Наша машина стоит на полянке в довольно густом лесу, что за больницей «Гайльэзерс», на восточной окраине Риги. Здесь на удивление тихо и безлюдно, и можно не опасаться посторонних глаз.

Радиоприемник включен и орет на полную катушку, по «Маяку» передают эстрадный концерт.

Алина сидит на своем сиденье, курит и с интересом наблюдает, как я лазаю по салону, словно макака в клетке, прижимая к обшивке карманный транзистор. Конечно, на самом деле это не транзистор, а искатель микрофонов, маячков и прочей электронной нечисти. Он входит в джентльменский набор из кейса, который я откопал в подвале.

– Скажи что-нибудь, – нежно прошу я.

– Я тебя люблю, – откликается Алина.

– Очень-очень?

– Очень.

– И я тоже очень тебя люблю, – признаюсь я, глядя, как все ярче разгорается индикаторная лампочка искателя.

Чтобы извлечь микрофон, надо громко закашляться, одновременно полосуя обшивку бритвой. Потом перевести дух и, снова надсадно кашляя, ухватить микрофон сложенным в несколько раз носовым платком и выдернуть его вместе с антеннкой из надреза. В надежде, что разомлевшие от скуки слухачи не обратят внимания на слабые шорохи, смешанные с кашлем. Им, слухачам, небось обрыдло сидеть в своих машинах поблизости от леса и слушать наше воркование.

Конечно же, Раймонд не такой простофиля, чтобы убрать слежку вообще. Он просто велел своим людям не мозолить мне глаза, перейти исключительно на пеленг и прослушивание.

Из великодушно подаренного нам часа прошло сорок две минуты. Я успел сделать немало. Во-первых, протер машину снегом, она была довольно грязная. Во-вторых, сменил номера на запасные, с московскими литерами. В-третьих, с помощью искателя обнаружил маячок, приклеенный к изнанке переднего бампера и замаскированный комом грязи, смешанной с эпоксидкой. Все это время умница Алина сидела в машине, чмокала губами, хихикала и называла меня то медвежонком, то дурашкой, то солнышком. Получалось довольно пикантно.

И маячок, и микрофон были установлены «Каратом», но с тем же успехом служат людям Раймонда. Наконец-то я могу избавиться от этой дряни.

«Ложись на заднее сиденье и не поднимайся», – пишу я в блокноте и показываю Алине. Она молча повинуется.

Надеваю очки со стеклами без диоптрий, взъерошиваю волосы. Куртку выворачиваю полосатой подкладкой наружу.

Пора.

Зашвыриваю мачок подальше в кусты, он летит, поблескивая и крутя гибким хвостиком-антенной, ну прямо как живой. Обернутый платком микрофон вдавливаю глубоко в сугроб.

А теперь – газу, побольше газу, скорей, пока они не спохватились.

Сейчас они недоумевают, переговариваются, обсуждают, что стряслось вдруг с микрофоном, проверяют пеленг на маячок, исправно попискивающий из кустов. Потом сообщают Раймонду о том, что прослушивание прервалось, а пеленг в порядке. Потом кто-нибудь, самый смышленый, решает отправиться на разведку.

Сколько это протянется – десять минут, пятнадцать?

Надо успеть уйти как можно дальше. Только бы не напороться на них, когда буду выезжать из леса. Они могут смекнуть, кем был одинокий лохматый очкарик на чистенькой «восьмерке» с московскими номерами, выехавший из леса; догадаются если не сразу, так потом.

Однако мне везет – возле опушки никто не караулит. Уже проносясь по улице Юглас, я вижу голубые «Жигули» со знакомым номером, стоящие на обочине. Их водитель едва удоставивает взглядом мою машину и равнодушно отворачивается к своему напарнику, тот, пригнувшись, что-то бормочет в портативную рацию.

Счастливо вам, ребята, надеюсь больше не увидеться.

Выехав на улицу Кайвас, я держусь в общем потоке машин, никуда не спешу, никого не обгоняю. Доезжаю до пересечения с Деглава и поворачиваю налево. Впереди магистраль М9, через Мадону, Великие Луки и Ржев, на Москву.

– Алина, мы от них ушли, – говорю я. – Можешь сесть.

– Какой же ты молодчина, – шепчет она, поглаживает мои волосы. – А куда мы теперь едем?

– В Москву.

– Ой, как здорово, – совсем по-детски радуется она.

Начинает понемногу смеркаться, когда мы подъезжаем к Мадоне, покупаем там хлеб, рыбные консервы и дрянной, с мутными хлопьями на дне лимонад.

Мы едем навстречу ночи. На дороге сплошной лед. Но я должен осилить эти девятьсот километров плюс бессонную ночь и доехать вовремя.

По пути я начинаю рассказывать Алине про «Карат», про Командора и Раймонда, про всё, что творилось вокруг изумруда. Потом рассказываю ей о себе, начиная с детдома, ничего не утаивая, и она слушает меня зачарованно, словно девочка страшную сказку, это действительно страшная сказка, только без капли вымысла. Я говорю безостановочно, пока не пересыхает во рту, и пью прокисший лимонад, и снова говорю, говорю, ведя машину сквозь ночь по обледенелой дороге, и Аля слушает меня, не перебивая, и тихонько плачет, и нечем утешить ее.

– Ты не виноват, – говорит она сдавленно, сквозь слезы. – Я тебя ни в чем не виню.

Аля повторяет эти слова несколько раз, точно заклинание от злых духов, и умолкает. Ее неудержимо клонит в сон. Я затормаживаю, помогаю ей перебраться на заднее сиденье, целую и снова сажусь за руль.

Еду и думаю о том, что мне теперь, в сущности, очень мало нужно от жизни – просто быть живым, и вести машину по скользкой темной трассе, и прислушиваться к сонному дыханию на заднем сиденье. Будь я верующим, я попросил бы Творца сжалиться и сотворить чудо, пусть эта дорога и эта ночь растянутся до бесконечности, пусть никогда не наступит утро. Но там, впереди, медленно подбирается к горизонту солнце, и с каждой минутой Москва придвигается ближе на полтора километра.

Лишь одно я утаил от Алины, иначе она догадалась бы, зачем мы мчимся в Москву.

Мне известно, где находится вилла Командора.

Не представляю, какую смерть он бы мне назначил, узнав об этом, вряд ли простую и легкую. Ходила по разведшколе одна из курсантских баечек о том, что особенно нашкодивших коллег, например, перевербованных, «гэрэушники» отлавливают, привязывают к доске и живьем суют в печь крематория. Причем постепенно, сначала ступни, потом по колени, по бедра. Не берусь судить, где здесь правда, а где выдумка.

В тот день, когда я получал инструкции от Командора, меня прямо-таки взбесили меры предосторожности. Повезли, видите ли, к шефу на виллу в закрытом кузове грузового «Москвича», словно котенка в кошелке. Холод вдобавок пробирал собачий. Ехал и думал, сколько в этом кузове перебывало балычка, икорки и прочего генеральского пайка, небось уже тоннами надо считать. Но я-то им не шматок севрюги, в самом деле.

Была у нас, курсантов разведшколы, одна негласная забава. Мы жили в Москве, каждый в своей однокомнатной квартирке, кто в Черемушках, а кто в Филях, и числились рабочими на маленьком заводике с усиленной охраной. Утром шли на работу через проходную, со двора входили в гараж через боковую дверь, а там стоял грузовой фургон со скамейками в кузове. Мы ни разу не видели шофера, который нас увозил и привозил, а он никогда не видел нас. Выходили мы из фургона уже в другом гараже и спускались на лифте в обширный подвал, где помещались наши учебные комнаты, спортзал, тир и столовая. Иных подобная засекреченность, наверно, радовала и возвышала в собственных глазах. Иных, наоборот, раздражала. Со временем обнаружилось, что чуть ли не каждый из нас пытался втихомолку вычислить наш маршрут – считая повороты, засекая по часам интервалы между ними, прислушиваясь к уличным звукам, доносящимся извне. Бывало, один из нас встречался взглядом с другим, и оба понимали без слов, что заняты одинаковым делом, и обменивались понимающими улыбками. Несомненно, среди нас находились стукачи, само собой, их отчеты оседали в наших личных делах. Но вслух никто не высказывался, и, думаю, начальство предпочитало смотреть сквозь пальцы на курсантские своевольные попытки. А рано или поздно очередной курсант садился в фургон с усмешкой и ехал спокойно, расслабившись, потому что наконец нашел разгадку.

Что же касается меня, то по пути на виллу Командора особой смекалки даже не потребовалось. Когда «Москвич» вдруг слегка и плавно накренился, вписываясь в очередной поворот, я чуть не рассмеялся: неужто они совсем за дурака меня держат. Эту трассу с хорошо профилированными виражами невозможно спутать ни с какой другой. И по дороге туда и обратно я подсчитывал повороты, глядя на часы, зная точно, что здесь, на достославном элитном шоссе, машины обязаны держать скорость шестьдесят, не больше и не меньше.

В ближайший выходной я взял такси и отправился кататься. Проехал мимо секретной виллы, запомнил, какова она снаружи, и немного погодя велел шоферу возвращаться. А на обратном пути увидел знакомый «Москвич-каблучок», свернувший на уже вычисленную мной боковую дорогу, снабженную запретным знаком, и подъехавший к воротам в глухом заборе, поодаль от шоссе. Так что даже тени сомнений у меня остаться не могло.

Я запомнил навсегда это шоссе, с раскладкой по минутам, запомнил нужный поворот и дорогу к воротам в заборе, даже не сознавая толком, зачем. Может, от смутной обиды, вызванной недоверием. Может, из лихости, из профессионального самолюбия. А еще и потому, что сообразил, зачем понадобились романтические предосторожности, поездка в глухом кузове, темная комната и кисейная завеса. Очень просто, ведь в случае чего я не смог бы никакому следователю, никакому судье объяснить внятно, кто такой Командор, как он выглядит и где его искать.

Ну да ладно, обойдемся теперь без всяких следователей и судей.

Меня здорово выручил Раймонд, а я его сильно подкузьмил. Исключительно из-за того, что мне слегка не по душе предложенная сделка. Там, наверху, никто не поплатится за кровь, страх и грязь. Никого не швырнут в камеру, не вызовут на допрос, не поведут под конвоем. Все разоблачения станут достоянием узкого круга лиц и закончатся очередной перестановкой сановных фигур. А это не по совести.

Дражайший Раймонд, извини, что пришлось тебя перехитрить. Терпеть не могу, когда меня заставляют играть не мою игру. Лучше я сделаю по-своему. Так будет честнее.

Алина спит на заднем сиденье. Скоро мы минуем Волоколамск.

…Вот и всё, я один в машине и еду уже на запад. Низкое солнце порой брызжет в глаза лучиком, отраженным от зеркальца заднего вида.

В предрассветных сумерках я высадил Алину на площади у трех вокзалов, чуть ли не силой засунув в ее карманы пачки денег. Я велел ей немедля, первым попавшимся поездом, уехать куда угодно, только не к родне, ведь искать начнут именно у близких. Объяснил, что к воскресенью она сможет возвратиться в Ригу и ничего не опасаться. Еще дал ей телефон Раймонда, пусть передаст ему, что я прошу у него прощения. Хотя скорее всего чихать он хотел на такие сантименты.

Напоследок соврал, пообещав, что мы обязательно будем вместе, когда все закончится. Я ведь понимаю, на что иду.

Двухполосное, с отличным асфальтом шоссе бежит себе мимо дач, мимо прозрачных березовых рощ и сосновых лесов, мелькают частые будочки постовых милиционеров, возле каждой боковушки красуется неизменный «кирпич», проезд запрещен. Сворачивать нельзя, останавливаться нельзя, можно только держать скорость шестьдесят и ни на йоту выше.

Привечаю взглядом дорожные достопримечательности, вроде гипсовых медведя, косули, оленя, наконец вижу одну из дач гения всех времен и народов, построенную из красного кирпича и своими очертаниями в точности копирующую Кремль.

На моих часах еще рижское время, ровно семь. В Москве – восемь. Командор звонит кому-нибудь из охотников. Быть может, он набрал мой номер – выяснить, куда я запропастился и как посмел не явиться в Петровский парк. В пустой рижской квартире трезвонит фиолетовая «Лана». Командор, насупившись, слушает длинные гудки. Он раздражен и встревожен. Он уже знает, с резидентурой в Риге творится что-то неладное.

Я уверен, что он живет на своей вилле даже зимой. Когда меня возили для аудиенции, стояла поздняя осень, с заморозками. А вилла имела совершенно обжитой вид. Хотя в Москве у него, безусловно, фешенебельная квартира в самом центре. Может, я ошибаюсь. Но если на свете есть хоть капля справедливости, я найду его здесь.

Пять минут девятого по московскому времени.

Заглушаю движок, торможу и съезжаю на обочину. Уложился, как и хотел, минута в минуту. Вон она, дорога, охраняемая знаком «кирпич», ведет направо, к воротам в глухом зеленом заборе.

Вспоминаю, каким я был дураком, еще вчера утром хотел явиться сюда, чтобы искать защиты и справедливости.

Рассиживаться нельзя. Открываю замок капота и выхожу. Делаю вид, что ковыряюсь в моторе, в на самом деле осторожно вкладываю две стеклянные трубочки одну в другую, первая толщиной с карандаш, вторая – с карандашный грифель. У толстой трубочки двойные стенки, за которыми переливается белесая жидкость. У тонкой внутри виден заполненный чем-то желтым капилляр. Называется эта штука «детонатор кислотный ДК-4». Срабатывает от переламывания.

Мимо проносятся лощеные «Волги», изредка «ЗИЛы», из Ильинского и Николиной горы в Москву. Четверг для них – особый день.

Машин из Москвы почти нет.

Краем глаза вижу, что постовой милиционер, уже доложивший обо мне по рации, вышел из будки метрах в ста позади и неторопливо топает в мою сторону.

Верхний край переднего номера я еще заранее слегка отогнул монтировкой. Углубление залеплено кусочком скотча, чтобы не набилась грязь. Снимаю скотч и вставляю детонатор. Там, под номером, наложен слой чехословацкой взрывчатки «Семтекс», которая хранилась у меня все в том же кейсе. Прикрываю углубление грязным, крошащимся снегом и отряхиваю руки.

– Гражданин, здесь запрещено останавливаться, – говорит подошедший милиционер, отрывисто поднося руку к козырьку.

– Товарищ старший сержант, да у меня движок заглох, – жалуюсь я. – Сейчас починю и поеду, я нашел, в чем дело.

– Документы попрошу.

Он сурово косится на замызганные бока машины.

Пока старший сержант изучает документы, сажусь за руль и включаю стартер. Движок старательно квохчет, но не заводится.

– Чините побыстрее, – говорит милиционер, возвращая права, доверенность и техпаспорт. – Здесь нельзя стоять.

– Да я же сам спешу, – отвечаю я, снова принимаясь копаться в двигателе, а милиционер с чувством исполненного долга шествует обратно к будочке.

В этот момент начинают открываться ворота в заборе. Без лишней суеты захлопываю капот, сажусь, пристегиваю ремень. Из ворот выезжает сверкающая черная «Волга» и мягко катит к шоссе. Я тоже трогаюсь. Две машины, его и моя, сближаются под прямым углом с примерно равной скоростью. Приоткрываю дверцу, чтоб не заклинило, и придерживаю ее локтем. Остаются считанные метры. Шофер черной «Волги» тормозит и останавливается у края шоссе, чтобы пропустить меня.

Ловлю себя на сожалении о своей верной «восьмерке», послужившей мне верой и правдой.

Жму на газ и подаю руль вправо, нацеливаюсь в борт «Волги». Резко пригибаюсь, чтобы самому не вышибло мозги.

Взрыв.

Рвануло не так уж мощно, заряд был примерно как у противотанковой гранаты. Однако меня едва не оглушило. Вдребезги разлетается лобовое стекло, сыплются осколки. Отстегиваю ремень и выбрасываюсь наружу. Черный борт «Волги» перекорежен и вмят, шофер-охранник сидит запрокинув голову, он тяжело контужен, если не мертв. Машины отбросило друг от друга метров на пять.

Обегая вокруг передка «Волги», я вдруг замечаю, как вспыхивает лужица под днищем моей «Самары», и моментально, длинным настильным прыжком с кувырком сигаю в кювет. В следующий момент взрывается бензобак.

Поднимаюсь на ноги, вижу столб яростно хрустящего пламени, вижу в отдалении старшего сержанта, вперевалку бегущего с убогим милицейским пугачом в руке, вижу, как распахивается задняя правая дверца уцелевшей «Волги» и оттуда вываливается на четвереньках низкорослый грузный человек в шинели с генеральскими погонами и в папахе. Он выпрямляется, его ошалелые глаза мечутся за стеклами очков. Он тяжело, со всхлипом дышит, по щеке струится кровь, отвисшая нижняя губа мелко трясется.

Я хочу, чтобы он успел меня узнать.

Да, он узнает меня и отшатывается, нелепо растопырив руки.

Спокойно прицеливаюсь и дважды стреляю.

Профессионал всегда стреляет дважды. Меня так учили.

Март – октябрь 1990,

Рига – Дубулты