Мешхед переживает тревожные дни. В городе неспокойно, люди уже открыто выражают свое недовольство существующими порядками. Позабыв в страхе, ворчат, что каджарская династия кроме нищеты и голода простому люду ничего не дает. Но от проклятого гнета не так-то просто избавиться, династию поддерживают англичане.

Отважный Таги-хан — ярый враг колонизаторов — на днях бросил клич: «Смерть или независимость!» Мы все рады, ведь Таги-хан наш предводитель. Значит, нам по пути!..

Поздно вечером из города возвратился Рамо. Радостный, возбужденный.

— На, читай!— сует он мне последний номер «Бахара».— Передашь Аббасу.

Рамо встречался с Арефом.

— Какие новости?— я с нетерпеньем жду важных известий.— Что говорит учитель?

— Ничего особенного.— Рамо заметно важничает.— Ареф сказал, что хорасанская жандармерия — это уже целая армия. Пора ее брать в свои руки.

— Он так и говорил?.. А мы что должны делать?

— Все остаемся на своих местах. Но нам нужно действовать смелей и решительней.

— Что еще?

— Ареф просил, чтобы в пятницу под вечер ты был у него.

— Ахмеда видел?

— Нет. С Мирза-Мамедом только поздороваться успели...

— Понятно. Иди отдыхать. Уже поздно. Не забывай: завтра с утра опять джигитовка.

— Спокойной ночи!

Рамо удалился к себе в казарму.

А я начал читать «Бахар» — газету народной партии Адалят. На видном месте в ней была помещена статья-призыв к независимости, борьбе с английским засилием.

Боевая газета!..

На следующее утро меня вызвали в штаб жандармерии, который находился недалеко от южных ворот. Перед тем как отправиться туда, я забегаю к Аббасу и вручаю ему свежий номер «Бахар».

В штабе меня принял сам Таги-хан.

— Ождан Гусейнкули-хан! Вам поручено сопровождать Его превосходительство Кавам-эс-Салтане на дачу и обратно.

— Слушаюсь, господин генерал!

— Вы несете полную ответственность за его жизнь.

— Есть, господин генерал!

На душе у меня радостно: видно, тяжелые дни переживает грозный губернатор Хорасана Кавам-эс-Салтане, если к тем четырем постоянным телохранителям, что неотступно его сопровождали повсюду, ему пришлось прибавить и кавалерийский эскадрон «Молния». Что ж, господин губернатор, ты, кажется, не ошибся в своем выборе:— в нашем эскадроне настоящие джигиты!

Часа через два «Молния» в полной боевой готовности была возле дома губернатора. Горячие скакуны нетерпеливо покусывают удила, приплясывают, выстукивая подковами на камнях мостовой замысловатую дробь.

— Наступил удобный момент,— говорит Аббас, оказавшись со мною рядом.— Одним извергом на этом свете будет меньше! А?

— Не болтай чепуху,— одергиваю я разгорячившегося друга.— Ты уверен, что все до одного в третьем эскадроне думают так же?

— Какое мне дело до того, что другие думают! Я сам его...— не унимается Аббас.

— Хар-рам!— меня начинают раздражать его тупые рассуждения.— Ты только о мелкой мести думаешь! А что будет после?.. Новый губернатор будет ангелом?..— Разговор наш прерывается. Широко распахиваются ворота, и на улицу выезжает, поблескивая на солнце, новенькая открытая легковая автомашина.

— Смир-р-но!— подаю я команду.

— Вольно!— почти в один голос со мной басит Кавам-эс-Салтане.

У всех разбежались глаза: на что глазеть?.. То ли на единственный во всей губернии заморский автомобиль, то ли на самодовольного правителя Хорасана. И то и другое многие из нас видят впервые.

Кавам-эс-Салтане среднего роста, но широкоплеч и могуч телом. Косматые брови и орлиный нос придают его лицу выражение какой-то ненасытной алчности и злобы.

Попетляв по мешхедским улицам, автомобиль выехал на пыльную Мелекабадскую дорогу и устремился в горы. Третий эскадрон, глотая пыль, скачет следом.

— Всю жизнь мечтал о таких прогулках! — почти в ухо мне кричит Аббас.

— Замолчи, если не хочешь попасть куда следует! — одергиваю я строптивого друга.

...Вечером, в пятницу, как было условлено, я пришел к Арефу. Учитель заваривает чай и расспрашивает о делах в эскадроне.

— Все по-старому... Хотя нет,— вспоминаю я,— есть и новости. Познакомились мы с самим Кавам-эс-Салтане. И теперь охраняем его бесценное тело от дурного глаза и шальной пули.

— Нам везет!— радостно воскликнул Ареф.

— В чем?— не совсем понимаю я.

— Как — в чем?— Ареф разливает душистый крепкий чай в пиалы.— У вас есть отличная возможность поближе сойтись с Кавам-эс-Салтане, завоевать доверие его телохранителей. Разве этого мало? А в нужный момент мы можем легко обезвредить повелителя Хорасана.

Мы отхлебываем терпкий чай и ведем неторопливую беседу. Правда, говорит большей частью Ареф, а я слушаю. Мне кажется, что нашу «Молнию» он знает лучше меня. Ареф советует, предупреждает, приказывает...

Стемнело.

— Теперь, пожалуй, можно уже идти,— поднимается Ареф.— Куда? Я хочу, дорогой Гусейнкули, познакомить тебя с мешхедскими друзьями. С теми, кто вместе с нами готов в любую минуту взять в руки оружие.

Когда мы выходили на улицу, мне показалось, что от окна каморки Арефа метнулась и тотчас же растаяла в густом вечернем мраке чья-то тень.

Я не мог различить: собака это была или человек...

— Тише-е!— я попридержал Арефа за руку.

Остановившись, мы долго вслушивались в тишину погожего весеннего вечера, но ничего, кроме шарканья ног, говора прохожих, покашливания и смеха, не услышали. Город жил обычной шумной жизнью.

— Иди за мной,— шепнул мне Ареф и зашагал по улице.

Я пошел шагах в десяти от него, поминутно оглядываясь. Мало-помалу подозрительность развеялась. «Какой-нибудь бродячий пес рыскал,— успокаивал я себя,— искал пожрать».

На самой окраине Мешхеда Ареф замедляет шаги и знаками подзывает меня к себе.

— В третью калитку, не считая вот этой... Стукни два раза висячим молоточком,— тихо говорит он.— Скажи, что пришел со мной. Я войду после...

На мой стук из калитки вышел пожилой мужчина.

— Вам кого?

— Я с Арефом... Незнакомец помолчал.

— Входите. А где он?

— Идет...

Хозяин провел меня в дом. На полу просторной комнаты, скрестив по-восточному ноги, сидело несколько человек. Мой приход, видимо, прервал беседу. Я поздоровался с каждым из них за руку. Отнеслись ко мне приветливо.

Вскоре пришел Ареф.

— Фейзмамед, мне кажется, что в Мешхеде я кого-то сильно заинтересовал,— поприветствовав всех, сказал он.

— Что-нибудь случилось?— всполошился человек, встретивший меня у калитки.

— Как тебе сказать!.. Случиться вроде бы ничего и не случилось, но я замечаю: кто-то бродит у моего дома. А иногда и на улице сопровождает меня легкая тень...

— И сейчас было замечено?

— Похоже... Скажи ребятам, пусть на всякий случай проследят.

— Попробуем,— и Фейзмамед вышел.

Среди сидящих на полу я вижу знакомого — отца моего друга детства Аскера. Мы знакомы с ним по Кучану. Помню, там он был подпольным лектором. По всему видно,— он меня не узнал. Да и не мудрено: видел он меня мальчишкой.

- Рад встрече с вами, дядя Ага-Баба! Как поживает

Аскер и тетя Гульчехра?

- Аскер, говорите,— Ага-Баба несказанно удивлен.— А откуда вы знаете их?

— И вас я видел в Кучане. Вы были тогда с Мирзой-Мамедом. Знаю тетю Гульчехру и Аскера... Я из Бодж-нурда. Зовут меня Гусейн-кули, я сын Гулама... Мы с вами жили по соседству.

— Вах-эй!— радостно воскликнул Ага-Баба.— Гусейн-кули! Гусо-джан! Вот никогда бы не узнал тебя в такой форме!

На лицах присутствующих веселое возбуждение.

— Не просто Гусейнкули,— вставляет Ареф,— а Гусейнкули-хан-ождан. Наш товарищ по борьбе. На него, на его друзей и на хорасанскую жандармерию партия возлагает большие надежды.

— Помощники хорошие!— Ага-Баба обнимает меня за плечи,— Заходи к нам, Гусо-джан. Завтра же заходи. Я расскажу, как разыскать нас...

— А чем сейчас занимается Аскер?— спросил я.

— О! Аскер тоже военный.

— Он служит?

— Да. Адъютантом у Таги-хана.

Вах-вах, так вот почему мне показался знакомым адъютант генерала! И как же сразу я не узнал Аскера...

— Итак, друзья,— заговорил ровным, но как всегда твердым голосом Ареф,— Гусейнкули-хана вы теперь все знаете. У него один из самых ответственных и опасных участков борьбы.— Ареф обратился ко мне.— Дорогой Гусейнкули, эти люди всегда придут к тебе на помощь. Они верные твои друзья в Мешхеде.

В тот же вечер я познакомился с редактором «Бахара» Ахмед-Бахаром, с друзьями Арефа по подполью Мирза-Аликпер-Саркашик-заде, Мирза-Абдулкадер-Сабзивари, Тагири-Джами и другими. Всех этих людей объединяет лютая ненависть к заморским поработителям иранского народа, мечты о светлой и радостной жизни в родной стороне. Чувства эти были настолько остры и сильны, что каждый из подпольщиков готов был на любые жертвы, даже смерть.

— Друзья!— сказал собравшимся Ахмед Бахар,— мы решили в ближайшие дни усилить выпуск прокламаций в два-три раза. В основном они пойдут в воинские части. Ваша задача, дорогие Сейд-Гусейн-хан и Гусейнкули-хан, позаботиться о том, чтобы наше призывное слово дошло до солдат.

Сейд-Гусейн-хан присутствовал тоже здесь. Это был молодой человек в форме лейтенанта жандармерии.

— Мы всегда готовы!— Сейд-Гусейн-хан держался подтянуто, бодро.— Будут, конечно, трудности, и я прошу учесть то обстоятельство, что численность жандармских войск день ото дня растет. Но это происходит не только за счет бедняков. Жандармскую форму уже носят Тадж-мамед-хан-курд, один из видных кучанских богатеев, а также Барат-Али-хане-Хафи, Абдулла-хане-Барбари. И все они имеют высокие чины.

— Но не столько они сами страшны,— вставляет Ахмед-Бахар.— Больше надо опасаться их ставленников. Тех, кто под видом дайханина пришел в армию. Вот кто может крепко навредить! С самими ханами даже проще: их как облупленных знает весь Хорасан.

— Какие будут предложения?— спрашивает Ареф.

— Нужно установить за каждым ненадежным человеком наблюдение,— предлагает Сейд-Гусейн-хан.— Выясним: с кем они общаются, а потом возьмем под контроль. После этого и соответственная обработка ненужных лиц.

— А если кое-кого убрать?— тихонько вопрошает кто-то в углу.

— Потребует обстановка— можно и убрать,— соглашается лейтенант.

Покидаем дом Фейзмамеда глубокой ночью. Мешхед, утомленный дневным гамом, спит.

Уходим по одному, ради предосторожности.

...Третий кавалерийский эскадрон закончил дневные занятия. Уставшие, злые «волки» возвращаются в казармы — положен час отдыха.

— Господин ождан, разрешите отлучиться в город? — слышу я знакомый голос.

— Нет, Аббас, не пойдешь. Мне надо пойти.

— И вчера ты, и сегодня...

— Так нужно,— строго обрываю я ненужный разговор.

— Я постараюсь увидеть Аскера и Гульчехру-ханым.

— Пойдем вместе.

— Нельзя. Вам с Рамо в эскадроне дело есть.

Аббас заметно обижен. Но я знаю: в глубине души он все-таки понимает меня. Я иду к другу детства, и он рад вместе со мной.

— Пусть будет так,— соглашается Аббас.— А передать наш привет Ага-Баба, Гульчехре-ханум и Аскеру ты не забудешь?

— О чем ты спрашиваешь! Скажи-ка лучше, как у нас с листовками?

— Я все распространил, а Рамо сейчас в соседней казарме...

Друзья не теряют рремени.

...В Мешхед пришла настоящая весна. Утонули в буйной зелени улицы и проспекты города. На Бала-хиябане цветут розы. Их запахи плывут по всему Мешхеду.

Улицы города в этот предзакатный час особенно многолюдны и оживленны. Кому захочется в такой чудный весенний вечер сидеть дома.

Люди тянутся группами и в одиночку. У всех возбужденные, улыбающиеся лица. А может быть все это мне лишь кажется? У меня так радостно на душе.

Вот и дом Ага-Баба. Стучусь. Калитка распахивается очень быстро, словно моего стука тут давно ждут. Ну, конечно же, ждут! Передо мной стоит Аскер. Улыбающийся, счастливый. Теперь-то мы узнали друг друга.

— Гусо-джан!

— Аскер!

Мы крепко обнялись.

— В управлении я часто слышу твое имя. Сам Таги-хан то и дело повторяет: «Гусейнкули-хан-ождан! О, этот проворный Гусейнкули-хан-ождан!»,— Аскер с ног до головы осматривает меня, словно глазам своим не верит, и без умолку говорит: — Но разве я мог подумать, что это ты. Бедный Гусо из Боджнурда стал в Мешхеде ожданом!..

— А ведь мы с тобой однажды встречались...

— Я много дней потом ломал голову,— перебивает меня Аскер,— кто ты и откуда я тебя знаю?!

— Я — тоже сразу не признал тебя.

Из дверей вышла... нет — выбежала Гульчехра-ханым.

— Гусо, Гусейнкули-джан! Это ты?!

Большие с поволокою глаза Гульчехры-ханым полны слез. Это — от радости. Она обнимает и целует меня.

— Сынок, Гусо-джан! Мой милый мальчик! Как ты вырос, не узнать!

Изменилась и Гульчехра-ханым. Виски ее посеребрила седина, а у глаз и на лбу появились морщины. Но седина и даже морщины, кажется, сделали ее еще более красивее и обаятельнее...

— Чем занимаешься? Как здоровье отца? Матери? Ах, как хотела бы я сейчас Ширин-ханым увидеть! Как чувствуют себя твои сестренки, братишки?

Вопросам, казалось, не будет конца. Но я отвечаю на все. Потом, улучив момент, спрашиваю:

— Уважаемый Ага-Баба дома?

— Нет,— машет рукой Гульчехра-ханым.— Мы его неделями не видим.

— А я его как-то видел в Кучане. Он там лекции читал.

— Ну вот,— говорит Аскер с улыбкой,— тебе лучше известно, где мой отец.

Садимся за стол. Угощает нас Гульчехра-ханым пловом и яичницей, фаршированной зеленью. Ужин получился шахский. Такого ароматного плова и такой вкусной яичницы я давно не ел.

— Как служится тебе, Аскер, у Таги-хана?— как бы между прочим спрашиваю я друга.

— Неплохо. Таги-хан строгий, но очень справедливый и честный человек.

— Я слышал, что он открыто выступил против англичан.

— Да. И поэтому попал в немилость к губернатору Хорасана.

— Но ведь Кавам-эс-Салтане бессилен и слаб, как под дождем цыпленок. А в руках у Таги-хана целая армия.

— Пойми, ни Кавам-эс-Салтане сейчас силен и опасен, а коварные захватчики англичане и сторонники каджар-ской династии! А они имеют очень сильное влияние в жандармерии.

— Дело серьезное,— говорю я,— но Таги-хана мы в обиду не дадим.

— Если бы так рассуждали все в армии!— говорит Аскер.

Покидаю гостеприимный дом поздним вечером. Тепло прощаемся, и я обещаю Гульчехре-ханым почаще заглядывать к ним.

На землю опустилась темная весенняя ночь. Тишина. Черный небосвод густо усеян яркими, застывшими в каком-то торжественном безмолвии, звездами. Говорят, у каждого человека своя звезда. Где же моя? Наверное, вот эта. А Парвин? Ее звездочка должна быть где-то поблизости. Вон та, самая яркая!..

С гор Кухе-Санги струится свежий ветерок. Я шагаю по ночному Мешхеду, думая о Парвин и о нашей желанной встрече. Когда же, наконец, я увижу ее?..

— Это ты, Рамо?

— Да. Где ты бродишь?

— Я у Аскера был. Разве тебе Аббас не сказал?

— Мало ли что сказал,— Рамо чем-то возбужден.— Часа два ждем тебя...

— Меня?

— Говори потише.

Подходит Аббас. Судя по всему, мои друзья, несмотря на поздний час, спать не думали.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего,— говорит Аббас.— Просто есть новость. Приехал Шамо.

— Шамо... В Мешхед?

— Да. Знакомый солдат передал, чтобы мы немедленно навестили его.

— А где он остановился?

— В гостинице, у Баге-Надери.

— Когда же пойдем... Завтра?

— Вах-ей, зачем же тогда мы ждали тебя? Нужно идти сейчас, — твердо говорит Рамо. Должно быть, срочное дело.

— Хорошо,— соглашаюсь я.— Ты, Рамо, оставайся, а мы с Аббасом пойдем.

Пробираться в темноте мы решили не через южные ворота города, а через Дарвазае-сараб. Там меньше опасности попасть на глаза полицейским, которых на улицах ночного Мешхеда, кажется, больше чем днем.

Стремясь к цели, мы держим путь к Баге-Надери — одному из живописных уголков Мешхеда. Центральные улицы и площади обходим, петляем по узким кривым закоулкам. К Баге-Надери пришли скрытно. Вот и гостиница. У ворот маячит фигура человека. Видимо, незнакомец заметил нас. Он двинулся навстречу и вполголоса запел песенку о Кучане.

— Похож на него!— шепчет мне Аббас.— А песня — пароль.

— Сейчас узнаем. Я сделал оклик:

— Шамо?

— Да... Это ты, Гусо?

Мы крепко жмем друг другу руки. Я замечаю, что Шамо сам не свой, крайне возбужден, голос его дрожит.

— Что с тобой, Шамо?

Он молчит.

— Ну, говори!

— Ходоу-Сердар... и его братья... Их убили.

Если бы нас с Аббасом в этот миг огрели по головам, мы бы почувствовали себя все-таки лучше. Несколько минут мы были в каком-то оцепенении, слова вымолвить не могли. Наконец Аббас пришел в себя:

— Кто убил? Где?

— Почему ты приехал в Мешхед?— спросил я.

— После падения Гиляна Ходоу-Сердар с братьями бежали на север, в Туркменистан. Там они увидели своими глазами, свободную от гнета и эксплуатации страну. В Туркменистане их встретили как братьев. Им предоставили жилье, дали работу, даже учиться предложили.

— Разве смогу я жить спокойно,— сказал тогда Ходоу-Сердар,— если мой народ живет в нищете и невежестве. Нужно иметь каменное сердце, чтобы без гнева и возмущения слушать стоны и плач родного Ирана.

В конце концов Ходоу-Сердар возвратился в Боджнурд. Братья тоже вернулись вместе с ним. Вот тут-то и случилось несчастье. Коварный Сердар Моаззез пронюхал и обо всем доложил повелителю Хорасана Каваму-эс-Салтане.

— Палачу Хорасана!— воскликнул Аббас.— Мерзавец! Негодяй! Мы еще с тобой посчитаемся...

— Кавам-эс-Салтане,— продолжает Шамо,— приказал своему верному псу Мирза-Махмуду немедленно отправиться в Боджнурд, арестовать Ходоу-Сердара, его братьев и доставить в Мешхед. В Боджнурде при аресте братья отчаянно сопротивлялись. В схватке погиб один из них — Гусейн-Сердар. Но силы были слишком неравные. Ходоу-Сердара и Алла-Верди-Сердара схватили. Под Мешхедом в селении Ахмедабад их расстреляли. По приказу Кавам-эс-Салтане, английскими пулями.

— Как удалось тебе, Шамо, обо всем этом узнать?

— В отряде Мирза-Махмуда служит человек... В общем, наш человек. Он мне и рассказал...

— А где их могилы, он знает?

— Нет. Братьев расстреляли глухой ночью, а тела их куда-то увезли...

— Гиены...— Аббас зло выругался.— Боятся народного гнева.

— Я несколько дней пробирался в Мешхед. Везде разъезжают усиленные патрули. Нет покоя ни военным, ни штатским... Дороги перекрыты, даже самые маленькие селения оцеплены.

Свой печальный рассказ Шамо закончил лишь под утро. Уже посветлело небо и задрожали в мерцании звезды. Мы шли с Аббасом по спящему городу молча. О чем говорить? Сердца наши пылали гневом. Мы потеряли верных сынов иранского народа, пламенных борцов за его свободу и счастье.

В тот же день я обо всем, что рассказал нам Шамо, доложил Арефу. Учитель почтил память павших героев минутой молчания, а затем, глубоко вздохнув, сказал:

— И все-таки враг бессилен. От бессилия и трусости он идет на подлости и преступления. Но за каждую каплю крови честных людей враги жестоко поплатятся. Сегодня же, Гусейнкули-хан, тебе необходимо сходить к Фейзма-меду. Ты запомнил дорогу, по которой мы шли?

— Все запомнил.

— Так вот, передай ему, что я попросил узнать: куда дели палачи тела казненных? Пусть даст ребятам такое поручение.

— Слушаюсь, дорогой учитель!

Мы с Рамо зашли в ресторан. Иногда позволяем себе такую роскошь.

Рамо ведет переговоры с услужливым официантом, а я тем временем рассеянным взором окидываю утонувший в сизом табачном дыму зал. Народу много — свободных мест почти нет, и поэтому знакомое лицо отыскать не так-то легко. Но все-таки можно. Вдруг я заметил: человек с тонкими усиками, что сидит в дальнем конце зала, уголками рта улыбнулся мне и глазами указал на дверь. Это — Курбан Нияз — связной Фейзмамеда.

— Нашел пропажу?— лукаво спросил меня Рамо, когда официант, приняв заказ, ушел.

— Здесь...

В это время тонкие усики медленно направились к выходу. Я — тоже.

У подъезда Курбан Нияз чуть замедлил шаги и, глядя куда-то в сторону, тихо, но внятно сказал:

— Их привезли в Мешхед. Но где похоронили, пока не знаем. Постараемся узнать. Сообщим. Всего вам доброго!

Он ушел, а я возвратился к Рамо.

— Сказал?— нетерпеливо спросил меня друг.

— Он не знает точного места. Но где-то в Мешхеде...

В ресторане стоит монотонный гул. Все говорят в полголоса, общий говор сливается в сплошной рокот, в котором трудно уловить хотя бы слово.

Но вот совсем рядом и довольно громко двое молодых парней ведут разговор:

— Ты читал листовку?

— О Ходоу-Сердаре?

— Да.

— Читал.

— Мерзавцы! Они убивают лучших людей Ирана.

— С огнем играют, негодяи.

Разговор парней означает многое. Власти растеряны.

Губернатор Хорасана в тревоге Теперь нашему эскадрону «Молния» поручена постоянная охрана Кавам-эс-Салтане. Мы находимся в его резиденции. Сам правитель часами говорит по телефону: с Тегераном и английским консульством.

По улицам Мешхеда разъезжают всадники в полицейской форме.

Вечером Аббас принес свежий номер газеты «Бахар». В нем разоблачается провокационная, предательская деятельность каджарской династии и колонизаторские, захватнические цели англичан в Иране.

Газета призывает к борьбе и утверждает, что армия Таги-хана готова к походу против англичан и угнетателей трудового народа. Но готова ли она на самом деле?

Вот уже несколько дней в Мешхеде только и разговоров, что об опере «Родина-мать». Либретто для нее написал известный иранский поэт-революционер Джалал-ал-Мулк-Ешги. Поставлена опера по инициативе Таги-хана. Весь третий эскадрон сегодня отправился на спектакль. Мы с Аббасом сидим в театре вместе, недалеко от полковника Бехадера и генерала Таги-хана. Рядом с Таги-ханом мой друг Аскер. Он уже видел меня в фойе.

— Чего не появляешься?— запросто спрашивает меня адъютант генерала.

— Все некогда, дорогой Аскер. Наступили горячие дни.

— Знаю. А все же заглянуть надо. Мама обижается.

— Зайду. Передай Гульчехре-ханым большущий привет и тысячу извинений.

— Передам. Заходи!..— Аскер приветливо помахал нам рукой.

...Медленно открывается занавес. На сцене с изображением поля — ни души. А в самом центре печального, пустынного поля виден могильный холм. В зале воцаряется гробовая тишина. Она длится несколько минут. И вдруг грянул отдаленный артиллерийский залп. Из могилы встает, укутанный с головы до ног белым саваном, скелет...

Верхний угол савана чуть приоткрыт, и зрители с ужасом увидели череп седой женщины.

— Эй, люди!— от звука ее голоса колючие мурашки бегут по коже.— Скажите мне, что стало с Ираном?! В мое время Иран напоминал рай. От врагов и чужеземных захватчиков его защищали легендарные Кейхосров, Кейгу-бад, Дара и кузнец Кава. Таким был Иран! А вот каким он стал!— послышался зловещий сухой звон костей.

Одна за другой сменяются картины на сцене. Зритель видит край изобилия, несметных богатств и неописуемых красот. А через минуту его взору предстают нищета, убогость, разорение и жуткая бедность. Каждый из нас узнает в этих картинах свою родину — Иран.

А голос со сцены продолжает потрясать сердца зрителей.

— Живы ли вы, богатыри земли Иранской? Слышите ли вы стоны и плач родного народа? До каких пор вы будете позволять заморским сапогам топтать священную землю ваших предков?!

Зал аплодирует. Зал негодует. Зрители бушуют и, наконец, рвутся в бой.

— Англичане! Вон из Ирана!— кто-то кричит, заглушая гром аплодисментов.

— Иран — иранцам!

— Смерть подлым наемникам англичан!

Мы с Аскером обмениваемся взглядами: спектакль поднимает патриотический дух народа, зовет к борьбе.

— Вот взбесится Кавам-эс-Салтане,— шепчет мне Аббас.

— Если узнает!..

Губернатор, конечно, про все узнал, и уже на следующий день «Родина-мать» была запрещена. И все же постановка сделала свое дело, всколыхнула народ, заронила опасную искру.

Не дремали в эти дни и англичане. Они понимали, что стоят у пропасти и вот-вот получат смертельный удар. Спасаясь, они хватаются за соломинку.

— Господин ождан!— Как-то обратился ко мне Рамо. Вытянулся по стойке «смирно».— Разрешите обратиться?..

— Не дури,— говорю я ему, так как поблизости нет посторонних, и эта процедура совсем не обязательна.— Говори, что у тебя!

— Гусейнкули-хан, я только что из города,— лицо друга посерьезнело,— бродил по улицам и базарам. Слышал очень интересную песню дервиша...

— Чем хотел удивить, — отмахнулся я от него.

— Нет, ты не маши! Песня и в самом деле интересная.

— Не мели чепуху, Рамо.

— Это не чепуха. Мамед-Али-дервиш поет не о загробной жизни и обращается не к аллаху и пророкам...

В конце концов Рамо уговорил меня на часок выйти в город, послушать необычного дервиша. Мамед-Али мы повстречали на одной из самых многолюдных в этот предзакатный час площадей Мешхеда. Нищий медленно брел в толпе и пел надсадным, резким голосом:

— Люди Ирана, вы ничего не знаете, что творится в этом мире! Откройте глаза, очнитесь и посмотрите вокруг себя! Эй, господа! Эй, знатные порядочные люди! Послушайте! Вас ожидают большие неприятности впереди. Ваше богатство, ваше имущество и ваша власть вот-вот пойдут по ветру! Не теряйте дорогого времени. Опасность не за горами!

— Ах, негодяй!— у меня до боли сжимаются кулаки,— заткнуть бы твою поганую глотку!

— Интересно, сколько ему заплатят за эту песенку?— цедит сквозь зубы возмущённый Аббас.

— Да, обо всем этом надо рассказать Арефу. Будете у него, друзья, посоветуйтесь с учителем!

Перевалило за полночь, а мы с Аскером все не можем наговориться. Спать не хочется.

— На днях,— говорит Аскер,— мы получили письмо из Тавриза. Там вот-вот начнется восстание. Горячие речи Шейх-Акмед-Хиябани достигли цели — народ готов с оружием в руках выступить против прогнившего режима. Дженгельцы во главе с Кучек-ханом держат под своим контролем всю мазандеранскую провинцию. Решт в руках революционного правительства, которое возглавил Гейдар-Амоглы. У него есть даже вооруженная гвардия!

— Послушай, Аскер, в чем же дело? Везде у повстанцев такие успехи, а у нас в Хорасане...

— Потому, что у нас, как нигде в других районах Ирана, сильна реакция. А членов «Адалят» у нас еще слишком мало.

— А Таги-хан член партии?

— Нет.

— Как же так?

— Таги-хан — патриот, беспощадный враг колониализма. Он — мужественный, честный и храбрый человек, но в то же время...

— Что?

— Он надеется только на мощь оружия и совсем не верит в силу убеждений. Впрочем, зачем тебе все это... Он против англичан — и это уже хорошо. Его надо поддержать сейчас, а потом видно будет... Ах, оставим это. Расскажи-ка, Гусо-джан, лучше о себе.

Я стал коротко перечислять события, которые приключились со мной в последние годы. Разумеется, я не мог обойти молчанием далекую и желанную Парвин. Тесно переплетались наши судьбы. Видимо, я слишком горячо заговорил о ней, так как, выслушав меня, Аскер воскликнул:

— Можно и нужно завидовать твоей любви, дорогой Гусо! Какое счастье любить красивую, скромную девушку и быть ее любимым... Но помни: мы созданы не только Для любви. Мы должны сражаться. Пока окончательно не победим, каждый из нас обязан в своем сердце разжигать гнев!..

— Да, попробуй-ка заглушить любовь!— Глубоко вздохнул я.— Тебе легко говорить, Аскер.

— Знаю, что голос сердца бывает громче голоса разума, но ты же боец и должен уметь управлять своими чувствами!

Друг строго отчитал. В ту ночь Аскер вызвался проводить меня. Мы пересекли почти весь город. За разговорами не заметили, как перед нами выросла вершина Кухе-Санги. Поговорив еще, я пошел проводить немного Аскера. Чуть брезжил рассвет. Мешхед был погружен в глубокое молчание. Был тот предрассветный час, когда все в природе ждет утра, рождения нового дня. И любой громкий звук в эти минуты режет слух, кажется противоестественным.

Мы уже начали прощаться, когда тишину нарушил душераздирающий вопль:

— Спаси-и-и-те! А! А-а-а!

Кричали из Бала-Хиябане. Мы бросились туда. Выбежав на проспект, посмотрели влево, вправо — ни души. Опять все та же тишина, лишь мутные воды арыка ведут, как всегда, свой неторопливый разговор. Мы в недоумении пожали плечами и разошлись.

Дождь лил как из ведра. Теплый, весенний дождь. Помню, как безумно радовались таким дождям у нас в Киштане. Еще бы! Ведь эти дожди приносят урожай, обещают обильную осень.

Но этот благодатный дождь промочил меня до последней нитки. Застал он меня на площади Топхане, и бежать в Кухе-Санги через весь город не было никакого смысла. Я решил нанять фаэтон, но как на грех,— ни одного свободного фаэтонщика. Как быть?

Последнее спасение — ресторан. Рядом — один из лучших ресторанов Мешхеда «Баги-Милли». Я направился туда.

— Что вам угодно, господин военный?— встретил меня обворожительной улыбкой молоденький официант.

— Плов-кебаб!..

Официант удалился. Я посмотрел ему в след и подумал: «молодой, здоровый парень, а на побегушках у всякого, кто имеет в кармане кошелек. Шел бы лучше в подмастерья... К каменотесам».

В ресторане чистота и уют. По углам вазы с живыми цветами. Слух посетителей ласкают нежные звуки флейты. Смуглый до черноты музыкант одну за другой исполняет ходовые иранские мелодии. Заслушаешься!

Поел я плотно. Рассчитываясь, спросил официанта:

— Как тебя зовут, паренек?

— Субхан... Рамазан-заде.

— Послушай, Субхан, а ты не хотел бы служить в кавалерии?

— Господин военный, я никогда не сидел на лошади...

— Не беда. Научишься.

Парень явно смущен. Он, видимо, и сам понимает, что избрал профессию не слишком подходящую для себя.

— Ты хорошенько подумай, Субхан-джан. Я еще раз зайду в «Баги-Милли». Поговорим. До свидания!

— Всего хорошего, господин военный.

И я покинул ресторан. Дождь уже перестал. Над Мешхедом сияло ласковое весеннее солнце. Разноцветным веером встала над городом радуга.

Над Топхане плывет до боли в сердце знакомая с детства песня о караване, утомленном дальней дорогой, о кара-ван-баши, который мечтает об отдыхе в тенистом прохладном саду... Звуки дутара чаруют и пьянят.

«О, всемогущий аллах!— вдруг догадываюсь я.— Да это же Абдулло-Тарчи! Наш киштанский Абдулло!»

Останавливаю пробегавшего мимо меня мальчика:

— Кто это поет, не знаешь, как его зовут?

— А что?— насторожился мальчишка, моя жандармская форма явно не внушает доверия.— Он мешает вам? Но здесь не казарма. И чайханщик Абдулло ничего плохого не делает.

— Абдулло? Абдулло-Тарчи?

— Да, Абдулло-Тарчи из Киштана...

— Молодец, малыш! На тебе... купишь орехов и кишмиша.— Я сунул в руку растерявшегося паренька два крана и зашагал к чайхане.

— Чего желаете, господин военный?— спрашивает чайханщик. Абдулло-Тарчи не узнал меня.

— Подайте сладкого чая.

Абдулло-Тарчи ушел и сейчас же вернулся с чайником.

— Еще чего?

— Благодарю. А вы не скажете, как вас зовут и откуда вы родом?

— Скажу... Абдулло я из Киштана! Это в Миянабадском районе.

— Из Киштана? Наш ождан Гусейнкули-хан тоже из Киштана. Вы случайно не знакомы с ним?

— Нет. Всех киштанцев я знаю, господин! Там нет ни одного хана. А ваш ождан не из Партана или Джошегана? А может быть из Паримана? Там много ханов, а у нас, хвала аллаху, их нет.

— А как поживают твои братья Курбан и Аликпер?

Как чувствует себя Яхши-ханым?

— Вы знаете моих братьев и жену?..— У Абдулло от удивления лицо налилось кровью и покрылось потом.

— Да, знаю, дорогой Абдулло! А разве ты не узнаешь меня, забыл киштанского Гусо, сына Гулама?

— Ва-а-хей! Гусо-джан!— от волнения Абдулло потерял на мгновение дар речи.

— Какая неожиданная встреча, Абдулло! Я не верю своим глазам. Ты ли это?!

После долгих приветствий и возгласов удивления я рассказал ему, как спасал его от смерти в Ширване.

— Идем ко мне, Гусо-джан. Я живу здесь совсем рядом,— Приглашал Абдулло.

— Нет, дорогой друг, у меня служба. Давай лучше договоримся, что ты придешь ко мне. Военный городок у Кухе-Санги знаешь? А там тебе любой человек укажет, где я живу.

— Что ж,— соглашается Абдулло-Тарчи,— я приду.— Но и ты загляни ко мне как-нибудь.

— Обязательно.

...В тот же вечер Абдулло-Тарчи пришел ко мне в гости. Сидим вчетвером: Абдулло, Рамо, Аббас и я.

— Из Ширвана меня кто-то привез в Мешхед,— начал рассказывать о своих прошлых приключениях Абдулло.— Но кто и как, хоть убей, не помню! Очнулся я в доме Ис-маила-ага — доброго, душевного человека. Родом он из Нахичевани, а живет в Мешхеде. Исмаил-ага рассказал потом, что в то время он был по делам в Ширване, в караван-сарае. Увидал меня и решил спасти. До конца дней своих я буду помнить его доброту. Всем на свете я обязан ему... А жена моя Яхши-красавица погибла в боях под Гиляном. Добровольно пошла в армию повстанцев и сразу в перестрелку попала. Всего четыре дня и воевала...

В глазах Абдулло-Тарчи блеснули слезы.

— Успокойся, Абдулло,— говорю я другу.— В жизни много горя случается.

— Не знаю,— вздыхает Абдулло,— почему на этом свете именно бедным приходится переносить так много лишений?.. Вот прошлой ночью какие-то злодеи убили Ба-шира.

— Башира?!— воскликнул Рамо.

— Да,— горестно склонив голову, говорит Абдулло.— Утопили в арыке на Бала-хиябане. В самом центре Мешхеда— разбой!..

Я сразу же вспомнил минувшую ночь. Так вот чей крик встревожил нас с Аскером! Услышав сейчас это известие, Рамо улыбнулся и сказал:

— Собаке — собачья смерть!

— Не говори так, Рамо,— в глазах Абдулло засверкали огоньки гнева.— Он был бедным человеком. И очень много невзгод перенес в жизни...

— Он был самым жадным богачом в Шахруде,— ответил Рамо,— и как пес преданно служил англичанам и хорасанскому губернатору.

Абдулло-Тарчи был крайне удивлен такой новостью.

— Да, дорогой Абдулло, это был английский шпион. И если бы не убили его, он погубил бы сотни, а может быть и тысячи честных людей, защитников народа.— И уже обращаясь ко мне, Рамо добавил:— Встретил я сегодня в го-годе паренька с усиками. Тебе привет он передал и сказал мимоходом: «Все хорошо...»

Теперь Абдулло-Тарчи был удивлен еще больше:

— Вы знаете Курбан-Нияза?

— Да, а ты с ним тоже знаком?

— Нет... Просто чуть-чуть знаю. Он иногда бывает у меня в чайхане.

— Послушай, Абдулло,— говорит Аббас,— тебе не надоело сидеть дни и ночи в этой душной обжорке?

— Надоело, но что делать?

— Поступай к нам в эскадрон,— загорелся Рамо.

— С большой бы радостью,— разводит руками Абдулло,— но не могу...

— Почему?

— В чайхане я нужнее...

И вдруг мы переглянулись. Минута прошла в молчании.

— Так нужно партии Адалят — прошептал горячо Абдулло.

Ну и молодчина же этот Абдулло-Тарчи! Все это время я думал, что он умер, но он не только жив, но такие дела творит...