— Мам, я пошел, — голос Сашки немного дрожал.

Я его понимала. Сама ненавижу экзамены, тем более, когда сдаешь сессию. Мой сыночек заканчивает третий курс консерватории, и сегодня у него ответственный экзамен. Он играет сложнейшую программу, и, несмотря на то, что знает ее назубок, все равно мандражирует.

— Может, все-таки пойти с тобой, — жалобно пролепетала я.

— Нет уж, хватит с меня моих вступительных, — отмахнулся он и, чмокнув меня в щеку, открыл дверь. — Тем более Пельмень с Большим обязательно припрутся, да и Фион подтянется к пяти. Так что народу и так целая куча. Тебя только там не хватало.

— Ни пуха, ни пера, — бодро, насколько позволяло мое нервное состояние, сказала я.

Сашка ушел. А я села на кухне и закурила. К концу третьей сигареты прозвенел телефон. Я вздрогнула.

— Сидишь? — нежный голос Регины немного усмехался. — Куришь и трясешься?

— Ужасно, Регин, просто с ума схожу, — проныла я.

— Тогда открывай, впускай нас с Валькой, будем трястись вместе. У тебя домофон опять барахлит. Генерал уже нервничает.

Я удивилась. И Регина, и ее муж, Валентин Вистарев, работали в о-о-очень крутом учреждении и видеть их утром рабочего дня у себя на кухне было из ряда вон выходящим. Я прошла в прихожую и нажала кнопку домофона. Минута — и я оказалась в крепких дружеских объятиях большого, элегантного, пахнущего хорошим трубочным табаком и крепким одеколоном, Генерала.

— Не дрейфь, старая, не в первый раз Сашка экзамен сдает. Пора привыкнуть, — сказал он. — Вот Ник, хоть потоп, хоть наводнение. Спокоен, как удав. Тебе у твоего мужа учиться надо.

— Вы чего, на работу не пошли? — высвободившись из больших рук Генерала, спросила я. Регина скинула босоножки и мягко улыбнулась.

— Да нет, просто я…

— Просто она, — прогремел за жену Генерал, — сидела в приемной, как будто в одночасье всех родственников похоронила. Я зашел по делам, смотрю — никакая. Ну, думаю, отвезу к Таньке, пусть тебя поддержит.

— Я же знаю, как ты нервничаешь, — оправдывалась Регина. — А вместе проще.

Я усмехнулась. Когда три года назад Катька поступала в Институт легкой промышленности на художника по костюмам, у Регины на нервной почве началась крапивница, она заикалась и не могла правильно произнести слово «здравствуй». Мы тогда с Лелькой сидели все экзамены у Регины и отпаивали ее успокоительными и противогистаминными препаратами, чтобы аллергия не задушила подругу. Катя с честью выдержала все экзамены, поступила в институт со всеми пятерками, а ее матушка в результате слегла в больницу с астмой. Генерал тогда орал, как резаный, призывая падчерицу впредь не сообщать матери о последующих экзаменах.

— Кать, ты представляешь, сколько за пять лет у тебя зачетов будет. И что, после каждого ее в клинику класть! А тебе дорогая, — бушевал он уже в адрес жены, — нервы лечить надо!

С тех пор Катя никогда не говорила, когда у нее экзамены. Но Регину не проведешь. Она по роду своей деятельности много сидит на телефоне. И узнать, когда проходят экзамены, для нее не составляет труда. Но сессия — не вступительные, поэтому все проходило гладко. Но вместе поболеть за детей Регина никогда не отказывалась. Вот и сегодня не удержалась.

— Ладно, Валь, езжай, — нежно выпроваживала мужа Регина.

— Только будь любезна, позвони няньке и узнай, все ли в порядке с ребенком. А то я тебя знаю, сейчас обо всем на свете забудешь. А у Ваньки сегодня с утра сопли были.

У Генерала с Региной пять лет назад родился ребенок, веселый и очаровательный Ванька. Генерал в нем души не чаял. Трясся над ним, словно парень родился хрустальным. Мы его понимали — Регина чуть на тот свет не отправилась, пока беременная ходила, а уж когда рожала, так вообще Генерала перед выбором поставили: либо жена, либо ребенок. Ирония судьбы! Всех своих детей Регина рожала под страхом смерти. И своей, и малыша.

Генерал почернел за два часа, и выбрал, конечно, жену. Но по Божьему промыслу Ванька, хоть и с большим трудом, родился живым и здоровым. И Регина, слава Богу, жива осталась. Она оклемалась после родов через пару месяцев. Генерал же баловал Ваньку, не разрешал повышать на него голос, сам подбирал ему нянек, строго следил за питанием и так далее. Регину это несколько раздражало, что и являлось причиной постоянных споров супругов.

— Так, все, Генерал, вали на службу, — Регина легко подтолкнула мужа к двери. — Никаких соплей у Ваньки нет, это все твои фантазии. А няньке позвоню через час. Они еще гуляют.

Валентин хотел что-то сказать, но, наткнувшись на твердый взгляд жены, ретировался. Регина при всей своей мягкости, которая появилась у нее после замужества, иногда вспоминала свою нелегкую юность. И вот тогда бравый Генерал, прошедший не одну войну в горячих точках, тушевался и превращался в неопытного рядового. Он жену побаивался.

Когда за ним захлопнулась дверь, Регина сказала:

— Еще не успеет в машину сесть, а будет названивать няньке. Достал он ее уже. Девка-то хорошая. Дура, правда, словно в голове одна извилина, но из комнаты не выйдет, пока там ребенок находится.

— А что еще надо?- неопределенно проговорила я, думая о Сашке. — Зачем тебе ее интеллектуальные способности, ежели за ребенком должный уход.

— В детсад его пора отдавать. А то растет тепличной розой, — ворчала Регина, помешивая ложечкой закипающий в турке кофе. — Ребенку нужен коллектив, развивающие занятия, пусть переболеет наконец всеми инфекциями, какие в детстве положены. Да и вообще, надо двигать парня в народ.

Я усмехнулась. Ну, положим, развитием Ванечки занимается специально для этого нанятый гувернер, а уж про болезни… Нахватается еще инфекций в школе.

— А где Манюня и Дашуня? — разливая ароматный напиток по чашкам, спросила Регина.

— На пляже, где ж еще. Им, четырнадцатилетним девахам, по барабану, что брат экзамен сдает, — надулась я. — Нет, чтобы с матерью посидеть, успокоить. «Ну, что ты, мам, лето на дворе, жара, Сашка и так все сдаст, как всегда, а мы должны из-за этого законного отдыха лишаться». Вот и вся поддержка!

Манюня и Дашуня — мои дочери-близнецы. Разница со старшим братом у них составляет ровно восемь лет. Их появление на свет было похоже на чудо. Именно чудо, поскольку когда я родила Сашку, хмурые эскулапы сообщили мне, что детей у меня больше не будет. Поэтому «обломитесь, Татьяна Александровна, и дышите на единственного сына, как на древнюю греческую амфору». Я погоревала, да смирилась. И мирилась ровно семь лет, пока меня не затошнило так, что мир показался черным. Мы с девчонками тогда еще подумали, что это такая реакция на историю с Ниной Фионовой. Но мой прозорливый муж как-то вечером, задумчиво уставившись на меня, сказал:

— Тань, а ты не хочешь к гинекологу сходить?

Я его поняла без слов. Видок у меня был еще тот. Как он потом утверждал, очень похожий на тот, когда я Сашкой беременна была. Может поэтому ему и закралась в голову столь крамольная мысль.

— Да ты чего, Ник, я же не могу забеременеть, — сдерживая рвоту, отмахнулась я.

— А ты сходи, — настаивал муж, и назавтра сам меня отвез к моей врачихе, Марии Генриховне Гаворевич, которую я после всех моих операций уже видеть не могла.

Баба она была грубая, жесткая, страшная матершинница и прямолинейная как штанга. Но при этом классный специалист. Один из лучших не только в стране, но и в мире. К ней на прием невозможно попасть, а если и попадешь, то за та-а-акие деньги, что вполне можно купить недорогую иномарку.

В двадцать лет у меня начались неприятности по женской части. Моя мамочка рьяно взялась за поиск хороших врачей. Жуткое кресло у гинеколога я вспоминаю совершенно спокойно. Сколько раз я за пять лет своих мытарств туда влезала — не счесть. И однажды, совершенно случайно, меня судьба столкнула с Гаворевич.

Она писала тогда диссертацию о развитии опухолей на яичниках и собирала материал. Вот моя история болезни и попалась ей на глаза. Она же меня дважды оперировала до появления Сашки, она же его принимала, она же мне отчекрыжила последний яичник, со словами: «Все, девка, яйца я тебе маханула, кусман, правда, оставила, но детей больше не будет! 0,1% из десяти миллионов, но ты в этот процент не войдешь, даже не надейся! Радуйся, что хоть пацана выплюнула между операциями!» Поэтому снова с ней встречаться у меня не было никакого желания.

Но как только я оказалась у нее на пороге, и жесткий взгляд ее черных глаз окинул меня с ног до головы, она покачала головой и выдохнула: «Не может быть! Этого не может быть!» Через три часа всевозможных исследований, ультразвуков, консилиумов профессоров кафедры, мне сообщили, что я не просто беременна, а еще к тому же тяжела двойней. Гаворевич поняла, что я беременна, сразу, как меня увидела, но профессиональная память тут же выдала ей картину моих операций, и поэтому ей понадобилось, по крайней мере, десять подтверждений, чтобы к концу третьего часа она сказала: «Ты — тот самый 0,1%!».

Девять месяцев она не отходила от моей койки в своей клинике, и в результате я родила Манюню и Дашуню, а Гаворевич защитила очередную диссертацию, и укатила в Америку преподавать.

Кстати, рождение моих дочек не сподвигло меня на переезд в родительскую квартиру. Мы все продолжали жить в однушке, поскольку работать я уже не могла, а квартира приносила солидную прибавку в общий доход. Я сдавала ее и ежемесячно пятьсот приятно шуршащих долларов оседали на дно моего пустого кошелька. И только через четыре года, когда Сашке исполнилось четырнадцать, а девчонкам четыре годика, мы переехали в Измайлово.

— Ладно, подруга, не злись, молодые девочки, что им до тебя и твоих переживаний, — успокаивала меня Регина.

— Все в отца! — воскликнула я. — И сын и дочери. «Все будет хорошо!» — передразнила я их. — Только это и слышу! Вот объясни мне, Регин, откуда такая уверенность?

— Хороший вопрос, — усмехнулась подруга. — Может, оттого, что твой сын талантливый парень и у него большое будущее? А помнишь, как все начиналось?

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались, поскольку картина, как я загоняла восьмилетнего Сашку за фортепиано, была достойна классической трагедии на подмостках именитых театров. В ход шли уговоры, угрозы, отцовский ремень, посулы купить разнообразные игрушки и сладости. Сашка ловился лишь на очередной диск для компа. И такая борьба с сыном у меня длилась два года. И вот однажды, ему было десять лет, как-то вечером возвращаюсь с дочками с прогулки, и еще с первого этажа слышу глубокие звуки моего старого пианино. И так жалобно захлебывался в рыданиях старый инструмент, что от печальных звуков Рахманинова сжималось сердце.

Я, уверенная, что Сашка привез из школы кого-то из друзей, того, кто серьезно относится к музыке, а не только поет в хоре и гоняет в футбол, открыла дверь. И каково же было мое удивление, когда за инструментом я увидела своего сыночка. Манюня с Дашуней протопали к брату, уселись около его ног и так и просидели часа два, пока Сашка, не отрываясь, играл все подряд, что знал. И те произведения, что еще вчера лишь отдаленно напоминали музыку, отличаясь лишь техникой, сейчас звучали как настоящие шедевры фортепьянного искусства. Ну, или мне так показалось.

Не акцентируя на произошедшем внимания, Ник погнал меня на следующий день к педагогу Сашки, интеллигентной старой армянке, настоящему мастеру, Саркисян Олимпиаде Артемовне.

— Ну, Танечка, вы невнимательны, — чуть улыбаясь, проговорила она. — Я вас еще в первом классе предупреждала, что у Александра есть скрытый резерв, который обязательно когда-то должен был проявиться. В противном случае я бы никогда не взяла его к себе в класс. Вы же понимаете, — подчеркнула она.

Я понимала. Поскольку Олимпиада Артемовна была лучшим педагогом школы, к ней в класс рвались многие родители, но она строго выбирала себе учеников. Я же была уверена, что Сашка попал к ней только потому, что Ник учился в этой школе. Но я совершенно забыла беседу с Олимпиадой по поводу «скрытого резерва». Какой резерв, если маленький Сашка садился за фоно, роняя горючие слезы? Вплоть до четвертого класса я таскала конфеты, цветы и мелкие подарки на праздники Олимпиаде, только бы она не отказалась от сыночка.

Словом, Сашка заиграл. Я была в шоке, Ник счастлив, мои соседи — в ужасе. Поскольку с тех пор, как только Сашка приходил вечером из школы, он садился за фоно, и вставал из-за инструмента только без одной минуты одиннадцать. Манюня и Дашуня быстро привыкли к постоянной игре брата, и прекрасно засыпали под музыку великих композиторов. А в те дни, когда Сашка оставался ночевать у Пашки или они уезжали на гастроли со школьным хором, мне стоило больших трудов их уложить спать. Даже пришлось вспомнить детство, когда я сама ходила в музыкалку (правда только пару лет, пока маме не надоело меня возить в музыкальную школу).

Посему, когда отыграли последние аккорды выпускного вечера, Сашка уже давно протоптал дорожку в Консерваторию. Диплом об окончании хоровой капеллы давал право поступить в Консу без училища, но экзамены были трудные. Но ученик Саркисян Олимпиады Артемовны — уже само по себе дополнительный балл. Вот так балбес и троечник Сашка Пархоменко превратился в подающего надежды пианиста.

Пока я все это вспоминала. Регина молча пила кофе.

— Да уж, кто бы мог подумать! — счастливо вздохнула я. — Такой поворот! Вот с Пашкой было все понятно.

Павел Большой поступил в Академию управления с лету, шутя, как бы между прочим. У него блестящий аналитический ум, прекрасные организаторские способности. Весь в матушку. Он тоже, как и Сашка, заканчивает третий курс, но уже год как помогает матери в управлении ее компанией.

Люська всегда жаловалась. «Нет, нет достойных партнеров! Одни тупицы и хапуги. Понимаю, все воруют, не вчера родилась. Но воруй в меру! Радей за компанию, тебя кормящую! Так нет, все себе в карман!» «Вот и расти Пашку для семейного бизнеса!» — советовали мы Люське. Она отмахивалась: «Что я парня ломать буду! Может он банкиром захочет быть, или там машины проектировать! Сам разберется!» Но Пашка был просто помешан на матери. Она была и остается его первым другом, товарищем и советчиком. Поэтому на вопрос: «Кем ты, Пашка, будешь?», он округлял свои и без того огромные глазищи и, удивляясь вопросу, отвечал: «Заместителем президента маминой компании». Мы смеялись. Президентом она сама и была. Шутка шуткой, а лучшего партнера по бизнесу у Людмилы не было.

Катерина мечтала стать модельером, прекрасно шила, придумывала всевозможные модели платьев. Люська ей пообещала, что как только она закончит институт, она даст ей начальный капитал под маленькое ателье.

— Это будет твоя отправная точка. Дальше — сама. В управлении делом тебе Пашка поможет.

Катюша, окрыленная такими радужными перспективами, грызла гранит науки с остервенелостью бульдога, получившего заветную сахарную кость. Я подтрунивала над Люськой:

— Ну, что, невестку себе присмотрела? И денежку на первый этап карьеры и Пашеньку в управленцы.

— Иди ты к черту! — незлобливо отмахивалась Люська. — Не скрою, люблю Катьку, как родную. Но что уж у них там сладится, им решать.

— Да чего уж лукавить, Люсьен! — вступал в наше беседу Ник. — Они же с первого класса вместе за ручку ходят. Пашка тут ко мне на днях подкатывал, спрашивал, удобно ли подруге бриллианты дарить.

— Да ты что! — воскликнула Люська. — А я думаю, куда это он свою зарплату пристраивает. Ни новой шмотки, ни прибамбасов в компьютер. А он, оказывается, на цацки Катюшке копит.

— Можно подумать, ты ему миллионы платишь, — пожурил Люську мой муж. — Все что он скопил, как раз на одно колечко хватит. Но — хорошее.

— Нечего баловать! — отрезала Люська. — Он еще не дипломированный специалист, так что получает ровно столько, сколько положено внештатному работнику. Я же знаю, что и в кабак они иногда выбираются, и потанцевать в клуб по субботам все вместе ходят. Так что не бедствуют.

— Вообще-то когда мужчина дарит девушке драгоценности, это намек на серьезное развитие отношений, — задумчиво протянула я.

— Им еще институт закончить надо! — в один голос крикнули Люська и Регина.

— Ну-ну, — ухмылялась я.

Недавно я спросила своего сына, как он относится к своим подругам. Их компания как устаканилась в первом классе, так они вместе и по сей день. Меня ошеломил тогда его ответ.

— Катька рождена разъезжать на лимузинах и носить эксклюзивные бриллианты. Зарплаты хорошего пианиста вряд ли на это хватит, — тут он горько вздохнул. — Так что, мне, мать, здесь ничего не светит. Аришка мне как сестра, ну а Фион… — он на секунду задумался. — Она — друг. Настоящий.

— Но прежде всего она женщина, не забывай об этом, — осторожно сказала я, хотя по некоторым причинам я рада, что Сашка не заостряет на Ксюхе своего мужского внимания. — Ты понимаешь, что можешь ее оскорбить таким отношением. А оскорбленная женщина хуже разъяренной кобры.

— Да брось ты, мам, какая она женщина. Она — свой брат в юбке. Тем более, я ее в платье-то никогда не видел. Сколько Катька ни пыталась на нее юбку натянуть, все бесполезно. Вот Пельмень, это да… — и он опять горько вздохнул.

Из чего я моментально сделала вывод: мой бедный сын безнадежно влюблен.

— Танька! — вывела меня из задумчивости Регина. — Ты слышала, что я тебе сказала.

— Что?

— Фион без памяти влюблена в твоего Сашку! — громче сказала Регина.

— Да брось. Они просто дружат, — отмахнулась я.

— Ты слепа, дорогуша, как крот на солнце, — ухмыльнулась Регина. — То, что она устроилась в библиотеку Консы, ни о чем не говорит?

Это было действительно гак. Когда все члены их теплой компашки поступали в институты, Фион продолжать учиться отказалась.

— Зачем? Ненавижу учиться.

— Милая, а на что же ты будешь жить? — сдержанно говорила Люська, которая до того разговора исправно выдавала Вере Семеновне, ее бабушке, триста долларов в месяц.

Но, конечно, Ксюха об этом не знала, думая, что бабка получает алименты от ее отца. Это было условие Людмилы, и Вера Семеновна никогда не рассказывала об их давнем уговоре. На неоднократный вопрос Генерала, доколе Людмила будет содержать семейку Фионовых, та отвечала: «Как только закончит институт, начнет работать и уже сама будет бабулю содержать». Но Фиона устраивало настоящее положение вещей.

— Теть Люсь, нам вполне с бабкой хватает отцовых алиментов, — отмахивалась девчонка. — Так для чего штаны пять лет протирать?

— Тогда иди работай. Отец не будет тебя вечно содержать. Через год тебе стукнет восемнадцать и все, адью. И так были царские алименты, — вклинилась в разговор Янка.

Она была единственной из всей нашей компании, которая так до конца и не доверяла Фиону. Девочка это чувствовала и сторонилась тети Яны.

— Не-а, — мотнула головой Ксюха. — Не хочу.

Лицо Людмилы заледенело. Через два дня к нам приехала Катя с заплаканной Ксюхой.

— Представляете, теть Тань, — объясняла Катя. — Ей пришло письмо от отца, который написал, что если она не пойдет учиться, то он будет вынужден отказать ей в таких алиментах. Только Вере Семеновне на прожиточный минимум к ее пенсии.

— Это справедливо, — сказала я, мысленно восхищаясь находчивостью Людмилы. Хоть так загнать девчонку на учебу. Институт Фион конечно не потянет, уж больно ленива, но какой-нибудь техникум или профессиональный колледж…

Но меня ошеломила злость, с которой Ксюха выкрикнула свои слова.

— Да, пошел он! Не пойду учиться.

Люська выслушала мой рассказ и, подумав, сказала:

— Ах, так! Ладно. Мы свой долг перед ее матерью выполнили. Хотя ни в чем нашей вины не было. Не желает учиться, пусть. Посмотрим, как на сто долларов протянет.

Вера Семеновна была поставлена в известность и ни слова не сказала в оправдание.

— Спасибо, Людмилушка, ты и так много сделала. Бог тебя наградит. Раз уж она такая дура, путь полы драит, как я. Мне-то ничего не надо, все деньги только на Ксюшку шли, ты ж знаешь. Теперь пусть сама.

Фион очень быстро поняла, что сто долларов не триста. Да и вольготная жизнь школьников закончилась. Все друзья теперь с утра до вечера торчали в своих институтах, встречались лишь по выходным. А когда собирались куда-нибудь погулять, всегда скидывались, у кого сколько было. Различий между девчонками и парнями не было, ведь они были только друзьями.

— Фион! — сказал как-то бескомплексный Ден. Он единственный среди ребят явно недолюбливал Ксюху, но так как привык, что она всегда с ними, относился к ней как к неотъемлемой части их компании. Не иначе как осторожная Яна предостерегала сыночка. — Хватит на халяву пиво трескать.

— У меня богатых мамочек и папочек нет, — огрызнулась Ксюха.

— Так иди работать, если учиться не хочешь! — посоветовал Пашка.

— Да ладно вам, ребята, — сказал неконфликтный Сашка. — Я заплачу за тебя, Фион.

— Не надо мне одолжений! — выкрикнула Фион и убежала. Тогда они в первый раз серьезно поссорились.

Но Фион призадумалась, прибежала к Люське.

— Теть Люсь, устройте меня на работу.

— А кем? — тут же спросила подруга. — Что ты умеешь? Какое у тебя образование?

— Вы же знаете, что никакого, — грубо ответила Фион.

— Делай выводы.

— Значит, не поможете? — уточнила девушка.

— У меня, видишь ли, Ксения, даже уборщицы с высшим образованием, — пошла Люська на новый виток ухищрений. — Так что извини. Вот поступи куда-нибудь учиться, тогда устрою тебя ночной уборщицей. На хлеб с колбасой хватит. А после поговорим.

Ксюха долго, не мигая, смотрела в глаза Людмиле. Той даже стало не по себе, но Люська знала, если даст слабину, то дочка небезызвестной Нинки тут же сядет на шею.

— Ксюх, ты же неглупая девочка, — чуть мягче сказала Людмила. — Пойми, в двадцать первом веке стыдно ничего не знать. Ты не получишь хорошей работы, если у тебя не будет хоть какого-то образования.

— А мне ничего не надо. Я выйду хорошо замуж, и меня мой мужик содержать будет. Мне бы только сейчас перетоптаться.

— Без меня, — отрезала Люська.

— Ну и не надо, — резко сказала Фион и ушла.

В результате она устроилась на работу, и мы долго не знали, куда именно. Катя пожимала плечами, мальчишки особо не интересовались, пока мой Сашка не обмолвился, что Ксюха трудится последние полгода в библиотеке Консы. И устроил ее туда мой сыночек.

— Жалко мне ее, мам, — не отрывая глаз от клавиатуры, сказал Сашка. — У нее руки от мытья полов болят, спина сорвана. Она со мной поделилась и попросила помощи. Она же мой друг.

— Она его друг, и не больше, — повторила уже я Регине. — Господи, еще только двенадцать, — я взглянула на настенные часы. — Как долго тянется время.

Мы пытались болтать, пили кофе, беспрестанно курили и ждали, когда Сашка отзвонится. Стрелки часов приближались к трем часам, когда наконец раздался долгожданный звонок.

Я сорвала трубку.

— Теть Тань, — голос Пашки заметно дрожал. — Вы только не волнуйтесь, но тут произошла какая-то странная история… Сашке сломали руку.

Последнее, что помню, это расплывающееся лицо Регины.