Мне снилось, что я плыву по бескрайнему морю. Плыву уже давно и ищу свой остров. Знаю, что, если продержусь и не утону, обязательно найду его. Еще знаю, что это вопрос жизни и смерти, а я хочу жить.
Иногда, когда сильно устаю, переворачиваюсь на спину и лежу, покачиваясь на волнах, греюсь под жаркими солнечными лучами, смотрю в небо, отдыхаю и в это короткое мгновение мечтаю о чуде… А потом плыву дальше.
Я все плыву…
Все плыву…
Много дней уже…
И ночей… (Как проснусь, надо будет записать, чтобы не забыть.)
Вдруг меня подхватывает большая волна, поднимает высоко-высоко, и я замечаю вдали небольшой островок с рощицей на нем. Совсем крохотный зеленый островок! На берегу стоит моя мама, она видит меня, машет рукой, она хочет, чтобы я приплыла к ней. Маминого голоса я не слышу — грохот волн заглушает все звуки, но знаю, что она кричит, зовет меня к себе! У меня появляется надежда доплыть, мама улыбается, подбадривает меня, расстояние между нами быстро сокращается, остается совсем чуть-чуть, я собираю последние силы и отчаянно гребу к берегу.
У меня кружится голова, все тело ломит, я набираю побольше воздуха и на минутку ухожу под воду, чтобы дать хоть немножко отдохнуть ноющим мышцам…
А когда выныриваю, вижу, что остров от меня отдалился! Что он уплывает вдаль, будто соревнуется со мной или хочет сбежать…
Мама сидит там, на берегу, сидит одна, застывшая, как статуя, и улыбается улыбкой Моны Лизы… Она становится все меньше и меньше, пока в конце концов не пропадает совсем…
Я чувствую бесконечную усталость и понемногу начинаю тонуть. Иду ко дну по собственной воле.
Мне уже недостает воздуха…
Едва проснувшись, я поняла, что с сегодняшнего дня вступила в период активного очищения. (Смотреть запись от 16 июня: минусы характера Котрины, № 2.) По непонятным причинам мне захотелось сделать что-нибудь полезное, побыть хорошей девочкой. Первым делом я решила разгрести свою комнату.
Моя мансарда похожа на склад всякого бесполезного хлама: в ней собрались вещи из разных времен моей жизни. Понятное дело, я ведь здесь жила с самого детства. Так, наверное, всегда бывает, когда растешь и копишь, растешь и копишь… И сколько же всего может накопиться, если никогда ничего не выбрасывать!
Бог, например, не объяснит ли мне кто-нибудь, зачем взрослой разумной девушке пятнадцати лет помятая алюминиевая кукольная посуда? Или коллекция вонючих засушенных червячков? Полки забиты дырявыми мячами и деревянными кубиками с буквами, безголовыми куклами и головами без кукол, разрозненными частями игр и игрушек, детскими книжками со страницами, залитыми разноцветными жидкостями, старыми обтрепанными учебниками и банками с разнообразнейшими речными и морскими сокровищами: ракушками, камешками, отшлифованными водой веточками и цветными стеклышками… Когда-то все это было мне дорого, но те времена безвозвратно прошли, и потому я разложила во дворе большой костер.
Трудилась целый день — барахла набралось куда больше, чем могло показаться на первый, на второй и даже на третий взгляд. Увенчав свои груды мытьем пола, я плюхнулась в кресло и почувствовала себя выигравшим битву генералом…
Моя комната выглядела теперь пустоватой и неузнаваемо изменившейся. Она светилась и пахла свежестью… Мама, наверное, обрадуется, подумала я.
22 часа 16 минут
Уже темнеет, а мамы все нет. Ну и куда она могла подеваться, неужели до сих пор торчит в салоне? Странно. Обычно, когда мама готовится к выставке, она целыми днями из дома и даже из своей комнаты (!!!) не вылезает. Мама у меня — художница, а потому неисправимая отшельница и немного не от мира сего. Люди (я в том числе) ей не нужны, достаточно картин и книг. Мама может целый день просидеть взаперти в мастерской, работать до посинения, читать, курить без передышки и ни с кем не общаться. Не понимаю, как можно такое выдержать. Папа говорит, она, как все художники, ненормальная.
Лаура в конце концов позвонила сама. Оказывается, мой психованный папочка, пока мы тусили у Кипраса, не только в школу звонил, но и Лауриным родителям, а те ничего лучше не придумали, как отнять у нее мобильник и посадить под домашний арест! Хорошо, что только на один день…
Еще Лаура рассказала ужасную вещь: Эле из параллельного класса ждет ребенка! Подумать страшно! Ей же всего пятнадцать! Бедненькая, бедненькая Эльвира! Мне так ее жалко. А вдруг ее родители живут по принципу «что соседи скажут»? Полный абзац, хуже не придумаешь! Жалко, мы с ней не близкие подруги и вообще едва знакомы, а то бы я ей обязательно позвонила.
Если бы я забеременела, отец бы меня заживо проглотил, а мама, должно быть, завернулась бы в сари и поехала в Индию исправлять свою карму! Ха! Представляю себе, как взорвался бы мой папочка, так и вижу его щеки, все в красных прожилках. Он меня и без того терпеть не может, я его разочаровала, едва родившись, — как только выяснилось, что у меня нет никаких отростков. А что было бы, если бы я еще и залетела?
Почему человек так беспросветно одинок? Вот мы завязываемся в животе у мамы, и иногда я думаю, что лучше бы мне было там и оставаться. Жизнь — не такой уж подарок!
(Попробовала себе представить, как выглядела бы мама, если бы я до сих пор в ней сидела! В свои пятнадцать!)
Есть вещи, о которых я ни с кем не могу говорить, кроме тебя, дорогой дневник!
Нашла в холодильнике несколько банок пива. И давно ли мама его полюбила? (Одну банку на всякий случай взяла себе — решила, что все равно никто не заметит.) Отправилась к своей груше, устроилась под ней на травке. Сидела, глядела в небо. Пива мне так и не захотелось.
После того как родители развелись, у мамы я чаще всего проводила лето. И много лет подряд, с весны до поздней осени, как только груша зазеленеет, лазила на нее, чтобы подсматривать за жизнью соседнего дома. Вернее, за одним его окном, из которого часто лилась совершенно фантастическая музыка. Соседский сын был скрипачом, и мне ужасно нравилось смотреть, как он играет. Если занавески не были задернуты, я видела все, что делалось в его комнате, — как будто смотрела в театре спектакль с балкона. Скрипач был уже немолод (бабушка Эльжбета говорила, что он на целых двенадцать лет старше меня!), но, когда с головой уходил в музыку, делался несказанно красивым. Он играл, закрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону: казалось, он все на свете позабыл. А один раз я видела, как он играл и плакал! Должно быть, до смерти приятно играть и плакать, подумала я и тут же решила, что, когда вырасту, обязательно стану музыкантшей и тоже буду, играя, плакать и раскачиваться… И вдруг вспомнила, что на чердаке стоит старое бабушкино пианино!
Мне тогда было восемь лет, и лазить на чердак, где свалены старая мебель, вышедшая из моды одежда, надоевшие игрушки и прочие ненужные вещи, везде паутина и на всем толстенный слой ныли, мне строго-настрого запрещалось. Я знала, что если меня там найдут — по головке не погладят, но мне нестерпимо захотелось хоть один разочек тихонечко дотронуться до пианино, услышать его голос. И вот после обеда, улучив минутку, когда мама вышла в сад, я забралась наверх, подняла, протиснувшись среди всякого хлама, пыльную крышку, дотронулась до крайней клавиши… Послышался глухой дребезжащий звук, не очень-то напоминавший музыку. Я попробовала другую клавишу, потом еще одну, еще… Инструмент был безнадежно расстроен, но тогда мне показалось, что отдельные ноты звучат вполне прилично… Осмелев, я присела на стоявший рядом с пианино ящик, зажмурилась и, раскачиваясь из стороны в сторону, начала прочувствованно «играть»… А когда услышала все-таки, что мешанина из звуков, которую я извлекаю, не слишком похожа на волшебную музыку из соседского окна, расстаралась еще больше: стала выводить голосом мелодию, пытаясь перекричать «аккомпанемент», и временами мне даже чудилось, будто все получается как нельзя лучше. Я и не заметила, что на чердак поднялась мама, и только когда она меня окликнула, обернулась и увидела ее сердитое лицо.
— Зачем ты сюда полезла? Только посмотри на свою одежду! А руки! На кого ты похожа? Здесь же все пылью заросло! Сколько раз повторять, что на чердаке тебе делать нечего!
— М-мамочка, — промямлила я, — я т-только хотела ост-торожненько п-поиграть.
И, желая немножко разрядить ситуацию, принялась отряхивать грязную юбку.
— Ну чего тебе не хватает? — закричала мама. — У меня сил уже нет с тобой воевать!
Вот! Она со мной воевала — значит, я уже тогда считалась трудным ребенком!
Вцепившись в меня одной рукой, другой мама стала яростно выбивать пыль из моей одежды — так яростно, что я даже язык прикусила и чуть не завизжала! А потом она сволокла меня по лестнице вниз, втолкнула в кухню и заставила мыть посуду.
— Хватит слоняться из угла в угол — найди себе какое-нибудь занятие! А о чердаке забудь! Поняла?
Бабушка Эльжбета чистила картошку. Как только мама вышла, она тихонько спросила:
— Хочешь стать пианисткой?
Я кивнула. Споласкивая тарелки, попыталась представить себя на большой сцене, за роялем… Отзвучали последние аккорды, я встаю, кланяюсь… Все бешено хлопают, мне несут много-много цветов… В первом ряду сидят мои родители и со слезами на глазах смотрят то на бушующий зал, то на меня… Вижу, как они мной гордятся… Спускаюсь по ступенькам в зал, мы целуемся, публика аплодирует еще сильнее… «Прости меня, доченька, за тот чердак, — шепчет мне мама, — я была неправа… Я люблю тебя, маленькая моя…» Я так растрогалась, что и не заметила, как по щекам у меня потекли слезы…
Чудесный скрипач подарил мне детскую мечту, которой не суждено было исполниться… Играть на пианино я так и не научилась, но музыку из окна слушала каждое лето… Кроме того, сосед стал моей великой тайной… Когда подружки в школе начинали рассказывать про своих парней, я вспоминала его и глубокомысленно молчала… И ждала лета…
Я знала о нем все: когда он встает, когда завтракает, обедает и ужинает, видела, как сосредоточенно он читает, то и дело убирая со лба падающие на глаза волосы, видела, когда он уезжает в город и возвращается. А еще он частенько стоял в своей комнате у открытого окна и смотрел в небо.
Иногда его взгляд упирался прямо в грушу, на которой я сидела, спрятавшись среди листьев, и он, как мне казалось, подолгу на меня смотрел… В такие минуты я чувствовала себя очень странно: щеки горели, дышать становилось трудно… Я замирала, ослабев от страха, и молила всех богов, какие есть на свете, чтобы сделали меня невидимой. Тогда я не понимала, что на самом деле сосед меня не видит, и если он вдруг улыбался, словно подбадривая, меня охватывал такой беспредельный ужас, что я едва удерживалась на ветке.
А один раз, пару лет назад, когда я, как всегда по вечерам, сидела в темноте на дереве и наблюдала за комнатой скрипача, туда вошла его мама, включила свет, задернула шторы — и я поняла, что спектакль закончен, занавес опустился, зрителям пора слезать с груши. Стала спускаться — и тут вдруг шторы раздернулись снова! Я замерла. О боги! Скрипач стоял у окна и вглядывался в темноту. Он смотрел прямо на меня! Неужели он знает, что я там? А может, он все время это знал?
Что мне было делать? Если бы он меня увидел — я бы попросту растаяла от стыда. Я сидела на самой нижней ветке, не успев спрыгнуть на землю! И что самое ужасное — меня не прикрывал ни один листик…
На мое счастье, скрипач на минутку отошел в глубину комнаты за скрипкой, и я, воспользовавшись случаем, нырнула в листву.
Потом он вернулся к окну, заиграл, и со мной сделалось что-то непонятное: он играл, закрыв глаза, а я не могла глаз от него отвести. Какая в тот вечер звучала чудесная музыка! Она говорила со мной, она ласкала меня, волновала и пугала… Она раскачивала мою грушу, она изменяла весь мир, она заставила деревья танцевать, подняла ветер и с необычайной скоростью погнала облака по озаренным лунным светом небесам — вот какая это была музыка! Я чувствовала, что по моему лицу ручьями льются слезы, всхлипывала и была совершенно счастлива. Мне казалось, что я улетаю вместе с этими звуками, лечу, подхваченная их необыкновенной силой…
Меня нашли под грушей, когда совсем стемнело, и принесли домой.
Когда сознание ко мне вернулось, я увидела, что надо мной склонились мама, бабушка и наша докторша Раса.
— Она пришла в себя! — воскликнула мама.
А бабушка натянула мне одеяло до самого подбородка и сердито пробормотала:
— Не понимаю, с чего вдруг такой большой девочке понадобилось лезть на дерево.
Раса внимательно посмотрела мне в глаза.
— Ты довольно сильно расшиблась, придется немного полежать в постели. Скажи, тебя не тошнит?
Я помотала головой.
— На этот раз тебе крупно повезло — переломов нет, но это не означает, что тебе всегда будет так везти. Если ее начнет тошнить, — повернулась она к маме, — сразу же звоните.
Раса выписала рецепт и ушла. Мама с бабушкой прочитали мне лекцию о вреде лазания по деревьям, потом выключили свет и наконец оставили одну.
Я зажмурилась и представила себе, как стою рядом с соседом-скрипачом и держу в руках букет цветов, музыкант смотрит на меня влюбленными глазами, и мы улыбаемся друг другу.
В общем, я была безнадежно влюблена…
Все это давно прошло. Сегодня дом моего скрипача пуст, в нем не светится ни одно окно, оттуда не слышно ни звука…
Я озябла, сидя под грушей, маму так и не дождалась и решила идти спать.
И тебе тоже, дорогой дневник, приятных снов!