За треснувшей сосной кисло запахло свалкой. Аня скривилась: «Фу-у», – и они как по команде повернули обратно.

Гриша взял левей, подальше от девчонок. Слушать их было забавно – но, стоило приблизиться, то одна, то другая пыталась втянуть его в разговор. А говорить с мелюзгой – не то настроение.

На опушку из лесопосадки выползали рыхлые, будто оспинами усыпанные снежные останцы. Наступил – и ледяная корка податливо хрустнула.

– Ещё бывает, муж в курсе и молчит, – сообщила Надя.

Аня прыснула:

– Что ж это за муж тогда?

– А вот. Бывает… Не знаю, – Надя пожала плечами, – я б за такого не пошла.

– Так откуда бы ты знала?

– Что откуда?

– Что он такой. В смысле, заранее бы ты не знала же.

Вовка всё ещё ломал ветку: то об колено – ай, больно, – то упёр концом в землю, прыгнул сверху – и чуть не улетел головой в кусты. Надя снова прикрикнула на брата:

– Да брось ты! Угробишься!

Вовка ухом не повёл. Попробовал третий вариант: саданул палкой по дубу. Звук вырвался гулкий, но отрывистый. «Так всегда среди деревьев», – напомнил себе зачем-то Гриша.

Надя ещё строже:

– Бросай, сказала! И шарф поправь.

Вовка ударил снова. Гриша подумал: «На выстрелы похоже».

– Так! Ты что обещал? – теперь уж Надя непременно должна была добиться своего от младшенького. – Я тебя с нами взяла, потому что ты обещал слушаться. Нет, значит вали обратно на площадку.

Сохраняя вид невозмутимый и независимый, будто и нету тут Нади, покрикивающей и грозящейся испортить прогулку, Вовка метнул непобеждённую палку в канаву и припустил по тропинке.

– Шарф поправь! Не носись! Вот опять себе что-нибудь расхерачит, а я, как всегда, виновата, – проворчала Надя и не удержалась, покосилась на Гришу.

Сунув руку в карман куртки, Гриша катал, перебирал пальцами гильзы от «сайги». Их было семь. А выстрелов было девять. Три на улице и потом шесть, когда Турчин добежал до посадки. Значит, ещё две гильзы где-то валяются. Хорошо бы найти.

– Он их, наверное, всё равно убьёт, – сказала Аня.

– Хм, убьёт… Сначала нужно выследить. – Наде категорически не нравился мрачный финал. – Сразу не убил, теперь ищи-свищи.

– Тю! – сказал Аня. – А куда им ехать. В Ростов поехали, куда ещё.

– А если сразу в Москву?

– Ну и в Москву. И что?

– Ну, и подумай сама, – наседала Надя. – Как он их найдёт? В Ростове сколько народу! А в Москве!

– Найдёт, – пожала Аня плечами. – За не фиг делать. Своих людей разошлёт, кого-нибудь наймёт. Деньги есть. Захочет – найдёт, короче.

– Не факт.

– А вот увидишь.

Гриша вынул из кармана гильзу и, спрятав от девчонок в кулаке, поднёс к носу. Он не смог бы объяснить словами, да и некому – но запах горелого пороха из узкого пластикового нутра волновал необычайно. Делал странное. Переносил в недавнюю беспокойную ночь – под эти же сосны и дубы, но в сырую непроглядную темь, в которой двое прятались, а третий рыскал, палил наугад, зверея от бессильного желания покарать, покарать, покарать… Гриша не знал – так и не выбрал – кем бы ему хотелось быть в этой истории: сбежать по-киношному с чужой женой – или рвануть за беглецами с «сайгой» наперевес. И та, и другая роль захватывала, смутно томила – каждая чем-то своим… Нюхал гильзу и оказывался сразу по обе стороны.

Дошли до трубы. На бетонных кубах, на которые уложена закутанная в пластиковую изоляцию труба – пёстрые граффити. Гриша тоже отметился в своё время: в нескольких местах красуется заковыристый вензель «ОГО», пронзённый наискось восклицательным знаком, напоминающим молнию – Грачёв Григорий Евгеньевич.

Галю, Турчинову жену, пацаны рисовали в школьном туалете. «Весёлые картинки» – понятно, какие, – подписывали: «Галя». Или: «Супер-Галя». К каждой новой картинке постепенно много чего пририсовывалось и дописывалось. Пока завхоз не замажет. Красивая она невозможно. Других таких вживую Гриша не видел. Турчин уезжал по делам своего автомобильного бизнеса то в Финляндию, то в Германию, а она, стало быть, закрутила с фотографом, который держит студию «Мгновение» возле спортшколы. «Вот тебе и фото, срочное и художественное», – удивлялся Гриша, вспоминая, как ходил в «Мгновение» фотографироваться для школьной доски почёта и мастер – лысый и скучный – быстрыми, но аккуратными, как бы притормаживающими в последний момент пальцами брал его за виски, ставил голову прямо, а потом тыльной стороной ладони, шершавыми костяшками, приподнял подбородок. Провкин Олег. Никто бы и не знал, как зовут, – если бы не сподобился окрутить Супер-Галю. Лица его Гриша так и не вспомнил. Говорят, Турчин вернулся среди ночи, раньше времени. Галя была у любовника, муж начал её вызванивать. Говорят, Галя и Провкин решили открыться. Провкин привёз Галю на своей «Калине», вошёл с ней в дом. Это особенно удивляло Гришу: вошёл в дом… лысый фотограф Провкин с шершавыми костяшками – любовник Супер-Гали и входит с ней, не таясь, в дом Турчина… ещё и за руки, наверное, держались… Само собой, Турчин взорвался. Как уж там вышло, не ведомо, не мог же фотограф одолеть Турчина – но факт: парочка умудрилась сбежать. Машина Провкина осталась брошенной: выронил ключи.

Вот где-то здесь всё и происходило.

Гриша стал внимательней смотреть под ноги: вдруг гильзы. Или выстрелов было всё-таки меньше девяти?

Ботинки всей подошвой уходили в грязь, слякотно ещё в посадке.

Согнувшись, пробрались под брюхом трубы. Аня задрала голову, чтобы рассмотреть вблизи – мелкие квадратики текстуры, пятна и разводы, порезы, в которые выбилась махра стекловаты. Гриша и сам любил когда-то вот так порассматривать – представить, к примеру, что это исполинская инопланетная змея, а он единственный спасшийся в округе.

«Интересно, что Анька представляет? Вдруг совпало бы». Но не спрашивать же.

Вовка стоял на дальней опушке, чёрными подгнившими шишками обстреливал дорожный знак.

Отсюда был виден дом. За деревьями позолоченный солнцем переулок и линялый зелёный когда-то забор, над ним два окна. В родительской спальне включен свет.

Постояли втроём над овражком, в котором прятались Галя с Олегом. В зернистом всклокоченном снегу широкая борозда, кое-где доставшая до земли… скатились сюда и затихли. Следы от подошв. У Галины поменьше, остроносые. У него побольше, рифлёные. Округлое углубление – кто-то опустился на колено. Чуть в стороне на склоне отпечаток руки. Вот как было: Турчин рванул в другую сторону, а они прошли тихо по снегу и ускользнули. Гриша подумал с сожалением, что следы эти недолго продержатся. Не сегодня завтра припечёт солнце, проберётся сквозь ветки в овраг, и всё растает.

– Давайте спустимся, поищем чего-нибудь, – предложила Аня.

Надя сомневалась: задрала брови, оттопырила губу.

– Может, у них что-нибудь выпало. – Аня толкнула подружку локтем, подзадоривая. – Вдруг колечко.

– Не надо, – сказал Гриша. – Отсюда же видно. Только затопчите.

– И что? – удивилась Аня.

– Да ничего, – проворчал. – Пусть побудет. Сама же стоишь, смотришь.

Девчонки перекинулись непонимающими взглядами, но тут же и покивали, соглашаясь с Гришей: ну да, конечно, пусть.

В окне родительской спальни дёрнулась занавеска. Потом ещё раз. Гриша присмотрелся – ничего. В окно никто не выглянул. Но отец, скорей всего, дома.

– Хорошо, что сюда сообразили, – сказал он вдруг, отворачиваясь от окна. – Если бы сюда не прыгнули…

Из-под трубы выглядывал Лёлик. Встретились взглядом, Лёлик осклабился:

– Чё, экскурсии проводишь? А мне можно?

Пролез под трубой, пошёл в их сторону.

– Не, тебе нельзя, – ответил Гриша с нарочитой ленцой, переключаясь на принятый в их компании тон шутливого высокомерия и подковырок.

– А чё?

– Ограничения по ай-кью. – Гриша пожал плечами. – Всё равно не въедешь.

Девочки рассмеялись. И стоило Лёлику переспросить, скроив непонимающую физиономию: «Чи-и-иво?», – рассмеялись ещё громче.

– Тут, говорю, не для средних умов, – объяснил Гриша, сопровождая слова подробными жестами, как если бы Лёлик был глуховат. – Тебе не нужно.

Ухватил краем глаза: свет в спальне погас, включился в зале.

Ответной колкости Лёлик не сочинил и потому решил не продолжать. Ухмыльнулся примирительно. Поинтересовался, заглядывая в овраг:

– Здесь, что ли, ныкались?

– Вон, видишь следы? – ответила Надя, чересчур звонко после недавнего смеха. – Если бы не сообразили сюда…

– Видал? – Лёлик выбросил перед собой правую руку.

Пальцы растопырены, на указательный и безымянный насажено по гильзе.

– Нашёл, – он кивнул в направлении переулка, по которому прибежали в лесопосадку любовники, а следом свирепый Турчин. – Говорят, вчера мент какой-то приходил, типа расспрашивал, – закончил он и хвастливо подрыгал надетыми на пальцы гильзами.

Старательно сохраняя безразличный вид, Гриша посмотрел на вытянутую в его сторону руку. Те самые. Ярко-зелёные, с жёлтым латунным донышком. Всё-таки выстрелов было девять, верно сосчитал.

– Где нашёл?

– Да вон, – махнул Лёлик. – На щебёнке. С маманей из «Магнита» шли, смотрю – опа, лежат. Она, типа, брось. Ага, щас…

Входная дверь открылась. По-над забором показались отцовская голова, плечи. Лица не разглядеть. Следом вышла мать.

Гриша шагнул к Лёлику.

– Дашь одну?

– Но! – Лёлику отдёрнул руку. – Вот это мне «дашь»…

Тут же переключился обратно на шуточки-насмешки, обрадованный тем, что так скоро вышло поквитаться.

– Спички детям не игрушка. Лучше, вон, Надьку с Анькой попроси. Может, дадут чего.

– Дурак, – отреагировала Аня.

Надя смерила Лёлика презрительным взглядом.

– Зажал, значит, – сказал Гриша.

– А то.

– Зачем тебе?

– А тебе?

«Зря, не уболтаешь», – догадывался он, неприятно удивляясь внезапной своей настырности, но продолжал уговаривать.

– Дай одну, чего…

– Да, да. Только сбегаю, в подарочную бумагу заверну.

Задрав руку, Лёлик поиграл гильзами, будто куклой в кукольном театре.

Ворота скрипнули. Ворота в последнее время стали скрипеть громко. Слышно за квартал. Вышел отец, за ним следом мать. Сердце у Гриши ёкнуло. Неловкая, вся какая-то пришибленная. Отец в расстёгнутом зимнем пальто. Надел, наверное, чтобы не мять. Под пальто любимая бежевая сорочка. Большая спортивная сумка на плече. Вот так, значит. Всё-таки вот так. Мать, зажмурившись, ткнулась лбом ему в грудь. Отступил в сторону, отвернулся. Постоял, кивнул и пошёл к остановке. Мать бросилась во двор, будто её там ждало что-то неотложное.

– Я, может, Турчину гильзочки отнесу, – проговорил Лёлик. – А он мне за спасибо отслюнявит. Может, штуку, может, две.

– Три, – ввернула Надя, и Лёлик замахнулся ногой, делая вид, что собирается её пнуть.

– Ой, страшно.

Гриша смотрел, как отец идёт по переулку – завалившись на бок из-за тяжёлой ноши, но всё равно легко и размеренно. Сухопарая фигура ныряла за дерево и появлялась снова. Дёрнул ремень сумки, пристроил удобней. Как будто в командировку отправился – в пятницу вернётся, привезёт гостинцев. Он лёгкий. Уносит свой мир с собой в спортивной сумке. Мать другая.

Просветы между стволами сузились. Отцовское пальто с развевающимися на ходу полами появлялось, чтобы мелькнуть и тут же исчезнуть.

Гриша отвернулся.

Лучше болтать.

– А машину этого чувака, с которым Галя свинтила, Турчин спалил, – сказал он. – Прикинь.

– Ой, да, – Аня хлопнула себя по бокам. – Я хотела рассказать, и забыла. Стоит такая страшенная. Стёкла повыбиты.

– Я, когда вчера шла, она ещё внутри дымилась, – сказала Надя и, задрав куртку, подтянула джинсы.

«Надо, наверное, домой, – думал Гриша, перебирая гильзы в кармане. – Мать одна. Я здесь. Надо бы».

И, спасаясь от этой, подталкивающей к трудному, мысли, принялся рассуждать о том, что беглецы, скорей всего, сели в такси, которое подвернулось им где-то неподалёку – вон, перед рестораном допоздна дежурят – могли на такси рвануть прямиком до Ростова, запросто… Собственный голос звучал странно, оторвано – будто слушал его по радио.

«Нет. Всё-таки надо. Побуду с ней».

– Ладно, пойду, – буркнул он и направился к дому.

– Э, куда? Погнали во дворы, – позвал его Лёлик. – Там все наши. Хорёк звонил.

Мать сидела посреди кухни на табурете, незряче глядя в пол. Локти упали на бёдра, голова опущена. Как рухнула, так и сидит.

Раззявив глубокую квадратную пасть, громко, с присвистом, шипела плита.

Гриша подошёл, закрутил один за другим вентили, закрыл духовку.

Стало омерзительно тихо.

– Ма, ты не дури, ладно? – сказал спокойно.

Постоял, выжидая: не будет ли истерики. Она сидела, не шелохнувшись. Газом не пахло, но было душно.

«Надо же форточку».

Со свежим воздухом прилетели звуки редких негромких ударов – то звонких, то хрустких, в зависимости от того, каким концом шишка попадала в металл. Вовка всё ещё обстреливал дорожный знак.

Надя окрикнула брата:

– Ну, ты идёшь?

«Дальше-то что?», – заторопил себе Гриша. Нужно что-то ещё сказать, сделать что-то. Мать, наверное, ждёт. Но в голову пришло только одно: «Может, покормить её? Наверняка так и не поела».

– Есть будешь, ма? Я могу яичницу приготовить. Или пельмени сварить. В морозилке осталось.

Молчала.

– Ма, ты есть будешь?

Не сразу, но шевельнулась, разлепила спёкшиеся губы – лиловые, с шершавой белёсой каймой.

«Вот так, значит. Значит, так», – завертелось по новой.

– Он придёт ещё, – сказала.

Вот – опять это радио. Теперь её голос передают. Осипший, механический.

– Паспорт на комоде забыл. Хватится, придёт.

Гриша заметил, что кухонный ящик с вилками-ложками выдвинут. Задвинул.

«Нужно что-то отвечать? Ну, придёт. Ладно».

– Поговори с ним, – и, глотая подступившие слёзы, пискнула: – Пожалуйста.

Съёжился внутри. Если бы можно было просто уйти в свою комнату. Уроки не сделаны. Или почитать. Можно даже прибраться.

– Конечно, я… поговорю… да.

– Скажи, чтобы он не уходил, – выдохнула мать.

– Да, мам.

– Скажи, что, – она подбирала слова. – Что тебе будет плохо.

– Да.

– Он послушается. Вот увидишь. А вдруг он послушается.

Гриша налил фильтрованной воды из графина в стоявший рядом стакан, подошёл.

Она, было, потянулась. Но не стала. Махнула рукой: не хочу.

Поставил стакан на стол.

Если бы она держалась… ах, если бы она держалась… по-разному же бывает… по-разному расходятся.

Смотрел на неё сверху, на плечи, на макушку с изгибом пробора, на некрасиво ссутуленную спину – и не решался подойти ближе. Понимал: надо, – но не решался приласкать. Потому что – скорей всего она сорвётся, скорей всего вцепится в него и заголосит, как в прошлый раз. Дотронулся, проходя мимо, до плеча – осторожно и торопливо.

– Не надо, ма.

– Поговори с ним.

– Конечно. Я с ним поговорю.

– Всерьёз поговори с ним, Гриш.

– Да, мам.

Она принялась раскачиваться, хлопая себя по ногам – хлопнет у изгиба бёдер и проведёт руками к коленям.

– Ты бы легла. Может, уснёшь.

Гриша постоял немного и пошёл к себе.

Стянул водолазку, бросил на спинку кресла.

Вспомнил, что гильзы остались в прихожей, в кармане куртки. Пошёл, забрал. Расставил ровным рядком по краю стола, посмотрел, решил собрать в стопку разбросанные по столу тетради. Одна гильза упала, задел её локтем. Поднял, вернул на место и, оглядев рассеяно комнату, будто искал, но не нашёл себе ещё какого-нибудь дела, уселся на офисный стул с колёсиками и, толкнувшись, отъехал к стене между шкафом и диваном.

Вот, стало быть, во что складываются все те картинки из родительской жизни, которые подглядел когда-то, в разное время, и хранил, сам не зная зачем. А это, стало быть, вот что.

Поздние, за полночь, возвращения отца, которых мать ждала, шлёпая тапками от одних окон к другим. Привычная ночная беготня. Бывало, разбудит – но можно повернуться на другой бок и спать себе дальше.

Напряжение, душной пеленой накрывавшее дом перед каждой отцовской командировкой. Гладит ему сорочку, брюки, собирает поесть в дорогу – сосредоточенная, хмурая.

– Ну и видон у тебя! – усмехался он, проходя мимо, похлёстывая себя смоченными одеколоном пальцами по бритым щекам. – Как в последний путь собираешь, ей-богу.

Недобро усмехался, с ледяным, с заматерелым каким-то раздражением.

Она однажды плакала в подполе, куда отправилась за солёными огурцами к обеду. А Гриша сидел с отцом в зале – каждый со своей книжкой – и оба, будто был такой уговор, делали вид, что ничего не слышат.

Теперь-то ясно: долго тянулось.

Когда был маленький, часто ходили в гости. С ними странно было в гостях. В какой-то момент непременно оказывались врозь. Отца относило в самую гущу, в танцы, в шумные сквозь смех разговоры. Громкий, говорливый. Мать всегда оставалась с краешку – одна или с кем-нибудь из таких же, притихших. Старательно улыбалась, роняла короткие тревожные взгляды в сторону разгулявшегося отца.

Замечать замечал – но жили ведь, ничего по-настоящему плохого не происходило, никаких скандалов. Мало ли что подглядишь.

Заверещал мобильник. Не вставая, Гриша выудил его из заднего кармана джинсов – эсэмэска от Жанны-Ванны: «Напоминаю, сегодня на полчаса раньше». И смайлик.

«Чёрт, совсем забыл!»

Гриша прислушался к себе, чтобы понять: раздосадован он этой эсэмэской-напоминанием, что в полпятого нужно быть на занятии по математике, или обрадован. Настроение, конечно. И лучше бы остаться с матерью. А всё-таки есть веская причина не оставаться. Она же сама придумала нанять ему репетиторшу: «Математику нужно подтянуть. О профессии пора задуматься, хватит в облаках витать». И, потом, вот сидят они по разным углам – что толку? Всё уже, отревела, ничего не будет.

Встал и, дойдя до двери, остановился на пороге – по давнишней привычке поставив ступни на выступающую кверху деревяшку так, чтобы можно было подогнуть пальцы и балансировать, то приподнимая, то опуская пятки.

– Ма, – позвал он. – У меня математика сегодня. Пойду?

Слышно было, как хрустнули её колени, когда она встала с табурета.

– Иди, конечно.

«Ну, точно, всё закончилось», – заключил, услышав её голос. Он пересёк коротенький коридор и заглянул на кухню.

Она тёрла лицо ладонями.

– Ты ложись, – сказал он как можно мягче, дождавшись, когда она опустит руки. – Ладно?

– Ладно, – ответила мать, но тут же вскинула голову и сделала глубокий вдох, будто о чём-то вспомнила. – А ночью что? Буду потом куковать всю ночь. Нет.

– Только не дури, мам. Не надо.

Она вздохнула, сказала:

– Чай закончился. По дороге чая купи, на утро тебе. Деньги в вазочке.

– Хорошо.

Он взял ботинки и отправился с ними в ванную, отмывать.

«Уравнения, блин… со смайликами».

На весь перекрёсток разлилась лужа. Целое озеро. Возле берега-бордюра плавали грязные айсберги. Люди шли, брезгливо морщась. Девушка со сложенным зонтом, зажатым под локоть, топила ноги осторожно, а выдёргивала резко, с бульканьем и брызгами, с ужасом на красивом лице – видимо, боты её в горошек каждый раз зачерпывали воды. Тётка, смешно ковылявшая через лужу на пятках, так была похожа на утку, что Гриша не смог отказать себе в удовольствии завершить, озвучить образ – крякнул тихонько. Понаблюдал, как кружатся и, чавкая, влипают в бордюр мини-айсберги, – и двинул дальше, к следующему светофору. Приличный крюк. Но в мокрых носках не хотелось к ней являться. Вроде бы мелочь, а выйдет целое дело. Заметит – прицепится, чтобы снял. Чтобы подсушить на батарее. И что? Придётся отдать ей в руки свои мокрые носки? Унесёт в ванную, сполоснёт, будет отжимать их над раковиной… И сиди босиком. Не заметит – ещё хуже: вдруг завоняют во время занятия.

Ей, по Гришкиным прикидкам, лет тридцать. Может, меньше. Жанна Ивановна, учительница из математического лицея.

Вспомнил шёлковый, крупными разноцветными листьями обляпанный халат, в котором она в последнее время стала проводить занятия, и приуныл. Не ко времени, вот что. Ни выдерживать её насмешливые, дразнящие взгляды, ни уклоняться от них сегодня не хотелось. Потянул через губу, как будто кому-то из дворовых рассказывал:

– Репетиторша, мля.

Всю оставшуюся дорогу раззадоривал себя, сочиняя фразочки, место которым на стене школьного туалета. Но как только оказался в её надраенной, чем-то замысловато пахнущей, обвешанной китайскими висюльками и картинками прихожей, как только ткнулся взглядом во вспученный мясистыми буграми халат – весь задор улетучился. Пожалел, что пришёл. Зря. Можно было эсэмэской отписаться: мать болеет, сегодня пропущу.

– Здрасьте.

Торопливо, себе под нос.

Не говорит ей больше «Жанна Ивановна». Глупо было бы. Учитывая халат, и взгляд её, и вот это всё.

– Здравствуйте, Дмитрий.

Пропела каждый слог. Нарочито церемонно, с эдакой подколкой на «вы». И тут же переключилась на обычный тон. Как ни в чём не бывало. Такая уж игра.

– Припозднился ты. Звонить собиралась. Ноги не замочил? Вечно там эта лужа.

– Нет, обошёл.

– Раздевайся, проходи.

Развернулась, пошла в гостиную. Взгляд привычно прилип к её заднице.

Сегодня в гостиной, не на кухне. Значит, младшей сестры Аллы, с которой они живут вдвоём, нету дома.

Повесил куртку на вешалку. Вынул из внутреннего кармана тетрадь, прошёл в комнату.

На журнальном столике в толстобоком стеклянном блюде виноград. Карликовая собачка Зюзя, умевшая носить свою стриженную под линейку глянцевито-бежевую шерсть, как манто, глянула на Гришу, спрыгнула со стула и вышла из комнаты.

– Молодец, воспитанная собачка, – похвалила хозяйка.

Гриша сел на диван, к журнальному столику с виноградом.

– Угощайся. Кишмиш, без косточек.

– Спасибо. Может быть, потом.

– Воспитанный мальчик.

Долго ждать не пришлось, поймал её насмешливый взгляд. Выждал секунду-другую – ну, и что, и смотри на здоровье – раскрыл тетрадь. Игра эта длилась давно. Уже прошли и первая парализующая оторопь, и пугливые сомнения. «Ну, да, и так бывает. Сплошь и рядом. Мало, что ли, историй». Освоился. Правда, не знал пока, что дальше. Качало из стороны в сторону. То лучшей идеей казалось обломать репетиторшу – ну, как обломать… не реагировать никак, прикинуться дурачком. То накатывала немыслимая вчера ещё дерзость, от которой внутри приключался столь бурный и шумный переполох, что закладывало уши. Подначивал себя: «Давай, не тормози», – но раз за разом переживал свой приступ дерзости оглохшим и одеревеневшим.

– Дома повторял?

– Повторял.

– Хорошо. Галя со своим в аварию попала, слыхал?

– Нет. В аварию?

Она села на стул перед Гришей, закинула ногу на ногу, неторопливо запахнула полы халата. Светло-розовый тапочек с тёмно-розовым помпоном отклеился от босой ступни и повис на носке, мягко подрагивая.

– Этот, фотограф, взял машину у друга. Той ночью. Одолжил на время. На трассе, под Ростовом, автобус междугородний в них въехал. Повело, и прямо на них. Водитель, видать, задремал. Ну, и прямо в бочину.

Протянула руку к журнальному столику, отщипнула несколько виноградин. Смотрит на свою руку, любуется.

– И что? – уточнил Гриша.

– А? А, нет, живы. Но машина в хлам. Тётка Галкина в буфете у нас работает, рассказала.

Забросила виноградины в рот, прожевала.

– М-м-м… сладкий. Говорят, до середины следующего дня стояли, гаишников ждали. Ну, что, Дмитрий, начнём? Готов?

– Готов.

Она раскрыла лежавший перед ней учебник, он вдавил кнопку авторучки.

– Не задалось у Гали-то, – протянула рассеяно, водя взглядом по странице, отыскивая нужно место. – Так. Вот. Условия. Дети решили сравнивать свои возраста. Коля говорит: «Я на два года старше Васи», – диктовала она. – Боря говорит: «Петя вдвое старше меня». Лёша говорит: «Я на год младше Саши». Саша говорит: «Я на четыре года старше Васи». Петя говорит: «Я на два года старше Леши». Сколько кому лет?

Сбивался. Эти «возраста» мешали ему.

– Что там? Не понятно что-то?

– Вроде так неправильно.

– Что неправильно?

– Возраста.

– Что? Не поняла.

Гриша повторил.

– Так написано, – она показала ему разворот учебника.

– Ладно. Я так, просто.

– Ну-ну. Прям умненький какой ты у нас… Я пока повторю условия.

Она ему не нравится – подумалось наконец чётко и веско. Дело не в том, что – училка, тридцать лет и всё такое. Не в этом дело. Не нравится. Эти взгляды дурацкие. Улыбки. Ужимки. Голос приторный. «Утренник тут у нас, что ли? А сейчас, дети, посчитаем до трёх и будет сю-у-урррпри-и-из…» И смайлики! И собачка Зюзя в бежевом манто. Воспитанная, сука.

– Записал?

– Записал.

– Как будешь решать? Давай, начинаем думать вслух.

Турчин подолгу не задерживался. Какой смысл крутить одно и то же? Вот он бежит, сжимая «сайгу», орёт и палит в темноту. Вид, как полагается, устрашающий. Взгляд звериный. Вот он громит машину фотографа, поджигает. Снова такой же – бешеный. Отсветы от огня на лице и на руках. Впечатляет. Но машина сгорела, зрители разошлись, уехали пожарные – и что дальше? Каким был Турчин – потом, после? Что делал? Какие у него были глаза? Не получалось представить. Про «своих людей», которых он отправляет на поиски Гали с любовником – это девчачьи выдумки. Всё-таки Турчин не мафиози какой-нибудь. Нет никаких «своих людей». В общем, как ни хотелось Грише, чтобы человек, который стрелял под его окнами, который готов был убить за измену… даже случайного прохожего мог застрелить – даже самого Гришу, если бы Гришу отправили, к примеру, выбросить мусор… как ни хотелось ему, чтобы Турчин выбрался наконец из той заполошной ночи и явился другим, с другим выражением лица, готовый рассказывать дальше… увы, этого не происходило. И гильзы не помогали.

Другое дело беглая парочка. С этими само сыпалось – только успевай. Пригибаясь и оглядываясь, сдавленно дыша, выбрались из оврага и побежали – бросились из лесополосы во дворы, из одной темноты в другую. Он чуть впереди, она за ним. Держались за руки. А когда поняли, что убежали далеко и погони нет, остановились перевести дыхание. Смотрели в разные стороны, стеснялись своих испуганных лиц. Олег ещё раз проверил свои карманы: ключей от машины не было.

– Где я их выронил? – сказал и закашлялся.

Галя покусывала губу и молчала.

Не нужно ей ничего говорить. Позже. Пока не нужно.

Потом, стало быть, метнулись к приятелю Олега. Мог быть тоже фотографом – но это не важно, не важно, кем он был, даже лишнее. Приятель увидел его с Галей и обалдел от неожиданности. Посидели на кухне немного. Или совсем не проходили внутрь, остались у двери.

– Некогда, старик. В другой раз.

Олег вывалил всё, как есть, простыми словами: так, мол, и так, у нас с ней любовь… и в качестве доказательства взял её за руку… решили, мол, пусть всё по-честному, и вот, пришлось бежать, а с машиной ерунда получилась, еле ушли.

– Выручи. Одолжи свою.

И приятель – пусть тоже будет с лысиной, в домашних растянутых спортивках – посмотрел на Галю. А Галя стояла растерянная, с блестящими глазами. Он посмотрел на Галю и пошёл за ключами.

– Спасибо, дружище. Твой должник.

Потом Олег гнал по ночной трассе. Гнал уже не от страха, что Турчин их догонит. Просто настроение было такое – как раз, чтобы гнать по ночной трассе. Они всё бросили. У них любовь. Неизвестно, где заночуют, что будет завтра. Но главное при них. Ночь, фары, асфальт. Он включил музыку. Галя придвинулась на краешек сиденья, положила голову ему на плечо.

Перед Ростовом, наверное, стали разговаривать. Было о чём. Как жить, как всё устроится. Не успели обсудить. Разговор вышел серьёзный. Олег невольно сбросил скорость. И тут в них врезался автобус.

Ждали гаишников. Мимо проносились машины. Галя задремала, а Олег смотрел в окно, наблюдал за тем, как светлеет небо, как блекнут звёзды, как выползает из бирюзовой берлоги оранжевое солнце. И в какой-то момент он наклонился и тихо поцеловал Галю в губы. Разбудил её… пусть так: разбудил, но она не стала открывать глаза. Улыбнулась только.

Отец пришёл через три дня, в четверг около десяти утра. Столкнулись в прихожей – Гриша как раз направлялся в школу. Увидел его на пороге – и опешил от собственной мысли: «Эх, не успел, выйти бы на пять минут раньше». Тут же, конечно, и пристыдил себя. Даже испугался: не заметил ли отец? Вдруг обидится. Мать стала ужасно обидчивой. Чуть что не так сказал или промолчал невпопад – в слёзы: «И ты туда же, папин сын, и тебе всё не слава богу».

Похоже, придётся теперь учиться правильно держаться с родителями: что говорить, как смотреть, – как учился когда-то держаться с дворовой компанией. Вот такой поворот. Там были чужие. С которыми нужно было притвориться своим. Чтобы облегчить себе жизнь. Тут – родители. Папа, мама. И – нате, то же самое: притвориться, чтобы облегчить…

– Привет, пап.

Получилось гладко, зачётно получилось.

– Привет, сынок.

В руке пустая спортивная сумка, та, с которой уходил.

– Хоп! – ловко перебросил её через всю прихожую за угол коридорчика, ведущего в комнаты. – Трёхочковый.

Потрепал сына по плечу, скинул незнакомые, но порядком ношеные туфли… «стало быть, мать права, давно он на стороне прижился – туфли, вон, успел сносить»… и, как обычно с улицы, отправился в ванную мыть руки. По пути наклонился, поднял с пола монетку. Положил, резко прищёлкнув, на комод.

Это неприятно кольнуло – вся эта обыденность. Обыденности, казалось, не должно больше быть, а она вот, тут как тут: пришёл, моет руки, вода шумит.

Гриша принялся разуваться. Не уходить же. Всё равно первые два урока – «труды». И матери обещал поговорить с ним. Обещал же, надо.

– Я раньше планировал, – вытирая руки, отец выглянул в прихожую. – На кольце в пробке простояли. Раскопано, трубы какие-то тянут.

Подготовиться к разговору не успел. Много раз Гриша примеривался, подступал и так и эдак – и сбивался. Не давалось. Если сказать: «Папа, мама просила с тобой поговорить», – получится ерунда. Получится: самому-то мне всё равно – мама просила. А если: «Папа, нам нужно поговорить», – то звучит, конечно, солидно. Только попробуй потом всё остальное договори так же солидно. Сомневался, сможет ли. И, главное, что говорить? От фразы: «Не уходи, мне будет без тебя плохо», – передёргивало. И лучше было не задумываться – почему. Действительно всё равно? Не будет плохо? Совсем? Оттого, что он уйдёт и у него будет другая семья. Сначала другая жена, потом, наверное, другой сын… или дочь. И если всё равно – что это значит? Что он, Гриша, бездушный чурбан? Или передёргивало от чего-то другого? Ответа не было, но откуда-то была уверенность, что без ответа спокойней.

– Ты как, – отец вышел из ванной, – в школу не опоздаешь?

– Труды у нас. Ничего, один урок пропущу.

– Давай записку учителю напишу, хочешь?

– Да ну, – Гриша махнул рукой. – В крайнем случае в наказание скажет класс подмести, де лов-то.

– Ну, смотри. Может, чаю по старой дружбе? – он зачем-то подмигнул.

– А чай закончился.

– Да? – как всегда, когда нужно было быстро что-то решить, отец проглотил губы и слегка сощурился. – Но в магазин уже некогда, – заключил он и развёл руками. – Тоже… думал по дороге забежать… пирожных каких-нибудь… и забыл. В другой раз.

– Позвонил бы.

– Да как-то…

И выдохлись оба. Отец стоял молча, зацепив большими пальцами ремень.

– Мне, сынок, кой-какие вещи забрать. И паспорт я забыл.

– В спальне. Там, на тумбочке.

– Слушай, а времени-то у нас немного. Мне нужно ещё в одно место заскочить… с полдвенадцатого до двенадцати… в общем…

– И мне на второй урок желательно попасть.

– Вот-вот.

Помолчали, разглядывая каждый свой кусочек прихожей.

– Ты что там встал? – крикнул отец как можно веселей. – Так и будешь?

Школьный рюкзак всё ещё висел на плече. Гриша снял, пристроил в угол за скамеечку.

Пока отец складывал в сумку то, за чем пришёл – всякую всячину из шкафа и тумбочек: ремни, сланцы, одеколон, папку с газетными вырезками, – Гриша стоял, прислонившись к стене, и суетливо перебирал слова. Какие-то ложились уже на язык, он прокатывал их по нёбу, пробуя напоследок – но нет, всё оказывалось не то, неподходящее.

«Мог бы и сам заговорить, – рассердился Гриша. – Или как? Мы с мамой расходимся, не сложилось, не держи зла, ла-ла-ла, – всё, что ли, тема закрыта? Типа, всем спасибо, все свободны?»

– Ты коньки не видел?

– Что?

– Коньки мои старые. Ну, помнишь? С винтами такие. На антресолях были. Нету.

– Нет. Я не видел.

– Раритет. Ещё дед твой дарил. Жаль.

И выдвинул нижний ящик в шкафу. Ящик был забит пухлыми фотоальбомами. Он вытащил сразу два, сдул пыль, отвернувшись к двери, и уселся с ними на кровать.

– Где-то тут был твой снимок, – протянул задумчиво, переворачивая тяжёлые картонные страницы. – Хочу забрать.

Приподнял ненадолго голову.

– Ты что смурной? – бросил как бы между прочим и вернулся к фотографиям. – Понимаю, сынок, радоваться нечему. Всё это трудно. Мне тоже непросто далось. Да я говорил, – он просмотрел одним альбом и принялся за другой. – Но не конец же света. Будем встречаться, куда-нибудь вместе съездим. Чего ты? Не зажимайся.

Глядя на то, как переворачиваются страницы с детсадовскими утренниками, с первосентябрьскими букетами и шарами, Гриша понял, что, если не заговорит с ним сейчас, не заговорит уже никогда.

– Коньки я найду, пап.

– Хорошо бы.

И уже без паузы:

– А ты уверен, что тебе нужно уходить?

– А, вот! – Он отыскал нужное фото, вынул из прозрачного кармашка. – Отлично ты тут получился. – Показал снимок Грише.

Третий класс. В руках грамота за успеваемость. Ровнёхонький, только что из-под маминой расчёски, пробор. Чрезвычайно важный вид.

Отец спрятал фотокарточку в кармашек сумки, сел ровно.

– Сынок, поверь…

С первых же слов, с первых звуков посерьёзневшего, торжественно отяжелевшего отцовского голоса – казалось, собрался читать стихи – Гриша пожалел, что всё-таки затеял этот разговор. Поздно, придётся теперь договорить: отец, похоже, настроился.

– Поверь, если бы можно было что-то сохранить, я бы сохранил обязательно. Но нечего. Нечего. Ну, просто нечего. Понимаешь?

Гриша послушно кивнул.

И у отца тоже нервы, можно было сразу догадаться.

– Не смогу я. Сколько можно переступать через себя? Не пара мы с ней. Понимаешь? Ну, не пара, хоть убейся. Только хуже… А ты всегда для меня останешься сыном. Это без вопросов, поверь. Это разные вещи.

Он посмотрел на Гришу каким-то особенным взглядом – старался, чтобы получилось именно особенным. Получилось.

Притворяясь, что расчувствовался и ему грустно, Гриша опустил голову. Крупный спил сучка в дощечке паркета – старый знакомый, филин одноглазый. На паркете спальни ещё много разных узоров. Другие, правда, попроще: кроты, устрицы разные, есть лошадиная голова слева от шкафа. Филин самый интересный. Когда Гриша был маленький и случалось настроение побыть одному, занырнуть поглубже, он уходил в самую тихую комнату, в родительскую спальню, и просиживал здесь, пока не хватятся. Паркетные персонажи сами собой попадались на глаза. Скользнут внутрь и тогда уж непременно заманят мысли в какие-нибудь петлистые фантастические лабиринты.

– Я же не сгоряча. Всё взвешено сто раз, перемеряно. Или спиться, или с ума спятить… или окочуриться от инфаркта. Чужая. Ну, чужая! Ошибся! Прости! Что мне теперь, удавиться?

«Теперь он всё выскажет, – Гриша вздохнул украдкой. – А не собирался ведь. Отмалчивался».

– Ты взрослый уже. Должен понять.

«Мать будет расспрашивать. Непременно. А он что? А ты что? Учует враки, разобидится вдрызг. Плохо ей».

– Папа…

– Я знаю, знаю прекрасно… у тебя сейчас возраст, все дела… и тут такая подстава с моей стороны… Но, сынок… ну, вот… – он выразительно прихватил себя под горло.

Гриша не знал, что говорить дальше.

«А что она сказала бы?»

– Пап, всё нормально же было.

Отец смахнул лежавший на коленях альбом, вскочил, широко разбрасывая руки.

– Да какой там нормально?! Ты слышишь меня или нет?! – И смутился, притих. Сделался наконец настоящим. – Прости… разорался тут…

Гриша с удивлением обнаружил, что у него щиплет в носу.

– Пап, ей плохо.

– Знаю! Знаю я. Но… Столько лет это останавливало, а теперь… – Он покачал головой. – Не тяни душу, Гриш.

– Может, повременишь окончательно решать.

– Да сколько можно…

– Пока побудете врозь. Временно.

– Да я в постель с ней лечь не могу! Какой там… временно?!

И ещё одно удивление: Гриша был абсолютно уверен, что понял сказанное отцом во всей полноте, в тончайших оттенках – о существовании которых только что, секунду тому назад, имел довольно смутное представление. «Да я в постель с ней лечь не могу».

Дальше он не слушал.

«Ты это о моей маме? Ты сейчас о моей маме говоришь?»

Наверное, отец заметил. Скомкал какую-то фразу.

– Гриш, ты чего?

– Я?

Отец скрестил руки на груди, прошёлся к окну и обратно.

– Вот поэтому я и не хотел говорить. Чтобы тебя ещё не втаскивать.

Гриша уже выходил из комнаты. В коридоре прибавил шагу, вылетел одним махом в прихожую.

– Ты чего? Сынок! Ну, сам же разговор затеял!

Никогда бы не подумал, что может приключиться такое – что будет клокотать и обжигать нестерпимо желание ударить его – со всей силы, разбить ему в кровь лицо.

– На, – Жанна быстренько вытерла у себя и передала полотенце Грише. – Справишься? Туда всё, – она тряхнула рукой, будто согнала муху.

Стараясь не заляпать простыню, Гриша стянул полотенцем отяжелевшую склизкую резинку.

– На ковёр. Я уберу.

Он сбросил махровый ком на пол.

Сначала сел на краю кровати, но оглянулся на Жанну: та лежала, глядя в потолок, – и лёг обратно. Нужно ещё полежать, значит.

– В следующий раз сам наденешь, – сказала она, не поворачиваясь. – Потренируйся заранее.

– Угу.

Разговаривать он не хотел.

Жанна весело вздохнула и, выпростав запутавшуюся в простыне ногу, потянулась.

– Ну, вот. А то всё глазки мне строил.

Гриша глянул, как натянулась на рёбрах кожа, как вдогонку заломленным за голову рукам перекатилась грудь, и отвернулся. Внутри уже стихло, схлынуло. А минуту назад было – вот-вот порвёт на кусочки. И – надо же – хотелось прошептать её имя… пусть бы даже она не расслышала, совсем тихо, для себя.

«Полежу немного и пойду», – решил он, стараясь запомнить, как журчала, накатывая, волна, как покалывали нежные иголочки.

Жанна повернулась, подула ему в висок.

– А вспотел-то…

В закрытую дверь поскреблась собачка Зюзя.

– Так! – крикнула Жанна. – Сейчас кто-то тут огребёт!

Зюзя ворчливо поскулила и ушла, цокотя когтями.

– А для начала-то совсем неплохо, – сказала Жанна. – Я в тебе не ошиблась.

Она подтянулась повыше на подушке.

– Можно не подрываться, конечно, но через полчаса мне нужно уходить. Давай сразу договоримся, ладно? Ты про это молчишь. Ни гу-гу. Никому, никаким лучшим дружкам, даже под большим секретом. Если хочешь, чтобы это продолжалось. Да?

– Угу.

– Вот тебе урок номер один. Либо болтаешь, либо… – не договорила, вместо слов придвинулась ближе.

– Угу.

– Вот и славно.

Села по-турецки и, выудив из щели между матрасом и изголовьем кровати слетевшую заколку, принялась собирать волосы в хвост. Гриша поднялся и начал одеваться.

– Ты, кстати, слышал, Галя домой вернулась?

Жанна закончила с волосами, встала, надела халат.

– Люблю эту вещь, – она погладила расписанный листьями шёлк, – и продолжила про Галю. – Посидела, видать, со своим на съёмной квартирке, подумала, и обратно. Гульнула дурочка. Устроила… Никто ничего не знал, так нет…

Пусто.

«Ладно. Так, значит, так. Будем знать».

На другой стороне улицы заметил знакомых парней. С ними Надя и Аня – шли из школы, повстречали старшеклассников, прибились. Видно было издалека – парни над девчонками подтрунивают. Любимая забава: кто-нибудь задаст невинный будто бы вопрос, девчонки ответят – а следующим номером прилетит ехидная шуточка; ясно, про что. Аня с Надей то огрызаются, то хихикают. Бывает, обидятся, уйдут. Если совсем уж выйдет грубо у парней.

Спрятался за ларёк. Заметят – начнут звать или сами перебегут на его сторону: куда, откуда, почему с уроков свинтил? Постоял, пережидая, а когда выглянул обратно – дворовая компания была далеко.

А казалось, должно быть иначе. Казалось, чпокнет Жанну, и всё вокруг как-то изменится. Станет проще. Удобней станет, потому что – проще. Придётся впору, по руке. Порадует глаз, как уравнение с найденным неизвестным.

Одиночество – вот что это. И не понятно, что с ним делать, как прожить.

Наваливалось и раньше. Но не таким удушающим мороком, не так, не насмерть.

Прислушивался – ждал, когда затянет в полную силу вкрадчивый, но цепкий, дочиста опустошающий сквозняк, от которого сначала делалось зябко и безысходно – а потом где-то глубоко, сразу не разглядеть, вдруг обнаруживалось новое, до сих пор ускользавшее, пространство – такое неожиданно большое, немного пугающее… Теперь ничего. Глухо и гладко. Вообще – непонятно, как раньше из тоски получалось что-то такое особенное. Разве что переждать. Пройдёт.

Фонари. Вылупили розоватые тлеющие бельма. Пивная «Фрау Дитрих», слепленная без затей из бывшей столовой: пластиковые окна вставлены в облупившийся фасад, вывеска, подсветка, перила. Старуха в бижутерии – фрау Дитрих, звезда проспекта Строителей. Прохожие. Продавщица из ларька «Цветы и букеты» гонит от входа пьяного мужичка. Мужичок на костылях. Повис на них, задрал плечи выше затылка, готовый уснуть и рухнуть под «Цветы и букеты». Всматривается в горластую тётку, выдернувшую его из сгущавшейся дрёмы. Торговый центр. Стеклянные этажи втиснулись между домами. За спиной сквер. Хрустящие шаги по гравию.

Гриша уселся на низкую решётчатую ограду.

Выудил из кармана телефон.

– Скоро буду, мам.

– Ты с кем? Темнеет уже.

– С ребятами, с кем ещё.

– С каким ещё ребятами? Которые, вот, в лесопосадке?

– Нет, я с другими. Тут рядом. Скоро буду, ма.

– Смотри там, осторожно, будешь мимо Турчиных идти. Музыка весь вечер орёт. Галка ж вернулась. Мало ли. Что у них там? Опять что-нибудь выдаст, а он стрелять затеется.

– Да я с другой стороны пойду.

– Ладно. Недолго.

Снова ревела. Слышно по голосу. Пришла с работы, наревелась и ждёт Гришу. Поделиться новыми подробностями обиды. Каждый день вызревают новые, и она приносит их ему, как кошки приносят мышей: вот, посмотри, вот ещё, видишь, вот ещё как. Войдёт в комнату, сядет на краешек дивана. Посидит, помолчит – выдохнет:

– А папа раньше говорил, что ему дома плохо?

Приходится сочинять какие-то слова в ответ. Так быстрее закончится. От его слов расплачется, выплачет последнее, до чего не сумела доковыряться сама, в одиночку. Но перед тем как расплакаться, будет высматривать внимательно, ревниво: ну, что, жалко тебе мать, жалко? Под этим взглядом Грише хочется накричать на неё, со всей дури хлопнуть дверью – так, чтобы хрустнуло и зазвенело, чтобы картина «Грачи прилетели» сорвалась со стены. Отец никогда не кричал. Не в его характере. И Гриша не накричит. Потому что – да, жалко. Жалко, но сколько можно смаковать. Будто всю жизнь ждала – и вот дождалась наконец, и не наиграется никак.

Запруженная вечерняя улица. Вылавливал из неё то одно, то другое. То опущенную до самого асфальта «десятку», напоминающую хмурого толстенького грызуна, то людей, вышедших из одного автобуса, но из разных временём года: одни в ветровках, другие в сорочках, кто-то до сих пор в пуховике. Серый «лексус», припаркованный возле остановки. Ещё не понимал, почему, но приклеился взглядом. «Турчина машина, – додумался наконец. – В пивнушке сидит». Машина частенько ночует под пивной, Гриша видел её здесь не раз по дороге в школу.

Встал и пошёл. Легко, будто само собой разумелось.

Бармен собирался его окликнуть, но, видно, заленился голос повышать, перекрикивать музыку. Стряхнул куда-то под стойку полотенце, принялся складывать. Мрачный и большой. Сам себя шире. Слушать не станет. Закончит с полотенцем, займётся Гришей: «Что ты тут делаешь? Давай, на выход. Бегом».

Занято было лишь несколько столиков по разным углам.

Турчин сидел один. Напивался, не отвлекаясь на закуску. Тарелка с рыбной соломкой стояла полная. Три пустых кружки. По стенке одной из них сползала пена. Допил и отставил – и снова пялится в стол.

Гриша сел напротив. Сползающую пивную пену на всякий случай запомнил, отложил машинально в памяти – забавно: точь-в-точь как морская, только медленная.

Не поднимая головы, Турчин посмотрел на него и хмыкнул раздражённо. Не понравилось; сидел тихонько, тут на тебе, малолетка.

– Ну? Чего?

Что сказать, Гриша придумать не успел.

А бармен шагах в двадцати.

Щепоткой, нанизав на кончики пальцев, вынул гильзы. Расставил в ряд.

Турчин пронаблюдал, глянул на Гришу вопросительно, но мельком – просто чтобы удостовериться: всё, что собирался, малец сделал.

Смотрел на гильзы. Зелёные, с латунными донышками. И Гриша на них смотрел.

– Вернулась сучка, – негромко сказал Турчин; будто продолжил прерванный ненадолго разговор. – Дома сейчас. Меня ждёт.

Бармен, наконец, подошёл. Навис, загородив лампу.

– Всё в порядке, Лёш. Это сосед мой. По делу.

Но тот стоял, кривил губу многозначительно.

– Да ладно, – Турчин мотнул головой. – Не нуди, всё в порядке.

И бармен ушёл, прихватив пустые кружки. Нелепый натюрморт: стреляные гильзы и тарелка с рыбной соломкой.

– Третий день, как вернулась.

Посмотрел на Гришу. Грише показалось: растерянно.

– И вот что теперь?

Нет, не показалось: так и есть, он растерян.

– Вот как? Теперь. А?

Стало заметно, что Турчин насквозь пьян.

– Не получается ни разу. Не принимает…

Он посмотрел себе на грудь – вместо пояснений. И, вскинув голову, навёл резкость на Гришу. Дескать, понял, нет – про что я?

– Ну, не принимает. Никак. Я бы рад. И плевать, кто что скажет. По хер! Я б такой, чтоб простить. Хочу. Простить. То есть, знаю, что надо бы простить. Забыть. Совсем. Потому что… да что там… один же хрен, без неё только хуже будет. – Поймал ладонью лоб, но, не соразмерив силу, пришлёпнул слишком хлёстко. – Башка на части.

А Гриша подумал, что – вот ведь, всё это вроде бы странно. Оказаться в пивняке. С Турчиным. Слушать Турчина. Такое, чего никогда не ждал от него услышать – потому что он то ли немножко бандит, то ли был когда-то бандитом. Должно быть странно, как ни посмотри. Должен чувствовать себя не в своей тарелке. Но почему-то ничего такого. И даже совсем наоборот. Вот именно здесь – всё очень просто. Нормально. Ну, пивняк. Ну, Турчин. Пьяный. Испуганный. Болит у него. Не знает, что делать. Нормально. Правильно.

И Гриша успокоился.

– Убил бы сгоряча, – Турчин дёрнул пальцем в сторону гильз. – И всё. Точка. И никаких проблем. И себя, наверное, шмальнул бы заодно. Сгоряча. И точка, понимаешь? А и не шмальнул бы себя, всё равно… разрешилось бы, короче… Понимаешь, нет?

Гриша пожал плечами: понимаю, чего тут не понять.

– А так… Беспонтово, понимаешь? Пшик.

Раскрыл для наглядности ладони, показал: пшик.

– А?

Это был вопрос. Гриша, подумав, кивнул.

– Вот, малец. Такие дела. Как сажа бела!

Турчин черпнул рукой над столом, ища ручку кружки. Свалил несколько гильз. Повёл взглядом руке вдогонку, вспомнил, что пиво допито.

– Я бы, наверное, отпустил. Отпустил бы. Да. Правда. Переболел бы. Бесился бы, ясен хрен. Но потом… отпустил бы. Но она, сука, вернулась.

Нужно было запомнить побольше. Унести с собой. Полупустой зал «Фрау Дитрих» – неуютный, кисло-серый, обшарпанный вечность тому назад. Спины и лица. Пульсирующий гул голосов. Пивные кружки. Запах. Горький и водянистый. Всё, как есть. И сдавленный, о хмель спотыкающийся голос Турчина. И его приплюснутые неровно подстриженные ногти.

– Дома сейчас. Уходил – на диване сидела. Укуталась в плед. Такой, знаешь… плотный, с таким рисунком… узором… Косичку заплела. Специально, ясен хрен. Знаешь… Как же я, сука, люблю, когда она косичку заплетает. Прям, знаешь… шиза какая-то. Прям переворачивает. Когда она с косичкой. И такая, знаешь, сразу нежность…

Говорил всё тише. Некоторые слова Гриша уже угадывал.

– А ещё спина. Когда, знаешь, она стоит ко мне спиной голая… Как сказать? Такая… спина… как у девочки, в струнку. Лопатки торчат.

Он сел повыше на стуле.

– И вот я не знаю теперь, совсем… что со всем этим делать. Вот как всё это…

Поднялся решительным рывком. Стул противно взвизгнул.

– Добавлю ещё пару. Надо мне.

Отправился к бару.

И завис там. Сразу врос локтями в стойку, обмяк.

Лёша, бармен, повторял ему что-то короткое, однообразное. Уговаривал, наверное: давай такси тебе вызову, езжай домой. Турчин в ответ мотал головой.

Дима не стал его дожидаться. Пора было домой.