Вернувшись с рыбалки, девочки сразу же бросились к матери показывать улов, рассказывать о своих приключениях. Тараторили без умолку, смеялись, а Доме молчал, стоя в стороне, и хмуро смотрел на них.

– Что с тобой? – спросила жена. – Ты чего такой злой?

И тут же покосилась на Матрону. Матрона поняла ее – тот же взгляд, те же подозрения: думает, наверное, что там, на речке у нее вышел какой-то разговор с Доме. Поняла и другое: настороженность его жены так просто не пройдет, не рассосется.

– Папа поругался с какими-то мужчинами, – сказала Алла.

– С кем? – потемнела лицом ее мать.

Доме молчал.

– С кем ты не поделил добычу?

– Эти сволочи опять пустили в речку хлор, – ответил он.

Лицо ее сразу просветлело.

– Ну, и какое тебе дело? Они что, огород твоего отца хлоркой посыпали?

– Огород моего отца еще не пострадал, но скоро в ущелье не останется ни рыбы, ни зверей. Приходят в чужое село и творят тут, что хотят! Но не только они виноваты. Кое-кто из здешних тоже не без греха…

– А я тебе говорю, не настраивай людей против себя! Ты тут раз в году ловишь две рыбешки, и вот тебе мое слово – не нужна нам твоя рыба! – гнула свое жена.

Старому Уако не понравились речи невестки.

– Может, нам еще и убраться отсюда, чтобы им вольготнее было?! – разозлился он. – Покинуть родину из-за этих негодяев? Если не забудут сюда дорогу, пристрелю кого-нибудь, видит Бог, пристрелю!

– Наши сами виноваты, позволяют им, а может, и приглашают сюда – добро пожаловать, травите нашу рыбу! – Доме повернулся к жене: – Найди мне что-нибудь, я весь мокрый, надо переодеться.

Слушая, Матрона сразу же поняла, о ком идет речь, вспомнила огромный живот посреди реки и то, как эти четверо испугались, увидев ее; она и раньше не испытывала к ним приязни, а теперь и вовсе возненавидела и хотела рассказать обо всем, о мертвом мальке рассказать, но последние слова Доме разом прервали ход ее мысли.

Услышав его последние слова, она забыла и о реке, и о людях с рыбьей отравой, забыла обо всем на свете. Ей как-то и в голову не пришло, что Доме вернется домой мокрый и ему надо будет переодеться. Догадайся она раньше, может, и придумала бы что-нибудь, а теперь ей оставалось только смотреть, как он идет к дому, поднимается на крыльцо, на веранду и, глядя ему вслед, ругать себя: “Что я, по старости в этот дом пришла или ради сына? Могла бы и додуматься пустой головой своей, что он после рыбалки переоденется. А теперь топчись на месте, переживай! Когда еще такое случиться? Хоть бы с крыши, через печную трубу подсмотрела – сын мне Доме или нет. А иначе зачем я здесь? Узнала бы – мой или нет, закончился бы обман, я уже и сама устала от него. Притворяюсь, хитрю, выкручиваюсь, как лисий хвост! Если бы не эти проклятые со своим хлором, разве бы я забыла, что мокрому человеку положено переодеться?”

Черные мысли, как вороны, клевали ее сердце, и, безучастная с виду, она стояла и смотрела, как вслед за Доме тронулась к дому и его жена.

Аллу же интересовало совсем другое.

– Бабуся, – подбежала она к Матроне, – ты зажаришь на обед нашу рыбу?

– Какая рыба? – отозвался Уако. – Чего с ней затеваться здесь? Возьмете с собой, дома приготовите… А сейчас пообедаем, чем Бог послал. Все готово, чего морить себя, как врагов, голодом?

Услышав его, Матрона встрепенулась, в душе ее затеплилась надежда.

– Что же я стою, как вкопанная?! – всплеснула она руками. – Пойду стол накрывать.

Повод нашелся, и она заторопилась в дом. Перед самым крыльцом подумала вдруг, что у Доме не только майка намокла и штаны, но и трусы ему надо переодеть. Она замедлила шаг, смутившись, ей не хотелось застать его голым. Да и не получится – он сам или его жена услышат ее шаги на веранде и окликнут, не дадут войти в комнату. Она бы и так не вошла: ей не хотелось настраивать против себя Доме и усиливать подозрения его жены. Ничего другого она бы и не добилась своим как бы нечаянным вторжением. Матрона остановилась в растерянности, опустилась на ступеньку, не зная, что делать дальше. Сердце ее рвалось в дом, к Доме, какой бы там голый он ни был: она должна подняться на крыльцо, осторожно пройти по веранде, распахнуть дверь и увидеть, а может, и спросить, взмолившись, – есть ли у тебя тот шрам, который я ищу? Если он есть, значит, ты мой сын…

А если нет? Она давно уже решила для себя, что делать в этом случае. Вернется назад, домой, и будет тихо коротать свой век. Но сможет ли она жить без надежды? Сейчас ей кажется, что сын ее нашелся, она почти уверена в этом, и все ее мысли и чувства сходятся на нем; даже сердце ее бьется в лад с его сердцем. А если тот, кого она считает своим, окажется вовсе не ее сыном? Сможет ли она жить дальше? Хватит ли у нее сил начать все сначала? Она сидела на ступеньке и казалась себе бездомной собакой, прибившейся к чужому порогу. В душе ее рос, ширился страх, и она пыталась найти какой-то выход, спасительную соломинку, которая позволила бы ей уцепиться и выжить, сохранив надежду на будущее. И она нашла, внушила себе, что не сможет взглянуть на голого мужчину, не посмеет, застыдится, опозорится навек. “О, сынок мой, чтоб твои болезни перешли ко мне, – произнесла она про себя, испытав облегчение. – Пасть бы мне жертвой за тебя, мой хороший, может, ты простудился, но из гордости мужской не признаешься в этом? Не углядела я за тобой, промок до нитки и весь день проходил в мокром… Пропади ты пропадом, дурная моя голова! Как же я могла, как совесть позволила мне даже подумать о том, чтобы войти в комнату, где ты переодеваешься?.. Как будто я не могу взглянуть на тебя в другой раз, – неожиданно для самой себя добавила она, и снова загорелась надеждой. – Сегодня мне это не удалось, но ты ведь приедешь еще и опять пойдешь на рыбалку. Прости, сынок, но к следующему разу я подготовлюсь. Продырявлю стенку между комнатами, просверлю дырку и, когда ты вернешься с речки, подсмотрю тайком, чтоб моя жизнь превратилась в свет твоих глаз”.

Она понимала, что просверлить дырку в чужом доме не так-то просто, и старалась придумать еще что-то.

“Если не сумею это сделать, все рано найду способ, не успокоюсь, чтоб мне превратиться в твое счастье. А может, праздник какой случится, застолье. Выпьешь вина, опьянеешь, я уложу тебя, потом зайду, чтобы накрыть”…

К ней возвратилась надежда, а вместе с ней и хорошее настроение.