В этом есть что-то от эксперимента.

Проверка вроде примерки костюма – чтобы посмотреть, как он подходит.

Но теперь вы перешли к следующему этапу.

Убийство собаки оказалось успешным. Маленькое, похожее на крысу существо, которое однажды рассердило вас своим шнырянием под ногами, хотя раньше вы никогда не обращали на него внимания. Оно с жадностью приняло отравленное мясо. Бедное животное! С одной стороны, смесь была слишком эффективна, потому что спустя мгновение крошечное создание испустило дух. Вы завернули тело в отрез материи и, дождавшись темноты, выбросили его в соседскую выгребную яму. Вероятно, хватило бы и меньшей дозы, это дало бы более четкое представление о нужных количествах и пропорциях. А человеческому существу понадобится – сколько? В двадцать раз больше? Даже если это больное человеческое существо, даже если умирающее?

Дело, видите ли, в том, что неподалеку живет старая больная женщина. Неподалеку умирает. Старая матушка Моррисон. Вы никогда не любили ее. Да что там, вы боялись и ненавидели ее. И все еще боитесь и ненавидите – хотя теперь ненависть преобладает.

Вы не можете забыть, как она побила вас палкой, поймав в своем саду за кражей фруктов. Другие дети были слишком быстры для нее и убежали. Вы споткнулись о корень яблони, а она схватила вас и втащила в дом. Там она сломала палку о ваш зад, ни на минуту не переставая браниться. Ее проклятия потонули в ваших криках. Уже тогда она казалась старой, с кожей как у сморщенного яблока и руками, похожими на скрюченные клешни, сжимавшие ту палку. Сколько силы было в этих клешнях! Она преследовала вас во снах, преследовала даже годы спустя, поэтому вы считали ее ведьмой, хотя другие уверяли, что она всего-навсего жена йомена. Вы, однако, точно знали, что она ведьма: в углу ее комнаты стояла метла.

Она и сейчас иногда является вам в кошмарах – в кошмарах, где вы по-прежнему маленький беззащитный ребенок, а она, такая же старая, обретает всю свою силу. Когда вы услышали, что она заболела, вы были довольны. Потом вы поняли, как можно использовать ее болезнь в своих целях.

Вы перехватили отправленные ей сладости, добавили в них кое-что от себя и послали ей, со всей тщательностью (а тщательность и предосторожность отныне особенно важны во всех ваших начинаниях!) позаботившись о том, чтобы выглядело так, будто они пришли от кого-то другого. Время от времени вы справляетесь о том, как чувствует себя матушка Моррисон, и весьма рады слышать, что чувствует она себя весьма неважно. Все равно ей пора умирать.

Впрочем, одних устных сообщений недостаточно: невозможно постоянно наводить справки о здоровье бедной старой женщины, не навлекая на себя подозрений. Необходимо самостоятельно выяснить, как идут дела.

Поэтому вы шпионите за домом, где она живет (и умирает), чтобы узнать, в какое время дня он пустует – когда мужчины, ее сыновья и внуки, уходят в поле. Сейчас весна. И в поле много работы. Женщины уйдут на рынок, так как это утро четверга. Есть еще старая служанка, но она, сама горбатая и полуслепая, почти так же дряхла, как и ее хозяйка.

День еще не успел вступить в свои права, а вы уже покидаете приют заброшенной хижины, в которой вы переодевались в свой костюм. Не в пример вашим намерениям, утро стоит погожее, безветренное и ясное. Вы уже привыкли видеть мир искаженно в своих линзах и способны довольно легко двигаться с некоторой скоростью. На минуту вы задумываетесь о том, какое зрелище, должно быть, представляете собой, когда скользите между деревьев по грязной, еще не окрепшей с зимы траве. Кто угодно, пожалуй, лишится дара речи, увидев вдалеке тень, облаченную в огромную черную мантию, с белой тростью, увенчанную шлемом с клювом. Можно подумать, что сам дьявол разгуливает по окрестностям этим прекрасным весенним утром.

Но вас не увидят, вы все равно что невидимы. Ваш костюм делает вас невидимым.

Чем ближе вы к дому старухи, тем сильнее бьется ваше сердце. Впервые с того случая, много лет назад, когда вас волокли внутрь, а вы отбивались и кричали, вы оказались поблизости. Яблони, с их искривленными, сучковатыми ветвями, все еще здесь. Дом выглядит очень солидно – самое место для солидных йоменов. Толчком вы открываете дверь, которая и так приоткрыта, и вслушиваетесь в тишину, царящую внутри. Вновь вы слышите шум крови в ушах, но помимо него – те слабые шорохи и постукивания, которые есть в каждом помещении, даже пустом, а может, как раз и в пустом.

Только этот дом не пустует. Старая матушка Моррисон лежит при смерти где-то внутри. Вы поднимаете свой клюв, как будто для того, чтобы принюхаться и учуять запах смерти. И вы знаете наверняка, что старуха где-то наверху. Вы взлетаете по неровным ступенькам, не заботясь более о шуме, который производите. Кто может здесь вас услышать – а если и услышит, кто встанет на вашем пути?

Теперь перед вами три двери, но инстинктивно вы сразу устремляетесь к одной из них и прислушиваетесь у порога. Через мгновение вы вознаграждены: изнутри доносится хриплое дыхание. Вы знаете, что старуха одна. Раз она больна, ей выделили отдельную комнату. Возможно, первый раз за всю свою жизнь она спит одна в постели. Вы поднимаете засов и входите.

Окно выходит на восток, солнце сегодня светит ярко. В углу стоит жалкого вида кровать; в ней на спине лежит женщина. Она тяжело дышит, невидящие глаза ее открыты, руки вытянуты вдоль тела. Пальцы вцепились в лоскутное одеяло. На ее лице больше всего выделяется крючковатый нос; остальная плоть как будто провалилась внутрь.

Вы стоите в дверях. Хрип прекращается. Потом, спустя вечность, возобновляется, хотя больше никаких перемен в распростертой на кровати женщине не происходит.

Вы застываете в нерешительности. Что это лежит перед вами? Какая-то смертная, которая некогда лупцевала вас, пока не сломалась ее палка, и которая с тех пор поселилась в ваших снах. Смотрите же на нее теперь, беспомощную и одинокую, смотрите, как с каждым хрипом она удаляется все дальше из этого мира. Вы задаетесь вопросом, так ли уж необходимо было слать ей отравленные сласти, если она вполне может самостоятельно управиться с уходом из жизни. Вряд ли у нее осталось много времени в запасе… самое большее неделя.

Вы уже видели достаточно и уже готовы развернуться и выйти вон, как вдруг старая матушка Моррисон, почувствовав чужое присутствие, поворачивает голову и смотрит на вас. В глазах, до того безучастно созерцавших убогий потолок, вдруг появляется жизнь. Эти глаза переполнены ужасом от увиденного, но за секунду до этого ужаса вы замечаете в них хорошо знакомое вам выражение. Выражение гнева и презрения. Как будто режим толчком вас швыряет обратно в детство. Вы слышите собственные крики, эхом отражающиеся от стен этого крепкого фермерского дома.

Вас охватывает внезапное, дикое желание поднять свою тонкую трость и опустить ее на голову старухи, на ее незащищенные руки и крепко сжатые кулаки, на всю ее усохшую оболочку – и тем воздать ей сполна за наказание, которому она подвергла вас столько лет назад. Вы делаете шаг к кровати, и глаза старой матушки Моррисон – черные колодцы с каждой стороны ее заостренного носа – расширяются в ужасе. Так напряжены сейчас ваши чувства, что, несмотря на искажающее действие стеклянных линз, вы можете видеть свое миниатюрное отражение в ее зрачках.

Вы большая черная птица с клювом.

Вместо когтей у вас палка.

Сейчас вы кинетесь на нее.

Но, в один момент, все кончено.

Устрашенная вдова Моррисон, встретившаяся лицом к лицу со смертью, визгливо кричит, как будто это она гигантская птица, а не вы. Она делает над собой нечеловеческое усилие, пытаясь встать. Ей даже удается поднять голову с подушки, но напряжение слишком велико, и с громким стоном она падает обратно; затем ее тело сотрясает судорога, сменяющаяся неподвижностью. Вот и все. Судорога сжимает и ваше горло, и вы не знаете, кричать ли – от торжества ли, от горя, – но получается лишь каркающий звук, странный даже для ваших ушей.

Вы покидаете спальню и спускаетесь по стертым ступеням. Из дальнего угла дома доносится шум и шарканье, но вы, даже не взглянув в ту сторону, проскальзываете в дверь и дальше, по лысеющей траве обратно к хижине, где вы оставили свою повседневную одежду. Там вы быстро снимаете с себя свое облачение… свою защиту… свои доспехи. Странно: вы один человек, пока вы в нем, и совсем другой, когда надеваете свой обычный наряд.

Вы стоите, рассматривая черный, пропитанный воском плащ, маску с ее птичьим клювом, белую ивовую трость. Костюм как у комедианта. Не так-то просто было его достать. Вы справлялись в книгах. Узнавали, как это делается в иноземных городах. А затем самостоятельно описали, как нужно изготовить все предметы, и заказали их, сделав вид, что предназначены они для других целей.

Теперь вы сворачиваете и кладете в сундук этот драгоценный наряд, прежде чем отправиться по своим делам, прижимая к груди свою сумку, спеша по лугам, едва не подпрыгивая от радости.

Собачонка… и старая ведьма.

После того как мы покинули Лондон, жизнь вошла в прежнюю колею. Хотя бы потому, что наконец распогодилось, и мы ехали в довольно веселом расположении духа. И в самом деле, как только чумной город исчез позади нас за горизонтом – вместе со своей копотью, сажей и вонью, – настроение всей труппы заметно улучшилось. Правда, те из нас, кто оставил жен и детей, были немного задумчивы во время нашего первого ночлега, но даже они, как я заметил, все больше забывали свои тревоги с каждой пройденной милей, а если и не забывали, то скрывали их лучше. Мы путешествовали на своих двоих, младшие и старшие наравне; фургон с реквизитом тащила наша фламандская ломовая лошадь по имени Флам – звали ее так то ли из-за фламандской породы, то ли из-за ее прихрапывания, а может, и того и другого.

Думаю, главной причиной нашего оживления было то, что мы, комедианты, вновь отправлялись заниматься своим законным ремеслом – в то время как Лондон мог лишь ограничить его или совсем запретить. Перед нами лежали перспективы прибыльной работы, благодарной публики и нового окружения. Какой актер тут не воодушевился бы?

Мы направлялись в Оксфорд и достигли его через пять дневных переходов, придя с юга через Уоллинг-форд и Абингдон и делая в среднем около двенадцати миль в день. Мне приходилось ходить и быстрее и дальше, но мы никуда не спешили, и во всем нашем путешествии было что-то от увеселительной поездки.

Оксфорд! Я никогда не бывал в этом великом городе образования, но некоторые из моих товарищей были с ним знакомы и рассказывали о его величественных старинных зданиях и смышленых юных обитателях. Несмотря на то что здесь существовала своя традиция актерской игры, ни одного театра еще возведено не было. На самом деле какое-то древнее правило даже запрещало студентам посещать публичные представления, хотя мне думалось, что они обращали на это правило не больше внимания, чем молодые люди вообще обращают на правила.

Как бы то ни было, от нас требовалось показать несколько драматических пьес – о названиях планировалось сообщить позже – в одном постоялом дворе в центре города. «Золотой крест» на вид был очень внушительной таверной; попасть в него можно было через большой внутренний двор, который огибала галерея. Для временного театра все это подходило как нельзя лучше. Места для зажиточных горожан легко было установить в галерее, а прочий люд, плативший по пенни за развлечение, мог постоять на булыжниках во дворике. Мы собирались играть на искусно сделанном возвышении во внутреннем дворе, а несколько маленьких кладовок можно было использовать как уборные и для хранения всего, что понадобится.

В перемене места были и другие преимущества. Власти Оксфорда, может, и смотрели на актеров как на бродяг, но, по общему мнению, они гораздо меньше беспокоились о выполнении великопостных распоряжений, чем их лондонские коллеги, возможно, потому, что власть пуритан в университетском городе была не так сильна. Кроме того, здесь не было Тайного Совета, который дышал бы нам в затылок, высматривая вольномыслие в наших пьесах.

Впрочем, помимо увеселения добрых граждан Оксфорда была у нас еще одна миссия, о которой я узнал после прибытия. Единственный раз, когда я до этого путешествовал с труппой, был в середине лета 1601-го, почти два года назад. Тогда часть актеров из нашего театра приехала в поместье Инстед, в Уилтшире, чтобы сыграть «Сон в летнюю ночь» на праздновании свадьбы в знатном семействе. Пьеса удалась на славу, свадьба же не удалась вовсе. Вмешались убийство и другие трагические события, и всякий, вольно или невольно, оказался вовлечен в это дело.

Наше теперешнее дело в Оксфорде было также связано с ожидаемой свадьбой, но обстоятельства ее очень отличались от тех, что окружали инстедский союз (если его можно было так назвать).

Примерно в миле от северной границы города лежит деревенька Уиттингем, а между деревней и старыми городскими стенами живут две семьи, почти бок о бок. Это соседи, которых связывают не самые добрососедские отношения. Константы и Сэдлеры не имениты – или, во всяком случае, не очень имениты, – но горды и вспыльчивы. Они гордятся своим именем и владениями. Они приходят в негодование от всякой попытки преуменьшить одно или другое. Как это часто бывает с соседями, у них возникла ссора из-за земли. Точнее, из-за бесполезной полоски болотистой земли, слишком сырой, чтобы пасти там скот, при этом вода слишком неприятна на вкус, чтобы ее пить, и не настолько глубока, чтобы разводить там рыбу. Этот клочок земли находится даже не между домами, а на некотором расстоянии от них, к юго-востоку от города, на болоте Каули. Спор о том, кому принадлежит этот кусок болот, ведется на памяти уже нескольких поколений.

Ссора никогда не переходила в рукоприкладство, хотя каждая сторона привлекала другую к ответу по закону снова и снова. Никому, кроме адвокатов, выгоды это не принесло, поскольку обе семьи потратили на судебные тяжбы в сотни раз больше, чем стоит сам предмет спора. В общем, между Константами и Сэдлерами существует худой мир, но они никогда не проявляли большого дружелюбия друг к другу. В старые недобрые времена дело чуть не дошло до дуэли между главами семейств: по уговору победитель получал болото в свое полное владение (а проигравший, вероятно, оставался в нем гнить – в конце концов, то были старые недобрые времена). Но здравый смысл – а может, трусость или страх перед законом – возобладал, и с тех пор между семействами существует ворчливая вражда, хотя и с перемириями.

Старший сын Сэдлеров – студент по имени Вильям. У Константов же есть дочь по имени Сара. Сара и Вильям не видели друг друга много лет, с тех пор, как вместе играли детьми во время одного из таких перемирий между двумя семьями. И вот, когда старший сын и старшая дочь вновь встретились, впервые с детской поры, на нейтральной территории, – случилось почти неизбежное. Какими бы холодными ни были отношения между старшими, Сару и Вильяма потянуло друг к другу; вероятно, они продолжали видеться столь часто, как только могли, хотя и держали все в секрете, зная, что родители вряд ли одобрили бы их выбор. Они понравились друг другу, влюбились и так далее; решили пожениться; даже подумывали о побеге; но в конце концов признались в своих чувствах родителям.

Возможно, эта история о враждующих семьях и молодых влюбленных из этих семей покажется вам знакомой. Скорее всего так довольно часто случалось в истории, и Вильям Шекспир использовал этот сюжет в своей трагедии о Ромео и Джульетте, одной из самых успешных пьес «Слуг лорд-камергера». Нашей публике никогда не надоедает смотреть на привлекательных молодых людей, так же как ей никогда не надоедают рок и гибель. Когда вы предлагаете и то и другое – успех вам гарантирован. Впрочем, говорят, что жизнь подражает искусству, и именно в попытке предотвратить настоящую трагедию, пусть только возможную, мы собирались надеть наши костюмы и дать частное представление повести о несчастных молодых влюбленных.

Я услышал все это – историю о Константах и Сэдлерах – из авторитетного источника. Ее рассказал мне сам Вильям Шекспир, после того как «Слуги лорд-камергера» приехали в Оксфорд.

Мы, младшие и средние члены труппы, остановились в «Золотом кресте», где и собирались играть и где нас, кроме всего прочего, разместили за полцены на все время нашего пребывания в городе. В комнатах не было ничего особенного – пара больших помещений в задней части постоялого двора, оставленная для путешествующих группами. Но встретили нас очень тепло. Хозяин, некто Оуэн Мередит, лично приветствовал нас. Некоторые из старших актеров устроились самостоятельно – у них были друзья в городе и даже в колледжах.

Вечерело. Сумерки сгущались. Я вышел побродить в город, бросить взгляд на этот Великий центр учености, знаменитые английские Афины – и, признаться, не заметил признаков особенно высокого ума или более благородного образа мыслей на лицах, чем то, к чему я привык в Лондоне (то есть вообще не заметил ничего подобного), – как вдруг я наткнулся на мастера Шекспира, воплощенное изящество в шелковом камзоле. Он не сопровождал нас в нашем путешествии из Лондона в Оксфорд, но поехал вместо этого дальше, в Стратфорд-на-Эйвоне, где жил, вернее, где жила его семья.

Шекспир предложил мне присоединиться к нему и пропустить по стаканчику, раз уж наступил вечер. И теперь мы, Вильям Шекспир и Николас Ревилл, сидели и пили вместе в таверне – не в «Золотом кресте», а в другой, находившейся на той же стороне широкой улицы, известной как Корнмаркет. Фактически, она была сразу за «Золотым крестом». Шекспир сказал мне, что остановился здесь, в этом месте, названном просто «Таверна», как будто у человека, крестившего ее, попросту истощилось воображение. «Таверна», крепкий двухэтажный дом с двойными фронтонами, не очень сильно отличалась от других подобных зданий на Корнмаркет, и, мне показалось, в ней не было ничего такого, что заставило бы предпочесть ее «Золотому кресту» (где мы, по крайней мере, заплатили бы за выпивку меньше). Я не знал, почему Шекспир решил пить здесь, не говоря уже о том, чтобы спать в одной из здешних кроватей. Однако, когда вашего общества ищет человек, являющийся одновременно вашим работодателем и старшим пайщиком, вы, как правило, подчиняетесь его желаниям.

Пока мы попивали свой эль – а пил Шекспир так же неспешно и основательно, как и ваш покорный слуга, – он рассказал мне о семьях Константов и Сэдлеров и о двух влюбленных, Саре и Вильяме. Поскольку его тон предполагал собственное знание, я спросил, как он прослышал о них.

– У нас есть общий друг, Хью Ферн, он врач в этом городе. Он вырос в Уорике, но переехал в Оксфорд примерно в то же время, когда я покинул Стратфорд и направился в Лондон. Когда-то он мечтал играть в театре, но вместо этого стал лекарем. Именно в его доме Вильям Сэдлер и Сара Констант встретились впервые, то есть впервые с тех пор, как перестали быть детьми. Можно сказать, что доктор Ферн свел их вместе.

– А он хотел свести их вместе? – спросил я, слегка удивленный тем, что Шекспир решил поделиться всеми этими сведениями – не только о враждующих семьях и враче по имени Хью Ферн, но косвенно и о себе. Не думаю, что когда-либо раньше я слышал, чтобы он рассказывал о своей собственной жизни.

– Хотел свести их вместе? Что ж, полагаю, Хью в чем-то похож на Купидона.

– Его мать – Венера?

– Его мать была довольно некрасива, упокой Господь ее душу, – сказал Шекспир. – Нет, Хью похож на Купидона внешне. Вряд ли бы он обиделся на меня за это, нет. У него несколько полные щеки и иногда лукавый взгляд, а в молодости он охотился с луком и стрелами. Мы часто охотились вместе. Стреляли в оленей, а не в сердца…

Он остановился посмотреть, понял ли я каламбур, но, будучи знакомым с его манерой шутить, я только состроил гримасу, и он продолжил:

– Конечно, нам не разрешалось стрелять в оленей или что-нибудь подобное.

Он снова остановился понаблюдать, как я отнесусь к заявлению, что когда-то он нарушал закон. Я был немного удивлен, но изо всех сил старался это не показать (и, значит, скорее всего на самом деле показал).

– В любом случае, – продолжал браконьер, ставший сочинителем пьес, – когда дело касается влюбленных или тех, кто может ими стать, только дурак будет пытаться соединить их, а Хью Ферн – не дурак. Для него на первом месте – интересы самой Сары Констант, потому что он еще и ее опекун, ее крестный.

Я ждал, что Шекспир просветит меня, почему глупо пытаться сводить влюбленных, – ибо я всегда был готов подбирать крохи мудрости, падавшие с его стола, даже если при этом его каламбуры оставались остывать наверху, – но нас прервало появление страдальческого вида человека, который теперь стоял, глядя на нас сверху вниз.

– Мастер Шекспир, – произнес этот субъект. Его голос был под стать его внешности, приглушенный и мрачный. – Что вы делаете здесь?

– Я твой гость, остановившийся в одной из твоих комнат, – ответил Шекспир. – А если ты спрашиваешь, что мы делаем прямо сейчас, то всего лишь невинно выпиваем, Джон Давенант. Как поживаешь?

– Бывает и хуже.

На лице его было написано: ненамного хуже.

– Дела идут хорошо, – сказал Шекспир.

Таверна под названием «Таверна» была битком набита, кругом было полно шумных посетителей, и слуги сновали туда-сюда, разнося еду и питье, но этот джентльмен лишь пожал плечами:

– Бывает и лучше.

– Хозяева что фермеры, – поделился со мной Шекспир. – Они и на солнце найдут пятна.

– Я слышал, ваша труппа в городе, мне жена сказала, – произнес Давенант, который, как я решил, был владельцем таверны. – Мои кровати ничуть не хуже моего пива. Если ты остановился у меня, то почему же не вся труппа?

– О, твои кровати более чем хороши для меня, Джек. Но что касается всей труппы, это потому, что мы играем рядом. – Шекспир пальцем указал на «Золотой крест», находившийся дальше по Корнмаркет. – Мы останавливаемся там, где играем, если это возможно.

– Вы мне всю торговлю испортите, – сказал этот скорбный хозяин.

– Чепуха, Джек. Ты прекрасно знаешь, что на каждого жителя, любящего пьесы, найдется другой, который терпеть их не может.

– Ну и что? – сказал Давенант.

– А то, – сказал Шекспир, – что все завсегдатаи «Креста», которые не переносят театр, пройдут на пару ярдов дальше по дороге к тебе. И они будут пить твое пиво, и выпьют его тем быстрее, что их не будут отвлекать разные рифмоплеты.

– Несчастные скоты, – проворчал Давенант.

Я не знал, относится это к тем горожанам, что не любят пьесы и поэтому должны притечь в его трактир, или к «Слугам лорд-камергера», которые не остановились у него. В самом деле, это определение лучше всего подходило ему самому.

– Обещаю тебе, Джек, когда мы снова приедем в Оксфорд, мы тебя в обиде не оставим.

– Не оставите, это мило с вашей стороны, – произнес Давенант, но его, казалось, немного успокоило это обещание.

– Это Николас Ревилл, – представил меня Шекспир, возможно, чтобы перевести разговор в другое русло. – Николас, это Джон Давенант, чье имя известно во всем Оксфордшире.

Я пробормотал что-то насчет того, что он, без сомнения, известный владелец таверны, но Шекспир быстро поправил меня:

– Нет, он известен благодаря своей жене. Она несравненная красавица.

Я не мог понять из тона Шекспира, насмехается он или нет (хотя я был склонен предположить, что он был серьезен), равно как не мог прочитать по лицу нашего хозяина, приятно ли ему иметь жену, о которой отзываются подобным образом. Вероятно, нет, поскольку, как бы то ни было, лицо Давенанта вытянулось.

– Позаботься о том, чтобы твои пьесы были скучны и многоречивы, – сказал он Шекспиру.

– Приходи и сам увидишь.

– Может, и приду. Хотя я все же предпочел бы, чтоб твоя публика бросила тебя в середине представления и зашла ко мне освежиться.

– Мы сыграем хуже некуда, – пообещал Шекспир.

Похоже, удовлетворившись этим, хозяин развернулся и прошел в другой угол зала своей таверны, вероятно, чтобы оскорбить других посетителей.

Шекспир, однако, не обиделся на замечания Давенанта. Напротив, он сказал:

– Он неплохой малый, хотя и суховат. К нему со временем привыкаешь.

– А его жена? – спросил я, взяв на себя смелость.

– Нет, к ней ни за что не привыкнуть, ни в жизнь, – ответил Шекспир. – Только не к Джейн Давенант.

Это было чертовски интересно, и я ждал объяснений. Но ничего не последовало. Поскольку Шекспир, кажется, был настроен встать и уйти, а я не хотел терять его компанию, я заказал еще по кружке эля и повернул разговор вспять – к Константам, Сэдлерам и старинной распре между ними. Из того, что сказал сочинитель, выходило, что предполагаемый брак Сары и Вильяма не вызвал бурных возражений ни с той, ни с другой стороны.

– Так в чем же сложности? – спросил я.

– Сложностей и не должно быть, – ответил Шекспир, – а наша пьеса послужит своего рода предупреждением, мягким предупреждением.

– Разве не следует на свадьбе смотреть комедию? Насколько я представляю, «Ромео и Джульетта» – о двух враждующих семьях и двух молодых людях, которые хотят пожениться. Но это трагедия.

Как только я произнес эти слова, я подумал, что глупо было давать определение произведению Шекспира перед ним самим, но если сочинителя рассердило – или развлекло – мое умозаключение, он не подал виду.

– Я не верю, что мы можем извлечь урок из пьес, – сказал Шекспир, – но в случае Константов и Сэдлеров Хью Ферн считает, что могло бы быть… поучительным… для обеих семей посмотреть представление, где все оборачивается трагедией…

– Чтобы они могли избежать того, что может привести к подобному исходу? – предположил я.

– Да. Иногда трагедию можно предотвратить.

– Иначе это была бы не трагедия, а судьба, – вставил я.

– Возможно… – сказал он, явно не желая обсуждать мою интересную догадку. – Кроме того, нам за это хорошо платят. Мой старый друг Хью Ферн преуспел с тех пор, как поселился в этом городе. Дела у него идут лучше, чем если бы он стал актером, гораздо лучше. Являясь хорошим другом и Константов, и Сэдлеров, он готов пожертвовать средства на частное представление моей пьесы для развлечения обеих семей – и очень мягкого предупреждения. Ну и для обогащения труппы.

Меня всегда немного смущала откровенность, с которой Шекспир и другие пайщики отзывались о деньгах. Они не стеснялись. И, как будто прочитав мои мысли, Шекспир сказал:

– Знаешь, какой девиз у «Слуг лорд-камергера»?

– Девиз?

– Вот какой: заплати – а мы попляшем.

– Я этого не знал.

– Я только что его придумал, Ник. Не надо верить всему, что тебе говорят.

Я, наверно, выглядел слегка удрученным, так как Шекспир положил руку мне на плечо и поспешил уверить меня:

– Но это должно стать нашим девизом. Я поговорю с Диком Бербеджем. Может, мы могли бы состряпать себе герб: мешки с деньгами на серебряном поле.

– А ты играешь в этой истории про Монтекки и Капулетти? – спросил я.

– Я часто играл брата Лоренцо. Возможно, теперь я сделаю это снова. Посмотрим.

Может показаться странным, что Шекспир не знал, будет играть или нет, но жизнь странствующих актеров куда менее расписана, чем игра в «Глобусе». Старшие хотя бы в общих чертах представляли, что мы будем делать, – ведь ясно как божий день, что о частной постановке «Ромео и Джульетты» договорились еще до отъезда из Лондона, – но мы, простые смертные, находились во мраке неведения.

– А другие роли уже распределены?

– Ты хочешь сказать, что ты будешь делать?

– Да, именно это я и хочу сказать.

С того самого момента, как пару минут назад я узнал, что мы будем играть «Ромео и Джульетту», мое сердце учащенно забилось. Не так давно я играл обманутого любовника Троила в горькой трагедии Шекспира о Троянской войне, а перед тем – одного из молодых влюбленных в «Сне в летнюю ночь». Мог ли я надеяться получить роль Ромео?

Судя по тому, что Шекспир сказал потом, нет.

– Дик Бербедж будет играть Ромео Монтекки – хотя ты, видимо, думаешь, что он слишком стар.

– Мне это и в голову не приходило.

– Только потому, что оно уже направилось к выходу через другое место, – сказал Шекспир. – Для тебя, Ревилл, мы придержали роль Меркуцио, родственника герцога и друга Ромео.

– Который умирает на дуэли? В середине действия?

– Но не раньше, чем изрядно наговорится. Он остроумный, храбрый малый. Немного с причудами. В какой-то мере на нем держится все действие в первой половине пьесы.

– Что ж, это неплохо, – ответил я, не зная, что еще можно сказать.

К этому времени ночь подступила ближе, и Шекспир объявил, что ему нужно вернуться в «Золотой крест» посовещаться с Бербеджем, Поупом и некоторыми другими пайщиками – несомненно, для того, чтобы договориться о последних приготовлениях для наших представлений на постоялом дворе и там, где мы должны были играть «Ромео и Джульетту».

Я вышел на Корнмаркет; мне не надо было идти ни на какое совещание, но удаляться на покой пока не хотелось, как не хотелось рыскать по бесчисленным оксфордским трактирам, пока не наткнусь на Абеля Глейза, или Джека Вилсона, или еще кого-нибудь из моих товарищей и выпью с ними. Вместо этого я решил побродить по улицам этого оживленного, относительно хорошо освещенного района.

Меркуцио… хм. Родственник герцога и друг Ромео. Я смутно припоминал постановку пьесы, виденную мною вскоре после приезда в Лондон, – это было несколько лет назад. В то время я считал, что осуществлению моего стремления стать актером может способствовать, если я буду шататься вокруг театров и просматривать как можно больше драм. Я улыбнулся, вспомнив свою тогдашнюю неопытность. И спросил себя, стал ли я теперь более искушенным. Ну конечно стат… если уж мне предложили такую роль, как Меркуцио. Это чудак, склонный давать волю воображению. Стержень действия в своем роде. Он задира и непостоянен. В середине пьесы он умирает на дуэли. Я не помнил точных подробностей, но бой начинается где-то между смешным и серьезным. Все равно Меркуцио умирает. Ладно, я покажу им хорошую смерть.

И сразу же вслед за этой мыслью пришла другая, не имеющая ничего общего с первой. Мне интересно было перенестись обратно в «Таверну», где Шекспир говорил о своей детской дружбе с Хью Ферном и о том, как они одновременно уехали из Уорикшира, чтобы разбогатеть. А еще было это упоминание о браконьерстве, охоте на оленей…

К этому времени у меня оставалось мало сомнений в том, что Шекспир был великий человек, чьей славе и творениям суждено было пережить его бренное земное существование на много лет. Я задавался вопросом, не подумал ли кто-нибудь о том, чтобы собирать крупицы его биографии, материалы жизни Шекспира, в забаву и поучение грядущим поколениям. Еще я спрашивал себя, не является ли Н. Ревилл тем, кто должен сделать эту работу (и кто в процессе увековечивания великого человека и сам может погреться в отраженных лучах славы).

Поглощенный этими мыслями, этими мечтами о земной славе, я вдруг понял, что совершенно не слежу, куда иду. Завороженный Меркуцио и затем перспективой написать о Шекспире, я три или четыре раза повернул и теперь заблудился.

Где бы я ни находился, место это было довольно далеко от оживленной Корнмаркет, далеко от шума, света и людей. Вместо нее я стоял в темном закоулке, между рядами высоких стен. Под ногами была плотно утрамбованная земля, а не мостовая. Над головой чернела полоска ночного неба, на котором мерцали звезды. Слабый ветерок подкрался ко мне по аллее и заставил вздрогнуть. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что в стенах чернели немногочисленные высокие окна. Я подобрался к ближайшей стене. Ее нижняя часть была увита каким-то ползучим растением – оно было мертвым на ощупь, как будто осталось здесь еще с прошлого года. Похоже, я стоял за одним из колледжей, точнее, между двумя. Стены скорее напоминали замок или дворец, чем место учения. Интересно, каково это – учиться. Я представил себе, как школяры в высоких башнях, в окружении книг и рукописей проникают в секреты мироздания или обращают взор внутрь себя.

Эти возвышенные размышления были прерваны странным шаркающим звуком за моей спиной. Я стал прислушиваться. Это оказались чьи-то шаги: несколько пар ног нерешительно двигались по земле, сопровождаемые прерывистым шепотом. Я снова вздрогнул, хотя в этот раз ветра не было. Шаркающий звук перемещался по направлению ко мне, с той стороны, откуда я только что пришел.

Честные жители Оксфорда? Возможно… хотя если они были честными жителями, зачем им было шептаться и красться по темной аллее, вместо того чтобы сидеть, удобно устроившись, у себя дома или пить пиво в трактире? Честные? Я так не думал.

А подумал я, что лучше бы мне улизнуть. Не желая идти вперед, так как я не представлял, что ждало меня там, я огляделся в поисках укрытия. К счастью, стену с одной стороны поддерживали толстые каменные ребра, отчего это место еще больше походило на крепость. Темнота естественным образом сгущалась у основания этих подпорок, и я вжался туда, где ближайшая из них соединялась со стеной.

Оглянувшись на проход, где в окружающей тьме образовывался просвет и откуда доносилось шарканье, я различил неясное скопление теней, трех или четырех, – они распадались и заново сливались в единую массу. Единственное, в чем можно было быть уверенным, – это то, что они приближались. Я воспринимал это скорее слухом, нежели зрением. Ночь была безлунная, лишь слабо мигали звезды. Несмотря на то, что я мог видеть так мало, что-то в их внешности уже внушало мне страх. Я говорю не о страхе столкнуться на улице после наступления темноты с какими-нибудь негодяями, которые отнимут ваш кошелек, а если вам действительно не повезло, то и лишат вас жизни. Это, так сказать, разумный страх. То, что я испытывал сейчас, лежало гораздо глубже, оно возвращало в детские кошмары. И кошмар становился тем хуже, чем ближе вырастали тени, выглядевшие все более подозрительно.

И тут над моей головой раздался внезапный скрип. Инстинктивно я поднял глаза на источник шума. Слабый луч света повис, закачавшись, в воздухе. Мне понадобилась секунда, чтобы понять, что это наверху открыли окно, а свет исходит от фонаря, который держит в вытянутой руке обитатель комнаты, решивший полюбопытствовать о причине движения и шума на улице.

Через несколько мгновений свет погас, а окно закрылось – снова со скрипом. Возможно, человек с фонарем не смог ничего увидеть, находясь так высоко над землей. А может, он увидел что-то и не хотел видеть больше.

Но я видел. И жалел об этом. Я жалел, что тоже не нахожусь высоко, за стеной, в безопасности комнаты.

Ибо неверные, мигающие лучи фонаря открыли то, что у теней, ползущих к моему убежищу, не было голов – во всяком случае, человеческих. Вместо них были огромные звериные хоботы, покачивавшиеся в ночном воздухе, а перед каждой тенью развевался тонкий отросток, похожий на щупальце или усик насекомого.

Видение длилось не больше секунды, но этого хватило, чтобы мое сердце глухо забилось, а волосы зашевелились. Я, кажется, пытался издать стон или выкрикнуть что-то, но всякий звук заглушил комок, подступивший к горлу. Я не уверен в том, что произошло дальше. Думаю, я закрыл глаза, чтобы отгородиться от малейшего проблеска этой покрытой мраком ночи сцены. Я больше боялся видеть, чем быть увиденным. Но я не мог не слышать. Еле различимые звуки шагов нескольких пар ног, неуверенных, но непрекращающихся, звучали в моих ушах так, как будто кто-то полз ко мне, – и я задавал себе вопрос, не провалился ли я сквозь землю в какой-нибудь колодец чудовищ.

Меня спасло ругательство. Негромкое и не мое, исходившее из хобота одного из этих существ, проходивших уже мимо моего укрытия у подножия подпорки.

– Черт возьми, – пробормотал глухой голос, – ну и темень! Да и холодно к тому же.

И все. Этой брани мне хватило, чтобы понять, что существа, ползущие мимо меня, в конце концов, люди. Не больше и не меньше. Трое человек, если быть точным. Я оставался на своем месте, вжавшись в угол между подпоркой и стеной, едва осмеливаясь дышать, едва осмеливаясь думать, только вслушиваясь, пока последний шорох не растворился в ночи.

Через некоторое время я отлепился от стены и встал в аллее, оцепеневший, но дрожащий. Теперь, когда я понемногу пришел в себя, сцена мне что-то напомнила, но от страха я не мог вспомнить что.

Затем я развернулся и – шагая все быстрее и быстрее, прежде чем перейти на бег, – помчался по извилистым улицам и закоулкам, пока снова не попал на Корнмаркет, скорее случайно, чем намеренно. Я проскользнул в «Золотой крест» и поднялся в комнату, где восемь или девять рядовых актеров вроде меня расположились вместе на ночлег. Так как мои собратья либо уже храпели после дневного путешествия, либо еще не вернулись с попойки в городе, никто не заговорил со мной и не начал задавать вопросы. Ну и отлично, потому что я не мог отвечать за твердость своего голоса. Я предъявил свои права на свободный уголок одной из трех кроватей, узнав могучее тело Лоренса Сэвиджа. Он крепко спал, легко дыша. С другой стороны расположился Абель Глейз, тоже неплохо устроившийся. Я долго лежал с открытыми глазами, глядя на низкий потолок, на котором мелькали темные дьявольские тени с хоботами и щупальцами насекомых.

Я решил ничего не говорить об увиденном. В любом случае мне скорее всего не поверили бы и приняли мои слова за бред. Может, в конце концов, это был какой-нибудь ритуал, вполне обычный здесь, – все это переодевание и шествие по окраинам города. Может, студенты собирались вместе, чтобы отпраздновать приход весны или день рождения своего святого покровителя (кем бы он или она ни были), может, они одевались в костюмы насекомых и волочились по ночным улицам маленькими перешептывающимися группками. Кто знает, что у них тут принято, в Оксфорде?

В следующие пару дней мы кое-что узнали о том, что было принято в Оксфорде, по крайней мере во дворе таверны «Золотой крест». Это не очень сильно отличалось от того, что было принято в стоячих местах и галереях театра «Глобус». Здешние горожане разевали рты, аплодировали, свистели и плакали точно так же, как лондонцы, и примерно в тех же местах действия. После единственной утренней репетиции первой пьесой, которую мы представили публике, стал «Мир занемог» покойного Ричарда Милфорда. Привлекавшая зимой толпы жителей столицы пьеса и здесь тоже пошла хорошо. Для меня это был приятный выбор: я играл мстителя Виндиче. Поначалу, когда я впервые прочел ее по настоянию Ричарда, я посчитал ее довольно нелепой трагедией, но Шекспир несколько очеловечил действие и персонажей, сохранив при этом те куски, что обычно нравятся публике (включая инцест и отсечение членов). А когда вы понимаете, что, как бы она ни выглядела на бумаге, пьеса действительно смотрится на сцене – не говоря уже о том, что в ней и правда есть много хороших стихов, – поразительно, как притупляются ваши критические способности.

На следующий день мы ставили относительно новое произведение Вильяма Хордла, застенчивого сочинителя с большой и непрестанно увеличивающейся семьей. Для «Слуг лорд-камергера» он методично перебирал весь лексикон любви. Его пьесу «Любовь зла» мы поставили летом 1601 года, а «Утехи любви» появились годом позже. Теперь мы играли «Потерянную любовь», самую веселую из трех, несмотря на название. Вне всякого сомнения, он уже работал над «Любовью возвращенной». Его творческая плодовитость должна была уже превысить скорость, с какой его жена производила на свет детей, и поэтому, снабжая «Слуг лорд-камергера» легкой любовной пищей, он предлагал более содержательный материал «Слугам лорд-адмирала»: пьесы, чьи кульминации приходились на боевые сражения и самоубийства генералов. В «Потерянной любви» я играл простака, в отличие от грозного мстителя из «Занемогшего мира».

«Потерянная любовь» также хорошо принималась оксфордцами. На самом деле, нас принимали настолько хорошо, что мы решили: если в Лондоне дела пойдут совсем плохо – то есть, например, если весь город падет жертвой чумы или «Глобус» сгорит, – мы могли бы обосноваться в Оксфорде. Впрочем, это хорошо выглядело только на словах, потому что город был гораздо меньше Лондона и не смог бы позволить себе труппу такого размера, как «Слуги лорд-камергера», даже в нашем нынешнем усеченном составе. Кроме того, однажды устроившись в столице, какой человек в здравом уме мог бы серьезно думать о том, чтобы уехать оттуда? Тем не менее двое или трое из нас начали устанавливать связи и сходиться с городскими жителями, точнее, с городскими женщинами. Мне было пришло в голову сделать то же самое, если представится случай, но я вспомнил о Люси Мил-форд и подумал, что она заслуживает как минимум недели две верности. О благородный Ревилл!

Играть в «Золотом кресте» приходилось в более суровых условиях, чем в «Глобусе», но мы не жаловались. Дайте нам костюмы и немного самой простой бутафории (кинжал или корону, например), дайте нам текст, а самое главное – дайте нам зрителей, и мы сыграем где угодно. В конце концов благодаря всей этой деятельности я забыл о своей страшной встрече с людьми в капюшонах. Однако я больше не бродил по закоулкам вечерами и держался главных улиц.

На десерт публике обещали «Ромео и Джульетту», но позже, позже… так как мы хотели, чтобы распространился слух о том, что труппа в городе. К тому же мы, конечно, должны были представить эту трагическую историю любви в более частной обстановке, о чем я расскажу чуть погодя.

Из Лондона больше не приходило тревожных вестей о Ее Величестве Чуме. На самом деле многие из тех, кто был женат, уже получили письма – почтовым лошадям легко было опередить нас в нашем неспешном продвижении к Оксфорду, – и содержание их было достаточно ободряющим (хотя впоследствии это оказалось неверным). Я с радостью получил бы письмо от Люси Милфорд, но она решила не писать, так что все слухи доходили до меня через третьи руки. Все новости, кроме домашних дел, были связаны с королевой – говорили, что она угасает не по дням, а по часам.

Я так и не выяснил, были ли справедливы опасения Джона Давенанта, мрачного владельца «Таверны», что мы принесем убытки его торговле, или прав оказался Шекспир, заявивший, что на каждого любителя пьес найдется тот, кто терпеть их не может и потому постарается переждать их в ближайшем трактире.

Зато я выяснил, что собой представляет жена Давенанта, госпожа Джейн.

Спустя два или три дня после нашего прибытия в юрод ранним утром я стоял на Корнмаркет и вдруг увидел дальше по улице поразительную женщину. Солнце уже вовсю светило, прогоняя утренний туман, и казалось, что эта женщина сошла прямо с облаков. Она была высока, с прекрасной копной темных волос. То, как она двигалась, одновременно говорило: она знает, что все глаза прикованы к ней – хотя вокруг было совсем мало людей, я уверен, так оно и было – и что ей абсолютно все равно. Скорее статная, нежели красивая, да и не такая уж юная, она была привычна к людскому вниманию, не выдавая своего знания (как любой актер). Кто-то подтолкнул меня локтем, и, повернувшись, я увидел одного из конюхов «Золотого креста», бойкого рыжеволосого парня. Он ухаживал за Фламом, лошадью нашей труппы.

– Я вижу, куда ты смотришь, – сказал он.

– За посмотр денег не берут.

– Эта краля – цыганка. Любит играть в веревочку.

– На ярмарках? – спросил я, думая, что он говорит буквально и имеет в виду ту мошенническую игру с узелками и шнурком.

– Со своим мужем, а может, и с другими, – ответил конюх.

– Да кто ж она такая, раз уж ты, похоже, ее знаешь?

– Все в Оксфорде знают госпожу Джейн Давенант.

Это имя не было для меня пустым звуком, и едва я установил связь между Джеком Давенантом, хозяином «Таверны», и его женой, о которой так загадочно отзывался Шекспир, эта высокая дивная женщина свернула во двор «Таверны» рядом с нами.

Итак, это была Джейн Давенант. Что там Шекспир говорил о ней: женщина, к которой, сколько ни живи, нельзя привыкнуть?

– И что же еще ты знаешь о ней? – спросил я.

– Говорят, она остроумна и хорошая собеседница, – ответил конюх.

– А еще что?

Маленький конюх хихикнул и хлопнул себя по лбу странным жестом, означавшим, видимо, что все, что он знает, намерено остаться внутри его соломенного цвета головы. Пара пенсов, вероятно, развязала бы ему язык, но я не собирался платить за сплетни. Конюх выглядел разочарованным.

– Что ж, если захочешь узнать больше, ты знаешь, к кому обратиться, – сказал он. – Кристофер Кайт к твоим услугам.

– Благодарю, – ответил я.

– Но ты можешь называть меня просто Кит. Кит Кайт.

Я снова поблагодарил его, отметив про себя, до чего ж это забавный мир, где конюхи дают тебе разрешение обращаться к себе фамильярно.

Но по-настоящему я думал не о Ките Кайте, а об этой статной женщине. Если госпожа Давенант пользуется такой славой, хотя бы и дурной, тогда я скорее всего смогу найти кого-нибудь, кто расскажет мне все о ней бесплатно. Может, спрошу Шекспира в следующий раз, когда мы соберемся вместе выпить.

В любом случае в то утро у меня были другие дела, кроме как слушать болтовню конюха. У нас у всех были другие дела, так как мы должны были поехать на окраину и осмотреть дом, где нам предстояло играть «Ромео и Джульетту». (Репетиции сегодня не было, так как днем мы повторяли «Мир занемог».)

Когда труппа играет вне своего постоянного места обитания, всем актерам, так же как и любым прихлебателям, рекомендуется заранее осмотреть то, что можно назвать полем битвы, ареной действия. У каждого места, будь то театр, постоялый двор, частное жилище или просто чистое поле под звездами, свои качества и свой запах. Нам нужно ознакомиться с размерами места, входами и выходами и, что самое главное, такими особенностями, как скрип половиц слева или то, что на авансцене есть глухое место, где твой голос не будет слышно должным образом. И единственный способ узнать свою будущую сцену – измерить ее всю шагами, разговаривая и декламируя.

Вильям Шекспир уже упоминал при мне своего друга Хью Ферна, доктора, который был в хороших отношениях и с Константами, и с Сэдлерами. Ферн не только заказал постановку «Ромео и Джульетты» и заплатил за нее, но также предоставил место для нашего выступления: просторный зал собственного дома. Это была своего рода нейтральная территория, куда беспрепятственно могла приходить каждая семья. Со стороны доктора это было щедрое проявление покровительства и дружбы. Частные представления не так уж редки, но обычно они заказываются членами знатных семей и предназначаются для выставления напоказ богатства или вкуса заказчика.

Когда мы собрались вместе у «Золотого креста», Дик Бербедж повел нас к холму, находившемуся по дороге к Хедингтону, предместью на восточной стороне города. Туман, окутавший улицы, уже полностью рассеялся. Звонили церковные колокола. У церкви слева от нас был особенно красивый шпиль. Утреннее солнце слепило нам глаза, пока мы шли по широкой, слегка изгибающейся дороге, бежавшей через центр Оксфорда и прозывавшейся Хай-стрит. В нас все еще оставалось что-то от праздничного веселья. Мы вышагивали с важным видом, сознавая, что некоторые местные жители указывают на нас как на лондонских актеров и говорят друг другу: «Они хороши, на них стоит посмотреть» или «Не пропусти их представления». По крайней мере, я надеялся, что именно это они и говорят. На другой стороне улицы лавочки и трактиры с большими вывесками странным образом перемешивались с более величественными зданиями, частными домами и колледжами.

Через некоторое время дорога вывела нас за городскую стену. За ней поднимались еще более высокие стены, ограждавшие рощи деревьев и примечательную башню – самую высокую из всех, что я видел за пределами Лондона. Пока мы шли и разговаривали под тенью этой огромной башни, кто-то сказал мне, что она принадлежит колледжу Магдалены. Я задумался, каково это – провести всю свою жизнь в учении и созерцании, ведя научные диспуты под сенью этих старых деревьев или глядя на мир с верхушки этой башни. Задумался лишь на пару секунд. Я предпочитаю кривляться на глазах у публики, чем дам похоронить себя среди заплесневелых книг, по мне, лучше быть с моими товарищами на дороге или на сцене, чем якшаться с учеными сухарями. Затем мы пересекли мост, лежавший над потоком, чьи берега заросли ивами, – а после дорога пошла слегка вверх.

По обе стороны ее было несколько больших домов – достаточно близко к городу, чтобы получать все необходимое для жизни (в том числе, наверно, и защиту тех стен), но достаточно далеко от всяческих неприятных городских испарений, – именно к одному из этих домов мы и повернули. У доктора Ферна был привлекательный дом, без сомнения соответствовавший его положению в городе. Его окружал сад, спускавшийся небольшими уступами из-за своего расположения на склоне холма. Видимо, именно это и происходит с вами, когда вы уже немолоды, уважаемы и при этом преуспели. Вы покупаете дом с уютным садом, живете в нем, любуетесь открывающимися видами и вздыхаете с удовлетворением. Я вспомнил, как где-то слышал, что несколько лет назад Вильям Шекспир купил один из самых больших домов в Стратфорде-на-Эйвоне. И все-таки эти двое, сочинитель и врач, вместе совершали незаконные охотничьи вылазки, когда росли в Уорикшире!

К тому времени, как всех нас – больше двадцати человек актеров и статистов – впустили, в передней уже собралась маленькая приветственная группка. Я быстро вычислил доктора Ферна. Улыбающийся человечек с круглыми щеками и веселым взглядом, он был весьма похож на Купидона, описанного Шекспиром, если бы не спускавшиеся на лоб пряди преждевременно поседевших волос, которые придавали ему вид монаха с выбритой тонзурой. Рядом с ним стояла флегматичная женщина – судя по всему, госпожа Ферн, в то время как молодая интересная женщина оставалась сзади вместе с рябым юношей. Тут же был и Шекспир – я догадался, что он приехал в дом до нас. По тому как Дик Бербедж и другие старшие члены труппы приветствовали Фернов, было понятно, что все они хорошо знакомы друг с другом.

Дом казался счастливым. Думаю, вы понимаете, иногда это сразу видно. У Фернов не было детей, как я узнал позже, зато по дому бегал целый выводок собак, с которыми хозяйка очень носилась.

Нам оказали теплый прием; доктор пожал руку каждому из нас, сопровождая рукопожатия похвалой нашей доброй славе, а его жена дополняла его похвалы собственными. Я не мог не сравнивать это с тем, как холодно нас встречали в некоторых других знатных домах. Затем, так как время близилось к полудню, нам принесли эль, чтобы освежиться. Мы начали исследовать зал, в котором находились, ибо именно здесь должно было состояться наше представление. Хотя сам дом казался довольно новым, зал был отделан скорее по старинному образцу, с резными панелями и камином. С одной стороны была галерея, что было чрезвычайно удобно: мы могли использовать ее в тех местах действия, где нужен балкон или возвышение.

Томас Поуп велел нам проверить наши голоса, чтобы привыкнуть к эху и резонансу. Все зазвучит немного иначе, когда зал будет полон народу, но это, однако, давало представление о том, на что мы – или, скорее, комната – были способны. Я заметил, что доктор Ферн и его жена вместе с молодыми мужчиной и женщиной наблюдают за нашей деятельностью с интересом.

Сам Томас Поуп уже суетился в роли кормилицы Джульетты и за пару секунд вдохнул жизнь в этот говорливый персонаж. Дик Бербедж обращался к воображаемой Джульетте в галерее – он был слишком стар для роли молодого любовника, но это забывалось через несколько стихов. Шекспир немного порепетировал в роли брата Лоренцо, хотя я и не знал, собирается ли он играть в этот раз. Когда дошла очередь до меня, я произнес несколько реплик Меркуцио. Абель Глейз, игравший аптекаря, уже справился со своей короткой сценой и неплохо выглядел в роли этого несчастного торговца, вынужденного по бедности продать смертельный яд Ромео.

Все выглядело вполне сносно для постановки «Ромео и Джульетты», которая должна была состояться примерно через неделю в присутствии Константов и Сэдлеров. Два утра решили посвятить репетициям в доме на холме Хедингтон. Но прежде чем мы собирались дать частное представление на пользу двух семей – чья вражда, кстати, казалось, уже отошла в историю, – мы должны были показать ту же пьесу во дворе «Золотого креста». Так можно было сгладить всякие шероховатости. Количество публичных спектаклей зависело от популярности трагедии.

Что ж, как я сказал, нам не нужно было репетировать в это чудесное весеннее утро (наше расписание было куда менее насыщенным, чем в «Глобусе»), так что мы были вольны располагать собой в течение нескольких часов до дневного представления пьесы «Мир занемог» в «Золотом кресте». Труппа разделилась на отдельные группки; Вильям Шекспир и один или двое других остались в доме доктора. У меня с собой был текст моей роли, поэтому я решил вернуться в город и, если позволит солнце, найти уединенный уголок у реки и продолжить учить.

Какое-то время мы с Абелем Глейзом провели, восхищаясь видом, открывавшимся из сада Ферна. Перед нами расстилалась панорама крыш и башен, сверкавших в ярких лучах солнца. С этого расстояния камень напоминал кружево. Затем мы спустились по дорожке к воротам и, выйдя через них, повернули к склону, ведшему в город.

Вдруг позади нас раздался грохот и громкий крик. Оглянувшись, я увидел в каких-то пятидесяти ярдах вверх по склону холма женщину, лежавшую ничком на дороге, а в противоположную сторону разворачивалась лошадь с телегой. Возчик чуть не упал со своих козел. Женщина не двигалась, и на секунду мне показалось, что она мертва, – но тут она прокричала что-то, все еще не двигаясь. Я не мог различить слова, как и то, пострадала ли она или просто была расстроена и сердита. Желая исправить свою ошибку, возница спрыгнул на землю и как будто хотел помочь женщине, но передумал и вместо этого направился к мешку, упавшему на дорогу. Он не поднял его, но неуклюже поволок к телеге, а потом с усилием бросил на повозку.

Абель Глейз, более быстрый или отзывчивый, чем я, побежал к холму. Я последовал за ним. К этому времени женщина перекатилась на спину. Ее чепец торчал, как вздернутый шлем, в середине изрытого колеями тракта. Увидев нас, она застонала. Случившееся было очевидно: на ее юбках были следы грязи и смазочного жира там, где телега или ее колесо ударило женщину и сшибло с ног.

– Госпожа, с вами все в порядке? – спросил Абель, склонившись.

– Где он? – сказала эта женщина. – Я хочу посмотреть на него.

У нее было красное лицо – не только из-за ее лежачего положения. Несмотря на то что она пострадала и лежала на земле, она излучала решительность. На ее щеке было пятно грязи. Я не думал, что она так уж сильно поранилась.

– Можем ли мы вам помочь? – спросил я, опускаясь на колени с другой стороны.

Ее глазки, две маленькие черные смородинки, покосились сначала на Абеля, потом на меня.

– Да, – ответила она, подняв голову, и затем: – Нет.

Тут она снова упала на спину и застонала еще громче. Я успел забыть о возчике, как вдруг его тень упала на место происшествия, когда он с неохотой подошел ближе.

– Я знаю тебя, – произнесла женщина, глядя через мое плечо, – Джон Хоби.

– О, госпожа Рут, – ответил тот. – О господи!

Он стоял и мял в руках свою шапку.

– Я… не узнал вас… госпожа Р-Р-Рут…

– А если бы и узнал? Значит, сбивать с ног безобидных женщин совершенно нормально, если ты узнаешь их!

– Я к-к-кричал.

– А я не слышала тебя, бестолковая ты короста! Я глуха на одно ухо.

– Госпожа… вы… вы… брели…

– Ха! Брела! Я брела!

Ее громкие крики заставили меня немного отодвинуться. Она по-прежнему лежала на дороге. Конечно, она не могла сильно пострадать.

– Б-б-брели…

Возчик, еще яростнее скручивавший свою шапку, был не в силах говорить. На его обнаженной шее торчала какая-то шишка или нарост размером примерно с теннисный мячик, который подпрыгивал каждый раз, как он делал над собой усилие, отчего этот человек выглядел еще смешнее. Он издал несколько нечленораздельных звуков, а потом беспомощно махнул рукой в сторону. К этому времени несколько прохожих, пеших и конных, замедлили свое передвижение, а то и вовсе остановились, дабы насладиться зрелищем. Абель Глейз тоже немного отошел, чувствуя, что госпожа Рут вполне способна и сама о себе позаботиться. Скорее всего она просто наслаждалась суматохой.

– Полагаю, бедная старая леди имеет право брести по дороге, ты, пустоголовый шут.

Возчик не знал, что ответить. Он открыл рот, но не издал ни звука.

– Я знаю тебя, Джон Хоби, – повторила женщина. Она ни на дюйм не сдвинулась со своего места. – Ты заплатишь.

Возница беспомощно оглянулся на свою телегу и лошадь. Пегая кляча, выглядевшая не лучше своего хозяина, пощипывала траву на обочине. Возчик снова поглядел на поверженную женщину. Он, казалось, готов был расплакаться.

– Чума на тебя, лупоглазая устрица! – продолжала госпожа Рут, приподнимаясь с земли.

Абель и я подошли ближе, чтобы помочь ей. Она застонала, но это было больше для виду. В ее глазах не было удовольствия от впечатления, произведенного на возчика, но скорее презрение к нему. Если сначала я беспокоился о женщине, то теперь мне было жаль Джона Хоби. Возникло ощущение, как будто это она его переехала.

Госпожа Рут была приземистая, довольно пожилая женщина, чьей плоти с избытком хватило бы на двух человек. Ее руки – мы с Абелем подхватили ее под локти с каждой стороны, словно беря ее на попечение, – походили на диванные валики.

– Эти два молодых джентльмена присмотрят за мной, – сказала она, и я не осмелился бы с ней спорить.

– Мой чепец, – произнесла она, и Абель отпустил ее руку, чтобы поднять ее головной убор.

– Здесь рядом живет доктор, – вставил я, ухватившись за возможность избавиться от нашей обузы.

– О, я знаю Хью Ферна! – Она была из тех женщин, кто всякого знает. – Отведите меня к нему.

Мы потащились к воротам доктора, оставив злополучного возницу приводить себя в порядок и размышлять, сколько ему придется заплатить в качестве выкупа. Все зеваки тоже ушли прочь: представление закончилось. Госпожа Рут получала видимое удовольствие от того, что ее ведут под руки два крепких мужчины, – судя по тому, сколь часто она останавливалась перевести дух и как тяжело наваливалась на нас.

Я размышлял, как объяснить наше повторное появление в доме доктора Ферна, но как только мы вошли в парадную дверь, госпожа Рут взяла все в свои руки. В большом зале все еще стояла та молодая интересная женщина, которую я мельком заметил раньше, по-прежнему в компании рябого мужчины. Они разговаривали.

– Госпожа Рут? – с удивлением произнесла девушка, подняв глаза.

– Сьюзен, меня послала твоя мать.

– Что с вами случилось?

Молодая женщина подошла к нам.

– Один болван сбил меня на дороге и задавил бы насмерть, если бы не подоспели эти два молодых джентльмена.

На лице женщины по имени Сьюзен отразилась благодарность. Мы с Абелем улыбнулись, как будто говоря: «О, пустяки…» Одновременно я пытался сообразить, кто такая эта Сьюзен и кем она приходится госпоже Рут. Девушка же повернулась к субъекту с изрытой оспой кожей.

– Пирман, пойдите приведите доктора, – сказала она. – Госпожа Рут, пройдите в эту комнату.

Абель и я с радостью отпустили бы здесь госпожу Рут – тем более что она уж точно могла идти без посторонней помощи, – но ей этого явно не хотелось, и мы сопроводили ее в комнату рядом с залом.

Очевидно, именно здесь доктор Ферн занимался своим делом. Все было уставлено маленькими бутылочками и склянками, пузырьками и флаконами, ступками и пестиками всех размеров, стальными и деревянными инструментами, хирургическими щупами и мерками, а также коробочками с небольшими женскими и мужскими фигурками. На стенах висели полки с книгами вместе с таблицами планет и рисунками человеческого тела, чей контур был испещрен стрелочками, указывавшими, на какие области влияет тот или иной знак зодиака.

Мне это напомнило лавку аптекаря, которую я однажды посетил за Полз-ярд в Лондоне. Напомнило не столько предметами – здесь все было гораздо более аккуратным, новым и блестящим, чем в том дьявольском заведении, да и крокодилы с рогами единорогов не свисали с потолка, – но самим запахом этого места. Необычный сладковатый запах, как будто несколько разных веществ растолкли, перемешали и дали им осесть, – и в нем можно было уловить мимолетные ноты лаванды, корицы и пива, например, а в основе всего – своеобразный навозный аромат. Не самое приятное сочетание.

Мы помогли госпоже Рут усесться на высокую скамью с набивным сиденьем, стоявшую в углу комнаты. Женщина тяжело опустилась на скамью. Тут мы могли бы и удалиться, но она вцепилась в наши рукава:

– Кто вы, благородные джентльмены с дороги?

Есть комплименты, которые вы с огромной радостью не стали бы принимать, и есть люди, от которых вы бы не хотели получить комплимент. Этот сопровождался лукавым подмигиванием одной из смородинок. И все-таки мы представились.

– Мы актеры, – сказал Абель, – из труппы «Слуги лорд-камергера», только что прибывшей в город. Я Абель Глейз.

– А я Николас Ревилл, к вашим услугам, мадам.

– Как, простите? – спросила она, потянув меня вниз. – Я глуха на левое ухо.

Я повторил свое имя громче и ближе к означенному уху, хотя, думаю, она была не столько заинтересована в моем имени, сколько хотела почувствовать мое дыхание на своей перепачканной щеке. Я стер бы грязь своим платком, но боялся, что этот жест будет неправильно истолкован такой зрелой матроной. Ужасно неправильно.

– Мой второй муж огрел меня по этому уху, – произнесла она. – Вот так я и оглохла.

– Нам жаль слышать это, – сказал Абель.

– А уж он-то как жалел, что сделал это, – усмехнулось наше чудовище. – Шесть часов не поднимался с пола, после того как я его отделала.

– У вас крепкая рука, госпожа, – сказал я.

Ее кулаки казались крохотными в окружавшей их плоти, настолько ее руки походили на окорока. Но я не сомневался, что при необходимости она могла пользоваться ими как молотками.

– Он уже умер, Хопкинс-то, – продолжала она. – И третий мой умер. Господин Рут. Всех я их проводила в могилу. Рут был лучшим – хотя, по правде, все они были не очень. Слова «муж» и «хороший» не сочетаются. Вы женаты?

– Увы, нет, – ответил Абель, любивший изображать безнадежно влюбленного.

– Пока нет, – сказал я.

– Ну и хорошо. Я бы больше не вышла замуж.

Прежде чем мы могли услышать больше о замужестве и ее мужьях, плохих или еще худших, в комнату вошел доктор Ферн с молодой женщиной по имени Сьюзен, а за ними другой мужчина. К моему смущению, в двери вдруг показался Шекспир. Я быстро объяснил ему положение вещей, пока те трое суетились вокруг госпожи Рут. Он вытащил меня в зал.

– Мы ввязались в это поневоле. А кто все эти люди? Вы знаете? – спросил я, решив, что если кто и должен быть знаком со всеми действующими лицами, то уж точно Вильям Шекспир, драматург. И он не разочаровал меня.

– Внушительная женщина по имени Рут – кормилица у Константов, бывшая кормилица, как мне сказали. Рут – подходящее имя для кормилицы или сиделки, учитывая, как часто ей приходится иметь дело с растениями и травами.

– А молодая? – спросил я как бы между прочим.

– А молодая – это Сьюзен Констант.

– Та, что желает выйти замуж?

– Нет, то Сара Констант. А это ее кузина, кажется.

– О…

Тогда почему та женщина, внушительная кормилица, сказала, что ее послала мать Сьюзен?

– Ну а последний – это слуга или подмастерье Хью Ферна, прозывающийся Эндрю Пирман. Доволен, Ник?

– Просто я люблю знать, где нахожусь и с кем.

– Значит, это не был просто окольный способ выяснить личность молодой женщины?

Конечно, это мне тоже было интересно, и теперь я хотел сменить тему.

– Я видел жену хозяина постоялого двора сегодня утром, Вильям. Она вышла из тумана.

– Кого? А, Джейн Давенант.

– Несравненную, как вы сказали. Выражение лица Шекспира стало непроницаемым.

– Кормилица Рут хочет поговорить с тобой, смотри, она машет.

Я обернулся. Старуха сидела откинувшись на скамье, вытянув перед собой ноги. Ее юбка была задрана, но ненамного выше пределов, допустимых приличиями, ее ноги осматривал доктор Ферн. Она, впрочем, глядела на меня и подзывающим жестом махнула своей могучей рукой. Пирман, ученик доктора, отошел в сторону. Мой друг Абель Глейз болтал с женщиной, которую Шекспир назвал Сьюзен Констант. Я приблизился.

Хью Ферн мягко говорил:

– Кажется, серьезных повреждений нет, госпожа Рут.

– Нет повреждений. Нет повреждений. Господин Ревилл, оцените сами тот вред, что нанес мне этот скотина возчик.

Это было утверждение, а не вопрос. Я взглянул на ее ноги. А они взглянули на меня, пухлые и крепкие.

– Ну… – только и смог сказать я.

– Бедное мое старое тело, – запричитала госпожа Рут.

Едва ли я когда-либо видел более здорового человека, в каком бы возрасте он ни находился. Я искоса глянул туда, где стоял Шекспир, но он уже ушел.

– Я дам вам проглотить капельку одного лекарства, госпожа Рут, – произнес доктор Ферн, – а также снадобье из говяжьей ножки и другие мази, которые вы будете втирать в пораженное место.

Старая кормилица казалась вполне довольной, и я понял, что мудрый доктор – не говоря уже о преуспевающем – всегда соблюдает равновесие между требованиями пациента и собственными наблюдениями.

– Вы сделаете мне предсказание, доктор Ферн? Как раньше? – спросила госпожа Рут. – Чтобы узнать, стоит ли мне подавать жалобу на этого гадкого возчика, Джона Хоби.

– Я сделаю его на следующей неделе, – ответил Ферн. – Когда луна будет в нужной фазе.

По нотке нежелания в его голосе я догадался, что он не посоветует ей преследовать Хоби, и доктор еще больше вырос в моих глазах.

– А для меня вы сделаете предсказание, сэр? – вмешался Абель Глейз, слышавший окончание этого разговора.

Я несколько удивился тому, что мой друг хотел услышать о своем будущем, может, потому, что сам бы я не стал этого делать (мне и так было неловко от пророчеств Люси Милфорд, а уж они, по крайней мере, доставались мне бесплатно). Возможно, удивление отразилось на моем лице и было истолковано остальными как сомнение или недоверие.

– Доктор Ферн погадал для меня, когда я потеряла чашку, – объяснила Сьюзен Констант. У нее был четкий, решительный голос – почти как у мужчины, – который дополнял ее ясные, вылепленные черты. – Она нашлась там, где он и сказал.

Доктор улыбнулся на это свидетельство своего умения.

– Лично я не потерял ничего ценного, может, потому, что ничего ценного у меня нет, – изворотливо ответил Абель, – но я бы очень хотел узнать, смогу ли приобрести что-либо в будущем.

– Ответ – ничего, – вмешался я. – Мы – бедные актеры. Наше будущее довольно легко предсказать: кочуй с места на место, как перекати-поле.

Не знаю, почему я так ополчился на желание Абеля узнать свое будущее. Это было вполне естественно. Люди любого положения, от кухарок до адмиралов, ходят к врачам не только за лекарствами, но и за предсказаниями, и многие лекари рады услужить.

Хью Ферн, очевидно, посчитал, что я скептически отношусь к гороскопам – хотя вообще это было не так, просто я был с ними осторожен, – потому что он хлопнул себя по круглым щекам и посмотрел на своего помощника:

– Что скажешь, Пирман? Каков знак этого джентльмена?

До сих пор я не обращал внимания на этого типа, но, когда он начал мерить глазами мою фигуру сверху донизу и поворачивать свою костлявую голову из стороны в сторону, как будто чтобы рассмотреть меня со всех углов, я тоже начал исследовать его. Он был среднего роста, с маленькой, напоминавшей мяч головой, рябой и костистой. Было похоже, что его башку пропустили через терку для мускатного ореха. Из моей наружности он, впрочем, извлек гораздо больше.

– Хм… довольно высокий… худощавый… Могу я посмотреть на ваши зубы, сэр?

– Как у лошади, – пробормотал я и одарил его широкой ухмылкой, в которой не было большой доброжелательности. Все-таки, наверно, я должен был бы сказать спасибо. Он мог попросить меня предъявить мою мочу, как это делают некоторые предсказатели.

– Актер… и, следовательно, путешественник, – произнес Пирман, хотя это он знал и до того, как осмотрел мои зубы. – Я бы сказал, что этот джентльмен рожден под знаком Стрельца.

Последняя часть сопровождалась эффектным жестом. Вопреки себе, я был впечатлен или по меньшей мере удивлен, хотя это едва ли было чем-то большим, чем трюк для пивной. Интересно, как бы прокомментировал Вильям Шекспир всю эту сцену?

– Стрелец? Я тоже так думаю, – сказал Ферн, похлопав своего помощника по плечу с удовольствием и посмотрев на меня вопросительно в поисках подтверждения.

– Он прав, – сказал я.

– И по тому, как неохотно вы это признаете, господин Ревилл, я бы добавил, что родились вы рядом со скрытным знаком Скорпиона.

– Довольно близко, – уступил я. – Но мой отец был священник и не верил в то, что по дате рождения можно делать предсказания. Он проповедовал против всего этого.

– А я? – вмешался Абель Глейз, игнорируя мое замечание. – А я кто?

Почему мы так жаждем узнать, кто мы и что мы, узнать, что ждет нас за углом?

В этот момент со скамьи, на которой лежала кормилица Рут, раздался стон. Он был вызван скорее пренебрежением, нежели болью, но его оказалось вполне достаточно для того, чтобы внимание всей компании вновь переключилось на состояние ее здоровья, что позволило нам с Абелем ускользнуть из дома доктора, хотя будущее моего друга так и осталось непредсказанным.

Когда мы шли обратно по дороге, что вела от двери, я с удивлением увидел, что возчик и его пегая кобыла, с нахмуренными бровями и подпрыгивающим наростом (у возчика то есть), медленно движутся нам навстречу. Все это время он приводил в порядок себя и свои дела. Я спрашивал себя, зачем он ехал к дому доктора. Может, желал еще раз повиниться перед госпожой Рут, сдавшись на ее милость? Если так, то это было не лучшее решение. Вероятно, он только снова распалил бы ее гнев. Я хотел было позвать его, сказать, что все, возможно, будет хорошо и что госпожа Рут вряд ли обратится в суд (раз уж доктор Ферн ей этого не посоветует). Но бедный возница выглядел таким обеспокоенным, когда проехал мимо нас, что я счел его недоступным для утешения.