Рванулся, вынырнул из подушки. Вроде бы тихо. Только дождь лупит. Но разбудил не дождь. Зарядило ещё с вечера, когда ужинали. Может, тёщин пёс? Никитична живёт через квартал. Её Пират вот уж второй месяц район терроризирует, завёлся лаять по ночам… Не воет, а именно лает. Тягуче так, переливчато. Будто говорить учится.

Нет, не слыхать Пирата.

Валёк примял подушку, улёгся обратно. От здоровенных домашних подушек, которые проглатывают голову целиком, Валёк успел отвыкнуть. Он, собственно, последние месяцы дома почти и не жил. После того как Любка вышла замуж, дома стало тесно. Зять его Толик мужик, похоже, нормальный. Не пьёт, и такой молчаливый – будто немой. Но какой бы ни был, вчетвером в двух комнатах не разгуляешься. Жена однажды позвонила Вальку на работу, поздний вечер был, он с бензонасосом тогда завозился. Поинтересовалась, собирается ли он домой с работы переться, в такую-то даль.

– А то, может, остался бы, – предложила тогда Лара. – Есть ведь, где.

Так и повелось. С понедельника по пятницу на колонне, в выходные домой – помыться, домашнего пожевать. Нормально.

Валёк зевнул, перевернулся на бок. Сладко спать под дождик, когда за окном гудит и булькает…

И вдруг его сорвало с постели будто взрывной волной. Свалился на четыре кости, матюкнулся негромко. Кинулся по комнате штаны искать.

«Ванька, – шептал он себе под нос. – Ванюша!»

Понял вдруг, что его разбудило.

Мальчишка появился во вторник.

В тот день Валёк повёз Костю «восемьсот десятого» к кузовщикам. Костя дверь пассажирскую об дерево помял, Ахмедыч заставил ремонтировать. Там и пешком недалеко, но Костя попросил подбросить, а Валёк, как известно, человек безотказный. Заехали в кузовной на Наримановской поинтересоваться, что да как. Оказалось, дверь Косте сделали, так что везти его обратно Вальку не пришлось. Шёл назад к машине – курить ему приспичило. А пачка недавно закончилась. Двинул к ларьку.

Там на перекрёстке старый дом стоит. Трёхэтажный. В народе прозывается «лётный». В войну в нём инструкторы лётные жили: на месте свалки авиашкола тогда была. Изначально дом этот, как и многие в городе, топили углём. В подвальном полуэтаже два широких квадратных провала, туда уголь ссыпали. Давно уже центральное отопление провели, но угольные подвалы так и остались. И заколачивали, и заваривали – ненадолго хватает. Решётки, как ни крепи, кто-нибудь непременно сорвёт и утащит. На какие-нибудь дачные нужды. Ну, и доски, ясное дело, всегда в хозяйстве сгодятся.

В одной из тех угольных ям Валя и приметил пацана. Лет десяти-одиннадцати с виду. Лежит себе на картонке, дремлет. Ну, пацан и пацан. Мало ли – выпил лишку. Сейчас они рано начинают. Или ещё чего… Валя дошёл до ларька, купил пачку «LM». Возвращается к своей «Газельке», на ходу сигарету выуживает. Зажигалка никак не зажигалась. Камень стёрся: чиркнет, лизнёт язычком, и гаснет. В тот день ветрено было. Валёк свернул к лётному дому, прижался к стене, чтобы от ветра укрыться.

Мальчишка уже сидел, подтянув колени к груди, пялился снизу на прохожих. Глаза у него редкого оттенка. Тёмно-серые.

Валя наконец прикурил.

Вообще он страх как не любил заговаривать с посторонними. Тем более на улице. Трудно. Незнакомый человек всегда проблема. Делаешь над собой усилие, приближаешься, заговариваешь. А он скорей всего гадкий. Или бестолковый. Словом, Валя этого избегал. Давно, после армии, у него иногда бывало: потянет поболтать с чужаком, душу вывернуть. Но редко. Потом прошло.

С Ваней получилось само собой – и неожиданно просто. Валёк даже примериться не успел: заговорил, будто весь день болтали; прервались ненадолго, теперь вот продолжили.

– Озяб? – спрашивает.

И тот ему отвечает, как своему:

– Немного. Сейчас греться пойду.

– Куда?

– Не знаю, поищу. Спать хотелось, залёг вот… Там в глубине воняет.

– Где живёшь?

– А что?

– Ну… так… Напрягся, что ли? Я ж не мент. Спросил…

– Сейчас нигде не живу.

– В смысле?

– Из интерната сбежал.

– Чего сбежал-то?

– Да-а ну их… – Мальчишка мотнул головой. – Надоели…

Тут бы, казалось, и распрощаться: «Ну, бывай, парень. Удачи». Может, денег дать. Жвачку купить или «Сникерса». Но Валёк не ушёл. Если бы кто спросил его, отчего он вцепился в этого простоватого ничейного мальчишку – Валя не смог бы ответить. Он был небольшой охотник копаться в себе. Расскажи ему такую историю о ком-нибудь другом, он бы хмыкнул: «Прям как в кино». Он всегда чурался тех, кто рвёт на себе рубаху. Не любил резких движений. Всё опрометчивое, безрассудное всегда было у него под запретом. Он и машину так водил: за пятнадцать лет ни одной аварии по его вине. Чтобы подобрать на улице одиннадцатилетнего мальчишку – запросто, словно котёнка – это было совсем не в его духе.

Чем Ваня взял? Глаза у него, конечно, редкого оттенка. Да и кроме цвета что-то в них есть. Смотришь – ни с того ни с сего тревога накатывает. Странная такая неприкаянность. Похоже бывает, когда остановишься на трассе во время ночной пурги, переждать. Вокруг свистит и воет. Хлещет в лобовое стекло. В машине у тебя уют и благодать. Радио мурлычет. Включённая «аварийка» тихонько пощёлкивает. Можно чаю вскипятить. Можно пива глотнуть – и в люлю. Не маленький и, вроде, робеть не привык. Да робость и ни при чём. Но такое настроение – хочется выскочить и бежать. Куда глаза глядят. В эту снежную чёртову картечь, в озверевшую пустоту. Бежать и орать благим матом…

Сам-то Валёк ни разу не задумался – почему он тогда не ушёл. Понял: если уйдёт, будет плохо. Ему самому. А откуда такой настрой – вопрос туманный. Но бывает. И не такое бывает. Всё же возраст у Валька был опасный – под пятьдесят.

– Хочешь, поехали со мной греться?

– Куда это?

– На работу ко мне. В автопарк.

Когда Валёк выскочил в прихожую, Лара как раз возвращалась, тихонько прикрывала за собой дверь. Дотронулся до её плеча – она с испугу скакнула как мячик, вскрикнула.

– Ох, будь ты неладен, – выдохнула, стаскивая пальто. – Напугал. Заикой с тобой станешь.

– Где Ванька?

Лара повесила пальто, но осталась к Вале спиной. Уперев руки в стену, принялась разуваться. Долго стаптывала, спихивала одним ботинком другой.

– Я что, караулить должна? Спит, наверное, на кухне, где постелено.

Валёк наклонился, заглянул ей в лицо:

– Нету на кухне.

– Я что, караулить его должна? – взвилась Лара, задрав на Валю подбородок. – Я что ему, нянька?

Я в няньки ему не записывалась… Спал себе на кухне. Я откуда знаю?

– Ты куда ходила-то? – Валя от смущения насупился.

Ей показалось, видимо, что всё улажено: муж, как обычно – чуть цыкни, сразу шёлковый. Сменила тон.

– Не спалось, подышать выходила… Напугал как… сердце вон чуть не выскочило, – сказала она с укоризной, заканчивая возиться с обувью. Выпрямилась, руки под грудью скрестила: – Крыша у тебя, Валя, съехала. Привёл какого-то беспризорника, теперь вот налетаешь на меня, как псих. Его в детдом вернуть надо, а ты чего удумал? Взял бы ты отгулов, что ли, отдохнул…

Валя уже не слушал. Потащил с вешалки брезентовую плащ-палатку, в которой раньше рыбалить ходил.

– Ты куда это? – удивилась Лара.

Из комнаты молодых раздался сердитый голос Любы:

– Пап, ну чего ты весь дом на ноги поднял? Ну, хоть бы и смылся твой детдомовец. Не держать же его!

В прихожую вышел Толик, направился в туалет. Бросил по дороге:

– Вы бы деньги проверили. И вещи.

Оттеснив жену от входной двери, Валя скинул цепочку и выскочил в подъезд.

Тяжело топоча, слетел вниз. Завтра наверняка кто-нибудь из соседей полюбопытствует: «Что у вас ночью стряслось? Шум, беготня…» Дом у них образцового содержания. По чистоте, и вообще. Жильцы как на подбор – аккуратисты, ни одного алкаша. Есть, правда, один инвалид в третьем подъезде, вечно костылями своими стены пачкает. Но на каждом этаже цветы, пепельницы. На фасаде специальная табличка, в которой сказано, что дом – образцового содержания.

– Вань, – позвал он осторожно, стоя под козырьком подъезда.

Двор под дождём бурлил и пузырился. Фонари на обвислых растяжках болтались из стороны в сторону, отчего всё вокруг кишело тенями и бликами. Было похоже на огромный садок, до отказа набитый серебристой рыбёшкой. Мальчишки нигде видно не было, ни в беседке, ни под навесами других подъездов. Валёк накрылся капюшоном и вышел под дождь.

Было горько узнать, что Лара способна вот так, исподтишка, прогнать сироту. Прожили с ней двадцать лет. Валя всегда считал, что с женой ему повезло. Женщина с характером, цапнет – так до кости. Но ему такая и нужна. Валёк понимал, что сам он человек вялый, без огонька, и Ларискина хищность ему только на пользу. За двадцать лет всякое случалось. И обижался, и бунтовал. Но в конечном счёте убеждался, что Ларкиным норовом вся их семья держится. Как бы ни взбрыкнула, рано или поздно окажется: была права, всё сделала к общей пользе. «Стальной сердечник», – думал о ней Валя в минуты нежности.

Валька раздирало напополам. Помнил, что Лара всегда права – но именно сейчас никак не мог с этим смириться.

– Как же? – бросил Валёк через плечо, в сторону собственных окон. – Что же ты?

Свет не включила. Наверное, наблюдает за ним из темноты.

Пошёл через двор, мысленно себя распаляя:

– Поднялась потихоньку, разбудила и выставила. Хотела так представить, будто сам сбежал. Что же ты, Лара, итить твою дивизию…

Валёк действительно не ожидал такого поворота. Казалось – всё путём. За столом сидели в некотором напряжении. Но Валя решил – это из-за того, что нагрянул с Ваней без предупреждения. Собирался позвонить, предупредить – но потом передумал. Настроя не хватило. За столом Лара мальчишке вопросы задавала – как он учится, и всё такое. Ваня отвечал. Спать пошли мирно, Лара сама постелила Ване на кухне. В спальне прошептала, как всегда, молитву, перекрестилась – и улеглась. Правда, ни слова больше не произнесла, легла к Вальку спиной. Переживает, думал Валёк, обдумывает, не буду мешать. А оно вон что.

Дойдя до конца двора, остановился. Куда?

И вдруг навалилась тоска. Она была такая огромная, такая нестерпимая, что Валёк замер от удивления. Не знал, что тоска бывает такой. Мучительной. В армии первые полгода зашивался. Перед ночным забытьём, бывало, задумаешься – так впору вешаться. Родителей недавно схоронил, одного за другим – было очень тяжко. Но ни в армии, ни на похоронах отца или матери такого не испытал.

Поперхнулся вдруг, закашлялся. В буквальном смысле – забыл, как дышать.

Валёк прислушался – и удивился ещё больше. Эта безразмерная, оглушительная тоска напомнила ему совсем уж неожиданное. Однажды он точно так же: «Ух ты, вон как бывает», – удивлялся другому своему чувству. Тысячу лет назад, на чердаке родного ПТУ, где лишился невинности с подвыпившей Мариной Черкашиной. Тогда было очень хорошо, сейчас – очень плохо, а удивление одинаковое.

Выскакивая из дома, Валёк убеждал себя, что бежит проститься с Ваней. Извиниться – дескать, видишь, мало й, и вправду тесно тут, негде тебя разместить… заходи, если что, в гости, на колонну… Ошибся – чувствовал теперь, что не сможет остаться без Вани: страшно. Будто это он, Валёк – маленький ребёнок… остался тут один без взрослых.

Переступая по островкам посреди луж, он медленно прошёлся по кругу, и вдруг почуял, что мальчишка где-то рядом. Совсем близко. Скинул капюшон. Дождь щедро его умыл, полился за ворот. Ничего кроме тяжёлого густого шума.

Ноги сами понесли его за угол, к автобусной остановке.

– Ну, слава богу!

Ваня был здесь. Сидел, вцепившись в складной зонт, который выдала ему Лара. Под мышкой пакет – видно, с кроссовками. На ногах его красовались старые резиновые боты, красные в жёлтый горох. «Любкины», – вспомнил Валёк эти боты. Тоска совсем зашкалила – но отпустила, как только Ваня ему улыбнулся:

– Ты смешной в этом балахоне, – сказал он и зевнул во весь рот.

Выглядел сонным. Оно и понятно: не было времени проснуться. Подняли, можно сказать, по тревоге… Валя отогнал очередной приступ обиды на жену, уселся на лавку, шумно расправив брезентовые полы.

– А сам не смешной? – Валёк неловко хохотнул, кивнул на девчачьи боты, надетые на Ване.

Тот вытянул ноги, посмотрел на свою обувку – будто в первый раз её видел.

Посидели какое-то время молча. Пластиковый навес над ними грохотал как барабан.

– Балахон… – фыркнул Валёк. – Понимал бы, шмакодявка. Эта плащ-палатка, между прочим, у меня из армейки. На память… Там внутри хлоркой моя… – он зевнул вслед за мальчишкой. – Фамилия моя прописана. Потом покажу.

Очень скоро ему сделалось легко возле Вани. Даже празднично. Детство вспомнилось. День рождения, перед самым приходом гостей. Мать уже мечется, накрывает на стол. Велит разложить вилки-ложки, но при этом не влезть локтями в салаты. Перебираешь в уме, кто должен прийти, думаешь о подарках. Сильно тянет шуметь. Петь или смеяться. Но петь он стесняется, а смеяться нечему. Поэтому – носится по квартире, изображая мотоциклетного гонщика.

– Ты чего подорвался? – спросил Ваня, глядя на мутные дождевые реки. – Ты же спал.

– Не знаю, – ответил Валёк и пожал плечами. – Чего ты один будешь? Давай уже вместе.

Ваня тоже пожал плечами:

– Ну, давай. – Потом добавил: – Если хочешь.

Не удержавшись, Валёк по-дружески потрепал мальчишку за колено.

– Говорил, не надо домой, – сказал Ваня.

– Да ладно, – Валёк сплюнул в дождь. – Хрен с ними.

– Она мне денег дала, – Ваня полез в карман, вынул сторублёвую бумажку. – Вот. Я не хотел брать.

Валёк взял деньги, прибрал в карман брюк.

– Она сказала, скоро будет первый автобус на Северный.

– А что на Северном?

– Как – что? Интернат мой на Северном.

– А. Ну да.

– Она сказала: «В твоих интересах туда вернуться». Когда вырасту, они мне жильё должны дать. Я и сам это знаю. – Ваня помолчал, будто взвешивая. – Но я всё равно не хочу.

Из темноты, где-то в самом начале улицы, рыкнул автобус.

– Ну, так и не надо.

– Не хочу терпеть, пока вырасту.

– И не надо, чего… На колонне живи. Я же живу… Там посмотрим.

Сидя рядом с Ваней посреди потопа, Валя впервые почувствовал, что может запросто развернуться и уйти из дому. И ничего. И не пропадёт. И даже так ему лучше будет.

Перед тем как привести Ваню домой, Валёк успел пожить с ним на колонне. Жили в гостинице.

Гостиница – громко сказано. Два года назад Захарыч решил надстроить этаж над мастерскими. Уместилось пять комнат, отсюда и название: «Пять звёзд». Официально – комнаты отдыха для водителей. Сдавали их в основном дальнобойщикам, которые шли на юг. Им удобно было: с трассы на развязку, два светофора, и ты на месте. К тому же, фуру можно во двор загнать. И отремонтироваться, если надо. Примерно год гостиница процветала. Потом какой-то гаишный полковник, который район контролирует, про неё проведал, потребовал ему отстёгивать. Запросил слишком дорого, Захарыч так и не сторговался, отказал. Тогда гаишники со стороны развязки знак повесили: поворот запрещён. Дальнобойщикам неудобно стало ездить – крюк большой получался – и гостиничный бизнес у Захарыча угас. После этого туда много кого пускали: и справочную, и булочную. А осела служба эскорта, путаны по вызову. Их кто-то другой крышевал, повыше гаишника. Путаны занимали две комнаты возле лестницы, Валёк с мальчишкой поселился в конце коридора.

– Слышь, Валёк, ты когда стал на ночь в нумерах оставаться, мы сразу неладное заподозрили. Но чтобы сразу взросленький сыночек?

Хохмачи, каких всегда полно среди водил, засы пали его такими шуточками – мол, Валёк-тихоня мальца на стороне прижил. Валёк отмахивался, беззлобно матюкался в ответ. На самом-то деле по женской части он был не ходок. В молодости поозоровал вдоволь; можно сказать, про запас. Кстати, в смысле отношений у Валька никогда не складывалось. Девчонки при нём не задерживались. Им другие нравились – яркие, заводные. Ему одна так и сказала: «Ты, Валя, вариант для свадьбы. И то – если придавит». С Ларой он сам на свадьбу нацелился, с самого начала. Видно было по ней: семейная, надёжная. И ведь не ошибся. В этом – точно не ошибся. Ведь жили – грех жаловаться. Пока Ваня не появился…

Мужики, которые посерьёзней, на второй же день подступили к Вальку с вопросами: что за мальчик, откуда. Валёк принялся рассказывать, как было, и запнулся. Только тут по-настоящему задумался. Осознал, насколько всё зыбко. Дико прозвучало бы, если б правду сказал: встретил парня на улице, ночевать ему негде, голодный, взял его с собой… Неправдоподобно. Валя правду говорить не стал. Сказал первое, что на ум пришло. Попросился, мол, мальчишка соседский пожить. Родители в запое. Неделю перекантуется, пока родители бухают, и уйдёт.

Потом распереживался: зачем родителей запойных сироте приплёл?

Ваня, будто подслушал тот разговор – спросил перед сном:

– Валь, а сколько я могу здесь жить?

– Да сколько хошь, – ответил Валёк, а у самого горло перехватило.

– Честно?

– Честно. Мне в компании даже лучше. Веселей.

Валёк и Ване не решился сказать правду. Что он к нему прикипел – неведомо как, но крепко-накрепко. По утрам открывал глаза с опаской, боялся обнаружить, что Ваня от него ушёл. А отыскав его рядом, облегчённо вздыхал. Продолжал праздновать свой тайный праздник. Вальку достаточно было взглянуть на Ваню: на его хрупкие острые плечи, на рёбра, проглядывающие сквозь тонкую кожу, на то, как Ваня бежит, смешно запрокинув голову, – и сердце его начинало сладко ныть. Будто и впрямь – родной ребёнок, а не оборвыш с улицы.

Немного попривыкнув, Ваня облюбовал «тридцатьчетвёрку» перед диспетчерской. Часами по ней лазал. Танк этот ещё при советах вытащили поисковики из болот под Пятихатками. Вытащили, приволокли на колонну. Лучшего места ему не нашлось. Тогда говорили – весной отреставрируют и поставят перед горкомом. Так с тех пор и стоит.

До пенсии Вальку далеко, но работа у него, считай, стариковская. Совсем недавно страну вдоль и поперёк утюжил, теперь пристроился на каботажные рейсы – яйца возить. Утром сгонял на птицеферму в Рассвет, принял там яйца, развёз по магазинам. К трём, бывало, освобождался. Пока он ездит, Ваня или на танке, или в бытовке, или в боксе – наблюдает, как машины чинят. Мастера приноровились мальца в ларёк гонять: за сигаретами, за водой, к вечеру – за пивом.

– Эй! – кричат они Ваньке, – Валентинович! Будь другом, сбегай!

И Ваня бежит. Ему в радость.

– Пойду в ларёк схожу, – скажет кто-нибудь.

– Да чё ты пойдёшь. Крикни вон, сын Валька сбегает.

Так и закрепилось прозвище. Мужикам понравилось, первое время только и слышно было на колонне: сын Валька то, сын Валька это.

Ваня был потомственный детдомовец. Родители познакомились и сошлись в том самом интернате на окраине Северного, из которого Ваня сбежал две недели тому назад. Обоим было по семнадцать.

Заведующая, Эвелина Марковна, была категорически против. Когда заметила живот у своей воспитанницы, отхлестала её по щекам, велела делать аборт. С отдельной жилплощадью для молодых мамаш в интернате всегда был напряг. Не говоря о том, что это вообще не предусмотрено. Всё равно рожали, конечно. Несмотря на запреты и наказания. Таких упрямиц в интернате не жаловали: из-за них всем остальным приходилось уплотняться. Их называли «свиноматки». Мочились им в постель, плевали в тарелки, всячески пакостили. Когда-то давно устраивали «тёмные». Но про это Нина, юная Ванина мать, знала только понаслышке. Рассказывали, что однажды во время такой «тёмной» приключился выкидыш, и когда этот выкидыш нашли в мусорке, поднялся шум. Завели уголовное дело, нескольких воспитанниц отправили в колонию. Чаще всего, «залетев» и не желая делать аборт, интернатовские сбегали на несколько месяцев, отсиживались где-нибудь на стороне до того срока, когда аборт уже делать поздно. Партизанили – так про них говорили. Некоторые возвращались уже с ребёнком на руках. Нина Солнцева отсиделась до восьмого месяца в нежилой «хрущёбе», брошенной после пожара. Так уж сложилось: в Ванину судьбу с самого начала вплелись пожары. Пока партизанила, просила милостыню возле церкви. Ей хорошо подавали.

Коля, Ванин отец, ещё до его рождения отправился шабашить в Ставрополье – кто-то ему шепнул, что на тамошних стройках за лето можно на машину заработать. Назад Женя не вернулся. То ли сбежал, то ли погиб. Ваня знал отца только по фотокарточкам.

Когда Нине исполнилось восемнадцать, и она с маленьким Ваней выпустилась из интерната, ей выделили квартиру в малосемейке. Квартирка была угловая, холодная, зато самая тихая в доме. Сверху чердак, снизу чернобылец – по полдня в поликлинике, всё лето в санатории. За стенкой бездетная парочка: она русская, он вьетнамец. Эти вообще жили беззвучно: музыку не включали, дверью не хлопали, после десяти запрутся и сидят тихо, как диверсанты. Ване потом очень этой тишины не хватало. И вида из окон: в одном окне порт, в другом – новый мост через реку.

Мать – чем дальше, тем больше грустила. Частенько рассказывала Ване историю его рождения. Вспоминала подробно. Жалела, что не послушалась заведующей. Говорила то со слезой, то со вздохом: «Любила, дура, отца твоего. Доверилась. Чтоб ему ни дна, ни покрышки».

Когда Ваня учился во втором классе, у матери завёлся постоянный мужичок, Дима, кандидат в Ванины отчимы. Ваня плохо его помнил. Дима разговаривал с ним редко. Когда приходил – ел, и мать отправляла Ваню гулять. Больше запомнился картонный планер, который тот ему подарил на Новый год – крылья были раскрашены в цвета российского флага, а под крыльями чёрные бомбы.

Диму посадили за торговлю наркотой. Во время обыска менты не сообразили влезть в аквариум, под пластмассовые развалины замка, где хранился контейнер с порошком. Хозяин ларька, в котором Ванина мать работала продавщицей, на всякий случай её уволил. Искать новую работу мать не стала, и Ваня скоро понял, что она сама занаркоманила.

Плакала под конец часто, гнала Ваню из дома.

Во дворе ему не понравилось. Не поладил с дворовыми. Драться он не умел. Пробовал, но не получалось, рука не слушалась. Замахнётся – и замрёт как памятник. Даже ругаться – и то не научился. Его и в хвост и в гриву, а он насупится и молчит, и сразу уходит. В общем, во дворе он прослыл тютей. Пацанве, ясное дело, такой только для того и сгодился, чтобы его шпынять. Но и роль жертвы Ване тоже оказалась не по нраву.

Оставался в школе до вечера. Сначала продлёнка, потом библиотека. Когда библиотека закрывалась, и учителя расходились, прятался где-нибудь в коридоре или в туалете. Но сторож во время обхода его находил и отправлял домой. Однажды, придя из школы, Ваня увидел пожарные машины у подъезда и обугленное окно. На подоконнике остов лопнувшего аквариума, на асфальте растоптанные рыбки. Мать отключилась с сигаретой в руке. «Частый случай», – сказал Ване следователь.

Осиротевшего Ваню определили обратно в интернат. К этому времени здесь всё изменилось. Марковну сняли. Она осталась на должности старшей нянечки – следить за порядком по вечерам и в выходные. Теперь в интернате жили одни мальчики. Командовали бывшие военные. Такой здесь ввели эксперимент. Воспитанники ходили в форме, с ними проводили армейские занятия: строевая подготовка, тир, полоса препятствий.

Однажды кто-то назвал Ваню старожилом. Дескать, он жил в интернате при старом порядке. Старый порядок считался теперь позорным, потому как жили вместе парни и девчонки, занимались чёрт-те чем. Ваню даже принялись расспрашивать. Но сам он ничего не помнил, только из рассказов матери. Так и ответил:

– Не помню я. Вы что? Я ж маленький был.

И его стали дразнить Жмаленький. И ещё – Старожил. Других старожилов в интернате не было. Не считая бывшей заведующей – но её-то не подразнишь.

Сначала всё шло ни шатко ни валко. В отстающие Ваня не попадал. Учился нормально, и даже физкультура была на высоте. Так что, класс из-за Вани не наказывали, а класс не крысился на него. Словом, поначалу Ваня, вроде бы, вписался. Жизнь в интернате была сшита по армейской колодке, свободного времени у ребят оставалось немного. Перед отбоем старшие, бывало, подкалывали младших со скуки. В коридорах или в умывалке. Но необидно, терпимо.

Потом с Ваней стряслось очередное невезе ние. Как-то вечером он проголодался и отправил ся к поварам на кухню. Если бы Ваня был повнимательней, наверняка бы знал, что «парашничать» – есть в неурочное время – считалось среди интернатовских очень серьёзным проступком. Уличённых в «парашничестве» – «парашников» – опуска ли на самый низ.

На кухне Ваня никого не застал: повар курил на заднем дворе. Ваня взял кусок оставшегося с ужина хлеба и включил электрочайник. Как назло, именно в этот момент в розетке случилось замыкание. Выбило пробки, Ваня с испугу опрокинул на пол весь хлеб. Сбежались с фонариками, столпились в дверях. Ваня тогда ещё ничего не понял, принялся в свете фонарей собирать рассыпанный хлеб. Вкрутили пробки, пришла Марковна. Выслушав и отодрав Ваню за ухо, велела дежурным впредь запирать кухню сразу после ужина.

– Спалить нас собрался?

Снова отодрала за ухо, добавила:

– Чего ещё от такого ждать. Детдомовец во втором поколении…

С того вечера Ваню окончательно зачислили в изгои. Получать он стал часто – в основном, по вечерам, когда командиры расходились. Делалось всё втихую, и Марковна не вмешивалась. Ваня однажды ей всё же пожаловался.

– Мать свою покойную благодари, – ответила Марковна. – Не послушалась меня в своё время, сучка малохольная.

«Парашнику» полагалось воровать из столовой хлеб, масло и печенье, делать запасы. Потом к нему приходили «деды» из старших групп и заставляли съедать всё с завязанными глазами, подсовывая в какой-то момент несъедобный бутерброд: с туалетной бумагой, например, или с толстым слоем соли. Но Ваня в этом участвовать не захотел. Сбежал. Нынешний побег был у него вторым. После первого его быстро отловили. Издевательства прекратились, но насмехаться и мелко гадить ему не перестали. Ваня пожил так немного и снова сбежал.

После того как Лара турнула Ваню из дома, и Валёк вернулся с ним на колонну, они поначалу вселились обратно в гостиничный номер. В одном конце коридора путаны из «ВИП-эскорта» дежурят, в другом – Валёк сыночком обзавёлся.

Ваня продолжал обживать свою «тридцатьчетвёрку». Звёзды кирпичом нарисовал, цифры какие-то. Влезет и вьётся ужом вокруг башни.

Что интересно: Валёк не часто с пацаном возился. Особой ласки не проявлял.

Ваня вставал рано. С непривычки к утреннему шуму просыпался, как только заводились первые движки. Шёл в туалет, умывался – и к танку. Валёк вставал чуть позже: торопиться ему было некуда, в Рассвет он ездил к десяти. Открывал окно, окликал Ваню. Перекинутся несколькими фразами:

– Как дела, мало й?

– Хорошо, Валёк!

– Я ночью здорово храпел?

– Как обычно.

– Ты выспался? Или меня слушал?

– Выспался.

– Ну, дуй сюда, завтракать будем.

Вот и весь разговор. У них все разговоры были такие. Пустячные.

После того как Ваня рассказал Вальку про свою жизнь, а Валёк пихнул его нежно в плечо и пробубнил: «Да уж, намаялся», – серьёзные разговоры между ними закончились. Будто уговорились – ни о чём серьёзном. Но им и не нужно было. Разговоров. Что-то между ними происходило без слов. Вроде, каждый сам по себе, а как будто вместе. Порой уставятся в разные стороны, а кажется – друг на друга глядят. Молчат – и вдруг заговорят одновременно. И разулыбаются.

Многие уже тогда пальцами у висков начали вертеть, перешёптываться. Тут ещё Лара на колонну позвонила, Ахмедычу. Расспросила, как Валя, объяснила, что мальчишка вовсе не соседский, подобран на улице.

Дело небывалое. Стали к Вальку присматриваться. Внешне он действительно заметно переменился. Стал непривычно улыбчивый – и при этом задумчивый до крайности. Закончит «Газель» ковырять, усядется на покрышку от БелАЗа, которую под клумбу приспособили. Сощурится куда-то по-над забором – и сидит, сам с собою нежится. Ни дать ни взять – командировочный на пляже.

Выходных Вальку тогда выпало немерено. На куриной ферме грипп случился, кур поперебили, назначили карантин. Пока начальство искало, куда перебросить Валька на его «Газельке», он загорал. Кстати, в прямом смысле слова. Погоды после дождей установились не по времени тёплые. Солнце раззолотило всё насквозь. Коты на каждом шагу распластались и дремлют. Вороны орут, с ветки на ветку скачут – маются, не поймут, где они и когда.

Валёк с пацаном на бульвар ходил гулять. На бульваре хорошо было. Клёны листву ещё не сбросили, солнца много – деревья светились как свечки. Даже запах стоял с горчинкой, точно от воска.

Спешить им было некуда, вышагивали чинно, вскидывали головы на шорохи листьев. Лист продерётся сквозь ветки, выпорхнет наружу и летит – а Валёк с Ваней стоят, наблюдают.

– Ты какое время года больше любишь? – спросил Ваня.

– Я? – вопрос, вроде, был простецкий, ни о чём, но Валёк задумался. – А что?

– Ну, просто… Осень?

Валёк кивнул:

– Может, и осень.

Ваня чему-то обрадовался.

– Я тоже люблю. Однажды мы с мамой на набережной были. Осенью, рано утром. Людей никого почти не было. Там над рекой такие тучи синие стояли. И чайки медленно так летали. И перекрикивались. Вот так.

Ваня показал, как чайки перекрикивались.

– Хочешь, на набережную сходим? – предложил Валёк.

– Нет, – махнул Ваня рукой. – Я ходил. Когда в прошлый раз сбежал. Там теперь стройка. Всё огорожено. Шум ужасный, сваи забивают. И чаек нет.

Прошли немного молча, Валёк усмехнулся:

– А, в общем, глупо в наших краях осень любить.

– Почему?

– В смысле, трудно.

– Почему?

– Так ведь погода обычно… тушите свет, сушите вёсла. Это сейчас благодать. – Валёк обвёл взглядом клёны. – Я и не припомню, когда в последний раз в ноябре так было.

– Мы сегодня будем пирожные есть?

Повадились ходить в кафе «Синяя птица» на углу Красных Зорь и Буденновской. В «Синюю птицу» Валёк бегал ещё школьником. Очень ему нравились тамошние пончики с заварным кремом. Несколько раз бывал там и с одноклассниками, когда с уроков сбегали. Здорово было. Приходилось головой вертеть, разглядывать прохожих, чтобы не нарваться на родительских знакомых или на учителей… Пончиков в «Синей птице» больше не делали. Валёк брал бисквит, Ваня буше и «корзиночку».

– Слушай, тебе же учиться надо, – спохватился как-то Валёк.

Ваня ему:

– Нет, сейчас у всех каникулы.

– Но всё равно ведь надо.

– Я в интернат не пойду, – нахохлился Ваня.

– А тебя никто и не гонит. Разберёмся. Каникулы так каникулы.

Думалось Вале в те дни много и сбивчиво. Унесло в такие дебри, которые раньше стороной обходил. Заглянет, помнётся – и ходу. Потому что всё равно одно расстройство. Встрянешь – потом не выберешься, пойдёшь круги наматывать: почему здесь так поступил, да почему там эдак. Ничего уже не изменишь – но будешь себя терзать, морить укорами. Так, вроде, и вышло: стоило потянуться – и сорвался по следу, в погоню за собой. Но обошлось без терзаний. Погоня та мгновенно обернулась для Валентина свободой, которой он и вкус успел позабыть. Сиднем сидит, мысли в голове гоняет, а чувствует себя – как малолеток на первой дискотеке. Думает о сложном и неприятном – а ему лёгко. Свобода!

Валёк поначалу было насторожился: из семьи, фактически, ушёл – чему радоваться? Но сделать с собой ничего уже не мог. Мальчишка успел окончательно выбить его из колеи.

Вспоминал Валёк своё прошлое – бесцветное и немудрящее. Таким как он прошлое вспомнить, что на балалайке сыграть: трень-брень, вот и песня. С молодости корячился. Да все вокруг корячились, тянули ярмо. Они с Ларой неплохо управлялись. Как «Варяг» – врагу не сдавались, держали марку. После свадьбы жили по-советски скудно. Потом, в девяностые, совсем впроголодь. Теперь, можно сказать, нормально. Только вот кроме пайка, усмехался Валёк, ничего в его жизни не менялось: сплошная пахота, упёрся – и тащи. Душе отвлечься не на что.

«Даже не выслушала, – вздыхал он, думая о Ларе. – Что же это?»

Конечно, Лара все эти годы его подбадривала. Держала в тонусе. Из Валиных знакомых многие спеклись. Не выдерживали натужной монотонности. Это ведь как на войне: хуже нет окопной. Кто-то сразу спился. Кто-то перетерпел, но потом послал всё на хрен – и спился. Кто-то в деньгах поднялся, но удержаться не смог: со свиным рылом в калашный ряд больше нету хода. Лара от любых авантюр Валька отговаривала, от бутылки в своё время спасла. Жили. Пусть без прорывов, зато и без потерь…

Валёк в эти дни часто вспоминал жену. Однажды почувствовал, что не просто вспоминает – прощается.

Лара ему не звонила. И Люба тоже. Ей, конечно, мать запретила.

Валёк понимал: Лара, согласно своему характеру, решила проявить строгость до конца. Решила: муженёк побунтует немного, и успокоится. Как обычно.

«Она удивится», – думал Валёк; свобода так и шуровала у него по венам.

От этой своей свободы вид он имел несколько хмельной. Как Валёк выглядит, когда по-настоящему пьян, никто уж не помнил. Но веселье без видимой причины – верный признак. Подослали Ахмедыча, тот подошёл, завёл рабочие растабары. Долго тёрся вокруг, принюхивался. Тут мальчишка к Вальку бежит, кричит:

– Там люк открылся!

Танковый люк от ржавчины освободил. Сам чумазый с ног до головы, чёрно-буро-оранжевый.

– Можно, – говорит, – я внутрь спущусь?

Валёк запретил. Велел для начал попросить у вахтёрши фонарик, в люк посветить. Мало ли что там – может, снаряды. Кто его проверял? И снова улыбается, это у него запросто:

– Как фонарик добудешь, меня позови. Вместе пойдём.

– Честно?

– А то.

Дождавшись, когда Ваня отбежал далеко, Ахмедыч первым сказал Вальку то, что уже витало в воздухе:

– Пацан ведь, считай, беглый. Ты бы вернул его. Пока на неприятности не нарвался.

Выслушав начальника, Валя помрачнел, сплюнул себе под ноги.

– Дай, начальник, время, – говорит. – С мыслью собраться.

И больше ни гу-гу.

Всеобщий интерес к сыну Валька быстро сменился прохладой. Больше других неожиданно ощетинились гвардейцы – ровесники Валька. Особенно Сёма, Лёша, Эдик «двести двадцать пятый». Костя к ним примкнул. Устроил, говорят, детдом возле борделя. Смотрела гвардия хмуро и красноречиво молчала. Но Валёк, вместо того чтобы вернуться в реальность и устроить всё по уму, продолжал витать в облаках. Подумал, что ещё успеет об этом подумать.

Вскоре из «Пяти звёзд» им пришлось убраться. Случилось вот что. Валёк помогал Мишке «триста восьмому» переобуться. Похолодало как раз, по утрам туман лежал, асфальт как мылом намазан. Народ начал зимнюю резину ставить. Моросило, Валёк попросил Ваню во двор не выходить.

– Дома посиди. Порисуй. Ты же любишь.

Новая забава у Вани появилась: рисовал карандашом в блокноте, который Валёк ему купил. Солдат рисовал, взрывы, танковые сражения. Хорошо получалось.

Ваня порисовал, потом сложил из листка самолёт, стал его пускать по комнате.

В комнате у путан в это время Костя «восемьсот десятый» разгулялся. У «ВИП-эскорта» телефонная линия порвалась, охранники бросились улаживать, мастеров подгонять. Попросили Костю присмотреть. За офисом и за девками заодно. Костя, не будь дурак, путан подпоил, раскочегарил шуточками своими. Раскрутил их устроить смотр. Встал за кресло, будто за трибуну, надел на голову коробку от торта. Девки маршируют перед ним с голыми сиськами, а Костя им честь отдаёт и командует: подтянись, чеканим шаг, – и так далее. Он всегда был у них любимчик. Умел подход найти.

Ваня к тому времени со своим самолётиком в коридор перебрался: запустит и замеряет, в который раз самолёт дальше улетел. Один раз за себя пускает, другой – вроде как за своего соперника. Как будто соревнования.

В это время охранники из «ВИП-эскорта» вернулись. И надо же было так всему совпасть: они вошли, расхохотались от увиденного, бросили дверь открытой – и точнёхонько в этот момент туда влетел Ванин самолётик. Ваня заскочил вслед за самолётиком, протиснулся между спин – и прямиком на марширующих девок. Те завизжали, будто зверь на них бросился. Ваня схватил самолёт и – дёру. Но в «ВИП-эскорте» веселье свернулось. Умел мальчишка всё обострить, этого у него не отнимешь.

В тот же вечер Ахмедыч вызвал Валька к себе и попросил освободить номер.

– Звонили, – сказал Ахмедыч, вскинув взгляд в потолок.

Пришлось Вальку с Ваней перебраться в бытовку в глубине двора. Это был небольшой щитовой домик, задней стенкой сросшийся с сараем. Когдато, когда в колонне размещалась инкассаторская фирма «Когорта», в бытовке стояла радиостанция и сидел диспетчер. Когда инкассаторы ограбили банк, «Когорту» прикрыли, а в бытовку поставили стол, стул и двухъярусную кровать. Нормальное жилое помещение. Правда, умываться и по нужде теперь приходилось ходить в здание конторы. Но Вальку в бытовке даже больше понравилось: вдалеке от всех, тихо и спокойно.

– Нужно было сразу сюда, – сказал он Ване.

На Валька с мальчишкой теперь смотрели косо. Перетёрли друг с дружкой и постановили, что ребёнку здесь не место. Механизмы вокруг, машины. А он бегает. Не заметишь, шмыгнет под колёса – и сядешь как миленький, лет эдак на пять. Ну, и вообще.

Стали капать Ахмедычу:

– Детство у Валька взыграло. Как такому человеку машину доверять?

Жора сходу своего племянника на место Валька предложил.

Не мог Валя не замечать завязавшихся пересудов и происков. Замечал. И даже огорчался. Но как-то не всерьёз. Это было как разглядывать аварию на трассе. Сбросишь скорость, едешь, смотришь на задранные к небу колёса, на блестяшки битого стекла, на ментов с бумажками и жезлами. Покачаешь головой, языком поцокаешь. Ну, перекрестишься – если авария со жмуриками. Проедешь, придавишь газу, и – дальше покатил. Так и Валя: вздохнёт, поморщится и зовёт своего Ваньку – по бульвару пройтись.

Несколько раз, гуляя с Ваней, Валёк встречал соседей. Здоровались, но не подходили. Некоторые и вовсе шарахались. Только заметят – шире шаг, равнение в сторону. Валёк не обижался. Соседи оставались такими, какими были всегда – людьми за стенкой. Так заведено. По крайней мере, в их доме. Друг к дружке никто никогда не лез. Ни в гости, ни в жизнь. Бывает, в ванной или в туалете по трубам долетит, как плачут или ругаются. И всё. Грязное бельё напоказ не выворачивали, окружающим не досаждали. Словом, жили чинно и мирно. Образцово. Но Ларе соседушки, разумеется, донесли. Гуляет, дескать, ваш супруг по городу с непонятным ребёнком. Лара Вальку не позвонила. Позвонила в контору, опять с Ахмедычем разговаривала: Захарыч ещё был в отпуске. Лара Ахмедыча зарядила по полной – так, что тот на Валька собак спустил. Ты, говорит, жене своей объясни, что я не кагебе, что я своим работникам мозги промывать не обязан. А вообще, говорит, мне ваш сериал давно остохерел, давай-ка собирайся скорее с мыслями, и вези мальца в детдом. Валёк ещё немного времени попросил. Ахмедыч побагровел, сказал:

– Вам хоть вечность выложи, вы ещё немного попросите. – И ушёл мотористов дрючить: те на «семьсот сорок седьмом» никак не могли цилиндры отрегулировать.

С мыслью Валёк так и не собрался. Снова вышло всё само собой. Сидели, завтракали под рычание двигателей и шипение воды на мойке. У Вани левое ухо насквозь светом от лампы пронизано – так что виден каждый капилляр, каждая прожилка. Валёк рассматривал его ухо и думал, что оно напоминает ему крыло стрекозы. И вдруг сказал, для самого себя неожиданно:

– Ты, главное, не сомневайся. Я тебя усыновлю.

Стало очень тихо. Будто все двигатели заглохли, и мойка отключилась.

Валёк отхлебнул чай, прибавил, глядя на Ваню поверх дымящейся чашки:

– Вот так.

Ваня кивнул, не подымая глаз.

– Домой нам сейчас дороги нет, это ясно. – Валёк принялся болтать; так, как болтают, когда опасность дышит в шею – чтобы отвлечься и расхрабриться. – Может, со временем. Но ты в любом случае не робей. Что-нибудь придумаем. Прорвёмся.

За завтраком Ваня ничего не съел: в горло не лезло. Сладкого чая похлебал, и то полчашки. Когда Валёк доел и собрался вставать, спросил как бы между прочим:

– А она что?

В ответ Валёк скривился:

– А что – она? Она тут не при делах. Сказано тебе, не сомневайся.

Валёк понимал: разговор с Ларой неизбежен. Но к такому сражению он был уж точно не готов. С Ларой нужно будет всё сделать чётко. С первой попытки. Допустим, предложит она развод – нужно будет согласиться. Сразу и спокойно. Нужно ещё немного выждать, дозреть, – заключил Валёк: нельзя такие вещи с кондачка.

Но не только из-за своей мягкости Валёк хотел оттянуть решающую минуту. Хотелось ему немного побыть в тишине. Насладиться тем, что происходило внутри. Ему тогда казалось, для него всё начинается заново. Ему подарена новая жизнь. Как с ней быть, Валёк не представлял. Догадывался, что главное – заботиться о Ваньке, с которого эта новая жизнь началась. «Как-то всё это нужно будет оформить», – думал Валёк нехотя. И тут же повторял про себя Ванькины слова: «сейчас у всех каникулы», – как отговорку. Мысль о том, что «усыновить» связано уже не с самим Ваней, а с кучей муторных кабинетных людей, вгоняла Валька в ступор.

Валька уже открыто осуждали. Обстановка накалялась. Кто-то в рейс собирается, кто-то из рейса вернулся. Третьего и вовсе раненным на буксире приволокли. А тут Валя, вечно выходной, со своим детдомом. Раздражало. Валёк, чтобы народ сверх меры не злить, полмашины перебрал. Слегка подлатал бытовку: заткнул щели в окне, болтающуюся проводку закрепил. Ушёл с головой в своё незамысловатое хозяйство. Как-то возле бытовки стирал Ваньке одежду в тазу. С непривычки по локоть в пене, вода на ноги выплёскивается. Разогнул затёкшую спину, оборачивается – Ваня рядом стоит. В замасленном «общаковом» бушлате, голые коленки торчат.

Валёк:

– Ты чего?

Тот подошёл, обнял.

– Что ты? – Валёк ему снова; ничего другого не сообразил сказать.

Тут их выхлопом окатило: кто-то мимо проезжал, газанул.

Скоро Валька определили на картонажную фабрику, собирать макулатуру с пунктов приёмки. В первый день, выезжая на маршрут, выглянул из кабины. Ваня стоит на крыльце бытовки, смотрит ему вслед. Тонюсенький. Валёк высунулся из кабины и посигналил. В ответ Ваня помахал ему рукой. Деревянно как-то, нескладно. Никому до сих пор не махал, подумал Валёк.

Он подозревал, что дело не в одном лишь мальчишке, но и в нём самом. Так уж сошлось. Что-то в нём самом, видно, долго вызревало. Исподтишка. И на Ваньку откликнулось. Так же злость, к примеру, вызревает. Один тебе гадость сделает, другой, третий. Сдерживаешься, не среагируешь: запаришься на каждого реагировать. На дороге такое часто бывает. Одна мелочь, другая: подрежут, выехать не дадут, облают за то, что медленно едешь – а у тебя тонн двадцать в фуре, и движок вот-вот застучит. Ходишь потом, ходишь, с виду обычный. Вдруг кто-нибудь тебя плечом заденет, случайно – и всё, привет; вцепишься в него как в фашиста под Сталинградом. Словом, Валёк докопался, что это долго в нём копилась. Просто он не замечал. Вылилось в незаконное отцовское чувство. А мог вместо этого просто взять и повеситься. Не окажись рядом Вани. И так ведь бывает, вешаются. Без видимой на то причины. Родные-близкие потом только руками разводят: «А кто его знает. Может – порча на нём была?»

Иногда, лёжа в постели, когда Ваня уже сопел на верхней койке, Валёк погружался в мечты. Представлял себе, как, помыкавшись с мальчишкой, он налаживает житьё-бытьё. Снимают флигель. Рябина в окне. В кресле котяра вальяжный пузо мохнатое вывалил. Можно будет одного из здешних забрать. И вот приходит Лара. С вишнёвым пирогом. Просит прощения у Вани, говорит: места себе не нахожу. Перебирайтесь, скажет, домой, в тесноте да не в обиде.

Валёк покряхтывая, переворачивался на бок:

– Ничего, ничего…

И долго не мог уснуть.

Жалко ему было, что не пережил он такого, как с Ваней, с родною дочкой. Такой нежности. Пока Люба росла, вкалывал без передыху. График был – пишите письма: в воскресенье из рейса, в понедельник в рейс. На дочку ни времени, ни сердца не оставалось. Всё впопыхах, машинально. Было дело – Любаша только в школу пошла – он предплечье сломал, на мазуте поскользнулся. Выбыл из строя на месяц. Режим изменился. В рейсы не ходил, перевёлся в ремонтники. Но и тогда легче не стало. Лара тоже работала – причём в другом конце города, на хлебозаводе. Утром перед работой он должен был забросить дочку в садик, вечером после работы из садика забрать. Утром Люба дремлет или хнычет. Вечером хочет поговорить, но к вечеру он сам такой уставший, что впору хныкать: одной рукой работать – тот ещё аттракцион. Классу к третьему Люба уже и не пыталась наладить с ним дружбу. Привыкла, что папа устал, и дёргать его не нужно. Ближе к праздникам он сам спросит: ну, какой ты хочешь подарок? Валёк замечал, к чему идёт. Но что тут изменишь? Лара молчала – Валёк считал, всё в порядке. Он был кормилец. Для того и вкалывал, чтобы Любаше было, что есть, что надеть. Дочка вырастет, повторял он себе, всё поймёт и будет его любить… Выросла вот…

Однажды открывает глаза: пуговицы с орлами. Сел в постели, поднял взгляд – военный над ним стоит, говорит что-то. Валёк на всякий случай кивнул, сказал «здравствуйте». Сразу понял, откуда здесь вояка и зачем. Заволновался за Ваню: не попался ли, – но виду не подал. Молодой, на отставника никак не тянет, оценил гостя Валёк. По голосу – лет двадцать, не больше.

– Просыпайтесь скорей, Валентин Георгиевич.

Валёк, когда его по отчеству называли, впадал в неприятное волнение. Привык, что, если по отчеству – значит, государственный человек с ним заговорил. Значит, будут сейчас давить, гнобить и выкруживать. И если это не гаишник – то проблема, скорей всего, не на пять минут. В общем, от собственного отчества Валёк поневоле сжимался и готовился к неприятностям. Сейчас ему было особенно неуютно – сидеть в трусах и обвислой майке перед юнцом, одетым в форму, хоть и без знаков различия.

Человек в форме отступил на шаг от кроватей, и сразу к делу:

– Валентин Георгиевич, я приехал за Иваном Солнцевым. Я его новый наставник. Где он?

У Валька отлегло: не взяли пока мальчишку. Сдержался, изобразил озабоченность. Оглядел не спеша бытовку, потыкал поднятой рукой в сетку верхней койки.

– Он, наверное, к вам пошёл.

– К нам? – удивился наставник, но тут же нахмурился. – Вы меня, пожалуйста, не обманывайте. Не стыдно вам? Мальчик втемяшил себе, что в интернате ему плохо, и бегает. А некоторые несознательные взрослые ему потакают.

– Почему «втемяшил»? – буркнул Валёк.

– Потому что, – осадил его наставник, и прошёлся по бытовке. – Где он, Валентин Георгиевич? Я спешу.

– Нет, ну почему «втемяшил»? – не унимался Валёк. – Если ему там плохо? Если его обижают?

Валёк посмотрел на наставника в упор.

– Я, знаете, с вами не диспуты приехал разводить, – сказал тот и нервно сел на стул.

Валёк заметил под стулом Ванькины кроссовки, и понял, что Ваня улизнул в самый последний момент. Валёк с силой потёр ладонями лицо, окончательно разогнал сон.

– Всё это мы знаем. Что его обижают. Что с ним дружить никто не хочет. Да, не сразу узнали. Но теперь знаем. И, поверьте, прилагаем все возможные усилия, чтобы оздоровить ситуацию. Где он? Позовите его, пожалуйста.

Валёк мало-помалу приходил в себя. Гость его оказался хоть и при орлах, но довольно квёлым и неопасным.

– Вы-то сами в этой истории кто? Чтобы нас упрекать? – произнес наставник запальчиво. – Прекрасно ведь понимаете, никакого права на мальчика у вас нет. Что это у вас тут? – он широко повёл рукой у себя над головой. – Что за условия? Как вы себе это представляете, Валентин Георгиевич? Привели мальчика в… – снова махнул рукой, – в какую-то конуру. Это что вам, игрушки? Это не игрушки, Валентин Георгиевич. Это всё очень серьёзно.

– Так я…

– Не перебивайте, пожалуйста. У меня мало времени. Пока нашёл тут вашу автоколонну… – он задрал правый рукав, посмотрел на часы, снова оглядел бытовку. – Так вот, мальчик должен быть возвращён в интернат. Ваша супруга абсолютно разумно вам сказала: в интернате ему будет лучше. Ваше легкомыслие…

– Так я усыновить его хочу, – перебил Валёк. – Какое легкомыслие? Хочу усыновить. И Ваня согласен.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Валёк спешил подобрать слова поубедительней. Собирался сказать про то, как он относится к Ване. Про то, как от встречи с Ваней у него началась новая жизнь. Про то, как он теперь всё переменит. Заживёт по-настоящему. Как они с Ваней будут жить душа в душу. Хотел сказать: «Я не калека, не пьяница, смогу Ваню прокормить, поставить на ноги». Валёк много чего хотел сказать, но промямлил только самое простое:

– Я же не бухаю… мне можно доверить…

– Знаете что, – снова вспылил человек в форме, – это несерьёзный разговор.

– Да нет, я…

– Ну, перестаньте, Валентин Георгиевич! Какое усыновление, если ваша супруга против? Где Ваня? Некогда мне, нужно ехать, я уже опаздываю.

Тут он заметил узкую дверь за спиной у Валька – в углу, за торцами кроватей.

– Там у вас что?

Дверь выходила в небольшой сарай. Поначалу там помещался склад для сезонной резины, но, когда охраны не стало и резину принялись таскать, склад превратился в хранилище для ненужного хлама. Крытая отапливаемая свалка. Валёк и сам уже догадался, что Ваня там. Больше некуда ему было уйти, его застали врасплох. Ванька, скорей всего, услышал сквозь сон чужие шаги на крыльце и, соскочив с верхотуры, юркнул в сарай.

– Покажите-ка. Там открыто?

– Пожалуйста, – засуетился Валёк; решил в отместку за нервный тон сыграть перед ним дурачка.

Валёк был уверен, что малец не попадётся.

Они протиснулись за кровати, Валя толкнул незапертую дверь и, включив в сараюшке свет, спрыгнул вниз. Сарай располагался немного ниже примыкавшей к нему бытовки. Хоть и отапливаемый, но с бетонным полом. А поскольку песка в бетоне было намного больше цемента (цемент растащили строители), пол крошился и рассыпался, и был покрыт толстенным слоем белёсой пыли. Валёк специально и спрыгнул с притопом, чтобы продемонстрировать. Пыль поднялась густым облаком. Наставник покосился на свои начищенные ботинки, и спуститься в сарай не решился. Окинул взглядом стопки покрышек, дисков, банки с «отработкой».

– Ваня! – позвал он. – Если ты здесь, выходи. Поехали домой, Вань. Мы накажем твоих обидчиков. Вот увидишь.

В углу, между ним и Вальком, стояла покрышка от КрАЗа, в которой, свернувшись калачиком, Ваня и отсиживался. Валёк успел с ним переглянуться. Мальчишка сидел, вцепившись в ворох своей одежды. Какое-то время Валёк прислушивался, задрав ухо, потом вздохнул:

– Не. Откуда тут?

Наставник развернулся, пронзительно скрипнув подошвами, и затопал к выходу. Валёк подмигнул Ване и бросился следом.

– Вы не сердитесь, – успел он крикнуть в стриженый затылок, уже исчезавший в двери, которая вела во двор.

Валя плюхнулся локтями на стол, выглянул в окно. У здания конторы курили несколько водил. Заметив в окне Валька, отвернулись как по команде. Человек в форме вышагивал возле своей «Приоры» и говорил по мобильнику. Что – Валёк не слышал. Судя по лицу, говорил с кем-то из старших. Докладывал.

– Э-э-эх, – протянул Валёк с досадой, когда «Приора», хрустнув галькой, рванула по двору мимо разрисованной Ваней «тридцатьчетвёрки». – Не надо было с ним так. Разозлил. Настроил против нас.

– Да ну их, Валь, – раздалось из сарая. – Они всегда так.

Ваня уже переступал с ноги на ногу, надевая джинсы.

– Как «так»? – уточнил Валёк.

– Да так! – бодро ответил Ваня; его била крупная дрожь, но он старался не поддаваться. – Ничего с ними не получится, Валь. Им только понятно, когда перед ними прогибаются. Особенно этот… я его знаю. Сейчас бы привёз меня туда, сунул бы мне бумагу, пиши: кто тебя обижал, как обижал. Каждый раз так… Ты чего, Валь?

Валёк и впрямь изменился в лице. Он вдруг подумал, что прогнуться-то и нужно было. Сейчас, как никогда. Если когда и прогибаться, то именно теперь. Не спорить с ним нужно было, а основательно, в пояс, прогнуться. Показать благонадёжность, что ли. Понравиться. Может, этот юнец и не решает ничего – а может, и решает. Поди угадай с ними.

Только теперь Валя прочувствовал до конца, какое неподъёмное дело затеял. Ведь не отдадут: Лара против, жилья отдельного у него нет. Разводиться и делить квартиру?

Валька прошиб холодный пот.

Попробовал улыбнуться Ване, но не вышло. Покачал головой собственным невесёлым мыслям, нашёл на столе сигареты, прикурил. Затянулся смачно, пустил сизое облачко к потолку. Негромко протоковал:

– Так-так-так.

И как бы подытожил:

– Так.

В тот день Валёк еле дотерпел до вечера. Вечером побрился и отправился домой.

Ване велел запереться, выключить свет и сидеть мышкой. Никому кроме него не отпирать, по нужде ходить в сарае в ведро.

Мальчишка молча кивал и глаз на Валька не поднимал. Затаился. Валя понимал, что творится в душе у Вани. У самого внутри всё трещало и рушилось. Замялся в дверях, думал как-то приободрить Ваню. Хотел сказать: всё сделаю, как надо; выстоим; победа будет за нами. Но от нервов опять растерял все слова. Пробормотал:

– Всё, ладно, давай, – и вышел.

«Газель» Ахмедыч ему не дал: неожиданно зацепился за полузабытый приказ, запрещавший «в целях повышения порядка пользоваться рабочим транспортом в личных целях». Валёк удивился, но настаивать не стал. Отправился на автобусе.

Предстояла решающая битва, к которой Валя так и не успел подготовиться. Ещё бы день-другой – он бы собрался. Но теперь, после того как интернатовские их накрыли, времени на подготовку не осталось.

Расклад был самый неподходящий. Валёк отправлялся к Ларе сразу после того, как его посетил подосланный ею детдомовский сотрудник. Тем самым Валя признавал, что Лара попала в цель. Она наверняка ждёт его визита во всеоружии. Ему бы переждать, сбить ей боевой кураж. Сделать вид, что ничего страшного не случилось – руки коротки у интернатовских властей, чтобы дотянуться до него с Ванькой… Но было ясно, что вслед за хлипким желторотиком оттуда придут другие, зубастые. Возможности для маневра не было никакой. Попросить кого-нибудь, чтоб приютил? Почти у всех его бывших напарников есть дачи. Он с Ваней мог бы там перезимовать. Но сейчас ни к кому из них Валя не подойдёт. Момент не тот.

Случись всё это лет на десять раньше, когда Валёк ходил в дальние рейсы – может, и нашёл бы союзника. Если бы история завертелась в подходящий момент. Момент – это всегда важно… В те неспокойные годы было принято в рейсы ходить вдвоём. С напарниками у Валька всегда складывались близкие, родственные почти, отношения. В дальнем рейсе иначе никак. С Костей чаще всего выпадало, с Толиком, с обоими Антонами, Зубковым и Тимофеевым. Со всеми Валя находил общий язык. Рейс превращался в долгий задушевный разговор. Бывало, радио не включали целыми днями. Казалось каждый раз, что стали друзьями – не разлей вода. Но дружбы все почему-то оказывались недолговечными. Не только у Валька, все в колонне так дружили – взасос, но временно. Стоило начальству перетасовать колоду: сменить тебе напарника, перебросить тебя самого, – и человек, который ещё вчера был тебе за брата, делался вдруг чужим. Ты больше не тащился с ним в Воронеж или в Назрань, не ночевал в одной кабинке или гостиничном номере, не сторожил по очереди груз от дорожных шаек – и ваша дружба мигом сходила на нет. «Привет, как дела?» – «Спасибо, нормально». Всё возвращалось на исходную. Вчерашний брат мог запросто тебе нагадить. Скажем, настучать на тебя начальству – чтобы выпросить для себя рейс получше, или машину, а то и просто так, от плохого настроения. Мог инструмент прибрать, случалось и такое. А потом вас опять ставят вместе – и у вас опять дружба.

Когда напарничал с Тимофеевым, в выходные между рейсами они даже ходили на рыбалку, перезванивались. Вот если бы в такой момент свалился на него Ваня…

Валёк крепко сомневался, что удастся уговорить Лару. Если уж сказала «нет», костьми за своё «нет» ляжет. Такая натура. Но не пойти нельзя. Обнадёжил Ваню. Как ему в глаза теперь смотреть?

Впервые в жизни Валёк лез на рожон, понимая, что шансы нулевые. Раньше в такой ситуации отступил бы, глазом не моргнув. Когда надежды никакой – зачем калечиться? Теперь он вспоминал, как они с Ваней гуляли под клёнами, как мальчишка его обнял – и был готов на любую бессмыслицу.

Был у него в запасе один довод – насчёт Зои Никитичны. Валёк и на него не сильно рассчитывал, но вдруг сработает… Тёщу его чужая женщина вырастила, удочерила во время войны. Осенью сорок первого пятилетняя Зоя с матушкой отправилась в эвакуацию. Из Воронежа в Новосибирск. Зоина мать была сильно простужена, и на второй день пути умерла. На ближайшей станции её вместе с другими умершими сгрузили, а Зою в общей неразберихе оставили. Сначала кто-то забрал её от мёртвой матери подальше, потом она сама со страху забилась за какие-то ящики. Про неё и забыли. Женщина, которая на тех ящиках ехала, долго на неё смотрела. Сахаром угостила, стала расспрашивать. Зоя – молчок. Испугалась, что её накажут – за то, что в поезде осталась. Женщину звали Лариса Фёдоровна – у Лары в честь неё имя. «Пойдёшь ко мне в дочки?», – спросила Лариса Фёдоровна, Зоя ответила: «Пойду». Доехали вместе до Куйбышева. Пока завод разворачивали, Зоя с другими эвакуированными детьми в клубе жила. Как только запустили завод, Лариса Фёдоровна записала Зою на себя, им выделили угол у кого-то из местных. Вырастила Зою одна, без мужа. Муж у неё на фронте погиб. Умерла давно, ещё в Сибири. Больше про приёмную мать своей тёщи Валёк ничего не знал.

Почти стемнело, когда он подходил к дому. На фоне серо-голубого неба чернели длинные силуэты «панелек». Вальку родной пейзаж показался картонной картинкой. Неприятное наваждение. Во дворе пусто. Доминошники разошлись, молодёжь ещё не вышла.

На лестнице между вторым и третьим этажами столкнулся с Юлей, соседской девочкой. Прошла, не поздоровавшись. Не узнала, наверное.

Люба бросила: «Привет», – и ушла к себе. Зять Толик мелькнул на диване, пока открывалась и закрывалась дверь; выходить не стал.

– О! Муженёк. Без вести пропащий. – Лара держалась, как ни в чём не бывало. – Мой руки, ужинать будем.

Пряча победную улыбку, усадила Валю в его любимый угол. Скатерть стиранная, выглаженная. Как флаг на парад.

– Чай фруктовый будешь? Или обычный заварить?

– Всё равно.

Заварила в одной чашке пакетик фруктового, в другой – обычного.

– Мы тебя в прошлые выходные ждали, – сказала Лара, нарезая сыр. – Чего не пришёл?

– Не знаю, – прогундосил Валёк. – А ты чего не звонила?

– А ты? – легко отбилась Лара.

Валёк промолчал.

– Ты ж сбежал посреди ночи, – говорила она, делая бутерброды. – За своим бомжем малолетним. Думаю, пусть в себя придёт, пусть мозги на место встанут.

Накрыла на стол, уселась напротив мужа. Поставила перед ним сразу две чашки: выбирай. Валёк взял не глядя, отхлебнул – фруктовый.

– Наверное, ты этот хотела? – засомневался он.

– Пей уже. Или не нравится?

– Да не, нормально.

Лара налила чаю в блюдце, отпила. С кокетливой хитринкой – это она умела – улыбнулась Вале:

– Ну? Образумился?

Валёк и пяти минут не пробыл дома, а слабость уже нахлынула. Чем дальше, подумал Валя, тем будет хуже. И рванул в атаку:

– Ларис, никогда я тебя не просил ни о чём так серьёзно. Сейчас прошу… Мне это очень важно, Лар. Очень.

Увидев, что жена собирается что-то сказать, Валёк вскинул руку:

– Погоди ты!

Сам от волнения заговорил громче:

– Давай Ваню усыновим. Пожалуйста. Он очень хороший мальчишка. Вот увидишь. Запало сердце…

Атака его захлебнулась быстрей, чем он рассчитывал. Даже о Ванькиной судьбе не успел рассказать.

– Чего-чего? – негромко спросила Лара. – Повтори, я не по няла.

Простенькая фраза скосила Валька как пулемётная очередь. Умолк на полуслове и повторить уже не смог. Выдавил только:

– Пожалуйста.

Лара выдохнула:

– Валя, Валя.

Сказала с упрёком:

– Ты в своём уме, нет?

В ответ он кинулся рассказывать, как они с Ваней успели сродниться за эти дни. Лара не слушала, и Валёк замолчал.

– Валь, ты бы подумал своей головой заранее. Может, тогда и до выходки твоей киношной не дошло бы… Тоже мне, артист. Выскочил, убежал. Куда, зачем? Твой этот… Ваня… ты же сам сказал, что он на улице жил. А я его обратно в интернат отправила. Денег дала. Одела-обула… Ты бы видел, как ты на меня тогда смотрел. Я потом уснуть не могла. Плакала. В воскресенье полдня в церкви провела, чтобы в себя прийти.

Она печально глотнула чаю, печально откусила сырный бутерброд. Валёк успел ввернуть:

– Жалко ведь мальчишку.

Лара прихлопнула ладонью его руку. Торопливо прожевала, проглотила. Сказала:

– Мы ж сами еле-еле концы с концами сводим. Да если б только это! Дочка у тебя замуж вышла. Не сегодня-завтра забрюхатеет, родит. Куда ребёночка? Ясное дело, сюда – на наши квадратные метры. У тебя скоро свой будет внук. Или внучка. А ты что? Какое, прости господи, «усыновить»? Куда усыновить? Да тут скоро как в трамвае будет.

Валя бросил в бой последний резерв – напомнил, что Ларискину мать, как-никак, чужой человек вырастил.

– Валя, ты чё, контуженый? Давай уже начистоту, а?

Валёк обречённо кивнул.

– Я сначала, конечно, решила, что это твой пацан, – Лара пытливо прищурилась. – Я ж чего вас и посадила в тот вечер рядом, на свет. Чтобы рассмотреть.

Тут она слегка улыбнулась – опять по-своему, с подначкой.

– Рассмотрела. Нич-чего твоего в нём нету. Ну вот ничегошеньки. У меня глаз верный. Не твой это ребёнок, Валя. Не твой, – Лара победно выпрямилась.

Валёк молчал, ошарашенный. Лара добавила:

– Я, Валя, из-за баб с тобой скандалить не стану. Пустое. Знаю, не девочка.

– Чего знаешь?

– Знаю, кто у вас в гостинице обретается, – она выдержала многозначительную паузу, продолжила примирительно. – Все вы, водилы, одним миром мазаны. Ныряете куда ни попадя. С вами жить – как на вулкане. Не знаешь, какую заразу подцепишь.

– Лара, да ты… – попытался протестовать Валёк. – Ну, ведь ни разу…

– Ладно, – отмахнулась Лара. – Всё прощаю. Знала, за кого шла. Только что бы тебе эта сучка ни говорила, не твой это ребёнок. И всё. С другим нажит.

– Лара! – очнулся Валёк. – Да что ты… что ты хрень городишь! Что… блин, было-не было… Вот же… На улице я его встретил. Понимаешь? На улице. Сердце, говорю, запало!

Лара прикрикнула шёпотом:

– Хватит! Сердце у него… Мне только педикулёза тут не хватало…

В её взгляде было поровну строгости и муки. Вспомнилось вдруг: когда-то с таким же точно взглядом Лара уговаривала его взять кредит, чтобы продать две «однушки» – их старую, на Шеболдаева, и его покойных родителей на Каменке – и купить вот эту «двушку». Ближе к центру, дом почти новый… Валёк тогда отбивался до последнего: отдавать-то потом вдвойне. Но – уговорила. Посмотрела вот так же – строго и скорбно – и уговорила. Разве против неё попрёшь, когда она смотрит на тебя как Родина-мать…

Валя прихлёбывал остывший чай и думал: бесполезно. Хоть вены режь. Ей всё равно. Постоит полдня в церкви, успокоится – и как огурчик. И ещё Валя думал, что их с Ларой отношения – как дружба на колонне. Шаг в сторону – дружбе конец. Вот и с Ларой так же: стоило ему отклониться от утверждённого маршрута, свернуть, куда душа позвала – и не стало у него заботливой жены, верной боевой подруги. «Почему?», – снова изумлялся Валёк. Почему она – чужая? Неужели всегда так было? «Как на вулкане… знала, за кого шла». Неужто все эти годы так о нём думала? Если так – стало быть, жила не с ним. С кем-то другим, придуманным. Валёк ощутил брезгливость. Как бывало, когда в автобусе какая-нибудь немолодая прижмётся слишком тесно, со всеми своими немолодыми запахами.

Лара давно подняла бутерброд, но так и не откусила. Распалилась не на шутку.

– Уж какая там у тебя на стороне история была, какие там страсти-мордасти – это пусть всё на твоей совести… Но, знаешь… Какого ляда мне за твои грешки расплачиваться? А? Ну, вот скажи? Пришёл, ребёнка непонятного притащил… Наглости хватило… Усыновим, – передразнила она Валька. – Лопух, он и есть лопух. Нарвался, видать, на ушлую, да, Валя? Подсунула – приюти, мол, сыночка. Говорю тебе: не твой это ребёнок. Разуй глаза!

Дальше пошло на повышенных тонах.

– Да слышишь ты, что тебе говорят? – заволновался Валёк. – Чужой ребёнок, да. Совсем чужой. Ничей.

– Хорош долдонить! – отмахнулась Лара. – Ничей… Если ничей, то тем более. Чего ты его в дом тянешь?

– Лара…

– Что – Лара? Пусть вон богатенькие усыновляют. Им сам бог велел.

– Да при чём…

– А при том!

– Я же… что же… – Валя опять сбился, замычал невнятное; и тут уж не выдержал, метнулся к выходу.

Лара ухватила его за руку:

– Да приди ты в себя, дуралей. Куда нам усыновлять? Куда? И так по головам друг у друга ходим.

Выскочил в прихожую и чуть не налетел на Любу, которая подслушивала под дверью. Дочка почти ускользнула в свою комнату. Но передумала: всё равно застукали. Решила не церемониться. Встала в проёме кухонной двери, накинулась на мать:

– По головам, мама, да? – сказала она. – Значит, по головам? И житья тебе от нас нету?

– Да перестань ты! – попыталась отмахнуться Лара. – Не о том.

Но Люба уже разревелась. Говорила сквозь слёзы:

– Я ведь спрашивала тебя перед свадьбой. Можно, мы у нас будем жить. Конечно, ты говорила, можно. Предупреждали ведь: у Толика нам жить нельзя, там старуха больная. Совсем неходячая. А с нашей бабушкой тоже… попробуй поживи…

– Да кто тебе слово против сказал? – отбивалась Лара. – Живите! Дай с отцом твоим разобраться. Видишь, что…

– Я давно заметила, мама, что ты нам не рада.

– Да с чего, с чего ты это взяла?

– А с того.

– Ну, с чего?

Никогда раньше Лара с Любой не скандалили. По крайней мере, в присутствии Валька. «Чудно, – усмехнулся он про себя. – Чем всё обернулось». Наблюдая за их перепалкой, Валёк смекнул, что может употребить её себе на пользу. Прошмыгнул во «взрослую» спальню, где спали они с Ларой, открыл осторожно бельевой шкаф и сунул руку под стопку полотенец. Здесь Лара прятала деньги. Понятно, не все. Но тысяч пять-десять там вполне могло оказаться. Хватило бы им с Ваней на первое время. Валёк растопырил пальцы, пошарил – пусто. Перепрятала. Ну, Лара. Стратег! И это предусмотрела. Валёк стал перебирать одну стопку за другой: полотенца банные, кухонные, простыни махровые, обычные, наволочки, пледы, – и вдруг почуял, что они стоят в прихожей. По тишине догадался. Обернулся – так и есть. Даже Толик вышел. Выстроились втроём, смотрят.

– До чего докатился, Валя, – тихо отчеканила Лара. – Опомнись.

Возле колонны Валёк чуть не нарвался на вояк из интерната. Заметил их издалека, подходя к перекрёстку. Двое, под самым фонарём, в новенькой полевой форме. Ботинки со шнуровкой, на толстой подошве. Кепки у обоих свёрнуты и засунуты под фальшпогон. Звёздочек Валёк и в этот раз не разглядел. Один, тот, что стоял к Вальку спиной – молодой, который был утром. Второй – седой как лунь, но осанистый, крепкий. Комбат-батяня-батяня-комбат. Таких в кино любят показывать: они говорят солдатам «сынок» и не боятся начальства. Вояки мялись у ворот, вертели раздражённо головами. Стараясь не привлекать внимания, Валёк зашёл за киоск «Союзпечати» и встал здесь, рассматривая их сквозь щёлочку между журналов. Они собирались уходить, но почему-то медлили. Старый, похоже, что-то обдумывал.

– Ладно, – бросил он молодому. – На связи!

И они разошлись в разные стороны.

Валёк перенервничал: слишком много всего для одного дня. Покружил немного по кварталу, чтобы успокоиться. Не помогало. Встал возле магазина, закурил.

Посреди перекрёстка с визгом остановился «мерс». Водитель собирался проскочить, но в последний момент понял, что не успевает, наступил на тормоз. Валёк невольно вспомнил, как в прошлом году на этом же месте такой же гонщик, не удержав руль, вылетел на тротуар. Два трупа, на месте. Он подумал, что, в общем, и сам был бы сейчас не против. Только если на месте, сразу. Потому что сейчас нужно идти к Ване и что-то ему говорить.

Докурил, пульнул окурок на проезжую часть и отправился в магазин. За водкой.

Вахтёрша Ира крикнула ему навстречу:

– А вот и наш отец-героинь! Неуловимый! – и рассмеялась.

Уже, видимо, приняла. Ничего, скоро и он примет.

Было совсем темно. Фонари с высоких мачт били крест-накрест, прямо в лицо. Приходилось пригибать голову. Дойдя до середины двора, услышал громкий стук в стекло. Остановился. Сверху, невидимый из-за яркого света, позвал Ахмедыч:

– Поднимайся ко мне.

Ахмедыч иногда задерживался допоздна. Когда с бухгалтерией бодяжил. Заодно вечернюю жизнь в колонне контролировал. Но сейчас, догадался Валёк, Ахмедыч поджидал персонально его.

В кабинете Ахмедыча пахло настоявшимся сигаретным дымом. Посреди исцарапанного, с советских времён сохранившегося лакированного стола – переполненная пепельница. К этому столу приставлен ещё один, буквой «Т».

– Зачем звал, начальник?

– Садись, – сказал Ахмедыч. – И не паясничай. Валя сел верхом на стул.

– Тебя уже ищут.

По голосу Ахмедыча Валёк понял, что тот настроен мягко.

– Только что ушли, – кивнул Ахмедыч в сторону ворот.

– Видел.

– Мобильный забыл в бендеге?

Валёк обхлопал карманы – действительно, телефона не было.

– Да там он, там, – сказал Ахмедыч. – Я тебе звонил, телефон из бендеги пиликает. Хорошо хоть, записку оставил – а то эти гаврики хотели дверь ломать. Она и так ломана-переломана. Вас потом не допросишься починить.

Стало быть, Ваня снова всех перехитрил – просунул в дверную щель записку; нацарапал что-нибудь вроде: «Будем поздно. Ваня и Валя». Получалось, что ушли они вместе, а раз бытовка пустая, то и дверь выносить ни к чему.

Валёк достал сигарету, Ахмедыч дал ему прикурить, прикурил сам. Два облачка поплыли к потолку.

– Они второй раз за сегодня приходили. Сначала, как только ты ушёл. С милиционершей из опеки.

– Откуда? Милиционерша-то?

– А я знаю? Сказала: «из опеки». Детьми ведает. Ждали около часа. Ушли, потом одни мужики вернулись.

Помолчали.

– Ахмедыч, давай выпьем? – рубанул Валёк; и добавил. – Очень надо.

Ахмедыч скривился в раздумье, потёр шею. Долго не кочевряжился.

– Наливай. Только, смотри мне…

– Обижаешь, начальник! – Валёк развёл руками. – Ни одна тварь не узнает.

Было ясно, что Ахмедыч сам не прочь посидеть. Это было очень даже кстати. Удачно. Иначе пришлось бы самому, где-нибудь за углом.

Валёк выставил на стол банку маринованных огурцов. Ахмедыч пожурил его насчёт скудности закуски, вынул из ящика стола горсть карамелек, стопари. Разлили, выпили. Валёк зажмурился, сосредоточился на волне радостного тепла, которая покатилась по телу, и подумал, что зря он столько времени воздерживался. Глупо. Себе дороже.

Ахмедыч сказал:

– Как-то у тебя всё нескладно, Валя.

– Знаю, – согласился Валёк.

– На что рассчитывал?

То, что Ахмедыч сразу перешёл к главному, тоже было хорошо. Вальку хотелось выговориться.

– Не каждый же день такое, Ахмедыч. Чтобы ребёнка решил усыновить.

– Решил, говоришь? А Лариса, значит, ни в какую?

– Да.

– Да-а-а…

Помолчали снова и снова выпили. Огурцы были кислые, один уксус.

– Ты, может, решил, что я против? – Ахмедыч протянул Вальку конфету. – А я совсем не против. Я тебя отлично понял. Что-то такое на тебя нашло, – он покрутил рукой возле виска, будто лампочку выкручивал. – Со всеми когда-то бывает… такое. Хочется взять и расхреначить всё вокруг. Взорвать к едрене-фене. Ну, или… – он досадливо поморщился и почему-то не договорил. – Или, знаешь, – снова подхватился Ахмедыч, – встать рано утром, собрать вещи и уехать куда глаза глядят. Никогда не хотелось?

Теперь пришла очередь Вальку изобразить досаду:

– Я и так полжизни проездил. Куда мне?

После третьей закурили, Валёк сознался:

– Я, Ахмедыч, не знаю, что теперь делать. Хреново мне. Обещал Ваньке…

Ахмедыч промолчал. Валёк спросил прямо:

– Вот что мне теперь делать, начальник? Скажи, если знаешь.

– Как что, Валя? – сказал Ахмедыч. – Не дури ты ему голову. Не получится у тебя усыновить. Сам говоришь, Лариса не желает. А одному тебе не дадут. Где жить…

– Да знаю, знаю, – перебил Валёк. – Уяснил.

Ахмедыч встал, обошёл стол, уселся на свободный стул возле Валька.

– Слушай, – сказал он. – Я тебя понял, но и ты меня пойми. Завтра Борис Захарович приезжает. Детдомовец ещё ладно. Но эти полувоенные… Узнает, что они сюда шастают… ты же его знаешь, он… – Ахмедыч опять повертел рукой, будто лампочку выкручивал, только на этот раз очень большую, – человек сугубо гражданский… Особенно после подлянки гаишников. Тебе работа эта нужна?

– Нужна.

– Так ты меня понял?

– Понял.

Через полчаса разлили по последней. Как только пустая бутылка стукнула донышком об пол, Валёк встрепенулся.

– Всё?

– Долго ли умеючи, – Ахмедыч звонко хлопнул в ладоши. – И мне, наверно, пора.

Валёк посмотрел на него внимательно, поманил пальцем. Ахмедыч слегка придвинулся.

– Мне, знаешь, кажется, я на самом деле не жил.

– Чего? – не понял Ахмедыч. – Повтори помедленней.

– Серьёзно. Не жил по-настоящему. Хернёй прозанимался. Дом-работа, работа-дом. По-на стоящему – что у меня было? Вот у меня самого, понимаешь? Я тут подумал, знаешь… Вот умри я, допустим, завтра. Поеду за яйцами, автобус выскочит на втречку, и алес.

– Типун тебе…

– Ну, к примеру. К примеру… Значит, закопали меня, поминки. Поминки, само собой, с размахом. Это мы умеем, да. Это мы любим. И, слушай… Надо же будет про покойника говорить – как обычно, какой он… я то есть… чудесный был распрекрасный, то-сё. Но если по-честному – совсем по-чест ному – то что говорить? А? Скажи, Ахмедыч – вот что бы ты сказал? Ну, если бы на поминках у меня сидел? Ну, представь, чего… Представь. Хочешь, я для наглядности лягу?

Валёк разлёгся на столе, руки на груди скрестил. Вместо свечи сигарета, морда камешком. Получилось похоже. Ахмедыч посмеивался, но не то чтобы весело.

– Давай, – Валёк приоткрыл один глаз. – Чё молчишь? – подождал, затянулся сигаретой, сел. – Нечего сказать, да… Вот и мне тоже. В смысле, я тоже не знал бы, что говорить. То есть, что-нибудь сказал бы наверняка. Наплёл бы чего-нибудь, что обычно плетут. Про то, какой я был замечательный товарищ, работник… ну, короче! Чего-нибудь наврал бы. А вот если бы врать никак нельзя? Ты представь, – Валёк вернулся со стола на лавку. – Обычные поминки, у нас в столовой, всё как обычно – лапша, плюшки, компот. А под стендом… ну, там, где олень с листиком… стоит натуральный архангел с огроменным таким мечом. И чуть кто слово соврал – шарах ему мечом по шее. Только правду разрешает говорить, понимаешь? Только правду. Ну, вот. Чего бы вы сказали? Про меня? В смысле хорошего. Да и плохого, в общем, тоже, – вздохнул Валёк. – Попотеть бы вам пришлось, чтобы вспомнить. Говорю же: не жил я.

– Так семья же, – начал Ахмедыч, но разразившаяся икота помешала ему закончить.

– Вот-вот. Я тоже думал – семья: «для семьи», «зато семья»… И что? Где она, семья, ау? Что у нас общего кроме прописки? Встретил Ваню, сердцем потянулся… Ваня, знаешь… Ваня во мне такое… Где стаканы? Давай-ка, Ахмедыч, за Ваню.

Всё кружилось. Света было мало. Текучие, мутные блики. Пока смотрел на свет – качка стихала. Но ненадолго. Тут же наваливалась темнота, сбивала с ног. Чьи-то слабые руки толкали его в нужном направлении, усаживали, стаскивали ботинки.

– Вань, ты?

– Тише, тише.

Чувствовал себя так, будто сунули в бочку и пустили с горы. Так бывало по молодости, после дальних ходок. Ляжешь дома в чистую постель, закроешь глаза – а на тебя летит дорога: асфальт, деревья, встречные машины. Сейчас летели слова. Его собственные. Те, что наговорил Ахмедычу под конец попойки, когда сорвался с тормозов.

– Ваня…

– Тише, тише.

– Ванюша, прости. Прости меня, прости.

Много извинялся. Повторял на разный манер: прости да прости. Попробовал заплакать, но уже начал отключаться. Перед сном подумалось: «Хорошо посидели. Кажется, полегчало».

Наутро Ваня впервые смотрелся угрюмым. Валёк и не подозревал, что мальчишка может быть таким. Прямо волчок.

Подал мокрое полотенце, обтереться. Как только Валёк пришёл в себя – выставил бутылку пива.

– Откуда?

Ваня сидел напротив, одетый, сунув руки глубоко в карманы куртки.

– Сходил, пока ты спал, – сказал он. – Пей, если надо.

Дождавшись, когда Валёк оторвался от горлышка, сказал:

– Я, это… ухожу. Ахмедыч велел. Он сюда заглядывал, сказал, что скоро тут директор будет. Ворчал на тебя, что ты его вчера напоил. Сказал, что выходной тебе дал. Ещё один. У медсестры справку выписал, что у тебя давление. Кажется, всё. В общем, я пойду…

И глаза отвёл.

Валёк отставил пиво на подоконник, вскочил.

– Так я ж с тобой, – засуетился он; постарался изобразить бодрость. – Мы ж вместе. Вместе, Ванюша, вместе.

Бросился к двери искать ботинки, не нашёл. Оглянулся – они под кроватью. Пока обувался, почувствовал, как растекается по телу жестокое похмелье.

– Слушай! – вспомнил вдруг Валёк. – Так мне ж Ахмедыч ключ дал! От дачи!

Валёк присмотрелся к Ване – тот сидел, по-прежнему глядя в пол.

– Он мне ключ от своей дачи дал, – повторил, улыбаясь, Валёк. – У нас с тобой теперь жильё есть.

К удивлению Валька, Ваня безрадостно покачал головой. Взял со стола свой блокнот, свернул его, сунул в карман куртки. Туда же ссыпал стреляные пистолетные гильзы, которые они в танке подобрали.

– Он ключ назад забрал, – сказал Ваня, вставая.

– Как забрал?

– Так. В карман тебе залез, нашёл и забрал. Сказал, вспомнил, что у него на даче родственник живёт.

Снова ехали в автобусе, как в самом начале. Тот же автобус, третий номер. Те же полуживые кварталы: Мясокомбинат, Чушка, Грузовой порт. В прошлый раз, когда ехали из дома в колонну, лил дождь. И районы в прошлый раз тянулись в обратном порядке. Но картинки те же. Облупившиеся фасады, пёстрые надписи, выведенные дурацким почерком – Валёк никогда не мог их прочесть. Асфальт как после обстрела, яма на яме. Всё какое-то тусклое, с гнильцой. Прохожие такие же. Пёстрые вывески только усугубляют – не к месту, режут глаз. Но в прошлый раз, несмотря даже на ливень, эти же самые картинки будоражили и бодрили Валька. Теперь – вгоняли в тоску. В прошлый раз он рассматривал в окно Грузовой порт, Чушку, Мясокомбинат – которые знал наизусть – и ему казалось, что он сбежал из всего этого. Больше не вернётся. Рядом сидел Ванька, приваливался плечом к его плечу, подскакивая на ухабах. Угрюмые пассажиры, которые наполняли автобус, смешили Валька. Думал: неужели и я такой бываю? Теперь Ваня сидел напротив. Сам непривычно хмурый, замкнутый. Валёк старался на Ваню не смотреть. А если вдруг забывался, Ваня встречал его взгляд насторожено.

Валёк не знал, куда они едут.

Как только увидел одетого, собравшегося уходить, Ваню – запаниковал. Представил, что вот сейчас мальчишка уйдёт – и он останется ни с чем. И запаниковал. И тут же принялся бодриться перед Ваней, нагнал на себя деятельный вид. Заболтал Ваню. Как когда-то давным-давно забалтывал маленькую Любу, если та принималась капризничать, а Лара была далеко.

В итоге они с Ваней сидели в автобусе и куда-то ехали.

От былой близости между ними не осталось и следа. Наоборот – стена. И с каждой секундой всё выше, всё толще. Валёк списывал это на своё похмельное состояние и очень по этому поводу сокрушался.

Отказаться от Вани самому, добровольно – было для него равносильно открытому предательству. Чтобы Ваня от него не сбежал, размышлял Валёк, нужно придумать нечто конкретное. Пока что единственным пунктом назначения ему виделся железнодорожный вокзал. Передремать в зале ожидания до утра. Если менты не дободаются. А с утра, на свежую голову, разработать настоящий план…

Начал накрапывать дождь, когда автобус свернул на Дачную.

– Почему свернули? – испугано крикнул кто-то из пассажиров.

По автобусу прокатилось волнение.

– Садовую ремонтируют. Перекрыто, – отозвался водитель. – Объезжаем по Дачной.

Завязалась перебранка между водителем и пассажирами, которым нужно было на Садовую. Пассажиры упрекали водителя в том, что он не предупредил об объезде, водитель отвечал, что нужно читать объявление, на входе висит.

– К тёще моей едем, – сказал Валёк таким тоном, будто решил наконец раскрыть Ване свой замысел.

Время от времени Валёк подумывал о Никитичне, но – в общем, издалека. Не те у них отношения, чтобы на постой к ней проситься. Тем более, учитывая подробности. Точнее сказать, отношений у них никаких, одна только вежливость: «Как самочувствие? Что вам положить?». Виделись в основном на Пасху и на Новый год. Иногда Валёк заезжал помочь ей по хозяйству: забить-подкрасить, подновить тут и там по мелочи. Когда возникала такая необходимость, Никитична сама звонила, вызывала Валька. Подразумевалось, что после её смерти дом ему с Ларой достанется – и Валёк не столько старушку обихаживает, сколько за своим будущим наследством следит. Как бы то ни было, обходились без отношений. Никитична – человек себе на уме. К тому же старый. Раб собственных привычек, как говорит про неё Толик. Сама в гостях никогда не ночует, дольше двух-трёх часов не сидит, как её ни уговаривай. И у себя гостей оставлять не любит. Я, мол, часто по ночам встаю, бессонница – что же, если кто-то в доме, каждый раз одеваться, в порядок себя приводить? Наверное, это у неё после трудного детства.

Проситься к ней было, наверное, такой же провальной затеей, как ехать уговаривать Лару. Но когда автобус свернул на Дачную, Валёк посчитал – это знамение.

Никитична встретила их, как и ожидалось, без энтузиазма. Но у неё это в порядке вещей – минимум эмоций. Валёк первые годы, пока к тёще привыкал, звал её про себя «каменной бабой». Наверняка и Лара успела провести с ней разъяснительную работу. На мальчишку Никитична не взглянула, как Валёк ни подталкивал его к ней поближе, как ни нахваливал. Молчала, склеив сухие белые губы.

– А где же Пират? – поинтересовался с показной беззаботностью Валёк.

Это была первая фраза, на которую тёща ответила.

– За домом, вражина. Отлёживается. К ночи сил набирается.

– Дела-а-а, – протянул Валёк. – И что на него нашло?

Никитична поддёрнула концы платка, сказала:

– Заходите, чего стоять, – и заковыляла по ступенькам к двери.

Валёк положил руку на плечо Ване. Почувствовал, как тот напрягся.

– Идём, не боись, – приободрил его Валёк.

Мальчик продолжал молчать. Входил в дом как разведчик в лес: весь начеку, в любую секунду готов метнуться прочь.

– А что, Валя… – обратилась Никитична к зятю, взявшись за ручку двери. – Может, завёз бы ты этого гада подальше? И все тебе дела. Сил больше нет его терпеть.

Валёк остановился на середине крыльца, жарко закивал:

– Можно. Почему бы нет. Можно. Как буду на колёсах, заскочу. Вывезу его к птицеферме. Оттуда не вернётся.

– Вот и договорились, – заключила Никитична и открыла дверь.

Устроились в большой комнате – «светлой», как называла её сама хозяйка. Никитична устроилась у окна, к фикусу и телевизору. Подпёрла щёку рукой. Валёк с Ваней ближе к выходу, на скрипучих венских стульях. Для Валиной тёщи эти стулья – великая драгоценность. Тащила из самой Сибири. Антикварные – и какое-то воспоминание у неё с этими стульями связано. Что-то важное.

Высокие перины – штук десять, одна на другой. Над кроватью цветастый ковёр. На прикроватной тумбочке – фотография в рамочке: мощный сруб, крытый деревянной черепицей, вокруг молодые дубки и сосны. Через всю картинку надпись: «Весна в Сибири».

Тишина в комнате была неустойчивая: стулья под Валей и Ваней поскрипывали при малейшем движении. Валёк ждал, что тёща предложит им поесть. За столом бы и поговорили. Но Никитична сидела, расплющив щёку о кулак, и молчала. Валёк не решался заговорить с ней в лоб. Скажет: «нет», – что дальше?

– Уголь уже привезли? – спросил Валёк; вспомнил ещё одну тему, которая наверняка должна заинтересовать Никитичну.

– Привезли, – ворчливо отозвалась она. – Толку… Перетаскать-то некому. Два мужика в доме, а перетаскать некому. Ты вон пропал. А молодой ваш, Толик, всё тянет, отнекивается. Занятой, едрить его за ногу.

Валёк приободрился.

– Ну, так может, мы и перетаскаем? А? В четыре руки… Ты как, Вань? Поможем Зое Никитичне?

Ваня пожал плечами – мол, отчего не помочь.

Валёк поднялся:

– Нам хлеба не надо, работу давай!

Работа закипела нешуточная. Похмелье у Валька как рукой сняло. Он вертелся за двоих. Наполнял углем вёдра, тащил в сарай. Пока он тащил, Ваня накидывал уголь в свободное ведро. Не успевал накидать даже до половины – Валёк оборачивался быстрее. Хватал вторую лопату, заполнял вёдра, снова тащил, возвращался бегом – и всё это с шутками-прибаутками. Даже Никитична немного оживилась. Морщины разгладились, вроде как улыбка наметилась. Выносила работникам чаю горячего попить, с малиной. Чтобы не простыли.

– Эт мы так быстро управимся, – радовалась она. – По-стахановски.

– Э-эхх! – гаркнул Валёк. – Где наша не пропадала!

И стянул через голову свитер с майкой. Работал дальше голый по пояс. Пот ручьями, от спины пар. А он посмеивается:

– Дадим тёще угля!

– От ить шальной, – не выдержала Никитична, рассмеялась.

Пират наблюдал за трудовым подвигом из-за угла сортира, чихал от угольной пыли.

Куча таяла быстро, а всё же работа растянулась до вечера.

Вечером Валёк помылся в тёплой ванной – на скорую руку, чтобы не оставлять надолго Ваню с Никитичной наедине. За всё это время мальчик и старушка так друг с другом и не заговорили. Но у Валька зашевелилась надежда: должно же быть снисхождение к героям труда.

Следом за Вальком в ванну отправился Ваня.

Никитична накрыла на ужин: хлеб, масло, варенье.

– Есть не буду, Ваньку подожду, – сказал Валёк, садясь за стол. – Чаю только попью, сушь внутри ужасная.

Никитична налила, Валёк отхлебнул, одобрительно причмокнул. За окном уже сгустилась темень. После изматывающей, в охотку, работы Вальку было уютно и хорошо. «И зажили бы, – думал он. – И Лара с Любой постепенно к Ваньке прониклись бы».

– Смотрите-ка, Пират не гавкает, – сказал Валёк.

– Так я и сама сижу, слушаю. Удивляюсь. За столько времени – в первый раз.

Никитична показалась Вальку размякшей. Самую малость – но всё же. Он решил, что пора.

– А что, Зоя Никитична, может… мы у вас поживём? Пират, вон, одобряет. И от нас, опять же, какая польза…

Валёк ожидал чего угодно – что тёща начнёт кряхтеть, кивать на Лару. Ему казалось, тогда он сумел бы своего добиться. Упросил бы. Чего ни стоило. Были, были предпосылки для такой развязки. Закидать весь уголь в один заход – это чего-то да стоит.

Но Никитична ответила коротко и веско, как отрезала:

– Никак нельзя.

– Зоя Никитична…

– Нет, сказала. Глупостям потакать не приучена. А Пирата ты завезти обещал.

Говорила Никитична без малейшего волнения – тихо, будто сама с собой. К ней вернулось её обычное невозмутимое состояние.

Валька её категорический отказ надломил. Он заерзал так, что стул под ним запищал как скрипка.

– А Лара потом всё поймёт, Зоя Никитична. Она же… она поймёт… И примет нас. Да. Ведь мальчишка славный. Вы же сами видите.

– Да кто ж его знает? Мало ли кто с виду славный. А потом ножиком пырнёт, и все дела. Вон на прошлой неделе по телевизору показывали.

– Зоя Никитична!

– Нет, Валя. Нельзя у меня. Я старая…

– Да знаю, знаю. Старая, ночью часто встаю… Но, Зоя Никитична…

– А чего ты меня кривляешь?

– Да нет, я не кривляю. Я вот что… Зоя Никитична, вы ведь сама приёмная. Если бы не Лариса Фёдоровна, что бы с вами было? Вас ведь саму так же подобрали, как я Ваньку… Вы же её любили… Прошу вас…

– Любила, – согласилась с Вальком Никитична, поправив платок. – И до сих пор помню, и за упокой свечки ей ставлю. Только при чём тут это?

Валёк смешался.

– То есть, как – при чём?

– А так, – Никитична убрала руку от щеки. – Что, по-твоему, если меня удочерили, то и я обязана? Вот уж… Мне такая судьба выпала, я не выбирала.

– Зоя Никитична, никто ж не говорит, чтобы вам… я сам хочу его усыновить.

– Ага, на чужом горбе в рай. Ты на работе, а я ему и приготовь, и обстирай. Премного благодарны, Валентин Георгиевич. – Никитична слегка склонила голову, будто поклонилась. – Ты, Валя, одно с другим не ровняй.

– Почему?

Всплеснула руками:

– Да уж потому, Валя, потому самому. Тогда война была. А ты чего развёл на ровном месте?

«Устал я с вами, – грустно подумал Валёк. – Всё, на вокзал. До утра. Утро вечера мудренее».

– Пацанёнок не брошенный, – рассуждала Никитична. – Пристроенный. Чего ты так вспапашился?

Валёк подумал – не выкинуть ли уголь обратно из сарая на двор. Но понял, что к повторному подвигу не готов. Спину начало ломить.

– Вань, ты скоро? – крикнул он в сторону ванны и поднялся из-за стола.

Прислушался – тихо, вода не льётся. Валёк подошёл к ванной, открыл дверь. Вани внутри не было. Стреляные гильзы стояли на углу раковины. Под низким потолком чернела распахнутая форточка. «Ушёл», – хотел сказать Валёк, но захлебнулся тоской.

Ваня возвратился в свой интернат. Сам. Чем сильно удивил тамошнее начальство.

А вот Валёк в семью так и не вернулся. Хотя, вроде бы, собирался. Говорил несколько раз с Ларой по телефону, Лара к нему на колонну приходила, приносила поесть.

Когда на птицеферме закончился карантин, и Валёк начал выходить на свой «яичный» маршрут, он заехал к Никитичне – чтобы, как обещал, избавить её от Пирата. Изловил пса, связал. Сунул в кабину и уехал. Что у него по дороге в голове приключилось – не известно. Только куры Валька так и не дождались. «Газель» потом нашли на повороте к птицеферме, ключи и документы на сиденье. Валька объявили в розыск. Искать его, конечно, никто не искал, но скоро и так прояснилось: Валёк подался бомжевать. Водилы видели его то тут, то там на московской трассе. То возле дорожных гостиниц, то неподалёку от крупных хозяйств. Нанимался, наверное, туда в чернорабочие. От знакомых шарахался, на контакт не шёл.

В город Валёк вернулся через полгода, летом. Уже абсолютным бомжем. Как положено – спившийся, грязный. С бородой. Домой не заявлялся. Кто-то распознал его, сообщили Ларе. Ахмедыч несколько раз выделял ей бывшую Валину «Газель» с новым водителем. Кружили по городу, Лара высматривала мужа в окно. Но не станешь же целыми днями колесить. Зарплата маленькая, бензин не бесплатный. Тем более – Валя сам так решил…

Лет через пять или семь своей бомжицкой жизни Валёк встретился с Ваней.

В тот день Валёк был в порту, отсиживался под бетонной лестницей. Вдруг – Ваня, в форме военного курсанта. Сел рядом. Прямо под лестницу влез. Валёк сперва перепугался, с пьяных глаз показалось – мент. Пригляделся, узнал – сразу и в смех и в слёзы. Хватается за Ваню, тут же руки отдёргивает, обтирает о штаны.

– Ванюша, – бормочет. – Ванюша.

Ваня сидит в растерянности. Соберётся что-то сказать – и передумает. Просидели так недолго. Мимо Ванины однокашники проходили. Заметили. Рассмеялись, кричат:

– Ты чего, знакомого встретил?

– Решил присоединиться?

– Прощай, товарищ!

– Приходи полы мыть. Не обидим по старой дружбе.

Ваня покраснел, сделал вид, что ищет что-то.

– У меня, – говорит, – червонец сюда закатился.

Вылез из-под лестницы и ушёл со своими.

Валёк до конца набережной за ними следом тащился, на расстоянии. Потом курсанты его заметили. Двое самых буйных принялись камнями кидать, и Валёк отстал. Кстати, его с тех пор больше не видели. Ни в городе, ни на трассе. Может, помер.