Пластмассовый тазик для стирки в прихожей доверху набит сырым бельем. Небо хмурилось с утра, но дождь по закону подлости ждал до тех пор, пока выстиранное белье почти не высохнет, и только потом хлынул во всю мощь.

Лилли развешивала предметы одежды на деревянную сушилку, поставленную на ванну, и думала о предопределении. И дальше будет идти дождь, думала она. Она выйдет замуж, родит детей, будет жить в какой-нибудь дыре, платить за квартиру. Самые близкие ей люди, кажется, смирились с мыслью о том, что их жизнь расписана заранее. Навеки. Ее брат Симус вполне доволен своим конструктором «Лего»; ему все равно, что он, скорее всего, так и не научится выговаривать свое имя и никогда не сможет любить девушек. Майкл, брат-близнец Симуса, хоть и помешан на футболе, вовсе не мечтает стать центральным нападающим «Манчестер Юнайтед». По выходным он уже начал работать в дядиной прачечной и вынашивает затаенную мысль когда-нибудь стать ее хозяином.

Через окошко с толстым стеклом Лилли видела отца. Отец сидел под навесом в дальнем углу сада в кресле, взятом из столовой. После того как его уволили с фабрики типографских красок, он решил научиться чинить часы. Гладкая полоса цемента у него под ногами вечно завалена медными зубцами и крохотными пружинками.

Развешивая белье, Лилли дивилась их молчаливой покорности. Она вешала нейлоновые трусы братьев с нарисованными героями мультфильмов, мешковатые отцовские трусы «Уай-франт», ее трусики в цветочек, купленные прошлым летом в «Тамми-Герл». Когда Лилли дошла до трусов матери, старых, многократно заштопанных после долгих лет носки, она все поняла. Все дело в предопределении, в судьбе. Все дело в покорности и смирении.

Почти все одноклассницы Лилли из школы Девы Марии носили ключи от дома на шее, на цепочке. Дети победнее носили ключи на веревке, которая в начале учебного года была белая и гладкая, а к лету становилась узловатой и серой, как их шеи. Но их мать не давала им ключей. Дети просто оставались в школе как можно дольше. Майкл до пяти гонял в футбол, а Симус был доволен и тем, что сидел в сарайчике для инвентаря на краю футбольного поля, валялся на синих физкультурных матах, рылся в аптечке, рассматривал желтые футболки школьной команды. Лилли разрешалось возвращаться в тупик Стэнли, но ей приходилось торчать в доме Дороти Томпсон еще час после школы, пока ее мать не возвращалась с работы домой.

Сегодня был последний школьный день перед летними каникулами. Восемьсот девяносто третий автобус высадил ее у общественного центра-клуба; в тот же миг из Ивового переулка вышла Дороти. Лилли внимательно наблюдала за подругой. Дороти швырнула ранец на декоративные булыжники у почты и достала предписанный правилами серый габардиновый макинтош. Она накинула его на плечи и застегнула пуговицы, а потом подошла к Лилли, подпиравшей стену клуба.

— Ты что, замерзла, Дороти Томпсон? — спросила Лилли. — По-моему, в твоем плаще зажариться можно!

Дороти покачала головой и расстегнула ворот, демонстрируя не предписанный правилами пушистый розовый джемпер.

— Крис встречал меня у церкви. У мамы припадок случится, если я переоденусь из формы в автобусе. То и дело нудит, как дорого ей эта форма стоила.

Лилли возблагодарила свою счастливую звезду за то, что в школе Девы Марии учеников не заставляли носить форму. И мальчикам, и девочкам велено было просто носить «что-нибудь синее» с белыми рубашками. А в Тривертоне Дороти заставляют носить серое и лиловое — вот ужас!

— Пошли, — сказала Дороти. — Я умираю с голоду.

Пока они шли напрямик через лужайку, Лилли вполуха слушала, как Дороти жалуется на своего Криса. Она вспоминала время, когда мистер Томпсон еще не уехал в Америку. Каждый вечер, если он работал в утреннюю смену, они слышали, как он репетирует в мезонине. Лилли нравилась красивая духовая музыка, вылетавшая из слухового чердачного оконца. В жаркие летние вечера труба состязалась с многочисленными транзисторными приемниками, выставленными в кухнях у открытых окон. Музыка из чартов бледнела по сравнению с великолепным, смелым джазом, вылетавшим из трубы мистера Томпсона.

Но в каком-то месте он всегда фальшивил, и наступала пауза, прежде чем он возвращался к нужной цифре и начинал снова. Лилли всегда хотелось, чтобы мистер Томпсон сыграл хотя бы одну композицию от начала до конца, без перерывов.

Следом за Дороти она прошла по дорожке сада, задержавшись, чтобы погладить гладкую металлическую поверхность псевдовикторианского газового фонаря, стоящего сбоку от входа.

Дверь черного хода была не заперта. Кухня в доме Дороти была похожа на картинку в одном из глянцевых журналов, которые Лилли наскоро пролистывала у газетного киоска. На кухонных шкафчиках в стиле кантри красовались корзинки с сушеными цветами, а по обеим сторонам дровяной печи в углу стояли две огромные керамические сиамские кошки. Электрический чайник и набор для фондю составляли ансамбль — на яично-желтом фоне голубые цветочки. Очень красиво смотрелись и контейнеры с разноцветными макаронами, сухофруктами и мюсли; миска для фруктов доверху набита персиками и бананами. Высоко над кухонными приборами на специальном креплении висел портативный телевизор.

Миссис Томпсон сидела за кухонным столиком, чистила картошку и смотрела, как повар по телевизору готовит романтический ужин для двоих. Она улыбнулась девочкам, поцеловала Дороти в щеку и показала им на поднос, где стояли тарелка с шоколадным печеньем и два стакана молока. После этого она снова повернулась к телеповару.

Лилли взяла с тарелки печенье и отпила глоток молока. Она уже поняла, что, если будет помалкивать, сумеет научиться здесь чему-то важному. Миссис Томпсон ловко подцепила наманикюренным ногтем глазок в картофелине. Ногти у нее были блестящие, ярко-красные. Дороти закатила глаза, допила молоко и вышла из кухни. Лилли нехотя поднялась следом за подругой.

Дороти стояла в родительской спальне и рассматривала себя в высокое зеркало на подвижной раме. Лилли швырнула школьную сумку на пол и опустилась на мягкую оттоманку, застывшую в изножье большой двуспальной кровати, как сторожевой пес. Кровать была накрыта вязаным пестрым покрывалом; красные и синие квадраты на нем перемежались розовыми и зелеными. Лилли мысленно представила покрывало в собственной убогой спальне. Нет, такая красота не сочетается со старыми розовыми нейлоновыми занавесками и ковровыми дорожками. Она погладила покрывало и сунула палец в петлю.

Дороти приподняла подол юбки и осмотрела в зеркало свои ноги. Толстеет подруга, подумала Лилли. Но ноги у нее по-прежнему что надо. Как у фигуристки. Коричневые в колготках цвета загара и гладкие, как масло.

— У тебя чистые руки? — спросила Дороти, не отводя взгляда от зеркала.

Лилли убрала руку от покрывала. Иногда Дороти бывает такая зануда!

— Покрывало вязала моя бабушка. Она и мне связала покрывало из остатков… из кусочков, которые остались после вещей, которые она связала мне и Тот. — Дороти отошла от зеркала и с размаху бросилась на кровать. — А твоя бабушка чем занимается?

Лилли теребила петлю-застежку на бархатной гардине.

— Она в доме престарелых.

Дороти вздохнула и проверила, нет ли зацепок на колготках.

— Когда наша бабушка состарится и станет беспомощной, мы наймем ей сиделку… Ну, когда больше не сможет сама ходить в туалет. Мама говорит, отдавать стариков в дома престарелых негуманно. Так поступают бедняки. — Дороти приподнялась на локтях, и ее лицо оказалось на одном уровне с лицом Лилли. — Она говорит, это очень, очень вульгарно.

Лилли поняла, что пора уходить. У Дороти мерзкое настроение, оставаться нет смысла. И потом, скоро пять сорок пять; мама и мальчики будут дома. Лилли встала, стряхивая крошки со школьной юбки.

— Мне пора. Пора пить чай.

— Пить чай? Хочешь сказать — обедать?

Крошки печенья прилипли к серой плиссированной юбке. Лилли мельком посмотрелась в зеркало Дороти. Школьная юбка задралась, выставляя напоказ ее тощие ноги. Уж больно они костлявые!

— Вот именно, — сказала она. — Обедать.

Лилли то гордилась своей матерью, то стыдилась ее. Гордилась, потому что мама работала стилистом в «Салоне красоты Андре» и у нее всегда была красивая прическа, а стыдилась потому, что мама вынуждена была работать полный день. Но, как постоянно напоминала им мама, мистер О'Фланнери потерял работу, на ее деньги живет вся семья — она покупает хлеб на стол и обувь им на ноги.

Каждое утро, до того как мама уходила, Лилли смотрела, как она повязывает свои светлые волосы, обильно политые лаком, шифоновым шарфиком. Шарфик был такого цвета, как вены у старушек. Потом мама смотрелась в зеркальце в желтой пластмассовой раме, висящее над кухонной раковиной. По будням они все вместе выходили на автобусную остановку в Ивовом переулке и ждали автобус, который вез ее и братьев в школу Девы Марии, а маму — в салон красоты. Но сегодня был первый день каникул, и привычное расписание не соблюдалось. Лилли наблюдала за тем, как мама красится.

— Слушайте все, — сказала мать, нанеся последние штрихи. — Ведите себя хорошо, поняли? — Она туго повязала шарф под подбородком. — Не приставайте к отцу. Ему надо вскопать сад, а за вами гоняться некогда. — Она взяла со стола термос с горячим чаем. — Отколете какой-нибудь номер, и до конца каникул отправитесь к дедушке!

Лилли и братья, завтракавшие за столом, тут же затихли.

— Майкл, Симус, — продолжала мать, — слушайтесь Лилли. Она старшая.

Майкл скривился.

— Почему она всегда командует? — заныл он, лягая Лилли под столом.

— Потому что ей четырнадцать, а вам двенадцать. Вот и все!

— А когда я буду командовать? — спросил Майкл.

— Когда ты будешь старше сестры, тогда ты будешь мужчиной. А теперь помните — ведите себя хорошо. — Она заставила Лилли и братьев пообещать, что они не будут есть на улице и выходить из дому в пижамах и тапочках. Пусть она зарабатывает на жизнь, добавила мама, выходя из задних ворот, но она не хочет, чтобы соседи думали, будто ее дети не умеют себя вести.

Лилли сидела за столом и возилась с завтраком — свиной сосиской в куске хлеба «Гордость хозяйки». Сколько можно! Она терпеть не могла сосиски в хлебе. В сосиске много странных пружинистых комков, от горячего жира тает масло на хлебе, оно течет по руке и пачкает манжеты халата. Как только щелкнул замок на калитке, Майкл вышел из-за стола. Лилли слышала, как клацают его футбольные бутсы в спальне наверху, прыгает мяч по лестнице; глухой удар — мяч случайно ударил в стену.

— Все маме скажу! — крикнула она, не двигаясь с места. — Играть с мячом в доме нельзя! Она запретила!

Майкл просунул в дверь кухни острое личико.

— Отстань, Липучка! — проворчал он и скрылся в коридоре, продолжая бить мячом по полу.

От его насмешки у нее свело горло. Она швырнула в дверь своим бутербродом с сосиской.

— Ты… вульгарный, вот что! — завизжала она. — Вульгарный маленький паршивец!

Хлопнула парадная дверь.

Симус возил своей сосиской по скатерти. Целлофановая шкурка лопнула, и он размазывал фарш и хлебные крошки по бамбуковой салфетке. Лилли сложила в раковину пустые тарелки, сковородку, чашки и лопатку и поднялась наверх, к себе в спальню.

В изножье кровати стоял пакет с логотипом магазина «Сейнзбериз», который дала ей мама вчера вечером. В пакете были пушистая вязаная безрукавка кремового цвета, зеленая переливчатая плиссированная юбка и резиновые сапожки. Мама объяснила, что все это принесла миссис Томпсон. Дороти уже выросла из всего, но миссис Томпсон показалось, что вещи сгодятся Лилли. Она вытащила из пакета безрукавку и повесила на деревянные плечики. Она вспомнила платяной шкаф Сэди Райт с тремя юбками и двумя блузками на одних проволочных плечиках. Мама учила Лилли: лучшее, что можно сделать с проволочными плечиками, — выбросить их. Она говорила, что проволочные плечики — первый признак бедности.

Лилли прочитала, что написано на ярлыке: «На 12–14 лет. Стирать в теплой воде. Сушить в горизонтальном положении». Она встряхнула головой. А что, подумала она, можно примерить.

Юбка сползала с тощих бедер и висела до колен. Если покрутиться, свет из окна, попадающий на юбку, меняет ее цвет. Ткань блестела и переливалась, как речные камушки.

Лилли бросила халат в изножье кровати и вернулась к шкафу за безрукавкой. Надела ее через голову, с трудом просунув пухлые руки — безрукавка жала под мышками. Она пробежала ладонями по груди, наслаждаясь мягкостью и пушистостью ткани. Грудки у нее были как персики — персики, которые они ели на завтрак в Уэльсе в прошлом году. Тогда они сидели за столом, накрытым накрахмаленной белой скатертью, на которой лежали салфетки: пять лис убегали от пяти лошадей и пяти рычащих гончих. Посередине стояла белая миска, до краев наполненная персиками; каждый персик имел определенный оттенок — от ярко-красного до бледно-желтого — и был покрыт нежным пушком. До того Лилли ни разу не пробовала персики и съела четыре штуки, прежде чем ей принесли яйца в мешочек. А потом ее все утро рвало в пластмассовое ведро в комнате родителей. Она вспомнила, как дверная ручка упиралась в лоб, как дождь барабанил по оконным стеклам. Мама злилась из-за того, что не смогла выйти и купить сувениры на память об отпуске.

Внизу ныл Симус. Он не плакал, не рыдал, а монотонно гудел, как он делал всегда, когда ему бывало скучно или когда он сердился на что-то. Вздохнув, она захлопнула дверцу шкафа и медленно спустилась в гостиную, напевая себе под нос, чтобы заглушить доносящееся из кухни гудение.

Она села на ковер спиной к эркеру; оранжевые шторы в цветочек были плотно задвинуты, чтобы мебель не выгорала на солнце. Сквозь открытые окна доносились приглушенные крики мальчишек, игравших в футбол, и слышался ровный, монотонный гул газонокосилок, которые выкашивали траву в палисадниках — четыре метра туда, четыре метра обратно. От этого жужжания, похожего на пчелиное, Лилли захотелось спать.

Она вытащила мамино круглое зеркальце из тумбочки под телевизором и поставила на камин. У мамы зеркала во всех комнатах: на кухне в желтой пластмассовой рамке; здесь — круглое, двухстороннее; в столовой — встроенное в дверцу бара. Лицо в зеркале было круглое и мягкое, кожа розовая — она часто загорает по выходным на старой раскладушке на заднем дворе. Рот широкий, решительный. Губы у нее темно-красные, верхняя чуть полнее нижней. Мама говорила, что такие губы доведут ее до беды. Лилли отвела зеркальце подальше: кремовая безрукавка, зеленая юбка, босые ноги.

Интересно, о какой беде толкует мама? Лилли помнила, как мама вздыхала при целом выводке тетушек, приезжавших в гости. Все сидели за кухонным столом, качали головами, а потом поставили чашки и устремили печальные взгляды на Лилли, как если бы не обвиняли, а жалели ее.

Она перевернула зеркальце той стороной, которая увеличивала, и раскрыла рот, разглядывая в темноте свое горло. Потом высунула язык и стала смотреть, как слюна смачивает нижние зубы.

Солнце пекло затылок даже через занавески. Она причесалась пятерней. Ей стало жарко, как, наверное, жарко фарфоровым кошкам миссис Томпсон. Потом она убрала зеркальце обратно в тумбочку и побрела в кухню, ведя рукой по прохладной стене, выложенной кафелем. Мамы не будет дома до пяти часов.

На плите стояла большая «семейная» банка томатного супа, в хлебнице остался один кусок хлеба для тостов. Поскольку Лилли не завтракала, она проголодалась. Она вскрыла банку и вылила немного супа в кастрюлю, чиркнула спичкой о полоску на спичечнице в виде полицейского, стоящей на раковине, и помешала красную жидкость. От нагревания жир в супе растаял, и жидкость стала менее вязкой; на поверхности появились оранжевые пузырьки. Лилли было знакомо такое состояние: разжижение от жары. Как будто все внутри плавится. Она не понимала, почему так происходит, но четко ощущала все фазы перехода. Сначала бывало холодно и странно; она казалась себе дурой, и было очень жалко себя. Потом, когда очередной мальчик брал ее за руки и задирал их над головой, у нее как будто начинали таять все кости внутри. Она часто испытывала такое чувство — на сеновале, на дорожке за гаражами, на булыжниках у почты. Было темно; светила только луна. Лилли любила луну. Ей нравилось, что в лунном свете ее кожа кажется желтой и мягкой, как воск. Вот что она чувствовала, когда очередной мальчик задирал ей руки над головой при лунном свете. Она сравнивала себя с зажженной свечой: живая и в то же время холодная. Она заранее предчувствовала момент таяния, оплывания; когда ее бросало из холода в жар, она уже ничего не могла с собой поделать.

— Уп, уп!

Лилли со звоном уронила ложку на пол — линолеум забрызгали красные пятна — и обернулась. Из-под стола, из-за загнутой скатерти, виднелась белая голова Симуса. Улыбаясь, она подняла ложку и долила в кастрюлю еще супа, довела его до кипения и разлила в две миски — себе из черного огнеупорного стекла с маргаритками, братишке в миску с лисенком Бэзилом. Его миску она наполнила до краев и подтолкнула по полу к его вечно ободранным коленкам.

— Леб! — Симус хлопнул ладонью по полу. — Леб, леб, леб, леб!

Лилли разломила кусок хлеба пополам, положила одну половинку на блюдце и поставила на пол у ног. Он высунул руку из-под скатерти и утащил миску под стол. Она слушала, как он шумно хлебает суп и чавкает хлебом. Иногда Симус вызывал у нее отвращение, но сейчас, когда часы отсчитывали последние утренние часы и из-под стола доносились хлюпанье и чавканье, она вдруг ощутила необъяснимую нежность.

Вечером миссис О'Фланнери стояла у плиты и жарила яичницу из трех яиц. Сидя за столом, Лилли слушала, как братья лягаются под виниловой скатертью. Майкл выиграл и в знак победы замолотил кулаками по столу. Симус завыл.

Ей было скучно. Она так ждала школьных каникул, и вот целый первый день прошел впустую. Майкл с самого завтрака гонял в футбол; он явился домой счастливый, весь в грязи и зеленых пятнах от травы. Даже Симус, кажется, доволен тем, как размазал по столу утреннюю сосиску. А она только потела на жаре — битых два часа вычищала кроличьи клетки. Нос облупился, веки покраснели и вспухли. Да еще она ободрала ноги о проволочную сетку, когда затаскивала клетку за гараж.

Она придвинула стул поближе к столу. Ножки скрипнули о линолеум, процарапали полоску. Она поддернула подол зеленой юбки, потому что ноги прилипали к пластиковому сиденью.

— Мам, какая разница между чаем и обедом? — спросила она.

Майкл взял кружку с апельсиновой газировкой и отставил мизинец.

— Чай в чашке, ты его пьешь, а обед на тарелке!

— Заткни пасть, засранец! — сказала Лилли. — Я маму спрашиваю, а не тебя.

Мама развернулась; с лопатки на пол падали капли горячего жира.

— Следи за своим языком! Кстати, почему ты в новой юбке?

Лилли прикусила губу.

— Она не новая. Она ношеная.

— Для тебя она новая, поняла? Африканские девочки были бы счастливы получить такую юбку. — Мама оторвала кусок бумажного полотенца от рулона и вытерла пятно жира с пола.

Лилли представила себе стройную темнокожую девушку с пустой кофейной банкой, которая набирает воду в колодце. На ней зеленая переливчатая юбка; яркие бусины звякают о серебряные шейные пластины, когда она поднимает ведро и переливает воду в жестянку. Ей надо торопиться, потому что мама уже дома и готовит к обеду рыбные палочки и рис. Где папа? Конечно, с другими мужчинами. Сидит у хижины вождя, пьет пиво, жалуется, что его уволили, и еще говорит о том, какие у чернокожих дам большие задницы.

Мама постучала лопаткой по столу:

— Смотри у меня! А пока думаешь, накрой на стол.

Лилли вынула из ящика три бамбуковые салфетки и развернула их. Одну положила себе, ту, что с черными китайскими лошадками и красными иероглифами. По одной для мальчиков: Майклу — с тремя монахами в капюшонах, залитых затвердевшим томатным соусом, Симусу — с райскими птичками. Он давно оторвал бумажную подкладку, и когти птичек тонули в хлебных крошках и остатках сосиски. Симус не умеет правильно выговаривать собственное имя, зато обожает все рвать.

Она положила на стол ножи и вилки, а посередине поставила кетчуп, солонку и перечницу.

— Мама, наша бабушка умеет вязать?

Мама подлила на сковороду масла и покачала головой. Яичный белок расползся коричневыми кружевами.

— Лилли, твоя бабушка не может собственную задницу вытереть, а ты о вязании! Кто вбил тебе в голову всю эту чушь?

— Не важно, — ответила она, водя кончиком ножа по красным иероглифам сбоку от галопирующей лошадки.

— За-а-ад! — сказал Симус, наливая кетчуп на птичий клюв и посыпая перья птицы солью.

Она разгладила подол пушистой безрукавки. Найджел скоро увидит ее. Еще шагов семь, и она выйдет из-под арки, образованной дубами, обступившими тропинку. Ее увидят все! Она покусала губы и растерла щеки ладонями, отчего лицо пошло яркими пятнами. Она вышла из тени и очутилась на большой поляне, освещенной лучами закатного солнца.

В вечерней смене был перерыв; он сидел с другими рабочими на стене сухой кладки, огораживавшей амбар на краю Трюиновой фермы. Даже издали было видно, что отцовский комбинезон ему велик. Он закатал штанины, и все равно из-под них виднелись только носки ботинок. Он курил самокрутку, стараясь, чтобы она не выпадала из угла рта, когда он разговаривал. За амбаром виднелась узкая и высокая фабричная труба. Из нее вырывались клубы синего и оранжевого дыма, окрашивая низко нависшие облака. Крышу возле трубы когда-то залатали ржавым железом. Она была похожа на старые рабочие штаны ее отца: линялая и вся в заплатах.

— Привет, Найджел, — промямлила Лилли, внезапно оробев.

Он поднял глаза и, вынув изо рта самокрутку, прошептал что-то мужчине, сидевшему рядом. Тот улыбнулся; его смуглое морщинистое лицо походило на старый ношеный башмак. Волосы у него были длинные и кудрявые. Он был похож на цыгана. Цыгане крадут машины. Они украли свинцовые полосы с церковной крыши. Так сказал ей отец.

— Привет, Лилли. Что ты здесь делаешь?

— Да вот, пришла тебя повидать. Может, сходим поесть рыбы с жареной картошкой?

— Соскучилась по горяченькому, Лилли? — спросил Найджел, и цыган откинул голову и расхохотался.

Она увидела у него в ухе золотую серьгу; волосы распались на отдельные кудельки, как у Симуса, когда она мыла ему голову в ванной по воскресеньям.

— У нас на… обед была только яичница с бобами.

Найджел улыбнулся:

— Как же малыш Симус справился с обедом?

— Что ты имеешь в виду?

— Он обед съел или на себя опрокинул? — Найджел хихикнул.

Цыган встал, отер руки о комбинезон и как-то медленно и лениво потянулся. Лилли нутром почуяла ту самую беду, о которой говорила мать. Прикусила верхнюю губу, стараясь, чтобы она была поменьше.

— Она твоя подружка, Найджел? — спросил цыган, не сводя с нее глаз.

— Нет, не что чтобы. Она… она просто Лилли. — Найджел достал из коробки сандвич и откусил изрядный кусок.

— Рад с вами познакомиться, мисс. Знаете, а у вас красивые глаза. — Цыган говорил с ирландским акцентом, как ее отец.

Лилли вспыхнула и принялась разглядывать воображаемую нитку на подоле.

— Лилли, похоже, ты девушка умная, — сказал он. — Что, скажешь, ты не умная? — Цыган склонил голову набок, по-прежнему не сводя с нее взгляда.

Лилли перестала разглядывать подол, подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. Отец всегда учил ее смотреть злым собакам в глаза — они этого боятся.

— У меня пятерка по английскому.

Цыган что-то прошептал одному из коллег и расхохотался.

— Значит, ты понимаешь, в чем разница между общением и сношением?

— Нет. Мы пока сказки читаем.

— Ну, тогда, может, приляжешь тут на травку, а я дам тебе бесплатный урок.

Все мужчины, в том числе и Найджел, расхохотались, и Лилли вдруг стало стыдно, хотя она сама не понимала почему. И еще она разозлилась. Жаль, что у нее нет ножа, вроде того, с каким отец ходит рыбачить на канал. Ей хотелось ударить цыгана в живот, вспороть ему брюхо. До самого горла!

Но она повернулась к Найджелу:

— Так ты пойдешь есть рыбу с жареной картошкой или нет?

— А кто платит — я? — спросил он, захлопывая крышку жестяной коробки для завтрака.

— У меня ни гроша. Я получу карманные деньги только в пятницу.

— Пошли сначала в амбар, — предложил Найджел. — Я тебя уже сто лет не видел. — Он сунул коробку в карман комбинезона. — Пойдешь?

Лилли подоткнула юбку и перелезла через каменную ограду, слегка задев ногой острый камень на вершине. Длинная трава ожгла ей кожу. Над ней в вечернем небе носились ласточки, ловя комаров и мух, и перекрикивались, сидя на телеграфных проводах.

Ласточки щебетали, рассевшись на карнизе амбара. Найджел поддернул штаны и заправил в них футболку. Потом натянул комбинезон и достал из кармана коробку для завтрака. Оттуда он вытащил сосиску в тесте и впился в нее зубами; на сено полетели хлопья слоеного теста, похожие на снежинки. Мятые безрукавка и юбка Лилли валялись в углу. Трусики так и были спущены до лодыжек. Она потянулась за одеждой и подтянула трусы.

— Ну а теперь пойдем есть картошку, Найджел?

Он встал и, опершись на половинку дверцы амбара, все поддергивал штаны, пока не стали видны ботинки. Голова венчалась нимбом яркого солнечного света, заливавшего луг снаружи. Он был похож на святого в витражном церковном окне — такой же прямой, синий и золотой. Лилли подумала: когда она вырастет, она выйдет за него замуж. Когда он сделает ей предложение.

— Лилли, тебе нравится мой напарник? — спросил он.

Она поправила трусы и села, преклонив голову к двери конюшни, которая никогда не закрывалась.

— Да так… Он что, цыган?

Найджел рассмеялся.

— Он умеет жить. — Он подошел к ней поближе. — Ты ему нравишься, Лилли, — добавил он со странной, взрослой улыбкой на лице. — Он обещает замолвить за меня словечко перед боссом. Может, меня возьмут на полную ставку.

— Правда? — Лилли натянула юбку, поправила складки, застегнула «молнию». Потом встряхнула безрукавку.

— Точно. Подумай только: если я буду получать нормальную зарплату, то смогу пригласить тебя в какое-нибудь шикарное место. Даже на ужин, наверное.

— На ужин? В ресторан «Сорренто»?

— Да, почему бы и нет. Поедем на такси. Все как полагается.

Чья-то тень на пороге заслонила свет, и Лилли инстинктивно прикрыла безрукавкой грудь. Она различила очертания фигуры цыгана. Солнце плясало в его кудрях и отбрасывало солнечные зайчики от золотой серьги в ухе.

— Ты ему нравишься, Лилли. Правда ведь, Картер? А он тебе нравится? Он десятник. Как раньше был твой отец. В «синем кобальте» никто лучше него не разбирается.

Цыган шагнул вперед и расстегнул комбинезон. Под ним была сетчатая майка. На фоне смуглой кожи она казалась особенно белой.

Найджел вышел из амбара, забыв коробку для завтрака. Лилли прикусила верхнюю губу; снизу, от лодыжек, начала подниматься волна жара.

— Найджел! — крикнула она.

Он повернулся:

— Чего?

— Значит, «Сорренто», да? Настоящий ужин!

— Да, Лилли. Настоящий ужин. С красивыми салфетками и всем прочим.

Я в нашем четвертом «Б» отвечаю за уголок живой природы. Каждый понедельник я должна выбрасывать сухие листья и мертвых существ и наводить порядок. И чистить клетку Эдварда Хита. Эдвард Хит — наш хомяк. После того как мы пьем молоко, мы выходим на площадку и ищем новых жильцов для нашего уголка живой природы. Туда нельзя приносить ничего из магазина и мусор вроде пустых банок из-под «фанты» или сигаретных окурков. Это должно быть что-то естественное — например, конские каштаны или птичьи яйца. Иногда миссис Тенсинг просит нас принести что-нибудь из дома.

На прошлой неделе Аллан Принс дал мне бумажный пакет и сказал, что там кое-что для уголка живой природы. Я открыла пакет, а там большая какашка.

Он сказал, что сделал ее сам.