После проверки паспортов я вижу через окно, что двое пограничников ведут какую-то плачущую девицу в окруженный забором из проволочной сетки арестантский вагон. Видимо, у нее не в порядке документы. Задержанной предстоит просидеть в вагоне до позднего вечера, когда через Зилупе пойдет поезд на Москву. На нем ее отправят обратно в Россию. Причем пограничники не утруждают себя кормежкой арестованных. Если есть при себе дорожные харчи, твое счастье, а если нету – сиди весь день голодный, цацкаться с тобой не будут.

По составу проходит железная лязгающая судорога, наш экспресс трогается, через четыре часа мы прибудем в Ригу.

– Для российского гражданина вы неплохо говорите по-латышски, – как бы вскользь замечает мой попутчик. – Наверно, жили здесь раньше?

Действительно, я обменялся с таможенниками несколькими фразами по-латышски и, думаю, Андрис похвалил бы мое произношение. Во всяком случае, я научился выговаривать долгие гласные, что для большинства русских людей является камнем преткновения.

– Да, когда-то я был здорово влюблен в девушку из Риги, – признаюсь я, и собеседник понимающе кивает.

Его вполне устраивает мое объяснение, поскольку о том, что моя девушка вовсе не была латышкой, я умалчиваю.

– Наверно, сейчас к ней едете?

– Нет, она вышла замуж.

А вот это уже прискорбная правда.

– Извините, – бормочет мой попутчик.

– Не стоит извинений. Обычная житейская история.

Немного помявшись, он говорит:

– Будем знакомы. Юрий.

– Володя, – отвечаю я, и мы обмениваемся рукопожатием.

– Э, да вы тезка нашего фюрера! – восклицает мой новый знакомый.

– То есть как? – я в искреннем недоумении.

– Очень просто. Миервалдис Каулиньш, в переводе на русский – Владимир Косточкин, – и, указывая взглядом на прочитанную газету, он с ернической усмешкой добавляет. – По кличке «Дездемона».

– Бросьте, не верьте газетным уткам, – поморщившись, возражаю я.

– Вы считаете это газетной уткой?

– Конечно. Будь он и впрямь агентом, его кличку знали бы считанные люди. И уж ни за что не раскрыли бы рта.

– А по мне, так пускай работает на русскую разведку, жалко, что ли, – рассуждает Юрий. – Лишь бы не на американскую. Знаете, недавно я читал мемуары бывшего офицера ЦРУ Клайна. И наткнулся на любопытный эпизод. Приходит он со своим боссом на доклад к президенту Джонсону. Если не путаю, по поводу Доминиканской республики, где на носу президентские выборы. Стали рассказывать о кандидатах. Насчет одного из них Джонсон выразился так: «Это то, что нам нужно. Пусть этот парень возглавит там дело!» Ну, и выборы окончились соответственно. С тех пор, как я это прочел, у меня закрались некоторые сомнения насчет ценностей дерьмократии.

Он совершенно прав, нынче невозможно себе представить никем не завербованного президента крошечной страны. Точно так же, как совершенно самостоятельную террористическую группу.

– Да, кто-то из политиков изрек, что демократия дерьмо, только человечество до сих пор еще не придумало ничего лучше, – соглашаюсь я.

– Вот уж это точно сказано.

– Кстати, недавно наткнулся в газете на анекдот из жизни. Один латиноамериканский президент, забыл его фамилию, читал лекцию в американском университете. Какой-то студент спросил его с подначкой, почему в Южной Америке так часто бывают путчи, а в Соединенных Штатах – нет? И тот ответил: «А потому, что в США нету американского посольства.»

За вчерашний вечер мы с ним и словом не перемолвились, я отправился ужинать в вагон-ресторан, а когда вернулся, он уже лег спать. Сегодня вот разговорились, и попутчик оказался вовсе не таким угрюмым бирюком, каким выглядел поначалу. Ко взаимному удовольствию обмениваемся еще несколькими байками в том же духе.

Юрий плечист, крепко сбит, с открытым улыбчивым лицом. Его коротко подстриженная черная шевелюра надо лбом изрядно поредела, в нее буквой М вгрызлись две большие залысины, а сквозь мелкие кудряшки срединного мыска просвечивает кожа. С некоторых пор я испытываю к лысеющим людям чувство братской солидарности. А именно, после того, как в спецбольнице меня пичкали всякой дрянью, от которой дьявольски чугунела голова, а потом, спустя некоторое время, стали постепенно выпадать волосы.

Предлагаю ему выйти в тамбур покурить, но Юрий, оказывается, не курит.

За плохо протертым окном тамбура струится низкорослый сосняк, деревья стоят на темных блюдечках проталин. Облокотившись о поперечные алюминиевые прутья окна, затягиваюсь сигаретой и размышляю о Каулиньше. Незавидная у него роль на политических подмостках: раздваиваться, извиваться ужом под режущими софитами лютой ненависти, направленными со всех сторон. Быть безраздельным диктатором, втихомолку пляшущим под чужую дудку. Притворяться своим для чужих и врагом для своих. Надо иметь богатырскую психику, чтобы не сломаться в такой параноидальной ситуации.

В сущности, мне до его душевного комфорта нет никакого дела. Для моего шефа важна исключительно безопасность Каулиньша. Вот он меня и отрядил, якобы на подмогу рижской резидентуре СВР. Хотя в сущности, еду я ради проверки, насколько рьяно там взялись за розыски террористов. И для очистки совести начальства, которое при любом исходе отрапортует, что приняло все необходимые меры.

Сигарета давно докурена, однако я все стою, прижавшись лбом к холодному стеклу, и размышляю. Ясно лишь одно: ни за какие коврижки не хотел бы я поменяться местами с президентом Каулиньшем.

Наконец возвращаюсь в купе, когда мы проезжаем через Резекне. Юрий интересуется, кто я по профессии, отрекомендовываюсь корреспондентом московской газеты «Сегодня». В свою очередь задаю встречный вопрос, и выясняется, что Юрий художник.

После нескольких незначащих фраз решаю закинуть удочку, авось будет поклевка, то бишь, дополнительная информация.

– Знаете, один мой рижский друг увлекается живописью, у него есть несколько картин этого… как его… Ильи Пугачева, – говорю я.

Заслышав эту фамилию, мой собеседник пренебрежительно морщится.

– Вы уж не обижайтесь, но Пугачева покупают те, у кого слишком много денег и слишком мало вкуса, – цедит он.

– Разве? – огорошенно спрашиваю я, – Вы считаете, он слабый художник?

– Ну, что я могу сказать о Пугачеве… – бормочет Юрий. – Знаете ли, de mortuis aut bene… – Он задумчиво смотрит сквозь меня.

– …aut nihil, – подхватываю я. – Он разве умер?..

– А вы не знаете?

– Впервые слышу.

– Три дня тому назад назад его застрелили в мастерской.

– Ну и ну, – качаю я головой. – За что ж его так?

Юрий пожимает плечами.

– Темна вода в облацех. Он, знаете ли, сидел, и у него с тех времен остались дружбаны среди криминалов. Я подробностей не знаю, вчера звонил своей жене по телефону, она сказала, мол, Илью застрелили в мастерской. И все.

– Наверно, грабители вломились, – предполагаю я.

– Да у него грабить особенно нечего было, – возражает Юрий. – Хотя он зарабатывал много, но и деньгами швырялся направо и налево. Да и потом, грабители без особых причин не убивают. Они тоже не дураки, им тогда сразу другая статья и срок чуть ли не вдвое больше.

– Ладно, допустим. Но почему вы намекнули, что он художник плохой?

– Мастерство, знаете, как велосипед: если не едет вперед, то падает, – наставительно разъясняет Юрий. – А он разбрасывался, тратил себя на бытовуху. Пил по-черному, девиц менял как перчатки. Сперматозаурус вульгариус, есть такое животное, знаете ли…

– Вижу, вы его крепко недолюбливали, – замечаю я в надежде, что собеседник разговорится еще пуще.

– Ну, он и без моей любви не бедствовал.

Мне становится интересно, отчего на покойника вылито столько черной желчи. Зависть к удачливому собрату, что ли?

– Насколько мне известно, многие в Риге считали его чуть ли не гением, – говорю я, и реплика попадает в яблочко, мой собеседник чуть ли не взвивается на дыбы.

– Гений?! Не смешите меня, пожалуйста, – Юрий презрительно фыркает. – Начнем с того, что у него даже академической подготовки не было. Когда порисуешь с обнаженной натуры до седьмого пота, анатомия впитывается в пальцы. Или же надо иметь дар от Бога. А у него ни того, ни другого не было.

– Ну, некоторые обходились без анатомии, например, Кандинский, Поллак, – с невинным видом подзуживаю я.

– Но ведь он-то писал фигуративные работы, делал сюр, а там без снайперской точности все разваливается! Поначалу талант у него прорезывался, никто не спорит, но потом он просто стал писать ради денег, вот как раньше на базаре торговали лебедями на клеенке, знаете? Вам хочется сюра? Он есть у меня.

– Так ли велик грех? По-моему, ни один художник не пишет абсолютно бескорыстно и без оглядки на покупателя, особенно в наше время…

– Правильно, соблазн велик. Но если малевать халтуру только ради денег, любой талант заглохнет. Даже если он и был вначале. А Илья стал мыслить уже в категориях базарной халтуры. По гроб жизни не забуду, как он мне в прошлом году веселую новость рассказал. Представляешь, говорит, написал картину для спальни, а ее купили и повесили в офисе, вот смеху-то. Представляете?

– Да, забавно, – соглашаюсь я.

– Одним словом, он в чем-то типовая фигура постсоветских тусовок, насквозь вторичен, – выносит Юрий безжалостный приговор. – Старался подражать Сальвадору Дали во всем, и в искусстве, и просто в быту, хотя вовсе не был параноиком, просто пьянчугой и психопатом. Многие называли его за глаза Сальвадором недодаленным. Ядовито, но метко, по-моему. Знаете, про таких еще в начале века сложили присловье: «Новаторы – до Вержболово, что ново здесь, то там – не ново».

Он презрительно машет рукой, умолкает, глядит в окно, за которым пробегают рассыпанные по холмам среди перелесков одинокие хутора.

– Спасибо, что просветили, – говорю я. – Честно говоря, в живописи я разбираюсь слабо. Просто что касается рижских художников, мне доводилось слышать лишь о Пугачеве.

– Вообще в Риге талантливых людей много, таких, которым Пугачев не годится и в подметки, – кисло говорит Юрий. – Но русскому художнику в ней делать нечего. Понимаете, для России это провинция. Глухомань, закись азота. Я вот уезжать хочу из Риги ко всем чертям.

– В Москву?

– Да нет, там квартиры бешеных денег стоят, по сравнению с Ригой, в десять раз дороже. Уж куда получится. А в Риге я теперь – никто, кандидат в бомжи.

– Как так? – удивляюсь я.

И Юрий начинает рассказывать мне во всех подробностях историю о том, как он десять лет назад обменялся на Ригу с большой доплатой, выменял отличную трехкомнатную квартиру в Томске на конуру с печным отоплением в деревянном доме. Думал меняться дальше, копил деньги, а тут пошла инфляция, от денег остался пшик с маслом. Потом Латвия стала независимой, по новым законам дом перешел в собственность наследникам довоенного хозяина. Сами владельцы живут в Австралии, а своей полусгнившей развалюхой в Московском форштадте управляют через жуликоватого хама с генеральной доверенностью.

– В общем, даже эта халабуда теперь мне не принадлежит, – заключает он. – У меня есть договор на аренду квартиры, сроком семь лет, больше половины уже прошло, а там я могу убираться на все четыре стороны. Свинство это, понимаете?

– Конечно, я вас понимаю.

Остаток времени до Риги мы коротаем в разговорах о большой политике, исконное русское занятие. Хусейн, Клинтон, Моника Левински, косовские албанцы и так далее. Наконец за окном появляются панельные пятиэтажки рижской восточной окраины, Кенгарагса.

Прежде, чем собрать вещи, Юрий пишет для меня на бумажке свой телефон и приглашает заходить на чаек, если будет время. У меня припасены визитные карточки с предельно лаконичным текстом: «Владимир Ломейко, журналист». На одной из них я записываю номер московского пейджера и объясняю, что по нему со мной гораздо проще связаться, чем по редакционному и домашнему телефонам.

Из вагона мы с Юрием выходим вместе, на перроне меня встречает старый знакомец, Олег Чернышев.

Официально, в качестве прикрытия Чернышев руководит общественной организацией, которая называется «Ассоциация Русской культуры». Впрочем, счесть его штатским гуманитарием способен разве что слепой, поскольку осанка у него такая, словно сквозь плечи кашемирового пальто проступают полковничьи погоны. Содержит его Ассоциацию один из крупнейших нефтяных воротил Риги, Соловьев. Он выходец из партаппарата, дальновидно не поладивший с Рубиксом, бывшим главой латвийского ЦК, ныне пожизненным политическим заключенным.

– С праздничком прошедшим, – говорю я ему, имея в виду День Красной Армии.

– Спасибо, – отвечает Чернышев, вроде не уловив моих иронических ассоциаций. – А, Юра, привет.

Оказывается, они знакомы. Юрий здоровается, и по легкой перемене в выражении его глаз я улавливаю, что он сразу понял, с каким таким журналистом калякал в купе.

Откровенно говоря, сейчас я предпочел бы работать в контакте с ГРУ, а не СВР. До сих пор неизвестно, кто и на каком уровне допустил утечку сведений о подготовке Пасхального путча, но скорей всего, в Ясеневе завелся высокопоставленный «крот». Ну да ладно, авось Бог не выдаст, свинья не съест.

Юрий откланивается и ныряет в переход, ведущий на улицу Дзирнаву.

– Откуда ты с ним знаком? – спрашивает Чернышев.

– В одном купе ехали, вот и познакомились. Неглупый парень. Из твоих?

– Из нештатных.

– Он рассказывал, у него с квартирой серьезные проблемы, – говорю я.

– А, у кого нынче проблем нет, – машет рукой Чернышев.

С нештатниками никто в конторе нянчиться не желает. Поставляешь информацию, что ж, молодец, а если угораздил в переплет, не жалуйся, никто соломку не подстелет. Откровенно говоря, и к штатным сотрудникам отношение немногим лучше.

Мы выходим на Привокзальную площадь, идем наискосок в сторону прямоугольной башни с электронными часами, где Чернышев припарковал свой серый «Вольво».

Обнаруживается, что средь Привокзальной площади, слева от стоянки такси, выстроили совершенно идиотский закусочный шалман, украшенный фирменными знаками компании «Пепси-кола» и пивзавода «Алдарис». Кричащее пластиково-стеклянное сооружение с красной крышей выглядит кляксой агрессивного кича на фоне благообразной, типично рижской архитектуры.

Вдалеке, в хмуром небе, над крышами белой искоркой вспыхивает чайка. Шагая следом за Чернышевым, слежу, как птица описывает плавный вираж, огибая перевернутую барокальную рюмочку колокольни Домского собора. А над зданием Оперы высится строительный кран с флагом AEG. Он торчал там еще во времена моей предыдущей поездки в Латвию.

– До сих пор не могут закончить ремонт? – удивляюсь я, указывая на кран рукой.

– Как видишь, – Чернышев открывает багажник, чтобы я положил туда чемодан, затем захлопывает крышку и отпирает дверцу машины. – Когда бюджетных денег не хватает, само собой, работа идет советскими темпами…

Он садится в машину и распахивает для меня правую дверцу.

– Пристегнись, – ворчит он, – а то полицейские СПИДом болеть не будут.

– Что-что? – удивляюсь я, защелкивая ремень в гнезде.

Он невозмутимо повторяет шутку и добавляет:

– Это у нас народная примета такая.

Мощный «Вольво» трогается с места и, улучив момент, вливается в густой шестирядный поток автомобилей. Насколько могу судить свежим глазом, среди них стало еще больше новеньких иномарок, хотя покамест хватает и «Жигулей», и престарелых развалюх, которым давно ставят прогулы на голландских и немецких автомобильных помойках.

– Я попросил нашего друга с Москачки узнать насчет возможных поставок, – обтекаемо сообщает Чернышев, выруливая на улицу Меркеля. – Сегодня вечером иду к нему в гости. Если хочешь, пойдем вместе, он тебя должен помнить.

Речь идет о Миронове, главном криминальном авторитете Московского форштадта. И, соответственно, о возможных поставках оружия или взрывчатки разыскиваемой террористической группе.

Игорь Миронов – уникальный человек. Он был в чине лейтенанта МВД, когда ему сделали блатные татуировки, соорудили легенду и навесили приговор за грабеж. Два года он парился на нарах в Рижской центральной тюрьме, якобы переведенный туда отбывать остаток срока. По выходе занял свое место в отведенной ему пятерке агентов угрозыска, работавших среди криминалов по классической методе зарубежного подполья. Теперь он глава самой крупной рижской группировки, а по совместительству полковник внешней разведки.

– С удовольствием, – говорю я.

– А еще договорился о встрече с одним человечком из дружественной конторы, – заговорщицки подмигивает Чернышев, и я понимаю, что речь идет о латвийском ВАДе.

– Очень хорошо. Когда?

– Можно хоть сегодня, после обеда. Если не устал с дороги.

– Годится.

С Меркеля мы сворачиваем на Бривибас, я жадно смотрю по сторонам. Восемь лет тому назад я думал, что уже никогда не вернусь в этот город. Вообще думал, что моя жизнь кончена. Так думал и мой тогдашний босс, генерал ГРУ, пробавлявшийся, как выяснилось, переправкой наркотиков на Запад и приславший по мою душу киллера из Литвы. Помимо него, меня разыскивали угрозыск и КГБ, но мне удалось прорваться из Риги в Москву и добраться до своего генерала. Перефразируя известное американское изречение, могу сказать, что Бог создал людей начальниками и подчиненными, но созданный впоследствии револьвер калибра 7,62 несколько скрасил эту ситуацию.

Таким образом, я угодил не на тот свет, а в его филиал, то есть, в спецпсихбольницу, коей славен один из приволжских городов. Больше полугода мне приходилось доказывать недоверчивым врачам, что я не маньяк и не террорист, короче, не верблюд.

После чего неведомые пружины высшей власти со скрипом зашевелились, и меня вдруг вызывали из небытия. На спецгруппу, в которой я работал, все-таки завели уголовное дело, и мне пообещали неприкосновенность в обмен на показания. Самое удивительное, что это обещание выполнили.

Больше того, в конце концов меня определили не куда-нибудь, а в личную спецслужбу президента. Случилось это сразу после возвращения с Кипра, где я координировал весьма деликатные операции на Ближнем Востоке. До сих пор не пойму, наказали меня или поощрили. По старинке нас называют «коржаками». Президентский фаворит давно в опале, а кличка пристала так, что не отскрести. В отличие от СВР и ФСБ у нас достаточно скромные возможности, но кое-что мы, конечно, умеем.

Четыре года назад, незадолго до Пасхального путча, меня прислали в Ригу, и от поездки осталось впечатление какого-то гнетущего всеобщего безумия.

Многое из тех впечатлений не удалось втиснуть в обтекаемые казенные фразы отчета. Ну, скажем, такой факт, почерпнутый из тогдашней прессы: автобусный контролер убил пассажира-безбилетника. По ходу спора врезал ему в челюсть, а парень упал и приложился неудачно головой. То есть, жизнь человеческая стоила не дороже талончика за четыре сантима.

Кредиты G-24 разворовывались подчистую, после каждого из валютных вливаний в республике возникал бурный спрос на новые автомобили и супернавороченную домашнюю электронику. Между тем в Цесисской волости, судя по данным об уплате подоходного налога, средний месячный заработок составлял шестнадцать сантимов, то есть, около четверти доллара.

Парламент готовился принять дискриминационный Закон о гражданстве, в воздухе носилась паранойя, не хватало бензина для микроавтобусов мадицинской неотложки, угрюмые люди семенили по заваленному сугробами городу, по узеньким тропинкам вдоль фасадов, как раз, чтоб сосулькой шибануло по голове.

Той зимой вдобавок шел отстрел ключевых фигур из криминальной группировки Миронова, эдакая Чикагская операция ФБР в миниатюре. Например, один из работавших на отмывке денег раскормленных мужиков имел слабость к девочкам-подросткам. К нему в офис среди бела дня заявилась малолетка с косичками, и ее беспрепятственно пропустили в кабинет. Когда к вечеру догадались выломать дверь, браток лежал на ковре с пулевой дыркой в лбу, а малолетки давно след простыл. Сам Миронов спал с пистолетом под подушкой, а в его лимузин вмонтировали супердорогую электронную штучку, которая постоянно генерировала наборы команд в широком спектре волн, чтобы сдетонировать радиомину, буде таковую попытаются подложить в автомобиль. В конце концов Миронов решил перебраться в Амстердам, но тут полиция упрятала его за решетку. Свидетеля по делу о рэкете организовала латвийская коннтразведка САБ, ныне ВАД. Но пока годами тянулось следствие, главный свидетель бесследно исчез с лица земли, что неудивительно. В конце концов Миронова освободили в зале суда. Лишь навесили статью за незаконное хранение оружия, но срок он к тому времени отбыл за счет предварительного заключения.

Ну, а главное, с осени полным ходом шла подготовка пресловутого Крестьянского бунта, запланированного на пасху 1994 года. И тут вдруг, как гром с ясного неба, газета «Labdien!» взяла да и опубликовала интервью с госпожой послом Франции. Когда я его прочитал, у меня глаза полезли на лоб.

В 1993 году французы, англичане и немцы прислали в Латвию новых послов, матерых зубров с завидным послужным списком, спецов по горячим точкам третьего мира. И они, как видно, времени зря не теряли.

Прекрасно информированная дама откровенно резвилась, щедро рассыпая прозрачные намеки, и практически открытым текстом говорила о сценарии предстоящего переворота. Даже указывала на дату, ближайшая Пасха по католическому календарю. Организовал интервью, разумеется, замредактора и совладелец «Labdien!», выходец из латышской эмигрантской семьи, выпускник Гарварда, о котором отзывались как об одном из самых головастых людей ЦРУ в Латвии. Но все равно оставалось неясным, кто именно и каким путем разжился сверхсекретной стратегической информацией. Выбор был не только между ЦРУ или ДЖСЕ, ведь не исключалось, что они лишь обнародовали сведения, а на самом деле к утечке причастны СИС или БНД. Словом, публикация вызвала в Ясенево нешуточный переполох, а деликатную функцию проверки доверили нашей конторе, чтобы круг посвященных лиц оказался предельно узким. Хотя уверен, что помимо меня в Ригу прислали еще нескольких коллег из других ведомств, и все мы дружно рыли землю носом, пытаясь определить масштабы урона и возможного провала всей операции. Как я понял из постановки моего задания, руководство находилось на грани паники, намереваясь дать задний ход и отменить переворот.

Его предыстория такова. Выборы латвийского президента проходят не всенародно, а путем голосования депутатов Сейма. И после парламентских выборов 1993 года, естественно, предстояло избрать фактического правителя страны, премьера, и декоративного главу – президента. Разумеется, то, что тогда в Пятом Сейме тягались кандидаты в президенты от ЦРУ и СВР, было секретом Полишинеля.

Победу одержал лидер национал-радикальной партии Миервалдис Каулиньш, который приходился внучатым племянником самому первому президенту Латвии, Чаксте. Окончив некогда философский факультет ЛГУ, по крайней мере, он близко к сердцу принял идею Фейербаха о том, что философам пора взяться за переделку нашего неблагополучного мира. Свою тайную политическую линию агент по кличке «Джульетта» гнул элегантно и безупречно, при каждом удобном случае сталкивая лбами оголтелых русофобов и умеренных прагматиков. Благодаря ему ультранациональные силы дважды раскалывались на партии помельче и, таким образом, не получили ни внушительной поддержки избирателей, ни решающего парламентского большинства в целом. Полагаю, только поэтому Латвия тогда не докатилась до классического махрового нацизма.

Однако после выборов расстановка сил в правительстве медленно, но верно стала меняться в пользу пронырливых ребят из Лэнгли. Что вполне объяснимо, ведь мы вербуем, а они покупают. Когда я увидел их секретную финансовую сводку по Латвии за 1993 год, стало ясно, что со временем страна неизбежно выйдет из-под российского контроля.

Единственно эффективным средством против долларовых вливаний был пресловутый Пасхальный путч, и этот вывод я изложил в своем тогдашнем отчете. Риск возможного провала выглядел меньше, чем неминуемый ущерб от бездействия. Очевидно, мнение других вояжеров совпало с моим, и руководство не стало сворачивать подготовленную операцию. Она, вопреки опасениям, прошла на редкость успешно.

По латвийской Конституции президент является чисто ритуальной фигурой, полномочий у него с гулькин нос, но среди них есть одна чрезвычайно важная прерогатива, а именно, обставленное всякими тонкостями право распустить Сейм. Что и сделал в свое время Карлис Ульманис, ставший единоличным диктатором вплоть до 1940 года, когда НКВД предписало ему сдать Латвию без боя советским войскам.

Спустя полвека по накатанной дорожке бодро пошел президент Миервалдис Каулиньш. К весне 1994 года национал-радикалы объединили свои усилия в крупной парламентской фракции вместе с Крестьянским союзом. Их региональные отделения взбаламутили бывших колхозников, обнищавших на своих хуторах, и состоялся внушительный политический спектакль, крестьянский марш протеста в Риге. Правительство рухнуло, а затем Каулиньш разогнал Сейм при полном и решительном всенародном одобрении.

Оказавшись на вершине власти, президент сделал народу несколько подачек в виде мизерного повышения пенсий и льготных кредитов для весеннего сева. Затем устроил два громких судебных процесса над погрязшими в коррупции экс-министрами. Разумеется, его популярность подскочила до небес.

Во внешней политике он умудрялся бойко плевать в обе стороны, на США и на Россию, провозглашая некий «истинно латвийский путь развития», абсолютную независимость любой ценой, основанную на загадочном «народном духе». И теперь, вот уже скоро четыре года, как неукротимый харизматический вождь железной рукой ведет вымирающее население крошечной страны к торжеству национальных идеалов.

В 1995 году все документы по тайным операциям в Латвии за последние пять лет были уничтожены, чего и следовало ожидать. Хотя даже эта экстраординарная мера не гарантирует от того, что рано или поздно правда выплывет наружу.

Судя по всему, не за горами новые крупные беспорядки, а чем они закончатся, угадать нетрудно. Россия просто вынуждена будет принять меры для защиты своих соотечественников, живущих в сопредельной стране, где правительство не в силах контролировать обстановку. И вряд ли ее действия встретят резкое осуждение на международном уровне. До сих пор там занимались исключительно порицанием антидемократического латвийского режима с его внутренней политикой национального апартеида.

Правда, для успешного завершения последней фазы операции необходимо одно условие. Чтобы во главе латвийского правительства оставался живой и невредимый диктатор Каулиньш.