О честолюбии — Конституция — Восстание Шейса — Остроумный янки — Национальный долг — Национальный банк — Дуэли

Один из счастливых наследников плантационного общества, Джефферсон родился и жил богачом, но боялся денег. Александр Гамильтон стал одной из их жертв, боясь бедности и слабости. Подвижность была у него в крови.

Он вел свое происхождение от искателей фортуны и беглецов, «островных блох» в Карибском море: люди спасались из тюрьмы одного острова ради обретения рая на другом, но лишь затем, чтобы убедиться, что тут такая же темница, как прежняя. Его мать, Рейчел, «женщина большой красоты, выдающихся способностей и достоинств», принадлежала к уважаемой семье плантаторов-гугенотов с британского Вест-Индского острова Невис, пока не связала себя несчастливым браком с Йоханом Лавиеном, плантатором-датчанином с острова Санта-Крус. Рейчел хотелось перебраться на другой остров, ее семья подозревала, что жених богат, и она за него вышла. Лавиен не был богат. Они не любили друг друга. У них родился сын. Лавиен держал жену взаперти, чтобы она изменила свой «богопротивный образ жизни». В итоге женщина сбежала с Санта-Круса и возвратилась на Невис. Там она влюбилась в привлекательного, плывущего по течению Джеймса Гамильтона — разорившегося плантатора с голубой кровью и без средств. Рейчел прожила с ним пятнадцать лет. Ее развод с Лавиеном оформили, когда ее второму сыну, Александру Гамильтону, было уже два года. Шесть лет спустя Джеймс Гамильтон отплыл на Сент-Китс: уехал по делам и не вернулся. Его письма сначала приходили все реже, затем вовсе перестали. Если Александру было суждено стать «отцом» доллара Соединенных Штатов, можно сказать, что у доллара на редкость непутевые бабушка с дедушкой.

Рейчел оказалась способной женщиной, открыла лавку и отправила Александра и его старшего брата работать на местных торговцев. В свободное время Александр брал уроки у одной еврейки и ласкал слух матери Декалогом на иврите, «сидя рядом с ней за столом». Он научился вести счета и неплохо владел французским. Вероятно, природные способности обеспечили бы ему будущее скромного вест-индского купца. Но, когда Александру исполнилось одиннадцать, мать умерла.

Питер Лавиен, первенец, на вполне законных основаниях получил все деньги и собственность, а поскольку Джеймс Гамильтон не вернулся, опекуном мальчиков стал племянник Рейчел. Его жена недавно скончалась, и не успели братья переселиться, как он покончил с собой. Александра взял под опеку один из друзей семьи. В возрасте двенадцати лет он признавался, что «охотно рискнул бы жизнью, пусть и не в моем характере сгущать краски моего положения».

Горько сожалея об «унизительной участи клерка или чего-то подобного, на которую судьба обрекла меня», Гамильтон корпел над книгами счетов в торговом доме, учился вести подсчеты и составлять заказы, как вдруг фортуна послала ему извержение вулкана. Александр написал об этом блестящее сочинение, и оно привлекло внимание недавно прибывшего пресвитерианского пастора, честолюбивым желанием которого было «стать покровителем, явившим миру из безвестности какого-нибудь гения». Мало кто так быстро получал желаемое. Преподобный Нокс убедил группу купцов отправить юношу на материк, чтобы дать ему образование.

Гамильтон никогда не огладывался назад. Ему было всего шестнадцать, когда он объявил в Принстоне о своем желании поторопить события и закончить университет через год. Деканы были то ли возмущены его наглостью, то ли напуганы брошенным вызовом, но молодой человек отправился в нью-йоркский Кингс-Колледж и с жадностью набросился на юриспруденцию. Когда раздоры с Англией обрели угрожающие очертания, он последовательно стал памфлетистом, добровольцем и капитаном артиллерии. Война началась, и уже в двадцать один год Александр Гамильтон был подполковником, служа адъютантом генерала Вашингтона. Из-за вспышки гнева последнего Гамильтон вскоре вернулся в действующую армию, и очень вовремя: Корнуоллис вторгся в Виргинию, губернатор Томас Джефферсон бежал, началась осада Йорктауна французскими и американскими войсками. Гамильтон под шквальным огнем противника возглавил ночной штурм одного из редутов. Вашингтону не хватало адъютанта, и он беспокоился, что «тот намеренно играет со смертью». Но вскоре Корнуоллис сдался, тем самым закончив войну. Гамильтон женился на Бетси Шайлер — дочери богатого помещика в долине реки Гудзон — и в 1783 году обосновался в Нью-Йорке, где пользовался славой способного и удачливого адвоката.

Соединенные Штаты еще были связаны прежними Статьями Конфедерации, но непрочные контакты, позволившие им сражаться с британцами, в дни мира порождали стычки и раздоры. США не вышли из войны нацией: за каждым штатом тянулась длинная история, тогда как страна в целом путешествовала налегке. События, которые американцам предстояло запомнить, были слишком свежи; битвам еще предстояло стать легендой. Часть их скудного багажа, казалось, вообще им не принадлежала: британские песни и французская победа, испанские деньги и английское право; рабочие руки, нечестным путем добытые в Африке; кукуруза и индейка, украденные у индейцев, а также изрядное количество рома, прикарманенное в Вест-Индии.

Американцы были весьма неуживчивы между собой и ревнивы к мотивам соседей, подозрительны в отношении собственных правителей и строги в том, что касалось их свобод. Мэдисон сравнил Нью-Джерси, плативший портовые сборы то Филадельфии, то Нью-Йорку, с бочонком о двух затычках. Обитатели Мэриленда подозревали виргинцев в желании раздвинуть свои границы до Миссисипи. Люди предпочитали именовать себя ньюйоркцами или каролинцами, реже — колумбийцами и совсем редко — американцами.

Все что у них имелось общего — это отправная точка: 1776 год и символ веры, выраженный на манер девиза кладоискателей «Даешь Пайкс-Пик!» в джефферсоновских словах «Жизнь, свобода и стремление к счастью». Чтобы остановить сползание к анархии, требовался более прочный союз. Гамильтону едва исполнилось двадцать восемь лет, когда он в 1786 году созвал Конгресс в Аннаполисе. Недоставало полномочий, но молодой адвокат указал дальнейший путь и вдохновил штаты в следующем году отправить делегатов для выработки проекта полноценной федеральной Конституции.

Вырабатывая законы о денежном обращении, переговорщики были очень осторожны. Прежде всего они лишили отдельные штаты права печатать бумажные деньги. Национальное единство требовало единой для всех валюты, чтобы положить конец манипуляциям с курсом, к которым в старые недобрые времена, в том числе уже после революции, охотно прибегали. В качестве «законного платежного средства при выплате долговых обязательств» штаты могли использовать только золото и серебро. Полномочия валютного регулирования, фиксации валютных единиц, стоимости драгоценных металлов относительно друг друга отдали в ведение Конгресса. Федеральное правительство лишили возможности «эмитировать кредитные билеты»: за ним осталось лишь право «чеканить монету, регулировать ее стоимость, а также стоимость иностранной валюты, устанавливать стандарты мер и весов». Один из депутатов от Делавэра полагал, что включение в данный перечень права печатать бумажные деньги стало бы столь же тревожным сигналом, «как и начертание зверя в Откровении Иоанна Богослова».

Томас Джефферсон отсутствовал, находясь в Париже в качестве посланника Соединенных Штатов, и программную речь прочел Гамильтон. Он предложил учредить пост президента с пожизненным сроком полномочий, избираемых пожизненно сенаторов и упразднить штаты — то есть хотел установить монархию в республиканских одеждах. Его речь длилась пять часов, «ее хвалил всякий но никто не поддержал». Позже ораторы говорили, насколько, по их ощущениям, расширились интеллектуальные рамки прений. Гамильтон удалился в Нью-Йорк, а остальные делегаты проработали свой вариант Конституции, и, когда документ одобрили, Гамильтон развернул в ее пользу блестящую агитацию. Он написал большинство из так называемых «Записок федералиста», которые побуждали принять Конституцию со всех возможных точек зрения. Что касается его самого, он «был не против того, чтобы попробовать с таким вариантом республики».

«Записки» сыпали аргументами, и Северная Каролина даже беспокоилась, что случится, если президентом изберут папу римского. В Массачусетсе вспыхнуло восстание. В 1786 году Даниел Шейс — отставной офицер и ветеран сражений при Лексингтоне, Банкер-Хилл и Саратоге — возглавил вооруженное выступление против государства. К нему присоединились сотни фермеров; одни были вооружены вилами, другие поснимали со стен охотничьи ружья. Поводом к войне, со всей неизбежностью, стали деньги.

Фермеры, такие же, как и сам Шейс, погрязли в долгах в дни свободно обращавшихся и доступных бумажных денег. Их проблемы начались с того момента, когда Массачусетс постановил возвращать долги в звонкой монете. Возникла нехватка денег, внезапная дефляция, и кредиторы поспешили востребовать долги к уплате. Но у фермеров не было звонкой монеты. Некоторые из них были вынуждены распродать свои фермы по бросовым ценам, лишь бы обзавестись наличностью, чтобы расплатиться по самым мелким долгам. Массовое гражданское неповиновение началось после постановлений судов, которые предусматривали принудительную уплату долгов, а летом 1786 года во главе озлобленной толпы встал Шейс и повел ее на захват арсенала штата.

В конечно счете восстание подавили: ополчение рассеяло вооруженную вилами армию фермеров у Спрингфилда. Шейс и остальные главари мятежа были схвачены, отчитаны и отправлены по домам, но они вызвали к жизни призрак анархии и кровопролития, грозивший охватить нацию. Поэтому обеспокоенные граждане сплотились вокруг Конституции, порядка и стабильности, когда пришло время голосовать.

Конституцию приняли в 1789 году. Вашингтона избрали президентом, и он пригласил Джефферсона, которому тогда исполнилось сорок шесть лет, на пост государственного секретаря. Гамильтон в возрасте тридцати четырех лет был назначен генеральным казначеем.

Первый федеральный Конгресс собрался в 1789 году в обстановке разочарования. Немногие среди новых делегатов потрудились прибыть на официальное открытие заседаний в Нью-Йорке, и потребовалось еще три недели, чтобы набрать кворум. Никто не знал, как действовать правительству и даже что делать дальше. Пока Адамс трясся над протоколом, предлагая именовать парламентского пристава «церемониймейстером с черной булавой», как если бы здесь был британский парламент, Вашингтон председательствовал на обедах, где никому не позволялось говорить, и «барабанил по столу ножом и вилкой, как барабанными палочками». Делегаты не знали, как к нему обращаться, и тот же Адамс предложил — под улюлюканье и смешки радикалов — титул ваше высокопревосходительство президент. Вашингтон имел столь же смутные понятия о том, как обращаться к депутатам, и неясно представлял себе их полномочия.

Во время первого появления в Сенате, когда Вашингтон излагал детали договора с индейцами, по поводу которого лично вел переговоры, сенаторы привели президента в состояние «величайшего раздражения», предложив передать дело в один из комитетов.

Но самой большой загадкой была огромная сумма денег, которую страна взяла в долг у иностранных держав и собственных граждан для борьбы с англичанами, которая, как все ожидали, будет длиться годы, если не десятилетия. США на тот момент являлись исключительно аграрной страной. Три с половиной миллиона ее граждан жили в деревнях и на фермах, и всего двести тысяч — в городах. США не только были невелики, но и слабы. Британская Канада сурово взирала на них со своей 49-й параллели, ощетинившись красномундирниками и роялистами. Испанская империя — пусть уже агонизирующая внутри, но еще способная на вспышки энергии и амбиций, — обладала Флоридой и всем юго-западным побережьем вплоть до Калифорнии, откуда католические миссионеры устремлялись вглубь неизведанных пространств. Французская Луизиана была огромным аморфным пространством в центральной части Северной Америки, к ней относилась большая часть бассейна Миссисипи от Нового Орлеана до столь же неисследованных территорий на севере. Тринадцать Соединенных Штатов фланкировали небольшой участок побережья, составляя самое небольшое объединение на карте.

Американцы оставались фермерами на протяжении нескольких поколений, и большинство их сделок совершалось на основе бартера. Немногие регулярно имели дело с деньгами, а приблизительно двести тысяч невольников не прикасались к ним вовсе.

Однако существовали долги. Конгресс отвечал за большую часть американского долга, остальное являлось обязательствами отдельных штатов. У Франции, Испании и Голландии были заняты непомерные суммы, но еще больше заняли у простых американцев в виде ордеров, счетов, долговых расписок и даже устных заверений, которые революционеры раздавали в обмен на товары и услуги (включая военную службу). Никто не знал наверняка, сколько правительство должно и кому: это походило на северо-запад — неисследованный край, которые скорее пугал, чем притягивал.

Гамильтон назвал суммы, когда 14 января 1790 года прочитал свой «Доклад об общественном кредите». Долг перед иностранцами составлял 12 млн долларов, долги штатов оценивались в 25 миллионов, а федеральный долг исчислялся в 42 414 085 долларов 56 центов. Здесь крылся шанс для Гамильтона: «Общеизвестно, что в странах, где государственный долг надлежащим образом обслуживается и составляет объект всеобщего доверия, он отвечает большинству функций денег», — объяснял Конгрессу Гамильтон. Долг должен был создать деньги. Государство будет регулярно выплачивать процент с национального долга, доллар в доллар, в звонкой монете, источником которой должны стать ввозные пошлины и доход от продажи государственных земель. Все оставшееся должно идти на выплату основной суммы. Инвесторы, зная о регулярно выплачиваемых в золоте или серебре процентах, безо всякой опаски будут покупать друг у друга долговые облигации, а их стоимость, на тот момент колебавшаяся от шиллинга до фунта, быстро вырастет. Как только долг станет таким же привлекательным товаром, как земля или табак, он составит основу находящейся в обращении валюты.

Бесстрастная логика предложенной Гамильтоном схемы гасила последние отблески революции, поскольку вознаграждала спекулянтов, выкупивших долговые расписки у солдат, рисковавших жизнью и получавших увечья за святое дело, и даже у купцов, которые снабжали армию из патриотических соображений и давно их продали — вернее, были вынуждены продать — ради наличных. Гамильтон сожалел об этом, но не видел иного выхода из сложившейся ситуации. Он указывал на то, что и спекулянты, в конце концов, продемонстрировали веру в Соединенные Штаты.

Не все страдали от угрызений совести. «Бедные солдаты! Я уже устал слышать о бедных солдатах», — фыркал Иеремия Уодсворт, бизнесмен и депутат. С той минуты, как план Гамильтона предали огласке, беспринципные спекулянты, подобные Уодсворту, начали охотиться за всеми государственными облигациями, какие могли прибрать к рукам. Весной 1791 года они рыскали по американской глубинке и поговаривали, что в Каролину устремились целые повозки, груженные золотом, а «зафрахтованные для спекуляций» корабли везли на юг агентов с инструкциями стучаться во все двери подобно дяде Аладдина, предлагая выкупить старую облигацию, от которой почти всякий был рад избавиться за незначительную сумму наличных в твердой валюте — от пяти до двух шиллингов к одному фунту. Пока новости о том, о чем было известно всякому в Нью-Йорке, достигали фермеров и купцов в лесах Каролины и на берегах Саванны, проходили недели, если не месяцы. Инвесторы получали огромные прибыли. Но это не имело значения: страшный затор долга начал рассасываться.

Теперь Гамильтон предложил федеральному правительству взять на себя ответственность за весь государственный долг Америки, включая долговые обязательства отдельных штатов: политика, которая с библейской лаконичностью стала известна как ассумпция. Она составляла суть воззрений Гамильтона на правительство и правосудие, поскольку ассумпция возносила центральное правительство на новые высоты полномочий и ответственности. Как объяснял в парламенте один из сторонников Гамильтона: «Если общее правительство должно выплачивать все долги, оно, разумеется, должно получить в распоряжение и все доходы, а если оно располагает всеми доходами, это равнозначно, другими словами, всей полноте власти». Защитники прав штатов понимали: раз федеральное правительство принимает на себя все их долги, оно приобретает и право улаживать их дела в пользу общенациональных интересов.

Гамильтон давно для себя решил, что нация затмевает по своему значению штаты. Американцы должны распределять риски и делиться возможностями. Общий долг был общей ответственностью, а блага жизни в Америке доступны каждому. Не делом Виргинии было отказываться от своих долгов перед английскими купцами и тем самым окончательно разрушать узы между государствами. Не делом Род-Айленда было раздувать свой долг за счет соседей. Равно как нельзя позволять местным мелкотравчатым тиранам по-прежнему пользоваться своим общественным положением и взаимосвязанными местечковыми интересами, безответственно играя репутацией своих штатов и США в целом.

Материковая Америка, как давно открыл Гамильтон, до сих пор представляла собой набор небольших островов. Политическая и социальная элита, облеченная властью по факту рождения и контроля над землей, решала судьбу каждого из штатов, а Гамильтону очень хорошо были известны провинциальное превосходство, апатия и тупость островной жизни. Несмотря на революционную риторику, американцы действовали «с пассивностью овцы». Они позволили влиятельным в округе семьям взять полный контроль над местными законодательными собраниями и устанавливать правила в своих интересах. Шумиху вокруг прав штатов подняли демагоги из хороших семей, стремившиеся отстоять свои провинциальные твердыни и продолжать преследовать эгоистичные интересы.

Именно в этом вопросе Джефферсон и Гамильтон разошлись. Джефферсон полагал, что достаточно написать Конституцию, объявить нейтралитет во внешней политике и принцип невмешательства в законную деятельность во внутренней. Похоже, он видел будущее Америки как нации мелких купцов и фермеров, какой она являлась накануне революции: молодая республика, подобно рожденной Зевсом Афине, должна была выскочить из его головы полностью зрелой, вооруженной и подготовленной.

Гамильтон был слишком циничен и амбициозен, а потому счел эту идею сложной и удручающей. Он склонялся к социальной революции и рисовал в воображении державу, способную постоять за себя в мире и дома; единое, полномочное и нераздельное правительство, предоставляющее равные и бесплатные возможности каждому гражданину. Чтобы стать свободной, страна должна была внушать уважение. Победа над английской армией сделала США определенную репутацию, но нация не могла постоянно жить войнами. Издержки на мир и свободу требовали. чтобы верховное правительство пользовалось определенным кредитом — в буквальном смысле слова. возможностью брать деньги взаймы под выгодный процент, когда бы они ни понадобились.

Деньги, а не статус будут источником и мерой американских ценностей. Доступность денег освободит людей от привычных объектов поклонения и позволит им перешагнуть через прежние, укоренившиеся несправедливости по факту рождения и принадлежности к классу, разорвать цепи прецедента и провинциальности. Независимость штатов означала разобщенность. Разобщенность порождала слабость. Союз же означал рост и преуспевание, безопасность и мир.

Южане сразу поняли, что дело нечисто. Большую часть долгов наделали северные штаты, и большинство кредиторов были бизнесменами с Севера. Гамильтон мог апеллировать к общенациональным интересам, но Юг мало получал от ассумпции.

Самым ловким ходом Гамильтона было переубедить Юг, ничем не жертвуя ни для себя, ни для своей программы. Политика шла на уровне символов, а символы не стоили денег. Все согласились, что общенациональному правительству нужна официальная столица. Несколько городов желали для себя этой чести. Гамильтон, единственный из всех революционеров первой волны, не имел в связи с этим личных пристрастий. Он родился на безвестном островке и не мог назвать своим ни один штат. Пусть его все устраивало в Нью-Йорке и Филадельфии, но он с легкостью решился бы переехать на берега Саскуэханны или Потомака. Без ассумпции вопрос был бы академическим: беззубое федеральное правительство едва ли нуждалось в столице. Гамильтон не единственный придавал этому такое большое значение. Пока не принят законопроект об ассумпции и не решен вопрос о местоположении столицы, «не будет одобрен и закон о финансах, доверие к нам будет подорвано и испарится, а штаты разбегутся, заботясь каждый о себе», — писал Томас Джефферсон своему другу Монро.

По иронии судьбы, не доставившей удовольствия Джефферсону, именно он подсказал Гамильтону решение, позволившее разблокировать реализацию программы среди законодателей. Роберт Моррис предложил поместить столицу в Джермантауне, в Пенсильвании, — в обмен на необходимые голоса. Но пенсильванцы медленно пережевывали этот вопрос, когда Гамильтон и Джефферсон в первый раз встретились в доме Вашингтона на Бродвее. Они покинули особняк вместе и проследовали по Бродвею, пока Гамильтон вновь обрисовывал опасность для единства в случае провала ассумпции. Попросту говоря, Юг хочет столицу, а Север, в массе своей, — ассумпцию. Договорились на следующий вечер встретиться за обедом.

Спустя годы, уже после смерти Гамильтона, Джефферсон скажет, что тот обвел его вокруг пальца. Сделка была нечестной. Пусть столица государства и выросла на берегах Потомака, долгие годы «этот метрополис, где фантазия рисует площади среди болот, монументы среди деревьев», оставался со всех сторон окружен лесами и был глухой деревней с ужасным климатом. Еще до того, как британцы сожгли его в 1815 году, общественные здания города казались позорной дешевкой: Эбигейл Адамс, первая из первых леди, переехавших туда, униженно развешивала выстиранное белье в главной гостиной Белого дома. Здесь никому не нравилось.

Взамен Гамильтон получил передачу в федеральное ведение долговых обязательств штатов и всю монетарную программу, которая на этом выросла, привлекала приток средств и талантов вроде Ленфана, на что столица в Вашингтоне, что характерно, оставалась неспособна и столетие спустя. Проект американских денег за авторством Гамильтона реализовался намного быстрее и пустил корни намного глубже в американскую общественную и частную жизнь, чем что-либо из случившегося в городе Вашингтоне, федеральный округ Колумбия. Он угодил жителям Филадельфии, получившим выдержанный в неоклассическом стиле Монетный двор на Честнат-стрит в качестве первого федерального здания Америки, и привел в восторг сливки общества от Бингема и Моррисов до крупных торговцев Нью-Йорка, Балтимора и Нового Орлеана.

Был и еще один жин: Джефферсон, Гамильтон и Адамс встретились в апреле 1791 года. Когда разговор принял философский оборот. Адамс объявил, что очищенная от искажений британская конституция была бы самой совершенной «из тех. что породил человеческий ум». Гамильтон, не задумываясь, ответил, что править по ней стало бы невозможно. «По тому, как обстоит дело теперь, при всех своих мнимых изъянах, британская форма правления — самая совершенная из всех когда-либо существовавших», — добавил он. Маловероятно, чтобы он отстаивал плюсы коррупции или монархии для Америки, но он определенно одобрял то, как королевский патронат поддерживал баланс властей между короной, формируемой по наследству Палатой лордов и выборной Палатой общин. Джефферсона эта реплика будто ужалила. Мудрец Монтичелло всегда подозревал Гамильтона в монархических симпатиях, но легкомысленная пренебрежительная реплика Александра стала соломинкой, которая переломила хребет верблюду. Гамильтон, как внезапно стало ясно Джефферсону, был сам неисправимо коррумпирован, и все его проекты базировались на коррупции. С этого момента пробежавшая между двумя мужчинами трещина превратилась в пропасть, отделявшую город и деревню, права штатов и федерализм, звонкую монету и бумажные деньги. «Федералисты Гамильтона. — говорили республиканцы Джефферсона, — были британскими марионетками». «Республиканцы. — парировали федералисты, — все говорят по-французски». Накал страстей приобрел громадные масштабы, брань носила разгромный характер. Каждая сторона имела в своем распоряжении газету, щедро начиненную разоблачительными подробностями в отношении друг друга. Происходили дуэли. Политика стала очень неприятным и почти опасным делом.

Несомненно, этот невысокий, щеголеватый и привлекательный мужчина обладал не только большим умом и прилежанием. но и немалым обаянием. Женщины находили его интересным и обворожительным. К тому же он был превосходным оратором, в отличие от Джефферсона. Говорят, Конгресс никогда не позволял Гамильтону излагать свои аргументы лично, поскольку конгрессмены сомневались в своей способности устоять перед его красноречием. Видимо, положение вещей это не меняло. Гамильтон рисовал деньги самой рациональной силой в мире и распалял страдавших от недостатка наличности слушателей предвкушением наступающего порядка и процветания. То. с какой непринужденностью он извлекал деньги буквально из воздуха, оказывало гипнотическое действие. Стоило ему добиться согласия на выплату госдолга, как стоимость государственных ценных бумаг взлетела с 15 до 45 млн долларов. Магия Гамильтона принесла национальной экономике 30 миллионов. Деньги, как нам известно, работают, потому что работают: Гамильтон заставил людей в них поверить.

Чем выше становился долг, тем больше бумажных денег он позволял печатать. Гамильтон описывал бумажные деньги, как «род живых денег, в противоположность «мертвому» золоту и серебру. Купюры ничто не сдерживало, они путешествовали в карманах и пачках, выплачивались и принимались в оплату по первому требованию, их было легко разменять и потратить. Золото и серебро следовали за торговлей подобно искалеченному вояке в арьергарде победоносной армии: тяжелый вид монет, которые тащили в сундуках, всегда медленно и с риском утраты. По мере того как доверие к бумажным долларам Гамильтона росло, оживала деловая активность. В условиях роста населения будут расти и экспорт с импортом, доходы федеральной казны — пополняться, а долг — выплачиваться в установленном порядке. Возможно, долг вообще никогда не следует выплачивать полностью: федералисту Гамильтону общественный долг нравился. Его существование привязывало всякого, независимо от родного штата, к федеральной системе.

Но американцы его поколения однажды уже были сбиты с толку бумажными деньгами. Гамильтон отдавал себе отчет в опасности того, что правительство не устоит перед соблазном множить свои долги, увеличивая денежную массу, что означало прибегнуть к печатному станку, как было в дни «континенталок». Его предложение заключалось в создании нового частного национального банка, скопированного — хотя он был достаточно осторожен, чтобы не произнести это вслух, — с Банка Англии, в ведение которого и отошли бы все операции с государственным долгом и национальной валютой. Частный банк не подвержен политическому давлению, а его недобросовестные действия отпугнут инвесторов: кредит упадет, и акционеры потерпят убытки. Поэтому исключительно из корыстных побуждений акционеры будут стремиться поддерживать доверие к банку.

Основание компании или корпорации любого рода означало получение разрешения правительства в форме государственной привилегии. На заре капитализма право корпораций на существование гарантировано не было, и сама идея создания наполовину фиктивной правовой общности, которая могла действовать как живой, но в то же время бессмертный человек, еще казалась странной. В наши дни мы можем купить готовую фирму и уже приучены к мысли, что корпорации в реальности платят меньше налогов, поэтому странными кажутся предубеждения прошлого. Но американцы того времени знали: искрой, из которой разгорелось пламя их революции, стало решение британского правительства позволить крупнейшей за всю историю привилегированной корпорации, Ост-Индской компании, продавать чай в Бостоне.

Гамильтон начал с плана обратить практически в одночасье 500 000 долларов в звонкой монете в 10 миллионов. Подобно фокуснику, для этого он взял пустую коробку, названную Банком Соединенных Штатов. Коробка имела портик в ионическом стиле и располагалась в Филадельфии, на углу Честнат-стрит и 3-й улицы. Ей назвали цену, скажем 10 млн долларов, а поскольку это уйма денег и намного больше, чем все обращавшееся в стране серебро и золото, предложили купить ее вскладчину. Государству предлагалась выкупить пятую часть за 2 млн долларов. Однако у государства не было такой суммы. Не проблема: делом банка, в конце концов, является выдача денег в кредит, и государство может стать его первым клиентом: берет у банка взаймы и обещает расплатиться восемью ежегодными платежами. С этого момента началась игра. У государства не могут закончиться деньги; оно может объявить дефолт, но в виде залога располагает доходами от ввозных пошлин, не говоря о землях на западе. Условия чуть менее выгодны для следующих инвесторов, а к таковым относятся все граждане. Они должны выкупать оставшиеся акции банка на общую сумму в 8 млн долларов, частично — за твердую валюту, частично — в государственных ценных бумагах с доходностью в 6 % годовых, выплачиваемых из доходов от ввозных пошлин.

Как оказалось, публика была готова драться за право внести свои средства: все паи в банке распродали за час, после чего он сразу заработал 6 % с государственных ценных бумаг. По ним действительно регулярно выплачивали 6 % годовых, банк мог их использовать в качестве обеспечения денежных эмиссий. Деньги печатались на бумаге, и, ссужая их, банк взыскивал те же 6 %. Теперь он выглядел как непрерывно работающее предприятие, каждый хотел в него инвестировать, для чего требовались шестипроцентные бонды, выпускаемые правительством. Коль скоро каждый требовал у правительства свои бонды, использование их банком в качестве стартового капитала было оправданно.

Государственные деньги, массовая подписка, выпуск банкнот, установление дат для выплаты платежей по процентам и долевых платежей — успех этого зависел от того, случится ли все разом, словно гала-концерт. Но Гамильтон не хотел, чтобы механизм был герметичным, и создал нацию. Кроме золота, капающего с тех, кто ввозил товары, его система инициировала налог, которым облагались те, кто считал себя свободным от любых связей с государством и деньгами. Таким товаром стало виски, и щупальца государства поползли на окраины, где виски представляло собой выгодный способ превратить огромные запасы кукурузы, которые никто не смог бы вывезти, в нечто такое, что каждый мужественный южанин добавлял к утреннему чаю.

Сторонники Джефферсона были в ярости от налога на виски — эту меру словно придумало английское правительство, чтобы поставить на колени американский народ. Их раздражала сама идея государственного банка, казавшегося слишком удобным для федерального правительства, которому они инстинктивно не доверяли. Весь план, наверное, провалился бы, если бы Джордж Вашингтон не сжульничал с местом под строительство столицы, которое оказалось чуть ниже по реке, чем санкционировали. — довольно близко к горе Вермонт. Ему и южным штатам было нужно, чтобы Конгресс одобрил это местоположение, и, чем скорее, тем лучше, поскольку, если бы Банк Соединенных Штатов разместился в Филадельфии, перенос столицы в Вашингтон мог бы и не случиться. Гамильтон ловко провел через Конгресс свой законопроект в обмен на обещание закрыть глаза на новое местоположение Вашингтона.

Случилось и еще одно, последнее затруднение. В конце февраля 1791 года законопроект Гамильтона о создании банка был одобрен Палатой представителей, Сенатом и лег на подпись президенту. Вашингтона заботила оппозиция закону его соотечественников-виргинцев, и он попросил генерального прокурора и Джефферсона письменно изложить свое мнение. Больше всего он опасался, что закон был неконституционным, а виргинцы делали все возможное, чтобы убедить власти в том, что дело обстоит именно так.

Ничто в Конституции не давало правительству полномочий на учреждение банка. «Один-единственный шаг за пределы конкретных полномочий, очерченных для Конгресса, — предупреждал Джефферсон, — и мы получим бескрайний простор прерогатив, более не подлежащих никакому толкованию». Полномочия, делегированные федеральному Конгрессу, были недвусмысленным образом прописаны; все остальные прерогативы оставили за штатами. Выход за пределы перечисленных по пунктам полномочий стал бы посягательством на права штатов и опрокинул бы систему сдержек и противовесов, которая тщательно распределяла власть между национальным правительством, штатами и народом. Народ будет пользоваться банком, но банк не будет служить народу.

Попросив Мэдисона набросать президентское послание с изложением причин наложения вето на законопроект, Вашингтон отослал оба отзыва Гамильтону для ответа. Гамильтон позволил президенту несколько дней теряться в догадках, и Вашингтон прочел его аргументы в защиту банка — классическое изложение доктрины о подразумеваемых полномочиях — в самый последний момент. Гамильтон доказывал, что, если правительство США является суверенной властью, оно призвано употребить наилучшие из имеющихся в его распоряжении средств для достижения конституционных целей. В Конституции использовалось слово «необходимо». Его узкое толкование Джефферсоном могло подразумевать, что федеральное правительство не должно строить маяки и ставить бакены в море, потому что его обязанность — «регулировать торговлю», — конкретно этого не требовала. Тем не менее правительство несло такие расходы, потому что они полезны. Банк был бы полезен в равной мере. Если правительство должно собирать налоги, регулировать торговлю, заимствовать средства и обеспечивать совместную оборону, оно располагает и всеми полномочиями на то, чтобы создать объединение, которое способствовало бы осуществлению этой деятельности.

Ради Вашингтона Гамильтон пошел дальше традиционных доводов. Конституция, разумеется, запрещала правительству самому печатать деньги, и Гамильтон считал это благоразумным, поскольку «внутреннее убеждение» диктовало, что любое правительство, имея полномочия печатать деньги, рано или поздно скорее прибегнет к этому, чем к введению новых налогов, которые сделали бы его непопулярным. Нынешнее правительство, как он считал, явило свою мудрость тем, что «не доверило самому себе столь соблазнительное и опасное средство». Находящийся в его полной собственности и управлении банк не давал бы поводов для иллюзий, но банку в частных руках можно доверять. Его бумажные деньги обменивались бы на золото и серебро по первому требованию. Частные интересы обеспечили бы то, что ради своего существования банк не стал бы брать слишком большие обязательства и выдавать на руки больше бумажных денег, чем он мог бы вернуть. Тогда как малейшее подозрение, что деньги были предназначены «на общественные нужды, неизменно подтачивало бы сами основания доверия к банку». Разумеется, правительство тоже захочет поддерживать свой банк платежеспособным, но «какое правительство когда-нибудь должным образом принимало во внимание свои подлинные интересы в противовес искушениям мимолетных потребностей? Какая нация в истории была благословлена непрерывной чередой честных и мудрых правителей?».

Месяцем ранее Джордж Вашингтон уже был свидетелем того, как Палата представителей постановила. что портрет президента не должен появляться на национальной валюте. «Сколь бы ни было им приятно видеть профиль столь выдающегося человека. каким является их президент. — заявил представитель Виргинии Джон Пейдж, — может случиться. что у них не будет особых оснований быть довольными некоторыми из его преемников».

Гамильтону удалось сохранить деньги и правительство порознь. Однако Джефферсон воспринимал ситуацию иначе. По его мнению, Гамильтон с помощью ловкого трюка возвел Банк Соединенных Штатов в ранг нового института власти. Банк получил хартию сроком на двадцать лет, печатал бумажные доллары, принимал депозиты и предоставлял кредиты. Он получал часть доходов правительства и ссужал ему деньги. Со временем открыл свои филиалы в Бостоне, Нью-Йорке, Вашингтоне, Чарлстоне, Норфолке, Балтиморе, Саванне и Новом Орлеане.

Со дня того самого ужина с Гамильтоном и Адамсом Джефферсон был уверен, что Гамильтон пытается навязать республике грехи прошлого. Грехом являлись уже сами бумажные деньги: тасуя и манипулируя искусственными бумажными ценностями— банкнотами, долговыми сертификатами, акциями, — англоманы, как их называл Джефферсон, могли приобрести в стране намного выше их реальной стоимости. Они могли подкупать законодателей и развращать народ. Находившийся в частных руках банк, без какого-либо представительства и никому не подотчетный, был не просто отвратительным союзом недобитых тори, иностранных торговцев и спекулянтов, а системой тайных ходов и туннелей, которые грозили подорвать и опрокинуть античную простоту первоначального здания республики.

Джефферсон, несомненно, был прав. Подход к деньгам Гамильтона подразумевал определенного рода трюк; это было мошенничество, невзирая на чистоту намерений. Но мечта самого Джефферсона об аграрной республике, в которой деньгами пользуются как спичками в покере на интерес, никогда не была достаточно реальной для воплощения. Деньги не удержать взаперти, они сбежали бы на улицу. Это как обзаводиться друзьями. Деньги не переносят праздности, их не копят ради них самих, они не могут не гнаться за новой прихотью или увлекательным зрелищем. Переменчивые, как любовь, они с радостью обещают себя любому. Деньги любопытны, суют нос в чужие дела, ищут приключений и неумолимы: их не запрешь, когда сквозь решетку доносится звук оркестра.

А Джефферсон хотел их именно запереть. Деньги его пугали, он предпочитал не признавать их чар. Вероятно, поэтому они имели на него такое большое влияние. Деньги Джефферсона были бы подобны бледной дуэнье, поглядывающей вниз на улицу и просовывающей в щелочку любовные записки ради пылких тайных свиданий. Однако он же мечтал о деньгах, которые держали бы себя с приличием и достоинством, удаляясь всякий раз, когда разговор принимал опасный оборот. Они никогда не увиливали бы от своих обязанностей и не прислушивались бы к льстивым речам. Неудивительно, что Джефферсон испытывал страх: деньги походили на проституток, а Джефферсон их пугливо сторонился. Он любил свою жену до самой ее смерти; в Париже развлекался, следуя примеру французской знати, с английской актрисой Марией Косвей. А в конце концов он со всем душевным комфортом привязался к девушке по имени Салли Хемингс, годившейся ему в дочери. Она была его рабыней в буквальном смысле этого слова.

Гамильтон понимал деньги лучше Джефферсона и принимал особенности их характера во внимание, когда придумывал для них правила. Довольно странно, что он показал себя полным простофилей, когда оказался втянут в любовную историю. Женщина, с которой он сошелся, была совсем не Салли Хемингс, не хорошенькая селянка со скромными помыслами: она легко втиралась в доверие, и у нее был муж, с которым она разделяла склонность к шантажу. Никто так до конца и не понял, почему Гамильтон подверг свою репутацию такому риску. В итоге, чтобы выбить почву из-под ног своих политических оппонентов, он во всем публично сознался. Это был смелый поступок, и он отчасти себя оправдал. Джефферсон, столкнувшись из-за связи с Хемингс с оскорбительными слухами, просто умолкал и терпел.

Банк Соединенных Штатов проявлял благосклонность к своим политическим друзьям и неохотно шел навстречу своим противникам. Вскоре они стали требовать, чтобы законодательные собрания штатов выдали банковские лицензии и им. — требование, от которого обычно отмахивались с успокоительными заверениями, что поскольку всякий может приобрести облигации банка, в новых банках нет необходимости.

Аарон Берр — преуспевающий нью-йоркский адвокат, депутат и впоследствии вице-президент, империалист и предатель — нашел лазейку. Вспышку желтой лихорадки в 1798 году приписали грязной воде из городских колодцев или привезенной извне на продажу. Шестеро видных жителей города, включая Александра Гамильтона и Аарона Берра, высказались в пользу того, чтобы быстро организовать «обильное снабжение чистой водой». Вкладом Гамильтона была мысль, что городской совет должен поручить исполнение работ отдельной компании, а не брать эти обязанности на себя.

Больше никакого отношения к этому проекту Гамильтон не имел, а его исполнение взял на себя Берр при поддержке ряда уважаемых представителей городского купечества — если не целиком и полностью, то, по большей части, принадлежавших к партии республиканцев, как и сам Берр. Манхэттенская компания получила лицензию на возведение дамб и отвод от города всех рек и ручьев, могла «употреблять целиком в свою пользу всякий прибавочный капитал, которым вышеназванная компания могла прирасти при приобретении государственных или иного рода облигаций или же осуществлении любых других финансовых транзакций и операций, не нарушающих конституцию и прочее законодательство». Берр доказывал, что без такой статьи устава работы над системой водоснабжения не начнутся. Большинство из тех, кто задумывался над этим, полагало, что Манхэттенская компания займется торговлей.

Через год после того, как она получила свою хартию, в одном из новых колодцев нашли тело молодой женщины, а обвиняемый в этом преступлении был успешно оправдан в суде усилиями Гамильтона и Берра. Гамильтон уже понял, что его надули. Манхэттенская компания Берра была банком, причем огромным, для которого работы по водоснабжению являлись побочной деятельностью и который был тесно связан с местными грандами республиканской партии. Гамильтон писал другу: «Я лично был свидетелем тому, как он [Берр] со всей искренностью и с теми же самыми доводами, что и Джефферсон, выступал против банковской системы. И вот он только что мошенническим путем учредил банк — совершенного монстра по своим принципам, но чрезвычайно удобного в качестве орудия извлечения прибыли и осуществления влияния».

В те давние дни дуэли были неизменным спутником политики, отравляли ее атмосферу и время от времени приводили к гибели лиц, ею занимавшихся. Дуэли происходили по всей стране, а политика, разумеется, давала изрядное количество поводов для оскорблений и обид. Переход к партийной принадлежности не был формальным и полным — слово «партия» все еще употреблялось в уничижительном значении, подразумевая, что тот или иной человек перестал думать своим умом. Честь же по-прежнему ценилась превыше всего. В 1801 году старший сын Гамильтона дрался на дуэли и, следуя совету отца, выстрелил в воздух. Противник же хладнокровно убил его, и сына Гамильтона привезли в Грандж, уложили на постель. Родители пролежали бок о бок с несчастным все дни и ночи, пока тот не скончался.

К 1801 году Берр занимал пост вице-президента США при президенте Джефферсоне. Три года спустя, 11 июля 1804 года, в семь часов утра Александр Гамильтон покинул стены своего поместья Грандж. Перед этим он составил завещание и написал два прощальных письма жене. Он доехал до причала в Гарлеме, взял лодку до Вихокена, штат Нью-Джерси, и затем еще двадцать минут шел пешком до места встречи. Никто точно не знает, что Гамильтон сказал Берру, заставив того послать ему вызов. Берр прострелил Гамильтону печень, и тот скончался на следующий день, 12 июля 1804 года, около двух часов пополудни. Ему было сорок девять лет.

Томас Джефферсон дожил до 1826 года. Пользуясь авторитетом до последних дней, он дождался смерти в доме, который сам спроектировал и построил, в постели собственной конструкции и в день, который, вероятно, выбрал бы и сам — 4 июля. Фонду Томаса Джефферсона после приобретения дома в 1923 году пришлось потратить немало лет и сил, чтобы воссоздать усадьбу такой, какой ее знал хозяин. Фонд выкупил книги из библиотеки политика, возродил парк, восстановил его постель, отыскал письменный стол и поставил любимые политиком астры на обеденный стол. Каждый год сюда совершают паломничество полмиллиона посетителей.

Мало кто знает, что дом Гамильтона, Грандж, тоже сохранился до наших дней. Управление парковым хозяйством Нью-Йорка отнесло его, как и Монтичелло, к национальному достоянию. Это скромный, обшитый досками дом в чисто федералистском стиле, выкрашенный белой краской. Первоначально он стоял среди полей Верхнего Манхэттена, но с того времени его дважды переносили. Любой, кого манит ирония упадка, может посетить Грандж, сегодня зажатый между шеренгой обзорных площадок и баптистской церковью XIX века на Конвент-авеню в Нью-Йорке. Усадьба Монтичелло неподвижна и неповторима. Грандж же — фактически бездомный: его скитания по Верхнему Манхэттену по прихоти управления парковым хозяйством в чем-то передают неприкаянность самого Гамильтона. Судьба дома отражает сладостно-горькую славу, которой пользуется в Америке его бывший хозяин.

Джефферсон по-своему был доктринером, с переменчивым нравом и склонностью к ханжеству, борьбе с ветряными мельницами, мелочностью. Довольно забавно, но все характерные для него начинания закончились провалом, а наиболее успешные были в духе Гамильтона, вплоть до покупки Луизианы. Возможно, Гамильтон отстаивал бы это приобретение на собственных условиях; Джефферсон был вынужден обойти стороной вопрос о подразумеваемых полномочиях, приняв на себя бурлескную роль старого виргинского дядюшки: «Исполнительная власть, воспользовавшись мимолетной случаем, который столь способствовал преуспеванию страны, вышла за рамки Конституции. Это подобно тому, как опекун инвестирует деньги своего подопечного в приобретение значимого смежного куска земли и затем говорит юноше: я сделал это ради твоего собственного блага!»

Гамильтон не снискал народной любви. Вероятно, он больше, чем кто-либо другой, потрудился для того, чтобы уберечь США от судьбы первой банановой республики на континенте. Но современные республиканцы с радостью заменили бы его изображение на десятидолларовой купюре на портрет Рональда Рейгана.