Тот не переставала удивляться: как в сарае размером три на четыре метра умещается столько всего? Кроме шезлонгов и газонокосилки, там были два забытых мешка луковиц, лотки для семян, компост для горшечных растений, коробка с отцовской коллекцией ракушек, пустые банки из-под варенья, двадцать четыре флакона типографских красок всевозможных расцветок, комод со всякими ручками, набалдашниками, отвертками и гвоздями, а еще картина с синей дамой, которую подарил им дядя Эрни на прошлое Рождество. Кроме того, в сарае хранились рыболовные сачки Тот, которые, как оказалось, трудно найти. Она отодвинула шезлонги — они раскрылись и стали похожи на нескладных жирафов. Все вещи в сарае были затянуты паутиной, а Тот не слишком любила пауков. Наконец, она увидела бамбуковые рукоятки сачков и вытянула их из-под джутовых мешков с луковицами тюльпанов. Сачки были что надо. Длинные рукоятки больше метра, с розовыми нейлоновыми сетками.
— Нашла! Каждому по сачку.
Она вышла из сарая и зажмурилась в лучах яркого апрельского солнца. Кисал Пател сидел, глядя в ведро у крыльца черного хода. В ведерке было полно колюшек и водорослей, каждая рыбка — темно-желтая полоска, почти прозрачная. Он сунул в воду смуглый палец, пытаясь дотронуться до их гладких, скользких боков. Тот присела на корточки рядом с ним.
— В Индии есть колюшки? — спросила она.
— Не знаю! — ответил Кисал. — Я никогда не жил в Индии.
Тот насыпала на поверхность воды сухой рыбий корм. Рыбки толпились вокруг катышков, утаскивали их под воду, а потом выпускали, и корм всплывал наверх с веселым хлопком.
— Здесь сорок две штуки. Смотри. — Она показала на столбцы черточек на бортике ведра. — Еще семь, и мой папа вернется. — Она подхватила две большие банки из-под варенья за проволочные петли, которые были надеты на горлышки. — Ну, пошли, если идешь! И сандвичи не забудь.
По территории графства протекает канал Гранд-Юнион. Возле поселка Бишопс-Крофт, где ландшафт холмистый, суда преодолевают подъемы и спуски с помощью системы шлюзов. Самый длинный участок начинается рядом с хоздвором фабрики типографских красок Роукера. Именно это место Тот выбрала для утренней рыбалки.
Поверхность воды была гладкая и прозрачная, как стекло; в воде отражались ивы, свисавшие над каналом. Их длинные ветви, покрытые молодыми листочками, плескались в воде, как волосы, когда моешь голову в раковине. К противоположному берегу прибило желтую пену — отходы с фабрики. Во дворе были навалены две груды металлических барабанов, переливающихся всеми цветами радуги, как лакричные конфетки ассорти. В каждом барабане находились смолы и химикаты, необходимые для производства типографских красок, которые раньше делал ее отец. Краски назывались «синий кобальт», «составной черный» для газетной типографии и «карминовый красный-167» для «Гордости хозяйки» — этой краской выведена надпись у них на хлебнице. Папа рассказывал Тот, что смолу привозят из Африки. Большую партию смолы, похожую на простыню, режут на кусочки и хранят в зеленых бочках. Он пугал ее рассказами об экзотических пауках, которые иногда попадаются в бочках со смолой из Нигерии, и о взрывах в дисперсионном цехе — металлическом ангаре, где два человека лопатами засыпали в дробилку нитроцеллюлозу, мягкую, как мыльная стружка.
Радужные краски контейнеров не гармонировали с пестрой раскраской баркаса, неуверенно продвигавшегося к верхнему шлюзу. Узкий баркас под названием «Зевака» нанимали на выходные на пристани Палмерстона в Нортхэмптоне. Пожилой человек в кепке с козырьком работал румпелем и выкрикивал указания своей толстой жене, которая пыталась отпереть ворота шлюза длинным ключом.
Тот подождала, когда баркас зайдет в шлюз и ворота закроются, и опустила в воду обе банки. Они ушли под воду, громко булькнув и заполнившись коричневой мутной водой. Тот вынула из банок почти все водоросли, оставив по одному завитку в каждой, и поставила обе банки на дорожку. Потом она села рядом с Кисалом на скамью у железнодорожного моста, пересекающего канал. Надо подождать, пока баркас не пройдет шлюз и не проплывет под мостом; только потом рыба выйдет из укрытий под ивами.
— Папа собирался взять нас покататься по каналу на каникулы, — сказала она, — а мама хотела поехать в Бенидорм. Это в Испании.
— Я знаю, где это. Ну и как там?
— Мы не поехали.
— Почему?
Тот взяла сачок и заглянула в нейлоновую сетку — проверить, где шов. Надо, чтобы он был снаружи. Если ловишь колюшку и шов внутри, он может пропороть ей брюхо. Так было в прошлую субботу; пришлось ловить еще одну рыбку. И семь-то штук поймать нелегко, а уж восемь колюшек отняли целый день.
— Почему вы не поехали? — снова спросил Кисал, доставая сандвич в фольге и пластиковую бутылку с апельсиновым напитком «Сейнзбериз», перелитым из большой бутыли.
— Потому что папа уехал.
— Куда он уехал?
— В Америку. Чтобы играть на трубе. Но он вернется.
— Когда?
— Не знаю. Может, на той неделе. Или в мае. Я заключила сделку с Богом.
— Какую сделку?
Тот посмотрела на Кисала снизу вверх:
— Можно мне прийти к тебе домой на чай?
Он вытер носок своей теннисной туфли о гравий.
— Мне не разрешают никого к себе приглашать.
— Да ладно! Иначе я не расскажу тебе о сделке.
— Если не расскажешь, я не дам тебе сандвич. — Кисал взял сверток в фольге и отодвинул на противоположный край скамьи.
— Да я и так не хочу твоих вонючих сандвичей с карри, — сказала Тот. — А если ты мне не дашь сандвич, не получишь сачок.
Она помахала пожилым супругам на баркасе, которым удалось благополучно пройти шлюз. Баркас медленно продвигался под узким мостом. Толстуха помахала ей в ответ.
Кисал вытер нос рукавом и что-то невнятно пробормотал.
— Что ты сказал? — спросила Тот.
— Я сказал, они не с карри. — Он развернул фольгу, достал сандвич и чуть сдвинул верхний кусок хлеба.
Тот нагнулась, чтобы понюхать коричневую начинку, и Кисал ткнул ее сандвичем в нос.
— Фу! Не люблю карри! — сказала Тот.
— Это не карри. Лизни-ка!
Тот вытерла кончик носа пальцем и облизала его.
— М-м-м! Шоколадная паста! — воскликнула она. — Я думала, индийцы не любят шоколадную пасту.
Кисал откусил кусок и кивнул:
— Шоколадную пасту все любят. Она… ее все любят, как подарки… и чистые простыни.
— И новые носки, — сказала Тот.
Кисал кивнул:
— Ладно, я спрошу маму, можно ли тебе прийти к чаю. Ну, что за сделка?
— Я заключила сделку с Богом, что, если я буду семь суббот ловить по семь колюшек, он не позволит папе уехать в Америку.
— Но ты ведь сказала, что он уехал.
— Он уехал до того, как мы подготовились. У меня было всего семь колюшек, так что ничего не вышло. Мы не уладили все детали.
«Зевака» благополучно выбрался из-под моста, и толстуха перешагнула с берега на узкий мостик баркаса.
— Пошли рыбачить, — сказала Тот.
Она села на краю дорожки и опустила сачок в воду. Кисал сел рядом с ней.
— И все-таки он вернется, — сказала она. — Бог ведь меня не надует, верно? — Она покосилась на мальчика. — А в Индии тоже есть Бог?
Кисал откусил кусок сандвича.
— Да, наверное. А что ты сделаешь с рыбой? Отпустишь?
Она поводила сачком по поверхности темной воды.
— Не-а. Принесу в жертву. Раздавлю кирпичом. Придется — ведь это для Бога. В Бенидорме козлов сбрасывают с высокой колокольни. Ты знал?
— Что такое колокольня?
— Не знаю, но она высокая.
Тот увидела жирную коричневую колюшку, которая тыкалась в противоположный берег почти на поверхности воды.
— Держи меня за ноги! — приказала она, вытягивая сачок как можно дальше. До рыбки сачок не дотянулся, но Тот не теряла надежды. Кисал держал ее за ноги, а она выжидала. — Нельзя преследовать рыбу, — прошептала она. — Надо понять, куда она плывет, и дождаться ее. — Она крепко сжимала в руках рукоятку сачка. Наконец, рыбка вильнула назад и угодила прямо в розовую нейлоновую сетку. Тогда Тот вытянула сачок из воды, осторожно вынула из него рыбку и выпустила ее в банку из-под варенья. Осталось поймать еще шесть.
Они съели половину сандвичей и допили оранжевую газировку. Кисал оказался не очень удачливым рыбаком; в его банке плескался одинокий гольян размером не больше мизинца. Но они ловили в дружелюбном молчании; слышался только плеск воды о берега канала да отдаленный гул машин на шоссе.
Кисал почесал рукояткой сачка босую ногу.
— Тот, — сказал он, — можно спросить тебя кое о чем?
— Ага.
— А ты не рассердишься?
— Нет. Давай спрашивай!
— Ты сумасшедшая?
— Конечно нет! А что?
— Мама говорит, ты сумасшедшая.
Тот изумленно воззрилась на Кисала:
— Почему?
— Потому что у тебя припадки. У нас была тетя в Калькутте, и у нее случались припадки. Она была полоумная.
Тот посидела секунду-другую, а потом шлепнула по воде сачком, спугнув стайку камышниц, плывших в тень под мостом.
— Передай своей маме, что я не сумасшедшая. Вот Симус О'Фланнери — он сумасшедший. А у меня только иногда бывают припадки. Понял?
Кисал кивнул:
— А что, если у тебя вдруг случится припадок?
— Прямо сейчас?
— Ага.
Она вытащила сачок из воды и положила на землю.
— Сейчас не будет, потому что я приняла таблетку вместе с овсяными хлопьями, и еще одну приму вечером, за ужином. — Она вынула из кармана пластмассовую бутылку, встряхнула ее и поставила на землю, рядом с банкой, где плавали рыбки.
— Да, но все-таки… Как бывает, когда припадок?
— Похоже, как будто у меня во рту монетки, а потом звуки становятся то громче, то тише. Иногда я падаю. А больше я толком ничего не помню.
— Правда не помнишь?
— Иногда я писаю в штаны. Но не каждый раз.
— Фу!
— Я не виновата. Это все припадок.
— Знаю, — кивнул Кисал. — Я шучу. — Он скатал фольгу в шарик и бросил через дорожку в мусорный бак у скамьи. — А что мне делать — я имею в виду, если у тебя случится припадок?
— Надо звать мою маму, но сейчас мы слишком далеко ушли.
— Так что же мне делать? — снова спросил он.
— Папа говорит, надо сунуть мне в рот карандаш, чтобы я не прокусила язык, но это только когда большой припадок, а у меня их уже много лет не было.
— Но у меня нет карандаша. Только ручка, и это моя самая лучшая ручка.
Тот огляделась:
— Можно взять рукоятку от моего сачка. Но сначала проверь, нет ли в сетке рыбы.
— Что в твоих таблетках? — спросил Кисал. — Моя мама сказала…
— Мне НАПЛЕВАТЬ, что сказала твоя мама. Это она сумасшедшая, а не я.
Камышницы снова сбились в стайку; пять утят подплыли к матери, и все они проплыли под мостом.
— Что сказала твоя мама? — спросила Тот.
— Моя мама сказала, что это влияет на сердце.
— Что влияет?
— Эпилепсия.
— Глупость какая! В Индии принимают таблетки?
— Нет. Мама сказала, варят рис в молоке и скармливают его свинье.
— Что-о?! Любой свинье или какой-то особой?
— Не знаю. А потом свинью убивают и засовывают в большую печь. Потом вынимают у нее желудок, смешивают с вином и пьют.
— Фу! Гадость!
— Еще можно смешать особые травки с соком, сделанным из коровьих лепешек.
Тот потрясла головой:
— В Индии эпилептиков не любят, да?
— Некоторые занимаются йогой.
— Что такое йога? Вроде йогурта? Моя мама ест йогурт. Йогурт с орехами.
— Нет, йога — это упражнения, когда ты сидишь скрестив ноги и немного наклонившись. Можно, если хочешь, заниматься под индийскую музыку.
— Нет, лучше я будут принимать таблетки, — сказала Тот. — А что такое «влияет на сердце»?
Вдалеке загудел поезд. Он издал один свисток, низкий, жалобный. Через какое-то время гудок повторился; во второй раз он звучал протяжнее и пронзительнее. Тот попятилась и приложила ухо к кирпичной кладке моста. Она была еще сырая и липкая после утреннего заморозка. Тот потерла ухо.
— Через кирпичи чувствуется, как проходит поезд, — сказала она.
Кисал положил сачок на дорожку и тоже встал под арку моста рядом с ней, склонив голову и приложив ухо к кирпичной кладке.
— Можешь поцеловать меня, если хочешь, — сказала Тот.
Кисал ничего не ответил. Она дернула его за рукав аляски.
— Не по-настоящему. Только для тренировки. — Не отрываясь от кирпичей, она закрыла глаза и сложила губы бантиком.
Он быстро и неуклюже поцеловал ее. Тот облизала губы. Они пахли шоколадом и зубной пастой. Кисал выбежал из-под моста на солнце и стал карабкаться по насыпи.
— Ты куда? — спросила Тот.
— Хочу посмотреть его номер.
Она взобралась по откосу следом за ним — трава пачкала голые коленки. Кисал стоял на гребне насыпи, приставив ладонь козырьком ко лбу, и смотрел, как к ним, грохоча, издалека приближается поезд. От сильного ветра мех на подкладке капюшона Кисала шевелился, да и Тот под юбку залетали порывы ветра.
— В Калькутте есть поезда? — спросила она.
— Тот, ну конечно есть! Там не только слоны и карри. — Кисал вытащил из кармана блокнот и ручку. Рельсы загудели — как будто запели.
— Какое сегодня число? — спросил он.
— Двадцать шестое января тысяча девятьсот семьдесят второго года.
Он раскрыл блокнот.
— Год-то я и сам знаю, глупышка! — Он вписал дату сверху страницы.
— А индийские поезда похожи на наши? — спросила она.
— Не знаю, — ответил Кисал. — Я был там только один раз, и тогда я был еще совсем маленький.
— Сколько тебе тогда было?
— Года три.
— Ты должен был что-то запомнить, — заявила Тот. — Я помню, как меня фотографировали, когда мне было три года, и мама уколола меня большой булавкой.
— Ничего ты не помнишь!
— Нет, помню! — Она села на поросший травой склон насыпи. Поезд на горизонте постепенно рос. Вот паровоз был маленьким пятнышком, а в следующий миг сделался размером с ластик на карандаше.
Кисал присел рядом с ней.
— Я помню запах, — сказал он.
— Какой запах?
— Так пахнет дорога в очень жаркий день. Как будто плавится асфальт. И там была женщина; она жарила на перроне мясные шарики. Папа купил несколько штук, а один дал мне. Ужасно невкусно. Как колбасный фарш из банки. А перрон дрожал, когда подъехал поезд.
— Какой был поезд?
— Не помню. Зато помню, что на мне были сандалии с синими осликами на мысках.
— Сандалии помнишь, а поезд нет? Глупо!
— Ты ведь спросила, вот я и ответил, что я помню.
Паровоз все увеличивался. Он был уже размером с ноготь и продолжал расти. Рельсы пели все громче, гудя у них под ногами. Тот показалось, что у нее внутри тоже все вибрирует. Она легла на травянистый склон в метре от рельсов.
— Ложись, — велела она.
— Я хочу записать его номер.
— Успеешь. Ложись сюда. — Она похлопала по траве рядом с собой и протянула ему руку.
Кисал лежал скованный и прямой, как металлический прут, каким подпирают ковровую дорожку на лестнице; в одной руке он держал блокнот, другой сжимал пальцы Тот. Детей было почти не видно в высокой траве, еще не совсем просохшей от утренней росы. У Тот намокла юбка, но руке, которую сжимал Кисал, было тепло. Поезд почти поравнялся с ними. Кисал сел на секунду, но тут же снова лег. Мимо грохотал поезд. Стало душно и темно, завоняло соляркой и отработанным машинным маслом. Порыв ветра задрал ей юбку и взъерошил рыжие кудри. Куртка Кисала надулась от ветра, трава вокруг них полегла. Секунда — и поезд, промчавшись мимо, покатил дальше, в сторону Лондона, а запах солярки повисел еще немного в воздухе и постепенно рассосался, утянулся следом за вагонами. Трава снова поднялась, и солнце осветило фабрику красок. Бочки на хоздворе снова засияли всеми цветами радуги. На канале виднелось яркое пятно — маленький «Зевака» проходил шлюз ниже по течению. Тот и Кисал тихо лежали в траве.
— Ты запомнил номер? — спросила она, не высвобождая руки из его влажных пальцев.
— Ага, — ответил он.
Тот понимала, что он никак не мог успеть разглядеть номер поезда. Поезд мчался слишком быстро.
— Разве ты не запишешь его в блокнот?
— Пусти руку.
Она выпустила его руку и села, разглаживая юбку и натягивая подол на испачканные травой коленки. Кисал тоже сел, что-то нацарапал в блокноте, а потом засунул ручку за ухо.
Она выхватила у него блокнот и подняла над головой.
— Врун! Врет и не краснеет! Ты не записал номер. Даже Бэтмен не успел бы ничего записать! Даже Джокер!
— Отдай!
— А ты отними!
Она сбежала вниз по насыпи и понеслась по дорожке. Кисал гнался за ней, пытаясь отнять блокнот, но она увертывалась и бегала вокруг ворот шлюза, листая на бегу страницы и читая, что там написано. Кисал разграфил каждую страничку на несколько колонок. В одной были цифры, в другой слова. Тот увидела имена мальчиков и какие-то числа. Во втором столбце справа Кисал записал: «нога и рубашка» и «губы». Это не имело никакого отношения к поездам.
Кисал выхватил у нее блокнот и вернулся к скамье у моста. Он взял еще один сандвич. Тот села рядом и тоже взяла один. Она зажала его между пальцами и стала слизывать масло и шоколадную пасту, которая просачивалась с краев.
— Что у тебя в конце? — спросила она, откусывая кусочек ставшего плоским сандвича.
— Так, ничего.
— А все-таки?
— Ничего. Ерунда.
Блокнот лежал на скамье между ними. Она взяла его, пролистала до конца и прочитала последнюю запись: «Пятница, 25 января».
Тот повернулась к Кисалу:
— Двадцать пятое — это вчера. — Он кивнул. Тот снова принялась читать: — «Пятница, двадцать пятое января. Найджел Дипенс. Нога и рубашка». Что это значит? — Кисал молчал. — Для чего последняя колонка? — спросила Тот. Мальчик ничего не отвечал. — Да ладно тебе, — сказала Тот, — я ведь рассказала тебе про рыбок и про Бога. Что это значит?
Он встал и взял свой сачок.
— Давай ловить рыбу, — сказал он, садясь на дорожку.
Она взяла другой сачок и села рядом.
— Перестань. Если мы настоящие друзья, ты должен все мне рассказать. Так полагается.
Кисал водил сачком по воде взад-вперед. На противоположный берег вылезла водяная крыса; секунду она наблюдала за детьми, а потом снова нырнула в воду и поплыла к ивам — быстро, оставляя на воде след, похожий на стрелу.
Кисал погрузил сачок глубже в воду.
— В пятницу у клуба Найджел Дипенс меня избил. — Он задрал брючину и показал кровоподтек на голени и царапину с зазубренными краями на колене. — Он схватил меня за галстук и разорвал мне рубашку. — Он опустил брючину. — А в четверг Майкл О'Фланнери плюнул мне в лицо.
Тот прикусила губу.
— А последняя колонка для чего?
Кисал вытащил сачок из воды и подтянул к себе. В сачке под слоем водорослей плавала колюшка цвета чайной заварки. Он опустил ладонь в воду и осторожно подвел ее под рыбку, а потом выпустил колюшку в банку из-под варенья.
— Уже две, — заметил он.
— Для чего последняя колонка?
— Я поставлю там галочку… когда они перестанут. — Он снова погрузил сачок в воду.
— Почему они тебя бьют?
— Потому что я — пакистанец. Я здесь новичок. Не знаю. — Кисал взял банку и стал смотреть, как рыбка крутится за стеклом. — Как ты думаешь, а у меня с рыбками получится?
— О чем ты? — не поняла Тот.
— Остановить тех… Чтобы они прекратили ко мне приставать.
— Может быть. Но с козлами вышло бы лучше.
— В Бишопс-Крофт козлы есть?
— Нету. И колоколен тоже, — вздохнула Тот.
С нижней части железнодорожного моста в воду падали капельки воды; каждая капля постепенно увеличивалась, и вот темные круги уже падали по обе стороны узкого канала. Лучи заходящего солнца, преломляясь о поверхность воды, отражались от нижней части моста; на мокрых, почерневших кирпичах плясали пузырьки белого света.
— Рыбки не помешали твоему папе уехать, — сказал Кисал.
— Да, но они, наверное, сумеют вернуть его.
— Бог должен был не дать ему уехать.
Тот молчала, так как в глубине души понимала, что мальчик прав.
— Я мог бы принести их в жертву Индре. — Кисал вгляделся в сачок, но он был пуст.
— Кто такой Индра?
— Индра — бог грома и дождя. Он великий воин, и у него большой нос.
— Значит, с ним все в порядке. Он любит рыбу? — Тот прислонилась спиной к мосту.
Кисал погрузил сачок в воду.
— Не знаю. У него большой меч и раковина. Да, и еще на картине у нас на кухне у него в одной руке веревка, и радуга входит в одно ухо и выходит из другого.
— Ему молятся?
— Да, и приносят ему в жертву животных. Режут им глотки и тому подобное. Как ты думаешь, с рыбками получится?
Тот подняла банку. Она поймала шесть колюшек, и они ударялись друг о друга, высовываясь из водорослей. На щеку ей упала холодная капля дождя, и поверхность канала у шлюзовых ворот покрылась рябью. Она нагнулась, перелила воду с рыбками из своей банки в банку Кисала и отдала ему сачок.
— Пошли, — сказала она, вставая и стряхивая грязь с носков. — Если поторопимся, то успеем домой до грозы.
Тот пробежала мимо шлюзов и выбежала в ворота, откуда начиналась тропинка, ведущая в их квартал. Кисал бежал следом, одной рукой крепко сжимая горлышко банки из-под варенья, а другой крепко держа оба сачка. Локтем он закрыл за ними ворота, и они бросились под прикрытие ближайшей эстакады. На бегу из банки Кисала выливалась вода, заплескивая светлые панели тротуара. Крупные капли дождя быстро скрывали из вида темные пятна пролитой воды из канала, а потом небеса разверзлись и начался настоящий потоп. Вода залила сточные канавы, тротуар стал скользким и блестящим. Стоя под эстакадой, Тот и Кисал смотрели, как в открытый шлюз у моста входит второй баркас и женщина в прозрачном дождевике и резиновых сапогах с трудом закрывает ворота. Резкий свисток еще одного приближающегося поезда аккомпанировал одышливому пыхтению еле тянущего мотора баркаса.