— Господин ождан!— крикнул Фархад, вбежав в мою комнату.— В Джамо убийство! Джамо — это небольшое селение в фарсахе от заставы, рядом с местечком Нефта.

— Кого и кто убил?

— Надир-бека — батрак Мирза...

— А где этот Мирза сейчас?

— Никто не знает, господин ождан!

— Седлать лошадей!

Фархад побежал в сторону конюшни, на ходу застегивая гимнастерку, а я стал поспешно одеваться. Воины нашей заставы — не полиция, и если преступник уйдет в глубь страны, нам до него нет никакого дела. Но будет хуже, если этому молодчику вздумается пересечь линию границы. Словом, изловить его надо немедленно, чтобы он не смог потом нарушать границу.

Через полчаса мы в Джамо. Завернули в крайний дворик. Покосилась подгнившим зубом во рту дряхлого старика ветхая лачуга; во дворе — шаром покати. Если не считать нескольких кур, да замершего в глубоком раздумье осла привязанного за ногу, никакой живности у хозяев не было. На мой окрик вышел пожилой, но еще крепкий на вид мужчина. Босой, в длинной рубахе — заплатка на заплатке.

Поздоровались.

— Говорят, в вашем селении несчастный случай?

— Не слыхал...

— А разве Надир-бек не из Джамо?

— Наш... из Джамо.

— Говорят, его убили...

— Это точно!

— А почему же говоришь, что ничего не знаешь? — Фархад не в силах скрыть возмущения.

— Так вы же говорите о несчастном случае...

— А гибель человека?..

— Убийство Надир-бека — это совсем другое! Сам Надир-бек был несчастным случаем для нашего селения, а теперь — слава аллаху...

— А за что Мирза убил его?— спрашиваю я.

— Пять лет назад, когда Мирза женился,— наш собеседник запустил руку под рубашку и с наслаждением почесал спинку между лопатками.— Так вот, когда Мирза женился, Надир-бек дал ему взаймы десять туманов. За пять лет долг вырос в пять раз. Если бедняга Мирза не мог возвратить десять туманов, то разве мыслимо выплатить пятьдесят? С трудом он нажил жену и двоих детей. А еще — ишака и четыре козы... Так живут почти все в Джамо. Наше селение в долгу у этого кровопийцы...

Мужчина зло выругался. Видать, крепко ненавидел он Надир-бека.

— Я говорю,— продолжал он,— все мы должны беку, но Мирзу он беспокоил больше и злее других. Требовал долг, Мы-то знаем, почему Надир-бек досаждал ему... жена Мирзы первая красавица не только в Джамо! А старый развратник бек любил молоденьких красивеньких. Одним словом, Мирза долго терпел, а потом решился. Прошлой ночью он подкараулил бека...

— А куда сам девался?

— Про это, господин военный, я не знаю. Другие тоже ничего не скажут. В горы ушел...

— А семья?

— Осталась здесь. Были бы дети побольше, а с грудными далеко не уйдешь.

Мы осмотрели место происшествия, поговорили еще с двумя-тремя жителями и ни с чем возвратились на заставу. О случившемся я доложил Мирзе-Ибрагим-Бузург-заде.

А когда Калат окутали густые сумерки и Кабуд-Гумбад погрузился в тихий, безмятежный сон, я сказал дежурному, что вернусь часа через три и выехал за ворота заставы.

Икбал понес меня той же дорогой, по которой мы с Фархадом недавно ехали. В Джамо я снова постучался в покосившиеся ворота. Хозяин не заставил себя долго ждать.

— Я опять к вам!

— Добро пожаловать. Заходите, всегда мы рады гостю.

— Тороплюсь. Загляну как-нибудь в другой раз, а сейчас...— Я стал говорить тише. — Понимаете в чем дело?.. Об убийстве уже знает правитель Калата. Мирзу ищут. А. если он пойдет через границу, его задержат мои солдаты и я вынужден буду выдать его полиции. Лучше будет, если через границу переведу его я сам...

— Вы?— в голосе человека послышалось недоверие.

— Я понимаю, как это глупо: начальник заставы желает переправить за границу преступника. Кто поверит этому? Но иного выхода нет, Бедняга Мирза может попасть в лапы полиции... За что? За то, что убил изверга и кровопийцу бека. Да я сам не задумываясь ухлопал бы этого негодяя!.. Передайте Мирзе, что я готов помочь ему.

Конечно, многие в Джамо знают, где прячется Мирза. Преступником его здесь никто не считает и выдать чужому человеку не выдадут.

— Где сейчас Мирза, я не знаю, — после мучительных раздумий сказал хозяин,— но я скажу соседям, может быть они знают... Заходите ко мне, подождите. Я скоро вернусь.

Минут через десять мужик возвратился в сопровождении пяти человек: двух уже довольно дряхлых стариков, один из которых очень часто, со страшным свистом и скрипом в груди, надсадно кашлял, и трех здоровенных парней.

Первым заговорил после очередного приступа кашля старик:

— Мирза убил шакала, который истязал всех нас. И сейчас наш долг — помочь парню в беде. Рано или поздно — его арестуют, а у него семья. Так что придется Мирзе уходить туда,— он указал на север.— Но это трудное, опасное дело. Кхе-кхе, кхе!.. Если ты, добрый человек, поможешь Мирзе перейти границу, мы будем благодарны тебе... Кхе-кхе... Но если... в случае чего... кхе-кхе-кхе...

Кашель не дал ему высказать мысль, но и без того было ясно, о чем хотел сказать старик.

— Обещаю вам! — старался я убедить собравшихся.— Если не сдержу слова, то можете делать со мной что угодно.

— Посмотрим,— сказал старик.— Мы верим тебе. Уезжали из Джамо вчетвером: я, Мирза и двое парней, лиц которых я не рассмотрел.

— Они — на всякий случай, для безопасности,— сказал на прощанье все тот же старик.

Молчаливые и суровые парни с ружьями проводили нас до самой границы, так и не проронив ни слова. Попрощавшись, Мирза незаметно пересек границу...

Мрак почти мгновенно проглотил его, и только шуршание камней еще минуты две-три напоминало о том, что где-то совсем близко человек. Вскоре затихли и эти шорохи. Не знаю, как мои спутники, а я позавидовал в эту минуту Мирзе. Покинув мир несправедливости, деспотизма, голода и нужды, он шагает сейчас по свободной и счастливой земле. Конечно, он покинул родные места, семью... Но джаминцы не оставят жену и детей Мирзы в беде, а со временем может быть и они смогут уйти туда, на север...

Человек рожден творить добро. В этом я глубоко убежден. Есть, конечно, среди людей... Но это, как говорится, паршивые овцы. А они в любом стаде есть.

Я предложил солдатам собрать немного денег в помощь семьи Мирзы. Как живительный, прохладный ветерок в знойный день прошумела эта весть по казарме, с легкостью быстрокрылой ласточки облетела все пограничные посты. Поздно вечером, проходя мимо открытой двери казармы, я случайно подслушал разговор сержанта Фархада с кем-то из солдат.

— Он совсем спятил с ума, — говорил вкрадчиво Фархад,— собирать деньги семье убийцы!..

— Что, боишься разориться?— с ехидцей спрашивал солдат.

— Я не о том,— Фархад явно смутился.— Мирза убил человека.

— Деньги не ему, а детям.

— Ты думаешь, дети убийцы станут людьми?

— Не знаю. Но такими подлецами, как некоторые, они не будут!

— Но-но... полегче!

— Перестаньте сейчас же!— вмешался в разговор третий. — Надоели. Дайте уснуть, мне скоро в наряд.

— А кто это дверь открыл?

— Гафур, наверное. Он даже брюки застегивать забывает.

— Гы-гы-гы!..

Кто-то захлопнул дверь. Я ушел озадаченный: — неужели Фархад и в самом деле такой? А ведь я с ним якшаюсь больше года и ничего подобного не замечал. Висит иной раз на дереве сочное яблоко, красуется. Смотришь на него — и слюнки текут. А сорвешь — оно с червоточинкой. Надо все обдумать.

Собрали пятьдесят туманов. Это не ахти какие деньги, но все же помощь. На следующее утро в Джамо поскакал молодой солдат Махмуд — повез деньги.

Я вызвал к себе Фархада.

— Сержант Азим-заде! Немедленно оповестите все посты и соседние заставы! Срочно на границу усиленные наряды. Сбежавший преступник вероятно попытается уйти за кордон.

— Слушаюсь, господин ождан!

— Выполняйте!

Фархад ушел, а я с полчаса восстанавливал в памяти события последнего года, силился вспомнить все подозрительное: проглядывало ли у Фархада это раньше? Нет, ничего такого... Впрочем, стой! И я вспомнил ту мимолетную тень, которая скользнула по лицу Фархада, когда Субхан Рамазан-заде нелестно высказался о Таджмамед-хане. А может быть парень ошибается по молодости лет?..

Сегодня у меня праздник — дежурный вручил мне опять два письма: от матери и от Аббаса.

«...Сынок,— писала мать, — письмо твое и деньги получили. Рады до смерти. Деньги очень пригодились. Заболел отец и нам приходится сейчас туговато. Все мы соскучились по тебе.

Я часто вижу Парвин. А встретимся — слез удержать не можем. Спасибо ей, милой Парвин, успокаивает меня: «Не плачьте, тетя Ширин, скоро вернется Гусейнкули и мы весело заживем...»

Тетя Хатиджа после смерти Мансура тоже выплакала глаза... Будь, мой ненаглядный, честным и добрым — аллах убережет тебя от всех невзгод. Никогда, сынок, не отказывай тому, кто просит у тебя помощи. Аллах увидит все это и сохранит тебя...»

Трижды я перечитал письмо и вдруг подумал: «А если Кавам-эс-Салтане попросит у меня помощи? Нет, дорогая мама, нужно знать, кому помогать!»

Письмо Аббаса было наполнено тревогой и дурными вестями. Он сообщал, что арестовали Мирза-Мамеда и Абдулло-Тарчи. За что? Им не предъявили никаких обвинений. Арестовали и выслали. Куда? Ходят слухи, что в Индию. Во всей этой истории было много темного.

«...Но я знаю, кто их предал,— делился в конце письма своими догадками Аббас.— Несколько раз я встречал в Мешхеде Лачина и капитана Кагеля. Это они сводят счеты... Меня они, к счастью, не заметили. Я стараюсь не попадаться им на глаза. Жду удобного момента, чтобы поговорить с ними по душам...»

Я сложил письма, сунул их под кошму и вышел во двор. На сердце тяжелым камнем легла тревога.

А во дворе — теплынь, тишина. Если и в самом деле есть рай, то погода в нем должна быть именно такой — нежно голубое небо, кое-где легкие облака и ласковые, как поцелуй любимой девушки, лучи солнца...

Я вышел за ворота заставы, остановился. От здания местного управителя в мою сторону, пошатываясь, бредет старый человек, ковыльного цвета борода, костлявые, как плети, руки. Одет старик в поношенный курдский чопан.

Когда он подошел ближе, я понял, что старик не пьян, как мне показалось сразу, а чем-то очень расстроен.

— Салам, отец!— поприветствовал его я по-курдски. Он встрепенулся, услышав родную речь, поднял на меня полные слез глаза.

— Лаво джан! Мой сын! Ты курд?— откликнулся он.

— Да, я — курд. Что случилось с тобой, отец?

— Эх, сынок,— тяжело вздыхает старик.— Бедняк я, а значит, ничего хорошего случиться со мною не может...

И он поведал грустную историю, рассказал о большом горе, которое обрушилось на его седую Голову.

— Шесть дней назад у меня был большой праздник. Я отдавал замуж любимую дочь Мирвери. Со мной веселилось все селение. Вечером у костра молодежь танцевала и пела, а мы, пожилые смотрели на них и вспоминали свою молодость. Я был самым счастливым человеком на свете, потому что моя Мирвери в этот день выходила замуж. Но случилось страшное...— слезы мешали старику говорить.— Во двор ворвались пять вооруженных всадников... Они стреляли, что-то дико орали, схватили мою бедную, мою ненаглядную Мирвери... скрутили ей руки... и увезли. Мы искали их несколько дней всем селением. И в конце концов нашли...

— Где эти негодяи?— раздался за моею спиной голос сержанта Талиба.

Я так внимательно слушал несчастного старика, что не заметил, когда со всех сторон окружили нас мои солдаты.

— Эти негодяи вон там! — и старик указал трясущейся рукой в сторону дома местного управителя.

— Вы были у Мирзы-Ибрагима-Бузург-заде?

— Был. Но меня там отхлестали плетью и посоветовали забыть о том, что у меня была дочь...

У ворот заставы зашумели, громко заговорили. Сам собой открылся стихийный митинг. Возмущенные солдаты слушали старика и поносили самыми бранными словами коварного Мирзу-Ибрагима-Бузург-заде. И тогда я понял, что мои подчиненные воины готовы на все.

— Преступники должны поплатиться кровью! — решительно говорит сержант Талиб. Он дышит порывисто, дрожит от гнева.

— Смерть негодяям! Надо проучить этих гиен!

И все мы решительно двинулись к двухэтажному зданию. Но слишком громко, видимо, выражали мы свои чувства и мысли: Мирза-Ибрагим-Бузург-заде и его приближенные сообразили, что ждет их и поспешили в телеграфное отделение, которое находилось по соседству с управлением. А там — в телеграфном отделении они были «в бесте», что значило — в безопасности.

Но бедную Мирвери мы все-таки освободили из плена. Вид она имела ужасный: лицо девушки от непрерывного плача посинело, волосы растрепались, щеки были исцарапаны, в крови...

Отец и дочь, обливаясь слезами радости, обнялись. Глядя на них, трудно было не расплакаться самому.

...К нам на заставу пришло пополнение. Пятнадцать человек. Молодые, крепкие ребята. Они выстроились во дворе заставы. Знакомимся. В нескольких словах я объяснил новичкам, чем придется им заниматься на границе. Но всего не перескажешь, служба пограничная — штука сложная; что ни день, то новое происшествие, каких никогда еще не было, и никто их предвидеть не мог. Но основные обязанности новичкам я рассказал.

— Завтра на границу, а сейчас — отдых,— закончил я.— Вот ваша казарма. Сержант Азим-заде! Разместите солдат на отдых.

— Слушаюсь, господин ождан!

Направляясь к себе, размышлял над тем, куда же девался Мирза-Ибрагим-Бузург-заде и долго ли еще в Калате будет продолжаться безвластие. Чудеса творятся вокруг! Исчез правитель целого района, и никому до этого нет дела. О случившемся я сообщил в Мешхед неделю назад, но пока нет никакого ответа.

Возле порога моей комнаты меня неожиданно окликнули:

— Господин ождан!

Я обернулся. Ко мне подошел один из новеньких, по имени Ибрагим. Среднего роста паренек, приветливый, черноглазый. На щеке у левого глаза крупная, как прилипшая вишенка, родинка... Запоминающееся лицо.

— Господин ождан, мне сказали, что мы с вами земляки...

— А ты откуда?

— Из Мешхеда.

— О, я бывал там,— и сразу же я вспомнил наказ Кур-бана. — Что нового в Мешхеде?

— Ничего особенного... Знаете, господин ождан, зам шлет привет тетушка Гульчехра...

Догадка моя подтвердилась: он знает пароль. Я пригласил Ибрагима к себе.

— Ну, рассказывай, как поживает Курбан-Нияз, дядюшка Фейзмамед и остальные? Нет ли сведений про Абдулло-Тарчи и Мирзо-Мамеда?

Сделав выжидательную паузу, Ибрагим рассказал, что про наших боевых друзей, арестованных полицией, ничего не было слышно, а все остальные пока живы и здоровы. Рассказал Ибрагим и о том, как перед отъездом они с Курбан-Ниязом заходили к Акперу. Тот передал привет и посоветовал еще глубже пускать корни в Калате, готовиться к новым боям...

На душе у меня полегчало, будто кто-то сбросил с моих плеч тяжелую ношу, давно и упорно гнувшую к земле. Теперь я не одинок. Рядом был настоящий друг, а вдвоем больше можно сделать.

Дня через три после прибытия на заставу пополнения меня вызвали в Мешхед. Приказано было явиться к генералу-губернатору. Надо ли говорить, что для меня это явилось полной неожиданностью: полтора года не беспокоили и вдруг...

В Мешхеде мне довелось узнать много новостей. Оказывается, Бехадерский кавалерийский полк уже переименован в полк Бахрами. Вместо знаменитого третьего эскадрона «Молния» создан казачий эскадрон. Командует им Нурулла-Мирза.

— Негодяй из негодяев,— полушепотом сообщили мне солдаты, охраняющие конюшню.— Плачет по его длинной шее веревка, ох, давно плачет...

Я поставил в конюшню своего Икбала, стряхнул дорожную пыль, поправил ремень и зашагал к штабу.

В полумраке широкого и гулкого коридора, как мураши, снуют какие-то людишки с бумажками и папками в руках. Их очень много. И все они удивительно похожи друг на друга. У всех страшно озабоченные, серьезные лица. Суетливые и завистливые люди...

Подхожу к двери кабинета начальника военного штаба... И вдруг лицом к лицу сталкиваюсь с Мирзой-Ибрагимом-Бузург-заде. От неожиданности я наверное чуть-чуть задержал шаг, но быстро сообразил, что, пожалуй в этом нет ничего удивительного. Все понятно...

Но теперь уже деваться некуда. Я решительно тяну на себя массивную, обитую кожей дверь кабинета. Чувствую — Бузург-заде сверлит меня ненавидящим взглядом но я смело шагаю через порог.

— Господин начальник штаба! Ождан Гусейнкули-хан по вашему приказу явился.

— А-а! Гусейнкули-хан! Из Калата?

— Так точно, из Калата, господин начальник штаба!

На мясистом, исковерканном шрамами и какими-то складками лице моего собеседника, очень похожего на породистого бульдога, блуждает ядовито-лютая ухмылка.

— Так-так... И чем же вы, господин ождан, занимаетесь в Калате?

— Охраняю границу, господин...

— Готовите заговор, ведете антиправительственную агитацию, — бесцеремонно прерывает меня бульдог.— Хотите поднимать мятежи...

Я отлично понимаю, что ничего доброго этот человек сделать мне не может. От неожиданности теряюсь, не могу ничего возразить.

— Акт о вашей деятельности, господин ождан,— продолжает со злорадством начальник штаба — составлен по всем надлежащим правилам. Заверен духовной властью. Сейд-Мирза-Казим, как вам должно быть известно, избран народом.

— Все это ложь, господин начальник штаба. Я протестую!..

— Судить вас будет военный трибунал. Завтра в четыре часа... Вы имеете право на защиту. А сейчас сдайте оружие!..

Я понял, что разговор бесполезен. Кладу на стол пистолет и ухожу. А в коридоре все та же суета. Бегут, торопятся куда-то чиновники. Вид у каждого важный, надменный.

Впереди — Бузург-заде. Меня душат гнев и лютая ненависть к этому подонку. Я иду на него медленной походкой, готовый на все. Видать, страшными глазами посмотрел я на своего врага. Он вздрогнул и трусливо юркнул в первую попавшуюся дверь.

В конюшню меня уже не впустили.

— Не могу, — виновато объяснил мне дежуривший у ворот солдат. — Приказано лошадь вам не отдавать. А что случилось, господин ождан?

— Ай, ничего особенного,— махнул я рукой и вышел на улицу. Меня удивляло одно обстоятельство: почему не был взят под стражу? Тут была или новая ловушка, или же за мной шла усиленная слежка.

...В полку Бахрами оказалось много знакомых ребят.

— Гусо! Сколько лет, сколько зим!

— Где ты пропадаешь?

— Будешь служить в нашем полку?

— Скажите, а где Аббас? — спрашиваю я.

— Аббас? Да где-то здесь. А-а, вспомнил. Он пошел проводить родственника, который приезжал к нему из Кучана.

Я присел на скамейку, задумался. Вскоре возвращается Аббас.

— Ба-а! Вот так новость! — он бросается ко мне, обнимает.

— Потише, медведь!— обороняюсь я.— Раздавишь.

— Так, братец, настоящие друзья не поступают!

— Ты обижаешься на меня?

— Почему бы тебе не сообщить о своем приезде?

— Не мог, дорогой Аббас. Не успел. Срочно вызвали к Гусейн-хазалу.

— Зачем?

— Судить меня будут...

Аббас неожиданно умолк, и это выдавало его страшное удивление.

После долгого молчания он с ужасом в глазах спросил:

— Судить... За что?

— Если захочешь побить кошку, то можно бить ее за то, что она съела сковородку!..

Разговор не клеился. Вижу — Аббас что-то обдумывает.

— Жаль, что в тот день я не расправился с Бузург-заде и Сейд-Мир-Казимом. Не обидно было бы сидеть на скамье подсудимых...— выпалил я для лихости.

— Ничего,— успокаивает меня Аббас.— Время будет, и ты еще отомстишь. А сейчас надо подумать, как тебя спасти от судилища.

— Аббас-джан, на этот раз трудно будет. Ничего не придумаешь.

— Знаешь что?— Аббас резко поднялся с казарменной табуретки. - Идем-ка к Арефу. Впереди у нас целая ночь!

— Думаешь, что-нибудь получится?

— А помнишь, как Махмуд-Новзари хотел с тобой расправиться. И что потом вышло?

Конечно, к Арефу идти нужно. Учитель не сможет предотвратить суд, но добрый совет даст.

Мы пробираемся тихими, кривыми, как ветки саксаула, окраинными переулками Мешхеда. Я все время был уверен, что за мною следят, и поэтому мы действуем осторожно. Разговариваем тихонько.

— Я слышал, что кто-то из кучанцев у тебя гостил? — поинтересовался я.

— Да-а — отвечает Аббас,— я совсем забыл тебе сказать. Шамо был у меня!

— Привез новости?

— Есть новости, Гусо-джан, и такие, каких мы давно не слышали. Хорошие новости: Абдулали-Сердар и Гулам организовали отряд курдских повстанцев.

— Да. В его отряде уже сто джигитов. В Миянабадском оазисе богачи не знают покоя. Гора Шаджехан занята повстанцами. Пламя восстания разгорается.

— Это радует,— я не могу скрыть своего волнения.— А что слышно от Мирзы-Мамеда и Абдулло-Тарчи? Да и как все это случилось?

— Эх,— вздыхает Аббас,— случилось страшное. К Аб-дулло совершенно неожиданно нагрянули полицейские и при обыске обнаружили листовки. Кто донес?.. А Мирза-Мамед — жертва шпионажа.

— Расскажи-ка поподробнее,— прошу я.

— Год назад приехал из Тавриза один деятель. Ашра-фом звать его. Не нравился он мне. Маленький, круглый какой-то. Губы всегда влажные. Словом, жирненький и обтекаемый как поросенок. А я таких, сам знаешь, терпеть не могу.

— Ну и что же случилось?

— Вот я и говорю — этот коротышка Ашраф втерся в доверие к Мирзе-Мамеду и даже к Арефу. Такого патриота корчил из себя, что и описать нельзя!.. И все это подлая личина. На самом же деле мы пригрели гадюку. Однажды на явочную квартиру налетели полицейские. Схватили Мирзу-Мамеда и этого негодяя Ашрафа...

— Его тоже схватили?..

— Слушай дальше.— прерывает меня Аббас.— Схватить-то схватили, но это был маскарад. На очной ставке Ашраф выдал Мирзу-Мамеда.

— Разве был открытый суд?

— Не-ет, что ты!

— Откуда же ты все это знаешь?

— Перед отправкой в Индию Мирза-Мамед передал на свободу записку. Предупредил членов партии...

— А что сталось с Ашрафом?

— Его через несколько дней освободили. Будто бы за неимением улик. Но теперь-то мы уже знали, что это за птица. Курбан-Нияз успел кое-что новенькое разузнать о нем. Это страшная гадина.

— Где же этот негодяй теперь? Аббас довольно улыбается:

— Приласкали мы его с Курбан-Ниязом...

— Уже?!

— Пригласили мы Ашрафа в Ходжа-раби. Погулять. Напоили, а на обратном пути Курбан-Нияз опустил его вниз головою в глубокий кяриз...

— Ай-да молодцы! — не могу я сдержать восхищения. Смел и чертовски решителен этот Курбан-Нияз. Побольше бы нам таких храбрецов.

— Ареф знает об этом?

— Нет,— спохватился Аббас.— Не вздумай проболтаться. Нам «убирать Ашрафа» никто не разрешал...

Был тот предзакатный час, когда еще светит солнце, но приближение вечера чувствуется во всем: и в удлинившихся тенях, и в темноватых оттенках неба, и в том оживлении, которое царит в это время на улицах города. Торопится, почти бежит толпа по Бала-хиябану. Чиновники спешат домой со службы, верующие в мечеть, нетерпеливая молодежь — на свиданье... И только дервиши медленно бредут вдоль красивого проспекта, нарушая своим плачевным видом гармонию, такие оборванные они и грязные.

Торопиться дервишам некуда: у них нет ни дома, ни семьи, ни работы. Они тянут заунывные песни, очень похожие на плач.

У ворот Медресе-наваб — два полицейских. Медленно прогуливаются они, перебрасываясь между собою незначительными фразами.

Мы проходим мимо, шагаем до самой мечети Говхаршад. Потом медленно возвращаемся обратно... Вступил в свои права тихий погожий вечер. Такие вечера бывают в конце мая, когда нет еще летней духоты, но уже стоит теплая устойчивая погода.

Полицейских у ворот университета уже нет. Но нет дома и Арефа. Дверь его квартиры на замке. В чем дело?

— Может быть эти шакалы поджидали Арефа? — Аббас не в состоянии скрыть тревоги.

— Кто знает...

Но мы напрасно беспокоились. Вскоре скрипнула калитка, и во двор вошел Ареф. Цел и невредим. Мы шагнули ему навстречу.

— Ба-а! Гусейнкули?!— не верил своим глазам учитель.

Крепко обнимаемся. Я вижу, как изменился, постарел за последнее время Ареф. У виска, чуть повыше уха, видны стариковские складки, одолела седина.

— Ну, рассказывай, дружище, как дела. Как служится? Ах, чего же мы стоим здесь, — Ареф берет нас за руки.— Идемте ко мне. Поговорим, спокойненько посмотрим друг на друга. Подумаем вместе...

У Арефа все та же комнатушка: письменный стол, кошма, один-единственный стул. Я вспомнил, как входили мы сюда с Ахмедом тогда, в наш первый приезд в Мешхед. Бедняги Ахмеда уже нет... Как страшно покидать эту землю!.. Будут зимы и весны, будут дожди и безоблачные светлые дни, но ничего этого уже никогда не увидят Ахмед и Рамо.

— Ну, а теперь рассказывай,— заводит разговор Ареф, поглаживая тыльной стороной ладони аккуратную, тронутую сединой бородку,— как настроение, что нового? Какими судьбами занесло в Мешхед?

— Меня будут судить...

Казалось, слова мои, как камни во время горного обвала, обрушились на голову Арефа.

— Судить?

— Да. Завтра в четыре часа.

— За что?

Я подробно рассказываю обо всем Арефу. Временами, когда гнев и возмущение мешают говорить, в разговор вступает Аббас. Ареф молчал, о чем-то сосредоточенно думая.

— Вот что, друзья мои, — проговорил он наконец, когда мы закончили свой довольно запутанный рассказ.— Бузург-заде не из тех, кому известны благородство и честь. Он, конечно, сделает все для того, чтобы свести с тобою счеты, Гусо-джан. Нет сомнения, что с тобою хотят расправиться.

— Я это сразу понял днем, в военном штабе. Добра не будет от суда, который готовят Бузург-заде и Сейд-Мирза-Казим.

— Все это правильно, но суд,— продолжал Ареф,— можно обернуть против его организаторов. А в этом есть большой смысл.

Странный поворот в делах. Аббас подался всем телом вперед, поближе к учителю. Меня тоже осенила догадка... Я вижу, как горячо заинтересован во всем мой друг. Молодчина Аббас! Для товарища он не пожалеет ничего на свете. Жизнь отдаст.

— Так вот, Гусо-джан, во что бы то ни стало добивайся открытого суда. Главное сейчас — подготовь боевую, призывающую к борьбе речь. Аббас, помоги ему в этом деле. Побольше огня, ненависти к врагам, правдивости и доказательности в словах!..

Поздней ночью покинули комнатушку: мы с Аббасом отправились к нему в полк, а учитель зашагал по Бала-хия-бану в противоположную сторону. Он был озабочен и даже расстроен.

Мы не приставали к нему с расспросами, зная, что Ареф ведет огромную работу: связан с революционной деятельностью десятков, сотен, а может быть и тысяч людей во всех концах Ирана.

Почти до рассвета сидим с Аббасом в каптерке. Под сочный солдатский храп, который несется из-за тонкой перегородки, отделявшей каптерку от казармы, мы в деталях обсуждаем предстоящую речь на суде. Задаем и сами же отвечаем на самые каверзные вопросы, какие могут подбросить мне завтра лютые и коварные враги.

И только под утро ложимся спать, здесь же в каптерке — небольшой солдатской кладовке. Аббас принес сюда свою постель из казармы.

— Жаль, не в Калате судят меня,— говорю я, когда мы гасим свет и укладываемся на узком, соломенном матраце, тесно прижавшись друг с другу.— Там все большие и маленькие встали бы на мою защиту!..

— А ты знаешь, Гусо, свирепый Бузург-заде не так уж глуп. Он обо всем догадывается, — в какой уж раз повторяет Аббас. — Не беспокойся, эта гиена все продумала. Уверен, что полиция сейчас охраняет все выходы из города, чтобы ты не ускользнул... из мышеловки.

Я засыпаю с мыслями горького сожаления и печали... так давно, кажется, целую вечность не виделся с Парвин и мамой. Если смогу завтра уйти от виселицы... обязательно навещу их. Непременно. Все дело зависело от какого-то пустяка: не попасть в петлю палачу.

С утра Аббас собрался в город, разделив со мной бедный солдатский завтрак.

— Отдохни тут, Гусо-джан, подумай обо всем, а я скоро вернусь,— сказал на прощанье Аббас.

Я остался в каптерке наедине со своими мрачными мыслями. Лежу на полу, рассматриваю низкий, закопченный потолок и считаю часы, оставшиеся до начала суда.

Из города Аббас возвратился возбужденный и повеселевший.

— Ты знаешь? — затараторил он с порога. — Нынче ночью по всему Мешхеду разбросаны листовки. Вот, посмотри!

Аббас снял шапку и извлек из-под подкладки листок от школьной тетрадки.

Я читаю листовку и не верю собственным глазам: «Люди Мешхеда! Сегодня часа в четыре в военном штабе будет суд. Судят человека, который смело защитил дочь бедного крестьянина от грязных поганых лап бывшего правителя Калата Бузург-заде. Ваш священный долг, люди Мешхеда, спасти честного человека от расправы. Помогите разоблачить и по заслугам наказать насильника и негодяя Бузург-заде!»

— Что ж, — говорю я, проворно вскакивая с матраца,— посмотрим теперь, господа, кто кого!..

...Площадь перед военным штабом напоминает цыганский табор. Шум, суета, ржание лошадей. Судя по всему, люди прибыли в Мешхед издалека. Одежда на них в пыли, лица утомленные...

Но мне сейчас не до них. Я не слышу, о чем они говорят, и даже плохо понимаю то, что происходит вокруг. Страшная грозная туча нависла над моей головой. Через час решится моя судьба. И кто знает, встречу ли я завтрашний рассвет... Может быть, как для Рамо и Ахмеда, и для меня навсегда угаснет солнце... Иду, уронив голову на грудь, к воротам штаба. И вдруг лицом к лицу я сталкиваюсь с человеком, которого где-то уже встречал. Это старик с окладистой, пышной бородой. Глаза подвижные, с затаенной хитринкой. Очень знакомые глаза... Где же я видел их?..

И тут я вспомнил: это же отец Мирвери! А вот и она, красавица!.. Стоит рядом с отцом.

— Добрый день, сынок!— протягивает мне обе руки старик. — Здоров ли?

— О, это вы, отец! Спасибо за добрые слова. Я пока здоров и голова на месте, но что будет?..

— Об этом не говори,— прервал меня старик.— Не надо лишних слов, сынок! Мы все знаем. К нам в деревню приезжал солдат Ибрагим из Калата и рассказал, что ждет тебя... И вот мы решили всей деревней приехать в Мешхед, чтобы защитить тебя. Три дня и три ночи мы были в пути. Почти не спали и не ели... Спешили, и как хорошо, что не опоздали. А теперь мы свое слово скажем.

— Отец, я благодарю вас и всех этих людей! Но только трудно меня спасти.

— Мы вместе с тобой разделим горькую участь...

Мне трудно сдержать слезы. Не хочу, чтобы их видели, но сдержаться я не в силах.

Старик обнимает меня. Прохожие замедляют шаги, с любопытством смотрят на нас. Слышатся голоса:

— Что нибудь случилось?

— Не видишь, это тот самый человек, которого будут судить!

— Совсем молоденький и такой несчастный,— вздыхает пожилая женщина в широченной с оборками юбке.— Известное дело — повесят. Если есть мать...

— Не повесят,— отвечает ей плотный, средних лет мужчина,— не всех вешают... иных расстреливают. А этого парня и под пулю не подставят.

Лицо мужика мне показалось очень знакомым. Крупный, с горбинкой нос, нависшие на глаза брови. Где же я видел его? Конечно, на базаре Сангтарашене. Это — мастеровой-каменотес.

— Не дадим погубить нашего защитника!— решительно добавляет строгий каменотес и, пробиваясь в толпе плечом вперед, направляется поближе к воротам штаба. Я вижу, как со всех сторон к нему протискиваются еще человек двадцать по крайней мере... На душе у меня становится посветлее. Значит и в Мешхеде я не одинок!

А толпа между тем растет и растет. Люди негодуют, плотная масса тел колышется и рокочет, как море перед штормом. Штаб молчит. Военный штаб выжидает.

— Судить надо не этого парня, а настоящих преступников! — взрывается толпа.

— Давайте сюда негодяя Бузурга-заде!

— Пусть выйдет на крыльцо! Иначе мы вытащим его за ноги!..

Гнев толпы страшней горного обвала. Его не остановишь, сразу не уймешь.

Неожиданно на балконе появляется начальник штаба. Он поднимает руку вверх, просит внимания. Площадь гудит, но потом утихает.

— Господа! Если вы собрались здесь,— изо всей силы выкрикивает начальник,— чтобы взять под защиту ождана Гусейнкули-хана, то я должен сообщить вам, что... Он уже оправдан. Мы разобрались во всем и пришли к выводу, что Гусейнкули-хан ни в чем не повинен...

— Мы требуем сюда Бузурга-заде!

— Где прячется шакал вонючий?..

— Порядок, господа, прошу спокойствия!— начальник штаба пытается изобразить на своем безобразном лице с мясистыми губами что-то наподобие улыбки.— Этого нельзя допустить! Это — самосуд... Мы стоим на страже иранских законов и не позволим расправу над человеком без следствия и суда. Бузург-заде взят под стражу... Его будут судить... А сейчас попрошу успокоиться и разойтись по домам. Понятно?

Тучному человеку в военной форме, военному чиновнику, с орденами и оружием поверили. Люди стали уходить. Они добились своего и дали понять, что вернутся сюда, если потребуется.

Да это была победа и все довольны. Лица светятся суровой радостью. Я смотрю на этих людей и думаю: какая грозная и непобедимая сила — народ!