К полудню температура в тени уже была под сорок градусов. Хотя тени как таковой здесь почти не было. Единственным спасением от солнца в этой проклятой Богом пустыне были редкие деревья пало-верде, росшие по берегам высохших ручьев, да высившиеся среди унылого ландшафта скопления больших валунов, напоминавших останки древних цивилизаций. А вокруг, насколько хватало глаз, простиралась бескрайняя, обожженная солнцем равнина с островками кактусов и жесткого кустарника и поднимавшимися у горизонта скалами, похожими на мифический город Цибола, которые, казалось, так и не становились ближе. Все существа, которые утром и вечером бегали и ползали здесь в относительной прохладе, сейчас попрятались. Двигалась только растянувшаяся вереница усталых путешественников, которые молча, с безумным упорством плелись бог знает куда, а их короткие тени покорно тащились за ними под палящим полуденным солнцем.

Консепсьон ни разу в жизни не доводилось испытывать такой жары. Ни в детстве, когда она еще девчонкой работала под горячим солнцем на их семейной ферме в Сан-Хуан-де-Кордоба. Ни в молодости, когда, выйдя замуж, она продавала манго и папайю на обочине дороги, чтобы заработать немного денег, после того как ее супруг просаживал всю свою зарплату в барах. Ни в течение долгих лет работы на разных фабриках, где почти не было вентиляции и где приходилось трудиться в тесноте, среди сотен других горячих людских тел. По сравнению с жарой пустыни все это казалось теперь лишь теплым ветерком. Жестокое солнце безжалостно подавляло и порабощало ее. Здесь даже мысль о смерти могла рассматриваться как желанная альтернатива. Консепсьон не сомневалась, что единственная причина, удерживающая ее на пути к Небесам, заключается в том, что Бог еще просто не готов принять ее к себе. Сил у нее почти не осталось; она ослабла от голода и была так иссушена, что распухший язык казался ей каким-то чужеродным предметом во рту. Что еще, кроме воли Всевышнего, могло вести ее по этому пути, убеждая продолжать идти дальше?

Когда они отправились в дорогу, группа состояла из десяти человек. Теперь же их было только семь. Первой не стало Елены Гутиерес. Полная, с неважным состоянием здоровья с самого начала, она заболела и умерла в удушающей давке их фургона еще до того, как они достигли границы. Были моменты, когда, болтаясь из стороны в сторону на бесконечных проселочных дорогах, вдыхая пыль вперемешку с выхлопными газами, Консепсьон тоже сомневалась, что сможет выжить в этом путешествии. Но чтобы укрепить свою решимость, женщина каждый раз напоминала себе о том, ради чего она едет. В отличие от других ее вела не перспектива найти работу в стране их североамериканских соседей. Консепсьон искала справедливости: сеньора, чья алчность стоила жизни Милагрос, должна быть привлечена к ответу.

Они уложили Елену на ее последний отдых в канаву у обочины дороги. Их койотом был суровый мужчина по имени Гектор Гонсалес; лицо его было изрыто старыми шрамами от оспы, а глаза напоминали два просверленных в голове отверстия. Он не дал им достойно похоронить Елену, заявив, что это сильно задержит их. Все, что смогла сделать Консепсьон, это прочитать молитву после того, как они завалили тело камнями и ветками, отметив место маленьким крестиком, связанным из двух палок. По крайней мере, Елена не мучилась так, как это произошло с Милагрос, обгоревшей до неузнаваемости.

Глухой ночью они приехали на границу, что в нескольких милях к западу от Ногалеса. Поскольку это место находилось вдали от всех известных дорог, добраться сюда можно было только по грязной колее, часто превращавшейся в едва заметные следы на земле, — их фургон трясся и громыхал по ней битый час. Тем не менее Гектор предупредил их, чтобы они внимательно смотрели по сторонам, не появится ли пограничный патруль. Оказалось, что участок этот регулярно проверяется на вездеходах и вертолетах. С этими словами он отдал им скудный запас еды и пожелал удачи.

Сантос Нуньес, которому едва исполнилось семнадцать и у которого на нежной, почти детской коже только-только начали пробиваться усы, схватил койота за руку, когда тот уже собирался уходить.

— Вы не можете просто так бросить нас здесь. Вы же обещали отвести нас в Америку! — воскликнул он.

Консепсьон услышала страх в его голосе.

Гектор бросил на него презрительный взгляд, а потом смачно сплюнул пареньку под ноги.

— Вот! — Проводник указал на огромное темное пространство за оградой из колючей проволоки, перед которой они стояли, слушая свист ветра и вглядываясь вдаль, где виднелась узенькая цепочка гор, еще более темных, чем ночное небо над их головами. — Это и есть Америка.

Остальные, недовольно ворча, поплелись вперед. Им не хотелось злить человека, который, похоже, был единственным среди всех, кто имел представление, куда нужно идти. И только Консепсьон посмела выступить против Гектора.

— Ты лжец и вор. Еще хуже, чем gabachos, — прошипела она, придвинувшись к нему так близко, что почувствовала кислый запах виски у него изо рта.

Но койот только рассмеялся ей в лицо.

— Можешь вернуться назад, если хочешь. Или попытай свое счастье здесь, — сказал он, пренебрежительно махнув рукой. — Сото se quiere. Поступай как знаешь.

Консепсьон решила продолжить путь, как и все остальные. Они уже так далеко забрались, что поворачивать обратно не имело смысла. Она знала, что отчаяние превращает нормального человека в лунатика. А все они сейчас находились на грани срыва. Мужчины отчаянно хотели найти работу на Севере, чтобы оттуда можно было посылать деньги своим женам. Их жены отчаянно мечтали начать жизнь с чистого листа в «земле обетованной». Как знать, нашли бы они в себе силы идти вперед, если бы приехали к границе не ночью и если бы воочию увидели тот бесконечный путь, который им предстояло пройти? Консепсьон не могла говорить за других, но сама она твердо знала, что ничто не сможет заставить ее повернуть назад. В настоящий момент жизнь не имела для нее большого значения. Главная задача заключалась в том, чтобы выполнить задуманное.

В первую ночь они шли до самого восхода солнца и остановились на отдых, только когда над горизонтом, словно кровавый порез, показалась красная полоска рассвета. Альберто Муньос, который в отсутствие Гектора сам выдвинулся на роль лидера, утверждал, что они уже достаточно отошли от границы и теперь пограничники не смогут обнаружить их с помощью своих инфракрасных приборов. Когда-то он делал такой переход и потому считался специалистом в этом вопросе. Консепсьон не могла понять, почему он молчал и не сказал об этом раньше, когда койот бросил их на произвол судьбы, а они до смерти испугались.

Через какое-то время Альберто предложил сделать привал и отдохнуть несколько часов, прежде чем продолжить путь, но Консепсьон возразила:

— Разве не будет более разумным идти дальше, пока еще прохладно, а отдыхать, когда солнце будет высоко?

— Я устала, у меня болит нога, — пожаловалась Гвадалупе Рейес. Маленькая женщина с землистого цвета лицом и испорченными зубами начала жаловаться сразу же, едва они успели выехать из Лас-Крусес, тогда как ее терпеливый супруг, мужчина с печальными серыми глазами и отвисшей челюстью, в основном молчал. То она хочет есть, то она хочет пить, то у нее кишечник не работает… Женщина постоянно ныла, и в конце концов Консепсьон так разозлилась, что готова была ударить ее, лишь бы она замолчала.

Остальные тоже устали, поэтому проголосовали за то, чтобы сберечь силы на следующий, еще более долгий переход. И только когда солнце поднялось уже высоко, они пожалели о своем решении. Это было не то ласковое солнышко, благодаря которому в Лас-Крусес расцветали цветы, а посеянные семена быстро прорастали, давая побеги. Это было жестокое светило, иссушающее все вокруг и буквально высасывающее влагу из тел. К тому же от него нельзя было спрятаться: ни тени, ни хотя бы подобия какого-нибудь навеса — ничего, что могло бы послужить укрытием для уставшего путника. Даже деревьев здесь не было, за исключением сухих корявых стволов, которые торчали вдоль русла пересохшего ручья и могли служить убежищем разве что для птиц. Солнце обрушивало безжалостные лучи, сминая человека своими раскаленными колесами, — именно такова была участь Луиса Фернандеса.

Луис был фермером; два года подряд из-за длительной засухи в их краю он терял урожай, поэтому решил поискать работу на плодородной долине Сан-Фернандо, где, как ему рассказывали, сборщик фруктов за неделю мог заработать столько денег, что их хватило бы, чтобы целый месяц кормить всю семью. Но Луис, на свою беду, был уже не молод. Невыносимая жара в сочетании с отсутствием еды и питья, — а к этому времени у них практически закончилось и то и другое — была тяжелым испытанием и для гораздо более крепких людей, не говоря уже о шестидесятипятилетнем Луисе, для которого это путешествие оказалось фатальным.

Поначалу общительный фермер развлекал всех своими шутками и рассказами, но к концу второго дня умолк. Поэтому для них было шоком, когда, пересекая сухое русло речки, Луис внезапно остановился и воскликнул:

— Dios! Donde está? — Бедняга стоял, шатаясь, как borracho, широко расставив ноги, чтобы не потерять равновесия, и грозил кулаком в беспощадное небо. — Покажи свое лицо, проклятый мерзавец!

— Это не Бог бросил нас здесь, — проворчал в ответ молодой Сантос. — Виноват тот вонючий сукин сын, койот.

— Присядь, hermano. Ты устал, тебе просто нужно отдохнуть, — сказала Консепсьон, осторожно взяв фермера за руку, чтобы вывести его на берег высохшей реки, тогда как все остальные в изнеможении безучастно следили за ними остекленевшими глазами.

Но бедный Луис уже совсем обезумел и отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.

— Diablo! — прошипел он, глядя своими налитыми кровью глазами на что-то — или кого-то, — что мог видеть только он сам.

Его засаленная соломенная шляпа сползла на затылок, и седые волосы торчали из-под нее, как перья из старой перины. Он обернулся кругом и ткнул пальцем в сторону своих попутчиков, которые сидели на корточках прямо в пыли.

— Вы все будете гореть в аду!

Эдуардо Эстевес, самый крупный из всех мужчин, огромный живот которого за время их путешествия постепенно сжимался, а сейчас свисал над ремнем, словно сдувшийся воздушный шар, грустно рассмеялся резким, надтреснутым смехом.

— Мы уже здесь, мой друг, разве ты не заметил этого?

Через несколько часов Луис умер.

В отличие от Елены его хотя бы похоронили достойно. Они вырыли для него неглубокую могилу в иссушенной земле и камнями выложили на ней крест.

Потом наступила очередь Нативидад Варгас. Через три дня борьбы с неумолимым солнцем эта полненькая и круглая, как ягодка, женщина высохла, словно изюм, и стала такой вялой, что уже не могла держаться на ногах. Когда они с ее мужем Эрнесто вместе упали позади Консепсьон, она уже отчаялась увидеть их снова.

Но во второй половине следующего дня на горизонте, с той стороны, откуда они шли, появилась одинокая фигура, раз за разом скрывавшаяся в струях раскаленного воздуха, который волнами поднимался с поверхности земли. Когда человек приблизился, она узнала в нем Эрнесто. Он шел один.

После того как он догнал их, Консепсьон с тяжелым сердцем выслушала печальный рассказ, который, впрочем, нисколько не удивил ее.

— Она умоляла меня, чтобы я шел дальше без нее. Она не хотела, чтобы я тоже погиб. — Глаза Эрнесто были красными, но сухими: организм его был так обезвожен, что влаги не хватало даже на слезы. — Но я заявил жене, что не брошу ее никогда и ни за что. Я сказал ей, что мы пойдем дальше вдвоем, как только она найдет в себе силы продолжить путь. Но она уже… она… — Большой и крепкий, как медведь, Эрнесто закрыл лицо руками и разразился сухими, хриплыми рыданиями.

Консепсьон, которая сама была на грани срыва, обняла его и держала в своих руках, пока он всхлипывал, как дитя. Она не пыталась его утешать, потому что знала: для такого горя подходящих слов не существует.

Сейчас прошло уже пять дней, и все, о чем она могла думать, была вода. Вода в самых разных своих формах. Глубокие холодные озера, окруженные кольцом гор со снежными вершинами. Мощные водопады, срывающиеся со скал. Дождевая вода, капающая со свода пещеры. Она мечтала о медленно текущей реке, в которой часто купалась в детстве, и готова была продать душу за ковш прохладной сладкой воды из колодца в своей деревне. Ее жажда жила собственной жизнью; это существо бушевало и царапалось внутри нее, и казалось, что если дать ему волю, то оно может убить ее за более чем скудную порцию съестного. Неужели она тоже сходит с ума?

Какая-то часть ее даже радовалась этому. Потому что за помешательством вскоре последует смерть, которая воссоединит их с дочкой.

Порой она могла поклясться, что уже находится на Небесах. Консепсьон видела свою дочь, которая бежала впереди нее и, время от времени оборачиваясь через плечо, звала ее, чтобы она поторопилась, а не то они могут опоздать.

Но куда опоздать?

Прошлое и настоящее слилось в одно целое, перед глазами плясали видения, не менее реальные, чем беспощадный ландшафт, по которому она продолжала тащиться вперед. Она вспоминала тот день, когда родилась Милагрос, вновь и вновь испытывая острую боль, судорогами сводившую все внутренности. Она видела повивальную бабку в изножье своей кровати, ее искривленные коричневые руки, похожие на высохшие корни дерева, которыми та готовила ей лекарства, массировала туго натянутый и пульсирующий холм живота. И Густаво, с тревогой заглядывающий в комнату; со своей шляпой в руках он больше походил не на мужа, ожидающего рождения ребенка, а на заблудившегося школьника, сующего голову куда не следует. Консепсьон слышала, как старая повивальная бабка Лупе прогоняет Густаво, брюзжа, что теперь, когда он готовится стать отцом, ему нужно лучше вести себя, а если он не возьмется за ум, то она сама придет к ним и выбьет из него всю дурь.

К тому времени о выходках Густаво знала уже вся деревня. Но Консепсьон, несмотря на разгульное поведение мужа, все равно любила его. Да и как могло быть иначе? Даже возвращаясь из бара за полночь, дыша перегаром, он всегда входил в дом с улыбкой на своем красивом лице настоящего гаучо. Бормоча извинения, Густаво обещал ей — в тот момент, безусловно, совершенно искренне, — что это было в последний раз и что больше он никогда так не поступит. «Зачем мне нужны друзья и развлечения, если у меня есть ты? — говорил он, заключая ее в свои объятия. — Ты для меня все — солнце, луна и звезды на небе». Он целовал ее в шею и шептал на ухо, что сделает столько малышей, сколько она захочет, пусть только простит его.

С каждым разом Консепсьон ненавидела себя больше и больше за то, что верила ему, хотя понимала, что он беззастенчиво лжет. Но после рождения Милагрос все изменилось. В тот миг, когда Консепсьон впервые увидела свою малышку, любовь, которую она испытывала к мужу, перенеслась на этот драгоценный крошечный сверток, ставший ее благословением после стольких лет несчастья. О, она знала, что Густаво по-своему пытался стать таким мужем и отцом, каким всегда клялся быть. Но пьянство уже накрепко вцепилось в него своей дьявольской хваткой. В конце концов остались только его обещания бросить пить, а потом он и вовсе перестал возвращаться домой.

Но теперь ее дочки, которая заполняла зияющую пустоту внутри нее, тоже не стало. Вот почему Консепсьон была полна решимости преодолеть это суровое испытание. Она лишь боялась, что, если умрет здесь, в этой ужасной пустыне, ее душа никогда не найдет покоя. Она обязана жить, пока не осуществит то, что задумала, и только после этого готова с радостью встретиться с Создателем.

Ее мысли были прерваны воплями Гвадалупе Рейес.

— Это все бесполезно! — кричала та. — Мы даже не знаем, в ту ли сторону мы идем. Мы все погибнем здесь! — Ее тело постепенно распухало, тогда как ее попутчики все больше и больше высыхали. Лицо Гвадалупе с натянутой блестящей кожей напоминало большой водяной пузырь, который вот-вот лопнет.

Консепсьон долго слушала эти причитания, а потом не выдержала и резко произнесла:

— Если ты собираешься умирать, тогда поторопись, чтобы побыстрее покончить с этим, и оставь нас в покое!

Гвадалупе ошеломленно умолкла.

Голос в ее защиту подал Альберто Варгас.

— Она права, — устало сказал он. — Как знать, может быть, мы просто ходим кругами. — Куда только подевалась та уверенность мачо, с которой он ранее взял на себя командование. От изнеможения и упадка духа плечи его обвисли, голова поникла.

— Мы знаем, что запад — там. — Консепсьон указала в сторону далеких холмов, над которыми сейчас сверкало солнце. — Значит, если мы будем идти в этом направлении, то рано или поздно обязательно выйдем на дорогу. — Она знала, что сейчас они находятся в Калифорнии, в месте, где машина есть у каждого, а у некоторых — даже по две или три, как ей рассказывали. А там, где есть машины, обязательно должны быть шоссе.

— Да, но сколько еще мы сможем пройти без еды и питья? — спросил юный Сантос.

— Мы уже смогли дойти сюда, — напомнила Консепсьон. — Будет на то Божья воля, преодолеем и остальную часть пути.

— А как же моя жена? Это тоже была Божья воля? — спросил Эрнесто. — Безвинная женщина, которая отдала бы последнюю каплю воды, чтобы спасти кого-то еще… — Он смотрел на Консепсьон почти с укоризной.

Она снова вспомнила о Милагрос. О своей веселой, добросердечной девочке, жизнь которой оборвалась так преждевременно.

— Вряд ли мне удастся объяснить тебе… — Она говорила с Эрнесто, как мать говорит со своим ребенком — твердо, но с участием. — Я только знаю, что если мы потеряем веру, то действительно погибнем.

Несмотря ни на что, они все-таки нашли в себе силы, чтобы продолжить путь. Спотыкаясь и падая, путники брели по голой равнине, поросшей низкорослым кустарником, продирались сквозь заросли фукьерии и чольи, после чего на их телах оставались кровоточащие раны. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем пустыня сменилась местностью, в которой появилась какая-то растительность и было больше холмов. Теперь, карабкаясь по усыпанным валунами склонам, они уже меньше боялись наткнуться на гремучих змей, прятавшихся в расселинах скал. Ну и что, если змея их ужалит? В этом случае смерть просто придет немного раньше.

В полдень они остановились на отдых у высокого нагромождения камней, где была хоть какая-то тень. Пустив по кругу последнюю пластиковую флягу, в которой воды оставалось на самом дне, каждый сделал по одному осторожному глотку. Когда солнце спряталось за горизонтом, они снова двинулись в путь; несмотря на полное изнеможение, Консепсьон старалась подбадривать земляков идти вперед.

Они поднимались на крутой склон, когда она услышала звук, похожий на шум бегущего потока воды. Другие тоже услышали это; несколько человек упали на колени с возгласами радости, тогда как более практичные, включая и Консепсьон, поспешили проделать оставшийся путь до вершины холма, чтобы как можно быстрее достичь благословенной воды, которая, как им казалось, находилась по другую сторону.

Но когда они выбрались на гребень, никакой воды там не было. Зато они увидели кое-что получше: скоростное шоссе. Шелестящий звук, который они услышали, исходил от проносившихся на высокой скорости автомобилей.

Консепсьон упала на колени, посылая Богу горячую благодарственную молитву. Самый молодой, Сантос, шатаясь, с исступленными хриплыми криками устремился вниз по склону. Возможно, ему бы удалось привлечь внимание проезжавшего водителя, если бы Альберто Муньос, пожилой мужчина, сохранивший здравый ум, не побежал за ним и не свалил его на землю.

— Cuidate! — предупредил он юношу. — Разве ты не знаешь, что будет, если нас поймают?

Только в этот момент Консепсьон поняла, что путешествие, ее путешествие, еще далеко не закончилось. Пройдя через ад, она столкнулась с новым, казалось бы, непреодолимым препятствием. Как она найдет своего зятя Эдуардо в этой непонятной стране, если не говорит по-английски и ничего здесь не знает? Здесь, где для нее всегда будет существовать риск быть задержанной властями и высланной домой? Она раздумывала над этим, идя по обочине дороги после того, как они разделились (по предложению Альберто, который сказал, что, продолжая идти группой, они будут выглядеть очень подозрительно).

Консепсьон уже почти теряла сознание, когда, подняв клубы пыли, рядом с ней остановился замасленный желтый пикап, из окна которого высунулся розовощекий гринго в поношенной соломенной шляпе. Он обратился к ней по-английски, но она не поняла ни слова. Только когда он показал большим пальцем в сторону открытого кузова своего грузовичка, она сообразила, что он предлагает подвезти ее. Ни секунды не раздумывая, Консепсьон забралась в машину. Конечно, он мог сдать ее в Ла Мигра, эмиграционную службу, он даже мог быть убийцей или насильником, — но сейчас она была слишком измождена, чтобы думать о чем-либо.

Впрочем, этот гринго оказался неопасным. Он высадил ее на ближайшей заправочной станции в сонном маленьком городишке, который был чуть больше, чем ее родной городок. У нее было немного денег — американских долларов, зашитых в подол платья, — и, утолив жажду у фонтанчика с водой, она купила себе в круглосуточном магазинчике небольшой пакет молока, крекеры и немного сыра. К счастью, обслуживавший ее молодой человек был латиноамериканцем. Когда Консепсьон спросила у него, как ей добраться в Лос-Анджелес, он взял со стеллажа у прилавка дорожную карту и начал показывать ей, как туда проехать. Но она остановила его, сказав, что у нее нет машины. Продавец странно взглянул на нее и, наверное, только сейчас обратил внимание на ее грязный внешний вид. Наверняка догадавшись, что происходит, он вздохнул и направил ее к ближайшей автобусной станции. К тому времени когда Консепсьон добралась туда, станция уже была закрыта, и ей пришлось провести ночь на улице, на жесткой деревянной скамейке, что, как выяснилось, было для нее совсем не важно. Женщина была настолько обессилена, что заснула мгновенно, как только прилегла.

На следующее утро, когда открылись кассы, она купила билет в один конец до Лос-Анджелеса.

Через четыре часа Консепсьон уже въезжала в ЛА, который, как выяснилось, представлял собой не столько город, сколько разросшуюся систему беспорядочно застроенных районов, соединенных между собою автострадами. Очень скоро она безнадежно заблудилась. Она сходила с одного автобуса, чтобы тут же сесть на другой, который привозил ее в новое, но такое же сбивающее с толку место. Консепсьон обнаружила, что каждый район сам по себе был как отдельное государство, со своими жителями и своей культурой: белые, черные, азиаты, латиноамериканцы. Когда она добралась до латиноамериканского квартала под названием Эхо-парк, откуда пришло последнее письмо от Эдуардо, солнце уже почти село.

Ночь она провела на лавочке в парке, а с рассветом возобновила свои поиски. Через несколько часов Консепсьон наконец приехала по адресу, который был указан на конверте, лежавшем свернутым у нее в кармане; это был обветшалый многоквартирный комплекс на тихой улочке. Она даже не знала, живет ли здесь Эдуардо сейчас. От него уже давно не было никаких вестей. Получил ли он ее письмо, в котором она писала о гибели Милагрос? Как знать, может, его уже поймали и выслали из страны. В одном из своих предыдущих писем Милагрос он рассказывал, как агенты иммиграционной службы ворвались в дом, где он тогда жил вместе с дюжиной своих compadres, и арестовали всех, кого смогли найти. К счастью, Эдуардо не было дома, когда проходил этот рейд, иначе его бы тоже посадили на автобус и отправили через границу обратно домой.

Консепсьон с трудом поднялась по лестнице до нужной квартиры и постучала в дверь. Женщина обливалась потом, а ее урчащий желудок напоминал о том, что она со вчерашнего дня ничего не ела. За дверью не было слышно никакого движения, и она, немного подождав, снова принялась стучать, уже сильнее и настойчивее. Так продолжалось до тех пор, пока она не разбила в кровь костяшки пальцев. Но дверь упорно не открывали, и в конце концов, испытывая чувство глубокого разочарования, она отступила.

Тем не менее Консепсьон говорила себе, что пока еще рано беспокоиться. Судя по часам на автомойке напротив, сейчас было около восьми; Эдуардо вполне мог находиться на работе. В своем последнем письме он с радостью сообщал Милагрос, что нашел постоянную работу автомеханика. В этой стране, писал он, и у мужа, и у жены может быть своя машина, так что в гараже, куда он устроился, всегда много работы. Он надеялся, что рано или поздно ему удастся скопить достаточно денег, чтобы отослать их Милагрос. А когда-нибудь он даже купит ей дом. В этой стране гринго все возможно.

Дома и машины Консепсьон не волновали. Все, что ей нужно сейчас, — это место, где она могла бы остановиться. А потом она постарается заработать столько, сколько понадобится для того, чтобы попасть в Нью-Йорк, где живет сеньора. Пока же у нее едва хватало денег, чтобы пристойно питаться, так что перспектива добраться до Нью-Йорка казалась весьма отдаленной.

Она опустилась на неряшливую бурую лужайку в центре дворика, примыкавшего к многоквартирному комплексу. Сидя в тени пальмы, которая, похоже, тоже знала лучшие времена, Консепсьон решила, что будет ждать Эдуардо здесь, и если потребуется — целый день.

Она мгновенно погрузилась в крепкий сон и проснулась, когда солнце стояло уже высоко. Оно пробивалось сквозь листья пальмы, отбрасывающие длинные тени на траву, где она лежала. Внезапно Консепсьон вздрогнула, сообразив, что одна из этих теней принадлежит стоявшему рядом с ней мужчине. Она быстро села и стала приглаживать руками волосы, в которые набились колючки и травинки. Волосы уже успели немного отрасти и торчали на голове, как перекати-поле. Какой у нее, должно быть, жалкий вид! Разлеглась здесь, как какая-нибудь vago. Она искоса взглянула на мужчину, стараясь понять, чего он хочет. Может, он собирается сдать ее властям… или отнять то немногое, что у нее еще осталось? Из-за светившего в глаза солнца женщина не могла рассмотреть его лицо.

Но он только вежливо спросил по-испански:

— С вами все в порядке, сеньора?

У Консепсьон отлегло от сердца. Она кивнула, обнаружив, что ей трудно говорить. Было такое ощущение, что ее рот выстлан ворсистой тканью. В конце концов ей все-таки удалось произнести охрипшим голосом:

— Я ищу своего зятя. Его зовут Эдуардо Санчес. Вы его случайно не знаете?

Мужчина присел на корточки, и, когда их глаза оказались на одном уровне, Консепсьон наконец рассмотрела его. У него было доброе лицо. Не молодое и не старое, не красивое и не уродливое. Просто… доброе. Приплюснутый нос над широким, аккуратно очерченным ртом, густые темные брови, словно в изумлении изогнувшиеся над глазами цвета крепкого кофе. Она также заметила, что у него хорошие зубы, а в кудрявых волосах пробивается седина. А главное — и это было самым важным, — он тоже был деревенским парнем. В отличие от одежды, которую носят гринго — с замысловатым узором и яркими логотипами, похожими на наклейки для автомобилей, — на нем были простые джинсы и обычная коричневая рубашка. Он снял кепку и, почесав затылок, нахмурился, пытаясь вспомнить кого-нибудь с такой фамилией.

— Был здесь какой-то Санчес. Он, кажется, жил раньше в одной из квартир наверху. — Мужчина указал на ряд выцветших синих дверей, выстроившихся вдоль открытого прохода по периметру всего второго этажа комплекса. В одну из этих дверей Консепсьон уже стучала перед этим. — Я только не знаю, тот ли это человек, которого вы ищете. Фамилия очень распространенная.

Сердце ее упало.

— Вы сказали «жил раньше»?

Мужчина пожал плечами.

— Может, он был нелегалом? Они обычно не задерживаются на одном месте. — Ее растрепанный вид и то, что она ночевала под открытым небом, видимо, навели его на мысль, что у человека, которого она искала, не было «зеленой карты». — Те, кого не поймали, в конечном счете едут туда, где могут найти работу.

— А бывает такое, что они возвращаются? — с надеждой в голосе поинтересовалась Консепсьон.

Он снова пожал плечами, и на лице его она прочла ответ, который боялась услышать.

— А этот Санчес… вы сказали, что он ваш зять?

Она кивнула. Разочарование Консепсьон было настолько сильным, что она даже почувствовала его вкус на своем языке — сладковато-соленый вкус слез. Куда ей теперь идти? К кому обратиться?

— Вы не знаете, где я могла бы его найти? — спросила она, стараясь скрыть отчаяние.

Сочувственно глядя на нее, мужчина отрицательно покачал головой.

— Мне очень жаль, señora.

— Но кто-то же здесь должен знать это. Эдуардо писал, что у него есть работа, хорошая работа. Постойте, у меня есть имя его хозяина. — Она вытащила из кармана мятое письмо и расправила его на своем колене.

Но прежде чем Консепсьон успела продолжить, мужчина с добрым лицом объяснил, что, даже если она и в самом деле знает, где работал Эдуардо, ей это все равно не поможет.

— Они платят нелегалам наличными, — сказал он, — чтобы не оставалось никаких записей, если вдруг нагрянет иммиграционная служба. Так что обычно ловят только campesinos, которые гнут спину за несколько долларов в день.

Ее охватил новый страх.

— А что происходит, когда их ловят? — Она слышала жуткие рассказы о жестоких избиениях и даже хуже того.

— Ничего особенного. Обычно их просто автобусом переправляют через границу обратно. По крайней мере, я так слышал.

— Вы много знаете для человека, которого самого никогда не ловили, — заявила Консепсьон, неожиданно став подозрительной.

Он расплылся в улыбке, показав редкие передние зубы.

— Не все из нас, señora, находятся в этой стране нелегально. Я, например, являюсь ее гражданином. — Он рассказал ей, что действительно родился в этой стране. Но Консепсьон все равно относилась к нему настороженно. — Меня вам нечего бояться, señora. Не знаю, смогу ли я помочь вам найти вашего зятя, но если вам нужно где-то остановиться, я могу легко это устроить. А пока позвольте мне купить для вас завтрак. — Продолжая улыбаться, незнакомец выпрямился во весь рост и протянул руку, чтобы помочь ей подняться на ноги.

Он казался искренним, но Консепсьон все еще продолжала колебаться. Еще никогда в жизни она так не нуждалась в чьей-то помощи. К тому же она и правда изголодалась. И тем не менее…

— Я даже не знаю вашего имени, — сказала она.

— Меня зовут Рамирес. Хесус Рамирес. Y usted?

Она посмотрела на улыбающееся лицо, которое, казалось, ничего не скрывало от нее, — да и как можно было что-то скрыть при такой откровенности? Наконец ее внутреннее сопротивление было сломлено. Вздохнув, она протянула ему руку, позволив помочь себе подняться. Рука у него была большая, как и он сам, а шершавые мозоли на ладони напомнили ей кору старого дуба.

— Консепсьон, — представилась она. Фамилию ему знать было необязательно.

— Как Святая Девственница, — заметил он.

— Exactamente. — Консепсьон строго взглянула на него, давая понять, что, хотя она уже давно перестала беспокоиться о своей девственности, отдаваться кому-то просто так, за еду, тоже не намерена.

Хесус Рамирес прекрасно понял ее и быстро отпустил руку.

Вскоре в столовой на этой же улице она с жадностью ела из огромной тарелки huevos rancheros — яичницу по-селянски, тушеную фасоль и желтый рис. Наевшись, Консепсьон отодвинула от себя тарелку и простонала:

— Я не помню, чтобы я когда-нибудь столько ела. — Затем она бросила взгляд на счет, который официантка положила на их столик, и сказала: — Позвольте мне, по крайней мере, заплатить за себя. — У нее еще оставалось несколько долларов, и она пока не превратилась в нищую окончательно.

— Claro que по. Вы у меня в гостях. — Хесус вынул потрепанный кошелек из воловьей кожи и достал оттуда несколько таких же потрепанных купюр. Прежде чем спрятать кошелек, он замялся. — Может, вам нужны деньги? Я мог бы немного одолжить, пока вы найдете работу.

Консепсьон покачала головой: гордость не позволяла ей признаться, что деньги ей действительно нужны.

— А вы не знаете, где можно найти работу? — спросила она.

— Здесь всегда нужны люди, чтобы убирать в доме или присматривать за детьми, — ответил он. — Как у вас с английским?

— Знаю немножко, — сказала Консепсьон. Она и правда пыталась практиковаться по разговорнику.

— Не волнуйтесь, выучите еще. К тому же есть курсы, на которые вы всегда можете пойти.

Она отхлебнула кофе, наслаждаясь его молочной сладостью.

— Я не собираюсь задерживаться здесь надолго, — сообщила она ему. — Мне нужно только заработать денег, чтобы добраться до Нью-Йорка.

— Нью-Йорк? Это далеко отсюда. — Он с любопытством взглянул на нее. — У вас там семья?

— Нет, никого у меня там нет.

— Тогда, наверное, работа? — Она снова покачала головой. Хесус выглядел смущенным. — Perdóname, señora, но зачем вы хотите отправиться в место, где никого не знаете и где для вас нет работы?

Консепсьон на мгновение задумалась, решая, как много она может рассказать ему. Они только что познакомились и, возможно, больше никогда в жизни не встретятся. К тому же она не знала, насколько все это ему нужно. Поэтому Консепсьон, думая не так о Хесусе, как о неприкаянной душе своей дочери на Небесах, просто ответила:

— Я кое-что пообещала. И намерена выполнить свое обещание.