Мир никогда не видел ничего подобного.

Побежденная нация стекалась в город выразить свое почтение обожаемой женщине. Люди прибывали на велосипедах, поездах, автомобилях и пароходах; несколько особо важных персон доставил самолет. Многие добирались пешком несколько дней, с детьми на плечах. Молодежь и старики, мужчины и женщины, богатые и бедные, святые и грешники — шли все.

Умерла Лили Шнайдер. Она больше никогда не будет петь.

Ее тело в закрытом черном гробу, отделанном золоченой бронзой, было выставлено для торжественного прощания в Шлесс Белльвю. В течение четырех дней не уменьшалась струившаяся по Тиргартену трехкилометровая очередь прощавшихся.

Это были серые, бесцветные люди серых, бесцветных послевоенных лет. Но Лили Шнайдер даже в смерти смогла вдохнуть жизнь в их души. По радио звучали Вагнер, Сметана, Бетховен и Шуберт в ее исполнении. Миллионы рыдали, скорбя, рыдали от абсолютной красоты ее бесподобного голоса.

Они шли и шли: матери с цепляющимися за них голодными детьми; старухи, которым песни Лили возвращали любимых, потерянных в минувшей войне; оставшиеся в живых солдаты, которым Лили помогала на войне обрести храбрость и укротить тоску по дому; вдовы, которые когда-то, еще не будучи вдовами, ходили слушать Лили в оперу со своими мужьями…

И юные девушки, держащие за руки своих возлюбленных.

Лили Шнайдер очаровывала всех. Дарила мечты.

Лили Шнайдер — сирена, она околдовала нацию, и даже сама смерть оказалась бессильной против ее чар.

Ее лицо — лицо ангела. Ее голос — голос соловья. Ее тело — тело блудницы.

Мужчины боготворили ее, женщины преклонялись перед ней. Царица известнейших опер Европы — и спален сильных мира сего.

Она снова, после пятилетнего отсутствия, принадлежала Германии. В овальном гробу лежали обуглившиеся останки. Огонь, поглотивший ее дом в Лондоне, уничтожил ее тело, ее красоту и жизнь. Но ее музыка осталась в этом мире навсегда.

Миллионы людей плакали. В каждом доме звучало радио. Все радиостанции передавали одно и то же: Реквием Брамса в исполнении Лили. Даже тогда, во времена ламповых приемников, голос Лили был сильнее радиопомех. Что бы она ни пела, в ее исполнении билась волшебная искра жизни, она придавала мелодии форму, объем, чувство.

Карлтону Мерлину, молодому журналисту, корреспонденту «Геральд трибюн», удалось протиснуться к могиле. Он поднял камеру как раз в тот момент, когда Луизетт Бифельд, сестра Лили, еще более красивая, чем сама Лили, откинула черную вуаль, скрывавшую лицо. Карлтон ждал, пока ей подавали маленький серебряный совок. Он ждал, пока она набирала им землю. В тот момент, когда она бросала символическую горсть земли в могилу, он щелкнул затвором.

Проявив пленку, журналист был ошеломлен: на снимке Луизетт улыбалась загадочной улыбкой Моны Лизы. Уставившись на фотографию, он задумался. Почему? Почему она улыбалась?

Карлтон еще не знал, что в тот момент, когда он нажал на затвор фотокамеры, началась его настоящая жизнь.

Именно этот момент возвестил и о конце его жизни, который наступит много лет спустя.

Ибо таково было могущество Лили Шнайдер: даже в смерти оно простиралось через годы и расстояния, через само время.