«В перечень запрещенных для общения лиц входят: сотрудники милиции, прокуратуры и госбезопасности; военнослужащие и работники секретных предприятий и учреждений; депутаты всех уровней, сотрудники средств массовой информации; иностранные подданные, диссиденты; представители преступного мира или теневого бизнеса. Как только обнаружится, что новый знакомый(ая) принадлежит к одной из указанных групп, следует осторожно, не вызывая подозрений, прекратить общение и в дальнейшем эластично избегать возобновления знакомства».

Ну и с кем же тогда прикажете общаться?

Однако примерно так, цитирую ведь по памяти, выглядит одна из важнейших, накрепко вколоченных мне в голову заповедей «Карата».

Не знаю, хочется ли мусульманину надраться в стельку, и подмывает ли иудея слопать свиную отбивную. Но что касается моих отношений с Алиной, то чихать я хотел на «каратовскую» заповедь, хотя наказывают ее нарушителей на этом свете, вовсе не на том. В конце концов, не пристрелят же меня. Допустим, выяснится, что я поддерживал, так сказать, связь с представительницей, извините за выражение, республиканской прессы. Допустим, за это перебросят меня куда-нибудь в Среднюю Азию, влепят кляксу в досье, переведут, острастки ради, из охотников в пастухи. Но действительным наказанием будет только разлука с Алиной. Так не могу же я расстаться с ней под страхом расставания, это же полнейшая нелепость.

А она действительно сидит, забравшись с ногами на диван, прихлебывая чай из кружки, как и представлялось мне в лесу возле Кейлы, и под халатиком ничего не надето.

– Ты пей чай, а то остынет, – велит она.

Я сижу в кресле, отмякаю после трудного дня и жадно любуюсь ею.

– Знаешь, где я сегодня была? – спрашивает Алина.

– Понятия не имею.

– У следователя. Ну, у того, который Регину вызывал.

Мелкими глоточками прихлебываю чай. Что ж, мог бы и сам догадаться, есть у нее в душе авантюрная жилка, и вовсе не маленькая притом.

– Зачем тебе это понадобилось? – с напускным безразличием произношу я.

– Ты еще спрашиваешь. Хочу проверить, правильно ли я все разгадала. Я уверена, что всё так и есть, но хочу убедиться. А тебе разве не интересно проверить?

– Разумеется, интересно.

– Так вот, слушай. Во-первых, когда я позвонила и сказала, что есть сведения о двойном убийстве в Задвинье, он так и затрясся, даже голос у него переменился. Ну, я к нему сразу и приехала. Рассказала про то, как сидели с Региной, как у меня пошли видения… Не бойся, о тебе я не упоминала, – вставляет она, метнув на меня пристальный взгляд.

– А почему, собственно? – удивляюсь я.

– А зачем, собственно? – парирует она. – Боялась впутать тебя в эту историю и навлечь на себя твой гнев, о мой повелитель.

Я пожимаю плечами.

– Мне абсолютно все равно. Единственное, не хотелось бы зря тратить время, ходить к следователю, отвечать на расспросы…

– Я так и поняла, – лукаво говорит Алина. – Само собой, сначала он меня принял за шизу. А потом сам чуть не рехнулся. Представляешь, он бегал по кабинету, бил себя в грудь и кричал, что этого не может быть, откуда я всё это знаю, что он мне не верит и все такое прочее…

– Погоди-ка, – перебиваю я. – Ведь мы, кажется, решили, что не стоит подводить Регину, а то накроется ее Америка.

– Ничего подобного, я ее вовсе не подвела. Я сказала, что узнала от Регины об убийстве. И попробовала представить, как это произошло. Сказала, что старушку убили из-за очень дорогого камня, крупного изумруда. Что убийц было двое и они притворялись, будто хотят купить камень. Описала их внешность, Янку со слов Регины, а второго так, как удалось его увидеть. И сказала, что камень спрятан в сельском доме, в стене, на которой висит ружье. Следователь сначала не поверил. Он этак ласково кивал и поддакивал, словно боялся, что я в него стулом запущу.

Она тянется за сигаретами, закуривает, ставит пепельницу перед собой на диван.

– А ты ожидала чего-нибудь другого? На его месте и я бы не поверил.

– Но я-таки его прошибла, – щурится от удовольствия Алина. – Ты только представь, такой здоровенный дядя, матерый и тертый, ничем на свете его не удивишь. Ну, а я попробовала описать, как всё было. Меня там же, в кабинете, снова начало осенять. Я сказала, что монашку убили полусонной, в постели. Регина ведь этого не знала, но мне так показалось, убили, когда она проснулась и попыталась встать. Тут следователь малость обалдел. Потом я сказала, что убийцы приехали на своей машине, кажется, на «Запорожце», но я не уверена. Вот тогда он точно начал свихиваться, потому что в тот вечер на улице видели голубой «Запорожец» и двоих мужчин. Он стал бегать по кабинету, кричать, что я замешана в этом деле, что меня подослали, что он меня расколет обязательно… Потом успокоился малость.

– Думаю, что все-таки ты зря ходила к нему…

– Ошибаешься. Он показал мне фотографии. Ну, старушку и монашку, такими, какими их нашли. Совершенно жуткое зрелище, – она передергивается. – И я попыталась сосредоточиться на них. Получилось не сразу. А потом я снова увидела стенку дома и камень. Словно зеленая тень в пазу, под паклей. Попробовала увидеть дом снаружи, но он выглядел нечетко, словно не в резкости… Вот если я его где-нибудь увижу, то, может, узнаю. Он стоит поодаль от леса, перед ним сад, елями обсаженный вместо изгороди. Старый дом, хуторской.

– А где он, в какой стороне, что вокруг?

– Не знаю. Ничего не знаю. Понимаешь, вид был такой, словно я лечу на самолете, делаю вираж, облака расступаются, и я вижу с высоты дом, сад, елочки, а дальше опушка леса. И больше ничего.

– Да, не густо. Но теперь этот следователь вцепится в тебя и не отстанет.

– Пускай. Я за этим к нему и пришла. А еще, ты только не упади, я потом зашла к Регине, и та созвонилась с Янкой. Договорилась, что завтра вечером я зайду у нему по очень важному делу, якобы что-то связанное с Юзиком, и разговор не телефонный.

Это уже ни в какие ворота не лезет. Умный человек на моем месте давно бы вскочил и задал деру, и больше сюда ни ногой, но я остаюсь сидеть в кресле, как дурак, и допиваю еле теплый чай.

– Кажется, ты чем-то недоволен? – внимательно глядя на меня, спрашивает Алина.

– Просто я начинаю бояться за тебя. Ты завариваешь такую кашу… И потом, я уже не знаю, что еще ты можешь натворить.

– А мне казалось, ты похрабрее, – улыбаясь, говорит она. – Значит, мне на твою помощь не рассчитывать?

– Что ты имеешь в виду?

– Регина Янке сказала, что к ней пришли люди, которые были в Америке и видели Юзика. А Юзик, дескать, просит кое-что передать на словах Янке. В общем, я думала, что пойду вместе с тобой.

– Ну, знаешь ли… – я не нахожу слов.

– Конечно, ты можешь отказаться, – предлагает она с ехидцей.

– Не надо меня подначивать, пожалуйста.

– А я не подначиваю. Просто я надеялась на тебя.

Похоже, она твердо решила довести меня если не до могилы, то до сумасшедшего дома. И я не могу оправдаться, не могу объяснить, чем мне грозит участие в ее авантюре.

– Ну зачем, зачем тебе непременно надо встречаться еще и с этим Янкой?!

– Я предложу ему явиться к следователю с повинной, – невозмутимо отвечает она. – Только и всего. Если ты отказываешься идти со мной, пойду одна.

– Хочешь, чтобы он тебя придушил?

– Вряд ли, он же трус. Убийца – тот, второй. А на самый крайний случай…

Она привстает, берет со стола сумочку и что-то вынимает из нее. Раздается щелчок, в руке Алины поблескивает лезвие ножа.

Я поднимаюсь с кресла и сажусь на диван рядом с ней.

– Покажи-ка.

Беру и рассматриваю совершенно профессиональную наваху, с крепким и хищным лезвием, которое фиксируется пружиной в роговой, оправленной латунью рукояти.

– Откуда у тебя такая игрушка?

– Прошлым летом на пляже нашла, в Вецаки.

– Шутишь?

– Нет, правда.

Я возвращаю наваху, Алина складывает ее и сует обратно в сумочку.

– Знаешь, давай-ка лучше я пойду с тобой к этому Янке, – говорю я совершенно неожиданно для самого себя.

И сразу как гора с плеч. Жребий брошен, сколько можно быть слабаком, юлить, маяться, страшиться Командора. Я кладу с прибором на все их инструкции, которые делают из меня говенного труса. Во мне поднимается прилив азарта, и острый холодок игры со смертью бродит в жилах, это зелье для настоящих мужчин.

Алина обнимает меня за шею и целует протяжным, захлебывающимся поцелуем. Мои руки ненасытно шарят по ее телу, она выпрастывается из халатика, мне приходится оторваться от нее, чтобы сбросить одежду. Наши ласки становятся все судорожнее, все крепче, м вдруг я слышу ее шепот:

– Помнишь, как ты выпустил зверька на свободу?

– Не понял.

– Ну, после того, как я сказала про дверцу и зверя…

Она вдруг плотно сводит бедра, упирается ладонями мне в грудь и делает вид, что отталкивает меня. Я принимаю правила новой затеи, начинается борьба, сначала шутейная, потом почти настоящая. Алина вкладывает в нее всю свою изворотливость и гибкость. Это уже не она и не я, а двое распаленных бестий в дремучей, сумасшедшей схватке. И когда я наконец вхожу в нее напролом, она впивается ногтями мне в спину, ее тело каменеет и тут же она исторгает истошный, самозабвенный вопль.

Потом она лежит раскинувшись и курит, а я тихонечко целую свежие розовые кровоподтеки на ее предплечьях и бедрах.

– Не уходи, – просит она. – Пожалуйста, останься.

– Прости, но я должен ехать. Рано утром мне позвонят по межгороду.

– Это так важно?

– Это очень важно.

– Тогда иди…

– Во сколько мы встретимся завтра? – спрашиваю я.

– Заходи к пяти.

– Хорошо.

Наверно, я вел машину так, будто крепко выпил. Возле Деглавского моста меня остановили два гаишных остолопа, проверили документы и заставили дыхнуть в трубочку.

Дома сил у меня хватило только на то, чтобы раскидать одежду по полу и рухнуть в постель.

Во сколько бы я ни лег, просыпаюсь всегда ровно без четверти семь. И когда звонит Командор, я уже в полном порядке, только побриться осталось.

– Здравствуй, мой дорогой, – мурлычет он. – Мне тут рассказывали о твоих успехах. Молодец, хвалю.

– Спасибо, – отвечаю я. – Кстати, вчера Володю видел, он уезжает двадцать шестого денька на четыре.

– Погоди-ка, – кряхтит Командор, – дай запишу, двадцать шестого, ты сказал?

Он записывает, что кейс на вокзале в ячейке № 264.

– А еще Паша мне свою машину одалживал. Между прочим, у нее крыло было помято.

– Что ты говоришь? И сильно?

– Нет, не очень. Но заметно.

– Понял. Понял, – дважды повторяет он. – Больше ничего не хочешь сказать?

– Вроде бы нет.

– Совсем ничего? – не успокаивается Командор.

Не возьму в толк, на что он намекает, да еще так вкрадчиво.

– Да я в полном ажуре, – отвечаю недоуменно.

– Ну смотри… – говорит он врастяжку. – Ладно, позвоню на днях. Пока.

– До свидания.

Кладу трубку. Если бы он действительно хотел узнать подробности, скажем, про друга Юру или о том, как сработали пастухи, задавал бы наводящие вопросы. Мы же не в шарады играем.

Сварив большую джезву крепчайшего кофе, нарезаю ветчину и соленые огурчики, аккуратно выкладываю их на тарелку. Сбоку кладу салфеточку, все чин чином. Если завтракаешь один, это вовсе не значит, что можешь вести себя как свинья. Надо уважать себя и даже в одиночестве держаться, словно на приеме в посольстве. Стриженый детдомовский парнишка почтительно наблюдает изнутри, как я орудую ножом и вилкой.

Мой двухкамерный «Минск» зияет морозной пустотой, надо будет наведаться на базар, благо день до пяти совершенно свободен. Но это успеется, а пока я мою посуду, убираю со стола и заваливаюсь на тахту, читать и лакомиться очищенным фундуком.

Книгу мне дала Алина, два романа под одной обложкой, «Мы» Замятина и «О дивный новый мир» Хаксли. Первый роман я дочитал еще позавчера, теперь принимаюсь за Хаксли и к полудню осиливаю его, попутно расправившись с целой тарелкой орехов. Еще дозваниваюсь до Раймонда, уславливаюсь завтра к девяти заехать в его контору за документами, чтобы в десять быть в порту на отправке контейнера.

Потом еду обедать в «Асторию», что на пятом этаже Центрального универмага, кухня там по-старомодному образцовая. Как и почти всегда, ресторан закрыт на обслуживание туристов, но швейцар, которого я регулярно подкармливаю трешками, любезно пропускает меня в зал. Заказываю лососину, мясную солянку и лангет под грибным соусом. На десерт, разумеется, мороженое с орешками. Грешен, люблю вкусно поесть. Отъедаюсь, так сказать, за детство и юность.

Что-то не идет у меня из головы прочитанное, Замятин и Хаксли. Подкачала-таки фантазия у этих ребят. Неужто они всерьез думали, что самое нестерпимое – трахаться по талонам или делать детей фабричным способом. Их бы, голубчиков, отправить за жизненным опытом на зону или в стройбат; вот бы они там расширили сознание и написали бы дельные книжки. Слишком бледными и умильными кажутся их страхи за будущее, когда оно уже давно пришло, но еще не совсем миновало.

Загружаюсь на базаре всем, чего душа просит. Наилучшая ветчина, постная и без жилок, стоит уже двадцать два рубля. А ведь не так давно пятнадцать рублей за ту же ветчину казались бессовестным грабежом. Меняются времена, что говорить. Для Алины покупаю у спекулянта, напротив автовокзала, пачку «Кэмела» за двадцатку, а то вчера она курила паршивую «Астру» без фильтра. Еду домой.

Ровно в пять, поскольку я не прочь щегольнуть пунктуальностью, звоню в дверь, и мне отпирает Алина. Вручаю ей три крупные розы цвета предзакатных облаков, это мой излюбленный сорт «Суперстар».

– Саша, ты меня балуешь, – шепчет она, подставляя губы.

Зинаида Григорьевна угрюмо шествует мимо нас на кухню и принимается грохотать кастрюлями.

– Да, у меня Кравцов сидит, – предупреждает Алина. – Он книжку принес, я его попросила…

Действительно, в моем любимом кресле развалился худосочный Кравцов, покуривая «Астру» из незатейливовго пластмассового мундштука. Его жиденькая длинная шевелюра обильно обсыпала перхотью плечи, узкие и костлявые, обтянутые темно-синим свитером.

– Добрый вечер, – учтиво говорю я.

– Здрасьте, – цедит он, даже не потрудившись привстать.

Алина приносит керамическую вазу с водой и ставит в нее мои розы.

Наверно, я никогда не пойму, чем такой мозгляк сумел в свое время покорить Алину.

– Так на чем мы остановились? – спрашивает он. – Ах да, на гражданских комитетах.

– И на том, что я не понимаю твоей иронии, – подхватывает она и обращается уже ко мне. – Представляешь, Кравцову почему-то не нравится, что я зарегистрировалась кандидаткой в граждане Латвии.

– По мне, так хоть в граждане Гондураса, – говорю я. – Какая разница?

– Весьма изящная шутка, браво, – отмечает Кравцов, и мне чертовски вдруг хочется врезать ему по зубам. – А не кажется ли тебе, моя дорогая, что это отчасти унизительно? Какие-то феодальные штучки, юс сангви, понимаете ли; ах, в ваших жилах не течет красно-бело-красная кровь гражданина? Какой афронт, ну так и быть, запишем вас кандидатом в чистокровные…

– Что за интерфронтовские речи, Кравцов? – обижается она. – Это же просто как референдум, кто за независимость Латвии, тот регистрируется. Я так понимаю.

– Странно, – говорит он, теребя бороденку. – Вот у меня тут могилы пращуров, исторические корни, если угодно. Я имею полное право на гражданство, не хуже любого латыша, однако регистрироваться не иду. По моему скромному разумению, это сущая оперетка. А ты вот оккупантово семя, пардон, и мигрантское отродье, но идешь на поклон, унижаешься, регистрируешься кандидаткой.

– Ты передергиваешь, – возражает Алина. – Это чисто юридическая процедура: согласно довоенной Конституции…

– Так возьми и почитай хорошенько эту самую Конституцию. Откуда выкопали статус кандидата, из какой статьи? Там ведь нет ни слова о кандидатах в граждане, ни полсловечка…

– Если хочешь знать, интеллигентный человек всегда солидарен с теми, чьи права попраны, – начинает кипятиться Алина. – Я считаю себя интеллигентным человеком, да-да, не надо корчить рожи. И еще я считаю, что Латвию незаконно оккупировали и ее должны освободить. Понятно? И чтобы не стыдно было смотреть в глаза латышам, я пошла и зарегистрировалась кандидаткой. Вопросы есть?

Она берет со стола пачку «Астры», но я вынимаю из кармана «Кэмел» и молча протягиваю ей.

– Ой, спасибо, – радуется она, распечатывает пачку, и я подношу огоньку.

– Ты меня совсем запутала, бедненького, – ерничает Кравцов. – Так это что же, строго юридическая процедура или интеллигентско-моралистическая? А?

– Ладно, Кравцов, отстань, – машет рукой Алина. – Что ты всё дураком-то прикидываешься? На вот, закури «Кэмел» и успокойся.

– Спасибо, предпочитаю «Астру», – говорит он и с гаденькой улыбочкой взирает на меня. – А вы, как видно, очень богатый человек? Да?

– Смотря что вы считаете богатством.

– Ну, богатство – это когда человек богат, понимаете? Такой вот, знаете ли, бога-атый, широ-окая натура, из этих, из новых властителей нашей грешной жизни. Которые от сотенных прикуривают.

– Я не прикуриваю. Поскольку не курю.

– Понятно, здоровье бережете. Похвально. А нельзя ли узнать род ваших занятий? Если это, конечно, ни с чем предосудительным не связано.

– Пожалуйста, я скажу. В основном я занимаюсь тем, что бью морды, – со светской улыбкой сообщаю я.

– Как интересно. Простите за нескромность, а много ли вам за это платят?

– А я это делаю совершенно бесплатно. По зову души. И чем нахальнее морда, тем больше кайфа.

– Саша! – укоризненно восклицает Алина.

– До чего же у вас тонкие намеки, – щерится Кравцов. – Нельзя ли попроще?

По крайней мере он не трус, надо отдать должное.

– Ну-ка, хватит, вы, оба, – взрывается Алина. – Прекратите сейчас же. Противно слушать.

Я повинуюсь и умолкаю. Собственно, у меня и в мыслях не было затевать драку. Хотелось немножко осадить этого очкастого хлюста, но не вышло.

– Как прикажешь, – соглашается он. – Тогда вернемся, с твоего позволения, к вопросу о гражданстве.

– Не хочу, – огрызается она. – Надоело.

– Но я же выслушал твои аргументы, правда? Так вот, я уважаю, например, афганских граждан. Потому что в Афганистане граждане действительно есть. Они не плачутся, что их напугали и тайком изнасиловали, они просто берутся за автоматы и за «Стингеры» и дают оккупантам жару. И они своего добились. А тут, видите ли, сдали республику без единого выстрела, дружно проголосовали за Блок трудового народа, а теперь через пятьдесят лет начинают регистрировать граждан. Минуточку, позвольте узнать, дорогие граждане и кандидаты, что ж вы раньше-то делали, где вы были, почему сидели, как мыши под веником?

– Ай, Кравцов, перестань. Какое ты имеешь право так говорить? Ты что, при Брежневе в лесах с автоматом прятался?

– Я не подличал по крайней мере.

– Да все подличали, – вмешиваюсь я. – Потому что молчали.

– Не все, но почти, – уточняет Кравцов. – А я хочу сказать, теперь-то нельзя быть совком, понимаете, поганым совком, который всех делит на своих и буржуев, на граждан и неграждан… Больше так нельзя. Неужели не видно, что это очередной большевизм?

Мысленно я дивлюсь нынешней поголовной наивности. Можно писать что угодно, можно до хрипоты спорить в коммуналках о политике, можно баловаться с фронтами и комитетами, выборами и прочей ерундистикой, но ведь есть «Карат». И вряд ли только он один. Едва закончатся игры в безделушки, вроде флагов, названий улиц, газетенок и конституционных поправок, едва народные забавы перейдут решающую грань и речь зайдет о настоящей власти, сработает секретный стальной капкан. Командор выйдет из своей темной комнаты, и его покажут в экстренном выпуске новостей, и нарекут новым Отцом народов и Спасителем Отечества. А не Командор, так другой, свято место пусто не бывает. Кованым сапогом турнет он весь балаган, всех свежевылупившихся народных вождей и героев, а уцелевшие брызнут в кусты, как ошпаренные котята. Бедные дурачки, они же до сих пор не поняли, в какой стране живут.

– А я уверена, что Латвия наконец станет второй Швейцарией, – говорит Алина. – И все наладится. Или будет долгая полоса раздоров, конфликтов, маразма, но рано или поздно мы придем опять-таки к Швейцарии. Это вопрос времени.

– Дай-то Бог, – хмыкает Кравцов.

– Надеюсь, мы не опаздываем к Регине? – осведомляюсь я, глядя на часы.

– Да-да, сейчас поедем, – спохватывается Алина.

Кравцов встает с кресла.

– Вынужден откланяться, – заявляет он, прикладываясь к руке Алины. – Всего наилучшего. Очень рад знакомству с таким состоятельным человеком, – добавляет он, кивая в мою сторону.

– До свидания, – спокойно говорю я.

Кравцов уходит.