты прав. Я пойду искать. Только Большой Корень Жизни потребует десятки лет, всю жизнь искателя. Знает ли об этом прекрасная Цюай-Хо?

— Знает, великий счастливец!

— Скажи, что я люблю ее!

Вошли заметенные снегом японские скупщики женьшеня. Они сели к огню, стали есть окорок кабарги, пить саке и ханьшин.

Богатые купцы покупали женьшень у Кима и отсылали в Страну восходящего солнца самураям. И купцов, и самураев Ким считал плохими людьми и не боялся продавать им коренья. Ведь женьшень не поможет им продлить свой век, потому что плохой человек — это волк, а женьшень — корень человека.

Скупщики узнали о словах Цюай-Хо. Они также знали, что Ким великий искатель, и заранее предлагали ему рис, порох и спирт за Царь-Корень.

В шалаше старого Юня висят пучки трав. В очаге дымятся сучья. Старик сосет трубку и говорит Киму:

— Я не верю в Корень. Нужна великая смелость, чтобы поверить. Смолоду я не решился. Много думал и собирался на подвиг позже. Житейское море захлестывало меня. Так я потерял веру. Но есть у меня кость. Наши предки с Монгольского материка указали на ней путь к Священному Корню. Надо понять этот путь. Может, ты счастливей меня.

Юнь протянул Киму разрисованную тушью пластинку — карту из мамонтовой кости.

Трубили лоси. Осыпались орехи. Тучнели кабаны. Дальние сопки подернулись сизым туманом осени. Смирное солнце вызолачивало нити паутин. Недвижна гладь океана.

Уходит Ким из селенья. Все провожают его. С грустью смотрят старики — они-то уже не увидят больше человека, уходящего на такой длительный подвиг. Дети долго бегут за любимым охотником. С болью в сердце, тайком смотрит вслед Киму прекрасная Цюай-Хо.

Дикие розы и папоротник скрывают Кима.

Он был отважен, и сердце его искало подвигов — сердце, разбуженное любовью. Ким сражался с барсами, спал у костра в пургу, ел сухие груши. Лесные пчелы копили ему мед в укромных дуплах, а земляника выбегала на тропинки.

Дремучие леса. Турмалиновые скалы. Синий никель озер…

Годы и годы пустовала фанза Кима.

В вечном стремлении, верно и мерно бьются волны о базальтовые скалы. Зарастает травой порог. Из пепла очага поднялся куст смородины. А искатель не возвращался. Постепенно его забывали, как забывается все.

Великий голод царствовал в селенье. Смерть унесла многих. Ушел к звездам шаман.

И Ту-Минг взял его бубен. Помня охотничьи тропы Кима, он загарпунил кита, и уже горбуна несли на руках с почетом.

Горят костры. Шипит мясо на углях. Звучат песни.

Ту-Минг с достоинством проходит мимо огней, зажженных в его честь. Даже собаки машут ему хвостами, весело обгладывая кости.

В вечернюю холодеющую даль смотрит печальная Цюай-Хо. Поблекла ее красота. Холодные травы скрыли тропу Кима. Горбун неслышно подходит к Цюай-Хо и говорит:

— Прекрасная Цюай-Хо, я отнес тебе лучшие куски мяса, иди согрейся у моего костра. «Горе тому, кто подвержен на охоте своим чувствам!» А разве жизнь не охота?

Цюай-Хо смотрит на тропу, с горечью спрашивает:

— Неужели я еще прекрасна?

— Ты жемчужина, которую время золотит неустанно!

Ту-Минг покрывает дрожащие плечи женщины солнечной шкурой медведя Золотая Пята — он убил его в упор, нарядившись в одежду Кима.

Цюай-Хо покорно идет к самому высокому костру. Ветер осени тянет сыростью с океана, мраком с востока.

Бьют бубны, звенят кимвалы. На хвойных ветках и свежих цветах сидят Ту-Минг и Цюай-Хо. Чашу с алым напитком поднимает она, чтобы выпить за своего мужа, и глаза ее останавливаются.

К свадебному костру приблизился старик. Единственной рукой он несет Корень Бессмертия. Корень непохож на желтого земляного человечка с травой на голове. Это сплетенные в объятьях мужская и женская морковки красного цвета.

Скупщики женьшеня мечом срубили ему руку, рысь ободрала лицо, но не изменились внимательные глаза следопыта.

Цюай-Хо срывает с себя свадебную повязку. Глаза Кима останавливают ее. Тогда она подает ему чашу с дорогим напитком, чтобы он освежился после дальних дорог.

Плещется в костяной чаше, отделанной жемчугом, вино.

Занята рука у Кима, не взял чашу, прошел мимо.

И безумие поразило Цюай-Хо — ведь она сильно любила его. Радужным смехом засмеялась она. Никогда не было ей так весело — вернулся ее возлюбленный! Не уходи же, я буду петь для тебя…

И упала тяжелая чаша на острые камни, и брызнул жемчуг искрами.

И сильнее засмеялась дочь шамана прекрасная Цюай-Хо и упала на камни мертвая.

Ким сам убрал цветами свою невесту. В чан с вином бросили Корень Бессмертия. Когда вино окрасилось, все пили, кроме Кима — он не хотел расставаться с любимой. Он сидел рядом с ней, все более понимая, как сильно любила она его, — так сильно, что хотела видеть его лучшим среди всех.

Только она забыла: как волны в океане, уносятся годы и смывают с сердца звездную грезу любви, а свершение великого подвига требует всей жизни.

А может, ничего не забыла она и пожертвовала своим счастьем, чтобы подвиги Кима родили героев в их народе? Может, жестокость ее была мудростью? Ведь она была дочерью шамана и знала много тайн, недоступных нам, смертным.

Смотрите! Сердца молодых охотников преисполнились жаждой свершений! Многие в ту же ночь ушли из селенья, чтобы сражаться, наконец, с чудовищами, добывать жемчуг и искать Корень Человека.

Ту-Минг хотел утешить Кима и тронул его за плечо. Ким спал вечным сном, не расставшись с любимой. А люди получили бессмертие.

С великими почестями похоронили они последних мертвых — легендарного охотника и его прекрасную Цюай-Хо.

Они лежат на берегу океана, под зелеными соснами. Туда долетают алмазные брызги прибоя. Там солнечный ветер качает вечно цветущую на их могиле траву-легенду, Корень Жизни.

 

СОЗВЕЗДИЕ ЯРЛЫГИ

Саид Муратов любил бешеную езду на мотоцикле.

У него был сильный, звероватый «ИЖ» стального цвета. Если Саид видел впереди другую машину, непременно обгонял ее.

Может, он любил и славу. В детстве всюду старался быть первым — больше других скосить травы, быстрее переплыть бурный поток, набрать в лесу самых спелых и крупных ягод.

Мотоцикл напоминал ему и коня, и ракету, а он, горец, конечно, любил коней и, как все молодые, завидовал космонавтам.

Кружила голову ему одна марка — алая чешская «ЯВА». Его «ИЖ» сильнее, но «ЯВА» казалась современней, стремительней.

Ранним осенним утром Саид Муратов вышел из аула. Домики лепились под скалами Баксанского ущелья — в конце его вставала снежная громада Эльбруса. Волнистое покрывало тумана раскинулось внизу. Горласто кричали петухи, мычали коровы, настойчиво сигналила машина.

Саид шел по просыпающейся стране с песней в сердце и с посохом в руках. За плечи его заброшена сплетенная из прибрежной ивы сапетка. Чабан идет за кизилом и барбарисом. Приятно зимой на далекой кошаре открыть банку с лесным вареньем и припомнить медь осенней дубравы, журчание родников, чуткую тишину гор.

Минувшая зима выдалась трудной. Снежные заносы, ветры, нехватка кормов. Лето тоже не порадовало: жара, сухмень. Саид с трудом вырастил отару. Новую пока не давали. Из Дагестана и Чечни приезжали чабаны-сезонники. Для них отары находились. Из пришлых были чабаны потомственные. Они опирались на ярлыгу, как на копье. Но были и такие, что приходили на кошару пережить какой-то трудный период жизни, подзаработать длинных рублей. Эти держали ярлыгу, как палку.

Саид взял отпуск.

Длинный это был день на крутых склонах, поросших чистым ясенем, орехом, буком. Быстро наполнилась сладким грузом сапетка. В обед Саид свернул к родственникам в аул, спрятавшийся в глубокой балке.

Его приходу обрадовались. Сидя во дворике, под диким яблоневым деревом, он с удовольствием ел мамалыгу с бараниной, пил айран из бурдюка, охлаждаемого проточной водой.

Когда гость насытился, хозяин не спеша начал спрашивать его о жизни, о заработках и порядках в совхозе. Сам он кормился старым промыслом: ковал из медных листов кумганы для омовения. Но мало теперь верующих.

Подошли девушки-горянки. Дочь хозяина и ее подруга, балкарка с сиреневыми глазами. Саид смутился от ее красоты. А она, здороваясь, подала ему руку, женщина!

— Гостья наша, — сказала хозяйка. — Тоже в отпуске. Ты не помнишь ее, Саид? Они жили во Фрунзе, внучка Джамбулата, что погиб на Кубани.

— Про семью Джамбулата слыхал. Припоминаю, вас зовут Фоусат.

— Нет, — ласково ответила балкарка. — Фоусат — сестра. Она в Ведено. Восемь ребят у нее, мать-героиня. Меня зовут Секки.

Хозяин недовольно покосился на женщин. Они продолжали щебетать. Он вздохнул и пошел к яме, где ковал медь, как в бронзовом веке. Саид понимал, что надо пойти за ним, но захмелел от сиреневых глаз. Обычно робкий и высокомерный с женщинами, он спросил Секки почтительно:

— Как живете на родине?

— Я по Средней Азии тоскую.

— Чем занимаются ваши здесь?

— Больше в поле работают. Школа, интернат, сыроваренный завод, электростанция тоже большая.

В ее маленьких розовых ушках покачивались серьги-полумесяцы. На темных, с обломанными ногтями руках перстень и часики. Платье зеленого бархата — цвет ислама. Под столом она незаметно сняла светлые босоножки с полных ног. Саид видел, как она снимала, невольно наблюдал за ней, и румянец приливал к его рыжеватым щекам.

— В саклях живете? — ревниво пытался он унизить женщину.

— Что мы — темные какие! В домах, в блочных.

— Религии ваши держатся?

— Старики молятся.

— Мечеть есть разве?

— Нет. Уходят к могилам, там красиво теперь, и молятся на траве. А молодые такие некультурные стали. Губы красят, на реке купаются вместе, даже аборты делают — тьфу!

Хозяин с ожесточением плющит кувалдой красный лист. Саид горделиво уперся в бок и неожиданно для себя сказал:

— Вот на Эльбрус собираюсь подняться — все некогда! Говорят, будто два моря видно с него!

Секки благодарно улыбнулась:

— У вас в Москве случайно никого нет?

— Есть, — помедлил Саид. — Дядя — начальник железных дорог, наверное, слыхали, большой человек.

— Мне подарок надо передать.

— Кому?

— Сейчас расскажу… Маму я недавно похоронила. На тысячу новых делали поминки — угощение разносили по всем домам. Ее шали, платья, шубы раздали по закону — кто нуждается. Одну вещь пока не отдала. Моя мама славилась как главный мастер валять башлыки. В последние дни она сказала: «Секки, меня тянет спать в темноте. Принеси мой станок и лучшей шленской шерсти. Сделаю последний башлык. Умру — отдашь самому сильному джигиту, пусть сто лет носит, поминает». Нелегкой была ее жизнь. Ее руки столько сделали…

Щелкнул замок сумочки с индийскими пагодами и птицами. Секки развернула алый с черными кистями башлык тонкого сукна.

— Вах! — залюбовался горец.

— Космонавту надо подарить, — сказала Секки.

— Дядя, наверное, знает адрес, можно написать.

Подошла хозяйка. Приложила башлык к лицу, стала рассказывать о матери Секки.

— Болтовней сыт не будешь! — крикнул хозяин, с молитвой раздувая огонь. — Таус, принеси гостю еды!

Хозяйка ушла.

— Семейной жизнью живете или как? — сорвалось с языка густо покрасневшего чабана.

— Год уже замужем. А дети никак не завязываются. — Она вздохнула. — У вас есть дети?

— Двое.

— Счастливый вы, и жена ваша счастливая. По закону после свадьбы нельзя год показываться на людях, но я в магазине работаю — куда спрячешься? Муж не ревнивый попался, тихий, курит да молчит.

— Кто же он? — нехорошо любопытствует чабан, терзаясь, что поступает неправильно, так долго разговаривая с женщиной, да еще замужней.

— Муж-то слесарь… Чабаном все мечтает пойти, да руки нету.

— Чабаном не просто! — отрезал Саид. — Лет пять в подпасках походи. Голову надо иметь. Отара не машина. Если пойдет, могу слово сказать начальникам. У меня рука есть, все знакомые. Муратов я. Ни в чем не отказывают мне.

— Далеко работаете?

— Теперь, в зиму, на Черные земли отару поведу. Большое это дело — отара. Некоторые думают: пойду чабаном, деньги хорошие там, а того не думают, что чабану науку знать надо и работать, как наука требует.

— Мы журнал выписали по овцеводству, — потупилась от упреков Секки.

— Дом имеете? — совсем разболтался отпускник.

— Нет. У него живем. Золовку замуж выдали. Ух, какая свекруха у меня! Старого закала мусульманка! Пилит с утра до ночи. У тебя, говорит, шею видно из платья, русские косынки носишь, бессовестная, а чулки твои капрон все равно сожгу: через них все тело видно…

— Скоро ты там? — кричит хозяин на жену, спустившуюся в подвал. — Такую за смертью посылать только!

— Каждую новую кинокартину, — говорит Секки, — свекруха сама смотрит, потом решает, можно мне или нет. И большинство картин бракует. Хасан посмеялся: сама, мама, смотришь ведь! Ух, она зарезаться хотела, кинжал хранит. Очень темная женщина. Как сто лет назад.

— Хозяйство держите? — Саид выложил именные часы — на крышке врезано: «Лучшему чабану Киргизии Саиду Муратову от Президиума Верховного Совета КССР».

— Две коровы у нас, пятнадцать овец, птицу разводим. — Она искоса читает надпись на часах. — Шапочки пуховые на продажу вяжем. Вот телевизор купить не можем. Свекруха сказала: горло себе перережу, если в дом внесете греховную машинку, там голых людей показывают, вдруг ночью они из телевизора выйдут в комнату! И все трое ходим на телевизор к соседям. Прямо житья нету, хоть развод бери!

— По шариату разве можно?

— Разводятся, которые отчаянные.

Хозяйка принесла творог в марле, яйца, свежие лепешки и чайник, выкованный хозяином дома. Секки ела с аппетитом. Видя вольномыслие Саида, хозяин не захотел прослыть старовером. Принес кувшин вина. Покосился, налил и женщинам. Секки даже не взглянула на медную стопку, просто сказала:

— Это грех, в Коране написано.

Кизиловое вино преобразило хозяина. Он говорил без умолку. Полились воспоминания добрые и недобрые. Медь в яме остывала. Саид не любил болтать и хвастаться. Но сейчас, рядом с красивой женщиной, он хмелел и тоже рассказывал о себе…

Вспомнилось, как его, десятилетнего, разбудил громкий стук. В сакле еще пахло кизячным дымком и бараньим салом: вечером пекли лепешки из кукурузной муки, смолотой на ручной самодельной мельнице.

Месяц высоко плыл над горами. Шумела река. Отца дома не было. Мать прижала к себе детей и не подходила к двери. С ужасом смотрела на прыгающий в кольце крючок. Старый Мухадин молился в углу на коврике.

Тикали ходики. Чуть тлели угли в очаге. Поблескивало на стене отцовское ружье. Саид взялся за приклад, но мать оттащила сына.

Дверь затрещала, повалилась, ударив мекнувшего козленка. По лицам горцев полоснул луч карманного фонарика — Саид мечтал о таком.

Вошел низкий, плечистый солдат с азиатским разрезом глаз. Опрокинул швейную машину. Выругался. Длинными сильными руками потащил женщину и старика из сакли.

По всему балкарскому аулу двигались столбы света от рычащих грузовиков. Солдаты пересчитывали людей. Неслись крики, слова команды, молитвы и проклятья.

Ледяной лунный свет лежал на серебристых от инея горах, на необъятной горечи Вселенной.

Держась за юбку матери, Саид бежал по вымоинам каменистой дороги. Крепко сжимал ручонку младшего Али. Маленького Сафара мать несла — он безмятежно спал.

Солдат толкнул на машину мать с ребенком и деда.

— Мама! — кричали оставшиеся внизу дети.

Солдат гнал их к другой машине. Они вырывались, кусались, как зверьки. Пришлось надавать им тумаков.

На обочине кричал мальчишка лет четырех, уже отбитый от матери. Слегка прихрамывая, к нему подошел другой солдат, тоже скуластый, в шинели, с автоматом. Положив руку на голову мальчишке, успокаивал:

— Ну, чего ты, мама твоя здесь, не плачь…

Свет упал на его лицо. Саид увидел терпеливые серые глаза, глубоко запавшие под заиндевелыми бровями.

— Ронин! — крикнул первый автоматчик. — Тащи его сюда!

— Напрасно ты его с матерью не посадил — совсем пацанчик!

— Змею ласкаешь? Гладишь?.. Мою семью немцы бензином облили… Сволочи!

Второй солдат неловко опустил руку, пошел к следующей сакле.

Мальчишка смолк, побежал следом. Сероглазый сделал вид, что не замечает его.

В горах Кавказа нашлись недовольные Советской властью муллы и беки.

Еще до прихода немцев они покрасили бороды в рыжий пламень и ушли в пещеры, с Кораном в руках, в добровольное изгнание.

Им казалось: в изгнании набираешь высоту. Чем длительней оно, тем фанатичнее становится дух. Чем теснее пещера, тем беспредельнее открываются горизонты одиноким шихам, то есть посвященным.

Они не пили спиртного, не касались женщин, омывались ледниковой водой. Там, за облаками, с ними жили альпийские совы и другие сумеречные крылатые твари. Преданные исламу старики носили им ячмень, мед, брынзу.

Шихи раздували в своих сердцах зеленый огонь священной войны против неверных. Они хотели метнуть сухие искры в селения, чтобы горы Кавказа наново перепахать алой сталью газавата, повернуть колесо истории.

Они передавали со стариками якобы сбывшиеся пророчества Корана. Шихи чтили аллаха, пророка, Гази-Магомеда и его ученика Шамиля.

Гази-Магомед, имам Дагестана, сто с лишним лет назад ходил по аулам без страха, без шашки, без золота. Он проповедовал войну с богатыми и знатными мусульманами прежде, чем произнес пылающее слово «газават». Он презирал грязных мулл, несовершенство толпы, мерзкие спальни ханов и шахов. Он был другом бедных саклей, заступником угнетенных. И его убили.

Шамиль, имам, боролся за национальное единство и свободу горцев. Однажды он въехал в аул, где возле мечети стояла толпа. Старейшины собирались наказывать плетями бедняка за долги. Шамиль вошел в мечеть, поговорил с богом и сказал:

— Аллах повелел мне принять эти удары на себя!

Имам снял черкеску и лег под плети старейшин.

Шихи были потомками ханов и мечтали только об одном: чтобы власть, серебро, девушки, пастбища и отары принадлежали им. Вот почему они вылезли из пещер в сорок втором году, когда Северный Кавказ оккупировали гитлеровцы.

Они посылали в аулы слухи, что Страшный суд близок — им уже открылось. В день суда солнце взойдет с запада. Накануне сорок лет будут звучать трубы. Судить будут ангелов, гениев, демонов, людей и животных. Суд продлится до пятидесяти тысяч лет. Те, кто поверит шихам сейчас и выйдет с оружием против Советов, спасутся, пройдут по узкому, как клинок, мосту в райские сады пророка, где получат в услужение по семьсот пятьдесят гурий невиданной красоты.

Шихи называли себя мюридами зеленого знамени. Адольфу Гитлеру они послали белого арабского скакуна с зеленым в серебре седлом, дагестанскую гурду и полный наряд джигита.

Они ходили по аулам, водили на арканах окровавленных горцев-коммунистов, били в тулумбасы, стреляли из старинных турецких пистолетов и кричали:

— Мусульмане, газават!

Родившуюся в момент молитвы девочку они назвали грозным именем Секки-Газават, цветок священной войны. В мечетях светлыми ночами они вынашивали планы борьбы с неверными. Гитлеровцы не мусульмане, гяуры, но об этом шихи как бы забывали — вот так газават!

Используя «газават шихов», гитлеровцы пытались создать горские полки, но народ не вышел к ним. Старики молились богу и точили шашки. Женщины работали на полях и дома. Сыны их сражались на фронтах Великой Отечественной войны.

За грехи шихов в условиях культа личности отдельные горские народы выслали в Среднюю Азию.

Небо прекрасно всюду. И небо Киргизии так же резко изломано белоснежной грядой гор. Саид медленно бредет за отарой, томительно переживает красоту мира, вспоминает детство.

В детстве Саид часто просыпался по утрам с ощущением чего-то нового, прекрасного. Это или зацвела алыча у сакли, или выпал первый снег. Саид вскакивал, хватал кусок лепешки, мчался на улицу. Помогал отцу кормить животных, дразнил петухов.

Пробежит горянка с кувшином на голове, шлепая деревянными подошвами. Саид, озорничая, запустит ей вслед голыш. Пронесется всадник — мальчишка натравит кобеля с отрубленными для злости ушами и хвостом. Без страха разорял он орлиные гнезда, переплывал бурные ледяные реки.

— Лихой сын растет у тебя! — говорили отцу про Саида. — Или голову потеряет или большим человеком вырастет!

В Киргизии он впервые взял в руки чабанскую ярлыгу — еще подростком. Тогда же от старого карачаевца чабана Шаулоха, в молодости князя, потом председателя аульного Совета, носившего на теле отметины от пуль и кинжалов беков, услыхал осетинский вариант мифа о Прометее и с тех пор полюбил мифы.

В те дни, когда Бештау был еще маленькой кочкой, некий джигит похитил с неба огонь звезды и отдал его пахарям и чабанам. За это братья джигита — боги — приковали его к скалам конца света, к Кавказу, и бессмертный коршун клевал его печень.

Люди попытались разбить цепи узника, но боги разгневались — и над отважным джигитом выросла белая темница — снежный Эльбрус. В мрачных недрах томится огненосец, лишенный света. Его охраняет особая стража.

Проходят тысячелетия.

Цветет барбарис. И время летит над западом и востоком. Иногда великан выходит из оцепенения и спрашивает в темноте:

— Растет ли еще на земле камыш и родятся ли там ягнята?

— Да, — отвечает стража. — И еще растут ландыши, светит солнце, поют птицы.

Неистовство охватывает джигита. В отчаянии рвется он из подземелья. Тогда сотрясаются горы, делаются обвалы, грохочут бури и, как лист, трясется солнце.

С криком поднимается с вершины Эльбруса вещая птица Семиург. Оком, обращенным в будущее, она видит свободного джигита и спасенный им народ.

С гор Саид возвращался к началу учебного года. Пригонял заработанных в колхозе золотисто-рыжих каракулевых овец. На стол выкладывал деньги. Родные одобрительно цокали языками: добрый растет чабан! Только мать незаметно утирала слезы, видя грязь, ссадины и худобу детского тела. Зато теперь Саид ел вместе с дедом и отцом, завоевав право мужчины. Отныне он в клане рыцарей ярлыги, хозяин, добытчик.

Радостно смотрел на сына отец. Он сдавал на глазах. Худые лопатки на спине проступали, как у мальчишки. Все видели, что старый Юсуп, тоскующий по родным горам и нарзану, скоро возвратится к вечным горам. Рак поедал его. Сильные руки, кормившие семью, ослабели, стали тонкими и сухими, как плети отродившего винограда. Мулла брался вылечить, но горец только посмеялся.

Чабаны — киргизы, туркмены, казахи — удивлялись трудовой жадности подростка.

— Орден, что ли, хочешь получить?

— Все деньги не загребешь — здоровье береги.

— Два сердца у него, потому и бегает, как дикий баран.

После смерти Юсупа старшим в семье стал семнадцатилетний Саид. И когда младший брат, Али, бросил школу, Саид привел его в класс за ухо и, протянув директору свою плеть, просил оставить ее в кабинете, держать до тех пор, пока братья не окончат десятилетку. Сам он окончил только шесть классов.

Как-то Саиду попался учебник брата по астрономии и стал его любимой книгой. Саид знал множество мифов и сказаний о созвездиях, разбирался в карте звездного мира. Может, и чабанские тропы влекли его тем, что проходили они под пламенным небом, полным торжественных, необыкновенных имен — Лира, Орион, Арктур…

В восемнадцать лет комсомолец Муратов стал старшим чабаном. Он полюбил дымный уют шалаша в непогоду, рассветы в горах, лихих коней, долгие мечты и думы в пути за отарой. Любил воспитывать овчарок, охотиться круглый год, спать на кошме, укрываясь длинношерстным тулупом. Он испытывал наслаждение, когда ему удавалось из слабого, дрожащего ягненка вырастить круторогого барана, сшибающего быка.

В его характере, несомненно, присутствовала воинская жилка. Месяцами идти в трудном чабанском походе, переносить лишения, быть рядом с ветрами и звездопадами. Отыскивать сочные пастбища, радоваться росту овец и осенью приводить на мясокомбинат грузную, осоловевшую от жира отару. Сдать ее и сидеть с друзьями за кружкой пива под тутовником, вспоминая летние происшествия в горах… И гордо ступать по улице, придерживая бурку на одном плече, волоча ореховую ярлыгу, чувствуя восхищенные взгляды девушек и сверстников. Набрать в магазине мешок подарков и неожиданно появиться дома. Ощутить радость хозяина, добытчика.

Он сложился стройным, поджарым, мускулистым. Исходил тысячи чабанских верст, познал мудрость и терпение горцев-пастухов.

Средняя Азия навсегда осталась в его сердце: там кончилось детство, там могила отца. Там республика наградила его часами.

Он подвязывал плети винограда, когда младший брат, Сафар, влетел во двор со школьной сумкой и закричал на всю округу:

— Эй, кавказские люди! Можете ехать на родину — есть постановление правительства!

Тогда Саид впервые заплакал на людях. Грудь вздрагивала, словно в клетке бился связанный орел. Вспомнились землянки, горькие из трав лепешки, испеченные в золе, лепешки, из-за которых дрались до крови…

Стыдясь слез, закрыл лицо руками, ушел в сарай. Оттуда, отхлопываясь, выскочил мотоцикл — на бешеной скорости Саид умчался в степь.

Через несколько дней Саид продолжал подвязывать виноград, решив, как и многие, остаться в Киргизии. Он ходил в школу рабочей молодежи и мечтал об институте. Старики уговаривали его:

— Что тебе здешние отары и большие заработки? Дома горсть земли вкуснее пшеничной лепешки на чужбине. А вода там какая — нарзан! Богатырь-вода. Семь жизней в ней!

— Везде Советский Союз, — отвечал чабан.

Братья загорелись от предстоящего путешествия по железной дороге и морю. Дед Мухадин и мать, конечно, захотели вернуться.

Улучив минуту, когда Саид был один, к нему подошла мать. Он насторожился от ее взгляда: никогда не видел такой глубокой тоски. Мать положила черную, изуродованную работой руку на светлые волосы сына. Встал, будто поправить скатерть на столе. Отвел зеленоватые глаза.

Он разговаривал с ней только о хозяйстве. Говорил сдержанно, без улыбки, подчас жестко, окриками, если она в чем-нибудь оплошает. Сын вел себя с матерью так, словно впереди у них тысячи лет жизни и он еще успеет сказать ей о своей любви, обнимет, утешит и пошлет отдыхать в горный санаторий. Это когда-нибудь. А пока она таскала снопы, била масло, резала кизяк, всех обстирывала, прихватывая в работе часть ночи.

— Мухадин просится умереть дома.

— Ну, поедем, что ли, — уступил джигит.

И обнял бы ее, да дети вошли — нельзя, надо быть сдержанным. Он никогда не видел, чтобы отец обнимал мать… Суровы кавказские горы!

Второй раз переплывали море, но видели впервые: тогда из трюмов не выпускали.

Море пенилось барашками.

— Барашками? — изумился чабан, услыхав родное слово.

И видел белорунных ягнят, идущих нескончаемой отарой к синему горизонту.

Потом волны горами обрушивались на палубу. В загонах жалобно мычали коровы, блеяли козлы. Сам Саид вез только двух щенков, которые пока умещались на ладони, а вырастут грозными отарными псами.

На травянистых просторах Ставрополья спали Синие и Белые горы. Смотрит на них Саид — и сладкая тоска по Памиру трогает его сердце. Подолгу смотрит на облака, плывущие на восток. Ночами ищет созвездия, видимые и там и здесь.

Родина его раздвинулась. Горцы вернулись домой, оставив в далеких краях новых родственников, друзей и могилы. Степи и горы Киргизии тоже стали родными.

На Кавказе пришлось работать с другими овцами — мериносовыми. Теперь чабан сдавал не каракуль, а шерсть. И когда видел людей, одетых в яркие шерстяные одежды, гордился: на платках и свитерах пылали цветы кавказских лазоревых балок, где он водил отары.

Его по-прежнему ценили, посылали на выставку, писали о нем в газетах. Были, конечно, и неприятности на работе. Мелкие, досадные. Вырастил отару валухов — бараны, как моржи. Пригнал сдавать — не принимают. Мясокомбинат загружен. Из дальних районов все прибывали новые гурты, эшелоны скота. Пока сдал, потерял несколько тонн первоклассного мяса: овцы похудели. Но, в общем, работой на родине он доволен…

Давно погас огонь в яме горца-кузнеца. Вырезанный в лесу посох Саида заветрил, подсох. Чабан посмотрел на вершины. Там бежали бронзовые от солнца облака, сияли пики и холодно синела Вселенная — беспредельностью мечты, дерзаний, пространств.

Саид попрощался, поставил на плечо сапетку с кизилом, зашагал по узкой тропинке, пробитой овцами. Обернувшись, крикнул Секки:

— Приезжайте на Черные земли, в совхоз «Новая жизнь», работа найдется!

— Приедем! — Сиреневые глаза затуманились. Подошел вечер, разлука.

А чабана уже потянуло к ярлыге, к Вселенной — она виднее ночью, когда лежишь на сладковатом сене в степи и смотришь на Млечный Путь — молоко, пролитое Юноной при кормлении Геракла. Тогда вспоминаются стихи Лермонтова — любимые стихи Саида.

Порой чабану не хватает самого необходимого. Давит одиночество. Степь дымится пыльными буранами. Змеи за день нависают гирляндами над дверями чабанского домика — и надо пускать в ход ярлыгу. На голове древняя бурая шляпа. В руках палка — главный инструмент…

Пусть. Но там, в степи, добывают золотое руно.

После отпуска Муратову дали маточную отару. Довольный чабан пошел телеграфировать братьям, комплектовать бригаду. Али с женой Разият уже работали один сезон с ним и ждали вызова снова. Сафар, городской шофер, тоже согласился пойти чабаном. Памирские щенки-овчарки давно выросли в звероподобных псов. Пока они на кошаре аварца Агаханова. Саид оседлал лошадь и к вечеру привел свою четвероногую стражу.

Отара не вставала. Пнул ногой овцу — заблеяла, но не встала. Другую — то же самое. Ребра выпирают из-под шерсти. Понуро свисают длинные белые губы. Отару надо вести на зимние пастбища, а она еле дышит.

Несколько дней он купал овец в горячей мыльной воде с табаком, прижигал йодом ранки, чистил копытца, весь пропах лекарствами. Десятка два маток прирезал: безнадежные.

Приехала бригада. Нервный Али наотрез отказался принимать отару. Разият и Сафар невесело молчали.

— И не таких поднимали, — торопился Саид. — Рук, что ли, нету? Голову надо иметь! Выходим! Завхоз обещал давать тройную порцию дробленки!

— Они подохнут, а я платить должен! — упирался Али.

— Много ты понимаешь — подохнут! Эти мериносы живучие, как бабы: бей — не убьешь! Помогать будут. Клянусь, сделаем отару показательной: овцы породистые, молодые!

Разият уже разводила огонь под котлами. Варила ячменный «чай» овцам. Сафар по-флотски взялся прибирать в сарае, связав веник из зеленого камыша. Мальчишка Мухадин скакал верхом на ярлыге.

Отару кормили кукурузной массой, молочными початками, картофельной кашей, пасли на клеверном поле. На ночь слабых овец брали под крышу, где временно жили сами. Выматывались, как на покосе.

Зато овцы скоро повеселели. Начала расти шерсть. Животные охотно лизали соль, пили воду.

Теплым хмарным деньком двинулись пасом на Черные земли. Трактор тащил зеленый вагончик с чабанским скарбом.

Идти было трудно. Лето выдалось засушливое, по степи уже прошли сотни отар — и травы почти не было. Осунувшийся Саид рыскал впереди, выискивал лужки, отаву и скошенные кукурузные поля, чтобы подкармливать отару. Завхоз честно посылал вдогонку машины с зерном.

Лунной сиреневой ночью Саида охватила тоска. Он решил написать письмо жене. Достал блокнот, заточил карандаш на ноже, сел на пригорке, чтобы лучше светила луна. Начал:

«…Пишет тебе от всего сердца твой муж, умирающий без тебя. Во первых строках моего письма прими горячие чувства и признания в вечной любви…»

Писал жене, а видел в лунной степи Секки.

Два озерка в зарослях чакана казались сиреневыми глазами. Они лежали рядом. Как глаза. А пригорок казался грудью сладостно теплой, многорожалой земли. Из чакана нежно посвистывала птица.

Саид перечеркнул, и начало письма уже выглядело так:

«Письмо с Черных земель. Жене Саида Муратова, старшего чабана. Во первых строках этого небольшого письма сообщаю, что находимся в пути, и овцы, слава богу, в порядке…»

Поднимались часа в три. Гнали отару по росе. На восходе солнца пасли. В жару стояли на водопое. Вечером снова пасли и долго шли при звездах.

Налетали туманы, дожди, ветер.

В пути Разият кормила бригаду, квасила айран — без айрана Саид не мог работать. Стирала в лиманах чабанскую одежду, готовила варево собакам, ошпаривала кипятком пол и стены домика на колесах, смотрела, чтобы не потерялся сынишка, четырехлетний Мухадин.

Мухадин охотился на ящериц и жуков, пускал стрелы в кобчиков. Больше всего ему нравилось идти за отарой, грозно покрикивая на отстававших у сусликовых нор собак.

Обычно гнали отару Али и Сафар. Саид дежурил ночами.

За день проходили верст десять-пятнадцать.

Тракторист куражился, требовал прибавить ходу. Приходилось по вечерам покупать ему водку. Он добрел тогда, называл чабанов кунаками, а с утра мрачновато, не оглядываясь, включал скорость.

Ночи стали красными. Ревущие газовые солнца били из земли, освещая степь на сотни километров.

С рассветом монотонно выкатывался огромный шар настоящего солнца, поднимался над мокрой розовой степью, и начинался жаркий, белесый день с пылью, парящими птицами, ржавыми деревцами и хлопотами о корме, воде и дороге. Вечером тень от козла — вожака отары — снова вытягивалась на версту, и борода козла становилась розовой.

Черные земли — зимние пастбища Северного Кавказа. Красноватые пески. Редкие, цепкие травы — полынь, типчак, верблюжья колючка. Колхида, где с осени растет руно мериносовых отар. Весной после окота и стрижки отары откочевывают на запад. Черные земли зацветают, накапливая травостой на зиму, и тогда тут царствуют суслики, ястребы, суховеи и одиноко струятся сладкие артезианы в горящих газовых венцах.

На двадцать пятый день пути отара пришла на место. Тучный калмык по фамилии Иванов, зоотехник отделения, указал кошару. Отозвал чабана в сторонку, сказал:

— Возьми на складе мясо, сделай хаш, заедем к тебе с управляющим. Мясо потом вернешь, овцу мне отдашь, спишем.

— Зачем списывать? Я свою зарежу, у меня восемь штук, приезжайте.

Калмык с удивлением посмотрел на чабана: в лесу, что ли, жил? Но разговаривать больше не стал, медленно влез на мохнатого конька, затрусил в поселок, широко расставив ноги, искривленные еще предками — всадниками Золотой Орды.

Кошара — длинный сарай из камыша, обмазанного глиной. Здесь же конюшня. Рядом — чабанский домик. Неподалеку из ржавого хобота трубы толчками пульсирует артезианская струя. Овечий баз огорожен камышовыми матами. Вокруг камыши, беспредельная степь, буруны, колючий пустынник.

Домик прогнил, просел. Не беда. Засучили рукава чабаны, достали мастерок и топор. Разият неведомо где добыла синьки и известки…

И вот уже на струганых топчанах яркие пушистые одеяла, пол вымазан свежей глиной, посыпан травой. На столе радиоприемник, школьная чернильница. На стенах портрет Ленина, фотографии космонавтов, плакаты с призывами увеличить производство мяса и настриг шерсти. Висит чучело желтоперой совы с мягкими кошачьими лапами. Рядом ружья Саида.

На «газике» приехал управляющий отделением Бекназаров.

Чабану он понравился сразу. Живой, подтянутый, дельный, в спортивной рубашке, на вид гораздо моложе своих сорока лет, симпатичен лицом, обращением. Назначен он недавно, в прошлом году был другой управляющий. Положил на стол газеты — просвещайся, чабан. Полюбовался огромной совой, похвалил французскую двустволку «Идеал». В одном патронташе четыре гнезда пустовали. Бекназаров принес из машины патроны и заполнил патронташ чабана.

— Спасибо! — Муратов смутился. — Шкура первого волка ваша.

— Посмотрим, кто раньше убьет первого! — приветливо улыбнулся всеми зубами управляющий.

Сама смекнув, Разият быстро готовила еду. Было у Саида и дорогое вино — коньяк, на случай простуды, да и так чабан любил выпить крепко заваренного чаю с каплями коньяку.

— Доставать ту бутылку? — спросила Разият Саида.

Нет. Саид не решился предложить выпить начальнику: оба коммуниста, разница в положении большая. Пусть лучше он чебуреков отведает.

— Товарищ Бекназаров, вопрос у меня. Видишь, лето сухое, а воды в Куме много. Зимой может кошару затопить. Овец не выведешь, корма не подвезешь.

— В прошлом году заливало?

— Я стоял далеко отсюда, не слыхал.

— Ладно, подумаем. Место здесь удобное, специально для тебя оставили. Парторг о тебе звонил, просил связь держать. Будем тянуть вас на бригаду коммунистического труда.

— Чабаны мои еще неопытные, — зарделся, как девушка, от такого внимания Саид. — А воды этой боюсь. Кошара с синим домиком пустая. Может, туда перейти?

— На синей кошаре от конторы будешь далеко. Та кошара не оборудована, мы ее в резерв поставили.

— В резерв необорудованную? — удивился чабан.

— Успеем заделать дыры! Наладим работу! Надо выходить на высокую орбиту. Не скрываю: работал я не на овцах — в другой системе. Подсказывайте. Помогайте. Поэтому и хочу, чтобы ты ближе был, увидишь неполадки — докладывай. С Красным знаменем должны мы выйти из зимовки. Как отара у тебя?

— Слабая, собрана из отходов, но вся племенная, кровная.

— Вот. Рядом будешь — всегда зерна подбросим, а за сто верст пока довезешь — по дороге растрясется. Знаешь поговорку: ласковый теленок две сиськи сосет! А ласковые телята всегда у коровы держатся!

Вместе с чебуреками Разият подала калмыцкий чай — молочный, с травами, с маслеными солнышками. Бекназаров дружески покосился:

— Кажется, у меня под сиденьем бутылка осталась.

В таком случае гостеприимство горца не могло скрыть коньяк, хотя Саиду не хотелось пить с Бекназаровым — уже по какой-то иной причине. Под предлогом, что ночью ему пасти отару, он только чокался.

К вечеру в гости пожаловал другой управляющий — бывший, потом завхозом работал, теперь объездчик, дядя Вася. Его Саид знал. Крепкий, сильный степняк на белом жеребце, с чудесным карабином у седла. На крохотных мутных глазках, утонувших в багровых складках лица, крохотные стеклышки очков. Парусиновая фуражка. Вельветовый пиджак, обтягивающий могучую спину. Болотные сапоги, спущенные до колен.

Дядя Вася кинул Разият пару убитых уток и достал фляжку. После первого же стакана разговорился. Вино сделало его прозрачным.

— Ты осторожнее с Бекназаровым. Провинившийся человек. Чуть из партии не вылетел в торговой сети. Старается въехать в рай на чужом горбу…

— Дядя Вася, эту кошару вода заливала?

— Как сказать… Зимой воды прорва, лодку припасай. Пастбища тут хорошие. А если насчет соседей пытаешь — неважные соседи. От Змеиного буруна Темирбаев, недавно драку с перестрелкой учинил. А от Сладкого колодца Ибрагимов…

Нашептывание не нравилось Саиду. Но хозяин не может сказать гостю неприятное — таков древний горский закон.

— Лошадей получил? — объездчик открыл вторую фляжку.

— Нет еще.

— Слушай. Проси вороных и гнедую кобылу. Будут подсовывать серого мерина — не бери: с виду здоровый, красивый, а сам сердечник, идет-идет — и хлоп наземь!

— Какая трава у Красных бурунов? — переводит разговор чабан, не хочет замечать в глазках дяди Васи огоньков просыпающейся совы.

— Катька из конторы спит с Бекназаровым, — гнет свое дядя Вася. — В шпионах у него ходит, так и знай. Муж помалкивает, зоотехник Иванов. Две коровы у них, телка, овец штук сорок — кормить-то их надо! Кур держат до сотни, по зернышку — уже полведра! Пороху мне прислал один редактор столичный — охотились вместе. Если бедствуешь, дам. На зайца захочешь — бери моего жеребца, на нем Шуваев все весенние призы выиграл!

Саиду оставалось только благодарить объездчика.

Серого мерина Саид действительно не взял. Бекназаров охотно дал ему вороных и гнедую.

Оседлав горячую, как пламень, кобылу, чабан поскакал к морю, к великому чабану Каспию. Его томила какая-то тоска. Стало необходимым увидеть бесконечно идущие барашки волн.

Солнечно длинной ярлыгой гнал синий чабан белорунные отары к желтым берегам. Обнявшись с небом, рокотал в заливах между дюнами, расстилался необъятной мощью синевы, гудел винным ветром, несущим чаек и паруса.

Тысячу лет стоит всадник на песчаном взгорье. Пенные брызги моют до янтарной желтизны копыта лошади. От ветра всадник забронзовел, стоит как памятник. Чистота волн катится сквозь него. Чистота времени. Чистота пространств.

Там, за горизонтом, знойная Киргизия, пики Памира, могила отца. Когда-нибудь он побывает там снова. А пока пошлет молчаливый привет с отарами Каспия, которые вечером покатятся на восток.

И он дождался вечера. Тысячи тонких ярлыг — лучей заката — поднял великий старец, брат пастуха Эльбруса. Покатился на восток. Саид медленно поехал назад, в степь. Вскоре хлестнул лошадь, помчался вихрем — к своей отаре.

Нареченная шихами грозным именем, Секки-Газават была украдена своим мужем, когда подошел срок — шестнадцать лет; она тогда училась в девятом классе. О готовящемся воровстве знали все, родные ждали вора, уже договорившись о калыме и свадьбе. Знала и Секки-Газават. Час ее подошел, и надо исполнить волю истлевших в курганах предков, закон шариата.

С Хасаном они вместе ходили в школу. Частенько он списывал у нее трудные задачки. Оба в один день вступили в комсомол. Но представить себе Хасана своим мужем Секки не могла. Муж рисовался ей как некий герой из фильма — на коне, на машине. Намерение Хасана удивило ее до предела. Но предстоящее замужество волновало, как волнуют всякие значительные перемены в жизни.

В школьные годы ее часто охватывало волнение от прочитанных книг. Она всегда считала, что жизнь и книги — разные вещи. Но все-таки многое в книгах было близко, понятно и совпадало с жизнью. Теперь же, в замужестве, яркая, высокая жизнь героев книг казалась недоступной, как отвесная скала. Это где-то там, за горами, в новых городах, на стройках, в институтах, лабораториях. Этой жизнью можно любоваться тайком от свекрови час-другой, а потом чесать шерсть, кормить коз, варить обед и штопать прохудившееся белье.

Правда, она видела, что отвесные скалы преодолеваются спортсменами, и против воли мужа пошла работать в магазин.

Хасан, несмотря на молодость, любил жену болезненно страстной и немощной любовью старца, жаждущего своими охладелыми жилами юной крови. Цветущая, как кизиловый лес в мае, Секки жалела его за тихую, грустную улыбку, за младенческое личико и частые головокружения.

Он хорошо одевал ее, дарил драгоценности, водил в клуб, где затравленно озирался под огнем восхищенных взглядов молодых модных мужчин в сторону Секки. Вернувшись из клуба, ревниво допрашивал: отчего так смотрят на нее мужчины? Чистая, как горный родник, она и сама не знала отчего. «Наверно, я одеваюсь нарядно», — говорила она и потом одевалась скромнее. Он успокаивался, но жизнь в шумном ауле не нравилась ему. Тут сотни красивых молодых юношей. Пусть она верна ему, но юноши эти видят ее глаза, шею, руки — в душе он был за паранджу, которая прежде скрывала лица женщин на Востоке.

Да, она верна ему, но когда приехавший на каникулы студент объяснился ей в любви и она рассказала об этом Хасану, он готов был ее зарезать. Хасан понимал, что Секки не виновата, если ее полюбил кто-то. Но почему она с удовольствием рассказывала о студенте, хотя и смеялась над этим влюбленным?

И худенький, с детским личиком Хасан, утопая ночами в папиросном дыму, придумал: пойти чабановать, жить наедине с женой в глухой прекрасной степи, вдали от людей, городов, разврата. Он чувствовал себя точно злой горбун из сказки, нашедший крупный драгоценный камень.

Сохранить камень нелегко, сотни глаз прельщаются его гранями, сотни жадных рук протягиваются к нему.

Когда жена вернулась из аула, где была в гостях, он сказал ей о своем решении. Секки вспыхнула и, потупясь, молчала.

— Разве плохо будет? — уговаривал Хасан. — Вольная жизнь, большие заработки, свежая птица с охоты — ружье куплю…

— Не надо, Хасан! — шепнула она с горячим стыдом, заливающим ее до ослабевших в истоме колен.

— Нет, сказал я! — стукнул детским кулачком Хасан.

— Как хочешь, — обмякла она, счастливая птица, у которой развязывают крылья.

— Поедем?

— Да! — горячо поцеловала она мужа, заливаемая алыми волнами предчувствия встречи с белокурым чабаном.

Хасан не мешкая стал собираться…

С утра отара обступала старшего чабана. Пока проводишь ее в степь, семь потов сойдет. И сразу тихо станет на кошаре под чистым, по-осеннему грустящим небом. Налетит ветерок, поиграет камышовыми метелками, сядет на бычий череп птица — и тишина, тишина, плывущая прозрачными волнами во все стороны света. Саида ожидают другие дела, но в этот короткий миг передышки нет-нет да и забьется сердце, вспомнится кизиловый денек, стол под дикой яблоней и сиреневые глаза.

Саид страстно набрасывался на работу, стараясь забыться, потому что чувствовал себя преступником. Ведь у него жена, дети.

Прежде он никогда не задумывался о любви. До женитьбы видел жену раза три, и она понравилась ему. Нашла ее мать Саида, сказала, что та хорошего рода, работящая, религиозная. У нее были крепкие икры, вечно влажные от работы руки, от кожи пахло укропом, молоком и приторными мазями. Частые и длительные отлучки копили в сердце Саида нежность к жене, и он не понимал женатых мужчин, ищущих легких удовольствий на стороне.

Теперь Саид думал, не стал ли и он похожим на тех мужчин? Чудесные глаза Секки преследовали его в степи, они стали родными, несли невыразимое чувство радости. Стыдно сказать: самостоятельный человек, знатный чабан, коммунист, семьянин, тайком от бригады стал сочинять в камышах стихи. Если строчки не получались, доставал из чабанской сумки затрепанный томик Лермонтова, и слова находились.

Светлым песчаным деньком он обедал один. Мухадин крутился рядом, хотелось и его посадить за стол, но тогда бы нарушалась воля курганных предков. Разият же ни в коем случае не сядет за один стол с мужчинами: воля шариата непреклонна. Внешне в арбичке нет ничего от старой аульной женщины. И кошарный, степной образ жизни не сделал ее замкнутой, подозрительной.

Арбичка — стряпуха, хозяйка у чабанов, платят ей как равному члену бригады. Она помогает и при осеменении маток, и на стрижке, берет и ярлыгу, участвует в сакмане. Разият приветлива, умна, одета, как русские молодые женщины. Но для Саида естественно, что она снимает с него сапоги, полушубок; мужа она, по шариату, за глаза не называет по имени, чтобы не привлечь чародейства, — только местоимениями. Комсомолка. Рукодельница. Одежду шьет себе сама. «В магазине все стиляжное, юбки узкие, как будто голая идешь!» Сейчас, подавая Саиду на стол, Разият сказала:

— Наши балкарцы приехали работать, на камыш их поставили, у Сладкого артезиана. Я их видела во Фрунзе, они дружили с нашими Боташевыми…

Алое пламя лизнуло чабана. Еле заставил себя проглотить кусок. Для вида потоптался в конюшне и, чуть отдышавшись, птицей махнул к артезиану, захватив двустволку.

Рабочие резали и вязали камыш. Увидев балкарца, остановились. Он старался идти медленно и как будто мимо, но ноги выросли до саженных размеров и упрямо вели его в одну сторону — туда, к ней.

Глаза увидели милое лицо. Секки в рваном плюшевом пальто, сапогах и пуховом дымчатом платке. Рядом тщедушный, с маленьким лицом Хасан. Во рту толстая папироса. Увидев рослого, мужественного чабана с ружьем, он приветливо оскалил меленькие зубки и стал похож на мелкорослую собачку, с готовностью падающую на спину перед большим псом.

— Бог на помощь! — почему-то сказал Саид старую русскую поговорку.

— Здравствуйте, — вежливо, как гости, ответили рабочие.

Секки тихо вскрикнула, порезала палец. Саид достал из кармана бинт. Хасан спокойно сказал:

— Песком присыпь.

— Помою пойду. — Загоревшаяся женщина ушла к колодцу.

Саид почувствовал себя желтым подсолнухом, поворачивающим голову вслед солнцу, и старался сделать шею волчьей, чтобы поворачивалась она только вместе с туловищем. Плечи и грудь распирала сила радости, не уступающая силе гнева и ненависти. Поговорив с балкарцами, Саид взял резак Секки, и рабочие только дивились, как ловко и молниеносно чабан валил стену белого камыша.

— Приходите ужинать на мою кошару, — пригласил он рабочих. — Пойду подстрелю, что ли, трех-четырех уток, — как будто речь шла о курах в собственном сарае. Он пригласил бы их и в том случае, если бы Секки не было.

Необыкновенно везло ему в тот день. Не успел отойти от рабочих, как заметил в лимане плещущихся уток. С двух выстрелов положил четырех. Все-таки это приятно — показать себя мастером перед дорогим человеком.

Удачи продолжались. Вечером выяснилось, что балкарцы — три бездетных семьи — будут жить на кошаре Муратова, в свободной сейчас родилке. Они натаскали на пол соломы. Саид переложил разбухшую саманную печь, сколотил уже при свете лампы стол из ящика для запчастей, пока Разият готовила ужин на всех.

Теперь у времени появился смысл: утро для того, чтобы увидеть ее, идущую на работу, вечер — чтобы зайти к рабочим, потолковать о том о сем, видя дорогое лицо. Вечерами балкарцы полюбили сидеть в горнице чабанов: уютно, чай, варенье, карты, домино. Потом волнующим смыслом наполнились ночи.

Ночами Саид обычно дежурил на базу. Раньше выходил к овцам ненадолго, теперь просиживал до рассвета. А ночи зацветали сиреневым огнем луны, и звезды, составляющие четкие геометрические фигуры, меняли цвет: слабые гасли, пропадали, а сильные становились яркими. В такую-то ночь скрипнула дверь рабочих. В серебристом сумраке шептались камыши. Секки медленно ушла в степь, за бурун. Сердце чабана стучало молотом. Но пойти следом не посмел. Не скоро вернулась она. Села на прессованный тюк сена, приласкала собаку. Саид нарочито громко разговаривал с овцами, два раза быстро прошел мимо женщины, будто по делу, и ему казалось, что она слышит предательский стук его сердца.

Долго сидела Секки — лунный бурун потемнел. Потом направилась в дом. Проходя мимо чабана, опустила голову. От нее пахло шалфеем. Он шагнул к ней, но глаза Секки блеснули кованой сталью чеченского кинжала.

Камыши чернели. Все чаще небо затягивало хмурыми облаками с пиками богов, оленей, скал. Моросили обложные дожди. В лиманах плескались последние утки. С дождем срывался снег.

Рабочий день чабанов — от темна дотемна.

Первой встает Разият. Разводит огонь в печи. Бросает в котел мясо, месит тесто. Пока хлебы подходят, гладит ржавым чугунным утюгом выстиранное с вечера белье.

Завтракает бригада при фонаре. В сухую погоду отару ведут в степь, на подножный корм, режут на базу кизяки, заготовляют камыш. В ненастье распрессовывают сено, кормят овец на кошаре, чинят ограду, колоды, упряжь.

После завтрака арбичка сгребает со стола корки и кости в ведро с теплым пойлом на ячменной муке. В окно напряженно следят за ее действиями собаки. Обе камышового цвета. Одна вдвое больше кавказского волка. Другая длинная, как пантера. Едва арбичка выходит с ведром, собаки бегут к деревянному корыту. Шумно и торопливо лакают свою похлебку и незлобно рычат друг на друга.

В это время просыпался Мухадин. Полуодетый выбегал из горницы. То мелькнет под пузом коня, то на барана верхом сядет, то затевает опасную игру с собакой, борется с ней на сене.

Собака вначале осторожно поднимает его за рубашонку. Мальчишка вырывается, закусив губу. Собака злится. Бьет тяжелой лапой по голове сорванца. Но эта злоба домашняя, семейная. Она имеет границы. Для чабанских овчарок и овца, и уздечка, и ребенок на кошаре — свое, святое…

К вечеру промокшие и усталые Али и Сафар пригоняют отару на баз. Разият вешает сушить брезентовики, греет ужин. Саид лежит у горячей стены в майке, темно-синих бриджах, заправленных в белые шерстяные носки. День выпал счастливейший, весь наполненный смыслом: несколько раз видел Секки и даже поговорил с ней, когда возил сено на тракторе, — ему знакома и эта работа. Теперь журнал читает, Бекназаров прислал. Братья закурили. Саид морщится от дыма — он не курит, молчит. Но братья знают: ждет, что скажут они об отаре.

— Порядок, товарищ начальник! — подмигивает младший, Сафар, прикладывая руку к «пустой» голове. — И волки сыты, и овцы целы!

Саид готов их обнять — так хорошо на душе! Но кто же его назовет мужчиной, если он полезет с нежностями к младшим братьям!

— Ты зубы не заговаривай! — закрывает журнал старший чабан. — Слушай, почему долго стояли у Красных бурунов?

— Это черт, а не человек! — деланно негодует Али. — Даже под землей видит! Матка попала в болото, вот и стояли, еле вытащили!

— А почему по болотам отару водишь, интересно мне знать? — Саид встает с топчана.

Разият уже наготове с сапогами.

— Мы, что ли, болото развели? Такие дожди!

— Дожди! Голову надо иметь! Завтра пошлю с вами собак, пускай хоть они смотрят, наверное, больше понимают!

Саид одевается, выходит.

— Овца с белым носом! — говорит ему Али.

— Как будто глаза у меня есть — найду!

И действительно, по каким-то признакам находит на базу пострадавшую матку. Поймал за ногу крючком ярлыги, ощупал кости — все благополучно. Выгнал из-под навеса сильных овец, слабых загоняет на сухую подстилку.

— Товарищ капитан, ужинать будешь? — выбегает в тельняшке, с плащом на голове Сафар — сеет мелкий, нудный дождь, на всю ночь зарядил.

Саид не удостаивает его ответом. Не спеша прошел к коням, поговорил с ними, разделил ведро ячменя на троих, подложил сена.

Сафар постоял, ушел ни с чем.

Из комнаты слышен плач Мухадина. Саид возвращается в дом. Потирает руки над тлеющим жаром кизяков.

— Чего ты, Мухадин? — весело спрашивает он: скоро в гости придут рабочие, опять будет тайно любоваться Секки, слышать ее волнующий запах.

Мухадин только всхлипывает. Он просил есть, мать не дала: старший не сел за стол. Обжаловать это Мухадин не может: законы святы. Саид понимает и садится на свое место у окна. Сразу сели и братья — проголодались. Разият что-то делает, отвернувшись от стола.

— Мухадин! — Саид выбирает сладкую кость. — На!

Мальчонка быстро взглянул на мать, подбежал, схватил кость, аппетитно срывает мясо. Али, отец, недовольно ворчит:

— Зачем баловать? Скоро и так на шею сядет. Вчера говорит: папка, дай мне шайтан-воды — водки — и узкие брюки, в контору пойду за получкой! Хотел прямо ремнем бить, такой стиляга растет!

Саид наконец улыбается.

Али и Сафар курят. Старший слушает последние известия и выключает приемник — экономит батареи. Разият с сыном ужинают. Глаза у Мухадина стали маленькими, как вишневые косточки, он почти спит. Но все время вскидывается: не просмотреть бы чего из жизни взрослых.

Спит Мухадин. Спят братья. Разият что-то штопает и клюет носом. Саид втыкает в землю возле печки полые камышины, растопляет куски свинцового кабеля на совке, льет и режет свинцовые трости, катает на сковородах — волчья картечь. Устало коптит фонарь.

— Ложись спать, — говорит чабан арбичке.

— Рано, — поднимает она тяжелеющую голову.

— Ну, сказал, что ли!

И Разият, вздохнув, как лошадь, с которой сняли хомут, идет спать. А чабан еще чистит ружья, мажет стволы тракторной смазкой.

В степи то и дело попадается дичь. Чабан — охотник по образу жизни, а Саид охотник вдвойне — и по страсти. Всю осень стрелял уток, пока бригада не взбунтовалась — закормил жирной утятиной! Теперь ждет морозов, чтобы пойти на волка, сайгака и лису.

Залаяли собаки. На человека. Где-то за три версты скрипнула телега или ветер донес крик. Саид берет ружье, выходит в мокрую, шлепающую каплями темноту. Хорошо ему: рядом, за стеной, Секки, сирень ее глаз сегодня вся распустилась ему навстречу. От любви стал, как мальчишка. Вот если бы сейчас на кошару налетели какие-нибудь враги. Он сумел бы защитить милые глаза! Долго всматривается в темноту. Собаки молчат.

Ночь. Буруны. Осень.

В воскресенье Саид и Мухадин играли в казака-разбойника. Разбойником был Мухадин. На горячем коне — розовая хворостина — он гнался за чабаном, стрелял и бросал аркан на скаку. Оба выскочили из камышей на берег Кумы.

Секки полоскала белье. Мухадин задохнулся от удачи — можно заодно и бабу пленить! Но большой папка — братьев отца он тоже зовет отцами, это от родового строя, — забыл об игре, что ли, остановился возле горянки.

— Руки береги, вода, как лед! — просит Саид.

Она нагнулась ниже, продолжая свое дело.

— Не хочешь говорить, Секки?

— Саид, — впервые назвала по имени, — мы уедем отсюда.

— Зачем? — испугался чабан.

— Я не могу, боюсь тебя, думать стала много…

— Большой папка, — гнусит казак-разбойник, — убегай, я тебя два раза убил.

— Не уезжай… пропаду тут… с ума сошел, что ли… какая ты красивая!.. Почему раньше не встретил?..

— Хасан стал замечать. Во сне звала я тебя, он слыхал, ногой ударил.

— Кто дал право бить? — Саид побледнел от злости и гнева за унижение любимой. Ты такой же человек, как и он! Где ударил!

— Да здесь… стыдно.

— Покажи!

— Вот, — подняла юбку чуть выше колена — розовый с черным синяк.

У Саида закружилась голова от белизны ее ног. Заскрипел зубами от невозможности помочь ей. Если бы не любил, то поговорил бы с Хасаном открыто, по-человечески. Но помочь, приласкать хотелось. С клокочущим у горла пульсом шепнул:

— Приди ночью, когда уснет он, к овцам.

— Боюсь. Нож точил все утро. К Ибрагимову поехал, там мулла появился, хочет лечить меня… Нет, не от любви… не беременею я… И за тебя боюсь. Уедем мы лучше с Хасаном…

— Пух! — выпалил из винтовки-камышинки Мухадин, и Саиду пришлось падать.

— Фью! — свистнула пуля над головой Саида через день, когда он возвращался с охоты по гребню буруна.

Он присел под кустом, всматриваясь в мглистую степь, откуда стреляли. Ветер стриг темные туманы, швырял их волнистыми кипами на бледное солнце. Охотничий сезон начался. Выстрелы гремели всюду. Знаток оружия, он определил: стреляли из малокалиберной винтовки. Малокалиберка была у Ибрагимова, но Ибрагимов — друг Муратова. Саид незаметно сполз с буруна, прошел домой камышами, о случившемся никому не сказал.

Постепенно узелки распутывались. Неделю назад чабаны из бригады Алимбекова, лучшего друга Ибрагимова, прятали в зарослях на островке десяток овец. Саид видел, заподозрил неладное, но решил, что чабаны делают какую-то махинацию в своей отаре. Через день пришли чабаны из соседнего колхоза, разыскивая пропавших овец. Саид показал на островок. Чабаны Алимбекова отреклись от участия в краже. Алимбеков не изменил хорошего отношения к балкарцу, но Ибрагимов с Саидом не поздоровался. Правда, тут была и другая причина. Надо же случиться, что в этот день памирский волкодав Саида сильно потрепал в степи кавказскую овчарку Ибрагимова, натасканную на людей. И может, поэтому между прежними друзьями пролегла полоса отчуждения. Но был еще один узелок: Хасан целыми днями стал пропадать у Ибрагимова.

Секки вышла на третью ночь. Он гладил ее руку и рассказал о выстреле. Сильно забилось ее сердце. Неожиданно из домика вышла Разият с фонарем и услышала шаги скрывающейся пары.

Утром, когда отара ушла, Разият сказала Саиду:

— Что делаешь, Саид…

— Замолчи! — вскипел он, чувствуя справедливость ее слов. — Молодая еще учить!

Выскочил на баз и столкнулся с Хасаном. В глазах рабочего злость, ревность, мольба, страх. Он угодливо раскрыл серебряный портсигар перед чабаном, и Саид механически взял папиросу, не зная, что с ней делать. Хасан приободрился, дав маленькую взятку, задымил на весь баз. Но плечи мелко дрожат, на губах лиловой пленкой нарастают невысказанные слова обиды, ревности.

Подошел коренастый, как пень, Магомет, рабочий, демобилизованный сержант. Острым самодельным ножом стругает палочку. К Саиду сразу подошли собаки, ворча на Магомета, — они не признавали его, несмотря на его щедрые подачки. Магомет присел, чтобы меньше раздражать собак, закурил и стал рассказывать любовную историю, якобы недавно случившуюся в их ауле.

— И его и ее на куски порезали! — закончил он.

Саид ушел и решил прекратить свидания с сиреневоглазым шайтаном, как назвала Секки Разият. Не Магомет испугал Саида — мольба и страх в глазах Хасана. Брезгливое чувство жалости переплавилось в гордость щедрого чабана, никогда не пользовавшегося чужим добром.

Под вечер Саид возвращался из поселка с собрания, сбивая ярлыгой головки бурьяна. Степь потемнела. Угрюмо шелестел камыш. Вихрились песчаные смерчи. Из камышей вышли трое. В руках палки, что в степи обычно. У одного оказался железный штырь…

Саид катался по дороге, обливаясь кровью. Убили бы, да сумел вскочить и раскрыть большой охотничий нож. Неизвестные побежали. Один застрял в лимане, и Саид полосовал его ярлыгой до большой крови.

Домой пришел с кровавым, распухшим лицом. Братья мигом схватили ружья и поскакали в ночную степь искать обидчиков. Разият спокойно грела воду, чтобы промыть лицо. Вошла Секки и опередила ее. Перевязывая чабана, она метнула глазами стальную ненависть в сторону загадочно улыбающегося мужа.

Залаяли собаки. На пегеньком ослике приехал сухопарый рыжебородый мулла. Он объезжал кошары горцев: подходил великий мусульманский пост, и надо было очистить души правоверных от прегрешений.

Проводил муллу в дом Али.

Мулла вошел к Саиду. Чабан лежал под одеялом. Мулла плотно закрыл за собой дверь, пропел молитву.

— Мир и богатство этому дому!

— Спасибо, отец, садись, отдыхай.

Уважение к старшим по возрасту, гостеприимство, особенно ночью, в степи, взяло у Саида верх над остальными чувствами.

— Мусульманин, — торжественно начал мулла, — думаешь ты о боге?

— У меня отара большая, некогда другими делами заниматься.

Мулла потеребил рыжий ленок бороды.

— Сабля пророка над твоей головой, безумец! Что ты делаешь? Народ судить тебя хочет — кто остановит руку народа? Разве не дал тебе аллах жену? Разве ты не можешь взять вторую?

Саид прикрыл глаза, посапывал, словно засыпая.

— Ты слышишь, Гог и Магог?

— Что тебе надо, отец?

— Посвященным открыто все. Могилу вижу. Свежие листья на ней. В крови сабля пророка. И ты сегодня в крови, зол, печален. Не буду беспокоить тебя. Завтра заеду. Почитай учение всемогущего. — Мулла достал книгу в черной коже и серебре — Коран на арабском языке. Узкое фанатичное лицо осветилось черным огнем глаз. Он раскрыл Коран на заложенном месте. — Помни: «Лев разорвет собаку, если собака приблизится ко льву!».

— У меня свой Коран есть! Лучше раздевайся, поешь, отдохни.

— Где твой Коран? — прищурился старик.

Саид показал на стопку книг.

Мулла вышел и не захотел ночевать на этой кошаре. Потом он целый час говорил с Секки и уехал не раньше, как она разрыдалась от страшных проклятий и угроз. Мулла все-таки согласился благословить ее чрево, взяв с мужа десять рублей. Хасану сказал: «Пока не будет детей, не будет покоя, торопись, мусульманин».

Ночью в родилке Секки жестоко избили. Она была сильнее Хасана и вырывалась, поэтому Магомет держал ее широкой сальной рукой за шею. Хасан бил. Третий стоял у двери — пожилой богомольный мужчина, страдающий язвой желудка. Женщины молча сидели в углу.

Как после бурана, следующие дни на кошаре текли мирно. Рабочие по-прежнему заходили в горницы балкарцев. Разият даже взялась перешить платье Секки.

Саид и Секки не виделись, но на знамени их любви появилась кровь, красный цемент счастья.

Хасан жил надеждой, что Бекназаров поставит его, как обещал, чабаном на дальнюю кошару, — и тогда все наладится, будь проклята эта кошара!

Однажды проснулись от необыкновенной тишины, от сказочного света, льющегося в оконца.

Пришла зима. Завалила Черные земли, домик, отару, собак, свернувшихся клубком у ворот база. Густо падают, торопятся снежинки.

В очаге уже полыхает огонь. Кормов на кошаре достаточно. Длинношерстные матки уже наели за осень курдюки, осеменение прошло хорошо, в большой охоте, и приплод ожидался полуторный. Бывая на других кошарах, Саид ревниво смотрел на овец — его овцы выглядели лучше, не все, конечно, но большинство.

В первое время Муратову давали зерна больше, чем на другие кошары. Когда овцы выправились и бригада взяла обязательства, Саид отказался от добавки.

Бекназаров вызвал его, отечески пожурил за «самоуправство», приказал брать прежнюю норму зерна, напомнил о бригаде коммунистического труда.

— Какая же это коммунистическая — на лучших кормах! — сказал Муратов и снова решительно отказался от добавочных кормов.

Управляющий и зоотехник калмык переглянулись.

Метет за окнами метелица. Сапоги смазаны и поставлены под топчан. В ход пошли валенки, рукавицы, полушубки — все из жаркого руна. Когда отпуржило и установилась ясная погода, Саид зарядил патроны, наточил на камне нож, с вечера засыпал коням двойную порцию дерти, написал Сафару на клочке бумаги распорядок дня отары — Али пойдет с Саидом.

С утра примороженным сомом с рыжими плавниками в тумане петляло солнце, ни за что не желая подниматься в стылую склянь. Потом на востоке томила предчувствием красоты длинная лазурная полоса — может, отсвет моря, ярлыга Каспия.

Охотничьи угодья начинались в десяти метрах от кошары — в первых плавнях, где недавно плескалась крупная рыба, а теперь голубел лед.

День проходит в беге, скачке за подранками, в замирании сердца, в дымных выстрелах и яркой крови на снегу. Азартная ругань при неудаче и радостные крики при метком выстреле.

Али и тут чувствовал свое положение младшего, хотя ростом он выше брата и мужественнее в плечах. Порох здесь остро дефицитен. Саид дал Али старенькую одностволку и пять патронов на весь день. Себе оставил полный патронташ. Промахов Саид не признает. Часами будет ползти по снегу и воде, но куропатку или зайца возьмет.

Гнались за раненым сайгаком и вышли к кошаре Ибрагимова.

Чабан Ихан-Берды пас отару по гололеду — на травах хрустальная наморозь. Животные простуживаются от этого, болеют воспалением легких, ягнята больных маток будут хилыми легочниками. Саид забыл о сайгаке, подошел к чабану.

— Что ты делаешь, Ихан-Берды? Погубишь отару!

Чабан молчал, невозмутимый, как идол.

— Гони овец на баз! — Али протянул чабану папиросу.

Чабан уже готов был взять, но тут же стыдливо опустил руку.

— Грех, ураза теперь.

Во время уразы — рамазана — верующие мусульмане не едят и не пьют от утренней до вечерней звезды. Курить же вообще нельзя, по учению пророка.

Подошел Ибрагимов, старший чабан, высокий, молчаливый, с ястребиным лицом. Неохотно поздоровался — здесь он был хозяином и не мог нарушить заветы гостеприимства. Спросил, как идет охота.

Вместо ответа Саид гневно сказал:

— Куда смотрит аллах? Уразу держите, а овец пасете по гололеду!

— Тебе, Муратов, начальником надо быть, все других учишь. За собой лучше смотри, на чужих жен не заглядывай! — зло бросил Ибрагимов и пошел на кошару.

От скирды оранжевой соломы бежала рослая кавказская овчарка. Та самая, что натаскана на людей. Однажды едва не загрызла всадника, стащив его с седла. Ихан-Берды уходил в другую сторону.

— Ибрагимов! — крикнул Саид. — Привяжи собаку!

Хозяин не оборачивался. Собака приближалась. Саид выстрелил в воздух.

— Чего по людям стреляешь, как бандит! — закричал Ибрагимов, хватаясь за винтовку. Но собаку поймал, потащил за железный ошейник на кошару.

Незаметно вечереет. Стынут древние буруны — уродливые, печальные всхолмья. Когда-то их намели ураганы чудовищной силы. Они стоят, как окаменевшие морские валы в несколько миль длиной.

Дороги нет. Телегу бросает по колдобинам, как лодку в шторм. Коней не удержать — рвутся к дому, к сену и теплой конюшне.

Радостным лаем встречают охотников собаки. Лижут морды лошадей, кладут лапы на плечи чабанов, обнюхивают добычу. Их на охоту не брали — не та квалификация.

Мухадин выскочил без шапки. Отцепил постромки, нашильники. Подвел вороных к опрокинутой колоде, взобрался на нее, пытается стащить хомуты. Кони понятливо наклоняют головы, чтобы было удобнее шустрому джигиту.

Не заходя в дом, как будто совсем не промерзли, охотники снова и снова пересказывают подробности каждого выстрела, предвкушая жареное мясо, крепкий чай и чистую постель — набегались по бурунам.

— Кто убил? — спрашивает Сафар, трогая рога старого самца.

— Он, — показывает на Саида Али.

— Кто? — Саида распирает великодушие. — Я убил? Я только взял его окончательно — ранил ты!

— А где вторая рана? — Сафар переворачивает тушу.

— Таскай! — приказывает Саид.

А глаза горят. Счастливые, добрые глаза. Как тут не пригласить рабочих соседей на охотничий ужин! Гости осматривают добычу, завистливо цокают языками. Разият уже ставит котел на огонь. Хасан и Секки тоже здесь. Она все время где-то в глубине, а он старается услужить, помочь в чем-либо Саиду, словно задабривая, чтобы Саид не украл его единственное сокровище.

На белом жеребце подъехал дядя Вася. Тоже с охоты. Он бьет только пушного зверя. Полюбовались рыжими лисами и черной енотовидной собакой, привешенными у седла.

Дымный жар чабанского домика показался охотникам уютным и милым, а решетчатый свет фонаря «летучая мышь» — ярче электричества. В сторонке Саид быстро переговорил с Сафаром об отаре, не утруждая гостей слушанием скучных хозяйственных разговоров. Сегодня Саид не идет на баз. Сегодня у него выходной.

Мухадин уже ходит с ножом — добычу разделывать. Глиняный пол впитывает кровь. С мертвой беспомощностью лежат трофеи — сайгаки с перерезанными горлами.

— Мухадин, уходи, уши отрежу! — раскрывает охотничий нож Саид.

Мухадин не из пугливых. Он берет твердую, как кость, скользкую ногу сайгака, оттягивает в сторону — и нож Саида слегка, бритвенно касается живота туши.

— Смотри, сала сколько! — возбуждается Мухадин и будто невзначай обменивает кухонный нож матери на нож Саида, лежащий в кровавом чреве.

Чабан понимающе улыбается. Племянник счастливо, с восторгом глядит на «большого папку» — он любит Саида больше отца.

Шкуры посолены, ослепительно белые на боках, с полосой черненого золота на спинах. За дверью собаки с хрустом грызут рогатые головы.

Среди гостей — завхоз отделения. Выпив три кружки чаю, он переходит к делу, открывает блокнот, записывает сдельщину рабочих. Сафар и Али тоже подрабатывают на камыше в свободные часы.

— Сколько у тебя, Сафар? — спрашивает завхоз.

— Семьсот снопов.

— У тебя, Али?

— Тысячу пятьсот, пиши.

— Что-то много!

— Не один резал — с женой!

Завхоз смотрит на рабочих. Они отводят глаза, курят.

Глаза Саида сузились, пожелтели.

— Тысячу двести пятьдесят! — жестко и со стыдом говорит он.

— Тысячу четыреста! — без энтузиазма спорит Али.

— Я считал! — закончил разговор старший.

Раза два Саид украдкой взглянул на Секки. Он совсем было победил свою любовь к чужой жене, но узнал, что муж избил Секки, — и любовь снова болью тронула сердце.

Бритоголовый Хасан бросал восхищенные взгляды на лучшую шкуру, прибитую к полу деревянными колышками. Наконец не удержался и откровенно похвалил мех, посоветовал чабану сшить теплые ноговицы. Саид свернул шкуру и протянул ему:

— Возьми, сшей себе, ты, наверное, мастер.

— Большой кунак ты, Саид! — Хасан заулыбался и крикнул на жену: — Эй, ты, живо принеси водку из чемодана.

Выпив, он совсем влюбился в Саида, и, если бы не длинный стол, полез бы целоваться. Снял с руки часы и протянул чабану. Саид ловко сумел избежать дорогого подарка, в котором было нечто от взятки щенка большому псу.

Провожая гостей, Саид нечаянно задел в темном чулане Секки. Нет, кунаку не положено любить жену друга, отныне он решил, что не взглянет на нее, хотя это и будет трудно. Думая, что она уже пошла, Саид двинулся и снова наткнулся на безвольные плечи женщины. Она стояла, покорная, вытянув руки.

— Дверь не вижу…

— У, шайтан! — Саид включил электрический фонарик. — Домой хочу поехать, к жене, — без видимой связи продолжал он. — Хорошая она у меня и несчастная.

— Я буду ждать.

— Твоему мужу надо подарить еще плеть, чтобы на стене висела! Иди, что ли!..

На них наткнулся Магомет, весь заросший черным конским волосом. Что успел он услышать? И что успел увидеть?

Смолк скрип снега под ногами гостей.

За ужином Хасан выпил лишнего и теперь спал тяжелым сном, чмокая губами, — должно быть, снились холодные родники в горах, никак не утоляющие пьяную жажду.

Секки сидела у окошка. Рабочие шушукались с женами на соломе в отгороженных одеялами углах. Попискивали мыши, роющие ходы из конюшни. В степи начиналась метель. Секки смотрела во мглу, чего-то ждала…

Рабочие ее не осуждали, не копались в моральных принципах, не ломали головы над тем, как быть. Пророк все определил ясно. По шариату, ее должны зарезать. А кое-кто еще придерживался Корана.

Коренастый, непомерно сильный Магомет подошел к Секки, задавил босой ногой окурок, негромко сказал:

— Еще раз выйдешь к нему — возьму кровь на себя. Изрублю на куски, положу в мешок и на болоте закину так, что сам шайтан не найдет.

Секки не пошевелилась.

Саида мучило беспокойство: что слышал Магомет? Хотелось разом разрубить узел, немедленно увидеть Секки и беспощадно вырвать алые лепестки, проросшие в их сердцах. А то беда будет большая. Недобро посмотрел в чулане Магомет.

Еще не зная, как вызвать Секки, Саид прошел у окна за скирду.

Вышла Секки.

Молча пошли в снежную мглу. Шли долго и быстро, словно уходили от погони. Иногда их догоняли собаки, потом пропадали в темной снежной коловерти.

Саид искал последних слов и не находил. Наконец решился. Но близко в камышах метнулась длинная зеленоглазая тень. Секки вскрикнула и боязливо прижалась к нему.

— Это волк, не бойся. — Он гладил ее медовые волосы и тонул в них губами — все равно сейчас прощаться навсегда.

Пугающе темнели буруны. Навстречу шли и не приближались рати мохнатых оборванцев, размахивающих пустыми рукавами, — кусты качались под ветром. Неожиданно вырос скрипучий великан, мерно топчущийся на льду. Повеяло ужасом вырвавшегося из железного стойла робота, человекобетона. Миг — и глаза присмотрелись: обросшая льдом артезианская труба.

Секки всхлипнула. Он обнял ее, как малого ребенка. Снег лепил в лицо. Она припала к его губам и целовала, впервые в жизни страстно, женственно, без стыда.

— Шайтан! — тихо смеялся чабан, ощущая маленькую твердую грудь под рваным плюшем пальто.

В обнимку уходили все дальше, в буран и мглу.

Залезли в сено под скирдой — и все отлетело. Остались лишь милые завитки на шее Секки, доверчивые глаза, жаркий пламень сердец. Снега отступали. Вокруг качались алые маки на зеленых склонах. По-весеннему шумели альпийские сосны, рокотали кристальными струнами баксанские ручьи… пока серый пуховый рассвет не открыл их, засыпанных снегом.

До поселка идти ближе, чем до кошары. На кошару и нельзя. Пусть сразу увидят все и помогут им.

Так и вошли они на единственную уличку поселка, держась за руки.

В окошках замелькали лица.

В поселке Новая Жизнь несколько длинных домов кошарного типа, камышовые мазанки и кирпичный склад. В одном конце улицы тракторы, телеги, грузовики. На крышах узкие смоленые лодки — странно видеть их здесь, в полупустыне. Бродят куры, собаки, козы. Живет тут человек с полсотни. Вода в лиманах. Уборной нет — есть истлевшая ограда старого база. Клуб, магазин, почта в трех километрах, в благоустроенном поселке механизаторов — там светлые шлакоблочные дома под цинком и шифером, широкие улицы, засаженные акациями, абрикосами и алычой.

Саид и Секки шли медленно, опустив головы, как бы признавая свою вину, но ожидая сочувствия.

Кое-кто вышел, стоял в дверях, еще не зная, как реагировать на столь вызывающее поведение балкарцев. Дядя Вася, объездчик, кивнул подбадривающе, но игриво. Старые ханжи, тайком спивающиеся в своих конурах, думали, их мысли были написаны на лицах:

«Муратов! Такой серьезный, честный, знатный! Не иначе эта сука оплела его колдовством — и это при живом муже!..» Ханжествовали и некоторые молодые. От дверей смешанного, женско-мужского общежития донеслось: «Стиляги!». Из конторы вышел подтянутый Бекназаров. Сразу понял все.

— Муратов, зайди на минутку… один.

И Секки стояла на улице под кинжальным огнем взглядов — любопытных, злых, недоумевающих. Мальчишка-горец поскакал в степь. Она поняла: сказать Хасану. Сирень ее глаз потускнела.

Управляющий увел чабана в кладовую, сел на бочку с ржавой солью, подложив вязанку новых полушубков, выругался, что издавна считалось признаком настоящего руководителя.

— Идиот! Кто же так делает? Ну, попользуйся… а выставлять напоказ зачем? Чего вы приперлись сюда?

— Пусть все знают, не хотим обманывать, вместе жить будем…

— Кино, да и только! Такие дела надо делать по-мужски, незаметно, не трогая семьи. Все не без греха, для того и курорты существуют! А еще коммунист! Пример молодежи подает!

— Ладно. Зачем звал?

— Выкинь дурь из головы! Притворись пьяным, свалим на нее — пусть муж разбирается!..

— Дурак! — побелел от гнева Саид и хлопнул дверью.

Столкнулся с грузином Маркелия.

В прошлом году Маркелия застрелил двух чабанов. Ночью к нему на кошару пришли пьяные. Он пытался уговаривать их. Они сбили его с ног и полезли насиловать жену. Маркелия не растерялся и двумя выстрелами уложил подлецов. Приехавший на следствие начальник милиции Сергеев пожал ему руку. Но кровь эта омрачила Маркелия — он стал подозрителен, необщителен, ревнив. Поэтому многие думали, что Маркелия вступится за честь Хасана. Но Маркелия сказал:

— Муратов, любите вы?

— Любим, Георгий.

— Дом мой и рука моя — твои. Поедем ко мне.

— Нет, к мужу пойдем, скажем прямо.

— С вами пойду. — И обвешанный сумками, рыжий, худощавый силач, удерживающий быка за рог, вскочил на коня.

Маркелия любили и уважали. В день получки — сегодня был такой день — он дежурил в поселке допоздна, потому что в этот день много пили и некоторые становились горячими.

Хасан проснулся с тяжелой головой, отпивался чаем, когда Магомет злорадно принес ему недобрую весть. Маленький муж завизжал, словно насаживая на пику врага, перебил чайные чашки, спешно связал узлы и побежал в поселок. В пути встретил их. Яростно крикнул жене:

— Домой едем, вещи твои взял!

— Я тут останусь, с ним, мы полюбили, — успокаивала его Секки.

Хасан обругал ее страшными ругательствами, потом зарыдал, рассчитывая на ее жалость. Только бы увезти отсюда, с проклятых Черных земель — там, в ауле, он на ней отыграется!

— Элисханов, — спокойно говорил Маркелия, — ни жена, ни Муратов не обманули тебя, они хотят быть вместе, при чем тут ты? Она не любит тебя!

— Я деньги платил за нее! — взвился Хасан.

— Э, не жалей, больше теряешь!

— Кто ты такой, что суешь нос в мою жизнь?

— Я командир народной дружины и предупреждаю тебя: если что случится с ними, получишь высшую меру. Она не рабыня. Ты не можешь распоряжаться ею, как овцой. Поломалась твоя жизнь, горю твоему сочувствую, вот здесь болит, — грузин показал на сердце, — уезжай отсюда куда-нибудь подальше, детей у вас нет, еще полюбишь другую, не сможешь — сам умри, ее не трогай…

— Вай! — завизжал Хасан, срывая с себя одежду и убегая назад, к кошаре.

То ли случайно, то ли намеренно, Хасан упал в полынью. Трое бросились спасать его. Место, к счастью, оказалось неглубоким. Хасана вытащили из-подо льда, хотели посадить на коня, Хасан кусался. В смерзающейся одежде, стараясь вызвать жалость у Секки, трусил за конем. Злобно кричал, что не пожалеет денег, но найдет истинного приверженца шариата, который зарежет неверную. Или сам порежет ее, сонную. На куски, как советовал Магомет. Пускай расстрел. Все равно ему нечего терять. Хасан упал. Пришлось Саиду тащить его на спине.

Рабочие стояли с кольями в руках у дверей. Поодаль, с ружьями и собаками, Али и Сафар. Магомет зарычал, увидев друга своего на плечах обидчика, и бережно понес Хасана в горницу. Потом Маркелия долго говорил с Магометом.

В следующие дни Секки не отходила от больного. Хасан поправлялся медленно. Когда она подносила ему питье, он со слезами целовал ее руку. Она вспоминала их детство, короткую совместную жизнь, и ее глаза тоже темнели от слез.

За кошарой тянулись ледяные поля. Близко бежала черная зимняя вода. Полынью, в которой поили коней, залило.

В оттепель кошара могла оказаться островом. Со всех сторон помчится бурная река, накопившая силу за зиму. Это Кума, терпеливая труженица, ярлыга Эльбруса, которой он пестует в сухих степях зелень, прохладу, жизнь.

Вода Большого Кавказа иногда доходит до Каспия, иногда теряется в песках лиманами.

Когда Хасан начал поправляться, Муратов решил уйти с Секки на другую кошару. Туманным утром он надумал отправиться к Бекназарову и просить о переводе. Но в то утро его вызвали на районную партконференцию. Он дал тысячу наказов бригаде и поехал в район на попутной.

По дороге пересел в «газик» управляющего. На чешской «Яве» их обогнал Ибрагимов.

— Куда это он? — позавидовал мотоциклисту Саид.

— Тоже на конференцию, там будут и беспартийные.

— Правильно, — поддакнул Саид. — Пусть привыкают. Все коммунистами должны стать. Чтобы кончали по старинке жить.

Он хотел рассказать, как отара Ибрагимова паслась по гололеду, но раздумал — боялся, что станет в глазах Бекназарова доносчиком.

— Как там у вас дела? — спросил Бекназаров, глядя в степь.

— Ничего, живем…

— Элисхановы как?..

— Болеет он… Вода прибывает, товарищ Бекназаров. Переведи на другую кошару.

— И рабочих переводить с тобой? — почему-то обрадовался управляющий.

— Секки пойдет со мной.

— Ты как мальчишка. — Бекназаров весело улыбался. Присушила она тебя, хорошая, видно, присуха… — Понял, что хватил лишку, дружески прибавил: — Ладно, поможем тебе в этом вопросе, товарищ Ромео, после конференции. Быт подождет, расскажи о работе. Иванов докладывал, что отара у тебя лучшая на отгонных пастбищах.

— Работали недаром, — овцы, как сбитые, круглые, до семи килограммов шерсти дадим.

— Ты выступи с рассказом о своем опыте, только и зоотехника упомяни, все же он человек, работает добросовестно, не без его же помощи ты растишь ценную отару. Подчеркни, что принял слабых маток из отходов при расформировании.

— Это большой вопрос. При расформировании отар случается и так, что один чабан будет расплачиваться за грехи других, или наоборот, будет стричь чужую шерсть. Мне много помогли партком и руководство, лично вы.

— Затронь и это в речи.

— Но мог бы случиться падеж. И тогда отвечал бы Муратов.

— Расформирования бывают неизбежны…

— Остановись, там сайгак в кустах, раненый, наверно, добить надо. Какие люди — подранка оставляют! Он же мучается!

— Брось! Ночью волки добьют!

На конференции разговор зашел о другом. Начальник территориального управления, молодой худоплечий парень, с бледным волевым лицом, с ржаными волосами и беспалой рукой, критиковал руководителей хозяйств за недостатки в быту чабанов.

— Некоторые чабаны живут в первобытных землянках, даже Лев Толстой описывал более современные сакли. Зайдешь — как в каменный век. Кресалом, как в войну, пользуются. О бане не слыхали. Стола не имеют — на полу едят. Рядом, в другом хозяйстве, живут чабаны, как люди: чистые домики, мебель, ну, электричества, конечно, нет, но книги, радио есть. У таких, как правило, и показатели выше. Надо, чтобы чабан чувствовал себя на отгонных пастбищах, как дома… Требуйте, добивайтесь, наш край один дает больше половины советской тонкорунной шерсти. Нечего прибедняться!..

Начальник затронул больной вопрос. Быт чабанов не был таким уж вопиющим, но люди никогда не упускали возможности поговорить о своих потребностях, а потребности, как известно, растут. Выступить захотели многие. Одни говорили пространно, другие лаконично. Молодой веселый даргинец долго молчал, взойдя на красную трибуну. Потом сказал одну лишь старинную поговорку и удалился.

— Чабан половину живой, половину мертвый.

Плохое произношение даргинца затемнило и без того загадочную фразу. Начальник переглянулся с членами президиума, пожал плечами.

— Не понял.

— Чабан наполовину в этом мире, наполовину в дальнем, степном, как будто по ту сторону, — сказал голубоглазый лезгинец, прекрасно владеющий русским языком: служил в Московском гарнизоне.

— Чабан жив для работы и желудка, — втянулся в пояснение Саид, — и мертв для всего, что происходит в мире, даже газеты редко видим.

— Дошло! — Молодой начальник улыбнулся.

— Я встретил чабана, — продолжал Саид, — который не слыхал о запуске спутников и ракет…

— Невероятно! — Начальник засмеялся.

— Правда.

— Как ваша фамилия!

— Муратов.

— Выходите на трибуну, товарищ Муратов!

Саид вышел. Оглядел низкий прокуренный зал и заволновался.

— Я чабаную недавно, лет пятнадцать, но много хочу сказать. Поговорка хорошая. Но есть и другая медаль. Есть чабаны, наполовину мертвые оттого, что на деле довольны своей жизнью, хотя на собраниях любят плакать. Как один в кинокартине сказал: «Зачем мне коммунизм, мне и при социализме хорошо!»

Начальник подбадривающе кивал, глаза его стали серьезными. Бекназаров в первом ряду напряженно покусывал карандаш.

— Тише! — крикнули в зале.

— Довольны потому, что имеют собственные отары в отарах артельных и государственных. Они согласны жить в землянках, печь лепешки в золе, не надо им радио и спутников! Лишь бы, кроме зарплаты, иметь доход от собственных овец!

Шелест прошел по залу.

— Я тоже имею в отаре собственных овец. И это вроде законно. По положению, мы, чабаны, имеем право держать овец на питание. Где двадцать, где десять — одного устава нет. Я думаю, повар всегда будет обедать из того котла, в котором он готовит. В нашем мусульманском Коране, да и в Библии, написано: не завязывай рта волу, когда он молотит хлеб.

— Быть у воды да не вымокнуть! — выкрикнул вторую поговорку даргинец, гордый оттого, что положил начало большому разговору.

— Но этим пользуются. Сегодня у меня двадцать овец, а завтра я купил или получил от окота еще двадцать. А своей овечке я и дерти подсыплю больше и сена дам позеленее, помельче. Сдохла моя овца — я ее за совхозную сдам, а себе выберу лучшую матку в отаре. Аппетиты бывают разные. В прошлом году уволили Салашвили. Сто тридцать маток приобрел он за полгода работы. Это тринадцать тысяч новыми.

— Где же он взял их, по-вашему? — крикнул кто-то с места.

— Что такое «валуховый окот»? — полистал блокнот начальник.

В зале засмеялись. Бекназаров принялся делать какие-то угрожающие знаки Муратову, и Саид смутился.

— Без фактов говорить нельзя.

— Ну, а так, в принципе… Говорят, такой «окот» есть.

Не стал бы Саид без фактов позорить рыцарей ярлыги. Но, как на грех, снова встретил взгляд своего управляющего. На губах Бекназарова каменное презрение. Волком смотрит Ибрагимов. В зеленых глазах Муратова вспыхнули огни гнева.

— Сбивают маточные и валуховые отары из молодняка. Матка дороже валуха. Ей подрезают хвост на манер валуха и загоняют в валуховую отару. И получают тайный, «валуховый окот». Всякие пути есть. Один делал так. Отару осеменяют искусственно в начале зимы, чтобы весной получить ягнят. А он в конце лета пускал на жирных маток барана-производителя и в январе получал тайный приплод, а весной окотившуюся овцу выдавал за яловую…

— Перерыв надо! — потребовали некоторые.

Регламент действительно нарушался.

В перерыве начальника управления окружили чабаны и руководители. О чем-то с ним говорил Бекназаров, и Саид перехватил взгляд начальника, брошенный в его сторону. Беседуя с другими, начальник незаметно подошел к Муратову.

— Значит, пятнадцать лет уже чабануешь? — спросил он. — Сколько же тебе лет?

— Тридцать стукнуло.

— Зарабатываешь как?

— Сто шестьдесят, сто восемьдесят.

— Хорошо, не меньше инженера.

— Все равно инженеры выше нас.

— Почему же?

— На чабанов такой взгляд есть, будто чабан не профессия. Провинился агроном или тракторист — его в чабаны посылают. А в нашем деле тоже голову надо иметь.

— Опрокинем этот взгляд, уравняем вас с физиками и космонавтами!

— До космонавтов нам далеко. Ломаю себе голову: неужели они такие же люди? Завидую им. Большая у них жизнь. Но свою работу тоже люблю. Собак люблю. У меня первые собаки. Приезжайте в гости на кошару.

— Шашлыком угостишь?

— Хаш сделаю — чего там шашлык!

— Что у тебя с семьей? — понизил голос начальник. — Не ладится?

— Раньше ладилось, теперь, правда, не ладится, — покраснел чабан. — Вот полюбил чужую жену, и она хочет со мной. Нехорошо это, а ничего не можем с собой поделать…

— Ладно, поговорим еще об этом, не падай духом, все будет хорошо. Приглашаю тебя на краевое совещание передовиков животноводства как гостя.

Бекназаров стоял невдалеке и, как только начальник отошел, приблизился к чабану.

— Чего спрашивал?

— О жизни, на краевое совещание пригласил.

— Зачем поедешь? Писал чего?

— На совещание, он же сказал!

— Смотри и там не наплети с три короба, смешно было слушать, как баба на базаре болтал! — Управляющий подчеркнуто запахнул полушубок и пошел к кругу начальствующих.

Чабан покраснел, словно его уличили в чем-то постыдном. Подошли Агаханов, Петренко, Маркелия и пожали ему руку.

Несмотря на заклинания муллы, Секки не беременела. В таком случае горцы обычно разводятся. Хасан пил какие-то настои из трав, часто лечился у знахарей, «чтобы получить силу», — ничто не помогало. Хасан знал о жажде материнства у жены, понимал, что граненый клинок шариата не устрашит ее. По совету Магомета он решил обратиться к новым законам, чтобы вернуть Секки.

Бекназаров выслушал Элисханова и согласился, что Муратов нарушает моральный кодекс строителя коммунизма. Пока Саид был на краевом совещании животноводов, в поселке Новая Жизнь состоялось производственное собрание. Третьим вопросом в повестке дня было: морально-бытовое поведение старшего чабана Муратова и рабочей Элисхановой. Маркелия протестовал против третьего вопроса, так как не было Муратова.

— Неважно, — заявил Бекназаров. — Пусть народ решает.

На собрании выступила учетчица, громила Муратова и Элисханову за распущенность, предложила уволить обоих.

— Им только того и надо! — пустил шпильку хромой тракторист.

Бекназаров сказал кратко:

— Разрушать две семьи не позволим. Какая гарантия в том, что Элисханова не бросит Муратова ради новой любви, а Муратов — ее? Они себя показали уже. Пусть выступит Элисханова.

— Чего она может сказать? — закричал Ибрагимов. — Как мужа обманывала? Знаем это! Муратов чужих овец считает, а чужую жену силой захватил, как бандит! Элисханов говорил, что Муратов ружьем ему угрожал! Гнать таких в три шеи!

Некоторые одобрили слова Ибрагимова: не понравилось им выступление Муратова на партконференции.

Вышел Маркелия:

— Я так понимаю: ни аллах, ни Советская власть не могут развести или свести жену и мужа. Закон может только на бумагах оформить это. Что же вы, сильнее аллаха или Советской власти, что хотите протоколом обязать Элисханову жить с человеком, которого она не любит?

— Ты христианин, — сказал Ихан-Берды, — не лезь в мусульманское дело.

— Товарищ Бекназаров, — подбоченился грузин, — разве здесь собрание мусульман?

— Ихан-Берды, завяжи себе рот! — крикнул Бекназаров, спуская на тормозах. — И ты, товарищ Ибрагимов, не горячись. Не след гнать хороших чабанов, а учить их надо. Элисханову предупреждаю: если не исправит поведения, уволим в два счета. И нечего тут рассусоливать! Подумаешь — вопрос! Надо думать, как из зимовки выйдем. Прав товарищ Маркелия, пусть аллах решает эти дела! У нас есть дела поважнее. Любите — пожалуйста, разведитесь, зарегистрируйтесь, а потом уже любите. А то получается, как с старое время, когда имели много жен. А Элисханова захотела два мужа сразу… Предлагаю осудить действия Элисхановой.

— Я против! — пылко вскочил Маркелия.

— А здесь будет голосование, товарищ Маркелия! Не думай решать за всех!

Предложение Бекназарова прошло.

С краевого совещания Муратов возвращался через неделю. Последние километры шел пешком. Шел и боялся: какие вести ожидают его на кошаре? Не увезли ли Секки в аул? Жива ли она?

В Ставрополе его наградили грамотой за отару. На плечах мешок с подарками. Мухадину — заводной самосвал. Али — нож-лису. Сафару — модные польские брюки с цветными швами и шестью карманами на молниях. Разият — шелковый платок… и два таких платка за пазухой — жене и Секки.

Валенки набухли: провалился в воду. Лед вспучен кругами, похрустывает подозрительно и ломко. Как сквозь мутное стекло, видны подо льдом стебли шевелящихся семиметровых камышей.

Кошару вода обходила — все в порядке.

Уже бежали мордастые псы. На всякий случай лаяли тяжело и басово. Потом лай Стал радостным. Саид потрепал пушистые морды с умными желудевыми глазами, отдал им куски хлеба, сбереженные в пути.

Еще до кошары далеко, а навстречу летит простоволосая черноглазая Разият. Обняла старшего, взвалила на себя мешок.

Морозный ветер зло щиплет уши, крутит снежные смерчи. Мухадин, в камышовых шлепанцах на босу ногу, в коротенькой рубашонке и шапке размером с барана, ведет поить гнедую кобылу. Он чуть выше конского колена. Смело ступает по тонкому льду к черной вихрящейся полынье.

— Эй, штаны потерял, что ли? — смеется усталый Саид.

— Здравствуй, большой папка! — Мальчишка обрадовался, но дело начатое продолжает — ведет кобылу поить: суета не украшает мужчину.

Вдруг Саид остановился, прислушался, глядя на камышовую ограду база. Ветер звенит сухими метелками. У ворот база сугроб.

— Отара где? — крикнул чабан на уныло потупившуюся арбичку.

Ограда скрывает внутренность база, но чабан не услышал дыхания восьмисотголовой отары.

— Забрали, — заплакала арбичка. — Расформировали. Управляющий и зоотехник. Вода, говорят, близко подошла.

— Где подошла? Так и было! Выход на бурун показывали?

— Да, и мост Али предлагал ремонтировать, одну сторону мы сделали из бревен, что ты возил.

— Когда забрали? — полыхает гневом чабан.

— Четвертый день уже.

— Почему отдали? — как плетью, хлещет он женщину. — Кто разрешил? Где Али и Сафар?

— В карты играют, — виновато опустила плечи Разият.

— Я им покажу карты!

Едва старший ступил на порог, братья вскочили.

— Почему сидите дома, интересно мне знать?

— Мы решили расчет брать, — ответил Али.

— Пока не взяли, режьте камыш.

— Снег идет, — вставил Сафар.

— Я сказал…

Братья живо оделись, взяли резаки, проволоку, ушли.

В беленых горницах жарко. Одинарные оконца запотели. Разбитое стекло в одном заткнуто ватником. Саид осмотрел ружья. Глянул на мягкий чемодан Сафара в авиа ярлыках, перетянутый сыромятным ремнем. Отвел глаза от социалистического обязательства бригады, висевшего на стене: теперь оно, как и последняя грамота, годно разве на раскур.

Разият бесшумно ставит на стол блюдо с мясом. Разрезает горячую пшеничную буханку. Саид сполоснул руки. Молча ест. Запивает желтой, как керосин, вкусной кумской водой, принесенной с родного Эльбруса. Ведро и старинная медная кружка поставлены рядом.

Нет, не хочется есть. Обида гложет его. Говорил же осенью: надо уйти с этой кошары. А опасности нет и сейчас. И мост все равно надо чинить.

Влез в жаркий, как печь, полушубок, в папаху — и верх и подкладка из цельной бараньей шкуры, — взял ружье, оседлал кобылицу. Выходя из конюшни, встретил Секки — шла с камышовым снопом домой, кормить больного мужа. Печально переглянулись.

Контора отделения — низенькая горница с разбухшей саманной печкой. Потолка, как и всюду, нет — над головой стропила. Глина на стенах осыпалась, виден камыш. Мокрый земляной пол. Шкафик. Сейф-сундук. Стол на курьих ножках, застланный красным ситцем в чернильных пятнах. Окошко одно, меньше, чем на кошаре Муратова.

Около печки с тлеющим кизяком рабочие на корточках курят «атомные», махорочные сигареты. За столиком Бекназаров в чабанских валенках и полушубке. Только шапка своя, каракулевая. Рядом примостился сытый, с белесыми ресницами бухгалтер в длинном, до пят, тулупе. Напротив управляющего — румяная, полнотелая учетчица в зеленой стеганке, пуховой шали и хромовых сапожках.

Когда Саид вошел, в конторе все помирали со смеху. Не смеялся лишь бухгалтер — он только что рассказал новый анекдот.

Бекназаров приветливо пожал руку чабану, продолжая переживать анекдот.

— Судьбу отары вы решили, — сказал Саид. — Решайте судьбу бригады. Чабаны мои в карты играют. Уходить собираются кадры.

Спелые груди учетчицы еще колыхались, но глаза с поволокой посерьезнели. Смолк смех. Бухгалтер углубился в засаленный кондуит.

— Стихия! — развел маленькие крепкие руки Бекназаров. — Будем управлять ею, как записано в Программе, но не сразу.

— Вы и коммунизм будете строить не сразу! — пылко прорвался гнев чабана.

— Ай-ай-ай, товарищ Муратов! Какой горячий скакун! Уже с порога нашел у нас недостатки: коммунизм плохо строим! Вот это принципиальная критика — быка за рога! — засмеялся, блеснув симпатичными зубами, управляющий.

— Извиняюсь, я не это хотел сказать, — покраснел чабан. — Поспешили вы — вода не прибывает, я палки в трех местах ставил и выход нашел по буруну.

— Рисковать народным богатством не имеем права, хоть и плохие мы коммунисты.

— Что же мне делать? В середине зимы без работы оставили!

— Сочувствую, но помочь не могу. Сдавай коней, инвентарь, езжай на центральную усадьбу — там директор решит. У меня отар нет.

— За триста верст ехать, — чуть не плачет горец, обращаясь к рабочим. — А когда я отару принимал, она не вставала, руками поднимали…

— Мы тебе зерна давали, как на три отары! — говорит Бекназаров.

— Ашот Давидович, — просит управляющего хромой замасленный тракторист. — Нельзя Муратова отпускать, второго такого чабана нет, я его три года знаю, его в Москве знают!

— А кто сказал, что он плохой чабан? — открывает папку Бекназаров. — Вот можешь прочитать проект характеристики на Муратова, дай бог тебе такую заработать… «Влюблен в свое дело… чуткий товарищ и друг… морально устойчив… принципиален в партийной и хозяйственной критике недостатков…»

— Не надо характеристику. — Саид перепуган. — Отару отдайте. У меня нету другой профессии, семью тоже одевать-обувать надо…

— Не падай духом, Муратов, — с участием говорит бухгалтер. — Пока не решишь вопрос, средний заработок начислять будем.

— Почему? — спросил управляющий. — Они ведь камыш режут.

— Это их дело. Еще и стихийные выплатим при увольнении, — настаивал бухгалтер: почувствовалось, что он с управляющим на ножах.

— Какое увольнение? Зачем увольнять? — опешил Саид.

— Я помню, эту кошару заливало, — говорит старый рабочий. — Хлынуть недолго, перенести ее надо за бурун.

— Я за нее не держусь, — просит всех чабан. — Есть резервная кошара, с синим домиком.

— Там не оборудовано, топлива нет, — говорит учетчица.

— А это была оборудована? И топку найдем — без рук, что ли? Отдайте отару. Я чабан…

— Ты, Муратов, как банный лист к… прилип, будто у нас других дел нет, кроме Муратова. Только и ставим вопросы — то о поведении, то об отаре. Объяснили же тебе, дай работать спокойно! — нажал на самую верную педаль Бекназаров — на гордость горца.

Как бешеный, выскочил Саид из конторы. Банный лист! И это при людях, при женщине!

В неизменной вельветовой куртке, сочувственно опустив плечи, на улице стоял дядя Вася с помойным ведром в руке.

— А, кунак, заходи. Как раз баба пироги достает. Я твою кобылу в сарае привязал — к сену.

Такая же горенка у дяди Васи. Только пол застлан зеленым линолеумом и печь русская, с лежанкой. Тесно от пузатой мебели, подушек и подушечек, флаконов, коробок, гипсовых статуэток с районного рынка. Среди этого базарного великолепия лишним казался карабин на стене, на волчьей шкуре.

— Давай, Маня! — командует объездчик жене. — Не тот, что лопнул!

Смахнул пыль с графина рукой, ладонь обтер о куртку, заскорузлым пальцем протер стакан, налил мутно-красного вина.

— Да, большие дела делаются. У меня телку отравили соляркой. Овец, видишь, в чулане держу: выпускать опасно. До ветру с ружьем хожу — во какие порядки у Бекназарова!

В чулане овцы, как с выставки, ели ячменную муку из мешка с завернутыми краями.

«Интересно, где он взял дерть? — думал чабан. — В магазинах ее не продают, на рынке тоже».

Но гостю не положено задавать хозяину скользких вопросов. Выпил залпом два стакана домашнего вина, сдобренного денатуратом. Закусил моченым арбузом, газово шибающим в нос.

— Ты смекай, почему отобрали отару. Выжить тебя хотят. Не нравишься ты тут со своей критикой. Меня на соломе не проведешь. Чую, дал Хасан калым кое-кому, чтобы спровадить тебя отсюда. Есть у меня адресок один, написать можно — с редактором я как-то охотился. Овец твоих отдали Ибрагимову — пятьсот штук, — с Ивановым вместе пьют. А триста Шидакову: он тесть Бекназарова брата. Положишь ты тут свой партийный билет, как я положил. Вот увидишь. Бороться с ними надо не в одиночку, а гуртом. Все факты для фельетона налицо — уж я-то знаю, обо мне два фельетона было. Завхоз у нас тоже новый, брат жены Бекназарова — она русская.

— Большинство чабанских бригад тоже из родственников, — говорит Саид.

— Эх, чистая душа! — хмелеет дядя Вася. — Сына бы мне такого! Трудно будет жить без тебя. Я вот тоже таким смолоду был. Все правду искал. До больших чинов добрался. Смотри, какие у меня ковры — шемаханские, амуры разные, книги, три сберкнижки с женой имеем! Если будешь писать в верха, упомяни: мол, сняли Барсова, меня, значит, с завхозов несправедливо, за допущенную критику. Управляющим я, верно, не справился, овец поморил, на погоду понадеялся…

— Пока писать не буду. Спасибо. Ехать надо.

— Постой. Думка у меня есть. Сними карабин.

— Зачем?

— Не бойся, патроны под замком.

Саид снял со шкуры немецкий карабин крупповской стали.

— Мне его на войне подарили, сам командующий. Я снайпером был в дивизии. Двадцать семь одних офицеров вот этой рукой — пять орденов, не считая медалей. У меня и прицел есть оптический — на тысячу метров будешь бить.

— Я не возьму! — спрятал руки чабан, очарованный чудесной сталью на тисовом ложе. На стволе выгравировано: «Барсову В. Д. Из всех мною встреченных — самому отважному. Генерал Армии Еременко».

— Не сейчас. Он мне еще понадобится на один выстрел.

— Ты что, пьяный, дядя Вася? — посуровел Саид.

— Я никого не трону. Я себя наметил. Не хочу жить. Возьмешь не возьмешь, а завещание я написал по форме. Вот оно, в гнезде приклада, знай. Никакой мне выгоды от тебя не надо. Просто люблю тебя. Редкий ты человек. Лучше нас с Бекназаровым — нас земля не держит уже, крутое время для нас подошло. А ты, прошу тебя, останься таким всегда. Теперь иди, Хаджи-Мурат!..

Дома Саид лег к горячей стене: знобило.

— Картошка кончается, — несмело подошла Разият. — Петренкова баба предлагает мешок. Может, возьмем?

Зарплату не платили месяца два: не сходились какие-то балансы. В бумажнике Саида три года лежит четвертной билет. Не хочет Саид расставаться с ним.

— Мясо и мука есть — не умрем.

— Сахару и чаю тоже надо. Мыло кончилось.

— Ну, возьми.

Вошел, с личиком, как бледная глина, Элисханов. Старчески опирается на костыль после болезни. Арбичка моментально исчезла. Хасан присел, жадно закурил. Саид не утерпел:

— Сдохнешь, если курить так будешь!

— От хорошей жизни, что ли, курю? Как с отарой решили?

— Ты ревизор, что ли? Какое тебе дело?

— Есть одна дорога, по которой овцы твои придут на кошару.

Саид мигом предположил, какая это дорога, и, не желая уступать любимую, хитро замаскировался:

— Поздно уже, уходить я надумал отсюда.

Обрадованный рабочий благодарно признался:

— А меня Бекназаров берет чабаном!

— Разве есть отары?

— Пока нет, подожди, сказал. Если собак продавать будешь, хорошо заплачу.

— Ладно, там видно будет.

День тянется медленно, хотя календарь показывает на пять суток вперед — прохожие чабаны искурили.

Вечером приходят гости. На подводе приехал Маркелия и Агаханов просить у Саида чабанские снасти — отары у Муратова нет. Прямо на тракторе прикатил хромой тракторист с одностволкой. Пришли и рабочие, узнавшие от Хасана, что Муратов решил уехать.

Вокруг «летучей мыши» стучат кости домино, шлепаются карты. Ветер воет за окнами. Сафар поймал по радио джаз и дурашливо танцует. По временам пьет воду, приговаривая:

— Черноземельское крепкое!

— Стиляга! — улыбается Али. — Вот из-за таких нигде не могу купить настоящих широких брюк — везде узкие!

Али — наиболее горец из всех присутствующих и видом и приверженностью к атрибутам аульной жизни. Разият он, конечно, украл — правда, не на лихом Карабахе, не в дыму выстрелов и погони, а на такси, среди бела дня, заготовив за калым брачное свидетельство. Он жадно слушает сказки и небылицы. Влюбившись после брака в другую женщину, посчитал это за происки колдунов, по совету жены лечился у муллы от порчи и как будто вылечился.

Разият стрижет голову Мухадина большими овечьими ножницами. Он вырывается — мать не хочет оставить ему чуб, по шариату положено бриться. Магомет выворачивает за дверью шубу и надвигается на мальчишку. Мухадин завизжал и мигом стал как шелковый. Он ничего не боится, кроме «живой шубы», хотя знает, что за ней скрывается волосатый рабочий. В окно бешено лают собаки, так и не признающие Магомета. А ему до смерти приятно пугать малыша.

— Интересно получается, — говорит Али, — в одном горском селенье медведь украл себе в жены девушку и поселился с ней в пещере…

Саид, в спортивной майке и бриджах, заправленных в толстые белые носки, спокойно забивает молотком красные кнопки пистонов в латунные гильзы. Вскинул на брата глаза в желтых искрах.

Али быстро заговорил по-балкарски, перешел на русский.

— Клянусь этим хлебом, я видел тех, кто освободил ее. Самая красивая, а жениться никто не хочет: медвежья вдова.

Саид с сожалением смотрит на брата. Сафар запустил руки под тельняшку, откровенно смеется. Улыбнулась и Разият. Али мрачнеет от такого недоверия. Грозно прикрикнул на жену — она увяла, отошла к печке в другой комнате.

— Может, кто в медвежью шкуру нарядился? — спрашивает Саид, думая о главном — об отаре.

— Эх, люди! — сверкнул черносливовыми глазами Магомет, верящий рассказу. Он и сам сейчас похож на медведя — в вывороченной шубе.

— Интересно, чем медведь кормил ее? — ехидничает Сафар.

— Хох! — принимает бой Магомет. — Лазил по ночам в дома, у кого брынзу утащит, у кого сахар. Орехи, кизил не еда, что ли?

Гости смеются. Только сиреневые глаза смотрят из полутьмы горницы-кухни — с мужчинами сидеть не положено — со страхом и верой в чудеса. Ее гололобый муж азартно перебирает в руках карты, беспрестанно затягиваясь. На его младенческом личике горькие складки поражения.

Али заметил взгляд Секки и засмотрелся на нее. Разият видит это, посылает к мужу Мухадина с толстой костью. Мальчишка подбежал, шмыгнул носом:

— Сломай, папка!

У горцев заведено — особенно на свадьбах и праздниках — юноши ломают руками кости, чтобы добыть для девушек сладкий мозг. Получается состязание, демонстрация мужских качеств, завязываются знакомства — узелки будущих свадеб.

Кость толста, и Али ругает сына:

— Интересно знать, почему крутишься, где взрослые?

Делать, однако, нечего, — все смотрят на него. Взял кость. Напрягся до дрожи выдающегося вперед подбородка. Тщетно.

— Дай попробую! — засучил рукава Магомет.

Треск… Нет, это мышцы Магомета хрустнули — кость цела.

— Большой папка, сломай!

Саид отложил бутылки с порохом и дробью. Поднес кость к фонарю, осмотрел на свет, сказал:

— Зима будет долгая, снежная.

И легко, неожиданно, сломал кость.

Секки любовно смотрит на балкарца — никто не видит. Али потемнел, самолюбиво переживает чужую удачу. Магомет спокойно стучит костяшками домино. Мухадин блаженно сосет мозг из кости.

— Интересный этот город Баку, — говорит Али, словно ничего не произошло. — Недавно по улице идет «Волга». Когда смотрят — ни водителя, ни людей внутри. Погнались — исчезла, как сатана. Номер милиция запомнила. Проверили — нету такого. Что делается! Конец света — и только!

— Газеты читать надо, — советует Саид. — В Москве поезда под землей — в метро — без водителей ходят, электромашинист ведет. Кибернетика такая… Ракета тем более идет сама.

И опять Секки бесстыдно смотрит на Саида. Разият строго заговорила с ней, и Секки потупилась.

Али еще силится взять реванш:

— На курсы трактористов пойду! Не нравится эта чабанская жизнь! Как проклятые! Вот теперь без работы сидим. Или продавцом пойду в город — там само к рукам прилипает Правильно, Секки-Газават?

— Мне не понравилось в магазине, — смутилась женщина.

Саиду неприятны слова брата. Он и сам, может, завтра привяжет собак к телеге или погрузит их в машину вместе с узлами и поедет искать лучшей доли. Да он-то прокормится! Отару жаль! У Ибрагимова овцы не сильные, и элитная порода Саида уравняется с ними, не даст полного приплода и шерсти. И не только это волнует его. Он привыкал к животным, как к людям, хотя сказать этого не мог ни Бекназарову, ни Иванову, для которых овцы — только план, мясо, поголовье.

Гости ушли — невесел хозяин, туча на лице.

«Летучая мышь» задута. Чабаны ложатся спать.

Темнота в чабанском домике особенная — полная. Смутно, еле-еле проглядывают в ней окошки. Свет снега и звезд слишком слаб, чтобы проникнуть в горницы. Сегодня темнота подавляет Саида. Закутавшись в тулуп, он выходит.

Тоскливая пустота база. Мгла горизонта. Звезды рассыпаны так густо, что негде ткнуть пальцем между ними. И все же темно. Темно от степи.

Дальний лай на кошарах. Чернеет вздыбленный гребенчук, бурун. Близко рокочет вода. Однообразие ночи нарушает только шелест камыша, да нет-нет сорвутся разом три-четыре звезды.

Чабан лег на охапку сена. По бокам укладываются собаки — горячие меховые комки. Рядом в снег воткнута ярлыга.

Подошла Секки. Хасан и Магомет поехали на тракторе в поселок за вином, развеселились. А у нее на душе камень — Саид решил уехать, нету у него отары, и ничем она не может помочь любимому. Присела рядом и не мешает ему.

Думает Саид о вечном походе за отарами — сколько прошло их по этим бурунам! Шли воины, кочевники, изгнанники. Прах их засыпан песками. Но перед ним открытая книга истории — звездный круг. Там запечатлены герои древности, их судьбы, подвиги, страсти.

— Смотри, — показывает он ярлыгой, — Персей, Гидра, Полидевк…

Она благодарно смотрит на умную ярлыгу Саида, открывающую ей миры: в школе учили немного.

Он отыскал созвездия, связанные с греческой легендой о золотом руне, и рассказывает любимой:

— Написано так: ты получишь руно, но раньше распаши поле железным плугом, а в плуг впряги дышащих огнем быков с медными ногами. Засей это поле драконовыми зубами, потом вырастут из них железные солдаты, перебей их — и получишь руно…

Зачарованно-недвижна балкарка. Слушает, как золотодобытчику Ясону надо сперва переплыть бурное море; победить во многих сражениях; лишиться Геракла, призванного на подвиги; принести в жертву черную овцу, облитую медом; полюбить Медею. Она даст ему волшебное масло Прометея, усыпит дракона, предаст отца, поможет убить родного брата — все ради Ясона и его золотого руна.

На обратном пути, задыхаясь от палящего ветра, Ясону придется нести на плечах свой корабль через выжженную Ливийскую пустыню и всюду лить кровь, обманывать, совершать преступления.

— Ты понимаешь, может, эту сказку они прикрасили сильно: не за бараном ехали, а за золотом. Из-за него всегда шашками махали. Драконов сажали его охранять. Но впоследствии золото, Ленин так написал, пойдет на дверные ручки некоторых заведений. А овцы и пастбища, конечно, останутся. Большая химия и то не заменит их. Я думаю, наш Северный Кавказ будто шкура овцы с белым хребтом. Природа натянула ее между двух морей, и здесь, как золото, накапливаются тонкорунные отары… Не спишь ты?

Она ласково, как ягненок, прикоснулась лбом к его лицу.

Млечный Путь переместился, лег тревожным мостом от Эльбруса до Бештау.

— Неужели конца нет? — показывает чабан на Вселенную. — Космонавты это узнают первыми.

Рабочий конец ярлыги, отделанный рогом, упирается в созвездие, похожее на нее, — прямая цепочка звезд закругляется спиральным крючком туманности, — Саид не помнит, как называется созвездие.

— Улететь бы сейчас нам туда, — робко мечтает Секки.

За Саидом дело не станет — он мигом представил себя и Секки в кабине космического корабля, пролетающего сквозь мировые пастбища. Они летят первыми, как Магеллан. Карта еще чиста. От неожиданной радостной мысли он толкает собак, озорно говорит им:

— Эй, штурманы! Запишите: созвездие Ярлыги!

Зазорного тут ничего нет. Собаки первыми проникли в Космос. Ярлыга — древнейшее орудие труда. Крючконосая ясеневая палка, запаренная на огне. Ярлыгой пестуют отару, ловят овец, бьют сусликов, душат змей, сгребают бурьян для костра, разнимают собак…

— Вот Али хочет в продавцы идти, ярлыгу бросить. Он дурак, понятно. Чабан — это главная профессия. В царское время, правильно, в чабаны нанимались самые бедные. А вот по истории известно: первые пастухи были вождями. Потом главными стали разные полководцы, завоеватели. А был такой хеттский пастух, Зодиаком звали, он еще очень давно назвал двенадцать созвездий. Как раз солнце проходит их за двенадцать месяцев. Называл их Зодиак по-чабански: Овен, Козерог, Близнецы…

Созвездие Ярлыги отодвинулось. Ярлыга, торчавшая в снегу, нацелилась на Овна — вот-вот схватит за ногу небесного барана.

— Даже вся культура пошла от пастухов — от первого приручения животных. Теперь другие пастухи на земле. Но трава и ветер такие же. И волки остались, и фаланги, и гололед, и засухи. Остались и голова, и руки, и собаки, и ярлыга — наш инструмент. Далеко ярлыге до ракеты, даже до мотоцикла сто тысяч лет. Ее можно уже положить в музей; я видал в Москве, там клыки тигра, кинжалы из меди, первый плуг. Но как положишь ярлыгу туда, если и космонавты носят нашу шерсть!..

Ночь летела сквозь звездные джунгли, где мчались Гончие Псы, бродили Медведицы и сушились у мировой пропасти Волосы Вероники… Как чудесно пахнут волосы Секки! Знойным ветром зрелости, цветами шиповника, овечьим молоком.

Собаки молчат. Рабочие не возвращались, загуляли.

Звездный баран благополучно миновал ярлыгу, торчащую в снегу, ярлыгу Муратова.

— Они вернулись с руном, и все? — спросила Секки.

И пока не вспугнута зарей мировая дремота созвездий, чабан рассказывает дальше.

В старинном золоте легенды о Ясоне отчеканено следующее:

И добытое руно не принесет счастья героям. Будут изгнаны они из родной страны. Пройдет молодость. Погаснут чары великой любви, которая помогала Ясону в борьбе.

Охладеет Ясон к Медее, волшебной внучке Солнца. Задумает жениться на другой. С той же силой, с какой Медея любила Ясона, она возненавидит его. В ярости мщения погубит невесту мужа, отца невесты и своих детей. Даже трупы детей не оставит Ясону и скроется на колеснице, запряженной драконами.

Безрадостна будет старость аргонавта. Нигде не найдет он уюта своему сердцу. Отвергнутый всеми, придет он однажды на берег моря, где песок заносит корабль его молодости — Арго Крылатый. Усталость свалит Ясона. Ляжет он в тени корабля и уснет под ласковый лепет волн. Обрушится ветхая корма и похоронит под обломками некогда славного капитана.

— Несчастная, — прошептала Секки. — Какие вы, мужики, коварные! Так и ты бросишь меня…

— Теперь все изменилось. Когда я пойду на пенсию, Мухадин уже полетит за новым руном к звездам. Тогда новые миры будут называться не созвездиями Атомной Войны, а созвездиями Молота, Зари, Ярлыги…

— Ты такой грамотный, — терлась она лбом о его щеку, — разве я пара тебе?

Саид не успел ответить — собаки встали, подняли уши, послышался конский топот. Секки скрылась. Саид держал собак. Было одиннадцать часов. Подъехал Маркелия.

— Не спишь? Вот хорошо, поговорить надо. Рабочие напились в поселке, бузят, я следил за ними, услыхал, хотят ночью увезти Секки в аул. Что делать будем?

— Не знаю, — признался Саид после долгого молчания.

— Эх, мужчина! Защитить женщину не можешь! Пускай она едет со мной, спрячу на кошаре тайно от бригады и жены. Пока ночь, а ты думай и придумай, что делать. Сейчас они никого не трогают, арестовать их нельзя, а потом поздно будет. Вернутся они — ты будешь дома, а ее нет, пусть поищут!

— Спасибо, Георгий… Делай так…

Вызвали Секки, сказали. Она собралась быстро. Маркелия отвернулся. Жгучая ласка упала из терпеливых сиреневых глаз, покатилась по разом зацветающей степи. Они поцеловались — вот и продолжилась их легенда. Секки распахнула рваное плюшевое пальто, протянула Саиду башлык:

— Возьми, а то холодно в степи.

— Ты соображаешь, что говоришь? Твоя мать сказала, кому отдать? Космонавту!

— Она сказала — главному джигиту.

— Космонавт и есть главный! Завтра поеду в город, пошлю дяде, пусть передаст… Георгий, я поеду, решу с отарой в совхозе, смотри, пожалуйста, беспокоиться буду.

— Скорее возвращайся и решай. Ну, поехали!

Секки ловко вскочила на круп коня. Саид долго смотрел им вслед, и они растаяли в звездном мраке.

Перед утром валил снег. Было светло, а бригада не вставала — делать нечего. Саид знал, что проснулись все, но молчат, думают под одеялами. Торопливо вскочил, одевается, будто его ждет отара.

— Эй, Рая, почему не топишь? Голодовку, что ли, объявила?

Разият молча встала, неохотно разжигает камыш.

— Проклятая жизнь! — затягивается цигаркой под тулупом Али. — Ни днем, ни ночью покоя нет!

— Какой ночь, слушай! Утро уже! — бодрится Саид, сглаживая русский язык акцентом, чтобы быть ближе к горцу Али.

— Расчет, товарищ начальник! — смеется глазами Сафар: он рад, что вернется в город.

— Лучше на рудниках Эльбруса сдохну! — ругается Али. — Там родился, там и кости положу!

Старший помалкивает. Он знает: Каспий и Эльбрус — пастухи-одногодки. Пусть прикаспийские степи горьки, как полынь. Пусть у них расформировали отару. Море, лежащее близко, задолго до рассвета начало свою работу. Синий косматый старец погнал свои отары к береговым сланцам. Недвижны только глубины его сердца. Там старый ревнивец играет кудрями молодой казачки, которую подарил ему сын Эльбруса, Терек.

Али вышел из домика, тут же вернулся, схватил двустволку и умчался. За стеной грянул выстрел, другой. Вернулся Али с убитым сайгаком.

Саид промолчал — охота запрещена, лицензии на отстрел они израсходовали. Сам снял шкуру — Али снимал плохо, заливал кровью. Похвалил меткий выстрел брата.

Мухадин скакал по полу в настоящем седле. В руках камышинка-ярлыга. Овцы — кусочки кизяка. Предводительствует голова убитого козла.

— Вещи уложила? — спросил Али жену по-балкарски. Обычно они говорили по-русски.

— Как он скажет, — показала Разият на старшего.

— Что он бог и царь, что ли? — буркнул Али. — Теперь равноправие, даже ты, женщина, имеешь голос.

— Я думал ночью, — сказал Саид. — Останемся. Сейчас поеду в райком, в крайком, в ЦК напишу — отару отдадут. Мы чабаны. Обязательство выполним. Режьте пока камыш. Другим говорите, что уедем, так лучше будет.

Пожилой рабочий совершил намаз у колодца, помолился и, страдальчески морщась от язвы желудка, пришел к чабанам.

— Загуляли наши ребята в воскресенье и Секки, должно быть, с ними.

— Наверное, — поддакнул Саид, радуясь, что она скрылась незаметно.

— Когда уходить будете? — спросил рабочий.

— Вот иду узнать, — ответил Саид.

— Комнату вашу займу тогда.

Разият с ненавистью гремела посудой на печке.

— Большой папка! — закричал Мухадин. — Привези мне из города больших овец и палку. Какая это ярлыга? Камыш!

— Овец в городе нет, — словно взрослого, убеждает чабан племянника. — Ну, смотрите тут. Пойду. Патроны берегите. Всех сайгаков не перестреляешь! Голову надо иметь! Полон вагон мяса у нас! Сахару купите, картошки и другой хабур-чабур. Денег я займу у Агаханова, обещал вчера.

Бригада стояла на пороге, ощущая тоскливое желание побежать за своим отцом, хозяином, добытчиком. Саид шел не оглядываясь, обходя длинные полыньи с быстро текущей водой.

Порошил снежок. Было в нем что-то уже весеннее.

Собаки долго бежали за хозяином. Потом вернулись на кошару. Легли у ворот пустого база, словно охраняя отару от волков и прочих напастей.

Директор совхоза болел. Парторг был в отпуске. В райкоме Саида направили в территориальное управление: там, мол, вся власть. Попал к главному зоотехнику управления. Тот послал чабана к главному зоотехнику совхоза. Пока снова добрался до совхоза — тридцать километров, — рабочий день кончился.

Морозный закат обжигал мохнатые провода, деревья, двенадцатиэтажные элеваторы, похожие на высотные здания в степи. Редкие прохожие спешили по домам — к теплу, ужину, детям.

Саид нашел сельскую гостиницу — купеческий дом из желтого кирпича. Места не дали. Держали бронь для более важных лиц — для сельских спортсменов. Долго стоял на крыльце и совсем не был похож на того бронзового чабана с бронзовой ярлыгой, идущего за звездной отарой добывать нам, людям, золотое руно. Сейчас он казался невысоким, жалким, ни ярлыги, ни собак не было. Вышла дежурная, сочувственно сказала:

— Вот адрес, где пускают ночевать, плата такая же. Улица Месячная, двадцать три, за углом шестой дом.

Месячная улица и впрямь освещена месяцем. Ставни закрыты на болты. Ворота приперты кольями. На разные голоса воют мелкие собаки. Скрипит под валенками стеклянный снег.

Постучал. Хозяйка молилась. Долго стоял во дворе рядом с прыгающим на цепи кобелем. Наконец впустили. Две комнатенки битком набиты постояльцами. Кровати заняты все. Саида положили на полу. Прикрылся пропахшим детским одеяльцем.

Чуть свет встал, умылся из кружки, отдал полтинник за ночлег и пошел в контору совхоза. Утро только синело. Часа два ждал начала работы.

Пришел главный зоотехник. Сперва никого не принимал. Потом принял инженера-строителя. Потом Муратова.

На длинном пергаментном лице осторожная выжидательность: с чем приехал чабан из такой дали? Показалось, слушал рассеянно, думая о чем-то своем. Но потом выяснилось: зоотехник не упустил ни одной мелочи.

Некоторое время он думал. Попытался дозвониться до Бекназарова — не вышло: телефонная линия ремонтировалась. Посочувствовал горю чабана, понимая его по-человечески, душевно; он ему так и сказал. Но сказал и то, что он не только человек, но и руководитель, у которого есть свои обязанности, а душа не всегда права. Он принимал сторону Муратова. Но он не мог сказать чабану, что Бекназаров по должности не ниже главного зоотехника и что ему дано право расформировывать отары.

Теперь он уже понимал и Бекназарова. Стихийная опасность, видимо, есть, чабан сказал о ней. Дело оформлено, имеется акт с подписями и печатью.

Так он перемещал свои границы — с легкостью воды.

Уже нельзя было определить его позицию: ее не существовало. Такие люди обычно не ошибаются, ибо не действуют. Зачем-то упомянул о коллегиальном решении вопросов. В дверь поминутно заглядывали посетители, и зоотехник встал:

— Есть еще неполадки в чабанской работе — наша вина. Нет стационарности — плохо думаем, отрываемся от народа. Бекназарову позвоню, как только исправят линию. Зайди к заму — поможем, не вешай головы. Идет набор на курсы животноводов-механизаторов, можем послать всю бригаду. Зайди в бухгалтерию, чтобы начисляли средний заработок.

Саид не думал сейчас о заработке, но разговор окончен, идти куда-то надо. Пришел в бухгалтерию. Там платить средний заработок отказались и тотчас же написали письмо бухгалтеру отделения, чтобы не самовольничал: мол, бригада не на простое, работает на заготовке камыша.

Пришел в партком. Встретила миловидная юная женщина — агроном, замещающая парторга. Она слушала внимательно, переспрашивала, уточняла, искренне переживая беду чабана. Сердито говорила с главным зоотехником по телефону, хотя комнаты были рядом. Но зоотехник уже «решил» этот вопрос, занимался другими «текущими» делами и поддерживал разговор лишь общими фразами. С пылом недавней студентки агроном предложила зоотехнику самому поехать на Черные земли. Он сослался на срочный вызов в райисполком.

Женщина положила трубку. Активность ее падала. Она начинала думать. Стихийная опасность была, ее не отрицает Муратов, просто его ущемили по работе, как это случается, и он приехал с жалобой.

— Понимаете, товарищ Муратов, если отар больше нет, нельзя же отобрать у другого, чтобы дать вам, хотя, я знаю, вы знатный чабан, лауреат Выставки…

Оказалось, что она, слушая внимательно, ничего не поняла.

— Зачем у другого? Мою отару отдайте! Если Бекназаров боится воды, можно перейти на другую кошару, есть пустая, корма близко.

— Так почему же этого не сделали сразу? — удивилась агроном.

— Вот не сделали. А теперь надо сделать.

— Хорошо, я напишу Бекназарову записку, поезжайте на место и решите — все же ясно, как божий день!

— Триста километров ехать! Я оттуда только, Бекназаров послал сюда…

Заместитель директора, хмурый, невыспавшийся человек, и слушать не захотел, узнав о воде, — третьего дня затопило кошару в соседнем колхозе.

После обеда Саид встретил зампарторга в мастерских, погрелся у кузнечного горна, порадовался ее грустным глазам и спросил:

— Может, в крайком партии позвонить?

— Давайте! — в женщине опять проснулась пылкая студентка.

Разговор дали не скоро. Заведующего отделом не оказалось на месте. Попросили позвонить завтра.

Снова морозный закат жег элеваторы, пушистые деревья, дома и боком летящих галок. Как старого постояльца, хозяйка положила Саида на раскладушку, а нового пришельца — на пол.

Ночью Муратов думал о своей жизни. По году не бывает дома. Ест и спит, как солдат в походе. Но солдатские походы кончаются, а чабанский длится тридцать лет и три года. Вот он опять лежит в чужом, неуютном доме. Словно у него впереди тысячи лет жизни, и еще придет необыкновенный молнийный поезд и умчит его в страну света, синевы и покоя. А пока шумный вокзал, тусклый, холодный, прокуренный, пахнущий карболкой.

Да приковали его, что ли, к ярлыге? Не всем быть космонавтами, но и чабанами не всем! Продавцом он не пойдет. Но он умеет плотничать, баранку крутить на тракторе. Надо было бежать с любимой в ту ночь куда-нибудь на целинные земли… Как она там?..

Снились ему кони на альпийских лугах.

Утро сдуло его ночные настроения, как отгоревший пепел костра. Ярко пылал огонь: получить или вернуть отару.

Директор еще болел. На усадьбе опять встретилась женщина-агроном. Заметил: смотрит, как на надоевшего просителя. Припомнился «банный лист».

Пошел на почту. Заказал разговор с секретарем крайкома. Трубку поднял помощник секретаря. Муратов говорил путано, захватывая сразу десятки вопросов, голос звенел обидой. Помощник вежливо и настойчиво сказал:

— Товарищ Муратов, такой вопрос сплеча не решают. Вы сами говорите: вода близко, а уже есть сигналы о затоплении кошар. Значит, надо вызвать Бекназарова, выслушать и другую сторону, как говорят юристы. Его соображения по расформированию отары пока неизвестны. У вас же получается: все виноваты, теперь уж и главный зоотехник и заместитель директора, только вы правы. Бывает, правда, и так. Я доложу о вас секретарю, ответ придет на совхоз…

Повесил Саид трубку со стыдом. Действительно, ходит, как маленький, всех просит помочь. Надо было на месте собрать актив, доказать свою правоту, вернуть отару.

С мыслью об активе он снова пришел в партком.

— Как коммунист я прошу вас собрать актив, вызвать Бекназарова, выслушать и другую сторону, на людях, не в кабинете. Главное не во мне — я вам на цифрах докажу, сколько мы потеряем шерсти…

Миловидное лицо исказилось страданием. Ну, сколько можно говорить об одном и том же! В конце концов все разрешается. На актив она согласилась. Саид простодушно передал ей разговор с помощником секретаря крайкома. Тогда она отложила созыв актива. Крайком партии в курсе дела. Муратова пока не поддержали, чего же ей лезть на рожон? Она агроном, парторга замещает временно, сама скоро в декрет уходит. Но она подняла трубку и созвонилась с Бекназаровым. Кончив разговор, сказала, добавив в голос железа:

— Вот видите, товарищ Муратов, кошара уже в кольце воды, а вы доказываете нечто противоположное. Вакантных отар у него нет. Подождите директора, он скоро выпишется из больницы. И потом Бекназаров жалуется на вас за какие-то моральные делишки. У вас, кажется, есть жена, а вы с чужой женой встречаетесь…

Саид вышел, не дослушав. Он надумал ехать к начальнику территориального управления. От этой мысли стало легко, словно все уже решилось в лучшую сторону. Сегодня ехать поздно, хотя без ужина скучно и лучше бы скорее приближаться к цели.

Занятая у аварца десятка кончалась. Саид перестал завтракать и ужинать, съедал комплексный обед в рабочей столовой за девятнадцать копеек или ограничивался бутербродом и стаканом молока.

Наутро попутный молоковоз подбросил его в управление.

Начальник уезжал на совещание в Ростов и спешно готовил доклад, приема не было. Саид распахнул черную клеенчатую дверь — кабинет пуст.

— Он работает дома, — сказал секретарь. — Можете позвонить.

Звонить домой не осмелился. Прошел к парторгу крайкома. Они знакомы. В бытность секретарем райкома парторг вручал Муратову партийный билет. На празднике урожая у одного костра шашлыки жарили в колхозном саду.

Парторг сидел за огромным столом и как будто скучал в одиночестве. Не спеша поздоровался, показал на стул с высокой, как в суде, спинкой. Медлительный, с тяжелыми руками — не так давно работал комбайнером. Выслушав Саида, он сказал:

— Чего ты мне доказываешь два часа? Ясно. Отару отобрали зря. Надо было переводить на резервную кошару. Почему он это сделал? Трения у вас были?

— Другом называл, в гости ходил, кормами помогал!

— На прежней работе он получил строгача. Недавно Барсов письмо прислал. По форме это донос на Бекназарова. А факты в письме подтвердились. Факты пока небольшие, но вот и с тобой шило лезет из мешка. После совещания мы приедем на Черные земли, проверим и Бекназарова. Все ты мне сказал?

— Нет… Полюбили мы… муж у нее, семья у меня… Осудили нас на собрании…

— Сколько лет ты прожил с женой? — не изменил тона парторг.

— Десять.

— Скажи честно, как мужчина, были у тебя другие женщины?

— Нет. Теперь вот случилось. Как будто снова родился.

— Жену любил?

— Как будто да. Смешно, конечно, немолодой я, а первая любовь только пришла.

— Ну, а как ее муж смотрит?

— Хватается, не пускает, увезти хотел, она спряталась, убить могут.

— Уехать вам надо на первое время, только, смотри, не ошибись, дров не наломай!

— Уехал бы, душа болит: пропадает хорошая отара, надо ее до окота довести.

— Хороший ты чабан, настоящий. Отару тебе вернут. Я звякну сейчас заместителю начальника. Если Бекназаров не выполнит предписания, снимем его совсем. Все.

Огромный, седой, бровастый, в вышитой косоворотке, подпоясанный шелковым шнуром, заместитель начальника управления знал множество кавказских языков, считал себя знатоком горцев и действительно был большим специалистом кавказской кухни. Как-то получалось, что он всегда работал заместителем в разных ведомствах и был даже заместителем министра в одной маленькой республике. Его кабинет и сейчас превосходил роскошью и размерами кабинет начальника. Он был стар, что давало ему некоторое преимущество, носил орден с гражданской войны, имел друзей в аппарате ЦК партии, всем говорил «ты» и все вопросы решал самостоятельно, подчас игнорируя или переиначивая приказы начальника.

Парторг сказал ему по телефону, что вопрос ясен, надо дать предписание в совхоз, чтобы Муратову вернули его отару. Но заместитель решил сам разобраться во всем и сделать лучше, чем парторг, еще молодой, неопытный парень — давно ли на руководящей работе!

Приходу Саида заместитель обрадовался так, словно ждал его долго.

— С Черных земель? Ну, садись, рассказывай, как там у вас дела! Как Хабраев работает?

Хабраев — директор МЖС, Саид не знает его.

— Я к вам вот по какому делу…

— Знаю, просили за тебя, подожди, отпущу тут одного, два дня ходит, шишка из центра… Марья Филипповна, давайте Просянникова!

Потом приходили механики, архитекторы, экономисты, председатели колхозов. Непрерывно звонили телефоны. Дважды вызывала Москва. Саиду было интересно присутствовать на командном пункте. Он вставлял свои замечания, увлекался, спорил, советовал заместителю.

Часа в три заместитель закрыл дверь на замок — «Марья Филипповна, меня нет!», — развязал объемистый сверток, стал обедать.

— Видишь, как работаем. Как трактора на пахоте. Поесть некогда. Говори.

Из советника Саид превратился в просителя. Отвечал, как на экзамене. Старался ничего не упустить, не забыть, даже блеснул особыми чабанскими знаниями, чтобы поднять себе цену.

Заместитель запил обед бутылкой боржоми, сделал несколько шагов по яркому ковру — послеобеденная прогулка — и решил:

— Поможем. Перешибем карту Бекназарова. Алло, междугородная! Правительственная! Да, из управления…

Соединили сразу. Удача близко шелестела страничкой блокнота заместителя. Он говорил с Бекназаровым ворчливо-командирским тоном, что-то записывал или рисовал, радостно кивал Саиду: все хорошо, а ты волнуешься. Чабану даже неудобно стало: столько хороших людей беспокоятся из-за него. А волновался он действительно. Закурил папиросу, одиноко забытую кем-то на втором столе.

За окном косо летел снег. Какой-то шофер постоянно хлопал крышкой радиатора. Понуро свесила голову у столба оседланная лошадь. Давно стоит: на седле шапка снега. Саид почувствовал нежность к лошади — он любил животных, которые никогда не обманывают.

Заместитель положил белую трубку с пружинящим шнуром, накричав на Бекназарова.

— Вот какое дело, Салаватов (пусть Салаватов), ты мне не все, выходит, рассказал. У вас там вражда завелась с Бекназаровым. Чего вы не поделили?

— Мы?.. Ничего не делили.

— Он что-то говорил о женщине. Соперничаете, что ли? Эх, молодежь! Поверь мне, старому хрену, — не теряй друга ради женщины! Не женися, молодец, слушайся меня…

— Женщина здесь ни при чем.

— Был один такой сукин сын, профессор Фрейд, он как раз говорил, что все дело в этом. Ну, ладно, это ваше личное дело. Он говорит: вы не сработались. А это важно и в аппарате и на местах. Бекназаров отвечает за сто тысяч овец. Когда я его ставил управляющим, он выторговал себе право самому подбирать кадры. Мы пошли на это. Слово дали. И с него спросим, конечно…

— Что он говорил? — ослабевший Саид побледнел.

— Он хвалит тебя и как чабана и как человека. Но сработаться с тобой не может. Просит перевести тебя в другое отделение. Тут, брат, субординация. У меня сейчас такое же положение. Видал нашего начальника? Орел! Удельный князь! Растущий парень, так и прет в гору. А сработаться со мной не может. Опыта у него нет моего, и кажется ему, что я даю петуха в его квартете. И для пользы дела меня бросают сейчас на другой участок — директором плодопитомнического совхоза. Я буду жаловаться, моя номенклатура выше, но приказу подчинюсь. Работа! Государственное дело! С водой же ясно: отару убрали правильно!

— Убирать надо, — уже соглашался чабан. — Но для чего расформировали? Раздули другие отары по полторы тысячи — и шерсти теперь дадут меньше, опыт показал…

— Ты не так вопрос ставишь, молодой человек. Не с шерсти надо начинать, а с отношений. Будут отношения, будет и шерсть. Не подходишь ты ему…

Лучше бы плетью хлестнули по лицу. Спасибо, никто не слыхал! Кровь обиды ударила в голову. Он, значит, плохой чабан, с ним не хотят работать. Пощечина позора медленно красила запавшие медно-рыжие щеки чабана.

Вышел как пьяный.

Не будет его ноги здесь! Белый свет, что ли, клином сошелся на этом совхозе? В Киргизию уедет…

Бекназаров знал психологию горца. Заместитель не знал. Он вовсе не хотел обидеть Саида и уже придумал — стратегическая голова! — как помочь чабану конкретно, делом. Он не мог понять, как можно обижаться на ведомственные перемещения. Его самого десятки раз снимали, бросали, поднимали — обычное дело. Была бы, как говорится, шея, а хомут найдется. Чабанская шея в цене. В этом же кабинете, при Саиде, председатель передового колхоза просил заместителя подыскать ему толкового бригадира отгонных пастбищ. Двадцать отар будет у этого балкарца. Должность руководящая. Оклад соответствующий.

Таким образом, по замыслу заместителя, Муратов возвратился бы на Черные земли с крупным повышением, на белом коне, стал бы равным Бекназарову. Заместитель начальника управления сразу оценил в Саиде настоящего работника.

— Постой, Салаватов!

— Товарищ Салаватов! — кричала по коридору Марья Филипповна.

— Я Муратов! — показал белые зубы чабан.

Вышел во двор. В воротах мелькнула «Волга» парторга крайкома — поехал на совещание.

Росла гордость. Подминала обиду. Восемь почетных грамот у него, медаль, равная оружию воина, именные часы. Но пепел ночных раздумий зашевелился вновь. Решил немедленно уехать с Секки на новые земли. Даже парторг сказал: лучше уехать.

Попросился на попутную в кузов. Возле совхоза спрыгнул. Почувствовал, шофер ждет. Отдал последний рубль…

В конторе получил расчет на всю бригаду — с Черных земель уже сообщили данные. Полторы тысячи рублей положил в бумажник. Надежнее спрятал партийный билет. Купил Мухадину игрушку — ракету, сунул в мешок.

В мешке обнаружил алый башлык космонавта. Посылать в Москву надо с письмом, а писать сейчас не хотелось. Да и почта закрыта.

Вошел в дымный уют шашлычной — клуб тех, кому неуютно дома. Выпил ледяной, крутой, как ртуть, горбящейся в стакане водки. Пил ячменное пиво. Ел горячую проперченную баранину на проволоке и не мог наесться, потому что не чувствовал аппетита.

Зимним утром в промерзшем зале автостанции то и дело пожимал руки друзей и знакомых. Загорелые, обветренные чабаны, горцы. В белых тулупах, с мешками и рюкзаками. Подростки с первыми усиками. Солдаты, отслужившие на границе или в ракетных войсках. Старики, в чьих бородах залегло черненое серебро лет.

Саид боялся, что его спросят о работе. Что он скажет? Что с ним работать не хотят? И делал вид, что он, чабан, возвращается к отаре.

Семь часов в тесно громыхающей коробке ржавого автобуса. Ноги коченеют даже в валенках. Курят в автобусе люто — от безделья. В карты играют. Плачут грудные младенцы. Спят. Снова плачут.

Белые холмистые пространства. Артезианские колодцы с чудовищными ледяными хоботами — поверх вечно горит выходящий с водой газ.

Дороги. Развилки. Одинокие фермы. Занесенные снегом стога. Зимние птицы. Встречные грузовики.

Наконец показался Черноземельск.

Пообедав в столовой, Саид вышел голосовать: отсюда рейсовых машин нет. Дул ледяной, обжигающий ветер, забирался за воротник. Чабан не долго думая закутался в суконный башлык, стал похож на нукера старых времен.

Прошла по домам первая смена школьников калмыков.

К Саиду прибился молодой, веселый от вина даргинец с двумя полными мешками. Говорили на невероятной смеси кавказских языков, в трудных случаях прибегали к русскому. Даргинец тоже ждал попутную.

Простояв на морозном ветру часа два, снова вернулись в столовую, где торговали в разлив. Уже стулья стояли на столах вверх ногами: мыли полы. Буфет был опечатан. Даргинец подмигнул: «Не такие мы люди, чтобы попасть впросак!» Достал из мешка две бутылки ледяного вина. Одну положил на горячую батарею, другую открыл.

Он был необыкновенно доволен положением вещей в мире. Побывал дома, в Дагестане. Тоже старший чабан. Отара сытая, мохнатая. А главное, есть пятьдесят, а может, восемьдесят своих маток-трехлеток.

— Одна мешок — подарка начальникам. Не помажешь — не поедешь. Рука рука моет, — сыпал русскими поговорками.

От портвейна пахло сургучом и железной пробкой.

— Два года я совсем пропадал — нет бакшиш, да и только. Понимаешь? Сухой ложка рот обдирает. Теперь хороший бакшиш. Сам живешь — другим давай. Пей, слушай, сдохнем — деньги останутся…

— О себе только думаешь! — строго сказал Саид, все-таки радуясь попутчику.

— Рука и тот гнется к себе! — довольно согласился даргинец.

Столовая закрылась. Опять пошли на развилку.

Машин не было. Собиралась одна, продуктовая, да долго собиралась: пока нагрузили, шофер и экспедитор на ногах не стояли.

Завечерело. Прошла вторая смена школьников. Наступил час замков, охраны и темноты.

Нашли гостиницу — новый одноэтажный дом с палисадником и деревянным крылечком. В темном коридоре ярко светились чугунные глаза печей. Администратор — она же уборщица и истопник — шуровала кочережкой. На промятом диване бормотал старик цыган с ковровым узлом и мурлыкающим котенком. Мест свободных много.

Заняли комнату, побеленную полосами. Плотно стояли кровати, сверкающие никелем, как передок автомашины «Чайка». На длинном искривленном шнуре свисала тусклая лампочка без абажура. На тумбочке — пожелтевший графин с забытой водой на дне.

Саид тоскливо лежал, прикрыв ноги полушубком. Даргинец неугомонно бегал по гостинице, заводил знакомства, объяснился в любви администраторше, порывался идти «на картину», добыл еще вина, хотя магазины уже не работали. Саид пил и огромным усилием заставлял себя не смотреть на часы: время ползло черепашьим шагом. Охватило лютое беспокойство за Секки. Чуть не пошел пешком.

Часов в восемь вечера у гостиницы остановился мощный заиндевевший бензовоз. Было слышно, как шофер вошел в коридор, закурил у печки, хлопнув дверцей. Саид вышел, спросил:

— Далеко едешь, друг?

— В Каспийск.

— Возьмешь — по пути?

— Занята кабина — женщина с пацаном.

— Сверху поеду — приходилось.

— Права потеряю.

— Тут ГАИ мой знакомый.

— Нет. Замерзнешь.

— Посмотри мою одежду! Возьми, а то помру до утра!

— Что у тебя, несчастье какое? — тихо спросил шофер, скуластый русский парень.

— Несчастье… Большая беда.

— Ладно. Тулуп у меня возьмешь. Я тебя привяжу на площадке.

— Деньги сразу возьми.

— За что? — как ударенный, качнулся шофер.

— Извини, друг, извини…

Даргинец сообразил одно: есть машина, которую они ждут с обеда. Живо связался и первым полез на бензовоз. Пришлось взять и его. Он вез три ватных одеяла, закутался, как матрешка. Ехать километров семьдесят.

Так, наверное, холодно в Космосе. И так же ветер гудит под крылом корабля. Хотя какой же там ветер? И какие там крылья?

Руки оледенели в меховых варежках. Ноги не чуют ударов о железный бак с глухо плещущимся бензином. Ветер пробивает тулуп, полушубок, кожаные брюки Саида, фланелевое белье и вольно гуляет по телу, ероша волоски. А голове жарко. Косматую, из цельной шкуры папаху не продувает никакой ветер — о золотое руно овцы! К тому же папаха покрыта башлыком, вытканным руками горянки.

Временами шофер останавливался, заставлял «королей» бежать за машиной. Часто дорогу пересекали ослепленные фарами сайгаки.

Все бы ничего, если бы ехал старший чабан Муратов. Едет же просто гражданин Муратов. Едет по личной надобности. Чабан не заметил бы трудности — даргинец песню поет. А гражданину неуютно в такую ночь на бензовозе.

Он уже думал, что погорячился, взяв расчет, — начиналось похмелье. Не один Бекназаров должен оценивать его. Миновало время беков и ханов, веками владевших Черными землями. Саид не ангел. Готов признать свои ошибки: наверное, они есть, если с ним не хотят работать. Надо поговорить с Шидаковым и с Ибрагимовым.

Даргинец доехал. Достал трешку.

— Я заплатил уже, — сказал Саид.

Вскоре и он постучал в кабину. Поблагодарил шофера и пошел темной облачной степью. До кошары километров пятнадцать в сторону. Переложил нож из брюк в карман полушубка.

Спешил — как там Секки? И не спешил — страшила встреча с бригадой. Кошара Меркелия дальше кошары Муратова. И когда за буруном блеснул огонек кошары Ибрагимова, свернул к ней. Малость передохнуть — начинался снежный буран. И поговорить все-таки по душам.

Беда только в том, что у Ибрагимова овчарка с зеленой шерстью натаскана на людей. Ночью она не привязана. У Саида и палки нет. Если же выскочат чабаны, придется убить собаку, как на Памире этим же ножом убил барса в ночной схватке, в газете даже писали.

Убить собаку — нанести ущерб чабану, кровно обидеть его. Ибрагимов очень дорожил этой овчаркой. Он не любил посетителей на кошаре. К нему избегали ездить даже по делам. В суд подавали уже за эту собаку.

Чабан пополз к домику, как на охоте, чтобы ветер не донес ни запаха, ни шороха. Ему не повезло. Собака лежала у порога, а не у база, как рассчитывал он. Она бросилась молча. Саид крикнул и первым ударом свалил собаку. Тут же она опалила его лицо горячим дыханием зверя. Две другие собаки с лаем рвали полы его полушубка. Он прыгнул на телегу. Овчарка за ним. Кому-то пришлось бы умирать. Но скрипнула дверь, грозно закричал Ибрагимов и оттащил собаку.

— Что надо? — клацнул он затвором винтовки. — К овцам лез? Эй, люди, вора поймал!

— Не кричи, перекурить зашел, в гости, домой из города иду…

Не принять гостя — оскорбить курганных предков. Ибрагимов только пробурчал:

— Часто в город ходишь — совсем начальником стал!

О, в этом домике совсем не так, как у Муратовых!

Вонь, грязь, паутина, закопченные стены. В углу, как в сакле, дымовая труба над камнями очага. И говорят тут по-иному, словно всегда ругаются. Женщины прячут лица. Увидев гостя, дети мгновенно исчезли под шубами на полу.

Ибрагимов резко крикнул на старую мать, и она принялась варить чай в жирном котле. Обычай требовал сперва накормить гостя, а потом спрашивать. Но Ибрагимов не держался за все обычаи.

— Чего в городе? — равнодушно зевнул он, сбросив бурку незаметным движением красивых плеч прямо на пол. Под буркой остался лежать кудрявый ягненок с ангельскими глазами.

— Работают.

— Работают? — будто удивился хозяин.

— Да, бегают. Что у вас?

— Объездчик днем застрелился. Говорят, имущество на тебя отписал. Болтают, что спаивал ты его, порошки подсыпал такие…

— Какие порошки? — Саид вздрогнул, вспомнив о снайперском карабине.

— Милиция разберется. Кого надо, судить будут. Балкарку вашу тоже нашли — на чердаке у Маркелия, могли бы судить, но муж домой увез ее… Сначала убить хотел…

Саид встал.

— Спасибо, Ибрагимов. Дай лошадь доехать.

Ибрагимов пошел седлать, но вскоре вернулся:

— В такую погоду собаку и ту не выгоняют, спи у нас: буран — ничего не видать.

— Доеду! Первый раз, что ли? Белохвостого оседлай!

— Вода кругом, утонешь, коня погубишь — отвечать я буду. Позавчера трактор провалился — даже не видно под водой, как этот хромой черт выскочил только! Пей чай!

— Не могу.

— Ну, этого выпей! — налил Муратову чашку спирта.

Гостю дали лучшую постель. Говорить с Ибрагимовым теперь об отаре не хотелось: навалилась новая беда.

Огонь задули. Дежурный чабан Ихан-Берды клевал носом у очага. По временам его осыпали снежинки, и он жался ближе к жарким углям.

Саид осторожно повернул голову на подушке, морщась от боли похмелья, и забылся.

Буран бушевал со страшной силой. В полночь упала оглобля за стеной и разбила фанеру в окне. Ибрагимов вскочил, выбежал, тут же вернулся, торопливо зажег фонарь и со всего маху ударил ногой чабана у очага. Тот мыкнул, вскочил и скорчился от боли.

— Отара ушла! Убийца моей матери! Кишки на руку намотаю!

Залаяли собаки — далеко-далеко.

Держа коня в поводу, в дверях показался аварец Агаханов. На толстых бровях лед. Розовощекое юношеское лицо вспотело.

— Ибрагимов! Твои овцы пошли за сайгаками! Мимо меня бежали, я поскакал, сбился след…

Саид слышал все, но головы не поднимал. Голове больно, она будто набита песком, скрипучим и тяжким, от вчерашнего портвейна. Ему ясно, что произошло.

В буране мчалось стадо сайгаков. Может, их гнали волки. Ветер повалил воротца овечьего база. Услышав топот сайгачьих ног, из база вышла овца в вечной боязни отстать. За ней вторая, третья — и камышовые маты ограды затрещали, повалила вся отара, повинуясь стадному чувству. Собаки умчались за сайгаками.

— Куда пошли? — спросил аварца Ибрагимов.

— Как будто к Сладкому артезиану.

Уже все на ногах. Чабаны во дворе седлали коней.

— Помогай, сосед, — добрым голосом обратился Ибрагимов к Саиду. — Садись на Белохвостого, самый резвый он, как раз для большого джигита. Я на Сером пойду. А Ихан-Берды — все равно убью его — останется, он ночью не видит…

Безмерная усталость навалилась на Саида. Напряжение нескольких дней и ночей, поездка на бензовозе, схватка с собакой, плохое вино и плохие вести сморили его, налили глаза свинцом. При одной мысли, что надо в буран скакать по степи, мороз по коже пошел.

— Овцы жирные, — потонут, помоги.

«Мои овцы», — подумал Саид, закрывая глаза в полусне и ознобе.

Он знает стадное чувство отары. Когда обезумевший от жажды баран прыгнул в глубокий колодец, вся отара последовала за ним. Если на бойне овцы чуют кровь и не идут в цех, пускают барана-провокатора — он каждый раз остается живым, проведя отару на разделочный конвейер. Стреляй их в упор — они будут бежать за первой, как и сайгаки, всегда бегущие след в след, сколько бы передних ни косили пули.

— Вставай, кунак! — тронул спящего чабана Ибрагимов.

А Саида хоть шашкой руби — он будет спать. Он очень устал. В мозгу еле тлеет ночная, сигнальная лампочка, никогда не теряющая связи с миром. И он говорит, словно забыв все горские обычаи, говорит так, будто перед ним Бекназаров:

— Завтра я покидаю Черные земли. Я не работаю в совхозе. У меня нет отары…

Ибрагимов с отвращением плюнул, крикнул на Ихан-Берды, чабаны выбежали. Женщины и дети с ужасом смотрели на Саида, как на кровника.

Смолк стук копыт. Воет буран. Бросает тучи снега. Слабо коптит мигалка.

— Лошадь есть еще? — Саид вскочил, проснувшись.

— Нет! — с ненавистью ответил мальчишка лет тринадцати. Саид выскочил из домика.

С нарастающей мощью ветер несся к морю. У моря немало обрывистых берегов. Бегущие под ветер сайгаки могут прыгать с обрывов, а овцы будут разбиваться.

Созрел план: обойти овец со стороны Змеиного буруна, зажечь сено у обрывов — взять керосин! — огонь остановит отару. Скакать вслед нет пользы. Сайгаки похожи на козлов — вожаков отар — и резвы, как стрижи. Обойти их можно: к Змеиному буруну хорошая дорога. Но нет его гнедой кобылы! И чабаны уже ускакали!

Мальчишка словно понял Саида, сказал:

— Мотоцикл есть!

— Давай сюда!

Спешно выкатили голенастую алую «Яву» — как он мечтал о ней! Дрожащими руками ощупывали контакты — мотор не заводился.

Нашли! Завелся!

С бешеной скоростью мчится алая машина в буране. Ветер сечет ветровое стекло. Фара залеплена снегом. Шестым чувством гонщик угадывает дорогу.

Он докажет свою преданность чабанскому делу, не бросит овец. Да, он виноват, груб, горяч, работать с ним трудно, тяжелый он человек. Виноват, что полюбил чужую жену, что не поскакал с чабанами… И покручивает резиновую рукоять — газу, газу…

Руки мерзли. Башлык надел, а перчатки в спешке забыл.

Снежный смерч вылетает из-под колес железного гончего.

Газу, газу…

Огнеглазый зверь выл, захлебывался, прыгал, отрываясь от земли, как от стартовой площадки.

Вспугнул в кустах лису: душила раненого сайгака — обычная степная драма.

Нет, ярлыгу чабанскую он не бросит! Завтра поговорит с Бекназаровым начистоту — кто с кем не сработался.

Алый гончий мчится, а он еще добавляет газу!

И — радость! Впереди заблеяли испуганные овцы. Как раз пересекают дорогу, чтобы направиться к морю. Опытный чабан, он легко закружил их, согнал в лощину. Глаз у него наметан — трети отары не хватает, надо спешить, море близко.

Гордость, радость, скорость — все переплелось.

Храпит его алый конь — ракета с серебристым мотором. Ветер, песок и снег секут его бронзовеющее лицо.

Дорога стала лучше, можно еще прибавить газку.

Беззвездная волчья ночь. Древний буран.

Где-то сейчас его верные штурманы — отарные псы. Они помогли бы ему. Они воспитаны Саидом как пастухи. Не бросят в степи ни одной овцы. Когда они прозевали волка, зарезавшего валуха, Саид сурово избил их ярлыгой. И они украли ягненка в чужой отаре и пригнали Саиду — пришлось возвращать. Вот какие у него собаки! Газу, газу, малютка!

Где-то спят его дети. Острое отцовское чувство пронзило его. Обычно он играл с мальчиком, а девочка завистливо смотрела со стороны. Однажды, когда она провинилась, он привязал ее веревкой к дереву и ушел в дом. Вскоре она робко пришла к отцу. В глазах слезы, мольба, лукавство: видишь, я развязала твою веревку…

Спит жена и ничего не знает о том, что ее ожидает. Не много ласки видела она от него.

Спит… нет, не спит его старая мать. Она никогда не спит, когда сыну трудно. Ради матери надо бы сбавить бешеную скорость — уже дважды он опрокидывался, не замечая в нервной спешке рассеченной брови и вывихнутого плеча. Он виноват перед матерью. Теперь он скажет ей ласковое слово и освободит от тягот домашнего труда…

Газу, газу!

Трепетно бьются за спиной алые крылья — башлык космонавта.

Уже и руки стали бронзовыми — нечувствительными.

Буруны кончились — степь ровная, незнакомая, в вихрях снега. Рубчатая резина скользит по льду.

Показалось, что мчится недалеко от своей кошары — куст промелькнул похожий, бугорок с ямами. Слышится песня матери, печальная, как закат на горах…

Мелкие черные волны плеснули со всех сторон.

В ужасе чабан нажал на тормоз. Ледяной наст кончился. Не выпуская руля, чабан полетел в воду. Ярко вспыхнула мысль о спасении, о жизни — и все другие мысли стали ничтожными, угасающими.

Отгребаясь металлическими руками, плыл, а тяжелое руно полушубка тянуло вниз. В мозгу шумело, словно к нему подключились миллионы радиостанций.

Лез на крепкий лед. Мороз жег, покрывая голову и грудь ледяным руном. С бронзовым стуком шумело сердце.

Впереди во мраке перед Саидом горели два жарких сиреневых глаза.

Алмазная броня покрывала плечи и лицо чабана, как фантастический скафандр космонавта.

В прорыве дымно бегущих туч блеснуло созвездие Ярлыги — он узнал его…

С утра дядя Вася посматривал на часы, словно у него в кармане лежал билет на поезд или на самолет. Но времени впереди было много.

В этот день он проснулся очень рано, чтобы не пропустить зарю. Так рано он вставал в молодости, когда ему предстояли экзамен, решающая встреча, свидание.

Спал дядя Вася один. Постель убирала жена. Сегодня по-солдатски убрал сам.

Пощупал подбородок — зарос. Бриться не хотелось. Но сегодня нельзя уступать себе ни в чем. Побрился, надел армейский китель с темными пятнами от орденов.

Наколол дров, накормил скотину, вычистил коня, а часовая стрелка ползла еле-еле.

Встретил хромого тракториста, отдал ему три рубля, занятые еще летом.

Завтракал без интереса, но съел все.

Посмотрел на жену, суетившуюся по хозяйству, сказал, чтобы к обеду не ждала, приторочил карабин к седлу и поехал «на охоту».

У Синего лимана зажег камыш, погрелся, покурил в ямке, посматривая на часы.

По степи скакал всадник.

Избежать встречи не удалось: конь выдал.

Подъехал Маркелия, рассказал о несчастье.

Несколько дней Секки скрывалась на чердаке кошары Маркелия. Хасан заявил в милицию о пропавшей жене, написал письмо в аул, порывался ехать на поиски, считая, что Секки сбежала с Саидом.

Чабан из бригады Маркелия, все знавший о Секки, сказал под пьяную руку в присутствии Ибрагимова: «И близко, да не найдут!» Ибрагимов эти слова передал рабочим. Магомет предложил обыскать кошару Маркелия.

Ибрагимов позвал грузина к себе под видом важного разговора. В отсутствие Маркелия рабочие нашли Секки в соломе и увезли на машине.

Произошло это час назад. По словам чабана, разболтавшего тайну, машина пошла кружным, малолюдным путем к железнодорожной станции.

Маркелия погнался на коне. Встретил легковую машину. От шофера узнал, что тот десять минут назад видел грузовик, у них спустил баллон, стоят. Конь Маркелия захромал, чабан вернулся, чтобы звонить в линейную милицию.

— Дай твоего белого! — торопился Маркелия.

Дядя Вася взглянул на часы.

— Где стоит машина?

— На повороте к Камышаннику.

— Попробую догнать, в молодости джигитовал неплохо…

И только снеговая пыль взвеялась за конем.

Он хотел провести этот день в неторопливой езде по бурунам, даруя жизнь попадающим на прицел птицам, в молчаливом сращении с природой. Но план его сорван, часы идут безостановочно и быстрее. И он скакал, не щадя ни коня, ни себя.

На повороте машины уже не оказалось. Вытоптанный в пятнах масла снег обозначал стоянку.

Конь шатался, хрипел, алая пена падала в снег с горячего железа удил.

Острым глазом охотника объездчик заметил на дороге два одинаковых окурка.

За буруном показалась машина.

Объездчик снял футляр с телеметрического прицела — и в черный пунктир перекрестия точно вписался резиновый баллон.

Людей в кузове не было видно. Может, это другая машина? И медлил спустить курок…

Пока держал карабин на прицеле, сзади послышался рокот легкого «газика»-вездехода. Дядя Вася бросил дрожащего коня, побежал навстречу «газику».

Шофер вездехода — явный горец. Рядом плотный паренек с круглым лицом, в котиковой шапке, сизом коротком пальто с полупогончиками… Русский, горец? Выбора у дяди Васи не было.

— Поедем быстрее, вперед, уголовное дело, по дороге расскажу…

Когда рассказал, заметил, что шофер прибавил газу.

— Задержим! — сказал паренек. — Только ты, русский, уходи, да и винтовка — штука опасная. Так возьмем.

Дядя Вася посмотрел на часы. До назначенного им самим срока оставалось немного. А он еще Бекназарова увидеть хотел. И коня брошенного жалко — сам растил.

Хлопнула дверца. Объездчик крикнул:

— Вы кто по нации будете?

— Чеченцы! — сердито ответил паренек.

Долго смотрел вслед «газику» и жалел, что нет запасного коня.

Визит к Бекназарову не состоялся. До поселка еще далеко, а осталось только девять минут. Барсов бросил повод, ускорил шаги. Конь шел следом.

Сидящий в «газике» практикант сельскохозяйственной академии Мансуров уже различал лица людей в кузове «газа».

Показался степной хуторок — три-четыре домика и длинный сарай.

— Не обгоняй, — сказал Мансуров шоферу.

Возле низенькой глинобитной чайной машины остановились.

Продрогшие балкарцы посмотрели на прибывших и побежали в буфет. Мансуров заглянул в домики. В одном куча детей на полу разбирала новую швейную машину, изображая голосами шум трактора. В другом две старушки чай пьют. Тогда Мансуров зашел в чайную.

— Удачи вам! — по-балкарски приветствовал он Хасана, Магомета и рыжебородого муллу.

— Земляк? — улыбнулись они. — Садись к нам.

Зазвенели стаканы.

Мансуров один стакан выпил, два незаметно вылил себе на валенок.

— Шофера угостите, — сказал он. — Такой мороз!

— Твоего тоже! — добрел от вина и удачи Хасан.

Выпили и шоферы.

Шофер «газика» тотчас ушел к машине, а шофер «газа» жадно смотрел на вновь налитое вино.

Мансуров завел интересный для всех разговор о Коране, религии, как бы оправдываясь за свой городской, русский вид. Балкарцы стали торжественными. Мулла на память цитировал слова пророка.

Ушурма, шофер Мансурова, вытащил ключи в кабине «газа», вскочил на грузовик, разрезал ремни на туго спеленатом ковре. Оцепеневшая, с кляпом во рту женщина слабо сопротивлялась, не зная, кто этот парень. Она сейчас хотела только одного — и будет хотеть всю жизнь — пропороть кинжалом брюхо Магомета. Когда он вязал ее на чердаке кошары, его волосатые руки жадно залезли к ней под платье…

— От Саида, — тихо сказал Ушурма, вспомнив имя, которое называл встречный в степи.

— Где твой шофер? — торопил Магомет, расплескивая вино.

— Сейчас позову. — Мансуров пошел к двери. — Подождите, бутылка коньяку есть, распить надо с друзьями.

Балкарцы благодарно улыбнулись.

Вездеход вырвался на околицу и помчался в сторону райцентра.

Уже вечерело. Тихо начинался буран.

Начальник милиции калмык Сергеев в ожидании машины писал рапорт о переводе в другой район. Черноземельский район отнимал у него все время, ничего не оставлял для семейной жизни. Молоденькая жена начальника заявила напрямик:

— Пойду на танцы, если будешь по ночам пропадать на этих проклятых кошарах!

А танцы — нож острый товарищу Сергееву. Сам он не мог танцевать и часами стоял в тени на танцплощадке, пока жену вольно кружили юнцы с синими усиками, в узких брючках.

Тяжелый район достался ему. Вот уже третий звонок насчет кражи какой-то балкарки. Он попросил машину в райкоме партии — свои были в разгоне — и в ожидании ее написал рапорт.

Машина подошла. Начальник оставил рапорт в утешение жене, перезарядил пистолет — и раздался новый звонок: в степи найден мертвый человек с карабином…

Девятая минута истекла…

Сергеев послужил уже немало. Ему далеко за пятьдесят. Два шрама на теле носит и соответственно шрамам — два ордена. Он уже подумывал о пенсии. Ему хотелось развести садик, читать любимую тюремно-воспитательную литературу, по утрам гордо вести сына в детсад, по вечерам участвовать в самодеятельности пенсионеров — он неплохо играл старых благородных отцов и чудаков-академиков в комедиях.

Но пока ночь, буран, ухабистая дорога…

Впереди замелькал одинокий, прыгающий огонек фары — мотоцикл. Потом пропал.

Отъехав десяток километров, Сергеев встретил две машины — «газик» и «газ», идущие одна за другой на бешеной скорости. Выстрелами вверх начальник остановил машины.

Шесть устных заявлений посыпалось на начальника — тяжелый район!

— Ничего не знаю! — свирепо закричал он. — Все арестованы! А пока надо не замерзнуть! Гони на кошару!

Три машины въехали на кошару Маркелия.

Сперва милиционеры и арестованные отогревались, пили черный плиточный чай, мазали носы гусиным жиром.

Потом началось следствие.

— Кто убил человека с карабином? — нагонял страху начальник.

— Он сам, — тихо сказал кто-то.

Приехали члены бригады Муратова и Ибрагимова, сам Бекназаров пожаловал. Ему звонил начальник территориального управления из краевого центра:

— Я не знаю, что там у вас со стихиями и знать не хочу! Одно знаю: чабан Муратов уволился по причине отсутствия работы. Нет этого отсутствия, слышите? Приказываю: немедленно восстановить Муратова в должности, оплатить простой, дать ему отару и обеспечить безопасной кошарой. Все. Подтвердите исполнение!

Начальник милиции у всех отобрал патронташи, заглянул в патронники ружей.

— Гог и Магог! — шипел рыжебородый мулла на Мансурова. — Народ будет судить тебя. Кто остановит руку народа?

— Зачем нож взял? — крикнул начальник на хозяина кошары.

— Кушать надо! — улыбнулся Маркелия и пошел резать барана: гостей собралось немало.

— Вы кто? — спросил Сергеев Мансурова на «вы» из уважения к котиковой шапке.

— Зоотехник. Приехал к товарищу Бекназарову на практику.

— Откуда?

— Из Москвы, из академии.

— Коммунист? — ласково спрашивал, а не допрашивал начальник.

— Коммунист.

— Отойдите, пожалуйста, вот туда.

Уже поспела баранина, когда начальник, больше напускавший на себя старую милицейскую манеру — он и сам бывал под следствием, — во всем разобрался правильно. Сказал:

— Элисханов, не имеешь права силой заставить жену жить с тобой! — И вспомнил, как позавчера не пустил жену в гости к ветреной подружке. — Нету такого закона! — вздохнул начальник. — За себя и своих друзей плати штраф — можешь на месте. Дай сюда права! — Он отобрал права у шофера «газа». — Надо бы вас посадить — женщин воруете.

— Каких женщин! — завопил Хасан. — Это моя жена, вот паспорт!

— На жену нет личной собственности! — вздыхает Сергеев, опять вспомнив, как его жена убегала от него к родителям.

— Тогда и его штрафуй! — показал Хасан на Маркелия. — Почему он чужую жену прячет на кошаре?

— Я сама пришла, — сказала Секки, стоявшая вместе с бригадой Саида.

— Нарушаешь полномочия, — доверительно и задумчиво сказал начальнику Магомет. — Я в войсках МВД служил. Знаю законы. Законы говорят: надо укреплять советскую семью, а ты разрушаешь, разводишь.

Начальник засомневался, спросил:

— Элисханова, с кем пойдешь?

— С ними, — показала на братьев Саида отошедшая напиться Секки.

— Ну так стой там, чтобы я видел!

— Я сто рублей за нее платил и три выпивки делал! — кричал Хасан.

Сафар достал деньги, молча отдал Хасану сто рублей.

— Под суд пойдешь за калым! — пригрозил начальник Сафару.

— Это не калым — возмещение расходов, — ответил Сафар.

— И серьги сними! — кричал Хасан, пыхая очередной папиросой.

Буран стихал, но пламя светильника колебалось еще сильно.

Снова выплыл Саид. Горло забивала соленая предсмертная рвота. В глубине еще тускло светилась фара, как глаз подводного чудища, почуявшего добычу.

Уцепился за льдину.

Вылез бы! Да колыхалась льдина от волн. Старец Каспий в вечной заботе уже гнал отары барашков глодать соленые берега.

Рано начал работу синий чабан! Рано!

Ноги Саида еще упирались в мотоцикл, вставший в воде торчком.

Он пытался выбросить на лед бумажник — в нем заработок бригады. А фотография Секки пусть останется с ним. Бумажник был дорог еще и потому, что в одном отделении лежал крошечный томик Лермонтова, а в нем клочок из журнала со стихами какого-то поэта:

Отец сажает маленького Саида на коня, и сердце ребенка трепещет от радости, ветра и крутизны гор.

— Лихой сын растет у тебя! — качают головами белобородые старики, и отец, пряча радость в глазах, сурово покрикивает на трехлетнего джигита.

Прошел прихрамывающей походкой сероглазый автоматчик по ночному балкарскому аулу с ребенком на руках, как на памятнике в Берлине. Терпеливые глаза его стали сиреневыми.

Пробежали длинные собаки.

Несся всадник на черном, как ворон, коне.

В море солнечных лет. Домой. На родину. К милым горам Памира.

Последним усилием воли поднял глаза чабан — туда, где блеснуло созвездие Ярлыги.

Только почему оно так стремительно удаляется?

Или он несется с космической скоростью света в иные миры, с орлиным криком о вечной жажде?

Затуманивается созвездие, удаляется навсегда — глаза затягивали ледяные окуляры.

И он летел с ослепительной, ужасающей быстротой.

И достиг края Вселенной бронзовый чабан с бронзовой ярлыгой, идущий за звездной отарой добывать нам, людям, золотое руно.

Привет тебе, славный добытчик!

 

Об авторе

Родился Андрей Губин в станице Ессентукской в 1927 году. После школы работал пастухом, молотобойцем, рабочим в театре, паровозным кочегаром, судовым машинистом первого класса, портовым грузчиком, типографским корректором, литературным сотрудником газеты.

Он жил в Средней Азии, в Прибалтике, на Дальнем Востоке, в Москве, но всегда возвращался к синим горам Кавказа, которые питают его творчество.

В 1959 году окончил Всесоюзный государственный институт кинематографии, защитив диплом кинодраматурга.

Первые стихи и рассказы опубликованы в 1951 году.