Мать сказала: приезжай. В этот раз не ходила кругами, не выспрашивала, когда можно ждать. Не агитировала: съездили бы куда-нибудь, столько интересных мест – хоть в Мцхета, хоть в Бакуриани. Долго и обстоятельно рассказывала о недавней вылазке в центр, делилась мелкими дворовыми новостями. А когда Влад спросил про Гурама: как себя чувствует, что говорят врачи, – как спрашивал тысячи раз, как было заведено у них закруглять телефонные разговоры и беседы в Скайпе – обо всём, дескать, поговорили, сейчас про Гурама, то-сё и прощаться – сказала: «Приезжай». Молча кивнул. Всё ясно. Глупо уточнять. Будто всучили повестку в суд. Не «приезжайте» – знала, что с семьёй не приедет. Только на прошлой неделе объяснял ей, почему в этот отпуск непременно Германия: Машка стала учить немецкий, думает поступать на иняз, пора бы ей побывать в стране…

– Я приеду.

– На его день рождения.

– Хорошо.

– Денег много не вези, я отложила. Нужно сделать ему праздник, сынок.

– Да.

– На тот год может быть поздно.

– Да, мама. Я понял.

В последнее время всё реже подкатывала Гурама к ноутбуку, когда созванивались по Скайпу. «Сегодня он не в форме».

Гурам угасает.

Долго держался. Первые годы инвалидности казалось – ничем не сломить. Сражался фанатично. Каждое утро, лишь бы не снегопад, не ливень – на каталке до Нахаловки и обратно. Попросил соседей, сделали ему перекладину в углу двора – низенькую, чтобы доставал сидя. Подтягивался по двадцать раз.

Здесь, в России, Влад вспоминал отчима каждый раз, когда нужно было собраться, одолеть уныние, ухватиться покрепче. Вспоминал витальность его, цепкость и цельность звериную – и успокаивался. Укреплялся. Сколько раз, бывало, закрывал глаза и представлял, что он – Гурам: голову вот так, выше… плечи… голос пружинистый, с хрипотцой… трогал лицо своё, будто лепил, как нужно – вот так, подбородок, брови, насмешка прячется в уголках рта… Но тут предел любой витальности – сдался мозг, повреждённый тридцать лет назад гематомой. Бывает, встанет на перекрёстке и стоит полдня, пока не наткнётся на него кто-нибудь из знакомых: забыл дорогу домой. Вдруг вытрет руки о занавеску. Испугается дворового тузика, подобострастно молотящего хвостом. Врачи сказали: деменция. Слабоумие. Всё произойдёт быстро. Возможны рецессии, довольно длительные, но финал предрешён.

Отца Влад не помнил. Отец прошёл краешком. Так – фотографии, мамины рассказы: обида, обида. Развелись и пропал. Как не бывало.

Про Гурама мальчик узнал в последний момент. Мать долго не решалась рассказать – а роман развивался стремительно.

– Аба, бичо, гамомартви, – сказал он, весело вваливаясь в его жизнь.

Распахнул дверь плечом, протягивает охапки авосек с рынка. Костюм, галстук. Глядя на озадаченного Владика, перешёл на русский:

– Забери, а, – улыбнулся, переходя на русский. – Помогай давай. Сейчас знакомиться будем. Я на твоей маме женюсь.

Дворовые мальчишки жаловались как-то на своих отцов – один начал, и пошло-поехало: наказал, накричал, не отпустил. Владик жалел друзей – но и радовался тайком: с Гурамом такое было невозможно. Гурам вступал с ним в переговоры. Главный лейтмотив: «Подожди. Послушай. Хорошенько подумай». Не мог убедить – соглашался, вздохнув: «Ладно, парень, иди, набивай себе новую шишку».

Девять лет ему было. Отчима полюбил безоговорочно – по-щенячьи вечно голодной, торопливо вгрызающейся любовью. Как ходит, как говорит, как подкатывает рукава сорочки, как ест, как починяет дверную петлю – всё было ценность для Влада в этом подарочном человеке. Так называла его мать – по секрету, Гураму это почему-то не нравилось.

– Ты бриться? Подожди!

– Вай мэ, Владик! Придумал забаву!

– Стой!

– Ну, давай скорей.

Тёр ладонью по густой щетине. Щетина шуршала.

– Мама, слышишь?

Мужчина морщился, мальчик смеялся.

Подглядывал, как Гурам рубится во дворе в домино – выхватывает камень из руки, размахивается с обязательной коротенькой паузой в верхней точке и отрывисто щёлкает камнем по дубовой столешнице: «Чари-яки! И считаем, считаем. Алес-гонсалес, дорогие товарищи». Вечера стали одинаковыми: сидел дома, читал или делал уроки, дожидался отчима с работы.

– Смотри, что я выпилил.

– Что это? Не говори! Угадаю. Головастик.

– Нет.

– Тогда это кольцо. Для салфетки. Угадал?

– Нет.

Мама подсказывала из-за спины. Влад слышал, как она звякает связкой ключей, видел её отражение в окне, но виду не подавал. Пусть.

– А! Это… – всё-таки сомневаясь. – Брелок?! Конечно! Я же вижу, это брелок для ключей.

И Гурам носил этот чудо-брелок, выпиленный из фанеры – несуразно большой, неудобный, с щербатыми краями, которые цеплялись за карманы.

Его первая жена погибла в аварии. Гурам был за рулём. Лопнул тормозной шланг по дороге с Черепашьего озера, «Нива» слетела в кювет. Жену выбросило в окно, у Гурама ни царапины. Несколько раз в году он пропадал на целый день допоздна. Влад с мамой затихали и, пряча друг от друга глаза, ждали, когда он вернётся к ним из той, предыдущей своей жизни.

Чуть подрос – стал стесняться своего чувства. Какое-то время придирался мысленно: он это специально, он играет, он знает, как. Наверное, не без того: Гурам умел и любил нравиться. Но если и было его обаяние мастерством – это было мастерство, сумевшее стать природой. Дождь мокрый, в августе жарко, Гурама все любят.

Собрался ехать – и как-то сразу всё стало проще. Со Светой стало получаться без ссор. Сдача билета в Берлин, отмена трехместной брони, новая бронь, уже только на Свету и Машу – долго выбирали подходящий отель, мест осталось мало, Света обижалась, упрекала его в эгоизме: «А мне одной с ребёнком в чужой стране! Что такого, если ты немного отложишь, слетаешь после дня рождения, на новогодние праздники, например?» Но – без скандала. Ничто не могло смутить обретённой ясности: еду к своим, так нужно.

Нахлынуло, как только приземлился в Тбилиси.

В последние разы летал с семьёй.

– Пап, а что там написано? А смотри, как всё светится. А купи мне эту штучку.

В последние несколько раз столько было примешано туризма, что своего Тбилиси Влад почти не почувствовал. Сейчас, в одиночестве, мгновенно наполнился с краями. Напел себе под нос обрывки грузинских песен, какие смог вспомнить.

– Аба, э! Отвезу по счётчику. Себе в убыток!

Давненько не был здесь по-настоящему. К счастью, всё на месте. Все ниточки целы. Моё. Город, тут и там нарядившийся Европой, не ускользнёт от него, не отделается витринным блеском.

Попросил таксиста проехать через центр. В рассеянности назвал улицу по-старому: Монтина вместо Зазишвили. Таксист, хоть и выглядел намного моложе Влада, переспрашивать не стал. Давно, стало быть, таксует – нахватался от пассажиров старых названий. В зеркале мелькнул диагностирующий взгляд: «Из бывших местных?»

– Музыку включу?

– Конечно.

– Так не громко?

– Отлично.

Когда проезжали по Воронцовской набережной, где случилась с Гурамом беда, не отвернулся, как делал обычно. Мысли не скользнули, как обычно, в сторонку. Сонная Кура. Мутный задумчивый поток из-под невидимого гончарного круга. Все реки, впрочем, одинаковы – сонные ли, шумные: текут, забывая, обучая забвению. Дотекли, дотянулись до Гурама глинистые воды: пора забывать, дорогой, давай, хватит, пора. Что лепилось, что разбилось – уже не важно. Забудь. Разожми, не цепляйся. Плыви туда, где будет всё равно.

В том году Гурам начал ходить на школьные собрания. Учительницы шептались, старшеклассницы зыркали. Владу понравилось. Собрания назначались на субботу, после последнего урока, и Влад задерживался перед школой, чтобы Гурам – плечистый, искристый, на виду у всех поздоровался с ним за руку.

– На Тбилисоба, – сказал Гурам, – поплыву на плоту. Друг приехал, позвал. Прости, Владик, не могу тебя взять. Договорились без детей. И без молодых джигитов, – поспешил исправиться.

Влад с мамой прогуливались по набережной, под всхлипы и хохот дудука, сквозь шашлычный дымок, мимо развалов со сладостями и фруктами. Октябрь выдался волшебный: холодок и яркое спелое солнце. Говорили мало. Посматривали на реку, чтобы не пропустить плот с компанией Гурама. Особое развлечение оставленных на берегу женщин и молодых джигитов – окликнуть тех, кто восседает за вытянувшимися вдоль плотов столами, заставленными едой и выпивкой: «Счастливо погулять! У нас всё отлично!», – помахать рукой и пойти вровень с неспешным плавучим пиром, сквозь крикливую ярмарочную кутерьму, уже с другой, особенной улыбкой, с видом человека, причастного к празднику чуть больше, чем остальные прохожие: видели? наши-то!

Плоты проплывали. Другие люди повисали на балюстраде, выкрикивали приветствия. Гурама всё не было.

– Не могли же мы прозевать?

Чувствовал: мать волнуется. Подтрунивал над ней: ну, задерживаются, что могло случиться с Гурамом, я тебя умоляю.

Услышали в гуще толпы:

– Владик! Татьяна!

Она сразу побледнела, молча подтолкнула сына: иди, узнай.

Незнакомый человек. И – с первого взгляда – подтверждение страшного её предчувствия. Эта скорбная мимика, эти замедленные ритуальные жесты.

– Жив?

– Жив, но в больнице.

Трагическая, немыслимая случайность. Один момент – и… никто ничего не понял… К плоту подплыл спасательный катер. Доставил опоздавшего. Спасателей, конечно, не отпускали просто так, налили, угостили. Катер был пришвартован к ножке стола. Отплывая, спасатели забыли отвязать верёвку. Верёвка дёрнулась – Гурам сидел на углу, в этот момент как раз вставал. Никто не понял, как это случилось. Почему такие последствия. Плот даже не накренился. Гурам перелетел через угол лавки, упал – и больше не смог подняться.

Двор был покрыт чернильными и бурыми кляксами от раздавленных тютин. Когда-то – когда Влад жил в этом дворе и мир был другим, асфальт под деревом застилали тряпками: собирали плоды, чтобы делать тутовую чачу.

Гурам сидел, прислонив голову к ручке каталки. От его улыбки – незнакомой, рассеянной – тоскливо засосало под ложечкой. Рядом стоял Димитрий, сосед из дома напротив, рассказывал про какую-то стройку:

– Котлован почти вырыли, а там в одном углу подтекает. Дренаж, короче, надо делать. Ещё одна работа, амис дэда ватыре.

Специально вышел поговорить или проходил мимо. Все соседи это делают. Разговаривают с Гурамом. Обычными ровными голосами. Не замечая инвалидной каталки. А если он молчит – как сейчас, отгороженный сгустившейся пустотой, не замечают и этого. Инвалид? Какой инвалид? Это Гурам, мой сосед.

– Ауф! Кто приехал!

Димитрий заметил Влада. Обнялись.

– На день рождения? Ай, молодец! Гурами, смотри, сын к тебе приехал.

Влад наклонился, обнял отчима. Тот потянулся навстречу – непривычно медлительный и рыхлый, непривычно пахнущий старостью. Как быстро, испугался Влад.

– Владик, – сказал Гурам. – Ты давно здесь?

Влад растерянно переглянулся с Димитрием.

– С аэропорта, Гурами, видишь, с сумкой, – поспешил на помощь Димитрий. – Татьяна с утра на кухне. Леван ей полный багажник выгрузил. Молочный поросёнок! Кейфанём по-царски, а!

Когда лет пять тому назад Влад решился наконец предложить матери переезд – и сходу принялся оправдываться, что со Светой, увы, без трений не обойдётся, сложный характер и, потом, здесь всё, знаешь, по-другому, никто никому не должен… – она отмахнулась: «Да ты не о том. Как я останусь с ним одна? Без соседей? Леван берёт его с собой на охоту. Ну, ясно… одно название… ждёт в сторожке с лесничим, когда те вернутся. Но с вечера вместе ружья смазывают, байки свои травят. Понимаешь, второе ружьё не пригодится, оно с Гурамом останется, но смазывают два. Раскладывают патроны, перебирают что-то… Кто-нибудь возьмёт его там на охоту?»

Влад повесил сумку на ручку каталки.

– Ну, что, поехали домой?

Неестественно вышло. Какой-то клоунский тон.

– Ничего, – шепнул Димитрий. – Не постоянно так. Чуть-чуть, и отпускает. Но день рождения, думаю, Татьяна перенесёт.

Добавил громче:

– Там помощница к вам пришла. Натела матери помогает.

Влад словно о воздух споткнулся.

Полез в карман – сделать вид, что внезапно решил покурить.

– Ну-ка, ну-ка, – потянулся Димитрий. – Что вы там в России курите?

– Да то же, что и вы здесь.

Закурили.

– Помнишь же Нателу? Кажется, вместе учились? Вряд ли лукавство, скорее форма вежливости. Не может сам Димитрий не помнить, что Натела для Влада не просто одноклассница. Первая любовь. Сказал так, чтобы Влад мог подготовиться, выбрать, как реагировать – радостно или сухо. В конце концов, разве взрослый женатый мужчина не имеет права забыть, кого любил сто лет тому назад.

– Откуда вдруг? Почему?

– Ну, они же всегда поддерживали отношения. Мать не говорила? Не часто, но заходит, – Димитрий пожал плечами. – Она же давно без родителей. Муж в длительном турне. Ну, ты понял, да, – подмигнул. – В турне на тюрьме. Не знаю… тоскует по-своему… я так понимаю. Одиноко.

Любовь была короткой. Не протянула и года. Но – всё было, как положено: ослепительно, нежно. Нателу у него отбил Мераб. Года через два после школы они поженились. Влад уже уехал в Краснодар, учился в университете. Мераб занимался кузовным ремонтом машин. Занял денег у воров, выкупил мастерскую. Уже после того, как расплатился, пришло время оказать кредиторам ответную услугу: не в банке всё-таки, не всё измеряется деньгами. Услуга выглядела невинно: за ночь отремонтировать битую БМВ. Документы были в порядке. Угоном не пахло, хозяин пригнал сам. Потом оказалось, на этой машине сбили сына прокурора. Правосудие свирепствовало, гребли всех подряд. Мераб пошёл как член преступной группировки: обвинение доказало, что его мастерская выкуплена на деньги, добытые преступным путём. Срок получил небольшой. Но в тюрьме озлобился. После освобождения сошёлся с теми самыми ворами всерьёз. Карты, наркотики. Вскоре сел за вооружённый грабёж, вышел, сел снова.

– Ната, боже мой, как хорошо, что ты здесь. Мама не говорила, что вы общаетесь. Рассказала как-то про тебя, как у тебя всё сложилось. И всё.

– Наверное, решила не грузить тебя ненужными подробностями. К тому же ты не интересовался – видимся, не видимся.

– Да я подумать не мог.

– Почему? Мне твоя семья всегда очень нравилась. С твоей мамой однажды встретились на улице, поговорили. Она приглашала заходить, ну и… я стала заходить… прости, если…

– Что ты, Наточка! Такой подарок! Правда. Я так рад. Сердце сейчас выпрыгнет. Вот послушай.

– Владик, прошу тебя. Отпусти руку.

– Нет, я просто…

– Мне придётся уйти и больше не появляться.

– Ната, перестань. Я ничего такого. Я просто очень, очень рад тебя видеть. Сам не ожидал. Чёрт! Прямо не знаю… видишь, щёки горят.

– Как всегда.

– Что?

– Когда ты волнуешься, у тебя щёки горят.

– Слушай, ты прекрасно, удивительно хорошо выглядишь.

– Вот, точно. Давай лучше так. Как-нибудь куртуазно. Комплименты, всё такое. Отпусти же ты руку, Владик.

Торжество перенесли на два дня: приступы у Гурама были недолгими. Выпадала среда, будний день – что, увы, сулило укороченное застолье.

Вино от Кетеван, многозначительно предупредила мать и поджала губы – что означало: огорчена. Влад молча кивнул, не понимая пока – чем вызвано огорчение. Все знали, что Кетеван приторговывает отменным кахетинским вином: помогает деревенским родственникам сдавать его бочонками в рестораны.

– Так вышло, слушай. Думала, куплю спокойно. Ну, чуть уступит, как соседке. Она сначала отказалась – мол, всё распродала. А назавтра племянник её притащил. Пошла к ней, а она деньги не берёт. Ну, я ей: не те времена, говорю, я так не возьму. Еле уломала. Вот, боюсь теперь – не обидела?

Натела пришла с сыном. Решила-таки закрепить дистанцию, подстраховаться.

– Малхаз.

– Влад. Очень приятно.

Старательно крепкое подростковое рукопожатие.

Для приличия уточнил, сколько лет, отметил высокий рост. На большее не хватило.

Юноша улыбался с трудом, держал ухо востро. Натела, судя по всему, посвятила его в нюансы. Ну и зря.

Тамадой посадили Левана. Нугзар был старше, к тому же весьма ревниво охранял собственную репутацию идеального тамады – но мать всё уладила. Отвела Нугзара в сторонку, пошептала немножко, ласково теребя рукав его нетленного парадного пиджака.

– Как скажешь, Татьяна-джан. Нужно же и ученикам своим дорогу давать.

Левану, разумеется, ещё накануне было велено шпильки Нугзара пропускать мимо ушей.

Но приходилось учитывать ещё и Хромую Кетеван, которая, выпивая наравне с мужчинами, к середине празднества неизменно принималась вести себя несколько по-мужски – точнее, совсем не по-мужски: сыпала тостами едва ли не чаще тамады, а если не получала требуемого внимания, принималась стучать костылём в пол. Димитрий повеселил Влада её новым прозвищем: Теневое Правительство. Это бы ничего, собрались только давние знакомые, натренированные терпеть друг друга похлеще иных супругов. Но, понаблюдав за Гурамом и убедившись, что тот пребывает в здравом сознании, Кетеван огорчилась от совершающейся несправедливости: кахетинское, которое наливали Гураму, было щедро разбавлено безалкогольным вином из супермаркета.

– Это, конечно, абсолютно не моё дело, – бубнила она на ухо Татьяне. – Я с большими извинениями. Но, Таня, зачем поить Гурама этой отравой? Такой день всё-таки. Пьёт, наверно, и думает: что за гадость стала привозить эта хромая ведьма.

Распереживалась. Сколько мать ни шикала на Кетеван, сколько ни цокала возмущённо языком, снова и снова объясняя, что Гураму вообще пить нельзя, но, вот, он заупрямился, и теперь приходится хитрить – Кетеван лишь вздыхала и печально склоняла седую голову. Но, когда подали её любимую долму с чесночным соусом, всё-таки отвлеклась, прицепилась к кому-то из гостей в дальнем углу с просьбой рассказать «ту хохму, про цыплят в чемодане».

– Кетеван-бабо! Это не со мной случилось! С моим братом.

– Э! Ну и что. Ты лучше рассказываешь.

– Я не помню.

– Нехорошо старой женщине врать. Нехорошо, мой мальчик.

– Спасибо за «мальчика», уважаемая Кетеван! Давненько не слышал в свой адрес. Мне недавно сорок два стукнуло.

– Да ты что! И с женщинами уже гуляешь?

Он всё-таки рассказал, как к его брату на автобусе приехал тесть из деревни, брат встретил его на автовокзале, начал помогать с вещами, потянул чемодан из багажного отделения, чемодан раскрылся и оттуда высыпался десяток живых цыплят.

– Ты расскажи, как они их там ловили! И кошки набежали, стали охотиться.

– Вы уже рассказали, Кетеван.

– Нет, ты красиво расскажи. Как ты умеешь.

Гурам украдкой гладил руку подсаживающейся к нему жены, подмигивал Владу и действительно выглядел молодцом. От недавнего приступа не осталось и следа. Вместо каталки стул с высокой резной спинкой. На спинку наброшен пиджак… с вашего позволения, дорогие, слишком жарко. Осталось совсем немного, лёгкая ретушь воображения – и можно, кажется, прокрасться туда, где Гурам не взошёл ещё на злосчастный плот, ещё не толкнулось о берег кормовое весло, и неизвестный опоздавший, которого повезут вдогонку на своём катере отзывчивые спасатели, ещё никуда не опаздывает… Мешало подсмотренное с утра: в несколько отточенных ловких движений мать надевает носки на его белые безжизненные ноги, вставляет ноги в туфли.

– Владик, а ты помнишь, как мы за льдом ходили?

– Не за льдом. За сосульками.

– Какая разница. Ты в шестом классе был? Нет, в пятом.

Гурам нашёл взглядом Нателу на противоположной от Влада стороне.

– Короче, то ли книжку какую-то читал про зиму, то ли что, – принялся он рассказывать Нателе. – Приспичило ему сосулек.

– Я хотел из них человечка сделать.

– Говорю же, приспичило. А тут как назло ни одной сосульки.

Пока Гурам рассказывает, есть законный повод открыто смотреть на Нателу – и ждать, когда она подарит ответный взгляд. На языке вертелось: совсем как в школе. Натела, мне кажется, мы сейчас в школе, сейчас вызовут к доске. И что тут такого – ворчливо думал Влад: наклониться, сказать ей… просто такое настроение… все и так знают, это же детство, всего лишь детство. Одёргивал себя – впихивал себя обратно в реальность: всё прошло, ничего больше нет.

Малхаз давно уже насупился и бросал на Влада грозные взгляды.

– Ну вот. Пошли искать сосульки. Мешок с собой взяли. Всё Монтина прошли, дошли почти до третьей школы. Ну, нету. Этот канючит: давай поищем, мне нужно. Смотрю, висит одна. Но частный дом, неудобно. Как раз над забором висела. Давай, говорю, подсажу тебя, ты отломаешь. Отломать-то он отломал. Но сосулька же во двор упала. Там собака. Как разоралась. Хозяин, представляешь, с ножом выскочил, думал, мы воровать лезем… Ой, комедия. Влад, правда, не растерялся. Говорит, так и так, мне ваша сосулька нужна. Тот по-русски плохо понимает. Не поймёт, чего от него хотят. Я стал расшаркиваться, извиняться – мол, ребёнок попросил, такое дело. Пустил меня во двор. Сам с ножом. А сосулька на мелкие кусочки. Покидал я их в мешок. В итоге отправились домой, не стали больше искать.

– Человечка получилось сделать? – спросила Натела.

– Нет, – Гурам всплеснул руками. – Осколки, видишь ли, неподходящие оказались.

Старался. Отворачивался от неё, вступал в застольные беседы. Но неожиданно сложно оказалось противостоять капризу. Мысли прочно обосновались в возлюбленном прошлом. Весёлый гомон праздника, с положенной регулярностью прерываемый тамадой, никем как будто не замечаемое, забавное состязание в красноречии, разворачивающееся между Леваном и Нугзаром: «Если уважаемый тамада позволит, я бы добавил к сказанному всего лишь несколько слов», – и так едва ли не каждый тост; мрачный юноша Малхаз, громкоголосая Кетеван, мать – то возле отчима, то в дверях кухни, с подносом или блюдом в руках, – всё это неудержимо отдалялось, становилось декорацией другой, оборвавшейся когда-то истории. Уже заглядывал боязливо за черту – а что, если… И тянуло сказать что-нибудь непоправимо банальное: «Ната, ведь всё было всерьёз», – глядя на неё честными наивными глазами, какими не смотрел уже целую вечность ни на кого. Почему нельзя? Здесь – где человек, словно хрупкий сосуд в дорогу, обёрнут в эту мягкую ветошь традиций, старинных, по наследству передаваемых дружб. Разве не для того здесь играют в эти филигранные канонизированные слова, чтобы уберечь от удушающей взрослости, дать поблажку, позволить не стесняться простоты, потому что… ведь не было ещё ничего, ничего не было… мир, чем древней, тем новей и наивней – так откуда же взяться банальности?

Могло повернуться иначе – Мераб не отбил бы у него Нателу, первая любовь не оборвалась бы на первых страницах. Всё решила обида. Заметил её с другим и обиделся. Как ты могла. Раздраконил себя, упился обидой вусмерть.

Гурам, когда сумел наконец выпытать у Влада причину его терзаний, рассердился не на шутку. Хлопнул по столу.

– Ты что, дурак? – вскочил, закрыл дверь к матери в спальню: не для женских ушей. – Просто взял и отступил? С ним не подрался, с ней не поговорил? Вай мэ, Владик, это ты вообще?

Но и драться, и говорить было тогда уже поздно.

Кетеван, видимо, не утерпела, подсунула Гураму кувшин с неразбавленным вином. Она, разумеется, отрицала. Во всяком случае, умысел: «Клянусь, случайно вышло, спутала». Хватились, когда Гурам основательно захмелел. Мать попросила Влада присмотреть – за всем сразу: за Гурамом, за кувшинами, за озорными руками Кетеван-бабо, – и отправилась варить кофе. Предупредила:

– Не расходимся. Просто именинник попросил кофе. Кому ещё?

Случилась пауза – из тех, в которые курильщики отправляются покурить под неспешный разговор, а собравшиеся уходить пускаются в извинения за то, что вынуждены раскланяться так рано. Мужчины позвали Малхаза на веранду – что прилип, парень, встань, разомнись. Натела сходила на кухню, наполнила опустевшие блюда.

– Славно смотритесь, – сказал вдруг Гурам. – Вы всегда хорошо смотрелись вместе. Сразу было видно – пара.

Почувствовал по ответному напряжению: сказал что-то не то, – внимательно всмотрелся в их лица.

– Что-то я устал.

И попросился в постель.

– Мама кофе тебе варит.

– Не хочу кофе. Лечь хочу. Не обижайтесь. Устал. Полежу, а вы дальше гуляйте. Может, я ещё к вам присоединюсь. Полежу немного.

Влад сходил за каталкой, Натела помогла пересадить Гурама.

– Оставь так, Владик, – попросил Гурам в спальне. – Позови маму, она всё сделает.

Когда, отправив мать к отчиму, Влад вернулся в гостиную, праздник уже клонился к финалу. Гости расселись по местам, но сидели молча, как сидят в аэропорту в зале ожидания, карауля голос диктора с номером своего рейса.

Испугался: и Натела сейчас уйдёт? И это всё?

– Он просил не расходиться, – сказал им Влад. – Ещё, может, выйдет. Полежит немного.

Но уже успели обсудить и принять резолюцию.

– Владик, дорогой, да неудобно как-то, – начал Леван. – Будем шуметь, мешать. Потом, вдруг он огорчится. Понимаешь? Мы тут пируем, а он с нами не может. Всё-таки надо учитывать, да.

– Но ещё совсем рано! – запротестовал Влад.

Дескать, мыслимо ли доброму празднику закончиться засветло?

– Нет, правда. Мы шумим. Как человек отдохнёт? – подключился Тенгиз. – Если даже уважаемой Кетеван рот завязать и костыль отобрать.

Кетеван погрозила Тенгизу кулаком.

Видел уже, что не в его власти. Он здесь такой же гость. А что ты хотел? Приехал без жены, без ребёнка – не уважил по-настоящему, да. Гость и есть.

Хозяйка могла бы их остановить. Но хозяйки здесь не было. Хозяйка хлопотала в глубине квартиры, выполняя свою рутинную работу, которой всегда хватает при муже-инвалиде. Открывались и закрывались двери: спальни, туалета, ванной, снова спальни.

Леван велел наполнить стаканы, но тоста не произносил, ждал – последний, стало быть, тост, за хозяйку этого дома.

– Пожалуйста, останьтесь, – сказала она, входя.

И застолье продолжилось.

Она больше не бегала на кухню. Всю суету: подогреть и принести кофе, сварить ещё, подать пирог, сменить приборы, – взяла на себя Натела.

Мать подсела к сыну, крепко обняла за плечо и сидела так, не отвлекаясь на еду и, сколько возможно, на разговоры. Ему было не по себе от такого её объятия. Будто насовсем. Будто собиралась так, через долгое жадное прикосновение, отправиться с ним туда, в Россию, в его далёкую отдельную жизнь. Хотя бы так. По-другому невозможно. Говорено-переговорено. Десятки причин. Но теперь – с прежней, казалось, давно истраченной остротой проснулась полузабытая тоска: не сумел, не отстроил свою жизнь так, чтобы можно было забрать их туда. Не справился, не осилил, проиграл… Он налегал на кахетинское и упрямо дразнил себя фантазией: какой могла быть его другая – здешняя жизнь.

А всё-таки вечер заканчивался. Всё-таки неожиданно рано: оранжевое предвечернее солнце только что залило окна гостиной. Но, однажды сбившись с ритма, праздник так и не смог набрать должную силу. К тому же Гурам так и не вернулся к гостям. Натела помыла посуду, прибрала со стола. И гости, переглянувшись, отправились на пронизанную солнцем веранду – на последний перекур. Вышли все, даже некурящие.

Кто-то сказал:

– Давно на Кукийском не был. Трое у меня там похоронены. Что за жизнь пошла. Никак не выберусь, некогда.

Снова засуетилось сердце: «Как так? Зачем? Почему про это?»

На Кукийском кладбище Влад признался ей в любви. На Кукийском кладбище они поцеловались в первый раз.

Натела откликнулась:

– Да, и я в который раз приезжаю в наш старый район, а на кладбище к своим не иду. Сегодня тоже думала, заедем. И не получилось.

Спокойна. Голос ровный. Неужели не помнит? Сказала – и ничего как будто не шевельнулось в ней… Притворяется?

– Вот сейчас поговорим и снова отложим, – вздохнул кто-то.

Вызвалось человек десять. Выстроились во дворе. Неутомимая Кетеван, почему-то без костыля, азартно покряхтывая, вертя пухлыми ручками в поисках равновесия, доковыляла до каждого, каждому заглянула в лицо. Чересчур высоких, не церемонясь, наклоняла пониже, отловив неожиданно цепкими пальцами то локоть, то лацкан.

– Нет-нет-нет! Ты за руль не сядешь! Чтобы и не думал. Ты хорошенький.

Малознакомые улыбались молча. Нодар, её внучатый племянник ворчал:

– Бабо, ты что, в патрульные устроилась?

– Гляньте на этого юмориста! А если что случится!

Отправились на двух машинах

Нателу пригласили в белое «рено», Влад отправился за ней на заднее сиденье. Малхаз, как и следовало ожидать, влез между матерью и Владом. Хмель начинал густеть, давить. Влад подумал: надо было добавить перед выездом.

Вертел головой, делал вид, что рассматривает улочки детства, косился на неё всю дорогу. Натела смотрела перед собой, улыбалась еле заметно. Сердце его поскуливало. Нет, не получалось отделаться. Это было сильней. Слишком близко. Одно слово, одно касание – и распахнётся потайное пространство, которое никуда не исчезло, счастливо избежало забвения и ждёт, нетронутое, готовое продолжиться. Нужно лишь знать, как туда попасть.

Другая жизнь была возможна когда-то. И почему бы в неё не сыграть.

Мелочи пролистывал мельком. В девяностые многие русские меняли фамилии – способствовало карьерному росту – и он, скорей всего, взял бы фамилию Гурама. Стал бы Шавердашвили. Симпатичная фамилия, на звук – как шуршание трёхдневной щетины на гурамовой щеке. Жили бы у Нателы – у неё своя квартира в Дидубе. Жили бы, скорей всего, гораздо бедней, чем он сейчас живёт… Но нет, мелочи не увлекали. Какая разница?

Томился: ведь ни разу… даже не смотрел, даже не видел без одежды… ни разу. Трогал, когда разрешала – когда сама распалялась от поцелуев. А сейчас – даже если… Сейчас – стало бы это продолжением того юношеского, отбушевавшего целомудренно? Или было бы совсем другое, происходящее с другими людьми? То, для чего юность всего лишь сводня? Влад подглядывал, как Натела поправляет волосы, и понимал, что согласен на любой из двух вариантов.

Ехали медленно: мы же не какая-нибудь шантрапа кукийская, чтобы гонять в нетрезвом виде. Дорога в горку, двигатели басовито гудят на низких оборотах.

Над кладбищем, над плотной окантовкой зелени – небо и крест часовни.

– Слушайте, шевелиться надо. Скоро ворота закроют.

Двинулись вверх по тропинке – мимо затянутых плющом склепов, мимо втиснувшихся впритык могил.

Там, где всё начиналось, Ната и Влад идут рядом, по этой же тропинке – разве что нет асфальта. И солнце яркое, дневное. Сверкают стрекозы, воробьи суетятся. У него канистра с водой, у неё небольшой бидон. С таким ходят за квасом. Её рукав иногда касается его плеча.

– Владик, а у тебя тут кто?

– Бабушка с дедушкой. А у тебя?

– Бабушка и тётя. Только в разных концах.

Он говорит: давай вместе. Она кивает: конечно. Всё так славно устроилось, так чудесно совпало: обоих отправили прибрать могилы перед Пасхой. И не разминулись, сошлись аккурат у ворот. Неспроста же это. И как будто всё уже сказано между ними. Он точно знает – заранее: всё будет хорошо. Они уже вместе. Сначала могилы её близких. Он выдёргивает сорняки, она протирает мрамор.

– Тётя Этери – это дочка бабушкиной родной сестры.

– Надо же, как похожи. Прямо мать и дочь.

Нет, не так – он волнуется, он говорит обрывисто, бурчит себе под нос:

– Похожа. Очень.

– Да. Этери часто принимали за дочку Нино. От её голоса в горле у него делается приторно.

Ладони липкие, в травяном соке.

– Бабушка Мзия ревновала. Даже сейчас ревнует. Говорит, Этери к Нино в гости отправилась.

Он пропалывает тщательно и проворно – корешки летят кувырком за ограду, сыплют комьями в разные стороны. Вот, мол, посмотри, каков я есть.

– Влад, сюда же к твоим? – сверху, с поворота тропинки, крикнул Димитрий.

– Да, правильно.

– Сейчас к моим заглянем, тут в двух шагах. А то стемнеет скоро.

Не убежала вперёд, не отстала. Дошла рядом с ним.

Здесь они тогда поцеловались. Дома, рассыпанные вдоль границы кладбища, были пониже, попроще. Она поливала ему на спину, забравшись на верхушку ушедшей под землю каменной оградки. Он наклонился, широко расставил ноги. Вода утробно булькала в полупустой канистре. Выпрямился и сразу шагнул к ней, мокрый. В последний момент вытер воду с губ. Она подалась навстречу. Закрыла глаза. Вцепилась пальцами в правое запястье… Интересно, подглядывал кто-нибудь за ними в окна? В окна тех домов, что стояли здесь раньше?

– Там польские могилы были. Старые.

Рядом стоял Нодар, племянник Кетеван. Какое ему дело до остатков польских могил… Но Влад поспешил договорить – выплеснуть хоть что-то.

– Вон там, – Влад махнул рукой чуть выше по склону, в сторону роскошной могилы из белого мрамора: улыбчивый толстячок на корточках на фоне «шестисотого» мерседеса, ласточки в правом углу. – Деревья росли, а под ними две польские могилы. Заброшенные. Пан такой-то, пани такая-то.

Нодар вежливо покивал.

Могила бабушки с дедушкой подзаросла: мать наведывалась нечасто. «В другой раз прополю, – мысленно пообещал Влад. – Клянусь, приду завтра же и прополю. Завтра. Сейчас, простите, я… в общем, сами видите».

Подошли остальные.

– Жаль, вина не взяли, – вздохнул кто-то. – Раньше, помнишь, брали, поминали.

Нодар нырнул за пазуху, вытащил одну за другой две бутылки.

И сразу оживились.

– Вот это я понимаю.

– Ай, молодец.

Захрустел гравий под подошвами.

Влад нашёл её взглядом. Она осталась в стороне – встала как раз там, где стояла тогда, поливая ему на спину. Где торчали из земли покосившиеся надгробья, на место которых въехал улыбчивый господин с мерседесом и собственными ласточками в правом верхнем углу. Было не разглядеть – как она смотрит. Солнце догорало у неё за спиной, размывало силуэт. Додумывай, дорисовывай. И на том спасибо. Казалось – девятиклассница Ната стоит там с бидоном воды.

– Скажи что-нибудь, Владик.

Ему протянули стакан. Вина на два пальца, экономно. Много могил предстояло обойти.

Он сказал всё, что от него ждали. Про память, про землю, про дружбу.

Выпили, помолчали. Отправились дальше, вниз по крутому восточному склону.

Влад не двинулся с места. И – случилось, как он надеялся. Ната осталась с ним.

Подошёл вплотную. Запах незнакомых духов.

Как же назывались те её духи? Прибалтийские. Она хвасталась: прибалтийские, маме привезли. Нате разрешалось пользоваться.

Она заговорила первой, но совсем не тем тоном, какой бы его обрадовал – урезонивая и остужая:

– Владик, ну что ты так разволновался? Больно на тебя смотреть. Что ты мне в душу заглядываешь?

– Ната, прости. Чувства. Вдруг.

– Ты нетрезвый, Владик. Зачем начинаешь? Давай не будем разменивать. Что было, то было. Добавить нечего.

– А, может, и есть. Может, есть, что добавить. Откуда ты знаешь?

– Влад…

– Прошу тебя, побудь со мной. Давай завтра встретимся. Посидим где-нибудь. Поговорим. Прошу.

– Влад…

Он заметил только мелькнувшую тень, его ухватили за локоть – и аккурат в челюсть, чуть сбоку, врезался плотный хлёсткий кулак. Зубы звякнули, замельтешило в глазах оранжевое солнце.

– Ты что, ненормальный? Ты ненормальный? – сдавленным шёпотом повторяла Натела сыну, то дёргая его за сорочку, то толкая в плечо. – Отвечай. Что ты себе позволяешь! С ума сойти! Повёл себя как босяк! И где!

Малхаз отмалчивался, с нарочито скучающим видом рассматривал гравий.

– Всё. Простите, – Влад сделал шаг в их сторону; качало, во рту было солоно от крови. – Простите. Спасибо, Малхаз. Помогло, кажется.

Натела снова была рядом.

– Ну-ка.

Её пальцы на его подбородке. Подняла его лицо к свету.

– Ничего, зашивать не надо… Так, – она повернулась к сыну. – Иди к ним, скажи… Нет, соврать нормально не сумеешь. Я пойду. Скажу, что дядя Влад нехорошо себя почувствовал, мы повели его домой. А ты чтобы! – погрозила пальцем. – Убью!

Она ушла, Влад присел на низенькую ограду могилы. Улыбнулся осторожно опухшими губами.

– Слушай, не злись. Я бы ничего такого себе не позволил. Я… – и рукой махнул. – Ладно, всё, умолк.

По дороге его и вправду развезло. Да так основательно, что на одной из щербатых лесенок споткнулся и чуть не упал. Испачкал колено об стенку. То ли последний глоток на кладбище был лишним, то ли в сочетании с кулаком Малхаза вино от Кетеван дало столь сокрушительный эффект. Вели, поддерживая под обе руки. Слева Натела – но справа Малхаз. Так что всё, чем был облагодетельствован слева, упразднялось тем, что подпирало справа, недовольно при этом сопя и подло оттаптывая ногу.

Мать не испугалась расквашенной физиономии. Не огорчилась даже.

– Что это? – и тут же сама догадалась. – А. Понятно. Ну, не страшно.

Попросила Нателу:

– Посиди со мной минутку.

Влада устроили в зале, на допотопной скрипучей тахте. Мать его разула, уложила поудобней, Натела подтолкнула под голову подушку. Под закрытыми веками плавно, уверенно добирая по пути подробностей и красок, поплыла та самая – другая его жизнь. Он немного перебрал с друзьями. Лучше полежать. Женщины о чём-то негромко беседуют на веранде. Откровенничают, судя по интонации. Прекрасный, прекрасный вечер – твои женщины сидят на веранде, разговаривают… старая и молодая… Быть может, перемывают тебе кости. Или говорят о своём. Про рождение, про смерть, про то, как устроено время. Или размышляют, когда покупать сливу на ткемали: уже пора – или ещё подешевеет. Главное, чтобы чеснок был мясистый, не такой квёлый, как в прошлом засушливом году. В колодце двора бесшумно мечутся летучие мыши. Густеют сиреневые тени. Занавеска колышется. Сверчки. Хорошо. Боже, как хорошо. Как я без этого?

С утра сеанс самобичевания: всё испортил, всё профукал, как всегда. У мамы в глазах огоньки насмешки.

– Опасное вино у Кетеван. Да, сынок?

– Мам, а где она работает?

– Кетеван?

– Мам, ну хватит издеваться.

Посмеялась неслышно, помолчала – обдумывала, стоит ли говорить.

– По сменам она работает. В торговом центре. Сегодня дома.

Чмокнул мать в знак благодарности.

– Ох, сынок, сынок… время не догонишь… только надорвёшься.

Не стал тянуть. Умылся, побрился и сбежал. Мама только крикнула вдогонку через весь двор:

– Когда тебя ждать?

– Не слишком поздно!

И весь двор теперь знает: Влада дома нет, вернуться обещал не поздно.

«Как тогда, – повторял себе упрямо. – Всё, как в детстве».

Купил возле Переходного моста торт и цветы, отправился на метро к Нателе.

Даже гул и стремительный мрак метро, казалось, был заодно с ним. Сколько раз ездили с Нателой… придерживал её бережно за локоть… шептал на ухо глупые нежности…

«Я ни на что не претендую. Я ничего не выпрашиваю, – готовился Влад по дороге. – Просто посиди со мной, поговори. Только и всего. Неужели нельзя?»

Открыл Малхаз. За его спиной тишина. Натела не вышла в прихожую, не крикнула из глубины квартиры: «Кто там?» Влад ожидал продолжения, новой волны подросткового отпора.

– Послушай…

Но Малхаз молча отступил в сторону, приглашая войти.

– А мама?

– Вышла мама. На кухню проходи.

Сам ушёл в комнату. Влад прикрыл входную дверь, послушно отправился на кухню – старенькую, потёрханную. Уселся за покрытый простенькой клеёнкой стол. Торт поставил на подоконник, сверху цветы.

«Вот так бы примерно и жили. И ладно, и хорошо».

Малхаз вернулся со стопкой фотографий, выложил перед ним.

– Смотри.

– Что это?

Зацепил краем глаза: парк, пышная клумба, маленький Малхаз на руках у отца.

– Моя жизнь, – ответил Малхаз, усаживаясь за стол.

– Малхаз, дорогой, – начал Влад, но вдруг нарвался на его взгляд и осёкся.

«А не выйдет ничего».

– Вот. Это мы в Пицунде, – взял в руки фотографии, сам начал раскладывать перед ним. – Мне тогда пять лет было. Меня что-то такое за палец укусило, палец распух, я боялся, что умру… Это папа из тюрьмы вышел в первый раз. Видишь, худой какой. Глаза уже совсем другие…

– Слушай, Малхаз, я совсем не собирался…

– А что ты собирался?

Законный вопрос – но Влада почему-то застал врасплох. А ведь готовился, целую речь наговорил… С Нателой наверняка сумел бы – выговориться, подобрать правильные слова. Но вот сидит перед Малхазом – и ни одно из слов не подходит. Не желает звучать.

– Тогда я скажу. У них… у отца с матерью, и так всё на волоске. Мама столько раз мне говорила: не знаю, смогу ли я с ним жить, когда он выйдет. Полгода ему осталось. Понял, нет? Полгода. Я её не заставляю и не прошу. И никто её не заставит. Я всё понимаю. Но он для меня отец. Он хороший отец. И я хочу, чтобы у них всё получилось. Он имеет право на этот шанс. Вот так. А ты сейчас влезешь… Короче, не влезай, – опустил глаза. – Прошу.

У Влада сорочка прилипла к спине. Сидел раздавленный. Вот так – пока он глотал воздух, мальчишка… этот собранный, серьёзный мальчишка, сумел подобрать и произнести слова, каждое из которых, как увесистый удар в челюсть: можешь ещё очухаться, попытаться ответить… но нет, кажется… нет, разве что пролепетать что-то невнятное в ответ.

– Ладно. Прости. Пойду я. – Вышел в прихожую, потянул дверь. – Маме привет. Дружеский.

Дошёл до угла дома и через дорогу, на пешеходном переходе, заметил Нателу. Шла не спеша, смотрела задумчиво себе под ноги.

«Обо мне думает, – уцепился Влад за соломинку. – Пусть хоть это…»

Уехал.

И снова – суматошливый необъятный город, соседи, которых не знаешь, как зовут. Встретился в лифте с одними – не удержался, пригласил в гости: «Столько лет в одном доме. Приходите, грузинским вином угощу». Посмотрели удивлённо, вежливо отказались. Душа не на месте, не на что опереться – пустота. Не ждал, не гадал, что снова навалится. За столько лет научился, натренировал себя жить в этом зачехлённом мире, где никто никому ничего не должен, где каждый каждому – никто.

Вернулись жена с дочкой из отпуска. Сувениры, туристические впечатления: «Нет, отель на четыре звезды ну никак не тянул. В бассейне столько хлорки, что я потом кашляла весь день». Вечером, за ужином – слайд-шоу на экране телевизора: это мы там, это мы тут… Делал вид, что жутко интересно, а сам вспоминал тбилисский двор на бывшей улице Монтина, старую ветвистую шелковицу и стук доминошек с весёлыми воплями: «Чари-яки! Ду-беши! Ду-шаш!» Как только разбрелись по своим углам – дочка чатиться с френдами, жена выкладывать фотки в «Одноклассниках», – полез в кладовку, отыскал на верхней полке, в потрёпанном пыльном альбоме школьную фотографию: он и Натела, щекой к щеке. Услышал шаги – чуть не свалился со стремянки. Будто занят был незнамо чем.

Сунул фото между пустых банок.

– Что ты там ищешь? – удивилась дочка.

– Да так… смотрю… повыбрасывать бы тут…

Дочка выпила сока на кухне, ушла.

Спрятал фото, как страшный компромат, в портфель, с которым езди на работу.

Продолжилась трудовая рутина. И всё, казалось, в ажуре. Влад – менеджер, каких поискать. Начальство довольно, повышение не за горами. У всех всё хорошо. Дочка умница, нажимает на языки. Даже летом, даже на каникулах не филонит. Света, возвращаясь с работы, ложится с планшетом на диван, погружается в любимое пространство: сайты туристических компаний, отзывы путешественников о турах и отелях.

– А вот в Греции ещё есть парочка приличных мест. Как насчёт пляжного отдыха в следующий раз?

Только из отпуска – уже мечтает о следующем. Дело привычное, так и живут последние несколько лет: тянут лямку с перерывом сначала на новогодние, потом на майские – и, вот оно, отпуск, впечатления, жизнь! Глоток – и снова пресная муть: работа, работа, работа.

Но в общем, если разобраться – у всех всё хорошо.

– Влад, посмотри, вот интересный вариант.

– Я лучше потом. Ты сама пока повыбирай.

Однажды вечером – уже спать собирались ложиться – вытащил из шкафа нарды, прихватил бутылку вина, выгреб какую-то снедь из холодильника и сорвался во двор.

– Устроил чёрт-те что, опозорил перед соседями, – сказала об этом Света.

Ходила потом удивлённая и обиженная.

А всего-то и было – разложил нарды на покосившемся столике у гаражей, поставил бутылку вина, закуску пристроил. Стал играть с самим собой. Смачно стучал шашками. То ли соседи позвонили в полицию – помешал кому-то спать, то ли патруль мимо проезжал. Полицейские вышли из машины, спросили документы. Кто такой, что здесь делает – опять же, почему спиртное пьёт в недозволенном месте. Забрали бы, наверное, в участок. Но Влад – недаром же приговорил полбутылки кахетинского от Кетеван-бабо – настроен был светло и дружелюбно. Обрадовался полицейским, как давнишним друзьям, стал зазывать сразиться в нарды или в шашки. Нежданно-негаданно один из них согласился. Выпивать, конечно, не стали: на службе. А сыграть – «Эх, уломал, чертяка. Помню, в армейке на дежурстве сутками рубились. Давай партийку в короткие».

Света с Женькой подоспели – перепуганные, отбивать мужа и отца от полицейских. Застали картину маслом: полицейский с Владом сражается в нарды.

Плот с длинным столом, уставленным винными кувшинами и закусками, плывёт вниз по Куре. Мужчины поют на несколько голосов. За столом Влад, Леван и Гурам на своей каталке, в оранжевом спасательном жилете. У Гурама снова приступ прогрессирующей деменции. Но здесь это никого не смущает. Здесь можно быть наивным и даже глупым – не важно. Гурам выглядит совершенно счастливым. Тихонько, себе под нос, чтобы не мешать настоящим мастерам – подпевает… помогает себе руками – дирижирует, долепливает пальцами песню…

По набережной, вдоль сцен с танцующими, под стук барабана, под плач и хохот дудука, сквозь шашлычный дымок, прогуливаются Татьяна с Нателой. Чуть поодаль Малхаз – и сегодня он, наконец-таки, не угрюм. Натела замечает приближающийся плот, женщины машут руками, мужчины отвечают им шумным приветствием. Плот проплывает мимо, Натела роняет голову на плечо Татьяне и плачет. Но вокруг кипит праздник, и мужчины на плоту поднимают свои стаканы на призыв тамады, наслаждаясь умелой витиеватостью тоста.