Источники беспокойства — Детекторы подделок — «Саквояжники» — Мошенники — Банкноты спекулятивных банков

Признавшись Биддлу в своем страхе перед банками, Джексон занял стратегически выгодную позицию. Он был избран без всякой связной программы, просто как генерал и человек, побивший англичан под Новым Орлеаном. Противники пытались повернуть это обстоятельство против него: рисовали Джексона военным вождем, который погубит страну, как Наполеон погубил Францию. Он безрассудно растопчет тщательно выстроенную систему сдержек и противовесов, ограничивавших главу исполнительной власти. Но другим он казался последним представителем революционного поколения в политике, и было не найти более подходящего человека, который укрепил бы основополагающие принципы республики. Джексон имел бешеную популярность. Огромная толпа следовала за ним к Капитолию на его инаугурацию в качестве президента и одобрительно загудела, когда он нарушил традицию и вежливо ей поклонился. Она сочла, что ее пригласили в Белый дом, где истоптала шелковую обивку мебели, на которую люди забирались, чтобы получше видеть, съела все приготовленное мороженое, перебила посуду и уплела золотыми ложками желе. В конечном счете ее пришлось выманивать обратно на лужайку дымящимися котлами горячего пунша: окна распахнули, чтобы помочь массе народа выбраться наружу. Сторонники Джексона сочли, что день прошел неплохо. Впоследствии при Джексоне Белый дом был открыт для всех желающих: «От вице-президента до пьяного копателя канав в грязном плаще в красную клетку, — как заметил один очевидец. — Это зрелище поражает своей демократичностью, но, по правде сказать, она вызывает у меня отвращение».

Новый президент оказался на политическом минном поле. Нация была разобщена как, пожалуй, никогда за все время с момента обретения независимости. Рабовладельческий Юг желал свободы торговли, которая помогла бы ему увеличить экспорт хлопка. Север хотел протекционистских тарифов, которые защитили бы его промышленность. Запад хотел, чтобы федеральное правительство взяло на себя расходы по развитию инфраструктуры, вроде каналов и шоссе, строительство которых продвигал самый изворотливый в стране политик, Генри Клей. Духовный наследник Александра Гамильтона, в 1820-е годы Клей счел долгом правительства способствовать развитию Америки и уравнивать усилия отдельных граждан. Государство должно строить каналы, дороги и порты, делать все возможное для поощрения заселения запада и облагать пошлинами ввозимые товары, чтобы защитить нарождавшуюся американскую промышленность. Подобно методу печати Перкинса, политика Клея тоже получила название «американская система»: она была схожа с зачатками массового производства в том, что продвигала идею стандартизированных благ для всех. Подобно Гамильтону тридцатью годами ранее, Клей был уверен, что успех в погоне Америки за счастьем напрямую зависит от ее способности быть достаточно сильной и не допускать вмешательства европейских держав в дела Западного полушария. Надежды Джефферсона на конфедеративную по устройству республику — или даже союз нескольких — ныне безнадежно устарели. Миру предстояло подчиниться ненасытным промышленным державам, стремящимся обеспечить себе новые ресурсы и рынки сбыта.

Какой бы путь ни избрал Джексон, он рисковал оттолкнуть важную часть электората — например, рабочих в Пенсильвании или фермеров на юго-западе. Политические противники потирали руки и предрекали ему неминуемый провал.

Джексон же побил всех, следуя внутреннему инстинкту, который гармонировал с настроениями в обществе. Ухватившись за денежный вопрос, он отодвинул в сторону самые трудноразрешимые текущие проблемы и поставил себя во главе огромной части населения, у которой растущее число банков и первобытные пляски бумажных денег вызывали отторжение и тревогу. Объединил всех в борьбе с «плутократией».

Что касается самой плутократии — банкиров и Биддла, они долго не могли ничего понять. В конце концов, ворочать деньгами было их работой, и, возможно. именно в силу привычки каждый день иметь дело с деньгами, эти люди не видели, на чем сходились один за другим заезжие иностранцы: все твердили, что явной национальной особенностью американцев является одержимость деньгами. Даже такой вдумчивый приверженец американцев, как Алексис де Токвиль, счел эту одержимость «основой всего»: он решил, что деньги неизбежно становятся мерой существования в условиях демократии. Гамильтон, видимо, ломился в открытые двери, пытаясь сделать их мерилом амбиций американцев и принципом общественного порядка: кажется, доллар выполнял ту же функцию, что в Европе отводилась классу или вере. Доллар был их епископом, королем и судьей. То. что Мишель Шевалье в 1839 году назвал «страстью к деньгам», по большей части, не было алчностью: оно просто отражало значимость доллара и центов для общества, у которого не имелось другого мерила.

Богатому, образованному и лично незаинтересованному Биддлу это было трудно понять. Денежный стандарт не был так прочно утвержден, как, вероятно, надеялся Биддл, но он был более значим для простых американцев, чем он, быть может, догадывался. Результатом стало глухое недовольство в обществе. Революционная волна в Европе привела к отправке на гильотину знати, обузданию власти духовенства и написанию или переписыванию либеральных конституций. В Америке она, наоборот, часто поднималась против денег, поскольку те являлись важнейшим институтом страны. Способ обращения денег для многих определял путь, которым следовала республика. Одни полагали «власть денег» величайшей угрозой американской свободе и благосостоянию, другие считали кредит даром свыше, который позволит им извлечь природные богатства страны; точкой отсчета американской мечты и американских страхов всегда оставались деньги. И когда американцы были встревожены, обеспокоены или чувствовали, что счастливый шанс ускользает из рук, они обращали подозрительный взор на доллар в поисках панацеи или объяснения.

Период с 1804 года, когда Перкинс изобрел неподделываемую банкноту, и до начала Гражданской войны в 1861-м стал для Америки временем нестабильности. Судьба банкноты Перкинса была одновременно симптомом и символом перекоса, который случился со страной в девятнадцатом столетии и сопровождался таким переселением народов, какого не видели со времен падения Рима.

В конечном счете неподделываемая банкнота Перкинса оказалась недостаточно защищенной от неумелого с ней обращения. Это не было его ошибкой — виноваты банки. Перкинс предполагал, что доллары будут выглядеть единообразно, за исключением названия выпустившего их банка. Это сильно облегчило бы выявление подделки. Его план отвергли сами банки, желавшие, чтобы их банкноты выглядели по-разному. Они составили величественную галерею Американы, и это подорвало их надежность. Тысячи разных банкнот печатали и эмитировали сотни банков в разных штатах. В таких условиях трудно знать наверняка, как должен выглядеть доллар, и, чем больший путь он проделывал от выпустившего банка, с тем большей опаской к нему относились люди, от которых трудно было ждать, что они смогут отличить подлинную банкноту или даже банк, не говоря о том, чтобы оценить его надежность.

Во время банковской блокировки в 1815 году, между смертью Первого и рождением Второго банка Соединенных Штатов, когда никто в стране не расплачивался золотом за свои бумажные деньги, один из книготорговцев Филадельфии опубликовал книгу под названием «История крошки-француза и его банкнот»:

«Кажется, этот малыш прибыл с Кубы с приблизительно восьмью тысячами долларов золотом, которые он из соображений безопасности разместил в одном из банков Саванны. Когда он пришел потребовать назад свои деньги, ему было сказано, что они не выплачивают золотом или серебром, и потому он должен взять сумму бумажными купюрами или не получит ничего. Будучи совершенным иностранцем он взял никчемные бумажки и начал свое путешествие на север. С каждым шагом его деньги ценились все меньше и меньше, и ныне он на пути в Бостон, пребывает в полной уверенности, что к тому времени, когда он туда доберется, он будет абсолютно нищим».

Два года спустя английский путешественник Генри Бредшоу Фирон подошел к делу с противоположного конца. В Вашингтоне он отправился купить пару шерстяных перчаток стоимостью в полдоллара. Цена на перчатки была фиксированной, но покупатель и продавец стали торговаться из-за наценки, которую продавец хотел получить с различных купюр, обнаружившихся в бумажнике Фирона. Согласившись на долларовую купюру из Балтимора, владелец лавки был вынужден признать, что у него нет сдачи. Поэтому он взял ножницы и разрезал долларовую купюру пополам. «Уже привыкнув к накромсанным разными кусками испанским долларам», Фирон больше не удивлялся никаким манипуляциям американцев с их деньгами. Он лишь лаконично осведомился, «примет ли кто-нибудь у него половинку, и, получив утвердительный ответ, без колебаний ее взял».

Фирон обнаружил, что может приобрести в Питтсбурге банкноты Цинциннати с 5-процентной скидкой, а из Луисвилля — со скидкой в 7,5 %. «Это происходило не по причине недоверия к тем банкам — что один, что другой казались одинаково надежными, — объяснял он, — скидка росла по причине того, что Луисвилль был на 150 миль дальше. Тот же принцип действовал в отношении любого другого города, равно как и самого Питтсбурга. Если бы я правильно понял эту торговлю, когда только высадился в Америке, думаю, что я почти окупил бы все свои расходы, просто покупая банкноты того города, в который я собирался отправиться. Раздобыть их было нетрудно, поскольку у ростовщиков [брокеров] и в лотерейных киосках всегда был запас».

Но отыскать менял все равно стоило денег. Предприниматель из Род-Айленда по имени Эндрю Декстер учредил Бостонскую обменную контору, скупавшую с уценкой мало кому известные банкноты байков из глубинки, которые обычные торговцы не хотели принимать к оплате. Так что это было полезным учреждением, подобным обменному пункту. Декстер получал прибыль так: раскладывал по пачкам банкноты конкретных байков и отправлялся с ними в выпустивший банк, чтобы потребовать обмена на звонкую монету. Эта операция называлась «бритьем», а такие «цирюльни» существовали в каждом городе, «состригая» определенную уценку с каждой купюры, выпущенной за пределами города. Среди неудобных последствий «бритья» и уценки денег — уценка с хороших банкнот, в зависимости от моды; приобретение банками собственных банкнот с уценкой; недоверие к незнакомцам, которых просили показать свои деньги.

В 1808 году Эндрю Декстер решил вывернуть свои обменные операции шиворот-навыворот и сосредоточился на Фермерском банке Глочестера, которому Род-Айленд выдал лицензию четыре года назад и который управлялся, как многие другие, ради удобства его директоров, внесших уставной капитал в 100 000 долларов. Они выпускали не реальные деньги, а долговые расписки. На основе обязательств выкупить их за звонкую монету банк начал выдавать свои банкноты заемщикам. Некоторые из числа крупнейших заемщиков были управляющими банком. К 1808 году банк выпустил в обращение бумажных банкнот на общую сумму $22 514 и $380,5 — в звонкой монете. Это было очень солидное учреждение.

Декстер пошел еще дальше. Он приобрел контрольный пакет акций у одиннадцати директоров глочестерского банка, разделив его активы между ними и первым делом вернув долговые обязательства, отданные на хранение в банк. Теперь он владел банком, и банк, естественно, ссужал ему деньги — столько, сколько он хотел, под обеспечение, которое ему было угодно выбрать, под любой желаемый процент и на любой срок. У него нельзя было «потребовать внести платеж до тех пор, пока он сам не считал это удобным, поскольку он был владельцем контрольного пакета и лучше всех знал, когда стоит платить».

Он привез печатные формы из Глочестера в Бостон и учредил здесь типографию по выпуску денег. После того как купюры подписывал кассир глочестерского банка, Декстер продавал их в Бостоне с уценкой или отправлял небольшими партиями паре банков в далеком Огайо, с которыми заключил соглашения. Возможно, он владел и ими. Главным для Эндрю Декстера было выпустить как можно больше денег, продать их за столько, за сколько получится, и помешать их предъявлению обратно в банк.

Для ускорения бизнеса Декстер указал кассиру банка, мистеру Колвеллу, квакеру, подписывать банкноты только ночью, чтобы никто не мог увидеть, сколько их на самом деле выпускается. Днем работа Колвелла заключалась в том, чтобы препятствовать обмену клиентами бумажных банкнот на звонкую монету: вместо того чтобы выдавать наличные, он расплачивался распиской к уплате в обменной конторе со сроком реализации через сорок дней. Если это не срабатывало, начинал неловко и медленно отсчитывать деньги. Часто он сбивался со счета и начинал все сначала: американская денежная система была очень сложна, требовалось взять, рассмотреть и сопоставить множество монет, прежде чем кассир мог включить их в свои подсчеты.

Банкноты обычно были мелкого достоинства, однодолларовые или около того: опыт показывал, что мелкие купюры гораздо реже приносили для обмена на золото, чем крупные. Это означало больше работы для Колвелла, и Декстер бомбардировал его призывами подписывать банкноты быстрее. «Я хотел бы, чтобы вы подписывали банкноты постоянно, — писал Декстер, — за исключением того, когда вы, разумеется, в банке Вы могли бы подписывать их не только ночью, но и днем, при условии того, что вы запретесь в своей личной комнате в часы, когда банк закрыт, чтобы не дать кому-нибудь узнать или заподозрить, чем вы заняты».

Мистер Колвелл подписывал и подписывал. «Я думаю, что сейчас будет лучше всего действовать так скрытно, как только возможно, преимущественно по вечерам. Думаю, я смогу закончить пятьдесят тысяч за неделю». Декстер восклицал в ответ, что рассчитывал на что-то около двадцати тысяч в день. «Мне жаль, что вы не подписываете больше банкнот, и я прошу вас подписать на следующей неделе, по меньшей мере, в два раза больше. Прошу вас работать днем и ночью».

Колвелл на жалованье в четыреста долларов в год работал день и ночь. Сосед видел, как его подменяли в банке, пока он шел спать, и как он возвращался назад иногда в четыре, а иногда и в два часа ночи. Декстер изображал себя перед Колвеллом общественным благодетелем, стремившимся обеспечить других разменными деньгами и победить группку лиц, «совершенно ничтожных по своим манерам и характеру», которые пытаются обратить свои банкноты Глочестера в звонкую монету и нажиться на общем горе.

Колвелл пахал всю зиму 1808–1809 годов. Декстер рассылал деньги направо и налево, обменивая банкноты Глочестера на банкноты банка в Питтсфилде, штат Массачусетс. К этому моменту о его банке уже пошла молва: «Недовольство и возмущение клиентов велики, — объяснял Колвелл. Наконец, его воля дрогнула. — Я думаю, что для банка не будет никакого ущерба, если он закроется на день-другой».

Когда стражи порядка начали свое расследование, Фермерский обменный банк Глочестера испарился. Колвелл и управляющий вывели из его кассы все, за исключением резерва наличности в размере 86 долларов 46 центов. Под этот резерв, говорят, банк выпустил бумажных денег на сумму в 800 000 долларов.

пока американцы превращались во все более неугомонных непосед, их деньги, казалось, парадоксальным образом становились все более местечковыми. Они путешествовали, но их встречи с деньгами были так же непредсказуемы, как путешествие через горы Папуа — Новой Гвинеи, где каждое племя говорит на своем языке. Вы и впрямь могли описать свое путешествие в деньгах, как это было в случае с письмом к сенатору от Южной Каролины Джону К. Кэлхуну, представлявшему собой журнал путешественника, недавно отправившегося из Виргинии на запад. Вот он:

«Выехал из Виргинии с виргинскими деньгами — достиг реки Огайо — обменял двадцатидолларовую банкноту на «пластыри» и трехдолларовую банкноту Банка Вест-Юнион — расплатился ею за завтрак — достиг Теннесси — получил стодолларовую банкноту Теннесси — вернулся в Кентукки — был вынужден здесь обменять банкноту Теннесси на 88 долларов в деньгах Кентукки — отправился домой из Кентукки. В Мэйсвилле хотел виргинских денег — не смог достать. В Вилинге обменял пятидесятидолларовую банкноту Кентукки на банкноты Северо-Западного банка Виргинии — добрался до Фредерикстауна — здесь не брали ни виргинских денег. ни денег Кентукки — заплатил пятидолларовой бумажкой Вилинга за завтрак и обед — получил на сдачу две однодолларовые банкноты какого-то пенсильванского банка, один доллар Балтимора и Железнодорожной компании Огайо и остаток в благих намерениях «пластырей» — в ста ярдах за дверями таверны отказались принимать любые банкноты за исключением денег Балтимора и Железнодорожной компании Огайо».

Тридцать лет спустя один из авторов писал в «Журнале торговли»: «Наши бумажные деньги в том виде, в каком они существуют сейчас, представляют собой невыносимое неудобство, недостойное гения такой амбициозной нации, как американская». Один банкир из Айовы вспоминал: «Царила полная неразбериха со всем тем хламом, что в те далекие дни плавал вокруг в качестве денег».

Именно это и оставалось — вылавливать нормальные деньги в мутной воде, среди обломков кораблекрушения разорившихся или находящихся в плохом состоянии банков, а также среди банков, которые никогда не существовали или планировали исчезнуть. Система Перкинса была бессильна помешать этому, и никто не мог придумать альтернативы. Монеты были еще более корявыми и трудноразличимыми, чем когда-либо, а Монетный двор почти ничего не выпускал.

Прямые подделки стали случаться реже в условиях «американской системы», как на то и надеялся Перкинс: на его банкнотах размещалось слишком много сложных элементов, чтобы их мог воспроизвести один человек: оттиски, полученные на станках для нанесения орнамента: изощренные виньеты, выгравированные искусными художниками: профессиональное тиснение букв. Но его доллары стали жертвами собственного успеха. Иезекииль Найлс, чей «Реджистер» в начале XIX века больше всего подходил в США на роль общенационального еженедельника, жаловался в 1818 году, что и двух дней не проходило без того, чтобы ему не подсовывали фальшивку. Он больше винил в этом банки, чем фальшивомонетчиков: именно банки породили искушение, перед которым было невозможно устоять.

Неожиданным результатом долларовой системы Перкинса и наплодившихся слабых банков, возникших для того, чтобы воспользоваться ее благами, был растущий рынок старых пуансонов и печатных пластин, произведенных по правильному стандарту, но оказавшихся избыточными. Было нетрудно сфабриковать модель банкноты, которая и в самом деле выглядела лучше, чем подделка, используя незаконные печатные формы, украденные у типографов или купленные на аукционах, где распродавалось имущество обанкротившихся банков. Подложные банкноты могли иметь название реально существовавшего банка, не утруждая себя задачей соответствия подлинным деньгам. Печатались и переделанные купюры с подлинных печатных форм, в которых меняли название банка с потерпевшего крах — как говорили, «лопнувшего» или поиздержавшегося — на процветающий: это легко сделать в условиях, когда много банков носят имя Фермерского банка «X» или Коммерческого банка «Y». Неудивительно, что даже в законопослушной Айове поддельные банкноты поставляла четверть народонаселения ее тюрем.

Подобно Найлсу, публика была склонна винить банки — Господь создал преступников, но банки создали для них благоприятные условия. И это было отнюдь не единственное их прегрешение. Пронырливые банкиры вроде Эндрю Декстера не способствовали росту доверия к ним населения. Банк из одного штата мог договориться запускать в обращение банкноты другого далекого банка в собственном округе и наоборот: местный банк принимал бы эти банкноты по номиналу, но отказывал в обмене на золото и серебро. В банке Дарьена в Джорджии всякий, кто хотел получить в обмен на свои банкноты звонкую монету, должен был лично явиться в кассу и поклясться в присутствии надлежащих свидетелей, что все они — банкнота за банкнотой — составляют его личную собственность. При этом в число свидетелей входили мировой судья, кассир банка и пять человек из числа правления. С каждой банкноты взималась пошлина в размере $1,375.

Кентукки, у которого в 1820-е годы были долги, с радостью бы сам печатал деньги. Конституция прямо это запрещала, и штат учредил корпорацию — Банк Содружества Кентукки, который владел основным капиталом. У банка не было резервов, но он выпускал бумажные купюры достоинством до 12,5 цента. Федеральный закон гласил, что никто не должен принимать эти банкноты к оплате, поскольку они незаконны. Закон Кентукки, напротив, был составлен таким образом, что грозил преследованием всякому, кто отказывался принимать банкноты и настаивал на золотом обеспечении. Если кто-то предъявлял иск об уплате должником долга и настаивал на звонкой монете, вступление судебного постановления в силу автоматически приостанавливалось на два года. Верховный суд признал законность этих банкнот.

в конце концов, существовали банки, управляемые людьми, судя по всему, не понимавшими, как хрупка нить доверия, на которой приходится завязывать настоящее банковское дело. Духовный вождь мормонов Джозеф Смит, например, в 1836 году учредил банк для удобства единоверцев в Китленде. штат Огайо. Банкноты, которые он выпускал, стремились ускользнуть за пределы мормонской общины, и иноверцы были раздосадованы тем, что Смит отказался обменивать их на звонкую монету. Когда банкир из Питтсбурга отправил банкноты назад для обмена.

президент банка раздраженно ответил, что выпускал банкноты для удобства своего народа, а конвертация в звонкую монету этой цели противоречит. Банк потерпел крах в 1837-м с находившимися в тот момент в обращении непогашенными 40 000 долларами — в тот год это было главной причиной ухудшения взаимоотношений мормонов с иноверцами из Иллинойса. Как только правоверные постигли механизм и переселились в свою землю обетованную, мормонские банки оказались очень добросовестными, а их доллары принимались повсеместно.

В вопросе о банкнотах общественное мнение разделилось. Разумеется, банку следовало свободно обменивать свои банкноты на золото и серебро, поскольку таково обещание. Долларовые купюры были долговыми обязательствами. Но для каждого поселенца его местный банк являлся особым случаем. Жители понимали, что чем больше банку придется погашать свои банкноты, тем меньше у него их останется для предоставления кредита. Эти банкноты могли путешествовать за многие мили, по мере чего их стоимость падала. Никто не был бы виноват в том, что там, далеко, какой-нибудь предприимчивый делец, тот же Декстер в его первой ипостаси, снимавший уценку в своей обменной конторе, начал бы скупать их банкноты по заниженному курсу. Со временем он скопил бы кругленькую сумму и одним прекрасным утром явился бы к дверям банка с саквояжем в руке, требуя золото и серебро по полной стоимости купюр, предъявленных к погашению. «Саквояжник» стал частью американской мифологии задолго до Гражданской войны, и его целью были не должности на Юге, а звонкая монета, являвшаяся достоянием каждого.

Поэтому, с какой стороны на это не посмотри, чужак мог означать лишь проблемы. Возможно, вы встретили его направляющимся к банку с саквояжем в руках. Возможно, видели, как он вытаскивает из своей пачки новенькую и абсолютно незнакомую купюру. Вероятно, он приехал, чтобы провернуть аферу или ограбить. Если бы люди использовали банкноты по назначению, в рамках того, для чего они были выпущены, дела шли бы медленно, но к всеобщей выгоде. Именно проблема погашения терзала предвоенный бумажный доллар. Финансово устойчивый банк обменяет свои банкноты на золото. Но как быть уверенным в том, что он устойчив, пока вы не попытались погасить его банкноты? Если бы каждый пытался погасить свои банкноты, действо, начавшееся как проверка, обернулось бы аутопсией, и банк исчерпал бы свои резервы. Если бы люди просто больше доверяли друг другу!

В мичиганском банке в Батл-Крик прибытие инспектора штата тревоги не вызвало: банк послал за сундуком с золотом, который он делил с другими окрестными банками. Но какой бы чужак неосторожно не заявлялся в Батл-Крик, весь город оказывался на запах. Мальчишки побежали предупредить кассира. Кассир сбежал, оставив банк временно на сохранении у Лу Джексона — первого темнокожего Батл-Крик, который имел обыкновение праздно ошиваться рядом со зданием. Лу Джексон бродил вокруг со щеткой, напевая и болтая с окружающими, а о деле из него нельзя было вытянуть ни слова.

В КЛАССИЧЕСКОЙ американской саге о возможностях обычно опускаются связанные с ними тяготы жизни. Когда люди заряжены на то, чтобы ловить малейшее дуновение нового дела, они гудят, как телеграфные провода на легком ветру. Дурные вести распространялись так же быстро, как и добрые, слухи были палкой о двух концах, а постоянное ожидание удачи за углом обостряло чувство зависти, если она улыбалась — как это частенько происходит — кому-то другому. Легковерная, восприимчивая к газетным уткам, непоседливая и мобильная американская публика с легкостью поддавалась тревоге. Вокруг бумажных денег вращалась целая матрица страхов: по поводу аферистов, фальшивомонетчиков и приезжих: по поводу дергающей за ниточки где-то далеко плутократии и вероятности провала. Они были воплощениями глубинной тревоги, которая являлась частью американцев в стране, где прежде каждый называл другого соседом, а ныне — чужаком, и прямо в глаза, словно китайцы. Они ничего не могли поделать, эта мысль начинала свербить в мозгу всякий раз, когда они видели кого-то не из их городка. Люди хотели сперва взглянуть на деньги чужака, прежде чем обслужить его в салуне, и называли неместные деньги «иностранной валютой».

Часть этого опыта боролась в общественном сознании с проповедью американского оптимизма, о котором трубили долларовые купюры и пни на месте лесов. Бесспорно, с 1820-х годов был достигнут значительный и видимый прогресс в процессе «цивилизации» страны: копались каналы, земля делилась на участки и продавалась, строились мосты, прорубались дороги, вырастали фабрики. Но огромное количество людей чувствовали себя чужими на этом празднике жизни. Нельзя сказать, что они не трудились изо всех сил или упускали подворачивавшиеся им возможности: они делали и то и другое, так что проблема была не в них.

Ныне нам постоянно твердят, как тяжела работа финансиста с деловыми встречами в 6 утра и вошедшей в поговорку скоростью сгорания на работе в результате недель, а то и лет постоянного стресса. Джексоновские демократы были менее впечатлительными людьми. Они видели лишь то, что некоторые становятся баснословно богатыми, не прикладывая особых усилий.

Для учреждения банка бизнесмен обращался в законодательное собрание штата за лицензией. Не было ни малейшей причины, по которой он мог ее получить: ни один простой труженик никогда не смог бы заставить местных законников принять какой-то билль лично для него, причем еще исключительно к своей единоличной выгоде, а значит, дело не обходилось без взяток.

С этого момента учредитель и его акционеры обладали привилегией, которой не было у остальных: лицензией на печать денег. Новые долларовые банкноты получали официальную санкцию с согласием администрации штата принимать их в качестве средства оплаты налогов. На этом можно было сделать состояние, а в противном случае, если деньги других пускали на ветер, нести весьма ограниченную ответственность.

Дело выглядело так, что одни законы установлены для банкиров и совсем другие — для остальных. Для фермеров, работающих ради собственного пропитания от рассвета до заката, витавшие в воздухе суммы казались бесстыдными, а принципы ведения банковского дела противоречили здравому смыслу. Вооруженный лицензией банкир мог печатать деньги по первому требованию, получая буквально из воздуха то, для обладания чем другие люди должны были ему платить. Однако начнем с того, что самих денег у него не было: это не что иное, как обещание, зафиксированное на бумаге, расплатиться по первому требованию золотом, — а золота-то у него и не было. Шотландский политэконом Адам Смит рассчитал, что банк может без особого риска выдать наличных денег в пять раз больше той суммы, которой он располагает в виде золота и серебра. Таким образом, банк обладал лишь двадцатью центами с каждого доллара, запущенного им в обращение. И то если банк был надежным и осмотрительным. Некоторые проводили более рискованную политику, некоторые ссужали наличности в тридцать раз больше, чем имели сами. Некоторые вообще ничего не имели за душой. И все они получали разрешения.

Пока банки множились, их прежние критики, казалось, были тихо вытеснены из политики. Джон Адамс, например, сомнений не испытывал: «Каждая долларовая банкнота, выпущенная сверх наличествующего в резерве золота и серебра, ничего не стоит и, следовательно, является надувательством кого-то». Этот «кто-то» был удобно расплывчатым понятием: Джефферсон лишь немного уточнил формулировку. Банки, говорил он, служат «для обогащения ловкачей за счет честной и трудолюбивой части нации». Если вы были честны и трудолюбивы, но не разбогатели, вы вполне могли быть тем самым «кто-то».

В таком случае, очевидно, республика шла не тем путем, которым следовало бы. Законы для банков принимались в пользу плутократии: больше они никому не были нужны; значит, плутократия подчинила себе процесс принятия законов. Это едва ли было открытием, так как в те времена всякий, казалось, обманывал ближнего. Строительство города означало для его учредителя наживу на вздутии цен на землю, которой он обладал. Люди продавали участки, хотя знали, что те бесплодны. Они расплачивались за товары фальшивками, продавали бесполезные патентованные лекарства, разбавленный виски, поддельные лотерейные билеты и краденых лошадей. Людям и доллару было трудно доверять. Граница уходила все дальше, города росли, их жители часто и помногу перемещались; не успевали узнать своих соседей, как на их место приезжали другие или они сами отправлялись в новое поселение и начинали знакомиться с еще большим количеством новых соседей. И не только на американском западе. «За восемь деятельных месяцев я встретила на запруженных народом улицах лишь два знакомых лица», — писала Лидия Мария Чайлд в Нью-Йорке. Знаменитой стала история о двух джентльменах, живших многие годы в одном многоквартирном доме. Однажды они встретились в холле, где забирали свою почту, и внезапно поняли, что у них одна и та же фамилия: два брата, давно потерявших друг друга из виду жили на одной лестнице! В американской литературе опыт отчуждения мог принимать комический или трагический оборот. Эдгар Аллан По придал ему мрачный оттенок, а Герман Мелвилл подытожил в книге под названием «Мошенник», действие которой разворачивается на борту речного парохода.

К 1840-м годам каждое хоть чего-то стоящее поселение на западе имело доступ к реке, какой бы маленькой та ни была: говорили, что капитаны пароходов попытаются доплыть до города даже по обильной росе. Пассажиры в массе своей являлись совершенными незнакомцами, чьи мотивы было трудно понять. Даже читатель нигилистской комедии Мелвилла затруднится с ответом, является жертвой или обидчиком герой книги, жалующийся на всеобщее падение доверия и надежности, а связь с деньгами — бумажными долларами — лежит на поверхности. Во всех этих бумажных деньгах, с их радостной готовностью угождать, развлекать, отвлекать и обманывать толпу, чувствовалось нечто такое, что должно было напомнить Мелвиллу анонимность многих американских встреч. Ситуация вновь напоминала девственную глушь, неизведанную и непроходимую. Что такое цивилизация, казалось, спрашивал автор, если она заставляет престарелого, озадаченного, наполовину слепого человека тратить долгие часы на то, чтобы проверять свои бумажные доллары, пункт за пунктом, с помощью устаревшего детектора подделок?

Первый «вестник банкнот и детектор подделок» появился в 1826 году, быстро породив много подражателей. Детекторы продавали по подписке владельцам лавок, банкирам и торговцам, которым требовалось с первого взгляда определить, с какими деньгами они имеют дело. Еще слишком рано описывать Америку как культуру одноразового потребления, но «Детекторы» наравне с долларовыми бумажками имели поразительно короткий срок годности, печатались тиражом в сотню тысяч экземпляров на самой дешевой бумаге и выкидывались на помойку к выходным. (Теперь они являются большой редкостью.) «ВНИМАНИЕ! Поскольку в каждом номере издания будет появляться описание НОВЫХ ПОДДЕЛОК, этот экземпляр „ДЕТЕКТОРА“ станет бесполезным и собьет с толку человека, который начнет сверяться с его страницами после того, как выйдет новый номер издания», — предупреждал «Детектор банкнот Томпсона».

На бесстрастной бумаге грозящая народному преуспеянию опасность выглядела явной и непосредственной. «Детектор фальшивок и каталог банкнот» за 1839 год перечислял 54 обанкротившихся банка, доллары которых находились в обращении; 20 фиктивных банков и 43, чьи банкноты не имели ценности; 254 банка, банкноты которых массово подделывались и переделывались; 1395 поддельных купюр достоинством от одного до пятисот долларов. «Детекторы» приводили описания миниатюр подлинных и поддельных купюр:

«Северный банк, Рокленд: наверху посередине женщина, сидящая на шаре и льющая из кубка воду для орла…

Ламберсман-банк, Олдтаун: 25, наверху посередине Санта-Клаус в санях, запряженных восемью оленями, летящими над крышей дома С правого края стадо коров, овец и свиней».

Оберегая владельцев магазинов от дорогостоящих ошибок, «Детекторы» держали всех в состоянии обостренной неуверенности, граничившей с истерией. Как выразился один из бостонских писателей: «"Детектор" подделок подобен мощному оптическому прибору. Он открывает вам сквозь мрак людского лицемерия неясные очертания картины величественной системы фальшивомонетничества, благодаря чему вы можете с полной надежностью узнать, что она почти столь же обширна, как и наша широко разветвленная банковская система, и может рассматриваться как эта самая система, отраженная в зеркале развращенных классов».

Это выражение — «с полной надежностью» — весьма удачное: единственное, что можно было знать наверняка, так это то, что ничто не является тем, чем кажется. Такова была окраска массового отношения к деньгам. Развращенные классы, кто бы ни скрывался под этим названием, прятались за зловещим зеркалом, своей одеждой и манерой говорить походя на остальных жителей страны, в которой снобизм был жив и здоров, но классовые различия сильно размыты. В точности такими же были и долларовые купюры: они благопристойно выглядели, даже будучи оттиснуты набором старых пуансонов: появлялись на публике, хрустящие и правдоподобные. В обществе анонимов они принадлежали коду «свой-чужой», который больше не работал так, как следует.

1840-е годы стали временем расцвета «Детекторов», но, в конечном счете, люди начали смотреть с подозрением и на них, поскольку их число множилось так же бойко и непредсказуемо, как и деньги, за которыми они надзирали. «Детектор» с большим тиражом являлся могущественным арбитром, способным «раздуть» или «сдуть» доверие к тому или иному банку. Деньги переходили из рук в руки. Газеты предупреждали о «детекторах»-шантажистах, публиковавшихся с единственной целью — вымогать деньги у надежных банков. «Детекторы» тратили целые страницы на то. чтобы изобличить рэкет своих конкурентов и клятвенно заверить в собственной неподкупности. Но в отношении их никто больше не мог быть уверен. Никто! Это и показал Мелвилл.

Америке предстояло оставаться жертвой своей системы эмиссии банкнот вплоть до Гражданской войны. Когда Уильям Фаулер, делец с Уолл-стрит, получил долговую расписку — вексель на 1000 долларов от оператора, который, по его словам, оказался в трудном положении, ему нанес визит «высокий долговязый человек с ядовитой улыбкой», предложивший купить ее за 5 % номинала.

Согласившись в итоге на 10 %. незнакомец отсчитал сто долларов десятками и пятерками, выпущенными банком Бентонвилла, штат Иллинойс. Фаулер возроптал при виде «подозрительно новеньких» банкнот, но его посетитель вытащил вчерашний «Бюллетень банкнот», в котором эти банкноты фигурировали с уценкой в 1 %. Фаулер смирился с потерей одного доллара, «и высокий долговязый человек и расписка исчезли в дверном проеме».

Фаулер показал банкноты другу, который имел дела с западными банками. Он изучал какое-то время виньетки банка Бентонвилла, а затем «с сомнением протяжно присвистнул» и предложил отправить купюры своему деловому партнеру в Чикаго, хотя и подозревал, что банк является «диким», а его банкноты классифицировались как «короткохвостые» и «красные волки». Корреспондент из Чикаго написал в ответ: «Я наведался в Бентонвилл позавчера и обнаружил, что это маленькая деревушка в прерии, примерно в десяти милях от железной дороги, состоящая из трех домов и бакалейной лавки. Заднюю часть лавки занимал банк». Но банк исчез. «Я не увидел ни сейфа, ни каких-либо других свидетельств наличности и из этого заключил, что все активы находятся в карманах брюк президента и кассира банка».

Он предложил выкупить банкноты за 2 % номинальной стоимости, приложив к этому чек на 15 долларов в счет уплаты издержек. Вот вам и долговязый мужчина, и «Детектор фальшивок».

Бентонвилл был хорошей шуткой: всякий знал, что сенатор Томас Харт «Слиток» Бентон из Миссури — самый ярый в стране противник бумажных денег. Разумеется, человек из команды Джексона. Даже сленг банкиров действовал ему на нервы. «Именно со словечками "износившийся", "убитый", "ушедший навеки" приобрели свои лицензии все эти "красные волки", "дикие", "филины", "еноты" и "каирские" жульнические лавки, позорящие нашу страну». — заявил он в Сенате в 1842 году. Бумажные деньги были «омерзительным соединением ламповой сажи и ветоши».

В 1834 году Конгресс изменил соотношение между золотом и серебром, установленное Гамильтоном сорока тремя годами ранее. Прежнее соотношение недооценивало серебро в долларе, новое переоценивало. Бентон с упоением писал: «Золото хлынуло в страну по всем каналам торговли, старые сундуки расставались со своим содержимым, Монетный двор был занят работой: и через несколько месяцев, как по волшебству, изгоняемая на протяжении тридцати лет из страны наличность растеклась по стране, внушив радость и оптимизм всем отраслям промышленности». Золотые монеты стали называть «мятными леденцами Бентона» или «пулями Бентона». На протяжении почти двенадцати лет оба металла находились в обращении, причем золото потихоньку вытесняло серебро, пока его не обнаружили в Калифорнии и Австралии, после чего золото так подешевело, что серебро в серебряном долларе стало стоить $1,03. Поэтому монеты начали переплавлять или вывозить из страны.

Слова сенатора Бентона были отмечены той особой энергией запада, которая подходила безумной скорости изменений и свободе фронтира выбирать собственные метафоры. «Дикий» банк представлял собой человека, который печатал деньги, а затем делал все, чтобы избежать погашения этих банкнот по номиналу в обмен на золото. Вбросив наличность, он исчезал, как врач-шарлатан или мнимый земельный агент, наживаясь на мечтах и тревоге лишенных корней людей. Иногда отсиживался в отдаленном и глухом месте, где найти его и предъявить к оплате банкноты смог бы только зверолов или индеец. Возможно, поэтому такой банк и называли «диким». Часто он менял штат. Штаты назначали банковских инспекторов для проверки золотых резервов банков. К 1850-м годам эти инспектора, подобно искателям сокровищ, были людьми особого склада, которые принуждали людей, обменивать бумажные банкноты на золото в таких местах, куда вели лишь одинокие горные тропы, и поэтому инспекторы имели железные нервы. Но банки, как любой другой бизнес, предпочитали сговор конкуренции. Отъявленные «дикие» обычно долго не держались в благоразумных, подобных Нью-Йорку штатах, с хорошо развитыми средствами сообщения, но зато кишели в новых штатах вроде Мичигана. «Изворотливость янки и напористость жителей запада» соединялись, чтобы уладить дела с инспекциями. Банки Южного Мичигана договорились собрать сообща 5000 долларов золотом, которые путешествовали из банка в банк перед приездом инспектора. Пока сундук день за днем катался между Маршаллом, Батл-Крик и Каламазу, вспоминал один старожил, «между ним и этими золотыми монетами, должно быть, возникла трогательная дружеская близость». Иногда там было не так уж много золотых монет: лишь тонкий слой поверх целого сундука битого стекла или гвоздей.

Банки Дикого Запада разводили целый бродячий зверинец из денег: «красных волков», «рысей», «короткохвостых», «синих акул», «синих тюленей». Когда детекторы заводили в тупик, американцы оставались со своими деньгами один на один. Они проверяли, похожи ли купюры на подлинные, затем щупали бумагу. Чем более изношенной и грязной выглядела купюра, тем с большей вероятностью она прежде была в обращении: в большом числе сопричастных таился элемент надежности. Затем ее смотрели на свет в поисках булавочных проколов, сделанных банковскими клерками, когда те скрепляли банкноты вместе: чем больше таких отверстий, тем лучше.

Один банкир из Айовы в 1850-х сортировал деньги по отдельным классам, причем самые сомнительные складывал на поднос с надписью «Разношерстные с запада», куда шли «сброд и обрезанные хвосты — все, напоминающее банкноты… короткохвостые… моксостомы… дикие кошки… полосатые тюлени». «Впредь, — шутливо возвещал в газетах в 1838 году один торговец из Айовы, — я предпочту иметь дело с сосунками, идиотами или бесхарактерными верзилами и, время от времени, со знакомыми видами конского каштана или кукурузных дробилок. Я больше никогда не доверю себя или свою собственность всем этим бредовым зверькам, завезенным из-за гор или озер».

В 1860 году Александр Л. Стимпсон, пионер и курьер, рассказал историю о банке Марокко, осуществлявшем свои операции из бочки с картошкой.

Курьерская служба Стимпсона предлагала местным торговцам и брокерам на Среднем Западе услугу погашения банкнот, принадлежавших частным лицам. Стимпсон вел дела филиала в Индианаполисе и руководил целой командой курьеров, которые выслеживали банки и предъявляли им банкноты для погашения.

Состоятельный брокер учредил в Индиане 20 «диких» банков. Он взял у агента по продаже недвижимости список «бумажных городов» — поселений, существовавших только в умах учредителей и, возможно, на черновых вариантах кадастровых планов, хранившихся в сумраке зданий администрации округов, и затем учредил в каждом из них по банку. Марокко был одним из этих городов.

В контору Стимпсона поступила 1000 долларов банка Марокко. Под рукой не оказалось ни одного сотрудника, и он лично отправился в офис аудитора штата в Индианаполисе выяснить, где находится город Марокко. Все что ему смогли сказать — это что город находится в округе Ньютон, в северо-западной части Индианы.

Стимпсон отправился в этом направлении, проехав, насколько возможно, по новым индианаполисской и лафайетской железным дорогам, добравшись до самого Лафайета на дилижансе. Здесь ему сказали ехать ренселерской дорогой через округ Джаспер. Стимпсон арендовал лошадь и добрался до Ренселера, где никто не слышал ни о каком Марокко. Он выбрал самую ровную дорогу, какую смог отыскать в прерии, и поскакал в округ Ньютон.

Когда начало смеркаться, он увидел перед собой пару хижин. Одна из них была кузницей, там Стимпсон и спросил, в какую сторону ехать в Марокко. Кузнец ответил:

— Вам не нужно никуда ехать, Вы в городе Марокко.

— В этом городе есть банк?

Кузнец удивился:

— Да, но почему вы спрашиваете?

— У меня есть одно дело к этому банку, — ответил Стимпсон, — и я хотел бы его найти.

После минутного колебания кузнец спросил:

— А какого рода у вас дело?

Стимпсон твердо ответил, что может говорить о нем только со служащими этого банка, если их отыщет.

— Хорошо, — ответил кузнец, — привяжите вашу божью тварь здесь в тени, и я схожу с вами в банк.

Стимпсон проследовал за ним ко второй хижине. Стоило ему войти, как кузнец объявил:

— Это банк Марокко, садитесь.

Курьер спросил, не он ли работает здесь кассиром.

— Не знаю, как они меня зовут, — ответил кузнец, — но я веду все дела, какие нужно.

Стимпсон сказал ему о 1000 долларов, которые он хотел бы получить золотом.

— Хорошо, — ответил кузнец, — но сейчас слишком поздно. Вам придется переночевать. Мы уладим все дела завтра.

У Стимпсона не было другого выбора. Он пустил пастись свою лошадь и поужинал в банке вместе с кузнецом, его женой и их четырьмя детьми. Кузнец объяснил, что у него нет помещения для «содержания таверны» и что обе кровати в доме заняты домочадцами. Сам он теплыми ночами спал прямо в прерии, а курьеру предложил одеяло и подушку.

— Это то, что нужно, — сказал Стимпсон.

Кузнец видел, что его беспокоит перспектива спать прямо в прерии с 1000 долларов в кармане, потому торжественно предложил:

— Если хотите, я могу поместить ваши деньги на ночь в банковское хранилище и выдам вам золото поутру.

Агент поблагодарил за предложение и протянул пачку банкнот.

Банкир отнес ее в угол комнаты и начал перекладывать в корзину картофель из бочки. Когда корзина наполнилась, он положил деньги в бочку и засыпал их сверху картошкой.

— Это хранилище легко открывается, — объяснил он, — но оно так же надежно, как любое из тех, что есть в Лафайете.

Оба хорошо выспались в прерии, и утром после обильного завтрака кузнец бодро произнес:

— А теперь мы откроем банк и приступим к делу.

Он извлек банкноты из картофельной бочки, пересчитал их на обеденном столе и явно обрадовался. Затем достал из бочки оставшийся картофель и вытащил мешок с надписью «пять тысяч долларов», из которого отсчитал 50 «двойных орлов». Он отдал золото Стимпсону, сложил банкноты обратно в мешок, вернул в бочку и вновь засыпал его овощами.

Агент поблагодарил его и предложил заплатить за еду и кров. Кузнец отказался.

— Вы — первый человек, отыскавший банк Марокко, — сказал он. — Если сохраните дорогу сюда в тайне, это будет стоить всего, что я сделал для вас.

Стимпсон согласился. Больше о банке никто никогда не слышал.