О Джефферсоне — Монтичелло — Система мер и весов — Жизнь на Юге

В 1777-м, через год после написания Декларации независимости США, Томас Джефферсон занялся строительством нового дома на вершине одного из холмов в Южной Виргинии, с подветренной стороны горного хребта Блю-Ридж. С восьмиугольником красного кирпича, увенчанным невысоким куполом, усадьба Монтичелло стала самым восхитительным зданием Америки того времени.

По периметру купола идет балюстрада из белого камня; ниже, по фронтону — портик и четыре высоких окна со скользящими английскими рамами. От дома отходят две изящные веранды, которые ведут в два очаровательных небольших павильона — мистер и миссис Джефферсон жили в одном из них, когда начались работы в усадьбе. Общий замысел был скромен. Дома выше и больше сегодня вырастают как грибы, причем готовые. А в переднюю Монтичелло не сбегает парадная лестница, комнаты невелики по размеру, и лужайка позади дома годится разве что для игры в крикет.

Джефферсон приложил руку к каждому дюйму этого замечательного особняка, воплощавшего его философию. Он набросал план, провел вычисления, уточнил некоторые сведения по книгам и — насколько мог — наблюдал за ходом работ. Монтичелло был — так, по крайней мере, верил его архитектор — подходящим типом дома для республики, воплощал веру в жизнь, свободу и стремление к счастью своего создателя. Характерными чертами такого строения являются экономичность и точный расчет. Джефферсон считал их республиканскими добродетелями, старался руководствоваться ими в повседневной жизни. Виды, открывающиеся из дома, подобно идеализму Джефферсона, необъятны. Каждая комната на нижнем этаже окнами выходит на лужайку и павильоны или на всю Южную Виргинию. Кабинет, где работал Джефферсон, пребывает в живописном беспорядке, а его стоящая в простенке кушетка соединяется с гостиной, как глубокая и уютная каморка дворецкого.

Один из десяти детей в семье, Томас родился в 1743 году на отцовской плантации в Шедуэлле, в Виргинии. Питер Джефферсон умер, когда Тому было четырнадцать, но рядом находилась не чаявшая в нем души старшая сестра, которая помогала воспитывать мальчика, привила ему любовь к книгам и музыке. В шестнадцать он поступил в колледж Вильгельма и Марии, уже бегло говоря на греческом и латыни, — щеголь из Виргинии с пятью тысячами акров земли в собственности, умевший одинаково хорошо держаться в седле, охотиться и танцевать. Колледж предоставил в его распоряжение лучший в Америке арсенал научных приборов и обучение под началом общепризнанного знатока юриспруденции — Джорджа Вита. Томас женился на богатой вдове и стал членом Палаты представителей Виргинии в 1769 году.

Джефферсон был ширококостным юношей с веснушчатым лицом, слишком застенчивым, чтобы ораторствовать, но одаренным холодной логикой, которая привела его в ряды революционного движения. В 1775 году он высказал один из самых убедительных аргументов в пользу независимости США в своем «Общем обзоре прав человека в Британской Америке», который апеллировал к понятию народного суверенитета. Бог, писал он, даровал людям свободу, когда дал саму жизнь: «Свобода может быть ущемлена силой, но не отторгнута», и потому «по самой природе вещей всякое общество должно неизменно располагать суверенными законодательными правами». Уход британцев предоставил американцам шанс получить эти права в свое распоряжение.

В начале 1780-х годов Джефферсон выступал в роли фермера, депутата Палаты представителей Виргинии и делегата Конгресса Конфедерации. Он только приступил к своим трудам.

При жизни Д жефферсона через Монтичелло шел непрерывный поток иностранных гостей и подающих надежды политиков, ученых, садовников, архитекторов, изобретателей, финансистов и зевак. Ныне усадьба существует за счет туристов. С самого начала, от конюшен до полей, от лачуг негров-рабов до усадебного дома, Монтичелло коренился в земле. Для Джефферсона, как и для большинства виргинцев — его современников, — тот, кто трудился на земле, не просто удостаивался Царства Небесного. Этого, конечно, тоже. Но земля была единственным подлинным видом собственности, приносившей надежный доход в виде урожая, на что Господь обрек человечество в земном мире. Собственность являлась основой цивилизованного общества. Она давала людям независимость и позволяла следовать тому, что предначертано разумом. Ее защита останавливала от посягательства на права других. Земельная собственность, с точки зрения жителей Виргинии, делала людей честными и свободными.

Когда по указанию Джефферсона вершину девственного холма ровняли и готовили под строительство, а затем возводили дом, он сам создавал то, что, по его мнению, должно было стать Самым Прекрасным Местом для него и семьи. Во многом именно доводы и энтузиазм Томаса Джефферсона заставили молодую республику избрать классицизм в качестве стиля для общественных зданий: «Мы хотим подчеркнуть величественность замысла, республиканскую простоту и то подлинное изящество пропорций, что перекликается по духу с умеренностью свободы, исключающей фривольность — плод умов недалеких». Будучи госсекретарем, он давал советы архитектору Пьеру-Шарлю Ланфану относительно строительства Вашингтона («я бы предпочел, чтобы последовали одному из античных образцов») и спроектировал академический городок в Шарлотсвилле — университет Виргинии с его ротондой в виде половины римского Пантеона. Томас сам получил заказы на строения в таком же архитектурном стиле, включая семь домов, церковь, два здания суда и помещения для законодательного собрания штата.

В Монтичелло Джефферсон сочетал классический республиканский идеал с хозяйственностью и, прежде всего, с землевладением. Он взял безымянный холм и упорно трудился над ним. пока тот не зазвучал под стать античным образцам и политическим реминисценциям. Именно такой ему хотелось видеть Америку: величайшим собранием «прекрасных мест». Монтичелло, целиком подчиненный нуждам семьи Джефферсона и потребностям плантации, буквально забит вещами и людьми. Это не помещичья усадьба георгианской Британии, предполагавшей классовую идентичность, из-за которой дома во многом повторяли друг друга. Джефферсон хотел поощрять разнообразие — ведь сходство таило угрозу свободе. Гарантией свободы, как он ее понимал, был независимый ум, тесная связь с родной землей и защита частной собственности. Семья, честно владевшая землей и усердно трудившаяся на ней, была на верном пути к обретению независимости: работа на земле выявляла внутренние качества и способности человека. Добродетельная республика Джефферсона покоилась на таких семьях — равных и свободных. И по мере того, как их число множилось, росла и республика.

В 1784 году Джефферсон возглавил комитет Конгресса, желая выяснить, как наилучшим и скорейшим образом провести межевание новых земель на западе, чтобы утолить вполне законный «земельный голод» граждан и расширить границы Соединенных Штатов. Итогом стал Ордонанс о земле 1785 года — пожалуй, величайшее политическое достижение Конгресса Конфедерации после Декларации независимости. Томас Джефферсон был архитектором первой и автором последнего.

Каждый штат, за исключением Мэриленда, имел туманные исторические притязания на «пустующие» западные земли, а притязания Виргинии превосходили все остальные. Нерешенный вопрос о земле грозил разрушить Союз. Условием Мэриленда при ратификации статей Конфедерации был «национальный домен», что означало урегулирование претензий колоний раз и навсегда путем передачи спорных земель Соединенным Штатам. Джефферсон поддерживал эту идею: он мечтал о множестве небольших штатов с такими названиями, как Сильвания, Метропотамия и Ассонисипия, которые, пополняя ряды Союза, продолжали бы республиканскую традицию.

всего этого можно было достичь, причем быстро. Поскольку нужные инструменты оказались в распоряжении США, огромные куски новых земель могли быть справедливо поделены и упорядоченно заселены. Под британским правлением все происходило до смешного наобум. Например, земельный участок фермера из Массачусетса мог описываться так: «Начиная у основания оврага рядом с домом, отсчитать триста двадцать полей к северу и пять градусов к западу, вплоть до красного дуба, отмеченного АВ, затем отсчитать восемьдесят три поля до ели, отмеченной АВ…» И так далее. Расплывчато и невероятно рискованно, тем более в условиях дефицита профессиональных земельных инспекторов, хорошо знающих свое дело и местность. Одним из них был отец Томаса Джефферсона; с этого же со своим знаменитым аккуратным почерком начинал Джордж Вашингтон.

Во времена Джефферсона повсеместное использование цепи Гантера, названной в честь английского топографа начала XVII века, позволило невоспетым героям американского запада, землемерам, разбить целину на участки. Цепь Гантера насчитывала сто звеньев по восемь дюймов каждое, что составляло в общей сложности 66 футов или 22 ярда (важные расстояния для чисто британской игры в крикет). Но квадрат в десять цепей давал акр, а из 640 акров получалась квадратная миля, и это могло стать прекрасным наделом для фермера.

Джефферсон пошел немного дальше. Его идеи относительно порядка и гармонии начали медленно кристаллизоваться. Еще занимая должность губернатора Виргинии, он пытался разбить графства штата по квадратам, а теперь предложил делить землю на сотни или тауншипы (местечки) по десять квадратных миль, разбитые на сотню участков в 850 акров каждый. Из сотен должны были получиться десять новых территорий, покрывающих весь северо-запад: заселенные и освоенные, они превратились бы в новые штаты Союза.

Конгресс одобрил основную мысль. Не учреждая новые штаты, он предложил размеры участков побольше, а их количество поменьше: «Не меньше трех и не больше пяти». Особого пристрастия к сотням Конгресс не проявил — отдал предпочтение тауншипам в шесть квадратных миль, чьи границы каждые двадцать четыре мили приходились на линии широты и долготы. С принятием Ордонанса о земле, разделение участков по квадратам стало первым успешным приобщением Америки к технологии массового производства: «Это требовало наименьших расходов, поскольку почти во всех случаях было достаточно отмерить две стороны квадрата». Опробованная на неописанных пространствах земли, по площади равных двум Франциям, система покроет три четверти континентальных Соединенных Штатов. Долины рек и скалистые склоны, субтропический лес, субарктическая тундра и пустыни — все аккуратно нарежут на участки площадью в 640 акров.

Джованни Грасси, иезуит и ректор колледжа Джорджтауна с 1812 по 1817 год, объяснял, как это работает: «Прежде чем земля, отданная правительству индейцами, выставляется на продажу, на ней по распоряжению государственных органов проводится топографическая съемка, нарезаются округа и тауншипы. Каждый тауншип составляет шесть квадратных миль и делится на 36 частей. Каждый участок имеет площадь в 640 акров и получает номер от 1 до 36. Номер 16, приблизительно в центре, отводится под школу, а прилегающие три участка резервируются за правительством с правом продажи в будущем, если Конгресс сочтет это необходимым».

Недостатки системы проявились не сразу. Фермы на участке в 640 или 320 акров было вполне достаточно, чтобы прокормить семью в умеренном климате северо-востока. Но чем дальше на запад, тем дожди становились все более нерегулярными, а ручьи иссякали. Трава росла реже, и 640 акров оказалось недостаточно для прокорма коровьего стада, даже если на участке находили воду. Пионеры на западе осознали, что должны объединяться, чтобы организовывать орошение земли, влиять на водных монополистов и разрушать жесткие рамки округов. На основе этой практики в конце XIX века доллару бросят самый серьезный вызов. Но пока запад был так же далек, как внутренние районы Африки.

Достоинства системы стали очевидны с самого начала. У индейцев каждый дюйм континента имел название, а первые белые колонисты, например губернатор Уинтроп и его отряды скаутов, разведали окрестности, придумав ряд новых. Ордонанс о земле превратил Америку в настоящий код, который воплощался в конкретном фермерском хозяйстве в Огайо или Теннесси. Любую часть земельного кадастра — любое место в Америке — можно было выразить комбинацией цифр.

Джефферсон был влюблен в цифровой код. Ничто в старушке-Европе не могло сравниться с этим: миллионы акров выставили на продажу, чтобы позволить следующим поколениям преуспевать так же, как делали их отцы. Параллельно Джефферсон думал о деньгах и о том, как подчинить денежную массу рациональной основе. Бумажные деньги колоний являлись замкнутой системой, подобно поселениям, со всех сторон окруженным лесами. Джефферсон хотел придумать новые деньги для нового общества, и его решение этой задачи с самого начала было связано с теми же принципами, которые упорядочивали пустоши с помощью прямых линий. Как если бы новая валюта была новым городом вроде Филадельфии.

Американская революция отобрала право правления у Георга III Английского и теперь искала место, где бы его разместить, — поближе к дому. Чеканка монеты, как подметил Джефферсон, являлась исключительным атрибутом суверенитета. Право чеканить монету, устанавливать систему мер и весов, вероятно, изначально формировало власть короля. Королевское правосудие проистекало из этого же права. В Америке король лишился своих прав, отказав колонистам в представительстве. Американцы решили начать все сначала.

Джефферсон с большой убежденностью ратовал за новую, рациональную систему мер, которая позволила бы простым людям представить себе расходы и посевную площадь, рассчитать цены и вести счета. Вслед за цепью Гантера десятичная денежная система Джефферсона позволила бы оценить землю с простотой, понятной и ребенку. Чем прозрачнее система, тем меньше трений она порождает, позволяя людям сосредоточиться на выполнении республиканского долга. Первейшим долгом Джефферсона было раз и навсегда установить стоимость монеты Соединенных Штатов. Он намеревался установить для нее столь же четкую меру, как для земли в Ордонансе 1785 года.

Монета свободной республики должна быть серебряной и золотой. Только земля и золото могут считаться подлинной собственностью. Бумажные деньги стали началом порочной системы покрытого неопределенностью кредита и осознанного использования инфляции, основанной на юридической фикции. Бумага заключала в себе обещание, которое могло быть нарушено: создавала тревогу, поощрявшую обман и увертки, завлекая неосмотрительного человека во всевозможные ловушки и капканы: плодила простофиль и потворствовала жуликам. Купюры позволяли манипулировать стоимостью и тянулись к власти. От спекуляции и обещания недалеко и до неприкрытого обмана. У тех, кто контролировал деньги, и у бизнеса всегда имелись скрытые мотивы. Люди были не способны действовать без всякого личного интереса — теперь все притворялись, хвастались, втягивали в дело других, чтобы удержать на плаву свои планы и распалить собственные надежды. Кто-то обязательно будет обманут. Люди перестали действовать спокойно и рационально во имя блага семей, штата и страны: становились безрассудны и эгоистичны, были готовы надувать одних и развращать других.

Простой человек едва ли мог со всем этим разобраться. Страх перед происходящим в буквальном смысле преследовал Джефферсона всю жизнь.

СИСТЕМА МЕР, за которую ратовал Джефферсон, имела десятичную основу. Джефферсон уже применял десятки, чтобы лучше владеть собой. «Рассерженный человек, — советовал он другу, — должен сосчитать до десяти, прежде чем говорить; разъяренный — до ста». Единственным государством, которое, по предположению специалистов, использовало единицы измерения, построенные на декадах или на правиле десяти, была легендарная Атлантида Платона. Доллар, например, делился на восемь. Двенадцать пенсов равнялись одному шиллингу, а двадцать шиллингов — одному фунту стерлингов. Абсурдная система. Джефферсон доказывал, что школьник замучается складывать шиллинги и пенсы, но, «когда он перейдет к фунтам, и ему придется иметь дело только с десятками, все станет проще и не будет риска ошибиться».

Несмотря на это, двенадцатеричная система укоренена в геометрии времени и пространства. Двенадцать — количество месяцев в году и часов в идеальном световом дне. Пять раз по двенадцать дает шестьдесят секунд или минут. Два раза по двенадцать составляют полные сутки. Тридцать дюжин описывают 360 градусов круга. Двенадцать учеников Христа, дней Рождества и дюймов в одном футе. Посетителю Монтичелло бросается в глаза «колоссальный бюст мистера Джефферсона, водруженный на колонну, чье основание украшено символами двенадцати колен Израилевых и двенадцати знаков зодиака». Повторение этих чисел не было случайным, но Джефферсону оно не нравилось, поскольку устарело: отдавало пророчествами жрецов, умышленной неясностью, миропомазанием королей и их претензиями на божественный статус. Этой системе было место в Древнем Вавилоне, а не в новой республике.

Поэтому Джефферсон приступил к установлению десятичной денежной системы. Роберт Моррис, финансист и торговец из Филадельфии, который организовал американские финансы в годы революции, и управляющий Льюис Моррис, его помощник, тоже думали о десятичной системе. Они не были родственниками, но, как говорили, Роберт извлек немало пользы из совпадения фамилий, полагаясь на деревянную ногу управляющего: того разместили в просторном помещении внизу, и всякого, кто спрашивал Морриса в приемной, вели прямиком к обитателю нижнего этажа. Посетителю приходилось растерянно обращаться к нему и заводить беседу о деревянной ноге, пока время визита не выходило. А Роберт Моррис продолжал безмятежно работать в небольшой комнате наверху.

План Морриса заключался в том, чтобы увязать между собой деньги колоний, исчислявшиеся в фунтах, шиллингах и пенсах по разному курсу. Некоторые штаты за прошедшие годы сильно понизили курс, другие строже привязывали свою валюту к стоимости стерлинга, но никогда достаточно полно. Нижним общим знаменателем для денег разных штатов была 1/1400 от испанского серебряного доллара или /1600 от британской кроны1 Роберт Моррис предложил Соединенным Штатам взять данную сумму, которую он называл единицей или квартой, за основу десятичной денежной системы, установив монеты достоинством в пять, восемь, сто, пятьсот и тысячу единиц. Чтобы перевести эти номиналы обратно в местные валюты, требовалось разделить 1400 на число шиллингов, равных в той или иной местности одному доллару. Конгресс без особого энтузиазма обсуждал предложенную систему на протяжении двух лет, пока Джефферсон не отклонил ее как слишком сложную: стоимость монет отдельных штатов могла вновь измениться. «Поскольку нашей целью является избавиться от этих денег, преимущество, извлеченное из этого соответствия, скоро сойдет на нет», — сказал он и в качестве привязки взял испанский доллар. Джефферсон взял название «доллар», вероятно, лишь для того, чтобы показать, от какой конкретно монеты происходит его монетная система. К 1780-м годам доллар был практически общим термином, и в 1785-м Конгресс объявил: «Денежной единицей Соединенных Штатов Америки будет один доллар», — одобрив в целом мысль сделать его десятичным.

Джефферсон предложил отчеканить полдоллара, 1/5 (пиастрин), 1 /10 (бит), 1/20 (полбита) — все серебряные, а также медную монету достоинством в 1/100 и золотую десятидолларовую монету. В конце концов от пиастрина, или одной пятой, отказались в пользу недесятичной четверти доллара. Джефферсон позаимствовал несколько броских названий и украл у Морриса цент, задуманный как монета достоинством в 1/100 предложенных губернатором денежных единиц. Джефферсон извратил эту идею, сделав цент 1/100 собственной единицы. Беззастенчивый франкофил, он предложил дайм — от французского dixieme (десятый) и орла для золотой десятидолларовой монеты. Конгресс одобрил все эти частности в октябре 1786 года.

Решение Джефферсона отойти от правила двенадцати было примечательно, поскольку в свое время его установили не случайно. Сам Платон подробно расписывал, почему правило десяти, или декады, не подходит для его аллегории Атлантиды. Джефферсон, похоже, не оценил по достоинству тот факт, что Атлантида, поглощенная приливной волной, погибла из-за ложности ее основания: защитные сооружения, выглядевшие мощными, в реальности оказались слишком хрупкими, а общество, построенное на основе декад, стало в буквальном смысле слова декадентским.

В сути Просвещения, сформировавшего мировоззрение Джефферсона, было открытие суверенитета человека. Рациональный ум восемнадцатого столетия был склонен недооценивать божественный разум. В последние годы жизни Джефферсон долго и упорно трудился над цензурированной версией Нового Завета, будто он, а не Бог, имел более точное понятие о его смысле. Подобно иным пророкам Просвещения, его завораживала перспектива перетряхнуть все прежние устои.

Только человек мог улучшить инертный, неподвижный универсум. Очевиднее всего это проступало в Америке, где «болота нужно было осушить, пашне — вскарабкаться на склоны холмов, дороги — выровнять, создать железные дороги, водоснабжение, гавани, болота, дренажные системы, канализацию, поселки и города, а всю страну обратить в сад». Этот сад не являлся первозданным Эдемом, с которым первые поселенцы отождествляли Новый Свет: он должен был создаваться руками человека, приливом той упорной энергии, которая почти не оставляла места для двустороннего потока между королем и подданным, природой и фермером, силой и переговорами. Агрессивная самоуверенность философии Просвещения, возможно, сама фраза «дренажная система» говорили о пришествии национализма, республиканизма и индустриализации, основанных на беспрецедентной эксплуатации ресурсов.

Сотворение полностью десятичного доллара усложнял чисто джефферсоновский парадокс. Джефферсон был тем, кто провозгласил право каждого поколения утверждать собственный идеал общества, не скованный данью истории. Он рассчитал продолжительность каждого поколения на основе таблицы смертности и рекомендовал их смену каждые двадцать лет, как если бы поколения высыпались из коробочки одно к одному, словно леденцы от кашля. Он покончил с майоратом в Виргинии и утверждал, что привычная система мер и весов принадлежит истории. Взамен утвердил собственные законы, которые рассматривал как нечто суперреволюционное. Намеченные Джефферсоном в будущем революции не опрокинут ни одно из лелеемых им убеждений, которые он полагал вневременным выражением прав человека и естественных законов, очищенных от мрака неясного и благоволения монархов. Вероятно, политика подчиняется им в той же мере, как материальная Вселенная — законам Ньютона. Революции Джефферсона не страшили: они просто будут возвращать страну на путь естественного права, намеченного Декларацией независимости и Биллем о правах.

Последним словом Джефферсона по интересующему нас предмету стал «План установления единообразия монеты, мер и весов в Соединенных Штатах», озвученный им 4 июля 1790 года. Возможно. Джефферсон чувствовал, что его план родился слишком поздно. Он начат речь с двух параграфов, похожих на извинения провинившегося школьника: де, ранее он упустил данный порядок из вида по причине разъездов, был болен или занят, а новые факты стали известны недавно. Однако его внутренний политик верил, что «эти обстоятельства извиняют отсрочку».

Джефферсон планировал для своих соотечественников «глубокое реформирование всей используемой ими системы мер и весов, дав каждой линейке значений десятичный знаменатель, уже утвержденный для их денежной системы, и тем самым сведя исчисление всех важнейших величин повседневности к доступной арифметике, где всякий сможет умножать и делить простые числа». Система Джефферсона устанавливала в 1 футе 10 дюймов, а в 1 фунте — 10 унций. Кубический дюйм дождевой воды получил бы вес в 1 унцию — ровно столько, сколько весил 1 серебряный доллар в 376 тройских гранов. Деньги и меры веса оказались бы увязаны друг с другом.

Депутаты Конгресса сонно кивали, пока Джефферсон самозабвенно жужжал над своим полем из цифр, пеков, гранов и мер эвердюпойса. Очень немногие конгрессмены имели даже малейшее представление о чем речь, но и это не изменило сути. Когда Томас Джефферсон был маленьким, граница проходила по Аппалачам — они считались пределом расселения для белых людей. В 1750 году агент по продаже земли из Виргинии обнаружил глубокую долину, разрезавшую Аппалачские горы на высоте 1665 футов, откуда индейские тропы разбегались туда, где ныне расположены Теннесси и Кентукки. Он назвал ее Камберлендской впадиной в честь «мясника» Камберленда, печально известного британского генерала, а тринадцать лет спустя британское правительство, исходя из интересов империи, запретило селиться дальше верховьев рек, впадающих в Атлантический океан. С таким же успехом они могли перегородить реку Огайо. В марте 1775 года, пока патриотические собрания штатов накапливали претензии, Даниель Бун и артель из тридцати лесорубов начали прорубать из впадины дорогу, протянувшуюся на триста миль до самого Луисвилла на реке Огайо.

Бун потратил на изучение региона не один год. Два столетия белые поселенцы прорубали дорогу к океану, наблюдая, как цена на землю росла по мере истощения ее плодородия. Бун увидел поля мятлика в Кентукки, где паслись бизоны, в изобилии водились дикие индейки и росли великолепные леса. Позднее он вернулся, ведя за собой партию поселенцев, та угодила в устроенную индейцами засаду, в которой погиб его собственный сын. Позже благодаря виски и торговле с чероки удалось заключить шаткий мир, хотя вождь племени, взяв Буна за руку, предупредил, что Кентукки покажется ему мрачным и кровавым местом.

Юридические запреты опрокинула революция, и первые переселенцы прибыли на северный берег Огайо на лодке под названием «Мэйфлауэр». Другая партия вновь прибывших «чуть не поддалась желанию в подражание Колумбу целовать землю Кентукки, достигнув ее». Америку будто открывали заново. В течение следующих пятнадцати лет более ста тысяч человек последовали примеру Красотки Бетси из Пайка на пути через Высокую гору. Через двадцать лет Тропу Буна выровняли для передвижения повозок и превратили в большую Дорогу диких мест.

К тому моменту, когда Джефферсон представил на рассмотрение Конгресса свой набор инструментов Новой Америки, новые американцы мчались вперед так, что лишь пятки сверкали. Через Камберлендскую впадину сквозь горную цепь, которая больше не являлась краем цивилизации, устремился поток фермеров. Это стало стержнем, корешком, соединявшим две главы колонизации Америки. Менять меры веса и длины было слишком поздно: первые жители запада страны уже пустились в путь со своими неправильными винчестерскими бушелями, гильдейскими квартами и разрубленными монетами. Они отправились вместе с цепями длиной в один фурлонг и квадратом из шести миль, наделами в 640 акров, половиной в 320 акров и с четвертью. Они уехали со своими устаревшими инструментами, чтобы мерить ими все подряд: виски и пшеницу, целину и стоимость пушнины.

Джефферсон не последовал за ними. Два года спустя и через семь лет после того, как Америка первой в мире приняла десятичную монетную систему, он в качестве американского посланника в Париже имел удовольствие наблюдать, как французский Конвент последовал уже известному примеру, введя в оборот франки, сантимы и су вместо ливров. Джефферсон любил французов и не был обескуражен, даже когда революция вышла из-под контроля конституционалистов и отправилась в галоп якобинского террора. «Мои личные привязанности были жестоко ранены некоторыми из ее [революции] жертв, — писал он другу в январе 1793 года, — но я предпочел бы увидеть опустошенной половину земли, нежели ее поражение».

Конвент ввел килограммы, метры и миллиметры. Увидев вызов в двенадцатеричном порядке часов, утвердил переход на двадцатичасовые дни, десятидневные недели и десятимесячные годы. 1789-й превратился в 1-й год Революции. Французы ввели минуту, состоявшую из 100 секунд, хотя никто так и не смог создать подходящие часы. Они сделали измерение космоса вопросом компромиссного соглашения и стали свидетелями того, как эта смехотворная система развалилась на части.

Наполеон официально упразднил большую часть мер измерения, внедренных философами. Неслучайно метр вскоре оказался неточным понятием: тому, что полагалось быть абсолютом, оторванным от поверхности земли теодолитом и мерной цепью, пришлось трижды переопределять заново в течение девятнадцатого столетия.

в 1786 году Джефферсон заявил палате представителей. что «в Виргинии, где наши города так немногочисленны. невелики, а их потребность в товарах, как известно, невелика, мы так и не смогли ввести в оборот медную монету».

Пусть звучит глупо — как мог кто-то отказаться от денег? — это наблюдение не было банальным. Джефферсон называл Южную Виргинию океаном: города Юга действительно во многом походили на гавани, полные праздных мужчин с присущей морякам слабостью к крепким спиртным напиткам.

Там, где так называемая «приливная вода» плескалась у преуспевающих плантаций, бочонки табака и кипы хлопка загружались на уходящие за океан корабли. Капитаны и плантаторы заключали свои сделки прямо на веранде, размышляя за стаканом виски и обменивая ценную продукцию Юга на британские наряды. Однако фортепиано и вышивание свидетельствовали об ужасной скуке белой женщины американского Юга, которой было нечем заняться. Все могли сделать рабы: от тяжелой физической до домашней работы. Белые женщины играли роль украшений. Города с их беспрестанной мелкой торговлей и обменами были немногочисленны и разбросаны далеко друг от друга: оживленные улицы являлись такой же редкостью, как хлопотливые жены. Дороги были ужасны, а поселения разрастались редко. В условиях господства плантаций побережья, которые поставляли Америке свою великолепную аристократию — людей, подобных Мэдисону, Монро, Вашингтону и Джефферсону, — существование неурожайных ферм на плато Пидмонт вместе с рабовладением создавало в обществе внутренний конфликт.

Значительная часть земли по-прежнему простаивала. Плантаторы двигали экономику Юга, большинство из них могли полностью себя обеспечить: что бы они сами ни думали, их поместья больше напоминали средневековые монастыри, чем владения аристократов в Европе. «Среди рабов моего отца были плотники, бондари, пильщики, кузнецы, кожевники, дубильщики, прядильщики, ткачи, вязальщики и даже винокур», — вспоминал один из южан. Все нужное для них сырье производилось в поместье: доски, воловья кожа, мясо и шерсть, лён и хлопок, фрукты. Здесь не было потребности в деньгах, за исключением случаев, «когда приезжал нанятый на три-четыре месяца в году профессиональный сапожник и делал обувь для всех белых членов семьи».

Деньги на повседневную жизнь не слишком ценились на Юге. Табак отправляли в Глазго, хлопок — в Лондон и графство Ланкашир. По счетам расплачивались товарными накладными, переводными векселями и расписками далеких банкиров. Даже архитектура американского Юга была океанической. Когда мимо, подобно прекрасным круизным лайнерам, проплывали огромные светлые помещичьи дома, им приходилось рассекать пейзаж, загроможденный обломками «кораблекрушения»: хижинами для рабов, бесчисленными ветхими загонами для животных, амбарами и коровниками из жердей. Южные урожаи со временем истощали землю. Плантаторы обычно переносили свое хозяйство и оставляли «за кормой» перепаханную безжизненную землю. Было проще сняться с места, чем удобрять пашню.

Деньги, особенно мелкие, невысоко ценились в мире, где и богатые, и бедные белые американцы привыкли смотреть на ручной труд свысока. Неудивительно, что о центах никто не заботился. Как говорили, «не стоит и пикеюна» (когда французы владели Луизианой, они использовали пикейоны наряду со своими ливрами и су). Пикейон — маленькая серебряная монетка — такое название пристало на Юге к пятицентовику. Праздность была местным пороком. Путешественники вечно проклинали дороговизну поездок по Югу. которая, безусловно, сглаживалась непоколебимыми традициями южного гостеприимства. Но даже это было лишь памятником тоскливости жизни.

Некоторые, и среди них лавочники, наживались на беззаботности Юга. Большинство пикеюнов в обращении были не пятицентовыми монетами, отчеканенными на монетном дворе Соединенных Штатов, а небольшими серебряными медиос или монетами в полреала — так напоминало о себе былое господство испанского серебра. По стоимости они равнялись 6,25 цента. Если вы расплачивались половинкой бита, скажем, за сигару стоимостью в 5 центов, разница шла в карман владельца лавки. С другой стороны, если вы предлагали бит — 25 центов — за табак стоимостью в полбита, то довольствовались пятицентовиком в качестве сдачи (полдайма). Когда владелец лавки давал сдачу в 10 полдаймов вместо 10 полреалов, его выгода составляла 12,5 цента. Конгресс пытался положить конец этой практике только в 1875 году.

Вероятно, бедным белым американцам Пидмонта было бы лучше не следовать примеру аристократии побережья с ее притворным безразличием к деньгам, праздными женщинами и обостренным пониманием чести. Бережливость не являлась частью нарождавшегося внутреннего кода южан, который белые бедняки примеряли на себя, стремясь подражать богатым соседям. Одержимость кровью и честью не оставляла места вульгарным деньгам. Приезжавшие осознавали, что такое мироощущение не помогало «улучшить свое положение», усугубляя ношу среднего класса. Жан-Пьер Бриссо в 1791 году отметил последствия нехватки монеты: «Подсчитано, что в городах мелкие расходы семей удваиваются вследствие этой проблемы. Это обстоятельство отражает поразительный беспорядок управления и растущую бедность».

За столетие до революции английский экономист жаловался на нехватку простой медной монеты на Ямайке, которая вымывалась серебром из испанских рудников. По его мнению, следовало организовать приток пенсов, чтобы «местные жители стали более бережливыми, чем они есть сейчас». Ямайским беднякам было трудно экономить, «поскольку они были приучены иметь дело только с серебряной монетой, самое мелкое достоинство которой равнялось пяти серебряным пенсам, и ценить ее при этом не больше, чем британский бродяга фартинг».

И все же, за всеми немногословными и щедрыми жестами, деньги имели огромное значение для высших классов виргинского общества. Их дома, лошади, гончие, невольники часто возникали из лабиринта долгов. Они игнорировали никель и Займы, потому что «отставали» на один урожай от своих не слишком богатых кредиторов в Англии. Джефферсон исключением не являлся, мечтая, что однажды «он никому не будет должен и шиллинга».

Самая большая трудность Джефферсона, связанная с усадьбой в Монтичелло, заключалась в том, что он не мог себе ее позволить — ни вина, ни книг, ни, тем более, строительства и переделок в доме. Это смелое архитектурное высказывание походило на бесконечное перескакивание с мысли на мысль из любимой книги Томаса — романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди»,— представлявшей собой абсурдную историю с неожиданным концом, так как она не была окончена. Джефферсон продолжал перестраивать и изменять Монтичелло всю жизнь. Через тридцать лет после начала строительства в половине комнат по-прежнему недоставало полов и отделки; насколько усадьба представляла собой замечательную лабораторию для ученого, настолько она была откровенно странной в качестве семейного дома. Окна спален доходили до пола, и гости испытывали трудности, желая переодеться без посторонних глаз или выглянуть наружу. Что до ротонды, ее симметрия была слишком изысканной, чтобы допустить скромную каминную трубу, потому зимой в вестибюле под ротондой царил собачий холод. Даже чтобы добраться до спален, приходилось преодолевать «небольшую очень крутую лестницу».

В качестве символа республиканской свободы и выражения веры ее архитектора в сельскую республику, основанную на античных ценностях (с прекрасно вписанными колоннами дорического, коринфского и тосканского ордера), усадьба, к сожалению, покоилась на классическом институте, не имевшем ничего общего с архитектурой. В Монтичелло было налицо такое наследие Античности, как рабство, пусть его умело скрывали от жильцов и гостей дома и прятали под верандами. Здесь только одна семья наслаждалась республиканской свободой, на долю десятков других людей пришлось только республиканское рабство. Даже когда Джефферсон возносил хвалу трудящимся на земле, он имел в виду себя и своих друзей, а не сотни негров-рабов, чей труд позволял хозяину выражать изящные мысли.

Джефферсон не хуже любого другого знал, что долг — антитеза свободы. Нация-должник в реальности не являлась свободной. Не был свободен и отдельно взятый человек. Как сказал Франклин, «заемщик — раб того, кто ссудил». Позднее, став президентом, Томас Джефферсон был одержим моральным долгом урезать государственные расходы до минимума, сделав все, что в его власти, для выплаты госдолга. Но Монтичелло не давало своему хозяину выпутаться из долгов. Он строжайшим образом вел счета, подсчитывал и выверял абсолютно все, но не мог привести в порядок собственные финансы. В завещании Джефферсон дал вольную некоторым из своих любимых невольников, но душеприказчики продали их, чтобы расплатиться с долгами хозяина.