Дня через три после этого – солнце еще было невысоко, и Матрона еще не закончила свои утренние дела – к ней забежала соседская девушка.

– Твой отец… – начала она с разбега.

Холодок пробежал по телу Матроны.

– Что с отцом?!

– Твой отец идет в сторону Егнатова дома.

Матрона бросилась к воротам. Отец, празднично одетый, неторопливо и спокойно шел по улице. Она увидела длинный черный кинжал на его поясе, и сердце ее заколотилось. Она помнила – отец не раз отправлялся в путь в своей белой черкеске, но кинжал пристегивал лишь в редких случаях.

– Отец! – крикнула она и бросилась вдогонку.

Отец остановился, повернулся в ожидании и, когда она подбежала, спросил:

– В чем дело, дочка? Что случилось?

– Где ты был… откуда так рано? – волнуясь, еле выговорила она.

Отец улыбнулся:

– А разве еще рано? Скоро полдень, – он показал на солнце.

Чтобы добраться сюда, ему нужно было не менее семи-восьми часов. Значит, он вышел из дома сразу после полуночи.

– Куда ты идешь? Пошли домой.

– Иди, иди, – помедлив, сказал отец. – Я приду попозже. У меня дело.

– Какое дело? – спросила она, пытливо заглядывая ему в глаза.

– У меня есть дело к Гиго, – с неохотой ответил он.

– Не ходи к ним, не надо.

– Мне нужно поговорить с ними.

– Не ходи, отец, – просила она. – Не ходи…

– Возвращайся домой. Или ты хочешь уму-разуму отца поучить?

– Тогда и я пойду с тобой, – она решительно взяла его за руку.

Отец нахмурился, прикрикнул на нее:

– Иди домой!

Он никогда не говорил с ней таким тоном, и она оторопела, испугалась даже, умолкла и жалобно смотрела на него. Он понял ее состояние и улыбнулся.

– Иди домой и не волнуйся. Иди, а то люди подумают, что твой отец выжил на старости лет из ума – явился в чужое село и хочет на кого-то напасть, а дочь его не пускает… Не бойся, я не драться иду. Надо поговорить с ними.

Слова его прозвучали веско, значительно, и она поняла, что перечить бесполезно. А отец все той же неторопливой, тяжеловатой походкой двинулся дальше. Наверное, домочадцы Егната заметили их и быстренько скрылись в доме – во дворе никого не было. Заметили и другие – люди выглядывали из окон, со дворов, из-за ворот. Приблизившись к дому Егната, отец чуть замедлил шаг, но не остановился, а вошел во двор. Остановился у арбы, стоявшей перед крыльцом, глянул по сторонам и позвал хозяев. Из дома долго никто не показывался, потом на крыльце появился Гиго. Он постоял немного, словно раздумывая, спуститься ли к непрошеному гостю, или разговаривать сверху, с крыльца. Спустился все же, но храня достоинство, не подошел к отцу Матроны, а остановился чуть поодаль. Она же стояла там, где оставил ее отец, смотрела на двух стариков и дрожала от страха. Не знала, что ей делать – подойти к ним или вернуться домой. И не могла ни того, ни другого – от волнения, от страха ноги у нее словно окаменели.

Наконец, старики сдвинулись с места, сделали по шагу-другому вперед, протянули друг другу руки, поздоровались, и Гиго кивнул в сторону своего дома, приглашая войти, но отец покачал головой, не соглашаясь, и они присели на краешек арбы.

Увидев это, она вздохнула с облегчением и сдвинулась, наконец, с места, пошла домой. Но в дом не зашла, осталась на веранде – отсюда хорошо был виден двор Егната. Голоса стариков не доносились до нее, однако их мирные позы и спокойные жесты говорили сами за себя. Ей не сиделось на месте – радость бурлила в ней, и она уже верила, что все прояснится и начнется новая, совсем другая жизнь. Матрона представила это себе как возвращение после долгого отсутствия: односельчане приветливо бросятся ей навстречу, и никто никогда уже не оттолкнет ее, не заденет обидным словом. Она думала о своем отце и гордилась им, его мудростью, умением разговаривать с людьми, даже с врагами, даже с теми, кто никого другого и слушать бы не захотел, и, думая об этом, она стала корить себя: “Дура ты, дура! Ты же знала, что у женщин волос длинный, а ум короткий, и все же пыталась все уладить сама, своими силами, коротким умом. Как же ты забыла, что у тебя есть отец? Или решила, что он уже стар и немощен и никто его не уважает? Тогда почему же к нему идут за советом даже из дальних селений? И только ты не пошла, хотела сама разрубить свой узел”.

Мирная беседа двух стариков позволила ей воспрять духом, но страхи ее никуда не делись – затаились на донышке души. Она понимала, что радуется зародившейся в ней надежде, а вовсе не результату, который то ли будет, то ли нет, и старики не придут к нему сами, сколько бы они не разговаривали; вот если бы третьим на арбу присел Егнат, и беседа продолжалась бы так же мирно, тогда ее страхи, возможно, и рассеялись бы, и она, устыдившись своей мнительности и сокрушенно покачав головой, повторила бы про себя слова отца: “Никогда не думай о людях плохо”. Но Егнат не сидит рядом со стариками, не слушает, не отвечает, и до нее не доносится его спокойный голос, и она не знает, способен ли он вообще говорить спокойно. Как же ей не бояться, если мирная эта беседа может в любой момент превратиться в крик, ор, вой, если то, о чем стараются договориться двое, зависит не от них самих, а от третьего, слова и действия которого никто предугадать не в силах.

Солнце поднялось уже высоко, палило нещадно, роса, выпавшая за ночь, высохла, и люди заспешили на гумно, на молотьбу. Когда кто-то появлялся в поле ее зрения, проходил по улице, она вздрагивала, тревожилась. Давал себя знать затаенный страх, долгое и напряженное ожидание: ”Что же будет, когда появится Егнат?”

И он появился. Все это время он отсиживался дома и теперь, выйдя, сделал вид, что не замечает стариков, и похромал мимо, словно направляясь, как все, на гумно. Старики встали, когда он поравнялся с ними, но Егнат даже глазом не повел в их сторону – с такой гордостью вскинул голову, будто он только что в одиночку взял Карскую крепость, а они, труса празднуя, где-то прятались в это время.

Наверное, Гиго позвал его, – раз, другой, – но Егнат не отозвался, и тогда до Матроны донесся грозный окрик:

– Ты что, парень, не слышишь?! Разве я не тебя зову?

Егнат остановился и резко, насколько позволяли костыли, повернулся к старикам. От него можно было ждать всякого, и Матрона не могла оставаться безучастной. Она забежала в сарай, схватила вилы и, как бы поспешая на то же гумно, двинулась в их сторону. И еще не дойдя, услышала голос Егната:

– Мне не о чем разговаривать с врагами народа! От отцов до сыновей, до малых детей они все – убийцы! Фашисты! И женщины их такие же! Раньше они бросались на людей с ножницами, а теперь хватаются за вилы!

Она поняла, что ей не нужно было выходить на улицу: пожалела, да было поздно. Поганый язык Егната уже сделал свое дело: старики повернулись и с недоумением уставились на нее. Матрона не сразу догадалась, почему они так смотрят, потом спохватилась и потупилась в смущении: она шла с вилами наперевес, и вид у нее, конечно, был угрожающий.

– Дочка! Куда ты идешь? – послышался негромкий вроде бы голос отца, но по тону было ясно – отец рассердился.

– На гумно, – она кивнула в ту сторону.

Егнат рассмеялся ехидно:

– Тяжелые у тебя вилы, а? Наверное, очень тяжелые. Одной рукой не удержишь, потому и схватилась двумя. Конечно, конечно, вилы намного тяжелее ножниц.

– Замолчи! – крикнул на него Гиго.

Ее отец стоял, как вкопанный, и молча слушал их.

– Твой отец проделал большой путь. Торопился в дом своего знаменитого зятя, устал, проголодался, а ты даже поесть ему не предложила. Не угостила! Какой позор! Всему селу позор! – на этот раз никто не останавливал Егната, он сам вдруг осекся.

Наступило молчание. Именем Джерджи Егнат хлестнул и ее саму, и ее отца, но что касается угощения – тут он промахнулся, конечно: ее отец давно уже сидел у них во дворе, и до сих пор никто не пригласил его к столу.

Матрона вздрогнула, услышав вдруг неожиданно громкий оклик отца:

– Дочка! Иди-ка сюда!

Тон его был так суров и непреклонен, что и мертвого заставил бы повиноваться.

Вилы выпали из ее рук, и она подошла к отцу. Вопросительно взглянула на него. Отец взял ее за руку.

– Гиго, – проговорил он тем же тоном. – Она вышла замуж в ваше село, она ваша невестка. Но я ее отец и, пока жив, никому не позволю оскорблять ее. В конце концов, она ведь женщина, а на женщин и собака не лает. Почему же твой сын так разговаривает с ней?! Может, они равны во всем?! Может во время сенокоса он скашивает столько же, сколько она?!

Гиго стоял, опустив голову, и молчал.

– Она не косой, она ножницами работает, – прокаркал Егнат.

– Ты, наверное, совсем потерял совесть! Да о какой совести с тобой можно говорить?! Тот, кто ругается, как баба, кто с топором нападает на ребенка, тот не может считаться мужчиной! С таким и говорить не стоит!.. Гиго, я к тебе обращаюсь. Я никому не угрожаю, грозят только пустобрехи, дурные головы. По-моему, мы хорошо знаем друг друга. Но я еще раз повторяю: я отец и никогда не спущу тому, кто издевается над моей дочерью. Я не для того выдал ее замуж в ваше село, чтобы она здесь с мужчинами дралась! Если этот парень, ее муж, и в самом деле повредился умом и подался к немцам, пусть Бог накажет его. Но не забывайте и другого: он ваш односельчанин, здесь воспитан и, если кто-то и виноват, то вы сами. Не моя же дочь его воспитывала?! Так что разбирайтесь между собой!

– Выходит, что и я виноват?! – вспыхнул Егнат.

– А в чем вина моей дочери?

– В чем ее вина? Ты спрашиваешь, в чем ее вина?! Посмотри и сам поймешь! – Егнат отбросил костыли и остался стоять на единственной своей ноге. – Посмотри-ка сюда! – кричал он. – Бог повелел мне ходить по земле на двух ногах! Так почему же я не хожу на них?! Или я не достоин ходить по земле на двух ногах?!

– При чем здесь моя дочь?

– В чем она виновата, ты спрашиваешь?! Как это в чем виновата? Я ненавижу своих врагов. Все мои враги мне одинаково ненавистны. Кто сможет доказать, что в эту мою ногу не целился Джерджи? Что не его пуля оторвала ее? Ты можешь доказать мне это?! Так почему же ты просишь меня выделить его среди врагов и не мстить, не трогать его?!

– Иди домой, – сказал ему Гиго.

– Как я пойду, как?! – обезумел Егнат. – На этих костылях? Не хочу, мне надоели подпорки! Люди же ходят без них! – он уставился на отца Матроны. – Давай! Если ты добрый человек, сделай так, чтобы я пошел! Научи меня! Заставь! – он начал прыгать на одной ноге. – Может быть, ты это называешь ходьбой? Если называешь, значит, я хожу! Смотрите, смотрите, сколько я пройду!

Он стал прыгать из стороны в сторону, оступился в конце концов и упал.

– Заставьте меня ходить! – кричал он. – Почему вы стоите, почему не заставляете меня?!

Все молчали.

Гиго вытер слезы.

– Иди домой, отдохни, – сказал он сдавленным голосом.

– Нет, нет! Будьте мужчинами, заставьте меня ходить! Научите меня, приделайте мне ногу! – крик его перешел в рыдание.

К нему подбежали его мать и жена. Подхватили его подмышки, попытались поднять. Он не давался, отталкивал их.

– Приделайте мне ногу! Не хочу, чтобы меня вели! Не хочу висеть на деревянных подпорках! Я хочу ходить по земле на своих двоих! По земле, на которой я родился! Заставьте меня ходить!..

С большим трудом его увели домой.

Старики постояли еще немного, помолчали, потом отец Матроны сказал Гиго:

– Прости меня. Дай Бог вам всего хорошего.

Гиго вздохнул горестно:

– Пусть твои болезни перейдут ко мне, не знаю, что и сказать… Нога-то еще ничего, не он один остался без ноги. Хуже другое. С головой у него не все в порядке. Будь же ты проклят, Бог богов, если допускаешь такое! Мой тихий, добрый мальчик превратился в волка. И говорить с ним невозможно, и работать он не может – не знаю, как будет жить…