– Ник, смотри, что у меня есть для тебя.

– О Нэлл! Разве мало ты мне всего показала?

Я попытался собрать весь энтузиазм, на который был способен, но, честно говоря, немного устал после бурной схватки в постели. Вот что значит вновь оказаться дома, и надо заметить, Нэлл, на мой взгляд, встретила меня как Пенелопа Одиссея, вернувшегося в Итаку после двадцатилетних скитаний. Столь страстной была встреча в моей комнате на Дэдменз-плэйс.

Но прежде меня встретил мой похотливый домовладелец мастер Бенвелл. Он с жадностью выслушал рассказ о моих приключениях в поместье, поскольку до него дошли кое-какие слухи о трагических событиях в Инстед-хаусе. Разумеется, смерть лорда Элкомба и расстроенная помолвка Генри Аскрея и Марианны Морленд были у всех на устах. Это неизбежно, когда злой рок настигает сильных мира сего… Уверив Бенвелл а, что он получил от меня самую точную версию, я решил напомнить ему об этом в следующий раз, когда тот начнет ворчать, что я плачу только шиллинг в неделю.

Нэлл я поведал урезанный вариант истории, исключив любое упоминание о Кэйт Филдинг, – хотя сейчас меня мало беспокоило то, что подруга может начать ревновать, чего не могу сказать о ранних днях нашего знакомства. Нэлл, впрочем, была на удивление равнодушна к моему рассказу. Наверное, она думала, что провинциалы (к которым мы оба с ней относились), что ни день вешаются, топятся и падают на гномоны.

– Похоже, опасное место, Ник. – Единственный ее комментарий.

– Провинция?

– Да, опасное место.

– Ну да, полно медведей, волков и драконов.

– Правда?

Кажется, она совсем не обратила внимания на мое поддразнивание и, похоже, думала совсем о другом. Поднявшись с постели, нагая и беззастенчивая, как Ева до грехопадения, она порылась в мешке, который принесла с собой, и извлекла оттуда бумагу с карандашом. Потом села на кровать и, неуклюже расправив лист на коленях, принялась что-то писать, то и дело останавливаясь, чтобы подумать. Когда Нэлл протянула мне бумагу, написанное я еле разобрал.

Она выхватила лист, едва его не порвав.

– Я сама прочту, если ты не можешь. Это пара строк из сонета.

Она кашлянула и прочла:

– Ах, губы, – протянул я, – теперь понимаю. Губы. И чьи же это губы и глаза?

Ее собственные ответили на этот вопрос, что и требовалось доказать. Так я и знал.

– Ты это сама написала? – усмехнулся я.

– Ты же видел.

Ее тон должен был заставить меня сбавить обороты и отнестись к ее работе с большим вниманием, но почему-то мне было уже все равно.

– Я имею в виду, ты о себе написала эти строки? – спросил я.

– Меня научили.

– Ну да, одна из сестер.

– Выходит, она учит тебя читать и теперь еще и писать. Кто она?

– Дженни, – ответила Нэлл, подозрительно быстро.

– Мне кажется, это кто-то из твоих… посетителей.

– И что с того? Что в этом такого?

– Давай обсудим это потом, – только и сказал я.

Вся нега, или, если быть совсем уж честным, удовлетворенный и вновь разгоравшийся аппетит, нашей недавней встречи мигом улетучилась. Нэлл, похоже, это тоже почувствовала. Она соскочила с кровати. Торопливо одевшись и пояснив, что у нее есть срочное дело (можно и не сомневаться какое), она ушла. Впрочем, прежде чем хлопнуть дверью, она удостоила меня быстрого поцелуя в щеку.

Я лежал на спине и пялился в низкий, неровный потолок Бенвелла. Я не мог притворяться, что очень уж переживаю по поводу того, как все оборачивалось. Нэлл и я и без того теперь встречались нечасто. И возможно, наши неистовые занятия любовью были знаком, что отношениям приходит конец, а не свидетельством того, что они только начинаются.

Я растянулся на постели, словно сытый кот на солнышке. И думал о Кэйт Филдинг. Не то чтобы я имел какое-либо право на дочь судьи, напомнил я сам себе. Только поцелуй. На который девушка даже не ответила.

Надо навестить Кэйт. Наверняка она уже в Лондоне, у своей тетушки в Финсбери. Я мог бы сообщить ей о предстоящем представлении в «Глобусе», о том, какая роль досталась мне в пьесе и какие моменты достойны ее внимания. Она ведь пообещала прийти в театр.

Вздохнув, я повернулся на бок и забылся неспокойным сном, хотя на дворе был лишь ранний вечер. Во сне я видел черную и белую фигуры, двигающиеся по шахматной доске, пока луна играла в прятки, укрываясь за облаками.

Несмотря на то что стоял самый разгар летнего сезона, время, когда труппы отправляются на гастроли, все надеялись, что «Глобус» по-прежнему будет на высоте и сполна удовлетворит аппетит местной публики. Так что едва слуги лорд-камергера вернулись из путешествия, нас сразу же заняли в репетициях нескольких пьес. Одна мне очень нравилась, по той простой причине, что там у меня была большая роль, чего не скажешь об остальных постановках.

Называлась она «Любовь зла» и написана была Уильямом Хордлом. Забавная история о любви взаимной и безответной, о союзах заключаемых и расторгаемых, о мести удавшейся и неудавшейся. В общем, трагикомедия. У меня действительно была хорошая, весомая роль безответно влюбленного в одну девушку человека. Обычно в ходе столь драматичного сюжета несчастный влюбленный должен в результате найти себе подходящую спутницу где-нибудь к концу пятого акта. Однако Уильям Хордл – угрюмая личность. В пьесе он сделал счастливыми только две пары из трех – довольно неплохо в реальной жизни, но ниже нормы для разыгрываемой на сцене. Душевное страдание, которое мне предстояло сыграть, резко контрастировало с ролью Лизандра, чьи стремления и желания были в конце концов осуществлены. В этой же пьесе такого не происходит. Большинству актеров скорее по душе играть муку, чем счастье. Легче играть грусть, хмурить лоб и произносить горестные реплики. Выходит более естественно и предоставляет больше шансов показать себя в выгодном свете. Я подумал, что этот спектакль был бы хорошим поводом для Кэйт сдержать свое обещание и прийти в «Глобус» посмотреть на игру Ревилла.

Таким образом, одним свободным утром я вышел из дому и направился на север, к Финсбери в поисках дочери мирового судьи. Я даже взял с собой афишу. Дом тетушки Кэйт располагался за городской чертой в Финсбери-филдс. Миновав болотистые Мурфилдс, где пастбища были пересечены канавами. Воду в этих канавах покрывала густая пена и похожие на перья водные растения. День был теплым, так что рвы источали не слишком ароматный запах гнили, и я свернул в сторону Сомерсета. Все равно пейзаж вокруг был знаком большинству актеров, поскольку два театра – «Театр» и «Занавес» – располагались недалеко от трущоб на реке Флит, бывшей, по сути, обычной канавой. Разумеется, в них не было и доли того великолепия, коим обладал «Глобус», даже если их труппы были по-своему хороши.

Я уже миновал пределы каменного пояса, которым город окружал себя и который, признаться, обеспечивал горожанам не слишком надежную защиту. Должен сказать, большинство домов, разбросанных к северу от Лондона, разительно отличались от беспорядочной застройки в Сауторке на южном берегу реки. Укрывающиеся за мощными стенами и охраняемые привратниками, эти северные особняки несли в себе больше сельских черт, чем городских. До Лондона было рукой подать, доносился звон колоколов, но вокруг все утопало в зелени, и небо было совершенно чистым.

Дом я узнал по фигурам грифонов у ворот, которые мне описала Кэйт, а потом я заметил и внушительный фасад здания из красного кирпича, виднеющийся сквозь зеленые заросли. Тетушка Кэйт, Сюзанна Ноувелз, была замужем за преуспевающим торговцем, очень преуспевающим, судя по красоте его резиденции. Кэйт рассказала, что у тетушки были дети от прежнего брака, как и у ее супруга, однако сейчас супруги были уже не в тех годах, чтобы производить на свет потомство. Когда я оказался за воротами, из сторожевого домика вышел охранник, и, пока мы с ним пререкались, я заметил двух женщин, прогуливающихся под сенью старых дубов. Одну из них я сразу узнал.

– Кэйт! – окликнул я ее.

Заметив меня, она помахала рукой, улыбнулась и пошла в мою сторону. Мы обменялись целомудренными поцелуями, но все же она задержала мою руку в своей чуть дольше необходимого. Потом повернулась к спутнице, направлявшейся к нам:

– Это мастер Ревилл. Я вам рассказывала, он актер.

Первое, что пришло мне в голову, – это то, для чего Кэйт представляет меня леди Элкомб, – ибо именно она приближалась в нашу сторону. Наверное, я был похож на идиота, раскрыв в удивлении рот, потому что совершенно не понимал, что вдова Элкомба делает здесь, в Финсбери-филдс и почему сменила траур на что-то светлое и жизнерадостное, более подходящее для погожего летнего дня. Однако, когда она подошла ближе, я обнаружил, что это вовсе не Пенелопа Элкомб, а женщина, очень на нее похожая. Та же величественная осанка, те же полные губы. Но она была старше хозяйки Инстед-хауса, волосы были тронуты сединой, и чуть больше морщин на ее лице. Несмотря на это, однако, чувствовалось в ней умиротворение, которого я не видел в леди Элкомб.

Кэйт Филдинг представила мне эту леди как свою тетушку, Сюзанну Ноувелз, мы разговорились, и в течение той приятной беседы я был польщен ее интересом к лондонским театрам и актерам, а также ее просвещенностью в данном вопросе. Кэйт замечала мое смущение и знала, без сомнений, чем оно вызвано. Но я должен был ждать развязки, хотя кое-что уже понимал, и эти проблески были подобны первым лучам рассвета.

Я предложил дамам взглянуть на афишу пьесы Хордла.

– Вы играете в этой пьесе, мастер Ревилл? – спросила госпожа Ноувелз.

– Да, мадам. Страдающего от любви человека.

– Полагаю, обретающего в конце счастье?

– Мне бы не хотелось раскрывать все секреты, но, думаю, могу вас заверить, что если вы не упустите случая посмотреть представление, вы и Кэйт, то будете очень удивлены.

– Я пообещала, тетушка, – сказала Кэйт, – что обязательно приду в «Глобус», чтобы посмотреть на игру Николаса.

Я почувствовал, как сладко сжимается у меня в груди, и это ощущение было лишь слегка омрачено ее следующими словами:

– И на всю труппу, конечно.

– Что ж, тогда мы сделаем это все вместе, – кивнула госпожа Ноувелз.

Я слегка растерялся от этого «все», но потом решил, что она имеет в виду своего мужа или кого-то еще. Потом тетушку Ноувелз призвали какие-то неотложные дела в доме, и мы с Кэйт остались одни. Похоже, нам так и суждено было бродить по садам и лужайкам, и нам вовсе не светили какие-то общие неотложные дела в доме, вдали от посторонних глаз. И все-таки я был очень рад компании этой особы при любых обстоятельствах. И к тому же мне хотелось расспросить ее кое о чем.

– Кэйт, я понятия не имел, что леди Элкомб приходится вам тетушкой.

– Это ни для кого не секрет, Николас.

– Но вы никогда об этом не говорили и даже не называли ее тетей.

– В отличие от тетушки Ноувелз, хотите вы сказать. Я заметила, как вы на нее смотрели. Они очень похожи, Пенелопа и Сюзанна. Но со временем перестаешь замечать это или очень скоро забываешь.

Мы нашли в саду укромный уголок и устроились там.

– На близком расстоянии сходство не так уж и велико.

– О Николас, звучит так нелюбезно.

– Простите, я не хотел, – поспешил я извиниться. – Я имел в виду то, что ваша тетушка, ваша лондонская тетушка, выглядит более счастливой, чем тетушка из Инстед-хауса.

– Что ж, господин Ноувелз полностью посвятил себя супруге.

Она умолчала о том – да это и без слов было понятно, – что лорд Элкомб, должно быть, не был столь же предан своей жене.

– Но почему-то вы никогда не рассказывали о леди Элкомб, – повторил я, возвращаясь к прежней теме и, возможно, испытывая терпение Кэйт.

– Причина того, почему я не зову ее тетушкой, весьма проста. Просто я таковой ее не считаю. Она знатная леди, у нее земли, особняки, власть, и… ну, говоря по правде, она всегда держалась со мной на расстоянии, даже когда я была ребенком. Наверное, потому, что мой отец некогда был в нее влюблен.

Я посмотрел на Кэйт, видимо, чуть пристальнее, потому что она добавила:

– Это было очень давно. Еще до того, как он женился на моей матери.

– Вы в курсе дел, я вижу, – сказал я, удивленный тем, что дочери известно так много о любовных похождениях отца.

– Матушка иногда говорила об этом, – продолжала Кэйт, – была такая шутка между родителями, веселая шутка о том, что мы достаточно часто бывали в Инстед-хаусе, и я играла со своими кузенами, и леди Элкомб одаривала меня снисходительными кивками и улыбками, которые можно по пальцам пересчитать. Немудрено, почему я больше люблю тетушку Ноувелз.

Так много сведений сразу, что я даже не знал, с чего начинать. Кузены. Кутберт и Генри. Я припомнил, как Кэйт однажды назвала Кутберта «друг мой», кажется, это было после спектакля.

– Мы? Вы сказали, мы достаточно часто бывали в Инстед-хаусе.

– Мой отец, матушка и я. Я проводила время в компании Генри и Кутберта. Кутберта в основном. Генри всегда был угрюмым и предпочитал одиночество.

– Выходит, ваша матушка приходится… приходилась сестрой леди Элкомб и госпоже Ноувелз.

– Да, Николас, разумеется. Хотите, я нарисую вам семейное древо, чтобы вы лучше разобрались в положении вещей?

– Это было бы очень любезно с вашей стороны, – ляпнул я, прежде чем понял, что сказал глупость.

Кэйт посмотрела на меня с удивлением. Она ведь просто пошутила. Мы сидели на разных концах садовой скамьи, как обычно. На разных концах. Рядом находилась статуя, Купидон с луком и стрелами и повязкой на глазах, что символизировало его неведение о том, в кого он стреляет. Присутствие этого мраморного карапуза весьма соответствовало моменту (и даже предполагалось), однако сейчас я не был настроен на флирт и добродушные подшучивания, – хотя никогда и не заходил в этом за рамки дозволенного по отношению к Кэйт. Сейчас между мной и невидящим мальчуганом была лишь одна параллель: слепота.

– Так ваша матушка… была младшей из сестер? – предположил я.

– Средней. Тетушка Ноувелз старшая, леди Элкомб – младшая.

– Вы рассказывали, что помните матушку?

– Да, очень ясно, хотя она умерла много лет назад. Родители были очень привязаны друг к другу и ко мне, я не чувствовала себя брошенной, как порой случается с детьми.

Адам Филдинг сказал о матери Кэйт: «Мы были очень счастливы». Как всегда, когда разговор заходил об отце Кэйт, лицо ее смягчилось, и я подумал, какой необычайно счастливой была эта семья и оставалась таковой.

Затем я заметил еще один знакомый силуэт, приближающийся к нам со стороны дома, будто он по волшебству появился здесь, ведь о нем говорили и его упоминали. Это был мировой судья. Я всего лишь несколько дней назад попрощался с ним, и он даже намеком не выдал своего намерения отправиться в Лондон вместе с дочерью. Но, с другой стороны, одернул я себя, с чего бы ему предупреждать меня об этом? Увидев нас на скамье, он повернул в нашу сторону.

– Что ж, Ник, рад снова вас видеть, – сказал он, тепло пожимая мне руку.

– Я тоже рад видеть вас, сэр.

– Мне только что стало известно, что Генри Аскрей вернулся в Инстед-хаус, – сказал судья. – Все обвинения с него сняты.

– Значит, справедливость восторжествовала, – отозвался я.

– Похоже на то, – вымолвил Филдинг, задумчиво пощипывая бородку и глядя на меня оценивающе.

– И все тайны раскрыты.

На это судья ничего не ответил, продолжая испытующе меня разглядывать.

– Кутберт приехал? – спросила Кэйт.

– Да, – кивнул ее отец. – Он и принес хорошие известия. Он сейчас разговаривает с тетушкой.

Кажется, этот дом превращался в место сбора членов семьи Филдинг и Аскрей. Я почувствовал себя немного не к месту, и в голове у меня зароились другие мысли. Так что я решил уйти, и в тот же самый момент Кэйт, улыбнувшись, поднялась со скамьи. Я понял, она собирается пойти поздороваться с кузеном. Снова мы обменялись поцелуями – большего под холодным серым взглядом Филдинга мы позволить себе не могли, – и теперь уже я задержал ее ладонь в своей чуть дольше, чем позволяли приличия.

Отцу Кэйт пояснила:

– Завтра мы собираемся в театр, посмотреть на мастера Ревилла и его друзей. Как называется эта пьеса, Николас?

– «Любовь зла».

– Да, «Любовь зла», – кивнула Кэйт.

– В «Глобусе», – напомнил я ей вслед. – Завтра днем.

После ее ухода мы с судьей немного помолчали. Ветерок покачивал верхушки садовых деревьев. На северо-западе собирались облака.

Наконец Филдинг сказал:

– Вы возвращаетесь назад, в Лондон?

– Да, как раз сейчас собирался уходить.

– Вы не будете возражать, если я составлю вам компанию?

– Буду только рад.

Молча мы вышли из сада. Вдалеке виднелась городская стена, а за нею коптящие трубы и макушки церквей, сверкающие в лучах утреннего солнца. Дорога была относительно сухой, время от времени телеги с грохотом проезжали мимо, и тогда мы отступали в придорожную траву, чтобы пропустить их.

Ни один из нас до сих пор не вымолвил и слова, но я чувствовал, что Филдинг ждет, когда я прерву молчание.

Я набрал в легкие воздуха и сказал:

– Скажите, это я должен был найти тот документ в норе Робина? Эту последнюю «исповедь» Мэри. Или вы сами собирались отыскать его? То есть сделать вид, что занимаетесь поисками.

Судья был слишком прозорлив, чтобы притворяться, будто не понимает, о чем я веду речь. Но единственным признаком того, что ему неловко, были его старательные попытки избежать моего взгляда, пока мы шли бок о бок по дороге.

– Это просто случайность, что вы нашли бумаги так скоро, я ведь положил их в убежище Робина тем же днем, – сказал он тихо. – И не представлял, что, когда вы ушли за Освальдом, он приведет вас в лес или что вы вновь окажетесь в логове лесного дикаря. Отвечая на ваш вопрос, Николас, скажу – нет, я не собирался возложить поиски бумаг на ваши плечи, хотя уже составлял план действий. Скорее всего, я бы обратился к вам за помощью, попросил бы в последний раз побывать в жилище Робина, так что все равно бы документ нашли вы. Или же я сам бы проделал всю работу. Однако вы справились в одиночку, без всяких подсказок. Хотя и немного раньше, чем я предполагал.

– Поэтому вы поспешили собрать нас всех у леди Элкомб. Поскольку бумаги были обнаружены, вы не желали тянуть время и сразу же использовали их по назначению.

– Все верно. Единственным моим желанием было помочь несчастному Генри Аскрею избежать судебного разбирательства. Ведь за ним незамедлительно последовала бы казнь.

– Да, невиновных вешали и будут вешать. Ничего с этим не поделать. – Я нарочно говорил жестко.

– Но я мировой судья, – отозвался Филдинг, как-то просто и грустно. – Я… если бы я мог, я сделал бы все, чтобы это предотвратить.

– В таком случае вам пришлось бы признаться, что это вы совершили убийство, – отрезал я.

– Да, наверное, но ведь это не было настоящим убийством.

– По-моему, это должны решать присяжные.

– Верно, Николас. Я заслуживаю вашего сурового отношения. Действительно, все решают присяжные.

– Тогда почему вы говорите, что это не было убийством?

– Гибель лорда Элкомба – следствие несчастного случая. Хотя смерть, произошедшая чуть ранее, вечером, была не просто смертью. Как раз она и являлась убийством, настолько подлым, насколько можно представить. Я говорю о несчастном Генри Аскрее, первенце, слабоумном наследнике, белой фигуре в саду.

Впервые голос Филдинга сменил мягкую, полную сожаления интонацию на мучительную и яростную.

– Ночная встреча между Элкомбом и его старшим сыном действительно состоялась. Хотя покойный мальчик вряд ли имел понятие о ходе времени, свиданиях и помолвках. Скорее всего, дождавшись ночи, он выбрался из своего убежища в лесу, чтобы взглянуть на величественный Инстед-хаус. Возможно, у него возникли смутные подозрения, что это и есть то место, где он родился, хотя, как мы слышали, кормилица увезла его с собой, когда он был совсем маленьким.

– Согласно ее «исповеди», – заметил я, – которую. написали вы.

– Я написал лишь правду, по крайней мере то, что было на нее похоже, – возразил Филдинг. – О Мэри я знал совсем немного, надо было разузнать больше. Остальное домыслил сам.

– Используя логику и воображение.

– Именно так. По большому счету я не лгал.

– Даже не прибегая ко лжи, можно ввести в заблуждение.

– Suppresno veri, [25]Сокрытие истины (лат.).
– проговорил Филдинг, – верно, именно скрывая правду, а не заведомо распространяя ложь, мы и вводим других в заблуждение. Не стану добавлять себе грехов, кривя перед вами душой. Однако Мэри действительно уехала из Инстед-хауса с крошкой Аскреем и своим старшим сыном. Последний вернулся и с тех пор известен как Робин. Генри же оставался с кормилицей, пока она не умерла. А после тоже отправился в место, где был рожден.

– А это правда, что она жила и умерла как благочестивая горожанка?

– Здесь я могу заручиться словом человека, который знал эту женщину и историю ее жизни. Он был проповедником в Чешире.

– Ах да, слово человека Божьего. Что ж, против такого свидетельства не поспоришь, – кивнул я, подумав об отце Брауне. Он приехал с севера и был знаком с Филдингом.

– Поэтому, заверяю вас, – добавил торопливо судья, – написал я лишь то, что было правдой, даже если это и значило ввести в заблуждение.

– Вы сделали то, чего не могла Мэри. Она ведь не умела писать.

– Только свое имя и самые простые слова.

– Но даже этого женщина не была в состоянии написать верно, – добавил я, – то, что я принял за «помиловать», на самом деле было ее прозвище – Веселушка.

– Генри принес эти бумаги с собой и отдал Робину на сохранение. Должно быть, между ними были теплые взаимоотношения, а не враждебные. Эти листы – все, что осталось у Генри от женщины, бывшей ему матерью. Но они не имели какой-либо ценности, необходимы были другие. Подделать почерк ничего не стоило, но очень сложно полностью замести следы, и рука волей-неволей тебя выдаст.

– Дело не только в этом, не так ли, – сказал я. – Вы ведь не дали кому-либо возможность взглянуть на «исповедь», и когда я принес вам бумаги тем вечером, вы очень быстро забрали их у меня из рук, и никто более не был к ним допущен. Но, как я говорю, суть дела не только в этом. Кажется весьма странным, чтобы женщина, в поместье слывшая обычной потаскухой, рот которой ни на минуту не закрывался, была способна написать историю своей жизни. Я еще могу поверить в ее раскаяние и обращение в богобоязненную прихожанку. Но я не могу представить себе того, чтобы она вдруг научилась читать и писать. По меньшей мере что-нибудь еще, кроме своего прозвища. «Веселушка». Зачем ей было учиться писать?

– Я тоже видел, что случилось той ночью, – сказал судья. – По крайней мере часть картины, как и вы, правда более ясную. Сон не шел ко мне, я бродил вокруг дома. Элкомб и Освальд знали, что несчастный слабоумный обычно выходит ночью посмотреть на залитое луной великолепие особняка. Элкомб принял решение раз и навсегда покончить с этой ничего не ведающей угрозой его поместью. Один из них – или оба – напали на Генри, повалили на землю и задушили. Кое-что из этого мы с вами видели.

– Потом они оттащили его к озеру, – догадался я.

– Я тогда не понял, что они собираются делать с телом, пока вы с Кэйт не рассказали, что видели на берегу. Белесый объект всплыл к поверхности и вновь ушел на дно. Я сообразил, что это наверняка тело Генри, и he мог успокоиться, пока его не вытащили на сушу.

– И вы решили призвать Элкомба к ответу. Это вы были с ним тогда в грабовом саду.

– Я его долго не мог найти. Все бродил, мучась бессонницей, вокруг дома и по саду, все думал о том, чему стал свидетелем и что теперь с этим делать. В конечном счете стало светать, и я вновь увидел Элкомба. Он, наверное, как раз возвращался от озера, где вместе с дворецким заканчивал свою грязную работу. Освальда поблизости не было. Я ничего не сказал Элкомбу, но мои лицо и глаза выражали достаточно, поскольку, едва я направился к нему, он встревоженно попятился. Вид его, мертвенно-бледный, наводил ужас. Он все отступал, отступал и вдруг споткнулся о диск солнечных часов. Я находился в нескольких шагах, и даже если хотел помочь, было уже поздно. Он корчился от боли и бился, но гномон только глубже проникал в его тело. Я смотрел на него без жалости. Он был дурным человеком.

– И заслуживал смерти?

– Все мы заслуживаем смерти, – вздохнул Филдинг. – Или никто из нас. Порой я склоняюсь к последнему, но только порой. Нет, Элкомб был особенно порочным представителем своего круга. Он убил ради спасения благосостояния и репутации в обществе. Он заставлял другого своего сына делать то, чего тот не хотел. И не думаю, что на этом Элкомб бы остановился: во имя своих амбиций он бы сделал что угодно.

– Включая убийство Робина?

– Да, у меня практически не осталось сомнений, что он и Освальд вздернули беднягу. Наверное, чтобы испугать Генри и заставить его уйти. Знаете, как фермер развешивает на веревке трупы ворон, чтобы их товаркам не повадно было. Им было известно о связи между Генри и лесным жителем. Убрав одного и убедившись, что второй никуда не собирается уходить, они покончили и с ним.

– А вы ведь обвиняли в смерти Робина самого Генри, – напомнил я.

– Не обвинял, нет, ни в коем случае. Просто в тот момент удобнее было сказать именно так.

– Удобнее для вас. – Тон мой снова сделался жестким.

– Именно, – согласился Филдинг. – После того как Элкомб напоролся на гномон, я перестал отдавать отчет своим поступкам. До самого утра я бесцельно бродил по окрестностям, чувствуя самого себя убийцей, Каином. Когда же вернулся к дому, я узнал, что в саду нашли юного Генри и схватили его, потому что он убил отца.

– Близилась его свадьба, и он не находил себе места, – подхватил я, решив использовать логику и воображение. – Чувствительный и нелюдимый молодой человек, возможно, размышлял о деспотизме, свойственном отцам. А потом вдруг наткнулся на труп своего отца, насаженный на гномон, подошел ближе, испачкался в крови и, потеряв дар речи, на негнущихся ногах побрел прочь.

– Так что вы понимаете, с того момента это стало для меня задачей номер один – оправдать невинного.

– Даже ценой впутывания во все это его брата, его несчастного тезки, старшего Генри.

– К тому времени он уже был мертв, – заметил Филдинг. – Вреда бы это ему не причинило.

– А его памяти? – позволил я себе возразить. – Это нанесло вред его памяти. Разве он не заслуживал того, чтобы его имя осталось незапятнанным?

– Он был просто слабоумным, – пожал плечами судья.

– Он был человеком, – отчеканил я.

Городские стены приближались. Облака уже закрыли большую часть неба. Хорошего это не предвещало: день будет ненастным.

– Полагаю, отец в таком деле располагает большим правом, чем остальные.

Я замер на полуслове. Потому что не совсем понял его фразу. Потом, сообразив, я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги.

– Вы уверены? – спросил я, хотя тут же спохватился, удивляясь нелепости вопроса, ведь в противном случае судья бы не завел этой темы. – Уверены, что он ваш сын?

– О да, не может быть никаких сомнений.

Адам Филдинг остановился, в первый раз за все время нашего пути от дома его свояченицы, и пристально посмотрел мне в глаза:

– Я пришел посмотреть на него, после того как вы с друзьями вытащили тело из озера. В той маленькой комнатке. Если мать может узнать свое дитя инстинктивно и безошибочно, то, думаю, отец тоже на это способен. Это был наш ребенок. Я как-то рассказывал вам, что в молодости пережил период бунтарства. Я хотел жениться на Пенелопе, прежде чем она стала леди Элкомб. И мы могли бы пожениться если бы мой отец не упорствовал и не настаивал на том, чтобы я предложил руку и сердце Элизабет, ее сестре. В результате брак с ней действительно оказался счастливым. И счастье было полным, хотя и не долгим, как вы уже знаете. Кроме того, плодом нашего союза стала Кэйт, и она лучшее, что у меня есть. Отцу моему было виднее, чем мне. Или же это было везение, судьба, я не знаю. Тем не менее в день своей свадьбы я чувствовал себя несчастнейшим из людей, как младший Генри Аскрей. Но прежде мы с Пенелопой сделали то, что обычно делают юные создания, оставшись наедине. Она забеременела. Но вскоре тоже пошла под венец, – вышла замуж за Элкомба. Ее отец тоже заставлял девушку сделать это против ее воли. Ребенок родился чуть раньше срока, хотя не настолько, как было представлено ее супругу. Он так и не узнал, думал, сын – его плоть и кровь, она же надеялась, что нет, но, конечно, хранила молчание. Остальное вам известно. У ребенка обнаружили… изъян. Полагаю, Пенелопа увидела в этом наказание за наше прегрешение и за то, что обманывала мужа. Элкомб решил избавиться от Генри и отдал кормилице в надежде, что своим дурным уходом за ребенком она его уморит. Но чего он не учел, так это того, что за малышом, вопреки его чаяниям, присматривали очень хорошо, и он вырос достаточно крепким и здоровым, чтобы однажды вернуться в родные места. И когда он объявился тут, Элкомб осознал всю значимость нависшей угрозы. Милорд привык брать то, что хочет, и не выбирал средств для защиты своих интересов.

Я посмотрел вокруг. Мы почти подошли к Мургейт.

– Ну вот, Николас, – вздохнул Филдинг, – теперь вы знаете все, по крайней мере именно это я намеревался вам рассказать. Остальное додумайте сами.

– Только я не понимаю, зачем вы это сделали, – сказал я.

– Идите же, – вместо пояснения вымолвил судья. – Что я вам говорил? Все решают присяжные.

– Нет, – ответил я тем же открытым, честным взглядом. – Решать должны вы.

– Я уже это сделал, – отозвался судья. – Я примирюсь со своей совестью. Это нелегко, но я постараюсь.

– Когда мы впервые встретились, ваша честь, – начал я, – мы говорили о том, чем я зарабатываю на жизнь.

– Да, я помню.

– Вы сказали, что, служа актером, я не спасу грешные души от адского пламени, а я ответил, что меня это мало беспокоит.

– Что ж, зато теперь вы начали об этом задумываться, – отозвался Филдинг с мрачной усмешкой.

– Я должен идти на репетицию. Завтра на эту пьесу собираются прийти ваша дочь и ее тетушка. «Любовь зла».

– Думаю, меня вы в театре не увидите, – покачал судья головой.

– Да, я знаю. Что ж. Остается только одно.

Филдинг посмотрел на меня вопросительно.

– Я должен поблагодарить вас за то, что спасли меня тогда, на равнине. От Освальда. Меня бы здесь сейчас не было, и я не радовался бы тому, что направляюсь на репетицию к своим друзьям, если бы не вы.

– Вы уже отблагодарили меня, Николас, этого достаточно. И что бы вы не думали теперь, пусть это не омрачит ваших мыслей и не повлияет на то, чем вы занимаетесь.

На следующий день – оглядывая публику, собравшуюся в «Глобусе» в перерывах между актами, – я заметил в одной из частных лож на верхнем уровне Сюзанну Ноувелз (рядом с миловидным джентльменом, судя по всему ее супругом), Кэйт Филдинг и Кутберта Аскрея. Адама Филдинга с ними не было. Когда пьеса была отыграна и мы завершили ее нашей обычной жигой и тому подобным, я еще раз увидел эту почтенную четверку, вернее, чтобы быть более точным, наиболее значимую ее половину. Кузина Кэйт под руку с кузеном Кутбертом как раз поворачивали за угол Бренд-рентс, когда я выглянул из маленького окошка у заднего входа за туалетной комнатой, наверное уже зная, что увижу.

Они вели себя, словно пара, и говорили, словно пара, и смеялись, словно пара, и я сразу вспомнил те случаи, когда видел их вместе, – хотя тогда ничего не подозревал, – как на предсвадебном пире в честь Генри и Марианны. Но ведь я и так уже обо всем догадался, разве нет? По тому, как просияло лицо Кэйт, едва она услышала, что в Финсбери приехал ее кузен. По тому, как поспешно она покинула нашу компанию, чтобы повидаться с ним. И еще по множеству моментов, имевших место в последние недели, ставших для меня теперь абсолютно ясными и очевидными.

Ну и болван же ты, Ревилл!

Что ж, я желал им счастья… и для меня самого это было доказательством, что я действительно полюбил Кэйт… ведь в этой ситуации думал лишь о ее благополучии. Я даже не мог завидовать Кутберту, по крайней мере завидовал совсем немного. До тех пор, пока он не начнет зазнаваться, что может стать актером.

Они поженились следующей весной. В Инстед-хаусе. Свадебные торжества в каком-то смысле искупали разлад союза Аскрей – Морленд, и не последнюю роль в этом играл тот факт, что на этот раз жених и невеста действительно подходили друг другу, действительно были влюблены (я могу писать это практически без дрожи в руке, вы не подумайте).

Через две недели за их свадьбой последовала еще одна, и два этих события помогли развеять тени прошлого, улечься болезненным воспоминаниям о череде жестоких смертей и сыновьях, потерянных и вновь обретенных. Судья Адам Филдинг и леди Пенелопа Элкомб были женихом и невестой на этой второй свадьбе, и миледи, подобно своей знаменитой тезке, жене Одиссея, спустя двадцать с лишним лет воссоединилась с мужчиной, которого любила.

О том же, рассказывал ли впоследствии судья об истинных событиях той роковой летней ночи своей новоиспеченной супруге, я ничего не могу вам сказать, поскольку для меня самого это остается тайной.