1. В БУРЮ

Все смешалось в природе: черные волны бешено рвались к небу, а небо, обремененное тяжелыми тучами, опускалось до самого моря. Казалось, две стихии — водная и воздушная — схватились насмерть…

А по бурному морю, словно презирая опасность, пробивался к берегам Колхиды военный корабль с двумя пассажирами на борту…

Вот начало этого небольшого рассказа — начало, которого, говоря откровенно, автору хотелось бы избежать. И вот почему: путешествие таинственных аргонавтов, пожалуй, может настроить читателя на романтический лад, а это никак не вяжется с кровавыми событиями, происшедшими весной 1808 года на берегах Колхиды.

Я бы не хотел, друзья мои, чтобы тысячи молний, блиставших на буром небе, и черная пучина, грозившая поглотить весь свет, хотя бы на мгновенье заслонили своей необузданной красотой суровую правду тех времен. Эта правда, которой мы с вами верны, не допускает произвола рассказчика. Но буря была. Вот почему мы и начали с бури…

Итак, шторм на Черном море разыгрался во всю силу. И в такую-то погоду военный корабль направлялся к Сухумской бухте.

Мореходы всех времен, при виде чистых небес и спокойных вод, обращались с благодарственными молитвами к таинственному владыке пучин. Так бывало всегда, и свидетелей тому немало. Но в эту апрельскую ночь 1808 года дело обстояло несколько иначе.

Капитан «Великого пророка» молил аллаха не о чистых небесах, а о ниспослании такого мрака, чтобы и собственного капитанова носа нельзя было увидеть, и такого дождя, чтобы исчезла граница между твердью небесной и хлябью морской. Впрочем, молитвы были излишни: и без них море и берега скрывались в кромешной тьме первозданья, а дождь лил, как в первый день Ноева плаванья…

Весна на Черном море обычно холодна и дождлива. Весенняя непогодь не уступит зимней. Каждая капля дождя пронизывает дрожью все тело до пят. Ветер в сырую погоду хуже лютого мороза…

Капитан, стоя на мостике, испытывал все прелести весенней непогоды при яростном северо-восточном ветре. Порою его обдавали волны, перекатывавшиеся через корабль; они держали его в постоянном напряжении, отгоняя сладкие мечты о домашнем мангале и глиняном чубуке. Капитан считал своим долгом время от времени выкрикивать слова команды. Матросы шлепали босыми ногами по палубе, бурча себе под нос: «Аман, аман…», и проклинали в душе султана, которому нет никакого дела до матросских тягот.

«Великого пророка» бросало из стороны в сторону, словно ореховую скорлупу. Он, казалось, только потому не идет на дно, что этого еще не хочет море.

Корабль продвигался вперед, точно ощупью, как человек в потемках, и вдруг застонал и заскрипел на все лады. Заголосили швы; можно сказать, не осталось ни одного гвоздя, который не повернулся бы в своем гнезде, а повернувшись, не пискнул бы. Этот кошачий визг ничего доброго не предвещал — похоже, корабль расползается на составные части.

Капитан обеспокоился не на шутку. Страх перед встречей с русскими судами уступил место опасениям иного рода; Теперь капитана тревожили не темень и дождь, о ниспослании которых он еще не так давно молил аллаха, а сохранность корабля.

Корабль с каждой минутой скрипел все сильнее. Этому скрипу, казалось, не будет конца, как и той одинокой песне, которой аккомпанировала в кубрике тонкоголосая кеманча. Он, этот скрип, красноречиво напоминал о почтенном возрасте морской лохани по имени «Великий пророк». Впрочем, о пловучих достоинствах этого судна не принято было говорить в присутствии высокопоставленных особ. «Великий пророк» был закуплен у англичан несколько лет назад и не без труда доставлен в Трапезунд. По поводу этой скромной покупки в Стамбуле три ночи подряд жгли бенгальские огни.

Корабль ремонтировался года три. Корпус его подвергся основательной очистке. Количество морских моллюсков, нашедших приют на трухлявых подводных частях судна, было чудовищно. Турецкие мастера, многое перевидавшие на своем веку — особенно всякой корабельной трухи, — просто диву давались, наблюдая, как возле корабля растет гора ракушек.

Немало потратили смолы, чтобы тщательно законопатить все щели и червоточины. Но это было далеко не все. Пушки, установленные много лет назад, сейчас представляли серьезную опасность для самой корабельной команды: так поизносились они и устарели. Поэтому корабль предстояло вооружить заново. Это было не так просто. Но и тут помогли друзья: англичане прислали десяток подержанных фальконетов.

Наконец, устранив запахи, хоть сколько-нибудь напоминавшие запах бекона, судно зачислили в состав боевого флота Великой Порты. И «Святой Яков», верно охранявший места господни в восточной части Средиземного моря, перешел в услужение новому хозяину и не без достоинства стал носить имя «Великий пророк»…

Вот уже два года, как Турция воевала с Россией. Франция, казалось, готовилась перегрызть горло британскому льву. Наполеон, заключив в 1807 году Тильзитский мир с Россией и негласно пообещав Александру I львиную долю территории Турции в случае ее раздела, тут же приказал тайно передать туркам полсотни старых пушек, часть которых и оказалась на «Великом пророке»…

Черное море стало ареной морских битв. Султану пришлось солоно. Турция все еще цепко держалась за кавказскую землю, хотя было ясно, что вековому владычеству султанов приходит конец. Но тем ожесточенней становилась борьба…

Вот почему «Великий пророк» шел сейчас к берегам Закавказья.

На пассажиров судна скрип корабля производил более сильное впечатление, чем на капитана. Пассажиры были молоды, их терзало уязвленное тщеславие.

Пассажиры полагали, что Порта могла бы предоставить им не этот скрипучий, а более надежный корабль. Когда это соображение дошло до капитана, — очевидно, оно было высказано вслух, — он скорчил очень смешную гримасу, чего не позволил бы себе при дневном свете. Гримаса эта выражала откровенное презрение к двум выскочкам, ради которых заставили стонать «Великого пророка» и побеспокоили, а может быть, и подвергли грозной опасности старого капитана.

Корабль бросало волной то вверх, то вниз, относило ветром то вправо, то влево. Современный Кастор и Поллукс попробовали было высунуть носы из каюты, но тут их окатила соленая волна, и они отлетели назад. Только с большими усилиями им удалось выбраться на палубу.

Однако волнение вскоре чуть поутихло, и моряки решили, что корабль вошел в Сухумскую бухту. Зачерпнули воду с правого борта — она оказалась почти пресной: стало быть, где-то близко Кодор — река бурная и строптивая. Вот-вот покажется и Сухум, — так полагал капитан. И вскоре он воскликнул:

— Кучук-эффенди! Кучук-эффенди!

По правому борту в кромешной тьме бурно пылал костер. Это с берега подавали сигналы доверенные люди Кучук-эффенди. Капитан приказал держать правее, и через час корабль достиг Сухумской бухты. Здесь было спокойно, на корабле наконец-то прекратился надоедливый скрип.

Матросы приготовили к спуску рибачью плоскодонную шлюпку.

— Почему плоскодонную? — не без тревоги спросил один из молодых людей.

— Она надежней, — соврал капитан, которому было жаль расставаться с килевой шлюпкой. Впрочем, для очистки совести, к бортам плоскодонки привязали две пустые бочки из-под соленой хамсы.

— Вы поплывете, как рыбы, — сказал капитан не без тайного злорадства. И присовокупил: — Сохрани вас аллах!

Молодой человек с беспокойными глазами и носом, похожим на орлиный клюв, спросил:

— До берега далеко?

— Нет, — последовал ответ.

Молодой человек стоял в нерешительности, взвешивая свои силы. Он промок, как говорится, до мозга костей, озяб, зубы его выстукивали мелкую дробь.

Было похоже на то, что Кастор (или Поллукс) трусит, не решаясь сесть в лодку, далеко не надежную. Он относился к категории людей, которые умеют быть храбрыми лишь в случаях, когда дело не требует большого риска. Не имея в жизни благородной цели, такие люди трусят, как зайцы, в минуты действительной опасности. Таких людей приходится подхлестывать. Это и сделал второй молодой человек, по имени Мамед.

— Аслан! — крикнул Мамед, сидя в шлюпке, подвешенной на канате. — В чем дело, Аслан?

Голос его звучал повелительно. И тот, кого звали Асланом, сразу же пришел в себя.

— Иду, — сказал Аслан и прыгнул в лодку.

Тотчас стали травить канат; шлюпка коснулась воды и тут же исчезла во мраке, словно ее и не бывало на этом свете.

Дождь продолжал лить, как из ведра. Тучи проносились над самыми гребнями волн. Они неслись тяжело, будто огромные перелетные птицы, выбившиеся из сил. Где-то далеко ухали громы, раскатистые, долгие, и небесную ширь прорезывали молнии, узкие и извилистые, как тропы в горах…

 

2. ГОРОД

В дождливое, тусклое утро город производил удручающее впечатление. Деревянные домики жались друг к другу, словно цыплята в ненастье. В маленьких оконцах было темно, город казался покинутым жителями. Пыль, которою, точно пушистым ковром, были устланы кривые улочки, превратились в липкую грязь — ног не вытянуть.

Недалеко от берега стояла крепость. Она имела прямоугольную форму. За толстыми стенами высился двухэтажный дворец — добротный деревянный дом, обшитый каштановыми и дубовыми досками. От крепостных ворот, пробитых в восточной и северной стенах, вели ко дворцу аллеи высоких тополей.

Недалеко от крепости раскинулся грязный рынок, а вокруг рынка толпились закопченные харчевни. В двух шагах отсюда было свалочное место. Много мусора и на улицах. Князь не заботился об их чистоте, а повальные болезни объяснял действием вредоносных ветров, которые в свою очередь зависели от расположения светил на далеком звездном небе.

Летом княжеская семья питалась только цыплятами и пила горную ключевую воду, которую таскала на себе в бурдюках дворцовая челядь. В самую знойную пору князь выезжал в одну из своих деревень. Город имел дурную славу: нездоровый климат, лихорадка. Окраины города утопали в сплошных болотах.

В восточной части Сухума, именуемой Тубун, брала начало древняя стена — гордость горожан. Она начиналась у самого моря и поднималась в горы, растянувшись почти на сто верст.

На причалах в давно прошедшее время грузились всяким добром корабли заморских стран. Здесь стоял большой город Диоскурия. Сюда, к сердцу Колхиды, устремлялись многочисленные враги, которые быстро расправились с городом и его населением. В конце концов Диоскурия, покинутая людьми, поросшая травою, сделалась жертвою волн и оказалась на дне моря. И только могучая древняя стена напоминает потомкам о былой славе предков.

Сухум пережил на своем веку нашествие греков, римлян, византийцев. Но самым страшным было владычество султанских орд. Вот как определила народная молва те черные годы: «Словно кончился день, словно мир обратился в огромное дупло, в котором и сыро, и тесно, и темным-темно…»

Султаны установили в стране разбойничьи порядки. Они узаконили работорговлю и в этот злодейский промысел втянули большинство местных князей и дворян.

Вся прибрежная полоса оказалась под пятою турецких пашей, и земля, некогда именовавшаяся Золотой, стала называться теперь Долиной Слез. Народная память сохранила до наших дней незабываемые картины человеческого горя. Турецкие султаны преднамеренно и хладнокровно уничтожали непокорных. От многих племен и народов сохранились только наименования. Паши попытались искоренить древнюю религию края — христианство. Старинные храмы и монастыри, возведенные талантливыми строителями, приводили захватчиков в бешенство.

К концу восемнадцатого века султанская власть на Черноморском побережье Кавказа пошатнулась. Россия нанесла султанам ряд сокрушительных поражений. Победы Суворова в Молдавии, при Рымнике и, наконец, взятие крепости Измаил надломили хребет Порты. Знаменитый адмирал Федор Ушаков разбил турецкий флот в сражениях при Тендре и при Калиакрии.

Победы русского оружия окрылили народы Кавказа, укрепили веру в конечную победу над ненавистным султаном.

Близилось завершение вековой борьбы против султанов, тяжесть которой очень долго испытывали на себе Грузия и Армения.

И в Абхазии население бралось за оружие. Горцы все больше убеждались в том, что только в смертельной схватке с султанской Турцией можно сохранить честь и достоинство, и народ в такой схватке понесет меньше потерь, чем в рабской жизни под господством янычаров…

Такова, в двух словах, была обстановка, когда владетельный князь Абхазии Келеш Чачба обратился к России с просьбой о покровительстве.

В те времена, когда народу Абхазии угрожали физическим истреблением янычары, просьба о покровительстве, обращенная к России, была верным выходом из бедственного положения.

Обращаться к России — значило бросить вызов султану. И старый Келеш решил взбунтоваться. Вскоре ему представился случай открыто выразить неповиновение Стамбулу: из Самсуна бежал Таяр-паша, обвиненный султаном в государственной измене. Он прибыл в Сухум в поисках убежища. Келеш принял его как гостя и помог перебраться в Россию. В письме по этому поводу Келеш просил царского наместника на Кавказе «в случае могущего последовать от Порты Оттоманской притеснения, не оставить… своей помощью и защищением».

В Петербурге хорошо знали, что князь Келеш почти всю жизнь служил турецкому султану, что слова его порою расходятся с делом. Но было известно также, что не мог Келеш до поры до времени выступить против могущественного султана, что Келеш действительно попал в немилость и турки будут мстить строптивому князю, что князь тайно вернулся к исконной вере дедов — христианству. Поэтому стремление Келеша найти себе сильного покровителя было вполне понятно.

Сухумцы горячо восприняли крутой поворот во внешней политике князя, ибо этот поворот соответствовал их чаяниям. Возмущение простолюдинов предвещало грозу и вызывало в султане самые серьезные опасения. Турко-фильская партия развернула борьбу. Эту борьбу возглавил княжич Аслан, в свое время изгнанный из страны как противник Келеша…

Двое молодых людей приглядывались к маленькому, вымокшему под дождем городу. В темноте они не слышали ничего, кроме рева утихающей бури. Они только что сошли на берег…

Легко сказать — сошли! Их просто-напросто выбросило могучим накатом волн, и плоскодонная шлюпка разлетелась в щепы. Одна из злополучных бочек подлетела кверху, и, падая, так хватила Мамеда по голове, что турок растянулся на камнях.

Не в пример древнему завоевателю Карфагена, нашедшему в себе силы подшутить над собственным падением, Мамед, как щенок, заскулил от боли и обиды.

Берег был пустынен — песок, да галька, да набегающие цепи бешеных волн. Город встретил таинственных путешественников неприветливо: туман и дождь, холод и слякоть… И к тому же эта дурацкая бочка… Не дурной ли это знак?..

Прежде всего — обсохнуть, обогреться. Нет, они не пойдут к Кучуку-эффенди. Это вызвало бы подозрения. Лучше держаться поближе к простому люду — вот что необходимо в их положении.

Аслан после небольшого раздумья направился к древней стене, маячившей в пелене тумана. Мамед последовал за ним. Они шли торопливо, удаляясь от рычащего моря…

 

3. ОТЕЦ И СЫН

Домик Бирама Айба был пристроен к толстой стене, выложенной две тысячи лет тому назад. На заднюю стенку не пришлось тратить досок, которые были дороги: покупать их приходилось в княжеском лесу. Однако нельзя сказать, чтобы эта изворотливость принесла бедняку Бираму большую пользу. Не от постоянной ли сырости страдала костной болезнью хозяйка? Эта болезнь и свела ее в могилу раньше срока…

Внутреннее убранство жилья неприхотливо: тяжелый, грубо сколоченный стол, две скамьи, нары вдоль стен да большой сундук. Фелюга, неводы и прочие ловецкие принадлежности хранились под навесом около домика. Их стерегла лохматая овчарка, умная, как человек (так казалось хозяину). Звали овчарку Кремень, ибо норовом она была тверда, как горный камень.

Бираму шестьдесят лет — возраст для рыбака почтенный. Старик подобен высокой скале, источенной водой и ветрами; такая скала еще долго будет украшать собой берег. Бирам поседел, а кожа с годами потемнела, высокий лоб густо покрылся морщинами, брови побелели. Вид его невольно вызывал образ мудреца, познавшего в тяжелом труде горькие испытания жизни.

Даур — сын Бирама. Ему двадцать лет, стан у него девичий — тонкий и гибкий. Двадцать лет — чудесный возраст, когда сила бьет через край и ищет себе достойного применения, когда мышцы не знают усталости, и сердце полно необузданных дерзаний.

Я часто думаю, друзья мои, об этом возрасте. И знаете ли вы, что приходит мне в голову? Я говорю себе: что, если бы в двадцать лет обладать хоть четвертой частью того опыта и той осмотрительности, которыми владеет человек в сорок? Сколько великолепных талантов получило бы человечество! А сколько их глохнет только потому, что не все умеют по-настоящему распорядиться собой именно в ранние, молодые годы!

Взять хотя бы Даура. Ну, чем он не молодец? На коне скачет быстрее ветра, стреляет из кремневки без промаха, храбр, статен, здоров. Недаром князь взял его в свою охрану и недаром благоволит к нему. Человек, умеющий ненавидеть врагов своих и врагов своего народа, человек, безгранично любящий свою землю, — таков Даур.

Но как жалко, друзья мои, как обидно, когда человек вдруг теряет ясность в мыслях и во взгляде — словно шоры у него на глазах. Не миновала Даура сердечная болезнь: полюбил он прелестную Саиду, приемную дочь купца Кучука-эффенди, торгующего в городе шелками и шерстью. Но дело, разумеется, не в том, что полюбил, а в том, что полюбил слепо, безрассудно… Вот я и говорю: немного бы опыта в его двадцать лет, чуточку бы осмотрительности…

Отец удивлялся, глядя на сына: откуда столько огня и живости? А главное, откуда эта бешеная страсть? Как и многие старые отцы, Бирам почти позабыл собственную молодость и свои поступки тех лет, поступки, которые тогда не казались ему странными… Счастлив человек, который до конца своих дней в какой-то мере сохраняет ощущение молодости или во всяком случае не забывает пору, когда он сам любил и страдал, мечтал и ошибался, — да попросту был молод и нетерпелив!..

Я бы не сказал, что горячее чувство молодого человека к Саиде — только любовь. Нет, не только любовь, но и жалость, сочувствие горькой доле девушке. Купец, когда речь заходила о Саиде, говорил словно невзначай: «Моя приемная дочь». Иные любопытные знали и побольше: Саида — юная аравитянка, купленная Кучук-эффенди на невольничьем рынке. Пленница в руках купца! Эта мысль сводила с ума Даура, поклявшегося во что бы то ни стало освободить Саиду. Но все дело в том, что…

Однако не будем торопиться с пояснениями, ибо история эта не так уж длинна.

Всю ночь скулил Кремень, а это, как известно, дурной знак. Бирам не раз пытался унять его. Пес, должно быть, боялся грозы.

Под утро Бирам развел огонь в камине и, кряхтя, улегся снова. А незадолго перед тем он видел сон. Трудно рассказать, что именно приснилось старику, ибо, как только явилось сознание, сон развеялся, словно утренний туман, оставив приятный осадок на душе. Но кое-что припоминается. Годы молодости… Первые радости… Светлый мир, высокое небо и песня детства.

Но ничего определенного, осязаемого, как это бывает в иных снах… Да, чудны порою стариковские сны!

Бирам глядит на свои руки: смуглая сухая кожа, вздутые синие жилы. Неужели старость? Он прислушивается к биению собственного сердца… Кажется, еще вчера он бегал мальчиком. «Как торопится время», — думает Бирам и, точно нуждаясь в подтверждении этой мысли, переводит взгляд на сына.

Даур спит на нарах. Его прямой нос четко вырисовывается на фоне потемневшей от времени дощатой стены. Сын укрыт буркой. Одежда — потертая черкеска, батистовый архалук, шерстяные ноговицы — по-военному сложена на скамье. Молодой человек дышит ровно, его могучая грудь спокойна…

Снова скулит собака, дождь настойчиво постукивает по кровле. Ветер тормошит неплотно пригнанную дверь. Слабый свет проникает в окно. В стене верещит сверчок. Но над всеми ночными звуками господствует глуховатый рев моря.

Раннее утро, полумрак да горящая трубка — чудесная обстановка для размышления. Но не кажется ли вам, что именно в такой обстановке мысли обычно тяжелеют? Вот призадумался Бирам над своей жизнью, и показалась она ему дымом от трубки, который тает в воздухе, не оставляя после себя и следа. Он попытался заглянуть в будущее, и оно представилось ему мрачным, обагренным кровью, озаренным пожарищами, безысходным…

Вдруг прервалось полудремотное состояние, в которое завели Бирама печальные мысли: Кремень захлебывался в хриплом лае, и кто-то стучался в дом.

— Хозяин, хозяин! — послышалось за дверью.

Проснулся и Даур. Он вмиг оделся и, на всякий случай прихватив кремневку, вышел в тесную прихожую, отпер дверь и благоразумно отошел назад.

— Доброе утро… — сказал незнакомец, стоявший на пороге.

— Входи, — пригласил Даур, разглядев насквозь промокшего человека.

— Я не один…

— Входите, входите…

Аслан и Мамед — это были они — не заставили упрашивать себя. Они прошли в комнату, обозначив свой путь мокрыми следами по полу.

Бирам, успевший одеться, радушно приветствовал гостей. Он засветил коптилку — льняной фитиль в глиняной чаше, наполненной рыбьим жиром.

— Хозяин? — коротко справился Аслан.

— Да, — ответил старик.

— А это твой сын?

— Он самый…

— Огонь очень кстати, — сказал Аслан, легко переводя разговор. — Нельзя ли раздуть его посильнее?

Даур поставил кремневку на прежнее место и, немного помедлив, принялся раздувать огонь в камине. Сказать по правде, ему не очень-то понравился развязный тон гостя. «Таких надо осаживать», — сказал про себя Даур.

— Мамед, — обратился Аслан к своему спутнику, — присаживайся поближе к огню.

Однако Мамед не нуждался в приглашении: он разделся чуть ли не донага и принялся сушить одежду у камина.

Отец и сын не торопились выяснить, что за люди их гости, откуда и куда держат путь, — это было бы не совсем прилично. Сами же гости пока не считали нужным представляться хозяевам, хоть это было еще неприличней. Видимо, пришельцам не до церемоний.

«Странные гости», — подумал Даур.

Он внимательно пригляделся к их одежде. Штаны молодых людей были собраны у пояса в многочисленные складки: словно широченные мешки стянули тесьмой. Такие штаны носят только турки, это ясно. И Даур нахмурился.

«Откуда они? — думал молодой человек, рассматривая гостей исподлобья. — Ежели они потерпели бедствие, то об этом следовало бы сказать еще за порогом… А ежели они явились из-за моря к Дауру Айба с недобрыми мыслями, то они слишком самонадеянны и их следует прогнать, как паршивых собак… Как видно, у них есть причины скрываться от людей».

Даур потуже затянул пояс из сыромятной кожи. Отец уловил это движение и угадал, что творилось в душе сына, вспыльчивого, как архангел (в представлении скромного рыбака эти небожители почему-то отличались особенно горячим характером). Словно без всякого умысла, отец проговорил:

— Да, оскудел дом старого Бирама Айбы…

Аслан отлично понял намек хозяина: назвав свое имя, Бирам приглашал гостей последовать его примеру.

— Знаю, Бирам, знаю, — проговорил Аслан, выжимая рубаху, — это твой дом. Потому-то мы и явились сюда.

Старик изумился.

— Как? Ты знаешь меня?

— А ты меня не знаешь? — спросил Аслан, хитро улыбаясь.

Старик замотал головой: дескать: никак не может признать гостя.

— Мамед, — сказал Аслан, — меня не узнают. Хорошо это или плохо?

Мамед взглянул сначала на Бирама, потом на Даура. Молодой человек был настроен явно враждебно. Впрочем, он и не пытался скрывать свои чувства. Но старик казался добродушным. Возможно, он был похитрее и утаивал свои истинные мысли. Или сотни глубоких морщин прикрывали то, что на свежем лице сына проступало совершенно ясно, как печать на султанском фирмане?.. Мамед не торопился с ответом. Он обдумывал его, плотно сжав губы и прищурив глаза.

— Это значит, что ты сильно изменился, — проговорил, наконец, Мамед.

Хозяева подивились несуразному ответу. Аслан поднял коптилку и, приблизив ее к своему лицу, спросил:

— А теперь, Бирам, узнаешь?

— Аслан! — воскликнул старик и невольно присел на нары.

 

4. ОПАЛЬНЫЙ КНЯЖИЧ

Бирам беззвучно шевелил губами, словно шептал заклятие от злого наваждения. Даур схватился за кинжал, готовый пустить его в ход. Но он еще не верил своим ушам. В противном случае его долг состоял в том, чтобы немедленно ринуться на врага.

Не знаю, достаточно ли ясно положение в доме Айба, если я не вмешаюсь. Неожиданный гость поверг хозяев в крайнее замешательство. Попытайтесь представить себе: перед вами вдруг появляется человек, которого вы считали исчезнувшим навеки, считали покойником. Спрашивается: что вы при этом почувствуете?..

Приблизительно в таком положении и оказались в эту минуту отец и сын Айба…

Имя Аслана, старшего сына князя Келеша Чачба, было предано проклятию. В среде простых и честных людей его считали мертвецом, ибо предатель по существу разлагается еще при жизни. Вид покойника у иных может вызвать страх или горькое сожаление, а предатель встретит у всякого настоящего человека только ненависть и омерзение.

Аслана, как главаря туркофильской партии, выдвинули князья Маршаны и Диапш-ипа. Фанатично преданный султану, он ненавидел каждого, кто с надеждой взирал на Север, на Россию. Эта ненависть укреплялась в нем и щедростью султанской казны.

А старый князь, учуяв силу могучего северного соседа, силу, способную противостоять султану, попытался проявить свою самостоятельность. Это, разумеется, рассердило Стамбул и рассердило не на шутку. Более надежного слугу султан видел в княжиче Аслане. И он сумел столкнуть лбами старого князя и его сына. Княжич со временем надеялся водвориться в Сухуме. Горцы отлично знали, на кого опирается Аслан в своей борьбе против князя. Их ненависть к султану обратилась и на Аслана.

Воздух родной страны оказался вредным для княжича. Он открыто перешел в стан врага, то есть совершил наихудшее преступление, навсегда заклейменное с тех самых пор, как у человека пробудилось сознание и чувство собственного достоинства. Изменив своему народу, Аслан оказался послушным орудием врага — проклятым и отравленным орудием.

И вот Аслан вернулся на родину. Он прибыл сюда, выполняя султанский приказ. Княжич, разумеется, подвергался смертельной опасности. Как же он надеялся избегнуть ее? — спросите вы. А расчет простой: во-первых, совершенно неожиданное появление, внезапность действия; во-вторых, столь же неожиданно высказанное смирение, раскаяние блудного сына, публичное осуждение султана и так далее. Все это должно было произвести соответствующее впечатление на князя Келеша. Но главное — уверенность в практическом уме отца, владетельного князя… «Зачем ему казнить опального княжича? — говорил Аслан. — Не лучше ли представить его возвращение как доказательство крушения турецких интриг, а самого княжича использовать в борьбе против султана». Именно так поступит князь — в этом и Аслан и его стамбульские хозяева были совершенно уверены. Они твердо надеялись на промах своих противников.

И, словно радуясь неизбежному промаху, промаху почти роковому, Аслан освещал коптилкой свое лицо и справа и слева. Глаза его глядели насмешливо. В них ощущался холодок вороненой стали — та врожденная жестокость, которая передалась княжичу по материнской линии (мать была в разводе с владетельным князем и жила в горах у своих родичей). «Тот же прищур, — подумал Бирам, — и тот же взор, бегущий куда-то мимо».

Аслан повел себя в доме Бирама уверенно и даже нагло: он вытянул ноги, развалившись на скамье. Бирам стоял перед ним неподвижно, а Даур отошел в угол.

Мамед не без интереса наблюдал за этой сценой; он убедился, что княжич в глазах простолюдинов остался человеком той породы, которую и побаиваются и уважают. Это обстоятельство турок отметил многозначительной ухмылкой.

Не зная, что делать дальше, рыбак предложил пришельцам крепкого вина, чтобы, как он выразился, «предупредить простуду». Мамед, как истый магометанин, от вина отказался наотрез. Он попросил черного кофе.

— Мы не пьем его, — мрачно заметил Даур.

Даур был бледен. На его худощавом лице проступили желваки, под короткими, светлыми усами беспокойно подергивались уголки губ. Карие зрачки подозрительно перебегали с одного гостя на другого…

Аслан, приняв штоф, жадно пил вино.

— Давно не приходилось, — оправдывался он.

— Значит, ты и в самом деле… оттуда? — спросил рыбак.

— Откуда, Бирам?

— Из Турции…

— Прямой дорогой. Корабль погиб, а мы, как видишь, остались целы.

Аслан говорит громко и четко — княжеская привычка. Он с важностью бросает слова, словно монеты нищим.

Не зная, как отнестись к чудесному спасению опального княжича, и не желая насиловать свою совесть, старик предпочитает заговорить о погоде.

— Такая уж погода… И откуда только взялась? Все небо обрушилось… Но, слава богу, кажется, немного стихает…

— Теперь это безразлично, — говорит Аслан, — кто на берегу — тот жив, а мертвому нет дела до погоды.

Даур стоит насупленный, точно не верит ни единому слову Аслана.

Турок продолжает возиться со своей одеждой с прилежанием иной хозяйки. Прилежание это более чем наиграно. К чему, скажем, дважды снимать и снова надевать шерстяные чулки? Мамед, как видно, чувствует себя далеко не в своей тарелке…

Аслан просит воды.

— Вино никогда не заменит воду, — говорит он.

Старик выходит в прихожую, и сын следует за ним.

— Отец, — шепчет он, — мне эти люди не нравятся. А насчет Аслана есть приказ: задержать его, ежели он появится на нашей земле. А второго, этого турка, и подавно — он лазутчик.

— Что ты! — говорит осторожный старик. — Нельзя так. Мы еще ничего не знаем. Княжич — хоть и опальный, а все-таки княжич.

— Есть приказ, — упорствует сын.

Отец прижимает палец к губам.

Гости, отведав воды, как это водится, похвалили ее.

— А что у вас нового? — обращается Аслан к Дауру, осушив чашу до дна. — Говорят, мой отец решил в русскую веру перейти и бросить торговлю пленными вопреки турецким обычаям… Надеюсь, он не сошел с ума?

— Нет, — сквозь зубы цедит Даур.

— Я так и думал!.. Нет, это было бы глупо — отказываться от барышей… А как здоровье старика? Его уважаемой жены?

Подчеркивая последние слова, княжич хотел выразить свое презрение к новой княгине — женщине из простой крестьянской семьи.

— Все в должном порядке. В семье прибавление. Мальчик.

— Вот это я понимаю! — воскликнул княжич. — Смастерить сынка на семидесятом году — совсем неплохо! Старика ничто не берет, никакая болезнь!

— Господь хранит его, — прошептал рыбак смиренно.

Аслан метнул на него острый взгляд. Малейшее проявление любви к отцу он почитал личным своим и притом глубоким оскорблением. «Постой, постой, старикашка, — подумал Аслан, — я дождусь того дня, когда ты запоешь по-другому». И, плотно стискивая зубы, бросил сухие, как хворост, слова:

— Да будет так!

Отец и сын обменялись немым вопросом. И, словно читая на их лицах этот вопрос, княжич ответил мрачно:

— Все мы ходим под луною, и все мы — люди…

Сделав эти два открытия, Аслан продолжал:

— Вот ты, Бирам, думаешь так: «Аслан явился неспроста. Может быть, связать его?» — княжич жестом остановил протестующего против этого обвинения старика. — А вот твой сын полагает, что не мешало бы попросту пристрелить нас обоих… Признайтесь, что это так.

Даур не стал опровергать догадку княжича.

— Видите, я вас насквозь вижу. Больше того! Вы ждете не дождетесь рассвета, чтобы сообщить во дворец о нашем появлении… Однако имейте в виду, мы пришли искать не убежище, но помощи… В чем же ваш долг? А вот в чем: вы нас должны помирить. Да, да, не удивляйтесь, — помирить меня с отцом. Вас я знаю хорошо и не хочу прибегать к посредничеству других. Человеческий язык опасен, и я научился остерегаться его. Я только прошу об одном — идите к отцу моему и скажите: явился блудный сын и стучится в отчий дом. Скажите ему: на родимый порог он принес сыновнее покаяние и горечь жалкого прозябания на чужбине. Идите и скажите ему: отныне враги его — мои враги… Но прежде вы должны поклясться вот на этом очаге, что не выдадите меня раньше, чем я буду прощен моим отцом.

Речь княжича произвела на рыбака сильное впечатление.

— Клянусь! — вскричал рыбак.

— А ты? — обратился Аслан к Дауру.

— Тоже клянусь, — подумав, проговорил тот.

Все сказанное сейчас не могло не поразить рыбака. Вражда князя Келеша с сыном Асланом давно стала притчей во языцех. А вот нынче блудный сын возвращается домой… Чудно, ей-богу, чудно!

У рыбака на глазах блеснули слезы.

— Слава богу! — воскликнул он.

Аслан смерил Даура с головы до ног удивленным взглядом. А Мамед, не желая выдавать своих чувств, усердно разгребал золу в камине.

 

5. КРАСОТКА

Восемнадцать лет — восемнадцать весен, чудесная пора, особенно, если жизнь кажется светлой и безоблачной и все величают тебя красавицей…

Саида и в самом деле красива. Судите сами: лицо матовое, чуть смуглое, на щеках — румянец, будто нарисованный от руки, стан ее — что лоза, а ножки так милы и так малы, что невольно — нечего греха таить! — заглядишься на них.

Да, Саида больше чем привлекательна… В ней нашла свое полное выражение та восточная красота, которую любили воспевать поэты, красота тонко вычерченных бровей, больших, великолепных глаз, длинных-предлинных ресниц, и кос, и шеи, словно выточенной из слоновой кости. В течение столетий мудрые поэты-соловьи всех времен и народов неустанно твердили о такой несравненной красоте, списывая красоток иногда и с бездарных миниатюр, на которых рука мастера умертвила все живое.

Но когда смотришь на Саиду, то невольно припоминаешь сочные весенние пейзажи, прохладные речки и высокие небеса, а не холодные и надуманные миниатюры. Саида красива по-земному, она полна жизни и действия. Она обладает живым и; несомненно, любознательным умом. Она — воск, из которого можно лепить все, что угодно — и хорошее и дурное.

Кучук-эффенди — отец Саиды. Он заменил ей умершую мать, когда девочке исполнилось девять лет. Саиде постоянно внушалась мысль о необычайной доле, уготованной ей судьбою. Ее пылкая душа была подготовлена для восприятия самых несбыточных мечтаний. На умело взрыхленную почву пролился яд бредовых мечтаний Кучука-эффенди.

Очень трудно угадать, где Кончается человеческое тщеславие и где начинается безумие. И то и другое развивалось у Кучука исподволь. Зараза шла из султанского дворца, где в тиши сераля, под плеск фонтанов созревали коварные замыслы, направленные против соседних государств и народов. Там же вынашивались и те жестокости, которые постоянно испытывал на себе турецкий крестьянин — пришибленный, голодающий…

Кучук создал из своей дочери отличную приманку. Саида не заметила, что превратилась в покорное орудие лазутчика. Такое воспитание дочери не представляло особого труда для Кучука-эффенди: зараженная религиозным фанатизмом, обуреваемая жадными мечтами о сказочно богатой жизни в серале султана, Саида представляла собою, с точки зрения старого шпиона, отличный материал в его руках. Отец ловко поделил роли: он разит врагов султана умом своим и коварством, а она — пленяет их своей красотой.

— Дочь моя, — сказал ей однажды Кучук-эффенди, — я думаю, будет лучше, если местные люди узнают нашу небольшую тайну…

— Какую тайну, отец?

— Я сказал — тайну… — Кучук-эффенди улыбнулся и провел рукой по ее смолисто-черным волосам. — На самом деле никакой тайны нет…

— Тайны нет? А что же?

— Видишь ли, дочь моя, лучше, если ты будешь в глазах местных жителей аравитянкой, моей приемной дочерью…

Саида поразилась этому странному предложению.

— Я это делаю для твоей же безопасности, — пояснил хитрый турок. — Народ в этой стране дикий, всей душой ненавидит нас, послушных слуг султана… И не приведи аллах, вдруг замыслят что-нибудь против тебя!

Саида сидела перед отцом бледная, молчаливая. Она, казалось, была смертельно испугана. В эту минуту она думала о молодом стражнике Дауре, которого полюбила совсем недавно и совсем неожиданно. Неужели и он замышляет что-нибудь худое!..

— Нельзя им доверять, — говорил Кучук-эффенди, следя за тем, какое впечатление производят его слова на девушку. — Поверь мне: так лучше…

И Саида с этого дня превратилась в бедную аравитянку, приемную дочь Кучука-эффенди.

…Саида с детства проявляла послушание и покорность. Ее тщательно обучили искусству туалета. Она умела красить ногти особым способом, известным лишь в Аравии, да и то в каком-то отдаленном оазисе. Она владела секретом, как чернить брови, знала состав мазей, которыми некогда пользовались женщины Вавилона. Однако большинство этих секретов пока оставались без применения, ибо восемнадцатая весна — лучшая в мире мастерица по части косметики, о чем красноречиво свидетельствовали восхищенные взоры молодого Даура Айба.

Он стоял у изгороди, играя концами шерстяного башлыка. По ту сторону забора стояла Саида. Утреннее солнце освещало ее со спины, и казалось, его лучи насквозь пронизывали ее хрупкое тело.

Это было утро после грозной бури, разыгравшейся ночью. Как всегда в таких случаях, день казался особенно ярким и радостным. Небесная лазурь и зелень гор, синева моря и белые стены домов в такие утра спорят между собою свежестью и яркостью красок.

Даур время от времени, словно невзначай, касается своей грубой ладонью девичьей руки. Саида не протестует. И каждый раз, когда он прячет руку, боясь обидеть возлюбленную грубым прикосновением, она обращает к нему взор то лукаво-сердитый, то поощрительный. И он снова осмеливается повторить свою невинную проделку. Тогда улыбаются оба: она — дерзко, а он — виновато, как не искушенный в любви человек.

Обычно Даур оживлен и разговорчив в присутствии Саиды. Но нынче он задумчив. Молодой человек словно разглядывает воду на дне глубокого-глубокого колодца. А девушка, как и тысячи ее сестер в такие минуты, требует слов. Она хочет слышать голос влюбленного, только его голос.

— Ты сегодня скучный какой-то, — говорит Саида капризно, как и подобает красотке. — Молчишь, ничего о себе не расскажешь.

— Мне приятно быть возле тебя…

— Ты бледен, — продолжает Саида. — Ты плохо спал?

Даур утвердительно кивает.

— Почему?

Вот вопрос, которого всегда должны остерегаться мужчины! Лучше до него не доводить дело. Это коварное «почему?» заставляет обычно изворачиваться и лгать — с тем, чтобы в конце концов признаться во всем…

Даур попытался взять себя в руки, твердо решив не уступать девушке и ни в чем перед ней не открываться.

— Почему? — повторяла турчанка, уловив минутную нерешительность молодого человека и заподозрив его в измене.

— Я почти не спал…

— Разве ты не был вчера свободен от службы?

— Страшная буря… — Начал Даур, но так неуверенно, что и младенец уличил бы его во лжи.

Она покачала головой.

— Нет, неправда.

— Я думал о тебе, Саида…

— Что же ты думал обо мне?

— Я мечтал о том дне, когда смогу увезти тебя из этой ненавистной лавки.

— Возможно, но это не все. Признайся честно — не все?

Даур потупил взор.

И тогда, чтобы ускорить допрос, Саида прибегла к простому, но веками испытанному приему.

— Я знаю все, — заявила она упавшим голосом. — Это должно быть, та самая девушка, которая живет за рынком…

И она уронила голову на руки, и плечи ее дрогнули. Саида по-настоящему разволновалась. Мысль о том, что Дуар мог вот так же, как с нею, встречаться с другой девушкой, казалась ей невыносимой.

Даур опасливо осмотрелся. «Позор, — подумал он, — ежели кто-нибудь застанет меня с плачущей девушкой! Что тогда скажут люди?» И этот крепкий человек, не ведавший страха, вдруг размяк от каких-то двух капель девичьих слез…

Теперь вы сами, друзья мои, можете убедиться в том, что мужской характер Даура был не только не целен, но имел весьма существенные слабости. Дело в том, что молодой человек порою испытывал прилив той наивности, которая, если не бороться с ней, превращает мужчину в тряпку (состояние, которое презирают, в первую очередь, сами женщины).

— Саида… перестань, Саида, — говорил Даур, озираясь, как преступник. — К нам нежданно-негаданно явились гости… Гости из Турции. Вот и все!

— Какие гости? — едва слышно спросила девушка.

— А как ты думаешь, кто?.. Сам княжич Аслан. И с ним еще один молодой турок…

— А ты меня мучил! — проговорила девушка, с облегчением вытирая глаза кончиком кисейной шали.

— Как тебе к лицу эти слезы! — воскликнул очарованный Даур.

Девушке все еще не верилось.

— Неужели они так взволновали тебя?

— Что правда, то правда — взволновали, и даже очень, — ответил Даур. — Каждый, кто любит свою страну, не может не волноваться… Он должен волноваться, если он мужчина.

— И он разговаривал с тобой?

— Кто? Княжич?

— Да.

— Мой отец и я уполномочены посредничать между ними, — не без гордости проговорил Даур, кивая в сторону крепости. И девушка поняла, что он имел в виду. Молодой человек продолжал: — Я уверен, что их удастся помирить. Аслан уже не тот Аслан, каким был раньше. Теперь он шелковый. Наконец-то кончится глупый раздор. Князья Маршаны и Диапш-ипа лопнут от злости. И поделом!.. — Даур угрожающе повторил: — Никому не дозволено превращать в игрушку свой родной край!

Саида положила руку ему на плечо. Даур продолжал с воодушевлением:

— Каждый человек любит мать, отца, любит сестер и братьев. Он берет себе жену и делает ее хозяйкой своего сердца. Но над всеми близкими и дорогими, над всеми родными и бесценными, словно Эльбрус, высится одно великое имя: родина! Мать обидишь — она простит. Жена, быть может, поверит раскаявшемуся супругу. Но родина ничего не прощает, она помнит и доброе и худое — тем и прекрасна она!

Молодой человек весь преобразился. Исчезла его неразговорчивость. Казалось, дай ему крылья — и он взлетит. Он говорил искренне, говорил о том, во что свято верил… Даур стиснул кулаки, точно сжал в них души всех своих врагов. Куда девалась его замкнутость! Ее как не бывало!

Девушка прижалась щекой к его руке и прошептала нежней родниковых струй:

— Хороший, хороший…

Может быть, женщины ничего и никогда не говорили нежней, чем эти два простых слова. Даур почувствовал себя на седьмом небе, и с этих заоблачных высот мир показался ему добрым, веселым, а мелкие земные страсти уступили место возвышенным. Вот следствие той любви, о которой я вам говорил выше: любви страстной и в то же время слепой. Имел ли право Даур даже в эту прекрасную минуту забывать о Кучуке-эффенди, об отце Саиды? Нет и тысячу раз нет! — таково мое мнение. Мы увидим дальше, прав я или нет.

Саида все теснее прижималась к Дауру. Она могла бы поклясться, что любит Даура, любит безумно. Однако Саида молчала. Девушка помнила отцовские наставления и считала, что надо в точности следовать им. Вот почему вместо девичьих признаний в ее устах прозвучали спокойно-холодные слова:

— Ну, расскажи, что же произошло у вас.

И Даур рассказал ей все, что случилось в минувшую ночь, припоминая все подробности. Она слушала его внимательно, не прерывая вопросами. А он не замечал ни солнца, поднимавшегося все выше и выше, ни людей, торопящихся на рынок, ни гусей, вперевалку идущих на болото и неистово гогочущих.

 

6. КУПЕЦ

Представьте себе паука: он сидит в углу, сидит терпеливо и неподвижно, уверенный, что жертва все равно не уйдет от него. Он уже ощущает легкую дрожь паутинки, но не торопится…

Словно паук, сидит купец посреди четырех стен своей комнаты. А мысли его там, у изгороди, где дочь разговаривает с сыном рыбака. Каждое утро приносит какую-нибудь новость. Что услышит Кучук-эффенди сегодня?

Перед Кучуком стынет чашка кофе. Из узенького, как в тюремной камере, окошка льется скупой свет. В комнате сумрачная тишина. Окно на три четверти завешено плотной материей. Все устроено так, чтобы надежнее отгородиться от любопытных ушей и глаз: и дорогие ковры на стенах и на полу, и тяжелые занавески на дверях, и это мрачное освещение…

Купец перебирает янтарные четки. Это невысокий, плотный человек с заметным брюшком. Редкие волосы всегда прикрыты феской. На лице — выражение озабочености и деловитости, так необходимое торговому человеку. Ему за пятьдесят, он нетороплив в движениях, не бросает слов на ветер. Если повнимательней присмотреться к его глазам, то нетрудно заметить некоторое несоответствие между внешним спокойствием и горячим огоньком, мерцающим на дне его глубоких глаз. Этот огонек порою разгорается, но купец умеет вовремя взять себя в руки.

Торговые дела Кучука — если это кого-нибудь интересует — шли неважно. Та часть гроссбуха, в которой учитывались расходы, заполнялась из месяца в месяц. Людям, как видно, было не до шелков, и купец терпел явные убытки. Другой бы на его месте давно прикрыл свою лавочку. Но у Кучука дела поважней торговли шерстью и шелком. Расчетливый бог торговли давно уступил место в этой тесной лавчонке богу воинственному, и Кучук мог называться купцом лишь постольку, поскольку над входом в лавочку висела пестрая вывеска.

Вороша события того времени, события порою кровавые, знакомясь с деятельностью многочисленных купцов, вроде Кучука, нельзя ли удивляться наивности, с какой иные местные правители смотрели на подданных Гермеса. С провинциальным радушием принимали такие правители купцов и пригревали их под своим крылышком. Многим и в голову не приходило, что заморские торговцы вместе с шелками и разными безделушками привозят смертоносный яд, действие которого рано или поздно испытывают на себе не в меру гостеприимные хозяева. Жизнь, как известно, беспощадна — она зло наказывает ротозеев. Но если человек, которому, как говорится, доверены бразды правления, почему-либо не воспользовался своей властью и не сумел охранить интересы страны и народа от врагов явных и, что еще важнее, от врагов тайных, то он совершил по крайней мере два тягчайших преступления: перед собственным народом и перед своими потомками. Мы с вами еще увидим пагубные последствия гостеприимства оказанного Кучуку-эффенди…

Купец получил кой-какое образование в европейском смысле этого слова. В молодости он плавал на английских купеческих судах, позже — на военном корабле, где обучался артиллерийскому искусству. Коммерческие способности он развивал в себе постольку, поскольку того требовала специальность лазутчика. Военные принципы Кучука основывались на тактике бедуинов — стремительность, внезапность: «Подул самум, убил все живое и так же мгновенно исчез, как появился». Неудачи султана на Черноморском побережье купец объяснял недостаточно решительными действиями против горцев. «Они еще продолжают жить! — говорил Кучук, думая о горцах. — Они живут нам на позор!» Теперь, спустя полтора столетия, мы можем сказать с уверенностью, что это не было частным мнением одного незадачливого шпиона, но программой всей султанской Турции, программой, проведенной в жизнь с необычайной жестокостью во второй половине девятнадцатого века.

Политические вожделения Кучука выросли из мечты мусульман-фанатиков о великом объединении магометан в едином государстве, которое представлялось ему гигантским многоугольником. Этот многоугольник охватывал Кавказ, Персию, бассейны рек Сыр-Дарьи и Аму-Дарьи и чуть ли не Ганга. В долгие часы безделья, когда в мангал подсыпалась душистая смола и весело булькала вода в кальяне, эта мечта не казалась ему несбыточной. Надо, говорил Кучук, чтобы все турки, до последнего человека, прониклись этой священной идеей и отдали себя ей на служение. Что касается самого Кучука, — он принес в жертву этой идее все: и себя и Саиду…

Вошла Саида и села на ковер.

Кучук посмотрел на нее с наигранным недоумением.

— С кем это ты разговаривала так долго, дочь моя?

Саида смутилась.

— Это был он… Даур.

— Снова объяснялся в любви?

Саида потупила взор; она нервно теребила пальцами ворсинки ковра.

— Нет, — проговорила она, — он говорил о своих делах.

— Каких делах?

И Саида передала все, что сообщил ей Даур.

Кучук отнесся к ее сообщению без особого интереса. Так показалось девушке. Он сделал вид, что слегка удивлен прибытием Аслана, словно это было для него новостью. Он отставил чашку кофе в сторону, задумчиво повел бровью и спросил:

— А куда торопится Даур, дочь моя? Я, кажется, прослушал…

— В крепость. Там ждет его отец, старый рыбак.

— Они, ты говоришь, хотят известить князя о прибытии его сына?

— Да, так он сказал мне.

— Они очень довольны?.. Они рады примирению?

— Очень.

— Так. Твой возлюбленный, как я понимаю, предан князю?

— И душой и телом.

— Он тебе говорил об этом?

— Он это твердит без конца.

— Что именно?

— Он боготворит князя.

Турок покрутил длинный ус.

— Очень жаль, — буркнул он недовольно. — Ему следовало бы боготворить свою возлюбленную. В его возрасте это вполне естественно. Он с тобой откровенен?

— Мне кажется, да.

— Что он еще говорил?

Саида вскинула глаза к потолку.

— Что он вызволит меня из этой лавки…

— И это все?

— Все.

— Так, — сказал турок и скрестил руки на груди. Он приготовился читать мораль, что делал всякий раз, когда его дочь соприкасалась с внешним миром. Он считал, что дочь еще слишком молода и может легко поддаться какому-нибудь глупому чувству. А это совершенно излишне… Кучук прочитал мораль. Это была почти что молитва, обращенная в пространство и, будто между прочим, произнесенная при Саиде.

Кучук говорил:

— Слаб человек, очень слаб. Поэтому он обязан постоянно следить за собой и, рассчитывая каждый шаг, неустанно спрашивать себя: кто я, какова моя обязанность? Без этого человек теряет веру в себя и забывает обязанности. Без этого человек становится одним из тех волоподобных крестьян, которых немало в Турции и которые только и думают, что о своих несчастных желудках… Твой отец с детского возраста задавал себе эти вопросы, и они помогли ему благополучно дожить до нынешних дней. Здесь, в этой стране, мы вершим дело, угодное аллаху и султану. Твое место в будущем там, в Стамбуле. Не забывай этого и слушайся своего отца во всем. — Кучук спросил шепотом: — Слышишь, дочь моя?

Да, Саида слышала…

А на дворе занимался теплый весенний день. А на дворе струился бесконечно добрый солнечный свет. А на дворе сновали горожане, трудолюбивые, вечно чем-то озабоченные. А на дворе шла весна, радуя собою весь мир…

 

7. ЯРМАРКА СЛЕЗ

Шел Даур и насвистывал мелодию рыбацкой песенки. На душе его было покойно и светло. Все ему казалось достойным внимания: и узкая улица с грязными лужами, и придорожные травы, ярко зеленые после ливня, и горожане, шедшие ему навстречу. Даже покосившиеся, трухлявые изгороди и те привлекали его взор.

Небо казалось выше, чем всегда. Солнце приятно грело. В эти минуты ничто не омрачало настроения молодого человека, шагающего по улицам родного города. Молодой горец испытывал прилив той неудержимой душевной силы, источником которой часто является любовь — молодая, горячая, почти всесильная любовь.

В это весеннее утро Даур имел все основания полагать, что он счастлив. Бывают мгновенья, когда влюбленному все кажется хорошо: и погода хороша, и люди хороши, и жизнь хороша. В такие минуты особенно обидно видеть горе и несправедливость. В такие минуты хочется, чтобы все улыбались и были довольны жизнью и своей собственной и жизнью близких.

Даур чувствовал приближение дня, когда ему придется серьезно подумать о судьбе Саиды. Он понимал, что надо принять решение, от которого зависит и его и ее будущее. Человек прямой и пылкий, Даур мало заботился о том, как посмотрит на этот брак Кучук-эффенди. Так же мало беспокоила его мысль и о старом рыбаке, который, видимо, не одобрял увлечения сына. В конце концов, рассуждал молодой человек, есть средство, которое быстро все распутает. Средство очень простое, но вполне надежное: конь, бурка и горы! Там, в горах, среди пастухов, все сложится по-иному. Там умеют сочувствовать настоящей любви, которой не страшна опасность, которая пренебрегает опасностью, которая презирает опасность! Там, в горах, он вместе с Саидой найдет и убежище и верную помощь…

В это время где-то недалеко раздались пронзительные вопли. Даур вздрогнул, точно его разбудили, и осмотрелся. Вопли доносились из-за ряда низеньких лачуг, вытянувшихся вдоль улицы. «Это ярмарка», — быстро сообразил Даур. В обычное время он не обратил бы внимания на эти крики и прошел мимо ярмарки. Но нынче этот неистовый, почти нечеловеческий плач отзывался в самом его сердце.

Даур решительно свернул с дороги, перепрыгнул через канаву и направился к месту, откуда неслись крики.

Здесь была небольшая зеленая поляна, расположенная за двумя рядами низеньких лачуг. На полянке толпились оборванные полуголодные люди. Были тут и женщины, и мужчины, и даже дети, связанные по пять, по десять человек. Здесь продавали людей так же просто, как продают зелень в зеленном ряду на базаре. Это была узаконенная невольничья ярмарка.

Ничего необычного, казалось, не происходило на этой ярмарке. Покупатели деловито осматривали живой товар, ударами хлыста заставляли рабов поворачиваться, щупали их руки и ноги…

Торг людьми существовал давно, с тех пор, как появились на побережье Черного моря турки. Князь Келеш прибрал к своим рукам всю торговлю пленными, весьма прибыльную для казны. Молодой Даур не раз бывал свидетелем самых диких сцен: мать разлучали с сыном, мужа с женой. Но нынче зрелище бесчеловечной работорговли поразило Даура в самое сердце. Эта мрачная ярмарка настолько противоречила его настроению, что молодой человек как бы окаменел, точно видел все это впервые…

Какой-то толстый купец осматривал пленника. Пленнику было не больше двадцати пяти лет. Он смотрел куда-то вдаль. Губы его едва заметно шевелились, произнося не то слова молитвы, не то проклятия.

Рядом с ним стояла полунагая девушка с распущенными волосами. Она плакала, прикрыв лицо ладонями. Ее плечи вздрагивали. Такие же белые и нежные плечи были и у Саиды…

На другом конце поляны, под огромным тополем, шел горячий торг. Турецкий купец в феске и широких шароварах покупал трех пленников — трех молодцов с орлиными взорами. «Наверное, их взяли в плен во время сна или подобрали бесчувственными», — подумал Даур. Они были связаны толстой веревкой, которую тщетно пытались разорвать.

— Вы много просите, — говорил турок, — они все равно убегут.

— Ты же посадишь их на корабль, — возражали ему княжеские стражники. — Куда они убегут?

Даур приметил оживленную толпу людей, кого-то тесно обступившую. Он двинулся к этой толпе.

На земле лежала девушка лет пятнадцати. Она в исступлении рвала траву. Она кричала что-то бессвязное. Почти нельзя было разобрать ее слов. Но все было ясно и без них…

Над ее головой стоял турок, худой, загорелый человек лет сорока. Он улыбался, скаля зубы.

— Не бойся, — обратился к ней турок скрипучим голосом.

Девушка вскрикнула и заметалась по земле. Стражник грубо пнул ее ногой.

— Перестань вопить! — приказал он.

Даур не выдержал: он схватил стражника за руки.

— Как ты смеешь! — крикнул Даур.

Стражник опешил. Но, узнав Даура, опомнился.

— Ты что? — сказал он спокойно.

— Перестань ее мучить!

Стражник оглядел толпу.

— Что с тобой, Даур? Или надоела княжеская служба?

— При чем тут служба?

— Отпусти мои руки! Вот так. — Стражник смерил Даура презрительным взглядом. — Уйди отсюда, если не хочешь иметь дело с самим князем.

Даура обступили стражники.

— Купи сам, если тебе жалко ее, — сказал один из них.

Первым захохотал турок. За ним все остальные.

— Денег не хватит, кишка тонка, — выговорил сквозь смех турок.

Даур постоял немного, не зная, что предпринять, и вдруг побежал прочь. Ему не терпелось поскорее выбраться с этой душной ярмарки, которую народ называл ярмаркой слез. Ему хотелось крепче заткнуть уши, чтобы не слышать больше ни криков, ни стонов несчастных жертв…

Даур бежал по улице. Бежал без оглядки. Многим показалось, что этот человек совершил какое-то тяжкое преступление…

 

8. ВЛАДЕТЕЛЬНЫЙ КНЯЗЬ

С высокого неба льется на землю полдневный зной, льется не менее щедро, чем вчерашний ливень. Море угомонилось. Маленькие желтоватые волны катятся лениво, едва покачивая небольшие корабли. Мир, кажется, стал еще шире, выше и светлее. Только лужи и липкая грязь на городских улицах напоминают о вчерашней непогоде.

На княжеском дворе поднялись давно. Няни кормят завтраком малолетних. Меньшого княжича пытаются убаюкать — он плохо спал прошедшей ночью, беспрерывно плакал. Кормилица поет ему колыбельную. Однако песня не действует на малыша — он продолжает пищать. Тогда кормилица повышает голос, ее песня уже слышна во дворе.

В дальнем углу двора отдыхают крестьяне. Одни пришли из Да́ла, другие из Гудау́т, третьи из Гагр. Тяжелые каплуны, черноокие козлы, многочисленные круги свежего сыра, мед в бурдюках — свидетельство почтения владетельному князю — перешли в руки расторопных дворцовых служителей. Крестьянские обувь и черкески испачканы грязью самых разных оттенков: рыжая грязь — с гор, коричневая — из Гагр, черная — с Кодора… Ходоки приводят в порядок свою одежду и обувь: кто чистит сапоги, кто латает черкеску, кто обсыхает на весеннем солнце. Каждого из них, словно черви, точат многообразные горести. Одни остались без дров из-за самоуправства княжеских надсмотрщиков; у других Маршаны незаконно отняли землю; третьих притесняют князья и дворяне, доводя народ до исступления. Словом, у каждого рот полон жалоб, только открой уста — и горькие сетования посыплются без удержу.

Крестьяне прислушиваются к песне. Они шли всю ночь, промокли, устали. А под такую песню да на теплом солнышке недолго и задремать…

— Хороша, проклятая, — добродушно отзывается о песне Темур из Дала. Он сладко потягивается и с трудом сдерживает зевоту.

Темур ростом в сажень, сухощав — одни кости да жилы. На черкеске латка на латке — дай бог столько здоровья каждому, сколько у него латок! Глаза узкие и насмешливые, нос тонкий и острый. Знал бы князь Маршан, где сейчас Темур — с ума бы сошел от злости. Но Темур не унывает. «После бури наступает день погожий», — любит он повторять глубокомысленно. Жизнь в горах, трудная и бедная, научила его трезво смотреть на беды, которые обрушиваются на крестьянина, как снежная лавина.

Темур собрал вокруг себя крестьян и плетет всякую быль-небылицу: надо же как-нибудь скоротать время.

— Не хнычьте, — говорит он, — хныканье здесь не в цене, за него не дают мамалыги.

— Зачем ты сюда явился? — спрашивают его.

— За землей.

— И ты надеешься ее получить?

— Я? Вот увидите!

Темур чересчур хвастлив. Но ему начинают верить. Этот неудачник никогда не унывает.

— Послушайте, — говорит он шепотом, словно по секрету, — надо уметь пролезать в игольное ушко. Вы сейчас увидите, что я сделаю с Маршанами. Келеш с ними на ножах. Поднеси ему кровь Маршанов, и он выпьет ее, как вино. Князья хитры, но я не дурак.

Согум из Гудаут оглядел Темура с головы до ног и многозначительно сказал:

— Ты очень хитер, Темур из Дала.

Темур почесал затылок, пересчитал латки на своих ноговицах, но и тут не сдался.

— Считайте, что земля у меня в кармане, — сказал он убежденно.

Вот на крыльце показывается князь. Он в долгополой черкеске из тонкого коричневого сукна. Это среднего роста старик, на вид крепыш: худощавое, энергичное лицо, нос горбинкой, глаза карие, настороженные, как у коршуна. Волосы светлые и редкие, борода и усы аккуратно подстрижены. На груди — длинный ряд золоченых гозырей, от гозырей тянутся золотые цепочки, сходящиеся лучами у левого и правого плеча.

Князь имеет вид человека, уверенного в своих силах. Впрочем, князю положено верить в свои силы. Какой же это князь — без гордой осанки, без глубокого сознания собственного достоинства? Не ступать же князю по земле опасливо, как по шаткой половице? В его походке должны чувствоваться мощь и благородство. Пусть душа его полна тревог и сомнений, но для подвластных ему людей он — олицетворение мужества и непобедимости… Надобно заметить, что у Келеша хватало умения соблюдать эти правила, кажется вычитанные между строк у автора «Князя», Макиавелли.

Род Келеша — древний и знатный, прямая ветвь владетельных князей. Всякое бывало в прошлом. Фамильные предания сохранили образы и несчастных слабых предков, теснимых и обижаемых недругами. Помнили о них и Маршаны и Диапш-ипа, позволявшие себе дерзить князьям Чачба, а порою даже открыто соперничать с ними. Сознательная жизнь Келеша началась при явных неудачах фамилии Чачба. При жизни его отца иные князьки и вовсе распоясались. Каждый из них мнил себя царьком в своих селах и действовал в них по собственному усмотрению. Паши разжигали эти настроения строптивых князей, только в одном случае признавая подлинное единение между ними — при выплате дани султану. Чтобы решительней и полнее воздействовать на старого владетельного князя, молодого Келеша еще в детстве увезли в Турцию в качестве заложника. Когда умер старый Чачба, султан сделал Келеша владетельным князем.

Келеш в свое время немало насмотрелся на прелести турецкого эдема. Он хорошо знал изнанку внешне благопристойного султанского двора и отлично усвоил себе его звериную политику, политику, от которой никто из соседних народов не мог ждать ничего доброго. Князь видел, что и турецкое крестьянство держали в повиновении лишь сабли янычаров. И он сказал себе: «Султан вовсе не обладает божественной силой, клянусь своим мулом!». Келеш познал действительную цену словам и делам султана. Он не раз сталкивался с продажностью вельмож. Человеконенавистничество в Стамбуле проповедовалось открыто. Князь вдоволь наслушался болтовни о всемогуществе Полумесяца. Князь имел возможность сравнительно точно оценить действительную мощь султанской империи и ее аппетиты, несоразмерные с возможностью их удовлетворить.

«Разделяй и властвуй!» — такова была политика султана, и ее-то испытал владетельный князь на своей собственной шкуре вскоре после переезда в Сухум. Многочисленные князья Маршаны и Диапш-ипа подрывали единовластие Келеша, не желали подчиняться ему. При этом они тайно опирались на помощь турецких агентов. Их неповиновение все больше и больше выводило князя из себя; И он волей-неволей начал искать себе опору, ибо борьба в конце-то концов предстояла не только с ретивыми князьями, но и с самим султаном. Келеш обратил свои взоры на Север. Вести оттуда приходили обнадеживающие…

И Келеш Чачба пошел на новое обострение: отказался от уплаты дани султану. Это вызвало бурное одобрение горцев-крестьян. Для обуздания Келеша султан направил в Сухум военную флотилию.

Князь бросил клич, и за короткое время в город прибыло до двадцати пяти тысяч вооруженных всадников. Эта сила, в сочетании с пушками русского фрегата, курсировавшего у берегов Абхазии, заставила турок повернуть вспять.

Князья проявили в эти дни редкую сплоченность. Исключение составили все те же Маршаны и Диапш-ипа: первые — из вражды к Келешу и поощряемые посулами султанского двора, вторые — из безрассудной заносчивости, толкавшей их на соперничество с владетельным князем. «Мы сами с усами, мы сами с бородами», — любили шутить князья Диапш-ипа, Для владетельного князя их заносчивость была хуже занозы в боку. Он крепко призадумался и решил… Но о том, что решил — после.

Итак, турецкие корабли повернули вспять… Маршаны с трудом поверили в это отступление. Но простолюдины — те, которым уже доводилось с оружием в руках смотреть янычарам в глаза, смотреть и, не дрогнув, храбро снимать с них башки, те, которые держали, готовясь к схватке с врагом, порох сухим, — еще раз убедились в непобедимости народной мощи и еще глубже познали жестокое, беспощадное, а в сущности трусливое нутро султанского войска.

 

9. КРЕСТЬЯНСКАЯ ПРОСЬБА

Завидя князя, крестьяне живо поднялись со своих мест. Согнув правую руку в локте и подняв сжатый кулак, каждый из них торжественно приветствовал властителя. Князь окинул их презрительным взглядом. Он осмотрел гостей так, как осматривают клячу, случайно оказавшуюся среди быстроногих скакунов. «И откуда такие берутся?» — подумал князь.

Странное смешение представляли собою гости. Тут были и высокие, худые, как жерди, люди; были и малорослые, и тощие, с тонкимы, как у комаров, талиями; лица у одних — желтые, точно высушенный бычий пузырь, у других — красные, с облезающей от загара кожей; одни были одеты прилично, другие — в сильно поношенных, латаных черкесках. Среди крестьян оказался хромой — он притащился откуда-то за сто верст, не жалеючи последних лохмотьев своих.

— Что вас привело ко мне? — спросил Келеш сиплым голосом: он был простужен.

Так как он обратился сразу ко всем, никто не решался отвечать. Крестьяне молча переминались с ноги на ногу.

— Ну, скажем, ты, — князь указал на ближайшего. — Кто ты?

— Темур из Дала, великий князь.

— Что беспокоит тебя?

Темур осмотрелся вокруг, словно ища поддержки.

— Великий князь, — начал Темур, поклонившись, — да перейдут на меня все твои недуги! Несчастный Темур имеет к тебе превеликую просьбу… Я из Дала…

— Стало быть, ты от Маршанов? — перебил его раздраженно князь.

— Да проклянет господь весь этот род! — произнес Темур, угрожающе поднимая правую руку.

Князь удовлетворенно тронул свои усы.

— Продолжай, — сказал он мягче.

— Эти шакалы совсем замучили людей. Не бывает и дня, чтобы они не совершили какую-нибудь подлость. У волка и у того есть запретные дни, когда он не ест мяса. Но нет ничего запретного за душой у нашего князя. У меня была земля, великий князь. Я получил ее от отца, а отец мой — от деда моего, а дед — от прадеда, прадед — от прапрадеда, а прапрадед — от прапрапра…

— Довольно, — перебил князь. — Что ты хочешь сказать?

— Моя речь, — продолжал Темур, — недостойна того, чтобы тревожить твой слух. Но я вынужден искать заступничества. Человек молится богу, когда у него душа пуста. Он обращается к своему князю, когда у него пуст желудок. Всем известно, что человеческая душа живет в желудке. Значит, ты, князь, — наш бог.

Келеш попытался определить, чего больше в словах Темура из Дала: скрытой насмешливости или святой наивности. Князю определенно не понравилась ссылка на прапрадедов. Претензия на земельную собственность, высказанная совершенно недвусмысленно, неприятно резанула ухо. Если на минуту согласиться с доводами Темура из Дала, если поддаться враждебному чувству к Маршанам и стать на сторону этого крестьянина, то, пожалуй, волей-неволей придется выслушивать еще каких-нибудь умников из Гудаут или Кодора, где нет князей Маршанов, но зато живут и здравствуют князья Чачба. Что им ответит Келеш?..

Так размышлял князь.

— Продолжай, — мрачно произнес он.

— Просьба моя такова: определить раз и навсегда, что земля, которую пашу я, которую пахали мой дед, мой прадед, мой прапрадед и — да перейдут на меня все свои недуги князь! — мой прапрапрадед, принадлежит мне. И Маршаны не смеют вытеснять меня.

Князь обвел холодными глазами толпу окружающих его крестьян, задерживая взгляд на каждом из них, точно целился из кремневки.

«Хитрец, — сказал про себя князь о Темуре, — он решил сыграть на моей неприязни к Маршанам и вырвать решение, которое завтра же обратится против меня. Эти люди готовы воспользоваться любой оплошностью с нашей стороны, чтобы извлечь для себя выгоду». И князь решил проучить дерзкого Темура. Он обратился к нему весьма строго:

— С каких это пор у тебя, Темур из Дала, обнаружилась собственная земля?

— С каких пор? Боже мой, я же говорил тебе, великий князь, что на ней пахали мой дед, мой…

— Знаю, знаю, — оборвал его Келеш. — Что же из этого?

Темур обомлел. От неожиданности он потерял дар речи.

— Видишь? — заметил князь. — Тебе даже сказать нечего.

— Да перейдут на меня все твои недуги, — проговорил, наконец, крестьянин, делая вид, что готов броситься на колени перед князем. — Ежели все мои деды и прадеды жили и умирали на ней, — чья же она, если не моя?

— Княжеская, — последовал ответ краткий и ясный.

— Маршанов, что ли?

— Да, — был ответ.

— Это моя-то земля?

— Она самая.

— Я из Дала, — четко произнес Темур, пытаясь растолковать, что его притесняют именно Маршаны, именно заклятые враги Келеша, а не кто-нибудь другой.

— Хотя бы из ада, — сказал князь резко, — это не меняет положения. Я насквозь вижу вашего князя, но я справедлив. Князь есть князь, раб есть раб.

— Однако я здесь не вижу рабов, великий князь, — энергично возразил Темур.

— Как не видишь? — Глаза у князя сверкнули недобрым огнем.

Крестьяне понурили головы. Лишь один Темур не сдался.

— Истинно говорю, великий князь, я не вижу рабов. — И тут же Темур обращается к своему соседу слева. — Послушан, ты считаешь себя рабом?

— Нет, — отвечает маленький, тщедушный крестьянин.

— А ты?

Сосед справа нерешительно произносит:

— Я? Нет.

— Видишь, князь? Мы вовсе не рабы.

Последняя капля переполняет чашу княжеского терпения. Келеш теребит бороду, не сводя глаз с Темура. Это очень неприятно, когда князь сверлит кого-нибудь своим взглядом.

— Послушай, Темур из Дала, — говорит Келеш негромко, но очень злобно, — ты немедленно уберешься отсюда и явишься к своему господину с повинной. Это говорю я, Келеш… Князь кидает в толпу, словно стрелы, свои колючие взгляды. — Если у вас у всех такие же просьбы, то следуйте за Темуром из Дала. Слышите?

Темур норовит что-то сказать, но князь грозит ему пальцем, и у того пропадает всякая охота продолжать беседу.

— Слышите? — гневно повторяет Келеш.

Тогда из толпы выступает вперед Согум, Согум из Гудаут. Это среднего роста мужчина, неладно скроенный, но с большим запасом телесной и духовной мощи. Голова его увенчана копной непокорных волос, борода короткая, жесткая, словно ее смастерили из колючек. Глаза живые, задорные. Говорит он отрывисто, слова цокают, словно подковы на мостовой.

— У меня совсем иное дело, великий князь.

— Кто ты?

— Я — Согум из Гудаут.

— Не слыхал о таком…

И, точно боясь забыть что-то очень важное, Согум выпаливает скороговоркой:

— Все мы любим свой очаг и ненавидим врагов. Поэтому я и пришел к тебе. Земля, разумеется, дело очень нужное. Но нынче меня тревожат враги…

— Кто?

— Враги.

— Чьи враги?

— Мои и твои.

— Не понимаю, — буркнул князь.

— Я хожу по пятам за одним человеком, который пьет кофе с купцами… Говорят, он — чужеземец…

— И что же? Тебе тоже захотелось попробовать кофе?

Согум подошел поближе и прошептал:

— Все они лазутчики, великий князь.

— Что?

— Я хочу предостеречь… Эти купцы…

Князь сплюнул в сердцах.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Вы что же это, решили учить меня уму-разуму? Занимайтесь лучше своим делом…

— Эти купцы…

— Что купцы?! Может быть, и ты думаешь торговать?

— Нет, не думаю.

— То-то же… Ну, счастливого пути вам! — говорит Келеш.

Крестьяне, не солоно хлебавши, поворачивают к воротам и уходят медленно, словно побитые.

 

10. РУССКИЙ ОФИЦЕР

Князю сообщили, что прибыл русский офицер.

— Откуда он? — спросил Келеш.

— Только что с корабля…

— С «Гавриила»?

— С «Гавриила», князь.

Князь промычал что-то невнятное, подергал себя за усы: он все еще злился на крестьян, казалось вовсе обнаглевших.

— Где он, этот офицер?

— Беседует с Георгием…

— Наглецы! — продолжал гневаться князь. — А какие речи они ведут! Ишь ты! И о земле, значит, и о лазутчиках! Попробуй дай им волю… — И Келеш содрогнулся при одной этой мысли.

— Передай, что приду, — сказал он спокойно. — А пока пусть с ним говорит Георгий.

…В княжеском зале, обставленном более чем скромно, княжич Георгий беседовал с морским офицером. Моряк был высокого роста, крепкого сложения, и рядом с ним щуплый Георгий, нежный, словно девушка, казался юношей.

— Ах, капитан! — говорил молодой князь. — Забыли нас, совсем забыли. В последний раз вы оказали нам честь своим посещением год тому назад. А мы вас ждали… Отец и письмо заготовил… еще одно письмо… — Он взял гостя под руку и подвел его к жесткому и не очень удобному креслу с высокой спинкой.

— Война, князь. Бывает так: плывешь мимо, а на берег — нельзя.

Капитан, князь Мелецкий, был одним из тех русских офицеров, которые по внутреннему побуждению сменили блеск петербургских балов на превратности морской службы, жизнь спокойную — на жизнь под вражескими пулями и под угрозой тропической лихорадки, не менее гибельной, чем пули.

В свое время на Мелецкого произвела большое впечатление книга Радищева, знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву». У офицера словно глаза открылись, и он остро почувствовал всю несправедливость бытия. «Подальше бы от этой мишуры! — говорил себе Мелецкий, размышляя над блистательной, но пустой жизнью высокопоставленных особ в Петербурге. — Подальше от горя народного и страданий!» Последнее восклицание относилось к той безрадостной крестьянской жизни, которую приходилось наблюдать Мелецкому в русской деревне. Он сознавал весь ужас крепостного рабства, но не находил в себе сил подать голос в защиту народа. Ему казалось, что только вдали от столицы, в многотрудной бранной жизни он обретет утерянное душевное равновесие…

Надобно заметить, что Черноморский бассейн даже в годы мира по существу оставался театром военных действий. Турецкие адмиралы пользовались любым случаем для коварных нападений на русские суда. После каждого такого нападения следовали лицемерные извинения из Стамбула. Однако за словами, подчас льстивыми, скрывалась тайная угроза: проливы Босфор и Дарданеллы были крупным козырем в руках турецких пашей, и они пускали его в ход при каждом удобном случае, ибо английские или французские корабли (в зависимости от внешнеполитической обстановки) сновали в Эгейском море, как у себя дома, и в любую минуту могли воспользоваться Босфором и Дарданеллами, чтобы угрожать югу России. На открытые турецкие провокации часто приходилось отвечать сдержанностью, приводившей русских матросов в ярость. Предметом главных тревог Петербурга была Европа, порабощенная Наполеоном. Никто не знал границ вожделений французского императора. В этих условиях Черное море и проблемы, связанные с ним, отодвигались на второй план, хоть и временно…

Мелецкий сел в кресло. Ему лет тридцать. Глаза у него цвета воронова крыла; волосы черные, рано поредевшие. Лицо загорелое и обветренное.

Георгий тотчас перешел к теме, которая более всего волновала правителя Абхазии. Речь шла о сравнительно давнишнем предложении князя Келеша, направленном в Петербург: угрозы султана вынуждали просить покровительства — военного и политического. Ответ императора запаздывал, и в Сухуме сомневались, дошло ли письмо до Петербурга.

— Дорогой князь, — сказал капитан, — письмо было вручено его превосходительству дюку де Ришелье, губернатору Херсонскому и Екатеринославскому. Император весьма благосклонно отнесся к этой просьбе.

— Из чего это видно, ваше сиятельство? — спросил Георгий.

— Хотя бы из того, что нынче я здесь, в этом дворце…

— Вы привезли какую-нибудь новость?

— В некотором роде — да.

Уклончивый ответ офицера несколько смутил Георгия. Он посчитал необходимым откровенно высказать некоторые мысли.

— Я понимаю осторожность его императорского величества, — сказал Георгий, присаживаясь на край кресла. — Но заверяю вас, дорогой князь, отец непреклонен в своем решении отдать себя и народ свой под покровительство его императорского величества… — Георгий поглядел на Мелецкого и, словно пытаясь угадать его мысли, спросил: — Скажите откровенно, как на это смотрит император?

Мелецкий заговорил сухо, сознавая свою ответственность. Император, разъяснял он, согласен оказать покровительство князю Келешу. Император готов в подходящий момент скрепить высочайшим актом принятие княжества в подданство российское. Однако официальная сторона дела не может быть разрешена быстро. Надо запастись терпением, надо повременить. Князю, должно быть, известно, что Наполеон деятельно готовится к новому походу. Кто поручится за то, что Австрия или Пруссия — конечная цель Наполеона? Он слишком задрал нос, он видит мир не таким, каков он есть, а каким ему хотелось бы его видеть. Мир по-наполеоновски — порабощенная Европа. Учитывая все это, надо признать, что положение на Черном море еще больше осложняется… Во всяком случае, просьба о покровительстве будет уважена…

— Будет уважена, — подчеркнул Мелецкий.

Речь Мелецкого была неторопливой. Каждое слово звучало отчетливо. Сидя здесь, в этом дворце, в чужой стороне, князь, как это случалось с ним всякий раз, когда он уезжал за пределы отчизны, чувствовал за собой всю мощь государства российского. И это чувство делало его сильным, приподнимало над людьми, и новые силы вливались в его сердце, уверенней работала мысль…

Капитан, помолчав немного, повторил:

— Будет уважена.

— Я полагаю, — заметил Георгий, — что этой просьбой отец выразил чаяния народа нашего…

— Надеюсь… За исключением одного пункта, — сказал капитан, поморщившись. — Я имею в виду пункт, по которому он просит оставить в силе торговлю пленными. Согласитесь — это нетерпимо! В городе, недалеко от крепости, я видел толпы несчастных пленников. Надо искоренять варварские обычаи султанов, а не потворствовать торговле пленными!

Молодой князь густо покраснел.

— Понимаю вас, — пробормотал он.

— В таком случае, — продолжал Мелецкий, — ваша святая обязанность воздействовать на отца, чтобы он не настаивал на сем позорном пункте.

— Разумеется, разумеется… Однако… — Георгий потер пальцами виски, точно у него болела голова, подумал немного, потом заговорил горячо, убежденно: — Главное нынче, на мой взгляд, заключается в быстрейшем удовлетворении просьбы о покровительстве. Главное, князь, ваша помощь… Поймите же нас! Султан не дремлет… Скажите, ради бога, прямо: будет ли уважена наша просьба? И когда точно это произойдет?

— Трудно определить год и число, — сказал Мелецкий.

— Я полагаю, — продолжал Георгий, еще больше оживляясь, — что и мы сумели бы внести свой вклад в вашу борьбу против Порты. Когда поток вертит мельничное колесо и отлично справляется с этой работой, — очень хорошо! Но кто же станет сетовать на то, что в речку вылили еще один кувшин воды? Нет, такого мельника встречать не приходилось! Мне кажется, — продолжал княжич, точно отхлебывая глотками крепкое вино, — мне кажется, что турки не так уж сильны. Отнимите у них уверенность в иноземной помощи, сбросьте со счетов иноземных офицеров, обучающих турецкую армию, и вы увидите, что от Великой Порты останутся, как говорят русские, рожки да ножки. Султан грозен, когда против него стоят безоружные люди… Нам угрожает смертельная опасность, и нам необходима помощь. Отец твердо держится этого убеждения, поверьте мне, дорогой князь!.

Мелецкий вполне отдавал себе отчет в том, что старый князь не прочь сыграть на противоречиях между Портой и Россией. Порою князя Келеша приходилось и усмирять. Но за последнее время прозревали даже слепцы. Княжеские междоусобицы все чаще отступали на второй план перед смертельной угрозой со стороны шаха персидского и султана турецкого…

— Население нашего города поредело! — воскликнул Георгий. — И все по милости султанов. Они уничтожали нас поколение за поколением. Почему, спрашивается? — он горько усмехнулся. — По-моему, по той же самой причине, по которой волк разрывает на части свою добычу. Характер такой!

— Это правда.

— Перед нами, — продолжал Георгий, — только один путь: или за нас заступится Россия, или мы погибнем в неравной битве с Турцией…

— Справедливо сказано…

— Цель наша ясна: жить вместе с Россией! Но это кое-кому не нравится, например англичанам. Да и французскому императору тоже не по нутру.

Георгий пригласил Мелецкого к огромной карте Черного моря, занимающей половину стены.

— Видите? Босфор. Покуда этим проливом могут пользоваться англичане, на Черном море не будет мира… Они открыто подзадоривают султана на разные пакости, а султан все больше запутывается, и он безнадежно запутается в этих сетях.

— Я уверен в этом, дорогой князь.

— Вашими бы устами да мед пить! Будем уповать на провидение, а тем временем и самим не годится дремать и поддаваться угрозам султана. Мы не поддадимся! — воскликнул Георгий. — Прошу передать это господину де Ришелье…

В это время дверь отворилась и в зал вошел Келеш. Он посмотрел на собеседников молодым, лучистым взглядом, неожиданным в его возрасте.

— Очень рад, очень рад, — говорил на ходу Келеш. — С добрыми вестями к нам?

Мелецкий ответил:

— Я верю в доброе будущее, князь.

Старый князь протянул руку. Мелецкий и Келеш стояли теперь совсем близко друг к другу. Келеш, казалось, хотел прочитать в глазах русского капитана ответ на свой вопрос.

— Нас волнует одно, — сказал Келеш, — скоро ли наступит день, когда мы сможем назваться подданными Российской империи?

Мелецкий, следуя инструкциям, полученным свыше, должен был подбодрить князя и его народ. Он был уполномочен торжественно заявить князю, что в случае нужды помощь будет оказана немедленно.

Старый князь выслушал Мелецкого и склонил голову в знак признательности. А потом, положив ладонь на ладонь и потерев их одну о другую, сказал:

— Иначе турки изотрут нас, как зерно жерновами…

Мелецкий нахмурил брови.

— Этому никогда не бывать! — проговорил он жестко. — В этом могу принести клятву.

 

11. РЕШЕНИЕ

Известие о возвращении блудного сына князь, против ожидания, принял как будто спокойно. Однако он приказал подать воды, сказав, что с самого утра у него пересыхает в горле.

Келеш отпил несколько глотков, не спуская глаз со старого Бирама и его сына. Те держались почтительно, не смея присесть на указанные им скамьи.

— Позови Батала! — крикнул князь стражнику, стоявшему за дверью.

Турки считали Батала злым гением князя Келеша. Поговаривали, что именно Батал возбуждает в князе дух непокорности и открытого бунтарства. Утверждали, что Батал одним своим видом внушает горцам ненависть к султану. Говорили, что это он, Батал, добивается княжеских решений, направленных против султана, что он всячески разжигает ненависть против султана.

Это было несомненной правдой. Немало пришлось потрудиться Баталу, чтобы возбудить князя против султана и убедить его в необходимости сближения с Россией. Келеш, в свою очередь, нуждался в советах Батала и любил его за преданность.

Батал вошел осторожно, словно за дверью подстерегала его опасность. Лицо прикрыто шерстяным башлыком, видны только глаза, сверкавшие лихорадочным блеском. Лишенные бровей и ресниц, они пугали своей неподвижностью.

В одной из стычек с янычарами, лет восемь тому назад, Батал попал в плен; его подобрали на поле брани полумертвым. Как только он пришел в себя, его стали пытать. Но что мог он сказать врагам? Что ненавидит их? Что готов всадить в них пулю? Нет, ничего приятного не мог сказать врагам храбрый Батал… И вот — два взмаха ножа, кривого турецкого ножа — и упали на землю Баталовы уши. «Свиные уши!» — крикнул янычар и бросил их в огонь. Дошел черед и до ноздрей. Их разрывали крючками. А Батал, стиснув зубы от боли, не произносил ни слова. Тогда были пущены в ход щипцы: они оставили неизгладимый след на щеках, вырвав куски мяса. Обессилевшего Батала бросили в речку, но он остался жить назло своим врагам. Только тогда, в сорок с лишним лет, Батал, наконец, по-настоящему понял, что такое султанское войско. Только в сорок с лишним лет он научился ненавидеть врага всем сердцем, всей душой. Долгие сорок лет, сорок потерянных лет!..

Говорят, виденное очами головы стоит. Иными словами: велика цена той голове, которая надеется только на глаза свои, особенно ценно то, что увидел собственными глазами. Но Человеку дан разум, и он должен видеть то, что скрыто даже для глаз. Батал не раз бил себя по глупой, как он говорил, голове и клялся наверстать упущенное.

Однажды к князю явился урод.

«Что тебе надо?» — спросил Келеш.

Батал сказал: «Я хочу поговорить с тобой, великий князь, о твоих врагах: князьях Диапш-ипа и Маршанах».

После долгой беседы Келеш оценил недюжинный ум урода и железную волю, которые было легко угадать в его словах, И вскоре Батал сделался правой рукой князя Келеша.

— Батал, — сказал Келеш, — открой-ка свое лицо.

Батал покорно исполнил приказ. Бирам отвел от него взгляд. Даур привык к этим изуродованным чертам и, как всегда, в душе обругал янычаров. Князь внимательно смотрел на Батала, точно видел его впервые.

— Батал, — проговорил Келеш, — Аслан прощения просит.

Батал окинул Бирама и его сына недоброжелательным взглядом. Он, казалось, заподозрил их в измене.

— Это они ходатаи? — спросил Батал.

— Нет, они выполнили его смиренную просьбу.

Батал решительно направился к Бираму. Он близко подошел к нему, и рыбак отчетливо слышал, как воздух вырывается из рваных ноздрей Батала. Старик сделал попытку отвести в сторону свои глаза.

— Смотри же на меня, — угрожающе сказал Батал.

Рыбак увидел круглые, как у курицы, глаза. В них не было ничего страшного — только горе светилось где-то глубоко на их дне. Ему показалось, что слезы навертываются на изуродованные веки… У Бирама защемило сердце.

— Батал! — Князь пальцем поманил к себе придворного и, ковыряя ножичком в деревянной пепельнице, продолжал: — Аслан прибыл из Турции…

— Как?! Он уже здесь?

— Да здесь.

— В этом доме?

— Нет.

— Его надо изловить и, по обычаю султанов, снять с него голову! — воскликнул Батал.

— Ты думаешь?

— Да!

Князь начал что-то говорить ему вполголоса. Бирам и Даур отошли в угол, чтобы не мешать им. Поначалу князь не торопился и, видимо, говорил обстоятельно, обдумывая слова. В такт своей речи он постукивал ножичком по пепельнице. Но постепенно он стал горячиться. Расстегнув архалук, князь откинулся на спинку кресла. Потом потянулся левой рукой к гусиному перу.

Батал слушал князя очень сдержанно. Но Даур понимал, что уроду не очень-то нравились княжеские слова. Придворный бросал на своего властелина косые холодные взгляды, точно говоря: «Не туда ты гнешь, князь, не туда».

Даур много думал над тем, какие последствия может иметь приезд присмиревшего княжича. Он пришел к выводу, что мир с Асланом, хотя бы и показной, пришелся бы очень кстати. Однако что посоветует Батал? Даур начал побаиваться, что Батал помешает примирению. В таком случае выступит Даур и непременно скажет свое слово… Нет, Даур не станет молчать!

И вот снова заговорил князь. Сюда, до угла большого зала, где стояли рыбак и его сын, долетели лишь отдельные обрывки фраз. Батал слушал внимательно. Потом он вдруг выпрямился, затянул потуже пояс.

Князь заговорил отрывисто, часто и глубоко вздыхая, потом насупился. Наконец, Келеш показал Баталу гусиное перо, покрутил им в воздухе и вдруг срезал кончик ловким ударом ножичка.

Батал пришел в восторг. Он оскалил в улыбке желтые зубы, быстрым движением нагнулся к княжеской руке и поцеловал ее. А князь, должно быть, довольный своим решением, так хватил кулаком по дубовому столу, что в окнах дрогнули стекла.

— Очень хорошо, — процедил сквозь зубы Батал и щелкнул рукоятью кинжала, злорадно улыбаясь.

Князь подозвал Бирама и Даура. Он сказал им:

— Идите и передайте моему сыну: пусть немедленно возвращается в родной дом. Он будет прощен, ибо заслужил это своим раскаяньем. Я устраиваю пир в честь моего сына. Я приглашу всех знатных людей… Батал, — обратился князь к уроду, — ты позаботишься о том, чтобы князь Саатбей Диапш-ипа прибыл ко мне. Я желаю, чтобы присутствовали и князья Маршаны. А ты, Бирам, отнесешь Аслану золоченую шашку. Это мой первый подарок… Пусть он оденется так, как подобает княжичу. А все, что есть на нем турецкого, предай огню. Слышишь?

 

12. ГОСПОДИН ИНЖЕНЕР

Когда вникаешь в дела и события прошлых времен, о которых идет здесь рассказ, удивляешься обилию миссионеров, ориенталистов, инженеров, этнографов, лингвистов и прочего подобного люда, упорно следовавшего по путям древних аргонавтов. Внимание Западной Европы к Черноморскому побережью Кавказа и народам Кавказа на первый взгляд кажется даже удивительным. Но если учесть, что материалы так называемых научных экспедиций отсылались прямехонько в военные ведомства соответствующих стран, то невольно задаешься вопросом: куда же смотрели гостеприимные хозяева? Сейчас нам предстоит встреча с одним из таких ученых-изыскателей, которого, по его словам, пленили черноморские пейзажи и который поэтому решил увезти с собой на память подробнейшую карту побережья…

В летний полдень деловая жизнь в Сухуме обычно замирала. Город в такие часы как бы погружался в сон. Становилось тихо даже на базаре. Лавочники или сладко дремали, или прихлебывали вино из глиняных кувшинов. Только мухи, беспокойные южные мухи роились над каждой свалкой и липли к убогим витринам.

День выдался небывало знойный, — зной после ночного дождя. А это значит, что приходится дышать не столько воздухом, сколько паром, что пот струится в три ручья и лень шевельнуть даже мизинцем. И вот в такое-то время в лавке Кучука-эффенди, словно затем, чтобы помучить хозяина, торчат трое посетителей. Они перебрали почти все ткани: осмотрели шерсть, ощупали шелк, подивились нежной кисее, восхитились дорогой парчой. Они заплевали весь пол в магазине, а покупок не сделали ни на грош. Может быть, они просто-напросто решили укрыться от жары? Похоже на это, очень похоже!

Кучук изрядно повозился с ними. Юсуф — долговязый приказчик — тоже попотел немало. Наконец, крестьян предоставили самим себе, и они ничуть не посетовали на это невнимание, нет — они просто занялись разговорами и курением.

Двоих из покупателей мы уже знаем: это Темур из Дала и Согум из Гудаут. А третий — невысокий молчаливый человек — тоже находился среди тех, кто приходил утром к князю за правдой.

Темур и Согум заспорили о том, кто повинен в кровавой вражде между фамилиями Гунба и Нанба. Темур сказал: «Гунба» — и привел в доказательство массу доводов, словно высыпал их из башлыка. А Согум сказал: «Нанба» — и забросал Темура неопровержимыми фактами, увесистыми, словно пудовые гири. А третий, до сих пор хранивший молчание, сказал:

— Во всем повинен Саатбей Диапш-ипа.

И это была правда. Диапш-ипа столь умело поссорил эти две фамилии, что они почти начисто уничтожили друг друга.

— А ведь верно! — воскликнул Темур. — Виновник-то найден!

Тогда и Темур и Согум, как по уговору, обрушились на князя Диапш-ипа. Они поносили его как могли, ругали на чем свет стоит.

Тяжелая занавеска, отделявшая жилую часть от прилавка, плавно заколыхалась, и в складках ее появилась девушка. Она показалась крестьянам неописуемой красавицей. Девушка шепнула купцу несколько слов и скрылась за занавеской.

Кучук попытался выпроводить горе-покупателей. Он дал им понять, что продолжать спор о кровниках нет никакого смысла, раз обе враждующие стороны погибли в дикой распре.

— Но осталась третья сторона, — возразил Темур, поглядывая на занавеску. — Мы считаем, что и этой стороне не мешало бы последовать за теми двумя…

«Упаси аллах, — подумал турок, — чего доброго, князь и обидеться может, если прослышит обо всем этом». И он сказал вслух:

— Мы — люди торговые. Наше дело — деньги, — и улыбнулся как можно учтивей.

Ему дружно возразили: дескать, любой человек, будь он простой аробщик или купец, не должен отмахиваться от чужого горя. Но в эту минуту вошел важный господин в клетчатом костюме и высокой шляпе.

— Прошу прощенья, — сказал вошедший по-французски, — это лавка Кучука-эффенди?

— Она самая, — ответил купец тоже на французском языке.

— Прекрасно! Нет ли у вас хорошей шерстяной ткани?

Кучук покосился на крестьян.

— К вашим услугам, — сказал он громко.

Купец кивнул Юсуфу, и тот вывалил на прилавок несколько штук диагонали. Согум вышел из лавки, увлекая за собой своих товарищей. Трое крестьян пересекли грязную улицу и укрылись под тенью тополя.

— Анри де Симон, инженер, — представился новоприбывший, как только крестьяне удалились. Он снял шляпу, обнажив гладкую, как зеркало, лысину. — Мы можем поговорить в укромном месте?

— Прошу вас, — пригласил турок, указывая на занавеску.

— Нет, это неудобно. Дайте мне тот отрез, и станем подальше от дверей… Кто этот молодой человек?

— Это Юсуф, мой помощник.

— У меня к вам письмо. Заморское. Понимаете?

— Из Стамбула?

— Да.

Кучук немедленно вскрыл пакет. Письмо гласило: «Сухум-Кале. Мануфактурный магазин господина Кучука-эффенди. От Мартина Монье. Прошу вас оказать содействие в приискании жилья господину инженеру Анри де Симону и оказать знаки внимания близкому другу пребывающего в глубоком уважении к Вам Мартина Монье, ориенталиста».

— Сэр Арчибальд? Разве он в Стамбуле? — произнес турок тем особенным тоном, к которому прибегают, когда хотят подчеркнуть, что черное есть не просто черное, а очень и очень черное. — Рад знакомству с вами.

— Де Симон… Для всех я — де Симон…

— Должно быть, вы очень дружны с сэром Арчибальдом? — проговорил турок, словно сомневаясь в этом.

Инженер сказал, комкая письмо:

— Вам остается поверить, что перед вами французский инженер. Но у меня от вас нет тайн: я — Сэмюэль Бенсон. Что-нибудь говорит вам это имя?

Кучук почесал мизинцем кончик носа.

— Я бы никогда не подумал, что вы англичанин, сэр, — проговорил он.

Бенсон улыбнулся.

— Я полагаю, эффенди, что сейчас лучше быть французом. Учтите: дружба Наполеона с Александром!

— Разумеется, сэр, разумеется.

— Наш патрон, эффенди, возлагает большие надежды на ваше доброжелательное отношение к нам.

— К вашим услугам, сэр. Вам, должно быть, известно мое мнение в отношении России…

Бенсон утвердительно кивнул.

— Думаю, что оно не разнится с моим мнением о Наполеоне.

— Несомненно, сэр.

И турок хихикнул, как не подобало бы хихикать почтенному человеку. Бенсону почудилось, что это хихикает какой-нибудь шутник, спрятанный под прилавком…

— Мы еще, надеюсь, подробно обо всем побеседуем, — сказал Бенсон. — Мне бы очень хотелось представиться местному правителю в качестве ученого — гостя этой страны. Как он относится к вам?

— Вполне прилично, — ответил турок, — он поощряет торговлю.

— Это недурно.

— Он что-то не ладит с султаном, но я полагаю, князь образумится… Хочу послать ему подарки. Они, думаю, придутся кстати: к нему вернулся сын.

— Вернулся? Вот так молодец!

— Вы с ним знакомы?

— Да. И, зная его… — Бенсон не докончил мысли. — Словом, я предвижу интересные события.

— Какие же, господин инженер? — с невинным видом спросил хитрый турок.

— Я думаю, мы успеем еще наговориться.

— Отлично!.. Сколько же времени вы рассчитываете пробыть в этом городе?

— Все зависит от событий, эффенди. — Бенсон что-то прикинул в уме и решительно заявил: — Во всяком случае, недолго… Меня ждут дела в Батуме…

— А откуда изволили прибыть, сэр?

— Анапа, Геленджик, Гагры… О, это был не очень легкий путь, но прибрежные пейзажи вдохновляли меня…

— Понимаю, сэр, понимаю…

Бенсон посмотрел через плечо на улицу: трое крестьян все еще торчали под деревом. Англичанин насторожился.

— Дайте на всякий случай отрез шерсти, — бросил он.

Со свертком подмышкой Бенсон покинул лавку. Он был одним из тех лазутчиков, которые считают предосторожность первейшим залогом успеха: вернувшись в харчевню с громким названием «Лев», инженер сбрил бакенбарды и переменил костюм.

 

13. НА РЫНКЕ

Даур медленно брел по кривой улочке, рассеянно здороваясь со знакомыми. Он думал о событиях прошлой ночи, о разговоре с князем Келешем, о Батале, неожиданно поцеловавшем руку владетельного князя. Чему так обрадовался урод?

Молодой человек задумался над своей жизнью. Ему показалось, что он, Даур, может многое сделать для блага своего народа. Ему захотелось оглянуться назад, на пройденный жизненный путь, и попытаться заглянуть в будущее. Что его ждет впереди?

Даур — человек честный. В свое время, к сожалению, его не позаботились обременить грамотой, он не портил глаза чтением книг. Но, как и все простые люди, он стремился постичь мудрую книгу жизни.

Даур, с тех пор как у него пробудилось сознание, привык считать землю, на которой жил, своей кормилицей. Он сроднился с морем. Его любовь к родной стране можно сравнить с привязанностью молодого деревца к почве, укрывшей его нежные корни и питающей их. Он хорошо уяснил себе — и это явилось для Даура большим счастьем, — что живет в человеке священное чувство, которое определяется словами: любовь к родине. Все сознательные действия, все помыслы определялись одной этой мерой — любовью к родине, и вне этой меры не существовало ничего другого. Если бы потребовалось, Даур, не раздумывая, принес бы в жертву родной земле свою молодую жизнь.

Надо напомнить еще об одном, не менее важном обстоятельстве, чрезвычайно обострившем патриотические чувства молодого человека. Я имею в виду вековую ненависть к янычарам, бесстыдно грабившим страну и народ. Озлобление против иноземных поработителей передавалось с молоком матери. Даур возмужал в гуще турецких зверств, которые он видел своими глазами или о которых слышал… Однако наш доверчивый молодой человек (доверчивость — черта приятная, когда находишься среди друзей, и очень скверная, когда тебя окружают враги) определенно нуждался в благожелательном воспитателе и руководителе.

На сухумском рынке толпится немало людей. Одни, разумеется, продают свой товар, а другие — покупают. Базарные купцы-воротилы, главным образом турки, заключают здесь выгодные для себя сделки, наживаются, жиреют. А бедный крестьянский люд вынужден принимать условия, которые предлагают ему купцы с туго набитой мошной. Оборванные крестьяне глядят на купцов, разодетых в шелка, и вполголоса ругаются: «Шакалы!»

На рынке немало и таких, кто ничего не продает и ничего не покупает. Хитроумные ловцы мгновенного счастья, художники по части корзин и карманов слоняются по базару взад и вперед. То здесь, то там вдруг прорываются истошные вопли, и толпа бежит, чтобы утешить несчастную жертву, пострадавшую от людской жадности к чужим деньгам. Или где-нибудь в укромном местечке затевается мордобой. Случаются и кровопролития — главным образом в мясном ряду. В общем рынок довольно бойкое место, где можно отвести душу, наслушаться разных разностей и кое-что повидать…

Туда и направился Даур.

В самом начале зеленных рядов Даура окликнули:

— Сюда, Даур, сюда!

Это кричал Согум, дальний родственник из Гудаут.

— Я искал тебя, — сказал Согум, хватая Даура за руку.

— Зашел бы к нам домой, Согум.

— Я подумал, что тебя легче всего встретить здесь, на рынке.

Он затащил Даура в грязную харчевню. В темном углу сидел Темур. Крестьянин поднялся навстречу Дауру. Молодой человек с трудом усадил Темура из Дала, оказавшего ему столь почтительный прием. Согум потребовал вина и закуски. Это был разбитной человек, знакомый с городскими порядками; заплывшего жиром буфетчика он дружески поторапливал.

— Давно в городе? — спросил Даур.

— Приплелся сегодня утром, — ответил Согум и подумал: «Сказать ли сейчас, или же подождать?»

— Как твои домашние?

— Хоть и с грехом пополам, а живут.

И Согум решил про себя: «Он, кажется, чем-то расстроен. Нет, подожду немного, расскажу как-нибудь потом».

— А это Темур, — сказал Согум. — Вместе мыкаем горе… С самого утра.

— Какое горе?

— Видишь ли, решил по глупости кое-что присоветовать князю Келешу, а он обиделся. А я, признаться, и не думал… Вот не думал, хоть убей!

— Дали нам пинка, — вставил Темур.

— За что?

Темур и Согум недоуменно пожали плечами.

— Обидел вас Келеш?

— Он сам себя обидел…

— У каждого свои недостатки, — примирительно сказал Даур. — И на солнце есть пятна. Может быть, князь был не в духе.

— А я? — воскликнул Темур раздраженно. — Разве мне всегда полагается быть в духе? Я тоже человек, и у меня сердце не камень. Камень — и тот на огне лопается!

И если бы в эту минуту не подоспело вино, Темур, чего доброго, раскричался бы на всю харчевню. Тут же выпили по стаканчику за то да за другое — и стало веселее.

— А за что тебя угостили пинком, Темур? — поинтересовался стражник.

— Меня?

— Да, тебя.

— Не знаю толком… Послушай, Даур, ты человек молодой и понятливый. Посуди сам: я приметил в Гудаутах одного чужеземца. Он зашел ко мне во двор и стал вынюхивать все до последнего камешка…

— Как так вынюхивать?

— А вот так: измерял он дорогу, двор, поле — черт его разберет что!.. Рисовал на бумаге… Недалеко от моего двора — старая крепость. Он и ее обнюхал со всех сторон. Постой, говорю себе, наверно, турецкий лазутчик…

— Как — турецкий? — перебил Даур.

— А ты слушай дальше… Думаю, дай-ка схожу к князю и выложу все начистоту… А князь взял да и прогнал. А я не ошибся! — не без злорадства сказал Согум. — Это турецкий лазутчик. Он шушукается с турками…

— С какими это турками? — спросил Даур, нахмурившись.

— Со всеми… Только что он побывал у купца Кучука… А до этого виделся в кофейне с одним жирным турком… А дочь у купца красива, как ангел. И откуда только взялась такая?!

— Она из Аравии, — заметил Даур. — Купец ее за деньги купил, чтобы работала на него.

— Во всяком случае, она под стать этому купцу… — сказал Согум. — Меня-то не проведешь!

Даур еще больше помрачнел. Он не допил своего стакана. Словно дегтем капнули на его светлую рубашку!..

— Я не уеду из города, — продолжал Согум, чокаясь с Темуром, — пока не узнаю всю подноготную.

— И я тоже, — поддакнул ему Темур.

Даур опустил глаза. Ему вдруг стало нехорошо, противно. Значит, Кучук, этот торговый человек, купец с ног до головы, торгаш и душой и телом, тоже на подозрении? Значит, и Саида… эта несчастная рабыня… тоже не внушает людям доверия?

— Меня не проведешь, — говорит Согум, — я старый воробей. Все они одним миром мазаны… Братьев моих угнали в Турцию, отца зарубили янычары, дом сожгли… Но, слава богу, и я в долгу не остался! А главное, глаза мои острее стали, врагов насквозь вижу.

Даур выпивает стакан до дна.

— Наверстываю, — говорит он мрачно.

— Вот это хорошо!

Согум тянется к нему с полным стаканом.

— Я их выведу на чистую воду, — торжественно обещает он.

Даур точно во сне. Вино ему горше зелья. Он готово выплеснуть его наземь. Однако лучше выпить, напиться до бесчувствия. Какой жестокий этот Согум! Кого он заподозрил, несчастный? Саиду, бедную Саиду…

Даур припоминает милые девичьи черты, очаровательные, полные света и жизни. И он говорит громко:

— За твой успех, Согум! За твое здоровье, Темур!

Даур пьет полными стаканами, и наливает, и снова пьет.

 

14. СКОРБНАЯ ВЕСТЬ

Вино никогда по-настоящему не успокоит. Мимолетное притупление чувств, мимолетное примирение с жизненными невзгодами редко обманывало людей в стране, где родился и жил Даур Айба.

У тех, кто трудится в поте лица своего, вино появлялось на столе как дар гостеприимства, возведенного в культ. Особые свойства приятного напитка ценились здесь лишь постольку, поскольку они умножали веселое застолье. И Даур позволил увлечь себя: за вином мысли раскрываются свободней, а некоторые условности, неизбежные среди трезвых, почти исчезают за бутылкой.

Темур и Согум поведали о своей жизни. Судя по количеству восклицаний, междометий, плевков, которыми сопровождались их рассказы, земное существование крестьян было незавидным. По мнению крестьян, в мире существуют две черные силы, которые угрожают людям: султан и князья Диапш-ипа (по словам Согума) или султан и князья Мартаны (по утверждению Темура). Как видно, между Диапш-ипа и Маршанами разница та же, что между чертями длиннохвостыми и чертями короткохвостыми. Иными словами, все князья — одного поля ягоды…

— Послушайте, — сказал Темур из Дала, — я, можно сказать, попал в западню. Назад мне нет дороги: Маршаны сотрут в порошок… Как вам это нравится?

— Очень нравится, — заметил Согум, — так же нравится, как медведь человеку, который угодил под брюхо косолапому… — Он постучал пальцем по стакану, надвинул башлык на самые брови. — У каждого нынче есть горе — у старого и молодого. Горе, я бы сказал, бежит за нами, как хвост за собакой. Не отстает от нас!

Темур собирается что-то сказать, но Согум не дает ему и рта раскрыть. Как бы извиняясь за свою болтливость, он мягко кладет руку на широкое плечо Темура.

Даур глядит в стакан: мало вина, и оно на самом донышке, и с донышка глядит лицо Даура. Не нравится ему этот Даур, что на донышке, — раскисший, с мутными глазами…

Согум вздыхает.

— Слушай, Даур, — начинает он, — всем предназначено хлебнуть горя — время уж такое! Ты, я полагаю, не из тех, кто говорит: шагай, беда, да не в мои ворота! А еще скажу: ты парень не слюнтяй. О таких, как ты, есть хорошая пословица: «Сам огонь — и счастье в ладонь». Дескать, не пройдет счастье мимо молодца. Понял?

Даур отрывает глаза от собственного отражения. Малопонятное’ предисловие Согума ему не по душе. При чем тут беда? При чем тут счастье?..

А Согум продолжает:

— Значит, вот ты какой!.. А тетю твою я видел вчера… Как же! Хорошая женщина, дай бог ей здоровья. Выпьем за нее, что ли?

Выпили стоя. Раз хорошая тетя — надо пить стоя: так предложил Темур. Однако не похоже, что разговор о тете закончен. Напротив, разговор только начинается…

— Как она поживает? — спрашивает Даур.

— Неплохо…

— Передавала что-нибудь?

— В том-то и горе, что да… Приходит ко мне, а я все уже наперед знаю: как-никак, живу под боком. Спрашивает, поеду ли в город. А я решил ехать из-за этого черта лазутчика, и дай, думаю, заодно меду продам да Бирама повидаю… Ты давно не видел свою двоюродную сестру?

— С год.

— А брата?

— Совсем недавно.

— Какая была сестра! — воскликнул простодушный Согум. — Писаная красавица. Ты понимаешь? Подходит дня три тому назад судно к самому берегу. Сходят с него янычары и черт знает что творят…

Он с жаром допил вино, а стакан бросил в угол: стекло разлетелось вдребезги.

Даур сидит, что называется, ни жив ни мертв — все теперь ясно без слов. Харчевник, безмолвно слушавший посетителей, торопится к ним с кувшином вина. Даур отстраняет руку услужливого хозяина, с трудом проглатывает горькую слюну.

Согум пытается успокоить молодого человека.

— Возьмем хотя бы меня, — говорит он. — Где мои братья, спрашивается? Вы думаете, они были такие же, как я? Как бы не так! — Он встает, чтобы жестами подкрепить свой рассказ. — Торкан, скажем, стройный, как тополь, плечистый, шея крепкая, как у буйвола, глаза словно у серны. А Тамел? Крепыш наизнаменитейший, кожа бела, как у девушки, грудь льва, да и сам, сказать по правде, лев. Десять янычаров с превеликим трудом одолели его… А что говорить о Гаче? Кто его не знал? Где они, спрашивается? Проданы в рабство. Схвачены и проданы, как скот.

— Значит, ни брата теперь у меня, ни сестры? — выговаривает Даур.

Согум медленно опускается на скамью.

— «Пусть приедет ко мне брат мой или племянник, — передавала твоя тетка. — Пусть, — говорит она, — поплачут вместе со мной…»

— А остальные? Как там они, на Пицунде?

— Сам все увидишь… Многих они порубили, святые иконы затоптали в грязь, а дома спалили…

— Понимаю! — Даур произнес это слово, как настоящий мужчина: гневно, коротко, четко.

Мужчины продолжали пить. Но это уже не веселая пирушка, а скорбная тризна.

 

15. СОМНЕНИЯ РАССЕЯЛИСЬ

Есть в теле у тебя заноза — вынь ее. Если на сердце камень — выбрось его. Если сомнения на душе, словно черные тучи на небе, — развей их. Вот правила, которым следует Даур. Но нынче это не так просто. И вот почему.

Если ты любовался розой и тебе сказали, что на стебле под лепестками скрываются острые шипы, — это легко проверить: достаточно тронуть цветок. Если ты влюблен в девушку и злые языки донесли, что она изменила тебе, — дело более сложное. Но если девушку, хотя бы намеком, причислили к стану врагов, — тут уж, как говорится, хоть ногти грызи, а все выясняй до конца, ни себя, ни ее не жалея… Даур твердо решил поступить именно таким образом.

Расплатившись с харчевником, Согум обнял Даура за талию и в обнимку с ним пошел через весь город к дому рыбака. За ними поплелся Темур, погруженный в свои злосчастные крестьянские думы…

Старый Бирам сидел на пороге и чинил сети. Он напевал рыбацкую песню, слова для которой придумал сам.

Из-за угла древней стены появился сначала Даур, а потом уже Согум.

— Ты один? — спросил Даур отца.

— Да. А что?

— Где Аслан?

— Уехал во дворец.

— А этот турок?

— Пошел к Кучуку-эффенди.

— К Кучуку-эффенди? — Даур задумался. «Турок пошел к турку, — что тут странного?» — пытался он утешить себя.

Бирам обрадовался появлению Согума. Старые друзья по несчастью горячо обняли друг друга.

— Со мной гость, — сказал Согум, указывая большим пальцем правой руки через плечо.

— Кто же это?

— Это Темур из Дала.

— А где же он?

Тут обнаружилось, что Темур отстал.

— Ну, ничего, придет, — проговорил Согум.

Даур успел по дороге домой окунуться в море и чувствовал себя довольно сносно, несмотря на изрядное количество вина, выпитого в харчевне.

— А где же твой гость? — спросил Согум, грузно опускаясь на скамью перед камином.

— Его пригласили во дворец.

— А как у него, это самое… поджилки не трясутся?

Бирам взвесил свой ответ.

— По-моему, трясутся, — сказал он, — но виду не подает.

Пожалуй, это была правда. Как и всякий, кто чувствует за собой грехи, Аслан не был спокоен. Однако он уповал на мудрость своего отца. Не в интересах старого князя открыто проявить вражду к раскаявшемуся сыну. Напротив… И Аслан пробовал разобраться в этом «напротив». Он говорил себе: «Отец обставит примирение как можно торжественней. Он постарается извлечь всю выгоду из моего возвращения. Он это сделает для того, чтобы покрепче скрутить своих противников — Маршанов и Диапш-ипа… Нет, отец не допустит того, чтобы с моей головы упал хотя бы волос… Пока не допустит! А дальше видно будет». Княжич затеял большую и опасную игру. И очень скоро решится вопрос, станет ли он послушным волом или гордым джейраном…

— Значит, княжич вернулся из-за моря?.. — проговорил Согум. — Ну что ж, поглядим…

— А этот пошел к купцу? — еще раз спросил у отца Даур, поглощенный мыслями о таинственном молодом турке.

— Прямой дорогой к нему.

Даур оседлал коня, привязанного невдалеке от дома, возле фелюги, затем скатал бурку, всыпал в газыри пороху, проверил кремневку.

— Еду на Пицунду, — сказал он словно невзначай.

Старый рыбак привык к неожиданным отъездам сына — служба княжеская суетливая, многотрудная. И только спросил, скоро ли вернется Даур. Завтра утром? Ну что ж, хорошо.

— А что ему нужно от купца? — спросил Даур.

— Ты все о том же? — Бирам развел руками. — Кто его знает? Говорит, «дядя мой»…

— Все они дяди друг другу и племянники, — мрачно заметил Согум. — Знаю я их. Вот и девушка у него — на вид святая, а я вот не верю! Не может чистая душа ужиться с этим купчишкой, который шушукается с лазутчиками!

— Кучук любит чистоган, — возразил Бирам. — Ты его хлебом не корми, а дай золота.

— Бирам, Бирам, — сказал Согум, — не верь султану и янычарам, не верь туркам.

Бирам не согласился с ним.

— Отчего же, Согум? Турок турку рознь. Помню я одного турка, славный был человек, ученый лекарь… Жалел он нас, горькими слезами плакал, глядя, как янычары терзают и мучают наших…

— Где ж он теперь?

— Его убил какой-то эффенди… Пырнул ножом. Между ними тоже — большая вражда, как и у нас, скажем, между дворянами и крестьянами.

Согум утвердительно кивнул головой.

— Верно, сказывали мне, что в хваленой Турции крестьяне одной водой пробавляются, кукуруза там на вес золота… Другое дело — какой-нибудь толстозадый паша…

Даур постоял, поразмыслил над словами Согума, но так ничего и не сказал. Он быстро вышел из комнаты, вскочил на коня и был таков — только подковы засверкали.

Скачет Даур, коня поторапливает, которого раньше никогда не торопил: можно ли торопить ветер или бурю? Концы башлыка развеваются, точно два соколиных крыла, в ушах ветер свистит, как зимою в трубе. Добрый конь скачет на совесть. Порой дорога идет лесом. Ветви бьют по лицу часто-часто, и Даур снова убеждается в том, что конь его — огонь.

А в голове вертится привычная песня… Нет, не до нее сейчас, но она беспокойная такая, словно птичка в клетке. Может, выпустить ее на волю, эту веселую песню, чтобы на душе полегчало?..

Так оно и есть, друзья мои: джигит торопится к милой. Даур привстает на стременах и оглядывается вокруг: неласковая хмарь спускается с гор, трепанные, как шерсть взлохмаченные и удивительно неприветливые тучи ползут на чистое небо. Никнут вершинами гордые деревья, и зелень становится серой, как зола.

Сумерки ложатся на город. Молодой человек делает большой крюк — пусть пройдет время и еще больше стемнеет: не хочется, чтобы видели его у дома Кучука-эффенди…

Но вот он, крадучись, словно вор, подходит к заветной изгороди и трижды ударяет плетью по частоколу — условный знак влюбленных.

Саида точно ждала его: мгновенно проскальзывает она в узкую дверь. Несколько шагов — и она возле него. Он старается заглянуть ей в глаза. Он надеется получить ответ на жгучий вопрос: кто она ему — враг или друг?.. Два-три ничего не значащих слова, две-три обычные фразы — и его взгляд, вопрошающий, страстно ищущий, задерживается на ее губах… Но не он, а она, не Даур, а Саида, словно догадываясь о его подозрениях, начинает разговор и по-своему ведет его.

— Что с тобой Даур?

— А что?

— Какой-то ты странный…

Он пытается усмехнуться, взять себя в руки, чтобы самому перейти в наступление.

— Разве ты гадалка?

— Мне известны вавилонские гаданья, — серьезно отвечает девушка, — я могу определить, что на уме у человека. Меня учил старый Мельхиор, цыган из Индии.

Она говорит, и лицо ее отсвечивает, как волна, на которую упало лунное сиянье. Он ясно различает в темноте ее зубы, мелкие, как алмазы, которыми усыпаны кольца на ее пальцах.

Она рассказывает о чудесах Востока, о проницательности аравийских предсказателей, о сирийских женщинах, очень искусных в гаданье, — и он говорит про себя: «Ошибся Согум, ошибся. Но если у Кучука на уме что-нибудь худое, то неужели этого не знает Саида?»

Даур впивается взглядом в девушку, но никак не разгадает выражения ее лица. Девушка нежная, словно цветок, и чистая, словно… И Даур, желая покончить с дурацкими сомнениями, одним ударом прерывает ее:

— Послушай, Саида, я хочу знать точно: кем тебе приходится Кучук?

Саида поражена, можно сказать — она остолбенела.

— Хозяин мой, — едва слышно выговаривает она.

— Знаю… — А сам, словно в бездонный колодец, в который уронил бесценную вещь, глядит ей прямо в глаза.

— Хозяин. А еще кто? — доискивается Даур.

— Купец… — отвечает она.

— А как он относится к нам?

— К вам?

— Он ненавидит нас?

— За что?

— За то, что мы против султана, за то, что хотим жить сами по себе, как свободные люди!

— Видишь ли, милый Даур, — Саида берет его руки в свои, — хозяин действительно сердится на вас…

— Как так сердится? — вскрикивает Даур.

Он дрожит от злости. А она нежнее прежнего гладит его руку. Она опускает глаза. Она слегка наклоняет голову. Она подходит к нему так близко, что Даур чувствует запах ее волос. И она повторяет слова, которые слышала не раз от Кучука-эффенди:

— Мы терпим большие убытки. Очень большие. — Саида глубоко и скорбно вздыхает. — Мы почти разорены. Мы уедем, если это так будет продолжаться…

— Как это — уедете?

— Да, Даур, люди мало интересуются шелками, мало покупают дорогую шерсть.

— И вы собираетесь уехать? — Это предположение Дауру кажется почти невероятным. У него захватывает дыханье, и он тихо спрашивает: — Надолго?

— Навсегда.

«Проклятый Согум!» — говорит Даур про себя и краснеет до корней волос.

— А этот молодой турок? Где он?

— Глупый, глупый! — шепчет Саида в самое ухо. — Если ты откроешь мануфактурную лавочку, за покупателями дело не станет.

Да, это, пожалуй, верно. Как все это смешно и по-детски глупо.

— Саида, прости меня… — шепчет Даур и говорит себе: «Она очень несчастна… Бедняжка!»

Ее губы близко от его губ — всего одно маленькое движение, и что-то обожгло Даура, пронизало с головы до пят, словно молния ударила в самое сердце. Он был почти сражен первым и неожиданным поцелуем…

Когда же он попытался обнять ее, она воспротивилась.

— Не надо, — сказала она.

Ей было приятно ощущать его горячее дыхание. Казалось, что таких сильных рук, как у Даура, нет ни у кого в целом свете. «Но к чему все это?» — спросила себя Саида. И снова перед нею встал образ ее отца, человека упрямого, идущего прямо к своей цели. И Саида твердо сказала себе: «Чем это все кончится, если поддамся чувству? Разве с Дауром мне по пути?»

— Не надо! — резко проговорила Саида, отстраняясь от стражника.

Но он не слушался ее. Вдруг девушка вскрикнула:

— Ты оцарапал мне руку! Что это у тебя?.

— Проклятый ключ, — смущенно проговорил Даур.

— Ключ?

— Ну да, ключ от оружейного склада… Ведь я не совсем простой стражник… — И он вытащил из-за пазухи огромный ключ, такие можно видеть только в крепостях да церквах.

— Какой тяжелый! — сказала Саида, взвешивая ключ на ладони. — А ссадина какая глубокая… Полюбуйся!..

— Ничего, заживет, — сказал он хрипло, сжимая ее руку.

— И я так думаю, — согласилась девушка.

— Ну, мне надо ехать, — заявил, наконец, Даур.

— Так скоро?

— Я поскачу быстрее ветра!

— Послушай, Даур, ночь темная, ты будешь в дороге один, и я умру от беспокойства… Есть у меня старинный амулет… Он сохранит тебя от беды…

— Милая… — произнес юноша, растроганный вниманием возлюбленной.

Саида помчалась за амулетом.

Кучук сидел на ковре и что-то писал. Он вопросительно глянул на дочь.

— Что это у тебя? — спросил он.

— Ключ от оружейного склада… — проговорила Саида скороговоркой. — Сам в руки пришел.

— От склада в крепости? — спросил купец.

— Да, в крепости.

— А где Даур?

— Он ждет меня. Я обещала ему амулет в дорогу.

— Дай мне ключ… какой он странный, — пробасил турок, рассматривая ключ. — Найди воску на том вот столике.

Саида подала отцу кусок воску и принялась рыться в маленькой шкатулке из самшита. Она нашла то, что искала, — треугольный амулет из янтаря.

Кучук размял воск и сделал слепок с ключа.

— Отдай ему ключ, — сказал турок. — Я не видел его. Понимаешь?

Саида выскочила во двор.

— Вот он, — сказала Саида, целуя амулет и вручая его Дауру. — Ты положи его в карман архалука. Я очень верю в него.

Молодой человек вскочил, легче перышка, на коня.

— А ключ? — напомнила Саида.

— Я и позабыл о нем, — признался стражник.

Было уже совсем темно, когда Даур выехал на Бзыбскую дорогу. «Слава богу, — думал он, — наконец сомнения рассеялись».

Из-за гор поднималась тусклая, отсыревшая в тучах луна, мертвенно бледная, изнемогающая от долгого путешествия по бесконечным небесным пространствам. Неровная, узкая дорога осветилась желтым светом. Конь мчался быстро, уверенно…

 

16. НА ПИРУ

Во дворце накрыли огромный стол человек на сто. Пришлось зарезать трех быков, полтора десятка коз, десятки каплунов, индеек и кур. На заднем дворе было шумно, дым стоял коромыслом: здесь шпарили, варили, жарили, подогревали, студили, месили, толкли…

А когда в большом зале зажглись свечи и, щурясь, вошли первые гости, все было в полнейшем порядке, как говорится — умывай руки да за стол.

— Вот это называется пир на весь мир, — сказали в один голос князья Лоу.

Они вошли гурьбой, во главе со своим старейшим князем Григорием, вошли, громко разговаривая, поглаживая усы и бороды, подтягивая ноговицы, слегка распуская пояса, оправляя башлыки и высокие остроконечные папахи. По-видимому, они чувствовали себя во дворце свободно, как в собственном доме.

Григорий шествовал степенно, неторопливо расчесывая пятерней бороду, отросшую до самого пояса. Он отыскал взглядом князя Келеша и направился к нему.

— Долгих лет тебе, здоровья бычьего пожелаю и успеха во всех делах, — сказал Григорий.

Келеш радушно приветствовал гостей.

Келеш и Григорий церемонно обнялись, касаясь бородами плеч, делая вид, что в знак особенной приязни целуют друг друга то в левое, то в правое плечо.

— Где наш заморский гость? — поинтересовался Григорий.

Аслан стоял поодаль в позе раскаявшегося грешника. Он безмолвно поклонился гостям. Те отвечали ему сухими кивками…

Князья Ачба появляются в зале поодиночке: войдет один, осмотрится и словно знак подает другому. Потом, как по уговору, все кашляют, сморкаются в шелковые лионские платки и здороваются с Келешем.

Князья Инал-ипа — дородные, крепкие, словно вытесаны из камня. Они шумливы, веселы. Лучшие черкески — у них, лучшие кинжалы — у них.

А Маршаны прислали гонца. Они просили передать, что реки вздулись, — ни пройти, ни проехать!

— А что, реки и в самом деле разлились? — спросили его.

— Разлились, и даже очень!

Гонец — молодой, бойкий парень — врет и не стыдится в глаза смотреть.

— А как же ехал ты?

Гонец опускает глаза.

Маршаны не приедут — это ясно. А Диапш-ипа? Что думают они? Каждый по-разному отвечал на этот вопрос. Одни говорили: явятся из заносчивости, а другие: нет, не явятся именно из заносчивости. Однако гадать пришлось недолго. Диапш-ипа явились почти всем родом. Они здоровались, не утруждая себя даже легкими кивками, пошучивая неизвестно над кем и над чем, постегивая себя плетьми по голенищам.

Саатбей Диапш-ипа — мужчина, что называется, в соку. Ему лет сорок, он достаточно белобрыс для того, чтобы недруги прозвали его Рыжим Чертом. Взгляд — вороватый, зрачки — малюсенькие, словно острие шила. Саатбей женат на княжне Маршан. Этот союз тщательно был обдуман обеими сторонами…

Ходит Саатбей вперевалку. Его многие не любят, но есть у него среди гостей, собравшихся во дворце, тайные доброжелатели. Кое-кто не прочь погреть себе руки на дрязгах между Диапш-ипа и Келешем.

Саатбей лихо покручивает ус. Он приветствует Келеша как равный равного, более того: как человек, обладающий несомненным превосходством над своим соперником. Аслана он удостаивает только мимолетным взглядом, полным презрения.

Говоря откровенно, положение Аслана вовсе незавидное. Одни презирают его за измену, другие — за раскаяние.

«Дай срок, наберись терпения, глупый ты человек», — словно хочет сказать Саатбею Аслан, криво усмехаясь. Но эту усмешку Саатбей понимает по-своему и с гадливостью отворачивается от него, как от раздавленного дождевого червяка.

Среди гостей нет Маршанов. Это обстоятельство смущает и беспокоит Саатбея. Знал бы он это раньше, вероятно, тоже не явился бы сюда. Но теперь уж поздно, делать нечего, — надо держаться твердо, как и подобает мужчине…

Батал тенью следует за Келешем. Князья сторонятся его как человека, больного оспой, он внушает им страх, смешанный с брезгливостью.

Пора садиться за стол. Проворные парни вносят тарелки с мамалыгой и дымящимся телячьим мясом. Слышно бульканье вина в глиняных кувшинах. После первой чаши гости принимаются за еду, разрывая руками мясо, потрясая над столом бычьими лопатками, орудуя длинными и острыми ножами, как кавалеристы саблями. Гости пихают в рот громадные ломти мамалыги, исходят слезами от горчайшего перца и подливок, обжигающих внутренности пуще адского огня. Чавканье и хруст заполнили зал.

Гости сидят вдоль стен. Столы, приставленные один к другому, образуют букву «П». Дворцовая челядь беспрестанно снует взад и вперед, тащит то еду, то питье, убирает пустую посуду. Женщины, как вы уже должно быть заметили, отсутствуют, ибо, как говорили в старину, пир и война — дело мужское. Большинство гостей пользуется собственными ножами, извлеченными из-за голенищ. Ножи острые, как бритва, ими можно отрезать очень тонкие куски мяса, тонкие, словно ленточки.

Келеш ест мало, пьет тоже мало. Аслан глотает куски через силу. Батал не садится за стол. Он безмолвно управляет теми, кто прислуживает пирующим. Его круглые глаза блестят из-под башлыка, словно слюдяные.

По левую руку от Келеша сидит княжич Георгий. Он моложе Аслана и выше его ростом. Георгий рад — наконец-то в семье мир. «Эту весть, — думает он, — с удовольствием примут люди от моря до Кавказского хребта». Георгий встает и вместе со всеми пьет за этот знаменательный день, день примирения. Этот тост провозглашен старым Келешем…

За столом становится все шумнее. Привычные руки раздирают бычьи сухожилия, без конца булькает вино, льющееся обильно, как вода на мельнице. Батал следит за порядком. Он, кажется, потешается над гостями, которые едят беззаботно, как дети, не подозревая того, что их ждет впереди…

Наступает черед выпить и за Аслана. Он поднимается, готовый выслушать отцовскую речь. Келеш говорит сидя, встают только молодые.

— Я не хочу затруднять ваше внимание… — Келеш держит турий рог, любуется отражением свечей в красном, как кровь, вине. — Все вы хорошо сознаете значение сегодняшнего дня… Я рад, что сын мой вернулся… Сын есть сын, а отец есть отец. Моя радость понятна. Если человек снова обрел свою родину, мы говорим, и не можем не сказать, мы не имеем права не сказать ему: «Добро пожаловать!»

Саатбей глубоко сожалеет, что в этом зале нет Маршанов и что он не может высказать всего, что накипело у него на сердце.

Лунная апрельская ночь, чуть-чуть прохладная. Вино тоже прекрасно — качи́ч из села Ачанда́ра. Оно густое и тоже прохладное.

Луна поднимается высоко и сквозь окна льет яркий, голубоватый свет, который спорит со светом свечей…

 

17. НА ПИРУ (продолжение)

Последний тост провозгласил князь Александр Ачба.

— За хозяина, — сказал он, — за дом сей и домочадцев!

От этого тоста нельзя отказываться. Тост этот необходимо принять беспрекословно, если даже душу твою скребут тысяча чертей, — таков нерушимый закон гостеприимства. «Выпью, — подумал Саатбей, — выпью и в том случае, если вино покажется мне желчью». И он выпил, зло косясь на Келеша.

Келеш оживленно переговаривался со своими ближайшими соседями по столу. То он кому-то в шутку грозил пальцем, то подбодрял кого-нибудь из пьющих, потрясая над головой туго сжатым кулаком и громко приговаривая: «Э-эй, не сдавайся!»

Княжич Георгий поглядывал поочередно то на отца, то на брата, ел очень мало, аккуратно отламывая ломти чурека и осторожно отрезая небольшие куски мяса. Он сидел, глубоко погруженный в свои мысли, как посторонний, случайно забредший сюда человек. Все, что полагается делать за столом, Георгий делал машинально. Княжич понимал, что отца и Аслана разделяла и разделяет пропасть, несмотря на это пышное торжество и малопонятное раскаянье брата. Если даже допустить, рассуждал Георгий сам с собой, что Аслан раскаялся вполне чистосердечно, ему нетрудно при его болезненном самолюбии, снова сбиться на старый, преступный путь. С другой стороны, нельзя предвидеть дальнейшие действия отца. Положение, которое создалось во дворце, не сулило успокоения. Напротив, с каждым часом все возрастало напряжение, столь неприятное в семье и совершенно недопустимое в делах государственных. Требовалась какая-то решительная мера, но какая именно — Георгий не мог сказать…

Наконец, гости, опорожнив бокалы, поднялись со своих мест и направились в гостиную — длинную и узкую комнату. Здесь их ожидали вазы с фруктами, калеными орехами и глиняные чаши с медом.

Келеш и сыновья его заняли место в углу, у карточного столика. Гости заполнили гостиную. Это была довольно внушительная и пестрая толпа празднично одетых князей — круглолицых, румянощеких, усатых и бородатых. Ярко сверкали позолоченные газыри, кинжалы и шашки. Черные, коричневые и золотистые тона и какое-то особенное сочетание света и теней придавало собранию величественный вид. Темные каштановые стены образовывали глубокий и сочный фон, на котором, словно луна на черном августовском небе, выделялось каждое лицо со своим, только ему присущим выражением.

Торжественная степенность или деланное благодушие, фарисейская покорность или искренняя преданность, подлинная воровская выжидательность, разбойничья увертливость, смелость, воинская собранность или стойкая терпеливость или сатанинская жестокость отражались на разных лицах. Все человеческие достоинства и пороки были представлены в этой комнате…

Келеш снова завел речь о главном — о возвращении сына. Он почему-то еще раз обратился к этой теме, словно не удовлетворяясь сказанным за столом.

Князь говорит стоя, и все стоят. В руках у него длинная трубка. В трех шагах от него — Саатбей Диапш-ипа. Эшерский князь слушает Келеша с видом человека, которому осточертело все на свете. Он нетерпеливо стегает по голенищу нагайкой, сплетенной из бычьих жил.

— Я благодарен судьбе, — говорит Келеш, — благодарен за то, что она вернула, наконец, разум моему сыну. Ибо что такое человек без родины? Что такое, я спрашиваю, человек, который не может поднять меч в защиту родной земли, ибо он отказался от нее, а страна родная не приемлет его как своего сына? Существо такое с виду будто и человек, но это лишь обман: он зверь лесной, и душа у него звериная. Убей такого человека — и ты не будешь в ответе ни перед людьми, ни перед богом, ибо ты убил зверя — подобие хищного и бездомного волка…

У Аслана два выхода: или оскорбиться и возражать, или безмолвно проглотить эту горькую пилюлю. Не для того явился он, чтобы открыто ссориться с отцом… Значит, он должен проглотить эту пилюлю. Он так и поступает. Аслан кивает головой: дескать, правду говорит отец. Брат его, Георгий, отлично понимает, каких усилий стоит этот кивок самолюбивому и гордому Аслану.

Аслан вынужден смиренно выслушать отцовскую речь. «Хитрая бестия! — подумал Аслан. — И какие он находит слова!..»

— Отныне я спокоен, — продолжал Келеш, — мой сын Аслан, как и все мы, должен посвятить себя общей борьбе против врагов наших и прославить свое имя. Он должен искупить и искупит свою вину. — (Аслан кивнул: дескать, и в этом прав отец). Келеш возвысил голос: — Отныне наш долг состоит в том, чтобы объединиться, объединиться и еще раз объединиться. Такова священная обязанность: или мы выполним ее, или замертво падем под кривыми турецкими саблями!

Келеш бросил взгляд на князей, но у него не было времени приглядываться к каждому из них. Перед взором его плыла комната, до предела наполненная людьми. Только Саатбея он видел отчетливо, как цель, в которую целятся. Он видел дерзкую улыбку своего врага, видел усы, вздернувшиеся кверху, словно пики, видел мышиные глаза, глядевшие точно из норы.

— Когда возвращается тот, — продолжал Келеш, — кто когда-то изменил своей стране, пора призадуматься и тем, кто до сих пор сеет раздоры в нашем стане. — Князь поднял правую руку высоко над головою и, кому-то грозя пальцем, сказал: — Пусть, пока не поздно, подумают и эти!.. Сегодня нет среди нас Маршанов. Это храбрые князья, их помощь была бы полезной в борьбе с врагом. Но где они? Почему Маршаны отсиживаются в горах, когда все побережье истекает кровью?.. Пять пальцев на руке человека, и все они равно служат ему. Но если мешает кривой палец — его необходимо отсечь!

— Правильно! — сказал Александр Ачба.

По комнате пронесся одобрительный гул.

— Спасибо, Александр, я всегда верил в твою мудрость. Однако нам с тобой остается поверить в благоразумие тех, кто еще не выказал доброй воли.

И вот скрестились взгляды: взгляд Келеша — вопрошающий и взгляд Саатбея — холодный, надменный.

Губы у эшерца бледнеют, нагайка стучит по голенищу дробно, словно дятел.

— Я не боюсь угроз, — резко бросает Саатбей.

— Я не называл тебя, но раз отозвался ты сам, давай поговорим, Саатбей. Я утверждаю в присутствии этих уважаемых людей, что твое поведение вредит нашему делу.

— Какому? — нагло спрашивает Саатбей.

— Борьбе против султана.

— А давно ли ты сделался его врагом? — Саатбей скалит зубы, словно волк, затравленный собаками. — Для тебя неважно, кому служить — султану или царю. Лишь бы из седла не выбили, лишь бы у власти быть тебе!

Келеш вскричал срывающимся голосом:

— Неправда! Мы всегда были против султана…

— И что же?

— Мы отвадим его от нашей земли!

— Ты — мечтатель, — говорит Саатбей, — но мечтатель опасный. Ты тягаешься с великаном! Запомни мои слова, Келеш!

— От султана нужно избавиться, слышишь? — Келеш в гневе ломает трубку и бросает ее на пол.

Саатбей продолжает:

— Не ты ли, Келеш, гнул свою спину перед султаном? Не ты ли униженно клялся ему в верности и называл себя слугою султана? Не ты ли посылал ему дары? Что же теперь отвратило тебя от него? Русская сила? Или науськивания твоих приближенных? (Саатбей выискал взглядом Батала, как бы бросая ему: «Все это ты, урод проклятый!»).

Келеш уже не владеет собою. Он бледнеет, бормочет что-то бессвязное.

Все слушают молча, затаив дыхание. А Саатбей вертится, словно волчок, ищет поддержки у князей. «Были бы здесь Маршаны, — думает он, — мы поговорили бы с тобой!»

Это был настоящий поединок, очень опасный: стреляет этот — отвечает тот, бьет тот — в долгу не остается этот…

— Доколе мы будем гнуть наши шеи? — кричит возмущенный Саатбей.

— Перед турками?

— Нет, перед тобой!

— Пока не переведутся султаны. Я это заявляю при свидетелях и не отступаю от своих слов. Понял?

— Нет, и не желаю понимать!

— А ты когда-нибудь спрашивал себя: почему султаны грабят нашу землю, наших людей?

Лицо Саатбея зеленеет. Он кусает себе губы.

— Ты поздно задаешь этот вопрос, — говорит он. — В чужом глазу ты замечаешь соринку, а в своем бревна не видишь. Ты первый пленнопродавец среди нас. Ты сам разоряешь и нашу землю и наших людей!

Саатбей указывает пальцем на Келеша, будто целится в него из пистолета. Слова эшерца словно пули и, видно, бьют не в бровь, а в глаз: Келеш белеет, как бумага…

Александр Ачба пытается смягчить противников.

— Все мы грешны, — говорит он, — но, право, нет ничего зазорного в пленнопродавстве. Без этого казна давно опустела бы…

— Верно, — подтверждает Келеш.

— Русские быстро отучат тебя от этой привычки! — восклицает Саатбей.

— В мои дела никому не позволено совать свой нос, — отвечает Келеш.

— Ты нам ровня, а ведешь себя словно бог.

— Я не бог, а всего-навсего старший среди вас.

Аслан и Георгий придвигаются поближе к отцу, а князья Диапш-ипа — поближе к Саатбею. Того и гляди передерутся князья Чачба и Диапш-ипа.

Келеш кричит:

— Послушай, я требую повиновения! Я требую прекращения всякой связи и с Маршанами и с турками! Я требую…

— Повиновения? Пожалуй, ты с удовольствием запродал бы всех нас, будь на то твоя воля…

Саатбей смеется, обнажая хищные зубы. Нет, Саатбей не простой орешек, и Келеш, пожалуй, обломает об него свои клыки…

— Мы, — говорит Саатбей, — равные. У тебя с султаном свои счеты, а у нас — свои…

— Саатбей, мне надоели твои выходки. Я требую повиновения, благоразумия!

— Нет! Нет! — вопит Саатбей, хватаясь за кинжал. Его тонкий голос напоминает женский крик. — Нет! Нет!

— Вы видите сами, — обращается Келеш к присутствующим, до какой наглости дошел этот наймит султана.

— Я? Я наймит?

— Да, ты!

Александр Ачба успокаивает Саатбея.

— Оставь меня! — вопит Саатбей.

Гости сжимаются плотным кольцом, в середине которого, словно борцы, стоят друг против друга Келеш и Саатбей. Противники до крайности ожесточились, — это ясно для всех. Келеш упрямо твердит: «Единение, послушание! Единение, послушание!» А Саатбей брызжет слюной и судорожно хватается за кинжал.

— Успокойтесь, — говорит Александр Ачба, — сейчас не время для вражды.

— Нет, я требую ответа! — возражает Келеш. — Я требую именно сейчас…

Саатбей не дает ему договорить фразу. Он поднимается на цыпочки, вытягивает шею, как индюк.

— Нет! — визжит он. — Нет!

— Повтори-ка еще раз!

— Нет, нет и нет!

В это мгновение на глазах у изумленной знати блеснула шашка, блеснула, словно молния из мрака, и непокорная, горячая Саатбеева голова покатилась на дубовый пол. Послышался глухой стук, будто Саатбей обронил арбуз или тыкву. Тело еще продолжало стоять, а голова уже купалась в крови…

В ушах присутствующих все еще звенело: «Нет… Нет… Нет…»

Батал вложил шашку в ножны и отошел в сторону. Он улыбался своими немигающими глазами.

Все это случилось в мгновение ока: словно сверкнула молния, уничтожила непокорного — и погасла. Каждый, кто находился в этой комнате, независимо от своего отношения к Саатбею, содрогнулся при мысли, что Келеш пренебрег священным обычаем гостеприимства и набросил тень на свое имя… Чем искупит старый Келеш свое прегрешение?

 

18. НА ПЕПЕЛИЩЕ

Шестьдесят верст остались позади.

Серый апрельский рассвет. По обеим сторонам дороги кусты ежевики. Подковы звонко цокают. Где-то недалеко постукивает дятел. В холодном небе, нынче особенно низком и тяжелом, кружит коршун. Даже на востоке, где полагалось бы сверкать солнцу, — та же свинцовая муть, те же тяжелые облака и низкое небо.

Недалеко от Гудаут Даур встретил толпу оборванных пленных. Они брели по грязной дороге, жалкие и измученные. Руки у них были скручены за спинами, а ноги закованы в тяжелые кандалы. Пленных охраняли конные. Стража торопилась. Часто над толпою взвивались кнуты, и тяжелые стоны вырывались из мрачных рядов…

Даур посторонился, направив коня к самому краю дороги. Пропустив толпу, он окликнул конного, замыкавшего это жалкое шествие.

— Откуда они? — спросил он.

— Достались нам в жаркой стычке в горах, — ответил стражник.

— А куда их гоните?

— К морю, — последовал ответ. — Там их ждет корабль, а князя Келеша — неплохой барыш…

И стражник хлестнул своего коня.

Даура словно ножом по сердцу полоснули. «Кровавый барыш», — сказал он себе и, немного помедлив в раздумье, отправился дальше. Припомнился ему недавний случай на невольничьей ярмарке, и Даур почувствовал, что сердце его за последнее время стало более чутким к чужому горю и более нетерпимым к несправедливости. Может быть, наступала пора настоящей мужской зрелости?..

Еще десять верст остались позади.

Уже близко большое, спокойное озеро Инкит. Дорога круто сворачивает к морю.

Даур подгоняет коня. Конь скачет среди высоких камышей. В воздухе тучи комаров. Они здесь злые, как собаки…

Озерная, непривычная тишина…

Едет джигит и думает о своей возлюбленной. Образ ее, словно живой, перед его глазами…

А вот и песня, знакомая с детства, — поет ее крестьянин в лесу:

Это очень длинная песня, длинная, как и сама подневольная крестьянская работа. Ее можно петь целый день, уснуть, проснуться и снова петь. В ней говорится о коварной девушке и влюбленном парне.

И снова мысли о Саиде. Впрочем, Даур всегда думает о ней, как певец-слагатель о своей новой песне… Хорошо, что сомнения рассеялись и на душе спокойно, как на этом озере… Ах, если бы не новая беда на Пицунде!.. Даур подхлестывает коня. «Нет, никогда не дается людям полное счастье, — решает молодой человек. — Никогда!»

А вот и орешник, за ним — высокие тополя. Проселочная дорога переходит в тропу, узкую, словно галун на черкеске. Тихо, очень тихо вокруг, не слышно ни лая собак, ни пенья петухов, ни мычанья коров.

Всадник выезжает на зеленую поляну. Уже отчетливо слышен шум морского прибоя. За поляной — широкое взморье. Волны морские под стать небу — тоже свинцовые, едва переворачиваются они с боку на бок, рычат лениво, словно сытые псы…

Но где же знакомый хуторок? Где домики, бодро державшиеся на деревянных ножках? Где плетни, аккуратно обозначавшие ровные дворики? Где амбары, подернутые старинным мхом?..

Тихо и мрачно, словно в комнате, в которой лежит покойник. А ведь совсем еще недавно жизнь здесь била ключом, на пашне трудились люди, под весенним солнцем сады расцветали, весело пели петухи, сердились здоровенные индюки… Где же все это? Словно все сдуло ветром — ни домов, ни плетней, ни души живой…

Даур слезает с коня. Вокруг него — пепелище, обгорелые столбы. Вот и очаг: два больших, почерневших от огня камня и ржавая цепь между ними. А висела эта цепь над очагом.

Морской ветер колышет нежный, серый пепел…

Даур бродит словно во сне, будто тень, в этом царстве разрушения. Уже и ящерицы успели вылезти… Даур со злости поднимает первый попавшийся под руку камень — и от ящерицы остается только мокрое место…

Вдруг из пепла и остывшего угля поднимается согбенная фигура. Она кажется страшной в этом молчаливом мире. Она движется к Дауру, и молодой человек невольно отступает назад.

Не сразу признает Даур в этом жалком существе свою некогда бодрую и веселую тетушку Есму. Никто не дал бы ей месяц назад и пятидесяти лет. А сколько ей сейчас на вид?

Он подходит к тетушке Есме в скорбном молчании и обнимает ее. Старуха не причитает, не плачет. Глаза у нее сухие, как песок. Она прижимается к племяннику. Нет у нее сил, чтобы излить свое непомерное горе…

— Тетушка… милая… — еле слышно говорит Даур, — как же это случилось?

Женщина долго молчит, а потом роняет слова медленно-медленно:

— Пришли два корабля… Кто мог знать — зачем?.. Высадились, значит, турки… сто человек… с ружьями… с саблями…

Даур сильнее прижимает старуху к своей груди. Хорошо, что она не глядит на него и не видит его слез, — плохо, когда мужчина плачет…

— Что же дальше? Говори…

— А сестру твою увезли… Всех молодых увезли… И брата твоего и многих других…

Старуха хватает племянника за руку и увлекает его в рощу. Там, среди старых сосен, выросли могильные холмики, свежие и рыхлые.

— Вот здесь твой брат… Там твой дядя… А там соседи: Торкан, Гудим, Мац… Вот здесь дети… Но твой брат не дался живым… Он дорого им стоил…

— Тетушка… Как началось все это?

Старуха меняется в лице. Она запрокидывает голову, скрещивает на груди руки и говорит твердым голосом:

— А разве ты не знаешь, с чего начинают все разбойники? Разве ты не знаешь, что им надо от нас? Добра нашего надо, крови нашей. Вот так и началось!

Даур падает на колени перед многострадальной тетушкой Есмой.

Не для того он преклонил колени, чтобы оплакать собратьев, — нет, это сделают другие. И не для того, чтобы проклинать врагов, — это тоже сделают другие. В это утро, в присутствии старшего и любимого человека, он хотел безмолвно принести страшную клятву в том, что отныне целью его жизни будет месть врагу, суровая и безжалостная месть.

Старуха бросается ему на шею и рыдает. Откуда вдруг появились слезы? Они хлынули, как дождь в грозу, хлынули безудержно, неистребимо…

Друзья мои, много слез и крови пролилось по вине султанов. Много опустело деревень, много погибло людей, исчезли целые народности. Старая Есма — всего песчинка среди сонма пострадавших, но как велико ее горе! А что, если собрать воедино страдания всех людей, замученных султанами? А что, если рекою потечет по земле вся кровь, пролитая султанами? А что, если собрать воедино гнев людей, обездоленных и униженных султанами? Какая сила на земле смогла бы противостоять ему, этому великому народному гневу?!

 

19. ПОСЛЕ ПИРА

Беспримерное убийство на пиру произвело на князей сильное впечатление. Одни из них так были поражены, что, как говорится, онемели; другие — струсили; третьи — окончательно утвердились во мнении, что надо быть вместе с Келешем, только с ним…

Аслан долго не мог прийти в себя: говоря по правде, он не ожидал такой развязки. Кровавое происшествие на пиру сбило его с толку, смешало на время все его мысли. Княжич увидел сам, собственными очами, как легко слетает с плеч башка предателя, и это ужаснуло его.

Но внешне Аслан вел себя безупречно. За его движениями следили пристально, к его словам чутко прислушивались, и княжич, надо отдать ему справедливость, умел держать язык на привязи.

На Маршанов убийство Саатбея произвело самое удручающее впечатление. Однако они не теряли присутствия духа: хорошо защищенные горными хребтами, словно окопавшиеся в огромном треугольнике Чхалта — Сакен — Ажара, Маршаны уповали на остроту своих шашек, меткость кремневок и — не в последнюю очередь, разумеется, — на султана. Все они, как один, облачились в траур по Саатбею.

Эшерские князья на время присмирели. Волей-неволей они были вынуждены публично выступить против султана и на словах — хотя бы так! — порвать с ним. Но каждый из них затаил звериную злобу против Келеша.

Кровавый исход долгой княжеской междоусобицы заставил насторожиться Кучука-эффенди. Приказчик Юсуф, первым сообщивший ему об убийстве, получил звонкую оплеуху.

Долговязый Юсуф, рабски преданный хозяину, заскулил и отошел в угол.

— Собака, — прорычал взбешенный Кучук, — повтори-ка еще раз!

В складках занавески, отделявшей жилую часть от торговой, показалась бледная Саида. Юсуф скороговоркой повторил свой бессвязный рассказ, предвкушая сладость новой затрещины (хозяйская рука всегда сладка, — учил его Кучук).

— И он погиб? — спросил купец, обливаясь холодным потом.

— Хозяин, — сказал дрожащий Юсуф, у которого ум зашел за разум, — я этого не могу знать. Мне известно одно: голова отделилась от туловища.

— Значит — погиб?

— Не знаю. Мне передавали, что отрубленная голова все повторяла: «Нет, нет, нет!»

«Избить этого балбеса — только себе в убыток», — подумал Кучук и подал Юсуфу знак, чтобы убирался отсюда.

Вслед за Саидой показался Мамед. Он решительно раздвинул занавеску и вплотную подошел к купцу.

— Кто убит? — спросил он.

— Князь Саатбей Диапш-ипа.

— Это его голова покатилась?

— Да.

Мамед мрачно заметил:

— Это очень скверно.

И оба в эту минуту невольно подумали о собственных головах.

— Надо бы встретиться с Бенсоном и Асланом. Вечером… Нет, лучше ночью, — уточнил Мамед.

— Они заглянут ко мне, — сказал Кучук уверенно.

— Сюда? В лавку?

— А что тут особенного?

Мамед задумался.

— Кажется, это небезопасно, — сказал он. — А мне не мешало бы и вовсе убраться отсюда…

Кучук замотал головой, словно лошадь, хлебнувшая студеной воды.

— Ты не знаешь местных порядков, Мамед. Знай наперед: купец в этой стране — уважаемый человек. Он вне подозрений. Таково мнение владетельного князя.

— А что ты скажешь о Батале?

— Не напоминай о нем, — брезгливо произнес купец. — Это кровопийца… Во всяком случае, имей в виду: дом Кучука самый безопасный в этом городе.

Мамед пожал плечами и скрылся за занавеской.

Темур из Дала, проведав на базаре об удивительном происшествии во дворце, кинулся в дом рыбака. Он растолкал дремавшего на нарах Согума.

— Где Бирам, Согум?

— Я здесь! — крикнул из-за тонкой перегородки Бирам.

— Поторопись, ежели хочешь услышать удивительные новости!

Бирам вошел в комнату с обрывком сети в руках. «Новость нешуточная», — решил рыбак, заметив возбуждение Темура.

— Я, кажется, теперь меньше сержусь на Келеша, — начал Темур.

— А разве ты сердился на него? — спросил Бирам.

— Ого, да еще как!

— Поздравляю, — сказал Согум, зевая. — Теперь, я полагаю, Келеш доволен.

— Именно! — воскликнул горец. — Знаете, что он сотворил?

— Он подарил тебе землю… — сказал Согум.

— Усыновил тебя, — сказал Бирам, смеясь.

Согум свесил ноги и шарил ими, стараясь нащупать чувяк из сыромятной кожи. Он плохо спал, всю ночь одолевали его глупые сны. То он был в Стамбуле и дерзко разговаривал с султаном, то его пороли в Трапезунде, то он шел на морское дно, словно камень… Он окинул Темура унылым взглядом и продолжал шарить ногой под нарами.

— Знаете что? — сказал Темур. — Саатбей Диапш-ипа поплатился головой.

И он поведал о том, что произошло во дворце. Темур рассказывал захлебываясь, проглатывая окончания слов, жестикулируя и пересыпая речь отборными ругательствами по адресу князей Маршанов.

Рыбак нахмурился.

— Похоже на убийство из-за угла, — сказал он.

— Одним князем на свете меньше, и то, как говорится, хлеб, — продолжал Темур. — В этом, по-моему, главное.

Рыбак курит трубку. Он следит за тем, как сизый дымок уходит в открытое окно. За окном — песок и галька, а дальше — ровная синь моря, присмиревшего, усталого.

Согум говорит:

— Это очень правильно: хочешь избавиться от султана — изведи врагов в своем собственном доме. Будь я на месте Келеша, пошел бы войной на Маршанов.

— А эту купцы турецкие? — замечает Темур.

— Дал бы им по затылку как следует, чтоб не повадно было другим…

— Да, — говорит Бирам и умолкает. Он посасывает трубку, как телок сладкое вымя. Рыбак жмурит глаза и смотрит в окно, в голубую, нескончаемую даль. Бирам спрашивает: — А кто тебе мешает, Согум, дать им по затылку?

— Мне, что ли? — справляется Согум.

— Да, тебе.

— Мне… им… по затылку? — недоумевает Согум.

— А почему бы и нет!

Об этом крестьянин и не подумал. В самом деле, почему бы и нет? Но это бунт, черт возьми, настоящий бунт! Вот ежели б это дело затеял кто-нибудь другой, ежели б намекнул, посоветовал кто-нибудь из влиятельных лиц… А лучше всего, если бы разрешил сам Келеш…

— На доброе дело разрешения не требуется, — возражает Бирам.

Он скашивает глаза на Темура. Тот долго собирается с мыслями. Возможно, Бирам и прав — на доброе дело разрешения не требуется. Это верно. Но ежели спросят, чего бы хотел Темур, то он ответит: крепкого подзатыльника султану и клочка земли для себя, а на все прочее — наплевать!

— Да, да наплевать, — говорит он.

— А как же быть с вашими Маршанами?

— К черту их! Ко всем чертям вместе с султаном!

— Это князей, что ли?

— Почему князей? Я говорю — Маршанов.

— А кого же вместо них?

Темур почесывает затылок: вот, в самом деле задача… Кого бы?

— Ну хотя бы Келеша… — Но, вспомнив обиду, он произносит скороговоркой: — Говорят, хорош Ачба, Александр Ачба…

— Может быть, вовсе без князей?

— Без князей? Как это можно? Ты что-то путаешь меня, Бирам. Как это без князей? Я вовсе не о том… Князь нужен, но он должен быть добрый.

— Пожалуй так, — соглашается Согум.

— А ты видел их, добрых князей?

Согум и Темур переглядываются.

— Не ройтесь в памяти, — предупреждает их Бирам, — все равно ничего не отыщете. А знаете ли, почему? Потому, что все князья на один лад: все они хорошие, все любят сидеть у нас на шее.

Крестьяне поеживаются от таких слов, им становится как-то не по себе. Ну и смелый старик этот Бирам, режет себе правду-матку и в ус не дует! Чего доброго, он и до бога этак доберется…

— До бога? — говорит Бирам. — А вы знаете, что такое бог?

— Что такое бог? — переспрашивает Темур.

— Да.

— Я не ученый человек, — говорит Темур, — но пойди в любую церковь, и ты увидишь бога.

— А ты что скажешь, Согум?

— Бог на небе, — серьезно говорит Согум.

Бирам выбрасывает вперед свои смуглые, обветренные руки. Поворачивает их ладонями кверху. Потом он складывает пальцы в кулаки.

— Вот это наш бог. Видите? Он добрый, трудолюбивый, грозный, всемогущий. — И со всего маху по табуретке: бах! — Это бог рыбацкий, бог крестьянский, какой угодно бог!

— Хороший бог, — смеются крестьяне, любуясь кулачищами рыбака.

— А вы-то думали!.. Нет, друзья мои, ежели у вас в голове добрые мысли, — творите добро! Сидеть и болтать — не дело! Только землю пахать и ничего дальше своего носа не видеть — не дело! Одного князя менять на другого — все равно, что оспу менять на чуму. Вот ты, Темур, дрожишь от злости при одном слове «султан». И Согум ненавидит его. И я тоже… Вот собрались бы вместе и поговорили бы…

Крестьяне поражены. Они, признаться, и не додумались бы сами до всего этого. Согум рассеяно одевается — то сунет руку мимо рукава, то ноговиц своих никак не найдет.

Темур принимается чистить кинжал. Он берет кусок шерстяной тряпки и дышит на лезвие, блестящее, как слюда в горах. А Бирам как ни в чем не бывало продолжает курить. Он выпускает сизые клубы дыма и ухмыляется. И вдруг далеко в горах прокатывается низкий гудящий звук.

— Гром! — говорит Темур, встрепенувшись. — Настоящий гром!

Ему становится хорошо от этого грома. Светлеет лицо и у Согума. Они чему-то улыбаются. Может быть, пробудились в них потаенные, дотоле спавшие мысли? Может быть, первый весенний гром отозвался в их душе с какой-то новой силой? Все может быть…

Но Бирам, этот чуть медлительный рыбак-черноморец, жестко поправляет Темура. Он говорит:

— Настоящий гром гремит не в небе, а на земле. Настоящий гром будит людей… От настоящего грома человек делается смелым и непобедимым…

 

20. НОЧЬЮ У КУПЦА

— Дочь моя, — сказал Кучук, — я желаю, чтобы ты получше присмотрелась к молодому князю.

— А он будет у нас?

— Нынче же ночью.

Саида убрала остатки ужина, подмела пол, привела в порядок комнату и надела белое шелковое платье.

Кучук возлежал на низенькой тахте, утопая в шелковых подушечках. Кальян усердно булькал. Вода пузырилась, как горный ключ.

Купец наблюдал за тем, как в стеклянном кальяне поднимаются пузырьки — поднимаются и лопаются. «Такова и жизнь человеческая», — думал Кучук.

Казалось, он весь погружен в созерцание. Но в его голове бродили беспокойные мысли. Ему надоело посылать еженедельные донесения в Трапезунд, осточертел бесконечный сбор всякого рода сведений, подчас глупых и бесполезных. «Пора действовать, — подумал он, — а не пустяки собирать». С приездом Аслана, а главное, после убийства князя Саатбея дело приняло оборот, точно определяемый словами: «Не зевай». «Надо действовать без промедления», — решил Кучук.

Вот какими мыслями занят купец. А посмотришь со стороны — невольно скажешь: «Вот старый человек, утомленный дневными заботами, он дремлет после ужина, и мысли его текут плавно и спокойно». А при виде молодой турчанки, порхающей по комнате, непременно подумаешь: «Вот беззаботная юность, чистая, словно утренний воздух». Между тем Саида нетерпеливо ждет гостей, и ей, говоря откровенно, очень хочется увидеть того, с чьей судьбой хитрый Кучук, по-видимому, связал ее судьбу. Она уже примиралась с тем, что Даур — случайный человек на ее пути. Уйти к Дауру — значит навсегда похоронить мечту о богатой жизни. Даур хорош, он молод и силен. Но княжич… может быть, княжич ничуть не хуже стражника?..

Гости явились в точно условленное время. Они приходили поодиночке, осторожные, хмурые, озабоченные, можно было подумать, что слетаются вороны, черные, угрюмые вороны.

Первым появился Мамед. Его не видели в лавке с самого утра. Он озяб и потирал руки, словно торгаш на базаре. Молодой турок прошелся по всему городу, осмотрел крепость, повидал кого надо. Неразговорчивый по природе, он нынче казался просто немым. Мамед попросил кофе и даже не взглянул на Саиду, раздосадованный присутствием женщины среди мужчин.

— Ничего не поделаешь, Мамед, — оправдывался Кучук, — Юсуф занят своим делом, а чужих не хочется держать при себе.

Мамед был из той породы турок, которых вскормила жестокая тирания, неуклонно стремившаяся к расширению имперских владений. Саида испытывала невольное уважение к молчаливому Мамеду — человеку, несомненно, с большой будущностью.

На дворе моросил дождь. Облака ползли низко. Море было неподвижно, будто в него влили миллионы пудов дельфиньего жиру. А в комнате Кучука-эффенди — тепло и уютно…

— Какой чудесный уголок, — сказал Бенсон, входя в комнату и сбрасывая с себя плащ. — А кто эта дама?

Саида мелькнула и скрылась за складками занавески.

— Какая дама? — спросил турок.

— Вон та, — сказал инженер, указывая глазами на занавеску.

— Моя дочь.

Только сейчас англичанин приметил Мамеда, сидевшего в углу. Бенсон сухо поклонился, осторожно присел на стул, точно боялся, что стул развалится.

— Знакомьтесь, прошу вас…

Мамед улыбнулся Бенсону деревянной, скупой улыбкой и протянул длинную руку.

— Как видно, Мамед очень изменился… — проговорил Мамед.

Бенсон пристально вгляделся в него.

— Господин Мамед?! — сказал он неуверенно.

— Признайтесь: не ждали?

— Да, не предполагал. — Бенсон пожал протянутую руку. — Черт возьми, приятно встретить знакомого в этой варварской стране. Вы по делам?

— Да, по делам, — многозначительно ответил Мамед.

— А вы слышали, Господа, эту историю с отрубленной головой? Мне рассказывали сами очевидцы.

— Слышали, сэр.

— Господин Мамед, я хочу сказать, что случай этот отнюдь не свидетельствует о мягких нравах туземных правителей. Вы поняли меня?

— Вполне. Но вы еще больше поразитесь, когда поймете, что они подрубают сук, на котором все мы сидим.

— Кто подрубает?

Бенсон недовольно поморщился. Намек Мамеда на аллегорический сук, который кто-то подрубает, не доставил ему большого удовольствия.

— Прошу выражаться точнее: какой сук, господин Мамед, и кто подрубает его?

— За вами, по-моему, следят, господин инженер…

— Ну, это полбеды…

— Покатилась одна голова… Но, кроме той, есть и другие головы…

— Да, погода быстро меняется, — невесело согласился англичанин и закурил.

В дверь грубо постучали. Не успел Кучук откинуть щеколду, как в комнату ворвался человек, закутанный в бурку.

— Вы уютно устроились, черт возьми! — более чем невежливо сказал вошедший, осматриваясь вокруг (это был Аслан). — Вам известно, что вас подслушивали?

— Кто?

— Черт знает кто! Их было двое. Одного я огрел плетью, и они удрали. О чем вы тут говорили?

— Да нет же, — возразил купец, — мы шептались едва слышно. Может быть, лезли воры?

— Не знаю, — буркнул Аслан.

— Его светлость прав, — заметил Мамед, — осторожность не помешает. Надо кому-нибудь постоять снаружи. А в этом доме нам больше встречаться нельзя!

— Саида, — негромко позвал купец.

Занавеска колыхнулась. Саида поняла, что от нее требуют, и вышла на крыльцо. И Кучук сказал:

— Меры приняты.

Четверо мужчин наклоняются друг к другу. Они стараются говорить как можно тише. Смерть Саатбея, по-видимому, сильно подействовала на молодого князя. Он не может без содрогания вспомнить об отрубленной голове…

— Отец торжествует победу, — говорит он. — Все, кроме Маршанов, поставлены на колени.

У Аслана голос хриплый — в этом повинны перец и вино. Кончик крючковатого носа побелел от злости. Руки его неспокойно теребят жесткую бородку. Настороженный взгляд все время шарит вокруг.

— Батал — сущий изверг, — шипит княжич.

Что, если Батал шепнет старому князю что-нибудь против Кучука, или господина инженера, или…

«Напуган до полусмерти, — говорит про себя Мамед, — тем лучше для нас…»

— Надо придумать что-нибудь, — говорит молодой князь, — надо придумать.

— Ладно, слушайте меня, — властно отчеканивает Бенсон.

Он приглашает всех еще ближе придвинуться к нему. И черные гости, слетевшиеся, как воронье, в этот гостеприимный город, начинают подробное обсуждение задуманного ими дела. Вы можете не сомневаться в том, что дело это, как и люди, затеявшие его, — подлое…

А во дворе, в вечерней сырости, зябнет прекрасная Саида. Она зорко вглядывается в темноту, чутко прислушивается к тишине. Над морем стоит тусклое зарево. Оно отражается, это зарево, во множестве луж и ручейков, а дома, деревья, горы — все погружено во тьму…

К изгороди подъезжает всадник. Саида, не медля, бежит навстречу, бежит прямо по лужам.

— Кто это?

— Я.

И Саида успокаивается.

— Я знала, что ты приедешь, Даур, — говорит она.

Он нагибается к ней, стискивает ее руку.

— Ты откуда?

— С Пицунды.

Голос у него надтреснутый, простуженный.

— Ты промок?

— Немного.

— А где же бурка?

Он махнул рукой: дескать, не до нее!

— Кто у вас дома? — спрашивает он.

— Мы одни: отец и я.

— Это правда?

Дауру очень хочется заглянуть ей в глаза, посмотреть в лицо. Но вместо лица — серое пятно, такое же серое, как пепел на Пицунде… И он выпускает ее руку, холодную, словно ящерица, — как та ящерица с Пицунды…

— Хочешь, я вынесу тебе чашку кофе? — говорит Саида.

— Хорошо, вынеси.

Девушка шлепает чустами по мокрой земле и скрывается за дверью.

Даур отъезжает от изгороди. Нынче ему не до турчанки. Ничего не почувствовало его сердце, кроме неприязни к выхоленной, белолицей Саиде, ибо сердце его осталось там, на Пицунде, вместе со старой Есмой и свежими могилами его собратьев.

Вот как может перевернуть душу один день, всего один-единственный день! И Даур, который всегда глядел только вперед, как сокол, впервые за двадцать лет посмотрел на себя со стороны. И он понял, что стал гораздо старше.

 

21. СЛЕД ОТ ПЛЕТИ

Два крестьянина — Темур и Согум, снедаемые любопытством, пожелали хотя бы одним глазком взглянуть на логово Кучука-эффенди. Они долго бродили вокруг лавки, выбирая подходящий случай, основательно продрогли и промокли. Наконец, Темур подсадил Согума к высокому окну — и в это самое время кто-то огрел его плетью. Крестьяне, разумеется, бросились наутек.

Плеть оказалась настолько злой, что Темура прошибли слезы.

— Сдается мне, что не простая, а княжеская, — кряхтел Темур, с трудом растирая себе спину. — Кто это может быть? Князей много, а плети их похожи друг на дружку, как черти…

Кто же мог навестить турка так поздно да еще с такой злой плетью у пояса? Это надо разгадать во что бы то ни стало, — решили Согум и Темур. К кому бы обратиться за советом? Где можно отвести душу в разговорах? Ну, разумеется, на рынке! Ну, разумеется же, в зеленных рядах — там самые смекалистые на базаре люди!

И наутро два горца, в раздумье почесывая затылки, направились на базар, где заодно можно было сбыть и остатки Согумова меда.

Погода выдалась солнечная, грязь быстро подсыхала. Согуму и Темуру, можно сказать, повезло с самого начала: они наткнулись на крепкую базарную драку.

Толпа плотным кольцом обступила дерущихся.

— Давай-ка разведаем, в чем тут дело, — предложил любопытный Согум.

Он протиснулся сквозь толпу, увлекая за собой и Темура. С трудом пробились они к самой середине скопища.

— Что случилось? — справился Согум у какого-то зеленщика.

— Этот турок, продавец сладостей, обвиняет того крестьянина, — услышал он в ответ.

— Обвиняет, говоришь?

— Продавец говорит, что крестьянин недодал ему несколько грошей.

— А что тот?

— Отрицает свою вину.

— А что этот?

— Настаивает на своем.

— Но продавец, как видно, дал сдачи своему покупателю сверх всякой меры, — заметил Согум, указывая на человека с разбитым лицом.

Продавец — огромный детина с ножом за поясом — левой рукой держал щуплого крестьянина за ворот рубахи, а правой бил его по зубам, по носу, по скулам.

— Давай деньги! — кричал продавец, подкрепляя свое требование увесистыми ударами.

Крестьянин настолько растерялся, что даже не оборонялся.

— А почему вы их не разнимаете? — спросил Согум.

— У продавца нож.

— Так что же?.. Эй, ты! — обратился Согум к продавцу. — Зачем ты его бьешь?

— Пусть отдаст мои деньги!

— Он уже взял их, — пропищал крестьянин сдавленным голосом.

— Оставь его, — сказал Согум.

— Убирайся вон, пока цел! — ответил продавец.

Не успел Темур удержать своего друга, как тот уже сидел верхом на продавце. Турок пытался выхватить нож. Но тут вмешалась толпа, заварилась каша. Нашлись добрые люди, которые тут же разнесли турецкую лавку, а товары затоптали в грязь…

Темур оттащил Согума в сторону. Согум был весь в синяках, черкеска изодрана.

— Этих купчишек надо учить так, чтобы запомнили на всю жизнь! — сказал он.

— Уйдем отсюда, пока не поздно, — посоветовал ему Темур.

— Ты видел, как распоясался этот верзила? Не старые нынче времена! Ох, попадется он мне где-нибудь в темном месте…

Согум умылся проточной водой, вытерся башлыком и кое-как с помощью Темура привел в порядок черкеску.

У зеленщика Гудима уже судачили о драке и каком-то молодце, который-де на совесть проучил купчишку.

— Вот он, этот герой, — сказал Темур, подталкивая Согума.

— Ты шутишь… — Гудим зажмурился, почесал огромный нос, красный, как бурак.

— Вот синяки, ежели не веришь…

— Синяки? — Гудим надвинул папаху на самые брови. — И правда — синяки! Ну, молодец, Согум!

Он достал из-под прилавка штоф вина и налил в глиняную чарку.

— Твое здоровье, Согум! — сказал зеленщик.

Сели, закусили мясом, полакомились молодым луком и толченым перцем.

Гудим обрызгал водою зелень и овощи и достал еще один штоф.

— Мы к тебе за советом, — начал Согум. — Ты нам должен помочь распутать один узелок…

— Очень люблю всякие загадки, Согум. Я считаю, что они лучшее из всего того, что мне известно, исключая зелень. — И Гудим разразился громким смехом.

Никто не обратил внимания на этот смех, ибо все зеленщики хохотали очень громко.

— Ты знаешь Кучука-эффенди, Гудим?

— Знаком с ним, чтоб ему пусто было! Бестия он!..

— А дочь?

— Красавица!

— Ты знаешь ее?

— За ней ухаживает этот самый, как его? Даур… Иду я однажды утром и вижу: разговаривают сладко меж собой, гладят друг дружке руки. — Гудим облизнул губы, словно они были в меду.

— Какой позор! — возмутился Согум. — Ласкать девушку на людях! Ты слышишь, Темур?

Мужчины, как по уговору, разом сплюнули: они не могли понять, как это можно позволить себе подобные нежности на виду у всех!..

— Заря только-только занималась, — заметил зеленщик.

— Значит, он ночевал в лавке! — воскликнул Согум.

— Послушай, Согум, уж не ревнуешь ли ты?..

— Я?!

Темур останавливает их жестом. Он спрашивает Гудима:

— Скажи мне: у турка есть конь?

— У него нет даже мула.

— А плеть?

— У него есть железный аршин.

— Проклятье! — говорит Темур. — Кто же огрел меня?

— Послушай, Гудим, мы неспроста побеспокоили тебя. Ты хорошо знаешь этот город… Скажи мне: кто живет в этой лавке? У кого там могут быть конь и плеть?

— Коня, по-моему, нет в лавке…

— Гудим мудр сверх меры, — пошутил Согум.

— Там живет Юсуф, но он в жизни не нюхал конского навоза. Может быть, это была дочь?..

— Нет, — убежденно говорит Темур, — это не женская рука! Полюбуйся.

Он задирает полы черкески, обнажая спину с багрово-синим рубцом.

— И ты живой? — спрашивает Гудим.

— Живой, — отвечает Темур.

— Сразу видать горца, — восхищается зеленщик, хлопая Темура по плечу, как жеребца. — А знаешь ли ты, какой это силы удар?

— Знаю, — отвечает Темур, застенчиво прикрывая бренное тело, удостоившееся похвалы зеленщика.

— Нет, ты ничего не знаешь. Такой удар рассекает камень. Такой удар высекает огонь из воды. Это не удар, а молния. Понял?

Темур кивает головой.

— Я не знаю, сколько жил в той нагайке, но ты, Темур, не иначе, как двужильный. — Зеленщик запрокидывает голову, и у него в горле клокочет смех. — За твое здоровье, Темур!

— А все-таки, — говорит Согум, — кто же мог так здорово испортить ему кожу?

— Кто? — Гудим на минуту задумывается, глядит в чашу, полную вина, как знахарь на кофейную гущу. — Знаю, кто!

— Говори же…

— Даур! А больше и некому.

Крестьяне недоуменно переглянулись. «Возведут же напраслину на человека», — подумал Согум.

Он быстро распродал свой мед, аккуратно пересчитал деньги и завернул их в платок. Платок он положил в бычий пузырь, бычий пузырь — в кожаную сумку, а сумку подвязал к животу: попробуй теперь, укради деньги у этого сметливого крестьянина!

После полудня Согум и Темур возвратились к Бираму. Они застали только сына: старый рыбак вышел в море.

Даур чистил коня. Он был печален, молчалив. Гостей приветствовал коротким кивком.

— Тетя Есма здорова? — справился у него Согум.

— Живая тень, — проговорил Даур.

— Я так и думал.

Согум и Темур пристраиваются на теплых камнях. Такими теплыми камни бывают только весною… Зимой они как ледышки, а летом хуже горячей жаровни. Погода — весенняя. Все весеннее — и солнце, и воздух, и синее море. Но это обманчивая весна: днем — солнце, а ночью холодно. Нет, до настоящей весны еще далеко! Вернее, и далеко и близко: она может окончательно воцариться в один прекрасный день, может быть завтра, послезавтра, — и тогда прощай черноморская сырая стужа!.. Но может случиться и так, что природа проплачет весь май, тогда держи при себе бурку, думай о дровах, вымаливай тепло у бога…

Согум спрашивает:

— Когда же ты вернулся, Даур?

— Ночью…

Крестьянин чуть не подскочил.

— Что с тобой, Согум?

— Ты говоришь, что приехал ночью?

— Да, ночью.

Темур обнажает спину.

— Однако здорово ты работаешь плетью! — говорит он со злобой.

Даур отступает на шаг.

— Да вы с ума сошли!.. Когда это тебя?

— Будто не знаешь? Вчера.

— Где?

— У лавки проклятого Кучука-эффенди.

— Что ты там делал?

— Мы с Согумом хотели послушать, как они чешут там свои языки.

— Кто это «они»?

— Кучук, дочь-красотка и разные вороны…

Даур проводит шершавой ладонью по загорелому лбу.

— Разве у них были гости? — спрашивает Даур.

— Были.

— А вы уверены?

— Они долго там шушукались… — Темур уставился на Даура острым испытующим взглядом. — К ним приехал еще один всадник… Он и огрел меня.

— И ты думаешь, что этим всадником был я?

— Я ничего не думаю, — уклончиво ответил Темур.

Даур постоял в нерешительности: продолжать разговор или нет? Ясно, что он обманут. Теперь видно и слепцу, что Саида вчера солгала. Но только ли вчера?

Губы у Даура синеют от злости, голова падает на грудь от стыда перед честными людьми, которые стоят перед ним.

— Вот что, — говорит он приглушенно, — вчера я был на Пицунде. Все видел своими глазами. Я плакал на свежих могилах. Там нынче моя душа, а не здесь… Так вот, клянусь теми могилами: не я ударил плетью Темура, не было меня среди этих черных воронов!

Темур поднялся и поцеловал Даура в лоб.

— Прости нас, — сказал он тихо.

 

22. ПОЛУНОЧНИКИ

Дверь осторожно приоткрывается, пламя свечи колеблется. Из окна на дубовый пол льется лунный свет; дальние углы комнаты мрачны, словно огромные дупла.

Князь вскидывает голову. Усталые, воспаленные глаза плохо видят в полутьме.

Кто-то стоит в дверях, как бы не решаясь войти. Келеш ждет. Вот в лунном свете показывается Батал. Он ступает так, словно не уверен, идти ли дальше.

— Почему ты медлишь? — спрашивает Келеш и склоняется над письмом.

— Я не один, — говорит Батал.

— Кто же там еще?

— Тут со мной двое…

— А что им надо?

— Хотят говорить с тобой…

Келеш продолжает писать. Трубка дымит, в деревянной пепельнице много пепла. Свеча в бронзовом подсвечнике оплыла, украсилась потеками. Часы с изображением льва показывают далеко за полночь. Они громко тикают, а вокруг тихо, как на морском берегу в лунную августовскую ночь…

— А завтра? — говорит Келеш. — Лучше завтра…

— Великий князь! Они утверждают, что дело важное и неотложное…

— Выслушай их сам.

— Они хотят говорить только с тобой… Это очень и очень важно — так сказали они…

Князь досадливо пожал плечами: дескать, делать нечего — придется выслушать.

Батал, повернувшись к дверям, махнул рукой. Вошли двое. Они вошли точно призраки и направились к князю. Черные тени быстро-быстро поползли на стены, со стен — на потолок. Князь увидел перед собой двух бледных людей; они дышали часто и тяжело.

— Бирам? — спросил Келеш, заслоняясь ладонью от ярко горящей свечи.

Он узнал старого рыбака, отца своего стражника. Князь не забывал о том, что Бирам одним из первых явился на защиту крепости в день нападения турецких кораблей. Это честный и мудрый человек, безропотно переносящий лишения жизни. Князь помнил и его немногословную речь, обращенную к защитникам крепости, речь мужественную и ясную… Если бы не такие люди, то князю пришлось бы очень худо… И, наконец, не кто иной, как Бирам, сообщил ему о возвращении Аслана…

— Да, князь, я Бирам — промолвил рыбак.

— А другой?.. Постой, мне знакомо твое лицо… Где я тебя встречал? — обратился князь к Темуру, стоявшему поодаль.

— Несколько дней тому назад я приходил к тебе с просьбой, да перейдут на меня твои болезни.

— Твое имя?

— Я — Темур из села Дал.

Князь откинулся на спинку кресла и остановил свой взгляд на Батале. Лицо царедворца казалось каменным. «Что за чертовщина! — подумал Келеш. — Почему я должен заниматься беседой с каким-то Темуром из Дала?»

— Постой-ка, дружок, — сказал раздосадованный Келеш, припоминая свой разговор с Темуром, — не ты ли жаловался мне на Маршанов?

— Жаловался, да перейдут на меня твои болезни.

— Ты помнишь мой ответ?

— Как же не помнить, да перейдут на меня твои болезни…

— Ты передал мои слова?

— Маршанам?

— Да, Маршанам.

— Я не смог, да перейдут на меня твои болезни…

— Почему же? — проворчал Келеш.

— Да перейдут на меня…

Князя взорвало. Он грубо перебил крестьянина:

— Послушай, Темур из Дала, у тебя мало собственных болезней?

Темур почесал свой длинный горбатый нос, подергал себя за ус.

— Болезней у меня немало — это верно, но самая главная нынче — это ты.

Князь затянулся из трубки, неестественно выпрямился в кресле… И тут Бирам вмешался в разговор.

— Великий князь! — сказал он громко. — Ты видишь перед собой Бирама, но это только его оболочка. Душа Бирама мертва.

Келеш разводит руками: что за странные разговоры в такой поздний час? Он снова ищет глазами Батала. Батал недвижим, только глаза его вдруг загораются в лунном свете, словно угли в камине.

— Что тебе надо, Бирам? — спрашивает Келеш.

— На Пицунде, — продолжает Бирам, — жила моя сестра. Были у меня там племянник и племянница. Много хороших знакомых было… А нынче там пепел и смерть…

— Знаю, знаю…

— Не о тех, кто полег, не о тех, кто пал героем, я плачу…

Рыбаку изменил голос. И Келеш увидел мужские слезы: они катились по старым щекам, застревая в седой бороде. Да, старый Бирам плакал…

— Князь, подумай о тех, кто мертв… Но самое главное, — рыбак поднял руку, словно для торжественной клятвы, — но самое главное, князь, подумай о нас, о живых…

— Что это значит, Бирам?

— Выслушай Темура, князь.

Бирам отошел в сторону. Совсем недавно он узнал о пицундском несчастье, и сердце рыбака не выдержало: к стыду своему, он заплакал…

— Тебя предают, князь, — начал Темур.

— Кто?

Князь встал и принялся ходить взад и вперед. Он остановился против Темура и еще раз повторил:

— Кто?

— Кучук-эффенди и его люди.

Князь улыбнулся. «Слава богу, — с облегчением подумал он, — а я ждал чего-то ужасного». И, заранее потешаясь над наивностью крестьянина, сказал про себя: «Этот ловкач из кожи лезет, чтобы выслужиться и получить несчастный кусок земли». И Келеш проговорил вслух:

— Ну что ж, Темур из Дала, рассказывай.

Темур выложил все, что знал о Кучуке. А что он знал? След на спине от плети? Это не доказательство. Голоса в лавке? Разве купцу запрещено принимать гостей? А все прочее — это, скорее всего, злоба против турок, давнишняя, накопившаяся в сердце злоба…

— Ладно, — сказал князь, — я подумаю. Спасибо за усердие. Ну, а как быть с твоей просьбой, Темур?

— С какой просьбой?

— А насчет земли и Маршанов?

Темур сообразил, как ответить на эту скрытую насмешку. И он с достоинством проговорил:

— Князь, да перейдут на меня твои болезни, будь осторожней в своих делах. Другой просьбы нет!

Князя не на шутку разозлили эти дерзкие слова. Он закусил губу.

— Батал! — окликнул Келеш царедворца, который, казалось, задремал. — Что все это значит?

— Не знаю, великий князь!

— Эти люди, — Келеш кивнул в сторону Бирама и Темура, — эти люди, если дать им волю, всю торговлю разрушат, оставят нас без товаров, и мы одичаем…

— Возможно, — согласился Батал.

— Если действовать так, как они того желают, надо всех купцов или уничтожить, или…

…или прогнать их! — перебил князя Бирам.

— Послушай! — князь обратился к Баталу. — Ты заодно с ними, что ли?

— Нет, князь, — отрезал Батал, и рыбак чуть не присел от удивления. «Сам нас потянул сюда, сам подстрекал, — подумал рыбак, — а теперь в кусты?»

— Но это еще не все, — сказал Темур. — Нам кажется, что княжичу не следует якшаться с турками после всего того, что случилось.

— Княжичу? Какому княжичу?

— Аслану.

— С какими турками?

— С тем же Кучуком-эффенди.

Келеш повернулся спиной к Темуру. Нос у него хищно заострился, ноздри раздулись.

— Батал, — сказал он жестко, не поворачивая головы к царедворцу, — ты посади этих дураков в тюрьму, а я уж как-нибудь разберусь и в своих делах и в их поступках… Да, да, разберусь!

Бирам с надеждой обратил свои взоры к Баталу, но тот указал рукою на дверь.

— Довольно! — крикнул Батал. — Ступайте!

Темур поплелся из комнаты, словно побитый. Бирам усмехнулся.

— Большое спасибо, — проговорил он насмешливо.

Батал вышел вслед за Бирамом и Темуром и, против обыкновения, яростно хлопнул дверью.

Князь как стоял, так и остался стоять. Он, говоря откровенно, ничего не понимал… «Эти странные посетители… Дерзкие намеки… Странный какой-то Батал… Что бы все это значило?..» — думал Келеш.

В это время скрипнула дверь, ведущая в княжеские покои, и на пороге появилась княгиня. Она пожелала узнать, о чем шел разговор в этот полночный час, когда людям полагается спать.

Это была высокая и стройная женщина лет сорока с красивым смуглым лицом, большими грустными глазами, высоким лбом. На ней было длинное платье. Эту женщину поносили на все лады князья и дворяне. Они не могли простить ей крестьянского происхождения. Ее бранили и в то же время завидовали ей: ее положению, ее благородству, ее уму…

Княгиня поморщилась от табачного дыма, густо затянувшего комнату.

— Очень поздно, — сказала она низким, грудным голосом.

Князь ничего не ответил.

— О чем ты думаешь?

— Мне сказали… — проговорил он с горькой усмешкой. — Короче говоря, крестьянин и рыбак меня пытались восстановить…

— Тебя? Против кого же?

— Как ты думаешь? — князь взял в руки подсвечник и подрезал ножницами фитиль на свече.

— Наверное, против какого-нибудь князя…

— В том-то и дело, что нет. Против купчишки! Против жалкого торгаша!.. Скоро меня натравят на каких-небудь убогих старух.

— Кто же этот купец?

— Кучук-әффенди, — со смехом отвечал князь.

На этот раз, против обыкновения, жена не поддержала его. Келеш удивленно взглянул на супругу.

— Что же, — сказала княгиня, — спасибо им. Сердце у простых людей вещее. Может, это и правда.

— Что правда?! — вскричал князь. — Воевать с купчишками? Только этого недоставало! Или прикажешь запретить торговлю? Одно дело султан, другое — купцы!

— Тебе виднее, — покорно сказала княгиня.

— Но, кроме того, они намекнули еще… — пробормотал князь, но так и не сказал княгине, на что еще намекнули ему.

Он склонился над свечой. Его, казалось, занимало пламя, колеблемое воздухом. Келеш наморщил лоб, и две глубокие складки легли над переносицей, глубокие, как борозды на целине…

— Полный разрыв с султаном, — проговорил он, — настоящая война… Что ты скажешь?

— Это хорошо, — тотчас же согласилась княгиня.

— Иного ответа я и не ожидал… А если Россия помедлит с помощью?

Княгиня молчала. Князь остановил на ней невидящий взгляд.

— Верно, у русских нынче много забот, — говорил Келеш точно сам с собой. — Наполеон… Наполеон… Этот точит нож… Но русские не подведут нас… Был у меня недавно офицер… Князь Мелецкий… Нет, русские не будут медлить, — так он сказал. И я верю ему. Скоро, милая княгиня, исполнится то, о чем мы мечтаем: будем вместе с Россией!

— Дай бог! — сказала княгиня.

— Когда я оглядываюсь назад, — продолжал Келеш, понижая голос, — я вижу цепь унижений, через которые я прошел, спасаясь от султанского гнева. Как это ни противно мужскому сердцу, — хитрость и лесть стали моим оружием. Нельзя было иначе ладить с султаном! — Келеш, казалось, глядел на княгиню с мольбой, прося у нее прощения за прошлое.

Княгиня подошла к нему и поцеловала в лоб.

— Ты не мог поступить иначе, — прошептала она.

Князь обнял жену, прижался головою к ее груди. Она ласкала его жидкие волосы и шептала нежные слова.

Зная жестокость Келеша, старый рыбак уже прощался мысленно с Дауром, с умным псом по кличке Кремень, с морем и домом своим.

— Будь что будет! — проговорил он громко. — Ну что ж, Батал, большое тебе спасибо.

Батал безмолствовал. «Где же, однако, стража? — подумал старик. — Почему нас не хватают и не ведут в темницу? И почему молчит этот урод?»

— Что, воды набрал в рот? — сказал выведенный из себя рыбак, которому теперь уже море было по колено. — Я тебе говорю: спасибо!

— И от меня тоже спасибо! — буркнул Темур.

Наконец-то заговорил Батал! Он произнес только одну фразу, точно приходил в себя после глубокого сна. Нечеловеческая усталость слышалась в его голосе.

— Уходите прочь, — сказал он, — уходите на все четыре стороны и не попадайтесь на глаза Келешу…

 

23. В ТОТ САМЫЙ ДЕНЬ…

Говорят, намек иногда сильнее и убедительнее прямого слова. Эту силу намека довелось испытать Дауру на себе.

Второго мая, чудесным весенним утром, Даура позвали к Баталу. Батал стоял у окна и слушал пожилого стражника, рассказывавшего, по-видимому, что-то важное. Стражник продолжал говорить, не обращая внимания на вошедшего. Он излагал свои мысли кратко и точно, будто повторяя выученное назубок. Даур волей-неволей оказался свидетелем разговора, не предназначенного, как можно было предположить, для широкой огласки.

— Теперь нам известно многое, — говорил стражник. — Во всяком случае, мы знаем, с кем имеем дело.

— Дальше, дальше, — торопил Батал, мерно покачиваясь на ногах.

— Благонамеренный купец оказался подлым лазутчиком, и не простым лазутчиком. Он собрал вокруг себя всех недовольных. Он возбуждал их против князя и против тебя. Долговязый Юсуф, разыгрывавший из себя дурака, — первый помощник во всех его черных делах…

— А девушка? Говорят, он купил ее в Аравии?

Даур побледнел. Он вдруг почувствовал слабость в коленях. Уж лучше дали бы ему пощечину…

— Ложь! — воскликнул стражник. — Она родная дочь Кучука.

Даур готов был провалиться сквозь землю, только бы не слышать больше ни слова.

— А с виду чиста, нежна… — протянул Батал. — Она способна свести с ума…

Батал разговаривал со стражником так, словно не было здесь никого из посторонних. Может быть, он не заметил Даура?.. И Даур кашлянул. Но ни Батал, ни стражник не удостоили его даже взглядом.

— Батал, — проговорил стражник, — она и тебя приворожила бы… Клянусь тобой!

Даур проглотил слюну, чтобы хоть немного увлажнить сухую, как трут, гортань, и провел языком по шершавым губам.

— Дочь похожа на отца, как змееныш на змею, — продолжал стражник. — Она, словно русалка в лунную ночь, поет дивные песни и заманивает парней в глубокие заводи. И парни тонут! — Стражник ударил ногой об пол, выражая крайнее негодование. — А где, спрашивается, головы у этих парней? Разве русалку трудно отличить от настоящей женщины, у которой в жилах кровь, а не холодная пена?

— Неужели и она плела паутину вокруг князя? — равнодушно спросил Батал. — И нашлись олухи, которые по уши влюбились в нее?

— Да, Батал, нашлись.

— Продолжай дальше.

— И этот инженер заодно с ними. Есть еще молодой турок. Он — настоящая дикая кошка. Неспроста прибыл в Абхазию.

— Чего же им надо? — спросил Батал.

— Султанского ярма для нас!

«Уж лучше бы мне плюнули в лицо, — говорит про себя Даур и невольно стирает ладонью со лба этот воображаемый плевок. — Теперь они вправе думать все что им угодно и о Саиде и обо мне».

Но пытка продолжается. Батал задает стражнику следующий вопрос:

— А как случилось, что взломали наш оружейный склад?

— Его не взламывали, — ответил стражник, должно быть, заранее заученной фразой, — его попросту открыли третьим ключом.

— А где же был первый ключ?

— У Даура.

— А второй?

— У меня.

— Всего было три?

— Нет, два.

— А откуда взялся третий?

— Его смастерили с поразительной точностью.

— Кто?

— Не знаю.

Действительно, прошлой ночью случилось происшествие: кто-то похитил из оружейного склада два десятка кремневок. Правда, они нуждались в починке, но все-таки это была потеря немалая.

Батал, что называется, как в воду глядел, когда несколько дней назад приказал перевезти отсюда в главный крепостной склад три сотни новых кремневок…

— Не знаю, что и думать, — говорит Батал и глядит на стражника круглыми птичьими глазами.

— Я тоже, — вторит ему стражник.

И тут Даур не выдерживает:

— Батал!

Он произносит это слово, как человек обреченный, но еще не потерявший надежды на спасение.

— Что тебе?

Батал поворачивается к нему вполоборота.

— Я понимаю, — восклицает Даур, — когда в сердце вонзают нож — это убивает! Но я не знаю, зачем поворачивать его несколько раз в груди?

Батал щурит свои птичьи глаза.

— Сколько тебе лет, Даур?

— Двадцать.

— Не очень-то мало, — говорит Батал. — Значит, тебе ясно, о чем идет речь? Очень хорошо, очень хорошо. — Помолчав немного, он продолжает, точно обращается к самому себе, словно думает тяжелую думу, которую предстоит высказать вслух, чтобы слышали все: — Вот рождается на свет мужчина… Ему от бога дано сердце, горячее и мужественное… Мужчина бесстрашен и любвеобилен… Но он должен знать, кого любить, а кого и ненавидеть…

Много неприятных минут выпадает в жизни на долю человека. Самые горшие из них те, которые заставляют испытывать чувство стыда за свои поступки. Именно такое чувство пережил нынче молодой Даур.

— Батал, — говорит Даур, — мне нужно сегодня сходить к одним знакомым…

— Зачем?

— Надо свести с ними счеты!

— Хорошо, — одобрительно отвечает Батал. — Это очень хорошо!

Молодой стражник выбегает из комнаты, как ошпаренный… Он понимает, что разговор, при котором он присутствовал, был нарочно подстроен для него… «Так вот где таилась разгадка этой нежной любви! — думает вконец уничтоженный Даур. — Вот почему хитрый купец делал вид, что ничего не замечает…»

Много обид способен снести мужчина, но обман тяжелее всех обид. Настоящий мужчина не снесет обмана. Не для того он создан, чтобы водили его за нос. Одураченный мужчина! Что может быть смешнее и жалче?

Во дворе Даура останавливает княжич Аслан. Он одет по-домашнему: в шелковом архалуке, без ноговиц, башлыка и оружия. Княжич странно глядит на стражника: словно хочет что-то сказать, да не решается.

— Ты что нынче приуныл, Даур? — говорит Аслан.

— Я думаю о женщинах, — чистосердечно признается Даур, чувствуя потребность высказаться перед кем-нибудь. — Как они коварны!

И Даур разражается градом проклятий по адресу женщин: он ругает и себя за беспечную, слепую доверчивость. Никак он не может понять одного: как мог позволить одурачить себя? Неужели он так глуп, что за красивой наружностью не сумел разглядеть холодного сердца?!

Аслан неожиданно обрывает гневную речь стражника. Он спрашивает его:

— А что ты собираешься делать вечером?

— Вечером?.. У меня небольшое дело в городе, небольшой разговор, — не без злорадства поясняет Даур.

— Значит, тебя не будет в крепости?

— Я получил разрешение уйти. А что?

Аслан вздыхает.

— Очень хорошо… — бормочет он.

— Что хорошо?

— Нет, ничего… Я хотел сыграть с тобою в кости…

— Мне неприятно тебе отказывать, но у меня очень важное дело… — говорит Даур.

— Женщина? — смеется Аслан.

— Да, — отвечает Даур.

Аслан погружается в раздумье. Он ковыряет землю длинной тростью. Солнце жарко припекает затылок, а княжич все стоит на месте и о чем-то думает. Думает и молодой стражник Даур Айба…

 

24. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Тонкий серп луны маячит в высоком и темном небе. Горы будто сложены из угля — черные-пречерные и какие-то особенно хмурые сегодня. Отчетливо слышен шакалий вой — душераздирающий, протяжный, похожий на рыдания плакальщиц у гроба знатного князя. Город погружен в сон. Там и сям, будто далекие звезды, все еще мерцают в окнах слабосильные коптилки. Но вскоре погаснут и они…

Даур выходит из крепости. Одиннадцать часов вечера. Кромешная тьма, только месяц светит на небе. Он напоминает стражнику полумесяц на турецких флагах. Молодой человек с презрением сплевывает и убыстряет шаг…

Даур обдумывает слова, которые он сейчас бросит в лицо коварной турчанке. Он предаст проклятию и слепоту свою и безрассудную любовь. Он скажет: кому дозволено терять голову от любви? Кому дозволено превращаться в безмозглого червя? «Так вот какие бывают люди! — размышляет Даур. — Ложь, притворство, обман!.. А, может быть, это только померещилось Баталу? Может быть, все это неправда? Нельзя же так обманывать! Ей-же-ей, грешно!»

Молодой человек шел на последнее свидание с Саидой в глубоком сознании своей вины. Он вспомнил предостережения Согума и поразился чуткости крестьянина. Мысль о том, что пламенная любовь, в которую он поверил всем своим доверчивым сердцем, была искусно разыграна Саидой при содействии отца, приводила Даура в бешенство.

Он одержим одним желанием — смыть с себя позор, смыть без промедления и собственными руками. Но сначала он поговорит с Саидой, он должен уяснить себе всю подлость ее обмана и беспримерного притворства…

Бывают в жизни мгновения, совершаются такие события, о которых лучше всего забыть как можно скорее! Такой горькой и постыдной страницей жизни представилась Дауру его короткая, но слепая любовь к Саиде. Но во всей этой истории имелось одно светлое пятнышко — очень маленькое, можно сказать малюсенькое, — но оно было. Это — уверенность в том, что ничего подобного больше никогда не повторится!..

Не доходя до лавки — будь она проклята! — Даур остановился. Знакомая широкая дверь была открыта настежь, а внутри светился яркий огонь. «Что за чертовщина!» — сказал про себя Даур.

У заветной изгороди, до которой ему сейчас было противно дотрагиваться, он приостановился. Здесь все напоминало о прежних временах. Но сейчас ему казалось, что с тех пор прошло очень много лет, и любовь, некогда — именно некогда — заставлявшая его трепетать около этой изгороди, нынче представлялась горьким самообманом. Даже трава, на которой стоял он сейчас, казалась оскверненной, и молодой человек сошел с нее на пыльную дорогу.

В лавке разговаривали. Даур прислушался, а потом в сердцах ударил кнутовищем по деревянной изгороди, ударил трижды, властно, нетерпеливо.

В дверях появился мужчина.

— Эй, кто там? — крикнул он грубо.

Даур не сразу понял, что случилось. Он ждал легких шагов, легкого, как морской ветерок, шепота, а тут…

— Что у тебя язык отсох, что ли? — услышал Даур.

— Черт бы побрал тебя вместе с твоим языком! — ответил молодой человек грубияну.

Кто-то подбежал к изгороди.

— Даур? — раздался удивленный возглас.

— Всегда был Дауром, черт возьми! — проговорил совершенно сбитый с толку Айба. — Что ты тут делаешь?

— А ты?

Это был один из стражников дворцовой охраны.

Даур перепрыгнул через изгородь и вбежал в комнату, которую совсем недавно почитал святыней.

Что это?

Посреди комнаты стоит Батал. Он просматривает какие-то бумаги. Трое стражников роются в углу, оттаскивают в сторону тяжелые тюки с шерстью и шелками.

Батал взглянул на вошедшего, но ничего не сказал. Он дал возможность молодому человеку получше осмотреться и прийти в себя.

— Знакомое место? — спросил, наконец, Батал.

— Нет, — жестко ответил Даур. — Не бывал здесь…

— А где же?

— Только там, у изгороди.

Батал хмыкнул и снова принялся за бумаги.

— Где они? — спросил молодой человек.

— Сами ищем. Удрали!

— Надо снарядить погоню!..

— Спасибо за совет. Все уже сделано.

Батал комкал бумаги и бросал их в угол.

— А Юсуф?! — выкрикнул Даур, не зная, что предпринять.

— Тоже удрал!

— Надо выловить всех турок!

Батал проговорил с большим огорчением:

— Слишком поздно хватились… — И ударил себя кулаком по лбу так, что голова, казалось, не выдержит и расколется на части. — Проклятая голова! Провели тебя!

Даур наблюдал за тем, как люди ворошили товары в лавке, как остервенело рвал ненужные бумаги злой Батал, и казалось Дауру, что они ворошат его душу, рвут на части его позорную любовь… Молодой человек вышел на свежий воздух — ему была омерзительна эта лавка, омерзительно все, что связано с Саидой…

И вдруг на горе, которая высится напротив бухты, блеснуло пламя. Оно быстро разгоралось. Языки его поднялись высоко-высоко. Огромный костер горел бурно, и тысячи искр летели в хмурое небо и медленно гасли на лету. Вот вспыхнул еще один костер…

Даур окликнул Батала.

— Что это? Не дома ли горят? — высказал предположение Батал.

— Не похоже.

— Послушай, — вскричал Батал, — а что, если это вражьи сигналы?.. За мной! — скомандовал он.

Батал побежал к крепости. Он поторапливал друзей, предчувствуя беду. А пламя на горе безудержно рвалось кверху, словно ему было душно здесь, на этой земле…

 

25. ЗЛОДЕЙСТВО

Когда проходишь у подножия горы, с вершины которой вот-вот сорвется лавина, за мгновение до обвала все еще мирно сверкают снега и безмятежно струится голубое небо. Но на то и дан тебе разум, чтобы распознать в скверкающей белизне и кажущейся безмятежности тайную угрозу, ибо когда раздастся предательский гул, то бежать уже будет поздно и не останется времени даже на бесплодную мольбу о помощи…

Когда грузные, слоноподобные тучи проплывают над головой, освещенные предзакатным светом, трудно угадать, когда вырвется гигантским пламенем молния. Но на то и дан тебе разум, чтобы вовремя определить опасность. Ибо когда ударит гром, раздумывать будет уже поздно…

Аслан переменил личину, но где же был разум у тех, кто позволил себе поверить в его добрые намерения?

Аслан казался Келешу искренне раскаявшимся сыном, и тут таилась роковая ошибка старого князя, решительно порвавшего с султаном.

С каждым новым шагом Келеша, направленным против султана, росла приверженность к князю простых людей, готовых за одно это простить ему многие и многие прегрешения.

В двенадцать часов ночи княжич подъехал к северным крепостным воротам. За ним следовал Мамед с полсотней подручных, презренные имена которых преданы забвению историей и памятью народной.

— Откройте ворота! — приказал Аслан страже. — Это я, Аслан.

Загромыхали запоры, и ворота распахнулись. Стража и опомниться не успела, как полностью была перебита заговорщиками.

Аслан дышал тяжело. Он сжимал в руках серебряную шашку — подарок отца. За ним неотступно следовал Мамед.

— Время дорого, — проговорил турок, когда со стражей было покончено, — а еще дороже собственная голова.

— За мной! — крикнул Аслан. — Пусть двое останутся у ворот. Слышите?

И он поскакал ко дворцу.

Княжич и его друзья спешились. У лестницы заговорщики встретили мальчика, прислуживавшего княгине. Он нес кувшин с водой. Это был тринадцатилетний голубоглазый мальчик с добрым девичьим лицом. Себе на горе он попался Аслану на глаза.

— Куда ты? — спросил его грозно Аслан.

— Несу для княжьего ребенка воду, — ответил мальчик.

— А где княгиня?

— Она у себя.

Аслан прошел мимо. Вдруг он услышал за собой глухой стук упавшего тела и оглянулся: Мамед оттаскивал безжизненное тельце мальчика в сторону, под лестницу. «Правильно сделано», — подумал княжич и побежал дальше.

У княжеского кабинета он подал своим приспешникам знак остановиться и тихо приоткрыл дверь. Князь сидел за столом, подпирая руками седую голову. Казалось, он страдал от головной боли. Старик мерно покачивался из стороны в сторону.

О том, что произошло дальше, народ рассказывает так:

«Стал сын перед отцом, и понял старый князь черные мысли Аслана. Он их прочел в очах предателя, как читают по открытой книге.

Блеснула шашка в руках отцеубийцы, словно молния, которая падает на головы обреченных. Качнулся князь и упал головою на стол…

Заговорщики обшарили весь дворец. Они разрубили надвое грудного младенца — княжича, разрубили его вместе с колыбелью, а княгине нанесли тяжелую рану. Отцеубийца искал брата своего, Георгия, но не нашел, ибо того не было во дворце. И тогда он вместе с турком убил трех своих малолетних братьев…

Да будет проклят тот, что пошел против родины своей в угоду султану! Вечный позор тому, кто ступил на родную землю черным гостем и изменил своему народу! Пусть будет предателю вода отравой, пусть подавится он хлебом, пусть горы и долины отвернутся от него, а лучи белого солнца испепелят его, а ветер развеет по миру его презренный прах!»

Со времени этого события прошло почти полтора века, но народ с гневом и ненавистью произносит эти слова, от которых содрогнется не один злодей. Мне хотелось повторить их здесь, в нашем небольшом рассказе…

Люди прокляли Аслана, и участь злодея была предрешена в первый же день, в тот день, когда он предательски занес свою руку над городом, хотя после этого он еще продержался в Сухумской крепости года два.

Но мне хочется сблизить события этого черного дня и тот бесславный конец, который был уготован историей Аслану и его приспешникам, и тем самым завершить повествование…

…В то время, как Аслан чинил расправу во дворце, Батал изо всей мочи стучался в крепостные ворота. Ему открыли их не сразу, и это озадачило его. Он услышал подозрительную возню за стеной и голоса, показавшиеся ему чужими.

— Эй, вы, что с вами? — крикнул он.

— Сейчас, — ответил чей-то хриплый голос.

Ворота медленно отворились, и уже через мгновение завязалась рукопашная схватка. Заговорщики бросились вперед с шашками наголо. Батала окружили несколько человек. Даур ринулся к нему на выручку.

— Беги в город, Даур, поднимай всех… — приказал ему Батал. — Измена-а-а! — закричал он во весь голос.

— Я буду с тобой! — ответил Даур, и шашка его бешено заработала.

— Даур, умоляю тебя, поднимай горожан!

Прислонившись спиной к древней крепостной стене, Батал яростно отбивался от врагов. И при свете зарева, вставшего над горой, Даур в последний раз увидел изуродованные черты его лица…

Даур размахнулся шашкой что есть силы и, одним ударом сняв вражью голову, вырвался на улицу. Он бежал по городу и кричал:

— Измена! Измена!

А костры на горе разгорались все больше и больше.

 

26. РАСПЛАТА

Вот глава, которая неизбежно должна последовать за предыдущей. Не надо обладать особой сметкой, чтобы предугадать ее появление. Человеческая история дает многочисленные примеры чудесной последовательности событий.

Я не могу отказать себе в удовольствии отметить, что жизнь человеческую от самого сотворения мира постоянно движет справедливость, неугасимая, как солнце. Правда, эта справедливость не торжествует сама по себе, но добывается человеком в суровой борьбе. Справедливость, дарованная небом, — такая же химера, как существование стеклянного небесного купола. Эта простая истина нынче хорошо усвоена большинством человечества и не нуждается в особых доказательствах. И наш эпизод из великой борьбы, которую вели народы Кавказа против султана, еще раз говорит о том, что свобода добывается только в героической борьбе народа, и только народа…

Итак, Даур бежал по пустынным улицам. Он стучался во все двери и, едва переводя дыхание, повторял:

— В крепость!.. Измена!..

И он бежал дальше.

Весть о происшествии в крепости быстро облетела весь город и, к удивлению наймитов султана, вызвала мгновенный отклик: словно взорвался порох. Сухумцы высыпали на улицы, вооруженные чем попало: одни — пистолетами, другие — ружьями, третьи — кинжалами, а многие просто с палкою в руках.

— Ко дворцу! Ко дворцу! — слышались крики.

И толпы беспорядочно неслись вперед.

Но дело оказалось более сложным, чем это представлялось поначалу. После первых же выстрелов, по условному сигналу, выползли из нор чужеземные тайные агенты. Они старались вызвать в городе панику.

Однако и этот коварный замысел был разгадан народом. В разных концах города завязались стычки с заговорщиками.

На одном из перекрестков злоумышленники открыли стрельбу по горожанам. Каждый выстрел резкой болью отдавался в сердце Даура. Может быть, это стреляли те самые кремневки, которые были похищены из крепости?

Жертв становилось все больше. Обильно окрасились улицы кровью сухумцев. Но каково было всеобщее удивление, когда выяснилось, что вчерашние мирные турки, торговавшие кишмишом и прочими яствами, были вооружены с ног до головы…

Сухумцы с трудом верили своим глазам.

— Они так честно торговали, — проговорил кто-то в толпе.

— И охотно отпускали в долг, — подтвердили другие.

Внимание Бирмана и его двух друзей, не желавших отставать от горожан, привлекла свалка, происходившая на перекрестке. Бирам держал в руке шашку, Согум — огромный кинжал, а Темур волочил ржавый багор.

Старый рыбак тотчас же узнал одного из стрелявших.

— Это Осман-оглы, — сказал он, указывая на толстого турка, — торговец фруктами… А другой? Другого не знаю.

— Тоже торговец, — послышалось из толпы. — По роже видно!

Согум брезгливо взглянул на толстяка, дрожавшего, как осиновый лист, и сказал, обращаясь к возбужденным горожанам:

— За наших крестьян! — и, отпустив каждому «торговцу» по увесистой затрещине, помчался дальше.

И сухумцы, взбешенные неслыханным вероломством заморских гостей, по достоинству расправились с ними: их растоптали, а трупы выкинули в сточную канаву.

Еще до рассвета поднялись ближайшие деревни. В город неслись с боевым кличем всадники, готовые либо сокрушить все препятствия на своем пути, либо погибнуть…

Батал поплатился головой. Он уже не видел, как все ближе и ближе подступали к крепости его собратья, как рубились они с врагом. Народ справлял тризну по Баталу, кровную справделивую тризну…

На рыночной площади толпа избивала какого-то человека, требуя от него признания вины. Согум, пробегавший мимо, врезался в самую гущу. Он увидел зеленщика Гудима, трясшего за плечи бледного инженера.

— Я знаю его, — сказал Согум.

Бенсон обратился к Согуму:

— Мсье… Мсье… Я — ученый француз…

— Кто это?.. — спросил Гудим Согума.

— Сейчас все объясню.

Согум схватил Бенсона за горло с таким остервенением, что шпион мгновенно посинел.

— Змея — вот он кто такой! — сказал Согум к полному удовлетворению толпы. И, бросив бездыханное тело в грязь, проговорил: — Теперь вы поняли, кто он?

— И даже очень, — весело ответил Гудим. Он поплевал себе на руки, словно собирался колоть дрова, и задорно подтолкнул Согума в бок…

В то время, когда, казалось, победа была совсем близка, когда сухумцы полагали, что мятеж подавлен, к южной части города, известной под названием Тубун, продвигался десант янычаров. Войска были высажены под покровом ночи. Они наступали быстро, почти бегом, и все живое, что попадалось им на пути, гибло под ударами кривых сабель. Нападение было неожиданным. Сухумцы растерялись. По узким и пыльным улицам с воплями носились женщины, прижимая к груди малолетних детей. Они спрашивали: куда бежать? Но никто не мог ответить, где можно укрыться от опасности.

Стрельба возобновилась с новой силой, она доносилась с разных концов Сухума. Вдруг пронесся слух, что город обложен янычарами со всех сторон. Говорили, что высадились войска и в северной части города, недалеко от реки Гумисты. Оставался один-единственный путь — в горы! Но и там, в горах, горели костры, пугавшие жителей.

Янычары продвигались с быстротой грозовой тучи. Пылали дома, в которые они уже успели ворваться. «Конец!» — решили сухумцы.

Но в самое последнее мгновение, когда надежда оставляла даже самых воинственных горожан, под крепостными стенами раздалось русское «ура». И тогда стало ясно, чьи войска появились недалеко от реки Гумисты. То были части русской морской пехоты, высаженные с «Гавриила». Их штыки грозно поблескивали в предутреннем сумраке. Командовал ими офицер князь Милецкий…

Появление русских ошеломило янычаров, которые подались назад, к морю, чтобы занять там удобные позиции.

Морская пехота предприняла штыковую атаку. Янычары ожесточенно огрызались, с тревогой поглядывая на горизонт: они ждали обещанной им помощи…

Но где же Даур? — спросите вы.

Он преследовал тех, кто бежал сломя голову, кто бежал от гнева народного, сознавая, что их черное дело безвозвратно проиграно.

Аслан и Мамед мчались на конях. Они торопились достичь вершины, на которой дотлевали костры — сигналы заговорщиков. Здесь проходила дорога к Маршанам — единственный путь к спасению.

Во всякой погоне, когда преследуют злодеев, есть чудесная окрыленность. Она, эта окрыленность, рождается из сознания, что ты стоишь за правое дело и что победа уже близка. Глубоко понимая великий смысл этой погони, Даур не жалел ни себя, ни своего скакуна.

Гора, по которой мчались беглецы, представляла собой высокое плато, покрытое зарослями ельника и густой ежевики. Несколько троп и проселочных дорог вели к ближайшим деревням. Небольшая опрятная полянка подходила к самому краю горы. В воскресные дни здесь устраивались игры в мяч и медленно кружились неприхотливые праздничные хороводы. Вся бухта отсюда — как на ладони. Слева — Кодорский мыс, справа — Сухумский. У лукоморья — ровный прямоугольник крепости с дворцом посредине. Над Сухумом в этот ранний час держится тонкая пелена дымки, город кажется лежащим в глубокой долине…

Занимается рассвет. Белое пушистое облако, неподвижно застывшее на востоке, слегка заалело. Море, полосатое от утренних течений, простирается далеко-далеко, и город по сравнению с ним кажется маленьким потревоженным муравейником.

Наверху, на зеленой полянке, беглецов встретил Кучук со своей дочерью. Купец почуял недоброе, как только увидел Аслана.

— Плохо дело, — сказал он дочери.

Саида молчала, поджав губы. Это было ее первое настоящее испытание в жизни. Страх у нее смешивался с любопытством.

Княжич и не думал спешиваться. Он был бледен. Мамед сидел на коне мрачный, сгорбившийся.

— Аллах! Аллах! — пробормотал Кучук.

— Есть у вас лошади? — спросил Аслан.

— Есть.

— В таком случае спасайте свои шкуры!

Кучук кинулся к лошадям, скрытым в кустах ежевики.

— Куда же мы? — спросил он, чуть не плача.

— Через горы — к Маршанам.

— Аллах! Аллах! — заскулил купец.

— Живей, за нами гонятся! — сказал Аслан и хлестнул коня плетью.

…Даур рвался вперед. Сердце его билось так же гулко, как и сердце послушного ему скакуна.

Узкая дорога шла лесом, а дальше вилась над краем пропасти. Вдруг раздался выстрел, и Даур схватился за левое плечо. «Должно быть, навылет», — подумал он, хлестнув коня. Резвый скакун понесся вниз по тропе.

Тут Даур увидел то, что он жаждал увидеть: спины четырех всадников. И он выстрелил.

Под одним из беглецов конь оступился и упал, преградив дорогу другому коню. Даур и глазом моргнуть не успел, как двое всадников полетели с обрыва. Последнее, что заметил молодой стражник, — длинные черные косы, распростертые, как руки, над бездонной пропастью…

Один из всадников успел-таки скрыться за поворотом, а последнего из беглецов Даур настиг.

И вот они стоят друг против друга — Даур и Мамед, хозяин этой земли и черный гость ее. Мамед — помятый, дрожащий перед тоненьким дулом кремневки, Даур — окровавленный, в изодранной черкеске, но торжествующий.

— Так, — процедил сквозь зубы Даур, — отец и дочь отправились, значит, ко всем чертям?

— Как видишь, — ответил Мамед.

— А кто это удрал туда? — Даур кивнул в сторону гор.

— Аслан.

— Очень жалко, — сказал Даур. — Ну, а ты?

— А я в твоей власти, — проговорил Мамед, — но не забывай, я — твой гость.

— Это на вас похоже! — гневно произнес Даур. — Сначала вы жалите, как змеи, а потом взываете к нашему гостеприимству. Но знайте: не будет отныне гостеприимства для черных гостей!..

Дауру хочется спросить, зачем Мамед и его кровавые собратья пришли из-за моря, неся страдания и муки абхазскому народу? «Доколе, — хочет он бросить в лицо врагу, — доколе будете топтать вы нашу землю, доколе будете похищать наших детей, наших сестер и братьев, наше добро?..»

Однако к чему разговор? Все настолько ясно, что слова кажутся лишними. Да и вряд ли поймет их этот молодой хищник!.. Нет, право, не стоит труда…

— Могу лишь сказать одно, — говорит хрипло Даур, — спасибо за урок!

Он не дает врагу и рта раскрыть: сухой, короткий выстрел, точно палкой ударили о палку, — и Мамед летит в пропасть…

Даур осматривается: ни души вокруг. Он садится на коня и едет обратно, той же самой тропой. Он едет медленно, едет ельником, едет поляной к своему городу.

Вот под ним уже и Сухум и широкий морской простор. Даур глядит на море и сквозь мутноватые оранжевые круги в глазах видит яркую голубизну и три пятна на ней, — три черных пятна на ясной голубизне. «Янычары», — безошибочно определяет Даур. Так вот для кого горели костры!

Да, то были турецкие корабли: они спешили на помощь своим…

И Даур с щемящей мукой подумал о городе, о новых жертвах и новых ранах на теле родной истерзанной земли… О, если бы он мог преградить дорогу этим черным гостям, испепелить их своим дыханием, горячим, как огонь в горне!..

Но вот что поразительно: корабли вдруг поворачивают влево, все влево и влево, потом плывут назад… Что это? Кого они так испугались?..

Недолго пришлось гадать молодому человеку. С севера, из-за Сухумского мыса, показался еще один корабль. Мощно вздувались белые паруса и несли его легко, как на крыльях. Корабль бесстрашно срезал путь непрошенным гостям. То шел «Гавриил», и русский вымпел развевался на его мачте…

Бывают минуты, друзья мои, когда мужчине разрешается плакать. Даур плакал, и чем больше он плакал, тем раздольнее, тем глубже охватывала его радость — самое красивое, непревзойденное человеческое чувство.

Первые лучи солнца уже коснулись моря и города. И все, до чего касались они, играло тысячами огней — живых, искристых, прекрасных. А когда солнце осветило Даура, он казался живым знаменем, окровавленным, но победно вознесенным в высокую синеву, знаменем борьбы, которая продолжалась.

1950