Было тихо. От солнца и свежего снега улица казалась алмазной. Митя с Толиком стояли на ступеньках банка. Толик предавался любимому занятию:

— Помнишь, как Миша на белой «Вольве» в Дон въехал? Вот салон вонял!

А в сквере перед техникумом, кусок которого был виден Мите, между похожей на чашку с мороженым клумбой и спиной красноармейца, укрытой пышной шубой вместо шинели, прошла женщина с коляской.

— Помнишь, он на своем первом «очкастом» на тот пенек заскочил?

— Помню.

— Вот вы?сь, пока снимали! Кэ че, так сами и не смогли, кран подгоняли. Того «Мерса» давно след простыл, а пенек вон, из снега торчит. Вот жизнь!

Женщина с коляской не спеша шла по скверу. Она притягивала его внимание. Издали, сквозь сверкающие алмазным блеском ветви, лица ее видно не было. Просто женщина с коляской. Расплывчатая. Абстрактная женщина. Она могла бы быть любой. Полной, худенькой, симпатичной, не симпатичной, киской, тигрицей — кем хочешь. Пластилин. Лепи, если умеешь. Могла бы быть Мариной. Запросто.

Марина гуляла с Ванечкой на пустыре перед физфаком. НИИ ФОХ располагался как раз позади физфака. Иногда, выходя из института, Митя издали видел их. Марина издалека выглядела такой же расплывчатой. Заметив его, она махала ему рукой? Он представил, что это она там, в сквере. Дожидается. Пока не заметила, что он стоит на крыльце. Он может ее позвать: «Марина! Я сейчас!» Он даже поднял руку? Толик повернулся на это его движение, и Митя сделал вид, будто почесал голову.

— Ладно, пойду в магазин сгоняю. — Толик шагнул на тротуар.

«Давай, а я к своим пойду», — будто бы сказал Митя и тоже спустился по ступенькам. Дальше продолжать игру не стоило. Хватит.

Началось, как водится, случайно. Давно, еще до того, как в его жизнь вернулась Люська. Митя в очередной раз поменял квартиру. Новая хозяйка оказалась старушкой бдительной, полной нешуточных принципов. Принципы сидели в ней прочно, как стальные прутья в железобетоне. Хозяйка нагрянула в первый же вечер и застала Маринкино платье развешенным на веревке в ванной. (Опрокинул чай на сумку, в которой хранил ее вещи.)

— Чье? — вскинула хозяйка синие рисованные брови.

И Митя от неожиданности ответил первое, что пришло на ум, — правду:

— Жены.

Сложив руки на животе, как на трибуне, старушка посмотрела на Митю долгим давящим взглядом.

— А вроде ж говорил, что ты один. Я ж спрашивала. Ты сказал: один, не женатый. Я еще не хотела сдавать.

— Да женатый, женатый.

— А врал зачем? — коротко раскинула она руками и снова уложила их на живот.

— А врал? Поссорились. Разводиться думали.

— Передумали?

— Передумали.

Прошла в комнату, огляделась. Не найдя больше следов, снова обернулась к нему.

— Паспорт покажи.

Все-таки было в ней что-то из тридцать седьмого. Гремя огнем, сверкая блеском стали. И он показал ей паспорт.

— Ешкин кот! И дите есть! Как же вы тут разместитесь-то? Я б и не сдала, если б знала.

— Он не здесь? Сын за границей. Учится там, учится за границей. Мы вдвоем с женой.

— Надо же!

Исследовав страницу за страницей, старушка сделалась приятной, как букет ландышей.

— Марина, значит. И где ж она?

— А-а? на работе. Она в университете на кафедре работает. У них а-а? аврал. Отчет сдают.

Она ушла тогда задумчивая, кокетливо качнув в дверях пухлым пальцем.

— Но врать все ж таки негоже. Нагородил черт-те что. — И фыркнула, уже повернувшись спиной: — Чудной. Разводиться, мол, думали.

А Митя разодрал и швырнул в мусорное ведро злополучное платье и вечером напился в дрова. Имя той бдительной старушки вылетело из памяти безвозвратно. Сколько их было, старушек, сдающих квартиры и флигели! Он помнит только фамилию. Прокофьева. Гражданка Прокофьева.

Хозяйские проверки проходили регулярно каждый понедельник, и регулярно каждый понедельник Митя был вынужден освежать декорации. Неизменное отсутствие жены, однако, вызывало подозрения: «Когда ж она бывает-то? Взглянуть бы». Праздный интерес чужого человека был неприятен. Но Митя уже втянулся в игру. Сначала трудно, ломая себя, затем спокойно и, наконец, с азартом.

Усыпить бдительность гражданки Прокофьевой, однако, оказалось задачей для него непосильной. Вскоре Мите пришлось изведать мощь ее праведного гнева. Склонность к слежке у нее была феноменальной, сын ее оказался мент.

— Маньяк, не иначе, — кричала гражданка Прокофьева на весь двор.

— Мама, идите в дом, разберемся, — ворчал сын, старший наряда.

От него жарко пахло семечками. По дороге, сидя рядом с Митей на заднем сидении «бобика», он увлеченно сплевывал шелуху на Митины колени. В приемнике, как полагается, были зарешеченные окна и массивный казенный стол, но вдоль стен почему-то — кинотеатровские откидные кресла, исписанные лаконичным фольклором. Милицейский капитан, дежурный, под смешки заинтересовавшегося историей наряда листал его паспорт, грубо шелестя страницами, будто и вовсе хотел порвать их, и спрашивал, спрашивал, брезгливо прикрикивая:

— Ммм… Чего-чего?! Выплюнь? изо рта, говори нормально. Где твоя жена, Мария Анатольевна Вакула, в девичестве эээ? как? Володина? Убил? Расчленил? Где спрятал, говори!

Митя краснел, кашлял.

— Чего-чего?! Громче!

В приемнике, в который то и дело вбегали, вводили, куда выкрикивали из коридора фамилии, добавляя к ним, будто титулы, матерные частицы, Митя рассказал все. Правду. Понукаемый дежурным капитаном, рассказал правду с подробностями.

С противными протокольными подробностями, которые никогда ничего не проясняют, которые швыряют под ноги публике твое несвежее белье и выставляют тебя голым посреди кабинета.

— И с ним уехала? В каком году, говоришь?.. Ммм… Значит, кинула отечественного производителя? Чао, чао, чао, дорогой!

Капитан, пятнисто румяный, словоохотливый, имел, очевидно, репутацию весельчака.

— А ребенка как вывезла?.. Ммм… Громче!

— Попросила с сыном повидаться, Москву ему показать. Отвез ей сына.

— Сам отвез?

— Сам.

— Ну, а из Москвы-то вывезла-то как? Если она уже фактически, как я понимаю, иностранка была?

— У ваших московских коллег надо спросить.

Эта фраза стоила ему ночи, проведенной в камере приемника. В углу дрожал протрезвевший пенсионер, в коридоре кого-то били, а Митя смотрел в темную стену и не спеша вспоминал то, что давно вспоминать себе запретил. Наверное, той ночью Митя окончательно и бесповоротно возненавидел правду. Что от нее, от правды? Счистить с жизни гладкую красивую кожуру, выложить добытый плод, пресный и бледный, на всеобщее обозрение. Берите, граждане, пробуйте. Правда — всегда для многих, для всех. Одна — для умника и полудурка. Налетай, кому приспичило! Любительница площадей и тысячеглазых аудиторий. Публичная девка, сделавшая карьеру революционерки. Правда? Иногда, понемногу. В лечебных целях. И не забывать, что это в принципе аморально.

Митя, конечно, со временем пришел в себя. Но нездоровой игрой увлекся непоправимо. Случилось так, что роман с фантомом вдохнул в него жизнь. Он стал стелить на двоих. Надел обручальное кольцо. Стал бриться каждый день. Восьмого марта он отправился в «Ив Роше» и, нанюхавшись до оскомины, доведя продавщицу до трясучки, купил модную туалетную воду. Неизвестно, как долго бы продлилось это, но в самый разгар своих фантазий он повстречал Люсю.

— Митенька!

— Люська!

Люсю он встретил в фойе театра. И эта новая встреча — после той, на ночной лестнице Бастилии — будто связала для него порвавшееся время.

— Бог мой, а я ходил к тебе, твоя мать сказала, ты переехала.

— Она еще жива? Да, переехала. Давно уже.

— Какая ты — ух ты, какая ты! Как я рад тебя видеть!

— А ты почему без Марины?

Он не ответил ничего, бегло соорудил на лице неопределенное выражение и перевел разговор на другую тему.

Митя перестал наведываться к Люсе почти сразу после свадьбы. На свадьбу Люся пришла, но не в качестве дружка: Митин план действительно показался свадебной коллегии неуместным маскарадом. Как-то само собой вышло, что после свадьбы дружба пошла на убыль. Спохватываясь, Митя время от времени ездил на Братский, но скоро они с Люсей обнаружили, что совсем выросли из старой дружбы, а ничего нового впереди не наблюдалось. Пункт А без пункта Б. И нить оборвалась. Потом, как и у многих, приключилась нищета, как-то очень быстро выпотрошившая инстинкты не первой необходимости. Инстинкт общения этой операции подвергся в первую очередь. В самый разгар нищеты родился Ванечка. Митя по-настоящему вспомнил про Люсю только после того, как Ваня уехал к матери в Осло. Проснулся однажды утром и, не завтракая, будто куда-то опаздывал, торопливо и неаккуратно побрившись, отправился к ней. Но на Братском она уже не жила, Елена Петровна, ее мать, окончательно опустившаяся и обуглившаяся от алкоголя, ничего о ней не знала. И он не знал, где ее искать.

— Как я рад, Люсечка!

В театр Люся пришла одна. Как и Митя. Это как-то по-сиротски роднило. Он вдруг почувствовал, что хочет все-все ей рассказать — прямо сейчас, схватить за руку, утащить за портьеру гардероба и там, в шеренгах пустых шуб и пальто, рассказать все. Всю свою жизнь. Про то, как Марина? Про то, как Ваня?

— Я думал, я один тут такой, кто в одиночку в театр ходит.

— Тю, а я думала, что — я.

За это ее смешное «тю», сохранившееся с тех самых пор, Митя готов был ее расцеловать: хоть что-то осталось неизменным. Но не расцеловал.

Он ничего ей не рассказал — быть может, потому, что она больше не спрашивала. Весь антракт проболтали о какой-то ерунде, о прохрарирванных простынях бабы Зины, о Бастилии с ее нравами. Будто только эти древности соединяли их. Позже у него больше не возникало желания поделиться с Люсей всем-всем, и все сложилось так, как сложилось. Жаль стало разрушать свою уютную фата-моргану, отстроенную на голом месте, посреди непроходимой пустоты. Да и ради чего, ради той же затасканной правды? Митя сказал Люсе, что Марина в командировке.

Скоро после встречи в театре как-то очень незатейливо, будто это теперь само собой разумелось, они стали любовниками. К тому времени он настолько обжил сооруженный им мираж, что повел ее легко и уверенно — мимо несуществующей опасности быть застуканными вернувшейся в неурочный час Мариной, по запутанным тропинкам вымышленного адюльтера. Было совсем несложно убедить ее в том, что она — любовница. Вылепить человека из вакуума оказалось и вовсе делом плевым. Маринкины вещи, кочующие с ним с квартиры на квартиру, висели в шкафу. Ее поношенные тапочки стояли в прихожей. На кухне передник с припаленным краешком, в ванной разлохматившаяся зубная щетка и косметичка. Она здесь. Только что вышла, приезжает завтра. «Чем это так пахнет?» — «Утром приготовила рагу. Будешь?» Несколько следов тут и там — и обман завершен. Пара историй, сдвинутых из прошлого в настоящее. Вот он, фантом: повесил блузку на дверную ручку, бросил на кухне разонравившуюся помаду, забыл снять с батареи давным-давно высохшие колготки. Были, конечно, шероховатости, как без них. Самой трудной деталью фантома оказался именно гардероб.

— Слушай, она у тебя, как привидение.

— В смысле?

— Как тебе сказать? Вот вещи ее где, например? Одежда? Зимняя, например.

— Зимнюю она к маме все время отвозит. Я ей говорю: зачем опять отвозить за тридевять земель? А она все равно. Говорит, и так на баулах живем. А потом, знаешь, она же в разъездах все время. Так в сумке и хранит. У нее одежда-то вся: джинсы да ветровки. Сам удивляюсь, как она так умудряется? Никогда не распакует, не развесит. Настоящий геолог.

— Это оттого, что у вас детей нет, а вовсе не из-за геологии. И? давно хотела спросить… — Люся распахивала створки шифоньера. — Вот этот сарафан, юбка? такие за год до Потопа носили. Она что, это носит?

Митя мямлил многозначительно:

— Любимые вещи, так бывает, носишь и носишь и? носишь?

Но он любил поговорить с Людой о Марине.

— Недавно чуть не спалила, — заявлял он, трагически вздохнув и отведя глаза.

— Да?

— Ты кому-то звонила, телефон на газете записала. Она увидела. Чей, говорит, почерк? Пришлось сказать, что хозяйка заходила, звонила.

— А если у хозяйки спросит?

— Может, забудет. Та раньше, чем через месяц, не заявится.

— Она ревнивая?

— Да не сказал бы. К тому же я все это время никак не подавал повода для ревности. Это только с тобой? в первый раз.

Люся рассмеялась.

— Ой, Мить! Ну ты прям как девочка-целочка: в первый раз, в первый раз?

Оставались, конечно, шероховатости.?К начальнику Ворошиловской ПВС была отдельная очередь, компактная. Начальник приходил попозже. Они ждали его, сбившись в стайку возле узкой двустворчатой двери. Погода была гораздо теплее, чем в позапрошлую субботу. От людского дыхания тамбур с некрашеными деревянными полами пропарился, как в сауне, и источал терпкий древесный дух. Кружилась голова. Пыхтящие старухи обмахивались платочками. Какая-то женщина хлестала по щекам плачущую девочку.

Начальник пришел немного позже. По тому, как человек в дымчатых очках и погонах майора двинулся к двери, очередь поняла: начальник — и торопливо расступилась. Выглядел он на удивление неопрятно. Помято и обмякло. Майорские погоны смотрелись на нем, как на новогодней елке. «Вот он, — тяжело подумал Митя, — человек с красным карандашом. Вот он, Тот, Кто Выдает Гражданство».

— Заходить можно?

— Да я сам еще не зашел. Во дают! Позову, когда можно.

Дверь за ним закрылась, очередь вздохнула. Они ждали и ждали, но из-за двери не слышалось ни звука.

— Я зайду? — спросил Митя у впереди стоящих.

Ни у кого не было желания нарываться, но и простоять до обеда не хотелось. Кто-то в очереди рассказал, что вчера он начал принимать за полчаса до обеда. Очередь равнодушно промолчала. Держа наготове паспорт, Митя протиснулся в кабинет.

Начальник стоял боком, из-под форменной сорочки выглядывала полоска волосатого живота. Перед начальником стоял милицейский сержант, глядевший в пол с болезненной улыбкой. В нем чувствовалось напряжение.

— И где нашел? — весело спросил Николай Николаевич.

— Какая разница?

— Интересно же.

— Где нашел, там больше нет. — Сержант постарался взглянуть прямо, но тут же уткнул взгляд в пол и улыбнулся так, будто собирался кусаться.

— Нет, ну так, как ты тогда, так нельзя, нельзя. Надо же контролировать, — шепнул Николай Николаевич, наезжая своими дымчатыми очками, как кинокамерами, и хмыкнул. — Мало ли что.

Каким-то образом стало совершенно ясно, о чем они говорят. Будто застал в кабинете не обрывок разговора, а непосредственно события, о которых шла речь. И главное, была откуда-то уверенность, что к потере и находке пистолета прямое отношение имеет Николай Николаевич. Судя по затравленным улыбкам, была такая уверенность и у сержанта.

— Да, братец, ты был в ударе.

Сержант снял фуражку, вытер лоб.

— А кто не был?

— Но потерял только ты.

Они, конечно, заметили вошедшего Митю, но нисколько не смутились. Могли бы прогнать, но не стали. Милицейский сержант скоро ушел в соседний кабинет. Николай Николаевич остался в отличном расположении духа, все еще посмеивался сам с собой, перебирая бумаги на столе. Наконец кивнул Мите.

— Что там?

— Вам Сергей Федорович звонил по моему вопросу.

— Очень может быть. И что за вопрос?

— У меня с гражданством?

Не дослушав, Николай Николаевич протянул руку, ковырнул пальцами воздух.

— Паспорт давай.

Долго он паспорт не рассматривал. Открыл на нужной странице, тут же закрыл и шлепнул о стол.

— П?ц!

— Что, извините?

— П?ц, говорю! Ничего ты тут не сделаешь. Мог бы не ходить. Разве Сергей сам не мог тебе сказать?

— Ничего не сделаешь?

— Н-ни?!

— А почему?

— Потому что закон приняли, я ничего тут сделать не могу. Ну, давай, беги, а то там очередь.

— До свиданья. Всего хорошего.

— Давай, бывай. — Когда Митя уже взялся за дверную ручку, Николай Николаевич вдруг сказал: — Знаешь, мой тебе совет: подожди немного. У них там вроде какие-то дополнения должны рассматриваться. Может, что-нибудь тебе выгорит?

— Спасибо. Но мне поскорее надо.

Николай Николаевич развел руками.