Послушай, Аббас, я видел очень странный сон. Будто в полдень погасло вдруг солнце и на небе засверкали звезды. А одна из них плавно опустилась на землю. Я подошел к звезде, — она рассыпалась и из нее полетели во все стороны голуби. Очень много голубей. К чему бы это?...

Аббас, как заправский провидец, долго хмурит лоб, чешет затылок и говорит:

— Что звезды — это радость и счастье, знаю точно. А вот голуби... Вах-эй!— хлопает себя ладонью по лбу.— Как это я сразу не сообразил! Это же добрая весть и дорога.

Из всех предсказаний Аббаса сбылось только последнее — в тот же день полковник Кава получил телеграмму «Немедленно направить «Молнию» в Мешхед. Таги-хан». Вот тебе и дорога.

Через три дня мы уже в Мешхеде. У ворот военного штаба я обратился к часовому.

— Мы явились по приказу Таги-хана. Как найти генерала? — И я протянул телеграмму.

Часовой прочел и ответил:

— Таги-хана в Мешхеде нет. Его замещает полковник Махмуд-Новзари. Он в губернском управлении.

Оставляю эскадрон у ворот, а сам вхожу в здание управления. В просторном, как огромный зал, кабинете губернатора сидит полковник Махмуд-хан-Новзари, представитель хорасанского духовенства Ага-заде и неизвестный мне человек в полосатом шелковом халате, с роскошной белой чалмой на голове. По всему видать, что духовник. Но странное дело: он очень похож на европейца: у него голубые глаза, холеная белая кожа.

Несколько мгновений мы с полковником испытывающе рассматриваем друг друга. Я бы с великой радостью собственными руками задушил Махмуд-хана-Новзари. Я знаю, как лют и коварен он. Впрочем, взгляд полковника говорит о том, что и он не без удовольствия ухлопал бы меня.

— Господин полковник! По приказу Таги-хана эскадрон «Молния» прибыл в Мешхед.

— Я очень рад, господин ождан, что вы так быстро добрались в Мешхед,— на лице Махмуд-хана появляется ехидная улыбка. — Мы ждали вас. Сейчас Таги-хана в

Мешхеде нет, и будет он через два дня. Подождите его. Пусть эскадрон отдохнет.

Я покинул кабинет Махмуд-хана Новзари, крайне удивившись: зачем Таги-хан вызвал нас в Мешхед, а сам куда-то уехал?..

— Послушай, Ашраф-ага, — в коридоре мне повстречался знакомый офицер,— ты не знаешь, куда уехал Таги-хан?

— Кого я вижу! Гусейнкули-хан! Здорово, богатырь! Таги-хан, говоришь? Он в Кучане.

— А что он там делает?

— Ты разве не слышал?

— Что?!

— В Куча не страшная заваруха.

— Случилось что-нибудь? Не тяни, Ашраф-ага, рассказывай!

— А что рассказывать! Контрреволюционный мятеж. Капитан Таджмамед-хан с вооруженной бандой перерезал ночью почти весь пехотный гарнизон. Вот Таги-хан и поехал в Кучан.

С ним лейтенант Хаджи-хан и шестнадцать курсантов из пехотного училища.

— И все?!

— Да. Мы предупреждали его. Просили не ездить в Кучан, а если ехать, то с достаточной вооруженной силой... Но он не послушался. И вот уже несколько дней от него нет вестей...

Я не дослушал собеседника, даже, кажется не попрощался, а сломя голову бросился во двор. На улицу, к эскадрону!..

— За мной! В Кучан!

Джигиты удивлены, но возбуждение мое, видимо, мгновенно передалось им, и они, не спросив почему и зачем, поскакали вслед за моим быстрым и легким, как ветер, Ик-балом. Мы промчались по «Бала-Хиябану», миновали западные ворота и на рысях взяли направление на Кучан.

Под вечер мы решили сделать небольшой привал в селении Сейдабад, которое находится в трех-четырех фарсахах от Мешхеда.

В Сейдабаде нам повстречались несколько бойцов Кучанского гарнизона, которых банда Таджмамед-хана в ту кровавую ночь не успела убить. Голодные, уставшие вот уже несколько дней они идут из Кучана в Мешхед.

— В Кучане полный разгром — рассказывает старший из бойцов, высокий, худощавый человек с перевязанной чуть выше локтя, прямо поверх одежды, рукой.— А вчера в Джафарабаде под Кучаном погиб Таги-хан...

Это известие было неожиданным и чудовищным. Эскадрон пришел в полное замешательство: что делать? Двигаться в сторону Кучана и принимать бой с многочисленной армией противника «Молния» не может. Нас перебьют там как слепых котят. Возвращаться в Мешхед? Но и это небезопасно. Там — Махмуд-хан-Новзари. Он давно ждет момента посчитаться со мной, да и со всем моим эскадроном.

Самое верное дело — идти на соединение с войсками либо Бехадера, либо Кава. Но до Сабзевара и Турбата далеко. В пути нас могут...

— Вот что, Гусейнкули, — советует Аббас, — давай-ка заночуем в Сейдабаде. А утром решим, как быть.

Я принимаю совет друга. Эскадрону нужен отдых. В общей сложности мы уже трое суток в пути, и люди и лошади адски устали.

Ночью меня разбудили.

— Господин ождан, вас спрашивает неизвестный человек. Говорит, что знаком с вами.

Мы с Аббасом идем к незнакомцу.

— Ба-а! — восклицаем мы почти одновременно.— Ты и здесь разыскал нас!

— На этот раз совсем случайно. Узнал, что «Молния» е Сейдабаде. — Курбан-Нияз (а это был он) улыбается. — Дай, думаю, загляну: они ли это? Слишком уж быстро перебрались вы из-под Турбата сюда.

— А ты откуда и куда?

— В Мешхед. Из Кучана.

— Ты был в Кучане?..

— Был. И кое-что знаю о причинах гибели Таги-хана.— Курбан-Нияз понизил голос.— Я видел прошлой ночью Субхана. Он рассказал мне, что Таджмамед-хан выполнял волю англичан и Кавам-эс-Салтане, когда нападал на спящий гарнизон. Хорошо еще, что среди налетчиков были наши люди. Успели многих спасти.

И Курбан-Нияз подробно рассказал нам о разыгравшейся в Кучане трагедии. Бандитам удалось снять часовых и бесшумно проникнуть в казармы. Убивали, резали сонных солдат прямо в постели. Бойня шла полным ходом, когда Субхан Рамазан-заде незаметно выскользнул во двор, вбежал в казарму через заднюю дверь и поднял тревогу. Те, кого бандиты не успели убить, хватались за оружие. Подняли шум, крики, стрельбу. Никто только не знал, что случилось; кто в этой невообразимой суматохе враг, а кто — друг...

А через несколько дней армия Таджмамед-хана в Джафарабаде окружила горстку смельчаков во главе с Таги-ханом и в неравном бою расправилась с нею. Особо отличился в этом бою адъютант генерала Таги-хана.

— Аскер?!— вырвалось у нас с Аббасом.

— Да, его звали Аскер. Сын Ага-Баба. Ты, Гусейнкули, должен знать Ага-Баба. Он был в тот вечер у Фейзмамеда.

— Как не знать!— воскликнул я.— Аскер — друг моего детства.

— Твой друг? — удивился Курбан-Нияз. — Можешь гордиться им. Аскер умер как герой...

— Умер?!

— Он погиб, защищая Таги-хана... Он грудью закрыл генерала. Но что мог сделать Аскер и те шестнадцать курсантов, что сопровождали генерала?

— Да, расправу над Таги-ханом враг продумал хорошо. Все шло, как задумали в Тегеране. И мятеж в Кучане, и засада в Джафарабаде. Враги иранского народа действовали наверняка: Бехадер, Кава и другие преданные Таги-хану люди далеко, а сам генерал горяч и смел. И враг не просчитался — Таги-хан попал в хитро расставленные сети. Какая нелепая смерть! А впрочем, всякая смерть величайшая нелепость.

— Сейчас голову Таги-хана носят по Кучану, — с печалью и гневом в голосе говорит Курбан-Нияз. — Враги хотят убедить народ, что революция закончилась. Но они забывают о бесстрашных воинах — Бехадере и Кава.

— Ах, оставь, Курбан-джан, — говорю я, — без Таги-хана мы беспомощны, как дети...

— Кто тебе сказал об этом? Мы еще покажем врагу, на что способны простые люди Ирана!..

На рассвете «Молния» покидает Сейдабад и направляется в сторону Мешхеда. Вместе с нами едет и Курбан-Нияз.

Вид у наших эскадронцев удрученный: на запыленных, бронзовых от солнца и ветра лицах застыла скорбь. У всех на рукавах черные повязки... траур в память о погибших бойцах в Джафарабаде и Кучане.

Вечером мы с Аббасом разыскали Арефа и Мирза-Ма-меда. Обо всем случившемся они уже знают. О смерти Та-ги-хана сейчас говорит весь Мешхед. Да что Мешхед — весь Хорасан!..

— Но враг глубоко заблуждается, — говорит нам Ареф, — думая, что смертью Таги-хана завершится революция. Теперь она только начинается. Настоящая, народная революция! Дальше терпеть гнет англичан и проклятых каджаров иранский народ не станет. Сейчас наступил благоприятный момент. Его нельзя упускать!

В тот же день выходит экстренный выпуск «Бахар». Газета подробно рассказывает о гнусном заговоре против очень популярного в народе генерала, вскрывает преступную роль в расправе над Таги-ханом коварного Кавам-эс-Салтане, Таджмамед-хана и Махмуд-хана-Новзари.

«Кровь мужественного Таги-хана требует мести!» — на самом видном месте крупным шрифтом пишет «Бахар».

От Арефа и Мирзы-Мамеда мы отправились к Абдулло-Тарчи.

— А я весь вечер жду вас, друзья! — встречает нас Аб-дулла.

— Ждешь?! Мы ведь только что прибыли в Мешхед...

— А что нового у тебя, дорогой Абдулло?

— Знаю, заходил Курбан-Нияз и все рассказал.

— У меня лично ничего, а вот в Мешхеде есть новости! — он окинул взглядом опустевшую чайхану и понизил голос. — Откуда-то взялся у нас афганский мулла. Не поймем: что за мулла? Видели его несколько раз, и, кажется, это европеец, ловко переодетый.

— Европеец?— теперь я пожалел, что вчера больше смотрел на Махмуд-хана-Новзари и лишь мельком взглянул на этого «правоверного» в чалме.

— Похоже, что это англичанин. Если придется встретиться с ним, присмотритесь получше... Знатный мулла!

...На следующий день в Мешхеде всенародный траур — в город доставили тело Таги-хана. На площади города, у подножья горы Кухе-санги собрался весь трудовой Мешхед. Многотысячная людская масса гудит, рокочет.

На сколоченные наспех подмостки поднимается полковник Джафар-хан-Сагафи— один из соратников Таги-хана. Словно сухие поленья в бушующий костер, он бросает гневные слова в толпу:

— Таги-хана убили англичане и их пособники! Убит он руками предателей иранского народа! Позор подлым предателям! Смерть убийцам Таги-хана!

— Гнать мерзавцев с иранской земли!

Толпа негодует. Люди готовы сейчас же идти в бой и отомстить за своего верного защитника Мухаммеда-Таги-хана-Песьяна.

Хоронить Таги-хана решено было не на общегородском кладбище, а в «Баге-Надири», рядом с легендарным полководцем Надер-шахом. Таги-хан, бесспорно, это заслужил.

На могиле выступил с краткой речью Ахмед-Бахар:

— Сегодня мы провожаем в последний путь славного сына Ирана генерала Таги-хана. Клянемся, друзья, отомстить за кровь героя!

— Клянемся! Клянемся! Клянемся!— несется над толпой.

А потом наступает минута молчания. Народ прощается с Таги-ханом...

В толпе я вижу Махмуд-хана-Новзари. На лице у него печаль и скорбь. Но это маска.

— Видишь? — толкаю я в бок Аббаса.

— Негодяй!— скрипнув зубами, говорит Аббас. — В душе он рад, что уничтожен Таги-хан.

Гремят над Мешхедом, отдаваясь в горах многократным эхом, десять артиллерийских залпов. Родина прощается с героем.

Дней через десять к Мешхеду подошла армия полковника Бехадера. Среди джигитов моего эскадрона царит боевое оживление. Соединившись с армией, мы сможем вновь вступить в борьбу с врагами народа. Одна «Молния», конечно, не может сражаться с превосходящими силами реакции.

Мы встречаем Бехадера у западных ворот.

— Господин полковник!— докладываю я.— Эскадрон «Молния» в полной боевой готовности!

— Это очень хорошо, ождан Гусейнкули-хан, что вы в Мешхеде. Вашему эскадрону предстоят трудные дела, — говорит Бехадер и крепко жмет нам с Аббасом руки — Идемте со мной!

Мы оцепили здание губернского управления и арестовали Махмуд-хана-Новзари. Операция была проведена чисто без единого выстрела и кровопролития.

— А теперь ождан Гусейнкули-хан,— говорит довольный операцией Бехадер, — готовьте эскадрон к походу на Кучан.

— Слушаюсь, господин полковник!

Мы с Аббасом постарались побыстрей вернуться в эскадрон. Эту новость джигиты встретили с радостью. Все давно горят желанием сразиться с врагами иранского народа, отомстить за пролитую кровь Таги-хана, Ходоу-Сердара и сотен других бойцов, погибших в неравной борьбе.

— Эх, завтра и выступить бы в поход! — мечтает Аб-бас. — Чего ждать?

— Удобного момента, — говорю я. — Ошибку Таги-хана повторять не следует.

— А вдруг враг сам перейдет в наступление, — не унимается Аббас — и в один прекрасный день перестреляет нас как куропаток!

— Этого ждать можно. Но нельзя забывать и о том, что в Кучане сейчас сосредоточены самые крупные силы реакции. В Хорасане это самое опасное место.

— Ну и что?

— Необходимо подкрепить армию Бехадера. Взять несколько эскадронов из армии Кава и Алиризе-хана-Шам-шира.

— Да, пожалуй, ты прав,— соглашается Аббас,— повторять ошибку Таги-хана нельзя. А как ты думаешь, Гусейнкули, что сделает Бехадер с Махмуд-ханом-Новзари?

— Должен расстрелять. А, может быть, уже!..

— В Тегеран его не отправят?

— Всякое может случиться... Слушай, Аббас, сходи-ка на часок в город. Постарайся все разузнать поточнее.

...Уже полночь, а наш «посол» Аббас словно сквозь землю провалился. В городе неспокойно, и я не на шутку встревожен.

Но вот, наконец-то, появляется Аббас. Я спешу к нему.

— Ну, что нового?

Лицо Аббаса мрачнее грозовой тучи. От волнения он не знает с чего начать рассказ.

— Все кончено, Гусейнкули...

— Как это — все?

— Погибла наша революция...

— Говори по порядку.

В армии Бехадера произошел мятеж. Группа продажных офицеров освободила Махмуд-хана-Новзари и заставила Бехадера сложить полномочия. Бехадер струсил и согласился. Теперь армия в руках Махмуд-хана-Новзари.

— Кто тебе сказал?— я чувствую, как мой лоб покрылся каплями холодного пота.

— Об этом говорит весь Мешхед!..

В городе полнейшая анархия. Армейские части нападают друг на друга. Сильные разоружают слабых. Многие дезертируют.

Губернатором Хорасана стал Махмуд-хан-Новзари. Постепенно он подчиняет себе армию, но волнения в Мешхеде все равно не прекращаются.

...У могилы погибшего Таги-хана многотысячные толпы. Возмущенный, готовый к борьбе народ открыто выражает свою ненависть к тегеранскому диктатору и английским колонизаторам.

Выступления народа серьезно беспокоят Махмуд-хана-Новзари. И не только его. Вчера поздно вечером из Тегерана в Мешхед прибыл специальный эскадрон для наведения порядка в городе и во всей провинции.

А сегодня утром Мешхед потрясла чудовищная новость — разрыта могила Таги-хана. Гроб с его телом исчез.

— Поганые шакалы!— зло ругается Аббас. — Вонючие гиены! Даже мертвого боятся оставить в покое!..

К полудню гроб с останками Таги-хана нашли. Его выкопали и бросили на кладбище у Паин-хиябана. Вторично хоронить Таги-хана в Баге-Надири новый правитель Хорасана категорически запретил. После многочасовых переговоров и открытых столкновений жителей Мешхеда с правительственными войсками было решено прах Таги-хана предать земле на кладбище Дарвазае-Сараб...

— Гусейнкули, тебя вызывают к губернатору! — В голосе Аббаса тревога и волнение. Я и сам даже не подозреваю, что намерен сказать мне Махмуд-хан-Новзари. Между тем я вполне уверен, что не получу ничего хорошего. Полковник, конечно, не забыл, что я принимал участие в его аресте. — Как думаешь, Аббас, идти мне или нет? — Обязательно — говорит Аббас. — Только пойдешь не к губернатору, а к Арефу. Мы должны решить, что делать дальше? Эскадрона нашего считай уже нет, и Махмуд-хан-Новзари в любую минуту может расправиться с нами.

— Вот что, Аббас, ты сейчас же отправляйся к дяде Фейзмамеду. Передай, что из губернского управления я тоже туда приеду. Если увидишь Арефа или Мирза-Маме-да, расскажи обо всем...

— Не ходи к этому шакалу Махмуд-хану-Новзари, — пытается удержать меня Аббас. — Негодяй придумал какую-нибудь новую подлость. Чует мое сердце, — затевает он недоброе.

— Если бы он хотел расправиться со мной, — рассуждал я, — он бы это давно сделал!

Словом, наперекор настойчивым советам друга я отправился в губернское управление и, как говорится, сам полез тигру в пасть.

Предчувствия не обманули Аббаса: меня арестовали и обезоружили сразу же, едва я перешагнул порог кабинета Махмуд-хана-Новзари. Сам губернатор, важный, как индюк, и злой, как кобра, не проронил ни слова и лишь жестом приказал увести...

В подвале, куда меня поместили, я узнал: обвиняюсь в разложении доблестных войск его величества Шах-ин-Ша-ха Ирана и должен буду не позднее завтрашнего полудня понести наказание.

— Вам, господин ождан, повезло, — оскалясь в злорадной ухмылке, сказал мне надзиратель, когда закрывал тяжелую, кованную железом дверь. — Расстрел — это же одно удовольствие!.. Губернатор к вам милостив. Вот когда вешают, тогда бывает хуже...

Мне запомнилась отвратительная, в синих прыщах рожа тюремщика, и я пожалел в ту минуту, что не всегда был жесток к врагам. Ведь мог же я прихлопнуть Кавам-эс-Сал-тане и Махмуд-хана-Новзари. Они, конечно, не упустят случая свести со мною счеты.

И все же мне повезло: на рассвете в Мешхед ворвалась одна из повстанческих армий под командованием полковника Алиризе-хана-Шамшира. И вот утром все тот же тюремщик, гремя ключами, распахнул дверь камеры:

— Я же говорил, что к вам милостива судьба. Кажется, вы с Махмуд-ханом-Новзари поменялись ролями. Вот кого я вздерну с превеликим удовольствием!.. Р-раз!

У меня по коже пробежал мороз. Этому мерзавцу, судя по всему, было совершенно безразлично, кого и за что вешать. У него профессия палача, и он в убийстве получал наслаждение, Я поспешил к Алиризе-хану-Шамширу, а надзиратель запел что-то веселое, предвкушая, как будет расправляться со своим вчерашним повелителем.

Но и Алиризе-хан-Шамшир не смог удержать в своих руках мятежный Мешхед. Через несколько дней из Тегерана пришла депеша, в которой говорилось: жандармерия, как потерявшая доверие иранского правительства, распущена, а вместо нее в Хорасан прибыла казачья армия во главе с генералом Гусейн-Хазалом, который и стал правителем провинции.

Поздно вечером мы с Аббасом шагаем по притихшим улицам Мешхеда к дому Фейзмамеда: хотелось рассказать Арефу о событиях последних дней. Наша встреча была тяжелой. Разговор не клеился. Положение тревожное.

— Ничего у нас не получится, как я погляжу, — мрачно говорит Аббас. — Кончится все тем, что вздернут нас с тобой на веревке.

— Волков бояться... в лес не ходить!..

— И кому нужны наши походы?

— Что ж ты предлагаешь?

— Знаешь, Гусейнкули, нам нужно возвратиться домой. Тебе — особенно, это важно...

— Почему?

— Тебя ждет Парвин. Ты не имеешь права оставлять девушку одну. Она беззащитная, а рядом с ней этот негодяй Лачин. Я часто думаю об этом. Такой кобель, как Ла-чин, на любую подлость готов.

— Что делать, милый Аббас! Я и сам думаю об этом дни и ночи. Но возвращаться домой нам нельзя. Столько жертв мы принесли во имя священного дела революции... Рамо, Аскер, Ахмед... За народное дело погибли они. Если мы прекратим борьбу, значит, предадим их.

— Нет, я против!— не унимается Аббас.— Мы не должны служить каджарам! Не имеем права, напялив на себя казачью форму, топить в крови иранский народ.

Не прекращая спора, подошли к дому Фейзмамеда. Стучимся в калитку. Нас встречает Курбан-Нияз.

— Наконец-то! — удивленно и обрадованно говорит, обнимает нас.— Давно ждем. В Мешхеде творится такое!.. Проходите, Ареф обрадуется.

В комнате нас встречают Фейзмамед, Мирза-Мамед и Ареф. Учитель, словно подслушав наш недавний разговор с Аббасом прояснил обстановку.

— Повстанцы Гиляна потерпели поражение потому, что встретили на своем пути железный кулак Великобритании. А сейчас народная армия на краю гибели по вине Таги-ха-на. Точнее по причине его ошибок. Он был храбрым и мужественным патриотом Ирана, но оступившись, Таги-хан погубил себя и революцию. А Бехадер струсил. Он не пожелал умереть стоя, как завещал Таги-хан, а согласился жить на коленях.

И снова Ареф на многое открыл нам глаза.

Фейзмамед и Курбан-Нияз суетятся, готовят ужин. Вскоре была раскинута посреди комнаты узорчатая скатерть и подан ароматный суп — пити. За ужином Ареф продолжал:

— Но помните, друзья, революция не окончена! Революция только начинается. Складывать оружие ни в коем случае сейчас нельзя.

Я бросаю многозначительный взгляд на Аббаса: «А я что говорил?» Аббас молчит. Каждому слову Арефа он, как и я, верит. Слова учителя для нас закон.

— Вы, Гусейнкули и Аббас, должны остаться в армии. Даже в казачестве. Постарайтесь увести за собою всех, кто остался в живых из вашего эскадрона. «Молния» нужна революции.

Потом глуховатым голосом, но внятно и убежденно заговорил Мирза-Мамед.

— Наша разведка, — взглянул в сторону Курбана, и тот согласно кивнул, — доложила, что последние события — дело рук английских агентов. Заговором против Бехадера руководил «афганский мулла» а, вернее сказать, всем знакомый нам заморский «друг» иранского народа Лоуренс.

И я вспомнил: очень странным показался мне этот «мулла» тогда, в кабинете Махмуд-хана-Новзари. Недаром я принял его за переодетого европейца. Для такого негодяя не жалко было бы потратить парочку пуль из револьвера.

...Когда мы уходили из дома Фейзмамеда, нас провожал Курбан-Нияз.

— А где сейчас этот «мулла»? — спросил я, когда мы оказались на улице.

— Из Мешхеда исчез...

— Напакостил — и в кусты! — мне почудилось, что после этих слов Аббас заскрипел зубами.

— Да, — вздохнул Курбан-Нияз. — Ловко сделал свое грязное дело, но торжествовать победу ему рановато... Наши ребята, кажется, напали на след подлеца. Если это действительно так, то... Ну, мне пора возвращаться. Не обижайтесь, ребята — у меня срочное дело. Я бы тоже не прочь навестить Абдулло-Тарчи, да некогда.

Мы расстались. Курбан-Нияз шагнул в темноту, и его плотная, коренастая фигура почти мгновенно растворилась в густом мраке. Но через минуту он вновь догнал нас.

— Гусейнкули, — Курбан Нияз старался отдышаться от быстрого бега, — чуть не позабыл...

И он протянул согнутый конверт.

— Письмо от Парвин.

Стоит ли говорить, что от изумления и нежданной радости на какое-то мгновение я оцепенел.

— От Парвин? Ты знаком?..

— Нет, тут другое: были в Миянабаде и Боджнурде наши люди. Случайно встретили Парвин, а она, узнав, что те из Мешхеда и даже знают тебя, передала письмо.

Курбан-Нияз снова ушел. Мы отправились в чайхану Абдулло-Тарчи. Торопимся. Я теряю всякое терпение... в кармане письмо. Ее письмо!.. В темноте я не могу прочесть письмо. И письмо молчит. А молчание это несказанно угнетает, жжет и тревожит меня. Поскорей бы в светлую комнату! Уличные фонари на мое несчастье тоже уже дней десять в Мешхеде не горят.

В довершение ко всему и чайхана Абдулло-Тарчи оказалась закрытой. Где он живет? Мы не знаем. Тяжело на душе. Через весь город шагаем к своим казармам.

...Потом я все же дорвался до письма. Читаю и читаю, а точнее — перечитываю. В десятый... сотый раз.

«...Дорогой Гусо, — пишет Парвин, и у меня в ушах стоит ее голос, — я проклинаю войну. Она разлучила нас. Я, видно, самая несчастная на свете.

Бабушка настаивает, чтобы я вышла замуж за Лачина. Одно твердит: двадцать лет для девушки критический возраст!..

И Лачин наступает. Проходу не дает... Грозится, что если добровольно не соглашусь, возьмет меня силой. Слышишь, Гусо? А мне никто кроме тебя не нужен...

...Прошлой ночью, мой дорогой Гусо-джан, я видела тревожный сон. Представь себе: сидим мы с тобой в нашем саду под яблоней, беседуем. Вдруг поднялся страшный ветер. Сильный и горячий... Мгновенно пожухли листья на деревьях, стали падать на землю недозревшие плоды. Мне захотелось пить...

Ты побежал за водой. Убежал и пропал. Долго ждала я тебя, но ты так и не вернулся. От ужаса и страха у меня зашлось сердце... и я проснулась.

До самого утра потом не сомкнула глаз. Что это?.. Чувство тревоги и беспокойства не покидают меня до сих пор.

Милый мой Гусо, в сердце у меня тревога. Не случилось бы с тобою чего. Приезжай поскорей. Слышишь? Я жду тебя, мой единственный».

Разве мог я уснуть, не написав Парвин ответа, не успокоив бедняжку?.. И я взялся за перо.

«...Ненаглядная моя Парвин! Любовью своей ты охраняешь меня от разных невзгод и беды! Не волнуйся, милая Парвин, не беспокойся... Я вернусь!

Целую тебя, обнимаю...»