Был мороз.    Не измеришь по Цельсию. Плюнь — замерзнет.    Такой мороз. Было поле с безмолвными рельсами, позабывшими стук колес. Были стрелки    совсем незрячие — ни зеленых,    ни красных огней. Были щи ледяные.    Горячие были схватки    за пять этих дней. Каждый помнит по-своему, иначе, и Сухиничи, и Думиничи, и лесную тропу на Людиново — обожженное, нелюдимое. Пусть кому-нибудь кажется мелочью, но товарищ мой до сих пор помнит только узоры беличьи и в березе забытый топор. Вот и мне:    не деревни сгоревшие, не поход по чужим следам, а запомнились онемевшие рельсы. Кажется, навсегда…

Когда на смерть идут — поют, а перед этим    можно плакать. Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки. Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв —    и умирает друг. И значит, смерть проходит мимо. Сейчас настанет мой черед. За мной одним    идет охота. Ракету просит    небосвод и вмерзшая в снега пехота. Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв —    и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо. Но мы уже    не в силах ждать. И нас ведет через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был коротким.    А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей    я кровь чужую.

Из боя выходила рота. Мы шли под крыши,    в тишину, в сраженьях право заработав на сутки позабыть войну. Но у обломков самолета остановился первый взвод. И замерла в песках пехота у красных    обожженных звезд. …Осколки голубого сплава валялись на сухом песке. Здесь все:    и боевая слава, и струйка крови на виске, и кутерьма атак    и тыла, ревущая,    как «ястребок». Нам отдых сделался постылым и неуютным городок.

Всю ночь по ледяному насту, по черным полыньям реки шли за сапером коренастым обозы,    танки      и полки. Их вел на запад    по просекам простой, спокойный человек. Прищурившись, смотрел на снег и мины находил под снегом. Он шел всю ночь.    Вставал из лога рассвет в пороховом дыму. Настанет мир —    на всех дорогах поставят памятник ему.

Я не хотел опять о травах, но так всегда —    когда живу в Москве, я на неделю получаю право писать стихи    о ветре и траве. Ведь я в апреле снова прозеваю цветенье яблонь,    появленье трав. ………. ……….. Я опоздал к последнему трамваю, бродить Москвой придется до утра. Случайно    в палисаднике на Бронной увидел пятнышко травы,    и мне его руками захотелось тронуть, как мальчику винтовку на стене.

Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе первая смерть    однокашника, друга… Мы ждали разведчиков в жаркой избе, молчали    и трубку курили по кругу. Картошка дымилась в большом чугуне. Я трубку набил    и подал соседу. Ты знаешь,    есть заповедь на войне: дождаться разведку    и вместе обедать. — Ну, как там ребята?..    Придут ли назад?.. — каждый из нас повторял эту фразу. Вошел он.    Сержанту подал автомат. — Сережа убит…    В голову…      Сразу… — И если ты    на фронте дружил, поймешь эту правду:    я ждал, что войдет он, такой,    как в лесах Подмосковья жил, всегда пулеметною лентой обмотан. Я ждал его утром.    Шумела пурга. Он должен прийти.    Я сварил концентраты. Но где-то    в глубоких      смоленских снегах замерзшее тело    армейского брата. Ты знаешь,    есть в нашей солдатской судьбе первая смерть…    Говорили по кругу — и все об одном,    ничего о себе. Только о мести,    о мести      за друга.

К рассвету точки засекут, а днем начнется наступленье. Но есть стратегия секунд, и есть секундные сраженья. И то,    что может сделать он и тол    (пятнадцать килограммов), не в силах целый батальон, пусть даже смелых    и упрямых. Он в риске понимает толк. Уверенно,    с лихим упорством вступает он в единоборство с полком.    И разбивает полк. И рассыпаются мосты. И падают в густые травы, обламывая кусты, на фронт идущие составы. И в рельсах, согнутых улиткой, отражена его улыбка.

Так    в блиндаже хранят уют коптилки керосиновой. Так    дыхание берегут, когда ползут сквозь минный вой. Так    раненые кровь хранят, руками сжав культяпки ног. …Был друг хороший у меня, и дружбу молча я берег. И дружбы не было нежней. Пускай мой след    в снегах простыл — среди запутанных лыжней мою    всегда он находил. Он возвращался по ночам… Услышав скрип его сапог, я знал —    от стужи он продрог или    от пота он промок. Мы нашу дружбу    берегли, как пехотинцы берегут метр    окровавленной земли, когда его в боях берут. Но стал    и в нашем дележе сна и консервов на двоих вопрос:    кому из нас двоих остаться на войне в живых? И он опять напомнил мне, что ждет его в Тюмени сын. Ну, что скажу?    Ведь на войне я в первый раз    побрил усы. И, видно,    жизнь ему вдвойне дороже и нужней,    чем мне. Час    дал на сборы      капитан. Не малый срок,    не милый срок… Я совестью себя пытал: решил,    что дружбу зря берег. Мне дьявольски хотелось жить — пусть даже врозь,    пусть не дружить. Ну,    хорошо,      пусть мне идти, пусть он останется в живых. Поделит    с кем-нибудь пути, и хлеб,    и дружбу      на двоих. И я шагнул через порог… Но было мне не суждено погибнуть в переделке этой. Твердя проклятие одно, приполз я на КП    к рассвету. В землянке    рассказали мне, что по моей лыжне ушел он. Так это он    всю ночь      в огне глушил их исступленно толом! Так это он    из-за бугра бил наповал из автомата! Так это он    из всех наград избрал одну —    любовь солдата! Он не вернулся.    Мне в живых считаться,    Но с кем я буду на двоих делить судьбу    с армейским риском? Не зря мы дружбу берегли, как пехотинцы берегут метр    окровавленной земли, когда его в боях берут.

Сентиментальный,    нежный друг, тебя вспугнул снарядов свист, орудий рев, горящий луг… Война нас вместе не сведет. А для тебя я третий год храню кленовый лист. Ведь это все, что я унес Из Киева тогда…    (О Дарницкий проклятый плес,    безумная вода!    Тебе не знать их никогда.) …Стихи остались на столе, они в сраженье не пошли. Я не припал к родной земле, не взял в дорогу    горсть земли. И только он,    кленовый лист, хранил воспоминанья дрожь. (Его сорвал осенний дождь.) Я для тебя его берег. Но жилки красные на нем напомнили мне кровь дорог… и стон и гомон переправ. (О, до чего хотелось жить, когда мы уходили вплавь, когда мы падали в пути…) Сентиментальный друг,    прости…

Я бы мог от правила отступить и тебе написать обо всем: о солдате, засыпанном солью в степи, о подвале, где мы живем. Мне не хочется письма отсюда строчить (лишь бы знал я,    что ты жива). Здесь нужны, как гвозди и кирпичи, все известные мне слова. За два года столько ран запеклось (маме этого не пиши). Я теперь,    как бинты,      отдираю злость со своей беззаботной души. Продолжается битва    в дыму и пальбе. Можешь мертвым в сражении лечь, но не смеешь    ни строчки оставить себе, ни удара сердца сберечь. Потому что здесь песни нужны — как    жилье, и стихи — как колодцы с водой. Ты простишь мне,    конечно,      молчанье мое, как прощала — с передовой.

У могилы святой встань на колени. Здесь лежит человек твоего поколенья, Ни крестов, ни цветов, не полощутся флаги. Серебрится кусок алюминьевой фляги, и подсумок пустой, и осколок гранаты — неразлучны они даже с мертвым солдатом. Ты подумал о нем, молодом и веселом. В сорок первом окончил он среднюю школу. У него на груди под рубахой хранится фотокарточка той, что жила за Царицей [1] … …У могилы святой встань на колени. Здесь лежит человек твоего поколенья. Он живым завещал город выстроить снова здесь, где он защищал наше дело и слово. Пусть гранит сохранит прямоту человека, а стекло — чистоту сына трудного века.

Я был пехотой в поле чистом, в грязи окопной и в огне. Я стал армейским журналистом в последний год на той войне. Но если снова воевать… Таков уже закон: пускай меня пошлют опять в стрелковый батальон. Быть под началом у старшин хотя бы треть пути, потом могу я с тех вершин в поэзию сойти.