— Когда я поеду в Америку, я буду жить в красивом доме с садом. Эдуардо говорит, что у всех богатых американос, на которых он работал, были свои фруктовые деревья — лимоны, апельсины, грейпфруты. Они сами фруктов не едят — это только напоказ. — Милагрос покачала головой, удивляясь такому непонятному поведению этих гринго. Но ее карие глаза все равно горели в предвкушении грядущих перемен. Она уже считала дни, когда сможет присоединиться к мужу на «земле обетованной».

Ее мать Консепсьон переложила матерчатую сумку из одной руки в другую; они с дочкой с трудом тащились по дороге на фабрику, где у них обеих, gracias a Dios, была работа. В сумке лежало дополнительное шитье, которое она брала на дом. Как обычно, в понедельник утром, она должна была отдать его начальнику фабрики, сеньору Пересу, чтобы тот передал его своей жене.

— Все это, конечно, очень хорошо, — сказала Консепсьон, — но сначала тебе нужно попасть в Америку. А как ты предлагаешь сделать это, если у нас нет денег? — Даже если бы ей удалось что-то отложить, продолжала рассуждать Консепсьон уже про себя, все знают, что койоты берут неслыханные суммы за переправу через границу. К тому же они настоящие воры, готовые бросить человека умирать посреди пустыни.

Огонь в глазах Милагрос угас.

— Эдуардо присылал бы нам больше, если бы на Севере не было такой дороговизны. Два доллара за буханку хлеба! И даже если у него есть работа, он все равно получает в два раза меньше, чем гринго, а иногда ему и вовсе не платят. Эдуардо говорит, что гринго совершенно лишены совести. — Она вздохнула, мгновенно забыв о фруктовом саде, сияющем автомобиле и красивом доме со стиральной машиной, которые она мечтала когда-нибудь заиметь.

Консепсьон всем сердцем сочувствовала дочери, несмотря на свое эгоистическое желание удержать ее рядом с собой хотя бы еще на год или два.

— Ох, доченька моя, mi hija. И ты хочешь, чтобы там воспитывались мои внуки? В стране, где воруют твои деньги, а фрукты оставляют гнить на земле? — Консепсьон пугала мысль о том, что дочь будет жить так далеко от нее, в стране, куда она не сможет приехать. Она понимала, что это эгоистично с ее стороны. Кто она такая, чтобы диктовать условия замужней женщине? Но она уже столько потеряла в жизни — родителей, мужа, двоих детей, которые даже не успели сделать первый вдох. И теперь, когда наступил этот час, разве она сможет перенести потерю единственного ребенка, своей дочки, которую она назвала Милагрос за то, что та была настоящим чудом?

— Значит, сейчас ты беспокоишься о внуках, которые пока даже не родились? — поддела ее Милагрос, вновь проявляя свою солнечную неунывающую натуру.

В широко открытых, искрящихся глазах дочери, в ее веселой улыбке она не заметила ни тени страха за их будущее — только неуемный оптимизм молодости и ничем не омраченную любовь к мужу, которому еще только предстояло лишить ее жизненных иллюзий. Милагрос и Эдуардо поженились совсем незадолго перед тем, как он потерял работу и был вынужден искать ее на Севере. Время, которое они прожили как супруги, исчислялось не годами, а днями и неделями.

Так что Консепсьон действительно была обеспокоена. Ее тревожила мысль о предстоящем расставании, которое принесет горечь и боль. Что ее дочь знает о жизни в свои девятнадцать? Выдержит ли она, когда приедет в Америку и увидит, что дороги там вовсе не вымощены золотом, а единственная для нее возможность получить доступ в эти красивые дома — это работа с ведром и шваброй? Не в силах отделаться от грустных мыслей, Консепсьон каждую неделю откладывала для Милагрос немного денег, чтобы у нее был хоть какой-то, пусть и небольшой, задел перед ожидающими ее трудностями. Да, Консепсьон с неохотой отпускала от себя дочь, но для себя она решила, что, когда придет день расставания, у ее девочки будут для этого все условия. И когда-нибудь, Бог даст, у ее внуков будет все то, чего в свое время был лишен ее собственный ребенок: шанс поступить в колледж и возможность зарабатывать хорошие деньги.

При этой мысли Консепсьон немного воспрянула духом. Она говорила себе, что это естественно, когда мать испытывает страх перед разлукой с дочерью. Она все никак не могла привыкнуть к тому, что Милагрос является чьей-то женой. Консепсьон до сих пор удивлялась, почему такая красивая молодая девушка, которая половину парней в Лас-Крусес сводила с ума своими стройными ногами, блестящими черными волосами до пояса, живыми черными глазами и изящными скулами, достойными принцессы народа майя, выбрала себе в мужья Эдуардо. Он был на десять лет старше ее и, с точки зрения Консепсьон, ничего из себя не представлял. Но она также знала, что любовь глупа и не признает резонов. Разве сама она не бросила вызов собственным родителям, когда вышла замуж за Густаво? Теперь-то она жалела, что тогда не послушалась их. Когда чары первой любви рассеялись, она увидела Густаво таким, каким он был на самом деле: человеком, единственной привязанностью которого была бутылка и который предпочитал обществу жены компанию женщин легкого поведения и таких же пьяниц, borrachos, как он сам. С другой стороны, если бы она не вышла за него, то не родила бы этого ребенка, который был для нее дороже всего на свете.

Она посмотрела на Милагрос и виновато улыбнулась.

— No escúchame, mi corazón. Я старая женщина, и мне больно от мысли, что я теряю свое единственное дитя.

— Ты? Старая? — Милагрос рассмеялась.

Каждому было известно, сказала она, что у них в городке Консепсьон могла бы выбрать себе любого неженатого мужчину. Да что там говорить: буквально на днях сеньор Варгас из адвокатской конторы, где Милагрос подрабатывала, убирая по вечерам и выходным, как раз расспрашивал ее о матери.

Консепсьон пропустила мимо ушей намек на то, что вдовец Варгас положил на нее глаз, хотя и знала, что это правда. Он несколько раз заходил к ней, когда Милагрос не было дома, и при этом, путаясь в словах, краснел, как школьник. Из вежливости она делала вид, что не замечает его стеснения, но, с другой стороны, особо и не поощряла. С ее точки зрения, сеньор Варгас был довольно привлекательным мужчиной и прилично зарабатывал как юрист, но он искал жену. А она, хотя и была теперь свободна — пять лет назад до нее докатился слух, что Густаво умер от пьянства, почти через двадцать лет после того, как он сбежал от нее в Кульякан с другой женщиной, — не испытывала к браку никакого интереса. В свои сорок три Консепсьон уже сполна хлебнула всего этого. Что, кроме страданий, дали ей в жизни все эти сладкоголосые мужчины с пустыми обещаниями на языке и руками, предлагающими только сомнительные удовольствия? Когда Густаво бросил ее одну с маленькой Милагрос, Консепсьон все еще была молода и достаточно наивна, чтобы верить в то, что в первый раз она просто ошиблась, сделав неправильный выбор, и что с другим мужчиной все будет иначе. Но, как оказалось, это была не единственная ошибка.

Через год в ее жизни появился Анхель. У него было ангельское лицо, в полном соответствии с его именем, и лучезарная, как полуденное солнце, улыбка, зажигавшая всех и вся вокруг него. Анхель был в городке новым человеком; направляясь на Север в поисках работы, он остановился здесь на несколько дней. Его взяли на кожевенный завод, где в то время работала Консепсьон, и это была любовь с первого взгляда. Анхель продолжил свое пребывание у них с недели до двух, а потом и вовсе отложил отъезд на неопределенный срок. Они начали встречаться после работы. Анхель никогда не приходил к ней домой с пустыми руками, и хотя подарки были скромными — букет полевых цветов, которые он сорвал для нее, dulce или буханка хлеба из panadería, небольшая игрушка для Милагрос, — для нее это было все равно что алмазы или рубины. Она так долго не чувствовала себя женщиной, и еще дольше — желанной женщиной, что буквально расцвела, как в пустыне после ливня расцветают кактусы. Нежные слова Анхеля были для ее испепеленной души живительным дождем.

— Когда-нибудь я накоплю достаточно денег и вы с Милагрос приедете ко мне в Америку, — любил говаривать он воркующим голосом, качая на своем колене маленькую Милагрос, которой тогда был год. — Ты ведь хочешь этого, верно? Чтобы я был твоим папочкой?

Милагрос радостно агукала в ответ, а Консепсьон смотрела на них, и сердце ее переполнялось счастьем. Слушая его рассуждения об их общем будущем, глядя, как он нежен с ее маленькой девочкой, она с легкостью представляла свою дальнейшую жизнь с ним. К тому же Анхель не ограничивался одними только словами. Покоряя ее своими руками и губами, он вытворял с ней в постели такое, что при воспоминании об этом Консепсьон до сих пор заливалась румянцем.

Но в конце концов он тоже разбил ей сердце. По иронии судьбы она в тот день шла в церковь, чтобы спросить у отца Муньоса, как ей расторгнуть свой брак, чтобы снова выйти замуж, и неожиданно встретила старого приятеля Эстебана, с которым они давно не виделись. Они принялись болтать, и Консепсьон мимоходом обмолвилась, что у них на кожевенном заводе появился новый парень — Анхель Менезес из Эль-Сальто. Не считая этого, она ничем не выдала Эстебану своего особого интереса к Анхелю, потому что сначала собиралась поговорить со священником, а уж потом рассказывать о его ухаживаниях. Но плата за эти мимолетные слова оказалась очень высокой для нее… хотя, с другой стороны, они уберегли ее от лишнего унижения или еще чего похуже. Поскольку у Эстебана в Эль-Сальто жил двоюродный брат, он знал Анхеля и рассказал, что тот семейный человек и что дома у него есть жена и ребенок.

Услышав это, Консепсьон на миг потеряла дар речи. У нее было такое чувство, будто здесь, посреди городской площади из безоблачного неба в нее ударила молния. Затем она почувствовала прикосновение Эстебана к своей руке и увидела совсем близко его встревоженные глаза.

— Está bien? — озабоченно спросил он.

— Si, — солгала она. — Просто ногу свело. Ну вот, уже отпустило. — Консепсьон выдавила из себя улыбку. Оглушенная неожиданной новостью, она попрощалась с ним и пошла по дороге дальше.

Это был удар, от которого она так никогда полностью и не оправилась.

С тех пор ее сердце постоянно находилось под бдительной охраной. И дело было не в том, что она пыталась таким образом защитить себя от возможной боли; она достаточно повидала, чтобы понять: брак — это не только то, что о нем восторженно рассказывают. Намерения Варгаса, проявлявшего к ней интерес, вполне могли быть серьезными; наверняка у него был большой дом, деньги в банке, но все это необязательно являлось гарантией хорошей жизни с ним. Значительную часть из последних двух десятков лет Консепсьон наблюдала за семейными парами вокруг себя, отмечая, как подобострастно ведут себя многие жены по отношению к собственным мужьям и как внутренний огонь этих женщин с каждым годом постепенно угасает. Очень немногие из них были так же счастливы, как сразу после свадьбы, и ни одна не имела той свободы, которой располагала она. Консепсьон регулярно поздравляла себя с тем, что выбрала другой путь, даже несмотря на то, что воспитывать ребенка одной было тяжело. И только иногда, во время приступов грусти по ночам или после редкого стаканчика спиртного, она удивлялась, зачем, запирая двери своего сердца, она отвергает тех мужчин, которые находятся от нее на расстоянии вытянутой руки.

Тем не менее в душе ей было приятно, что ее по-прежнему считают желанной. Сияние молодости могло поблекнуть, но привлекательности своей она не потеряла. Седина еще не тронула ее длинные черные волосы, которые были заплетены в толстую косу, уложенную в узел на затылке, и, если не считать слегка располневшей талии, она была такой же стройной, как и ее дочь.

Грязная дорога, по которой они сейчас шли, пролегала через городскую окраину; Консепсьон казалось, что только вчера она водила по ней свою дочь в школу. Вдоль нее тянулась вереница лачуг, причем на некоторых красовались спутниковые антенны, смотревшиеся дико на покосившихся рифленых крышах; кое-где попадались прилавки уличных торговцев, предлагавших обычный набор товаров в розничной упаковке: поржавевшие банки с тушенкой и фруктовыми коктейлями, фанта, пачки крекера и чипсов. На обочинах в пыльной траве что-то клевали куры, а двое пожилых мужчин, устроившихся на складных креслах перед прилавком с тако и игравших в шашки, кивнули им с Милагрос, когда они проходили мимо. Консепсьон улыбнулась нескольким знакомым женщинам, возвращавшимся домой после ночной смены на фабрике; их опущенные плечи и остекленевшие глаза рассказывали старую, до боли знакомую для Консепсьон историю о долгих часах беспрерывной работы без выходных. Как-то само собой предполагалось, что они должны работать даже по воскресеньям, и хотя теоретически в это время можно было взять день отдыха, те, кто по глупости делал это, придя на работу в понедельник, выясняли, что на их месте уже работает другой.

Эта фабрика, думала Консепсьон, является для их общины большой удачей сразу по нескольким причинам. Она обеспечивала их необходимой работой, что в некоторых случаях влияло на то, будете ли вы голодать или все же сможете поставить на стол какую-то еду. Иногда, конечно, она видела в этом скорее проклятие, чем благословение, которое загнало всех их, словно рабочий скот, в ярмо, приносившее практически всю прибыль владевшим фабрикой американцам, а им оставлявшее только крохи. Когда показалось длинное здание из шлакоблоков с рифленой крышей, сверкавшей в розовых лучах восходящего солнца, похожего на раскаленную сковородку, она почувствовала, что невольно замедляет шаг, а ее поклажа по мере приближения к фабрике становится все тяжелее.

Она молила Бога, чтобы сегодняшний день принес передышку и они хоть чуть-чуть отдохнули от постоянных понуканий их jefe. В последний месяц, несмотря на то что производство было практически остановлено на несколько замечательных недель из-за поломки какого-то важного оборудования, босс, сеньор Перес, вместе с начальником их цеха вцепились в рабочих, как блохи в собаку. Перерывов теперь не было вообще, только дважды в день рабочим разрешалось сходить в туалет. Пауза на обед была сокращена до пятнадцати минут. Болезнь больше не рассматривалась как уважительная причина для невыхода на работу. Когда на прошлой неделе Анна Сауседо пожаловалась на боли в руках и груди, ей просто сказали, чтобы она шла домой и больше не возвращалась.

Но если люди и роптали, обсуждая между собой непосильные условия, вслух жаловаться никто не решался. Все слишком боялись потерять свое место. Работа, конечно, была тяжелой, но все-таки это была работа, да и жалованье здесь платили весьма приличное по сравнению с теми грошами, которые можно было заработать где-нибудь в другом месте. И если богатая американка, которая наняла их всех, пока еще не показывалась на фабрике, ее щедрость была хорошо известна. Сеньор Перес напоминал им об этом каждый день. Он никогда не упускал случая похвастать производительностью их современного оборудования и «неслыханными зарплатами», которые, по его утверждению, были абсурдно высокими в сравнении с другими мануфактурными предприятиями. Но при этом он продолжал запугивать рабочих и безжалостно штрафовал любого, кто опрометчиво пытался устроить себе перекур или без спросу отлучался в туалет.

Они подошли к фабрике как раз тогда, когда прозвучал оглушительный гудок, извещавший о начале смены. Пока люди штамповали в своих карточках отметку о прибытии на работу, к Милагрос бочком подошла Ида Моралес, полная пожилая женщина, считавшая своим долгом знать все про всех и каждого.

— Что, еще не забеременела? Нужно сказать твоему муженьку, чтобы он лучше старался и сделал тебе ребенка, а не гнался за большими деньгами, — поддела она Милагрос, похлопав ее ладонью по плоскому животу.

— Я сама обязательно передам ему, когда увижу. Теперь уже скоро, — ответила Милагрос, беззаботно мотнув головой.

По румянцу, появившемуся на щеках дочери, Консепсьон поняла, что слова старой сплетницы задели ее за живое. Никто так не хотел иметь ребенка, как Милагрос. Это было еще одно желание, от которого ей пока приходилось отказываться.

— И чем скорее, тем лучше. Если муж не присматривает за женой, то недалеко и до беды. Посмотрите, например, что случилось с бедной Марией Салазар.

Ида выразительно прищелкнула языком, сокрушаясь о судьбе несчастной Марии, которая загуляла с другим мужчиной, пока ее муж был на Севере в поисках работы. Ко времени его возвращения она забеременела от другого мужчины. Кое-кто считал, что ей даже повезло, что ребенок этот умер при родах.

Консепсьон, внезапно заторопившись на свое место, быстро проскочила мимо Иды. Разговоры о потере детей всегда казались ей плохой приметой, и она на всякий случай украдкой перекрестилась.

Согнувшись над швейной машиной, она быстро вошла в рабочий ритм. Если у этой работы и были свои преимущества, то они заключались в ее неизменности: час за часом один и тот же шов, одной и той же длины — беспрерывный цикл, позволявший ей думать о чем угодно. Даже к шуму сотен швейных машин, одновременно стрекотавших своими оглушительными очередями, со временем можно было привыкнуть. Она также перестала замечать духоту, кружившуюся в воздухе пыль и прилипавшие к ней обрывки ниток. Консепсьон, погрузившись в мысли, думала о том, что будет вытаскивать эти нитки из волос и снимать их с одежды, даже когда станет старой и выйдет на пенсию. Наконец прозвучавший в полдень свисток заставил ее встрепенуться.

Консепсьон и Милагрос ели на улице вместе с остальными; скрестив ноги, они сидели на траве и с наслаждением уплетали sopa и pollo tingo, которые принесли из дому. Затем с удовольствием запили еду водой. Свежий воздух, несмотря на палящее полуденное солнце, казался Консепсьон прохладным горным ветерком по сравнению с душной атмосферой цеха. Не успела она опомниться, как пришло время возвращаться на рабочее место. Тяжело вздохнув, женщина поднялась на ноги и стряхнула с колен крошки.

Прошло уже шесть часов из ее десятичасовой смены, когда она вдруг почувствовала слабый запах дыма. Сначала она не придала этому значения. Наверное, это просто Канделарья Эсперанса украдкой закурила. Ей уже дважды делали выговор за одно и то же. Но запах быстро усиливался, стал едким, и когда Консепсьон подняла глаза от шитья, она увидела, что в воздухе плавает дым. Консепсьон бросила ткань, которую сшивала, и в тревоге вскочила на ноги.

В тот же миг она услышала чей-то отчаянный крик:

— Пожар!

На фабрике началась всеобщая неразбериха. Люди в панике кричали и отчаянно старались протолкаться к ближайшему выходу. Консепсьон всматривалась в густеющий дым, пытаясь разглядеть Милагрос, но видела только массу сплетенных человеческих рук. Спотыкаясь и кашляя от заполнившего легкие дыма, она двинулась в сторону рабочего места Милагрос. Она выкрикивала имя дочери, пока не охрипла.

Сквозь неистовые вопли толпы Консепсьон слышала стук кулаков, тщетно тарабанивших в двери выхода. Сразу после расширения их производства jefe приказал запирать их на цепь в рабочее время, чтобы разные лентяи не могли выскользнуть на улицу на несанкционированный перерыв. Во время этого хаоса никто и не подумал открыть их.

Консепсьон, парализованная паникой, думала о самом худшем. Они все погибнут здесь, запертые в этой ловушке, словно крысы! Но та ее часть, которая до последнего момента отказывалась сдаваться и которая помогла ей во время пережитых трагедий — смерть обоих родителей, мертворожденные дети, выношенные ею до Милагрос, предательство мужа и Анхеля, — помогла ей взять себя в руки и велела сохранять спокойствие. Консепсьон поняла, что, поддавшись панике, она действительно может погибнуть и тогда уж никак не сумеет помочь дочери.

Продолжая лихорадочно думать, она выхватила из корзинки недошитую наволочку и, прижав ее к лицу, чтобы защититься от дыма, бросилась на поиски дочери. Но даже с такой защитой каждый новый вдох обжигал ей легкие. Но еще страшнее была паника, которая рвала ее когтями изнутри, как пойманный в западню зверь. Все, что она могла сейчас сделать, это сфокусироваться на своей цели — найти дочь и, если потребуется, вывести ее в безопасное место. Ради Милагрос она готова была пройти сквозь любое адское пламя.

Ад находился сейчас совсем близко от нее. Среди еще сильнее сгустившегося дыма Консепсьон уже видела поднимающийся вокруг огонь, оранжевые языки которого жадно лизали уложенные стопками заготовки из материи. Она продвигалась вперед, спотыкаясь и ничего не видя перед собой; от жара болели глаза и потрескивали тонкие волоски на руках. Холодный голос рассудка дал ей команду опуститься на четвереньки, и она поползла дальше, прокладывая себе путь через частокол ножек столов, мимо чугунного основания парового пресса, огромного, словно ствол старого дерева, где дым был не таким плотным. Сквозь дымовую завесу она смутно различала толпу людей, мужчин и женщин, жавшихся к ближайшему выходу подобно испуганному скоту и молотивших в двери руками и ногами. Потом над их головами пролетел стул, и она услышала звон разбитого оконного стекла. Но все окна снаружи были забраны металлическими решетками, так что пользы от этого было мало: столь отчаянный шаг привел к тому, что от притока свежего воздуха пламя разгорелось еще сильнее.

Консепсьон дышала с большим трудом, теперь уже опасаясь за свою собственную жизнь. Много лет назад после рождения мертвого ребенка, мальчика, ей казалось, что она встретила бы смерть с радостью. В то время ей было не для кого жить, кроме как для своего мужа, который нетвердой походкой возвращался домой из баров только затем, чтобы сделать ей еще одного ребенка, который впоследствии тоже умер при родах. Но все это было до рождения Милагрос. В тот день, когда у нее появилась эта прелестная здоровая девочка, она стала видеть в смерти своего единственного врага. Она вдруг вспомнила, как во время серьезной болезни — Консепсьон тогда занесла инфекцию в сильный порез на ноге — в голове у нее крутилась только одна мысль: «Кто воспитает мою дочь, если я умру?» Этого было достаточно, чтобы она сползала с постели и, скрипя зубами от боли, ковыляла к своей малютке, которая нуждалась в ее заботе.

Сейчас она молилась, — Ayutame, Dios! — чтобы Небеса спасли Милагрос. Несмотря на столпотворение у выхода, надежда, похоже, не была потеряна окончательно. Сквозь отчаянные крики Консепсьон услышала грохот цепи, за которым последовал скрежет открывающейся металлической двери.

Уже плохо понимая, что происходит, теряя сознание, Консепсьон словно в тумане почувствовала, как кто-то схватил ее за руку и потащил по бетонному полу. Она пришла в себя, когда уже лежала снаружи, на горячей земле, и смотрела в небо над головой, судорожно глотая воздух. Глаза и легкие горели, кожа на боку была содрана. Вокруг нее на присыпанной пеплом траве ничком лежали люди, находившиеся в таком же плачевном состоянии. Другие бесцельно бродили поблизости, глядя слезящимися глазами, выделявшимися светлыми пятнами на угрюмых закопченных лицах, на объятую пламенем фабрику, их единственное средство к существованию.

Консепсьон бегала от одного к другому, хрипло выкрикивая один и тот же вопрос: «Вы не видели мою дочь?»

Но никто Милагрос не видел.

Никто не знал, где она может быть.

Наконец Консепсьон натолкнулась на jefe; не веря собственным глазам, он мрачно наблюдал за тем, как обрушилась задняя часть здания, подняв целый фонтан искр. Сейчас сеньор Перес уже не выглядел таким важным и напыщенным; слипшиеся волосы торчали космами, пропитанная потом рубашка цвета хаки прилипла к толстому животу — он скорее походил на мокрого забияку-петуха.

Консепсьон схватила его за руку.

— Оттуда все уже выбрались?

В ответ он тупо качнул головой.

— Espero que si.

От этих слов страх ее только усилился. Он мог бы и не добавлять, что тот, кто до сих пор оставался внутри, уже наверняка погиб.

Она по-прежнему не теряла надежды, что Милагрос жива. Может быть, она просто ошеломлена случившимся и бродит где-то рядом. Не переставая молить Бога, чтобы все так и было, Консепсьон вновь торопливо вернулась к своим поискам.

Но Бог, к которому она взывала, как оказалось, не проявил милосердия. Это был все тот же бессердечный Бог, который отнял у нее двух ее первых детей. Когда с огнем удалось совладать, провели перекличку, и выяснилось, что из пожара спаслись все. Все, кроме одного человека. Когда было найдено тело, в нем с трудом можно было узнать человеческие останки.

Сразу после похорон Консепсьон слегла. Дни превратились в темный туннель, по которому она бесцельно двигалась, потеряв чувство времени. Заботливые соседи приносили ей еду, но у нее совершенно не было аппетита. Они зажигали ей свечи, но она не замечала этого. Она перестала мыться, и ее блестящие черные волосы, которыми она так гордилась, стали тусклыми и жирными. Однажды, взглянув в зеркало, Консепсьон вздрогнула, не узнав глядевшую на нее незнакомку — какая-то сумасшедшая, bruja. Она попыталась расчесать волосы гребешком, но они были слишком спутаны. Поэтому она взяла ножницы и просто обрезала их.

«Dies, Господи, ну почему ты не взял вместо нее меня?» — причитала она про себя.

Со временем скорбящая мать начала подозревать, что причиной, по которой Бог до сих пор еще не забрал ее к себе, было то, что у него относительно ее судьбы были свои планы. Наверное, для нее было уготовано какое-то особое предназначение. Но в чем суть этого предназначения, она узнала только после того, когда однажды к ней зашел сеньор Перес.

Она смотрела на своего jefe, сидевшего напротив нее: прилизанные волосы зачесаны назад, мокрые ладони с мясистыми пальцами лежат на коленях. Возможно, он потел от жары, но почему-то еще и очень нервничал, как будто ее присутствие беспокоило его. С чего бы это? Впрочем, Консепсьон и сама сбежала бы от человека, который выглядел бы так, как она теперь. Она была уже призраком, живым оставалось только ее тело; ее волосы, точнее, то, что от них осталось, космами торчали в разные стороны, а запавшие глаза напоминали два гвоздя, вбитых в мертвую маску.

Jefe вручил ей конверт. Внутри него оказалась толстая пачка банкнот.

— Сеньора просила передать, что она очень сочувствует вашей потере, как и все мы. — Он смутился и быстро добавил: — И хотя сеньора не обязана этого делать, она настояла, чтобы я отдал вам это. Она очень добра и рассчитывает, что эти деньги помогут покрыть расходы на похороны и компенсировать потерянное жалованье.

Наступила долгая пауза. Консепсьон просто молчала, пристально глядя на конверт, полный купюр, а потом отодвинула его назад, сеньору Пересу.

— Скажите ей, что она может оставить эти деньги себе, — презрительно произнесла она. — Мне они не нужны.

Перес, похоже, растерялся. Он явно не встречал в своей жизни никого, кто отказывался бы от такой большой суммы денег.

— Послушайте, сеньора, не нужно быть столь опрометчивой, не торопитесь. Возможно, пройдет еще какое-то время, прежде чем вы сможете вернуться к работе, и вам понадобится…

— Мне не нужно ничего ни от вас, ни от вашей сеньоры, — отрезала Консепсьон.

Управляющий нервно облизнул губы.

— Уверяю вас, что сеньора поступает так только по доброте своего сердца, — настаивал он, пытаясь урезонить Консепсьон и обращаясь к ней, как к своенравному ребенку. — Но если вам нужно больше, я, быть может, сумел бы…

— Дело не в деньгах, — перебила его Консепсьон.

Видимо, что-то в выражении ее лица подсказало ему, что это не просто каприз обезумевшей от горя женщины, которая сама не знает, чего хочет. Вздохнув, он с фальшивым участием осведомился:

— Тогда чего же вы хотите?

Она, разумеется, услышала в его голосе осторожные нотки и, посмотрев ему прямо в глаза, твердо произнесла:

— Справедливости.

Видя, что ему не удастся легко справиться с этим деликатным поручением, Перес начал потеть основательно.

— Вы сами не понимаете, о чем говорите. Вы просто не в себе. Вероятно, я зайду в другой раз, чтобы мы могли обсудить этот вопрос более здраво.

Он встал, собравшись уходить, но тут же был остановлен резким командным голосом Консепсьон:

— Sientate! Мы обсудим это сейчас. — Со стороны она могла показаться сумасшедшей, но на самом деле впервые за последние несколько недель мысли ее были очень четкими. — Начать объяснение можете с того, почему не было проведено расследование.

Перес пожал плечами и в беспомощном жесте развел руками.

— Это был просто несчастный случай. Что тут можно еще сказать?

Она подалась вперед и почувствовала некоторое удовлетворение, заметив, как он сжался под ее жестким взглядом.

— Пожар действительно мог быть случайностью, но смерть моей дочери — нет. Вы несете ответственность за это, Перес. — Она ткнула в его сторону пальцем. — Вы и ваша сеньора, которую вы все время так хвалите, держали нас в этом загоне, как скот, совершенно не заботясь об условиях для людей. Да что там говорить, даже со скотом обращаются гуманнее.

Перес тяжело вздохнул и полез в карман за носовым платком, чтобы вытереть мокрый от пота лоб.

— Если и были допущены кое-какие ошибки, это произошло непреднамеренно, — попытался оправдаться он извиняющимся тоном. — Неприятностей и так слишком много, зачем нам раздувать это дело?

— Другими словами, я должна просто закрыть свой рот, — ухмыльнувшись, подытожила Консепсьон.

— Никто не говорит, что в данной ситуации вы не имеете права огорчаться. Но…

— Мне бы хотелось услышать от самой сеньоры, — насмешливо произнесла она, не давая ему закончить, — насколько она сожалеет о моей потере.

— Пожалуйста, будьте благоразумны, — просящим тоном простонал Перес. — Она занятой человек. Вы не можете рассчитывать, что она вот так просто возьмет и приедет сюда. Кроме того, если вы поднимете скандал, то сделаете только хуже для всех нас. От этой сеньоры зависит, смогут ли наши люди заработать себе на хлеб. Подумайте, какая катастрофа нас ждет, если вы заставите ее отстраивать фабрику где-то в другом месте.

Но Консепсьон была непреклонна. Она понимала, что Перес просто старается сыграть на ее сочувствии, чтобы защитить себя.

— В этом случае мне не остается ничего другого, кроме как самой отправиться к ней. — С решимостью, которая помогла ей обрести новые силы, она встала, дав ему понять, что разговор окончен. — А теперь, сеньор Перес, прошу извинить, мне нужно заниматься своими делами.