I
Рыбаки вернулись из дальнего плавания с богатым уловом. Ловили они рыбу у берегов острова Сольскель и у острова Хравниста, что возле Земли Наумудаль. И далее на север плавали и видели в море льдины — правда, не очень большие.
Изведали они и штиль, когда вода — что на блюдце, и в бурю шли, когда валы нависали над палубой точно скалы.
Кари выказал себя человеком смелым: твердо держал рулевое весло, когда это поручали ему, и не единожды спасал парус, цепко удерживая его за канат или отпуская канат, чтобы ловко приноровиться к ветру, пытавшемуся изорвать парус в клочья. Словом, Кари вдруг обернулся человеком незаурядных качеств морехода. Может, по наследству от отца.
Плавание, как обычно, не обошлось без беды. Ивар, сын Семунда, из местечка Зеленое Болото был смыт морской волной и пошел ко дну. Объяснить это можно только чистой случайностью, ибо это был муж опытнейший, не раз ходивший на север.
Долгое время вялили и солили рыбу, заготовляя ее на зиму. Кари помогал отцу все дни и ночи, пока улов, приходящийся на долю его семьи, не был должным образом обработан.
Скегги, отец Гудрид, который плавал по своим делам и достиг Халогаланда и жил там у друзей — торгового люда, приходил посмотреть, что делается в доме Гуннара. И очень хвалил он тех, кто плавал в северные моря и целым-невредимым возвращался с добычей. Потом они говорили об Иваре, сыне Семунда, которого смыло волной в сильнейшую бурю.
— Мы сказали ему, — объяснял Гуннар, — чтобы покрепче держался, а еще лучше — привязался бы за носовой штевень, потому что в это время был он за впередсмотрящего. Но он упорно полагался на себя.
— Нельзя упорствовать, — сказал Скегги, — когда имеешь дело с морем. С ним надо уметь ладить. Ведь оно часто походит на человека, потерявшего разум.
— Это так, — согласился Гуннар.
— Иной раз приходится и глотку надорвать, чтобы спасти неразумного или слишком самонадеянного.
— Я это пытался делать, — сказал Гуннар в свое оправдание.
— А то и силу надо применить: ведь море не любит шуток.
— Дело до этого не доходило.
— Что случилось, то случилось, — сказал Скегги. — Видно, так решил сам О́дин… Приятно, что Кари выказал и смекалку и смелость.
— Какую? — спросил Гуннар, словно первый раз слышал об этом.
— Да все говорят…
— Ничего особенного. Так положено в его годы.
— И все-таки — он молодец!
Гуннар промолчал: ведь не очень-то удобно своего собственного птенца хвалить. Пусть лучше об этом другие говорят.
Гуннар поинтересовался тем, что делается в Халогаланде и удачной ли была поездка Скегги.
— Уж куда лучше! — сказал Скегги. — Мне надо было повидать неких купцов, торгующих русскими шапками. Мы ударили по рукам — и много шапок принял я на свой корабль и отправил его в землю Халланд. Там они идут прекрасно.
— Да, пожалуй, ты поступил правильно.
— Так говорят все.
Когда ушел Скегги, напившись браги, Гуннар сказал сыну:
— Этот Скегги явился неспроста.
Кари ничего не ответил. Лишь покраснел. Гуннар не стал донимать сына расспросами или смеяться над его застенчивостью. Он только сказал:
— Ты в море смелее, чем на глазах у Скегги.
— При чем здесь Скегги?
— Нет, я просто так… — Потом отец сделал вид, что озабочен чем-то. И сказал: — Хорошо ли знаешь ты Гудрид?
— Какую Гудрид?
— Дочь Скегги.
Как ответить отцу? Сказать — нет? Сказать — да? Отец есть отец: решающее слово во всяком деле — за ним. Правда, мать тоже не бессловесна. И при всем упрямстве отца почему-то очень многое часто происходит по ее хотению. И отец, кажется, в иное время говорит ее устами.
Кари ответил так, как ответил бы скальд Тейт:
— Разве можно до конца узнать человека, особенно девушку?
— Можно, — решительно ответил отец.
— Тебе виднее, отец. Однако я слышал и кое-какое другое мнение.
— И это мнение тоже верно! — Отец рассмеялся и хотел было на этом закончить разговор. Но, видимо, передумал. И сказал, уже на самом деле озабоченно:
— К нам заходил Эгиль, брат Фроди. Они живут за Форелевым ручьем. Тебе что-нибудь говорят эти имена?
Кари представил себе битву на Форелевом ручье… Алую кровь на воде… Умирающего Ана… Звон мечей и рычание берсерков…
— Это берсерки, отец, — сказал Кари. — Бешеные.
— Верно. Я тоже так думаю.
— Я видел, как они бились…
— Да, да, помню. Может, и ты бился с ними?
— Нет. Я следил издали, из-за укрытия. Вместе с Тейтом. Ведь я рассказывал тебе.
Отец теребил бороду. Нахмурил брови.
— Мне Эгиль не понравился. И слова его не понравились… Он явился, чтобы предупредить… Но я не стал его слушать…
— Что же ему надо было?
— Ничего особенного… Он сказал, что не стоит тебе ходить на лужайку и встречаться с этой маленькой Гудрид…
— Она вовсе не маленькая!
— Возможно, Кари. Но я полагаю так: не думаю, что пришла пора жениться тебе. И еще: может, эта Гудрид способна морочить голову молодым людям?
— Никогда, отец!
— Ты слишком уверен…
— Гудрид мила и добра.
— Возможно. Но отчего же она назначает свидание Фроди на той же самой лужайке?
И отец зашагал к дому, не пожелав дослушать, что скажет сын. Только песок хрустел под его ногами да учащенно и гулко — на весь берег! — билось сердце Кари. А глаза застилала непонятная пелена — темная, противная…
II
Дело не ограничилось появлением Эгиля в доме Гуннара. Оказывается, вскоре после этого заявился к Тейту и сам Фроди. Он прискакал на коне.
Скальд в это время раздумывал над бытием, сопоставляя различные мнения о смысле жизни, и пытался составить об этом предмете собственное мнение.
Тейт удивился: отчего это занесло в его берлогу неистового Фроди? Фроди наверняка знает, куда следует направлять свои стопы. Просто так, по случайности он не спустится с коня, не затруднит себя ненужным разговором.
Свежий шрам пересекал его левую щеку, подобно расщелине на гладкой поверхности. Глаза его были пусты, по ним нельзя было определить — хотя бы приблизительно, — с какими намерениями он явился в лесную избушку.
Фроди стоял посредине комнаты, чуть не упершись головою в потолочную балку. Он молча разглядывал полутемное помещение, словно пытался обнаружить еще кого-нибудь кроме самого хозяина.
Тейт слегка повернул голову в сторону Фроди, словно ждал его.
— День настоящий летний, — сообщил Фроди, продолжая свой осмотр.
Тейт молча наблюдал за непрошеным гостем.
Фроди был вооружен тяжелым мечом. А на правом бедре у него в прочном деревянном футляре, обшитом оленьей кожей, болтался нож с костяной рукояткой. Грудь Фроди воистину богатырская. Такая встречается только у настоящих берсерков. И подбородок был подобающий — мощный, выступающий вперед и величиной с добрый кулак.
— Я сказал, — проворчал он, — что день сегодня настоящий летний.
— Слышал.
— Почему бы не соизволить произнести несколько слов? — все так же ворчливо продолжал Фроди.
— Не согласиться с тобой? — спокойно спросил Тейт.
— Хотя бы…
— Отчего же не соглашаться, если это так? День и в самом деле погожий.
— А я сказал — настоящий летний!
— Тоже верно.
— Подозреваю, что ты хочешь немножко поиздеваться надо мною. — Фроди уселся на скамью и нетерпеливо барабанил по столу пальцами.
— Неверно, Фроди. Если бы мне хотелось поиздеваться над тобою, так я пришел бы в дом твой и вел с тобой разговор в недозволенном, насмешливом тоне.
— Ах, вот ты о чем!
— Совершенно верно, об этом самом.
— Может, мне убраться отсюда? — Фроди возвысил голос.
— Я этого не говорил.
Фроди поразмышлял немного, сильнее забарабанил по столу и сказал:
— Верно, ты не говорил. Но это еще ничего не значит… Тебя звать Тейт?
— Верно.
— И ты скальд?
— Может быть…
— Я уважаю скальдов, — сказал Фроди. — Но некоторым из них следовало бы укоротить языки. Они слишком большого мнения о себе.
— Это бывает не только со скальдами.
— А с кем же еще?
— Есть на свете такие люди… — уклончиво ответил Тейт.
— Это интересно, — сказал Фроди, усаживаясь так, словно ему сейчас подадут брагу или пиво.
— Многое в жизни интересно, Фроди. На то она и жизнь.
Фроди сказал:
— Но и всякая жизнь имеет конец.
Скальд согласился:
— Именно, всякая. Всякая, Фроди.
— И ты пальцем указываешь на меня? — мрачно спросил Фроди. — Скажи-ка поточнее.
— Скажу, если явлюсь к тебе домой.
— Почему не здесь?
— Гость есть гость. Хотя он и незваный.
— Видно скальда по острому языку, — сказал с усмешкой Фроди. — А берсерка, говорят, и по острому мечу.
— Мечи бывают и у скальдов.
— Правда? — Фроди еще раз осмотрел комнату, но меча не обнаружил. — Ладно, — примирительно сказал он. — Я не затем пришел, чтобы затевать с тобою ссору… Кари, сын Гуннара, кем доводится тебе?
— Человеком.
— Это насмешка?
— Нет.
Скальд говорил тихо и внушительно. Трудно было придраться к его словам и выхватить меч в припадке обиды.
Скальд встал из-за стола, прошел в соседнюю каморку и вернулся с обнаженным мечом. Фроди от неожиданности язык проглотил…
— Возьми вон то перышко! — приказал скальд.
Фроди только сейчас приметил перышки, выщипанные из куриной грудки. И, к своему удивлению, невольно подчинился приказу скальда. (Это и в самом деле был приказ, причем властный.)
— А теперь подбрось его! Да повыше!
Фроди беспрекословно выполнил то, что потребовал скальд.
И вот перышко — легкое, пушистое — медленно падает вниз. И тут скальд подставляет острие своего меча — и перышко раздваивается…
— Ого! — воскликнул Фроди. — Меч у тебя отменной остроты. Сам точил?
— И сам же выковал.
Фроди не верилось.
— Дай подержать его.
Тейт вручил ему меч. Фроди со знанием осмотрел его, рубанул им воздух и вернул хозяину.
— Завидую. Прекрасный меч. Стало быть, ты мастак не только по части остроумия. Я рад тому, что ты — понятливый. И даже очень. Поэтому разговор будет коротким… Скажи этому Кари, который зачастил к тебе, чтобы поосторожнее вел себя…
— Осторожность не всегда спасительна.
— И тем не менее!
Тейт прикинулся малопонятливым.
— Значит, дорога для Кари ко мне заказана?
— Нет! Вовсе нет! Пусть болтается у тебя сколько влезет. Но пусть оставит в покое зеленую лужайку.
— Я не знаю такой местности.
— Зато хорошо знает ее Кари.
Скальд заметил:
— Каждый живет так, как ему можется.
Фроди встал и пошел к двери. На пороге обернулся и сказал:
— Уважаемый Тейт, считай, что я предупредил Кари. — Потом он выбрался во двор и крикнул оттуда: — А заодно — и тебя.
Тейт не вышел из хижины. Он слышал, как грозно ворчал Фроди, садясь на коня. Как сопел он, будто всего его распирало изнутри. Хлестнув коня, Фроди умчался по лесной дороге.
Скальд положил меч на стол и продолжал раздумывать над смыслом жизни. Он, казалось, позабыл о берсерке и его угрозах…
III
На следующей неделе Фроди снова явился к Тейту. Теперь уже не один, а с целой ватагой: с Эгилем и еще тремя головорезами, которых скальд видел впервые.
«К добру ли это?» — подумал скальд, хотя гости приветствовали его дружно, как один.
Соскочив с коней, они положили на порог хижины у самых ног Тейта красавца оленя.
— Мы хотим угостить тебя, — сказал Фроди. И обратился к своим дружкам. — А ну, живее! Освежевать добычу! Развести костер! А ты, Андотт, — сказал Фроди здоровенному детине в куртке из бараньей шкуры, — найди пару рогатин и вбей их в землю, да так, чтобы олень уместился меж ними должным образом. Да не забудь и про вертел.
Андотт вошел в лес и вскоре вернулся с рогатинами и отличным вертелом, который уже успел заострить с одного конца.
— Погляди, скальд, — сказал Фроди, — эти ребята готовы на все, чтобы только услужить тебе.
— Вижу, — сказал скальд, которому вся эта нежданная кутерьма не очень-то пришлась по сердцу.
— А вот и пиво! — воскликнул Фроди. — Поставьте бочонок в воду, чтобы оно остыло. А где же брага?
— Здесь брага, — отозвался кто-то.
— Молодец, Лодмунд! Ты всегда начеку! Отнеси посудину вон под то дерево. — И Фроди указал на дуб, стоявший недалеко от берега. — Скажи, скальд, где тебе больше нравится: здесь, на виду фиорда, или дома?
— Ты имеешь в виду…
— Вот именно! — сказал Фроди. — Мы хотим угостить тебя. И себя, разумеется. От всего сердца. Можно посидеть на берегу, здесь не очень прохладно.
Фроди потирал руки, смакуя предстоящую пирушку.
— Что же делать мне? — спросил Тейт.
— Тебе? — Фроди расхохотался. — Быть гостем! Угощаться! Слагать песни, если угодно. И непременно пить брагу или пиво. И заедать олениной. Ведь это сам божок лесной, а не олень!
— Не богохульствуй, Фроди! — сказал ему скальд.
Фроди подбоченился, затрясся от смеха.
— Случайно, ты не колдун? — спросил он.
И тут Фроди поддержали безудержным смехом его товарищи. А скальд стоял молчаливый, поглядывая исподлобья то на одного, то на другого непрошеного гостя.
— Ладно, — сказал Фроди, вытирая рукавом глаза, чуть не слезившиеся от смеха. — Не будем тебе досаждать. Можешь даже помолиться какому-нибудь истукану. Лично я верю только в силу мускулов да оружия. Впрочем, всегда молюсь О́дину перед охотой или битвой. Только он заслуживает большого уважения, ибо этот великий бог не против кровопролития.
— Кто это тебе сказал? — спросил скальд, с лица которого не сходила потаенная хмурость.
— Кто? — Фроди перемигнулся с товарищами. — Бабушка моя сказала. А я ей во всем верю. Она знает такие наговоры и заговоры, что твой домик, пожелай она, вспорхнет к небу, словно птица… Можно даже проверить, но мне не хочется, чтобы ты взлетел на небо вместе с этой халупой.
— И на том спасибо.
Скальд вошел в хижину, оглянулся — не подглядывает ли кто? — достал меч и спрятал его за дверью. Он не знал, зачем это делал, ибо не было пока что основания для беспокойства. К тому же Фроди и его друзья сложили свое оружие на пеньке и настроились на пиршественный лад. «Однако эти разбойники и сами не знают, что сотворят через мгновение. Какие-то сумасшедшие!» — подумал скальд.
Костер горел отменно. Вскоре жаркие уголья устлали землю, и их сгребли в длинную кучу. И пошел от них настоящий огонь, в котором можно было изжарить не одного оленя, но целый десяток.
Оленью тушу проткнули вертелом, а вертел положили на рогатины, вбитые друг против друга на расстоянии двух небольших шагов.
— Теперь поворачивайте его! — скомандовал Фроди. — А мы пока что попробуем браги.
Тейт принес деревянные кружки. Их не хватало на всех. Поэтому хозяин и Фроди взяли себе глиняные чарки.
— Из них брага вкуснее, — сказал Фроди.
Тейта вдруг потянуло к питью. Он решил, что с эдакими молодцами лучше всего вести разговор, будучи чуточку или более чем чуточку подвыпившим.
Фроди высоко поднял свою чарку и, медленно приблизив к губам, осушил до дна. Затем вытер усы, похожие на полуистлевшую солому, и крикнул:
— Хо-ро-ша!
Он дождался, пока опорожнил свою чару скальд, а потом спросил его:
— Ну как?
— Крепкая, — признался тот.
Эгиль сказал:
— Она валит с ног, если не рассчитать свои силы.
— Помолчи, — прикрикнул на него Фроди. — Много ты смыслишь в браге!
… Оленя целиком положили на стол. Он был поджарен так, что у настоящих знатоков потекли бы слюнки: бока, живот, спина, ляжки, шея — все как положено, то есть с хрупкой корочкой, а мясо без кровинки до самых костей.
— Прежде чем мы приступим к еде… А где, кстати, хлеб? Тащите его из сумок! — крикнул Фроди. — Прежде чем мы приступим к маленькому пиру, хочу сделать хозяину маленький подарок.
И он достал из штанины большой перстень с голубым камнем, привезенный из далекого юга, и церемонно передал его скальду. Тот смущенно принял подарок, думая о том, чем же придется ему, в свою очередь, одаривать гостя — самого важного из головорезов.
— Прекрасен, — сказал скальд. — Но зачем такой дорогой? И чем я могу отплатить? Хижина моя бедна. Сам я не конунг. Где возьму подобающий ответный подарок?
— Ты очень и очень богат, Тейт. Но тебе не обязательно одаривать нас. Ежели очень захочется совершить благородный поступок — это очень просто для тебя.
— У меня нет золота.
— И не надо!
Скальд надел перстень на палец левой руки — на средний палец — и невольно залюбовался им.
— Ежели только захочешь, можешь отдать мне вещь, которая для меня дороже во сто крат вот этой дорогой безделицы.
Скальд вопросительно глянул на Фроди.
— Не догадываешься?
— Нет.
Фроди торжественно произнес:
— Твой меч, который разрезает пушинку.
IV
Время было предзакатное. Легкий туман курился над фиордом. Противоположный берег был покрыт темной голубоватой дымкой и казался далеким и сказочным. А горы, уходившие в глубь фиорда, словно ступени, поднимались все выше и выше. А самые высокие вершины были освещены ярким солнцем, отчего сам фиорд уже казался погруженным в вечерние сумерки, хотя до них было еще далеко…
Скальд концом длинной палочки чертил на песке ничего не означавшие линии, а Кари сидел рядом на дубовом бревне.
Мир выглядел тихим, покойным, лишенным бурных страстей, погруженным в созерцание собственной успокоенности. Перед этой величественной тишиной обращались в маленькие, в совсем малюсенькие все чувствования, незадолго до этого казавшиеся очень важными. Сам О́дин пребывал в мире и покое и то же самое ниспослал на землю.
Однако скальд — на то он и был скальдом — воспринимал все по-иному. Этот покой — с его точки зрения, очень хрупкий — он противопоставлял неизменной быстротекучести жизни и превратностям бытия. Покой никогда не убаюкивал его, и когда всем представлялось, что все идет к лучшему, в нем пробуждались самые наихудшие опасения. Он рассуждал как-то странно: если вокруг тишина и покой, значит, они обманчивы, они лишь способны набросить пелену на глаза, подобно той, которая сейчас повисла на том, противоположном берегу. На человека, дескать, неминуемо обрушивается одно несчастье за другим.
Люди считали скальда человеком обиженным судьбой и ворчливым вследствие этого. Он якобы склонен был видеть вокруг больше дурного, нежели приятного, радостного. А существа, к которым принадлежал он сам, то есть людей, почитал обреченными на вечные заботы и жалкое прозябание. Для этого у него, по-видимому, имелись достаточные основания. Может быть, он знал лучше и больше других?
Был ли он женат когда-нибудь, имел ли детей, где его близкие? Кто мог ответить на эти вопросы, если сам скальд хранил по этому поводу полное молчание. А если кто и спрашивал его об этом — переводил разговор на другое или просто проглатывал язык, и от него нельзя было добиться ни единого слова. Жил он бобыль бобылем. Все решили, что взялся Тейт из ниоткуда и уйдет в небытие так же незаметно, как и появился.
В глубине души он завидовал тем, кто младенческими глазами смотрел на окружающее, кто верил в добро и обещал посвятить все свои силы борьбе со злом. Скальд не мог не сравнить их со слепыми котятами, хотя, наверное, подобное сравнение было и грубым и односторонним, не учитывающим многообразие и сложность жизни, о которых любил поговорить сам Тейт. Воплощением наивности и доверчивости был для него Кари. Он верил слову и не мог понять, как это человек причиняет зло себе подобному. А ведь именно об этом без конца толковал ему скальд.
Это была чистая душа, подобная гладкой поверхности, на которую следовало нанести некие письмена. И в зависимости от этих знаков и пошел бы жизненным путем молодой человек. В этом скальд был совершенно убежден. Конечно, хорошо слагать стихи и петь их, хорошо сочинять нечто поражающее воображение. Но еще лучше слепить душу невинную, да так, чтобы обладающий ею вышел бы человеком добрым, полезным для всех. Совесть его должна быть чиста и прозрачна, как лесной родничок, как капля, стекающая со льдинки в теплый весенний день.
Тейт понимал, что такому — почти идеальному — человеку трудно, очень трудно жить среди обыкновенных людей, но чем больше будет хороших, тем лучше! При всех обстоятельствах не надо пасовать перед негодяями, перед разбойниками, перед людьми с испорченной душой.
Кари молча глядел на гладкую, уснувшую поверхность воды. Сегодня она была особенная, как бы слюдяная. Да и сам он казался нынче особенным. Может, оттого, что думал о приятном. О ней. О Гудрид. Что она делает в это мгновение? Думает ли о нем? И что думает?.. А впрочем, почему она должна думать именно о нем? Может, Фроди или Эгиль уже заняли свое место в ее душе?
— Они были у меня, — рассказывал скальд. — Явились неожиданно. С подарком. Закатили пирушку. Еды разной, браги и пива понавезли. Ели и пили. Угощали меня особенно рьяно. Словно я конунг.
— Заявились в гости?
— Да еще как! Целого оленя притащили. Бочонок браги. Бочонок пива! Ешь и пей!
— Что же это они? Отчего вдруг такая любовь?
— В том-то и дело! Я долго спрашивал об этом себя. Потом выяснилось, что Фроди приглянулся мой меч. Дедовский меч. И он вымолил его у меня. Правда, сделав при этом ответный подарок. — Скальд показал молодому человеку перстень на левой руке.
Кари залюбовался золотой штучкой с диковинным камнем. Это было какое-то одноглазое живое чудо.
— Я ничего подобного не видал, — простодушно сказал Кари.
— И я, — сказал Тейт.
— И ты отдал меч?
— А что бы ты сделал на моем месте?
— То же, что и ты.
Тейт сказал:
— Что было — то было. Меч — у Фроди, перстень — у меня. Мы вроде бы подружились. Но все это мне не по душе. Скажи мне, Кари, о чем ты говоришь с Гудрид?
— С кем?
Кари вроде бы оцепенел от неожиданности.
— Да, да, с Гудрид.
— Ни о чем.
— Как это — ни о чем? Ведь если ты наедине с девушкой, то что-то говоришь и что-то отвечает она. Или наоборот. Вот я и спрашиваю: о чем вы говорите между собой?
Кари стал вспоминать.
— Ну, о погоде…
— Так.
— О цветах.
— Каких это цветах?
— Которые на лужайке растут.
— И это все?
— Может, о птичках еще, которые поют весной.
Кари говорил истинную правду.
— Так чего же надо от тебя этому Фроди? Ведь он предупреждал тебя…
— Предупреждал.
— И что же?
— Это дело мое. У каждого человека есть свое дело; у Фроди — свое, у меня — свое.
— Ты так думаешь?
— Да.
И это тоже была истинная правда.
V
— Я видел сон, — сказал скальд. — На ту пору ты плавал на севере. Помню как сейчас: выходит из моря некий мужчина. Не молодой и не старый. Идет прямо ко мне. А я сижу на пенечке. Я даже могу указать тебе это место. Недалеко от твоего двора. Можно сказать, что все было как наяву. Все вокруг знакомо, а вот мужчину того не узнаю. Вроде бы где-то видел, а где — не ведаю. Выходит, стало быть, из моря — и прямиком ко мне. Не сказав даже «здравствуй», начинает свою речь… Не начинает, а как бы продолжает ее. Словно мы только что беседовали и кто-то прервал нашу беседу. «И тогда, — говорит, — мы закинули сети. А когда закинули — Кари вдруг прыгнул за борт. Будто увидел особенную рыбу в воде. Мы ему протянули весло, а он не стал за него хвататься. Наверное, решил утонуть. Но не тонет…» И на этом месте незнакомый мужчина присел на корточки и принялся чертить пальцем на песке какие-то знаки. «Вот это, — говорит, — Кари, а это — сети. Сейчас я покажу наш корабль…» И проводит две линии. Жирные. Большим пальцем. А до этого — чертил мизинцем. А на меня совсем не глядит. Уперся взглядом в самый песок. «Мы кличем его, — говорит, — а он плывет себе. И в ус не дует. А потом — исчез, растаял, словно лед в теплой воде». — «Что же это, — спрашиваю, — выходит, погиб Кари?» — «Да, — говорит, — выходит почти так». И сам на моих глазах тает, точно лед в теплой воде… Я проснулся. Думаю: что за сон? Что означает? Но ни тогда, ни сейчас не нахожу ответа.
Кари тем паче не может найти ответа. Сон как сон: немного странный, немного страшный. Вроде бы ничего особенного.
— Как видишь, не погиб, — говорит Кари и смеется.
— И даже в воду не падал?
— Отчего же не падал? Разок-другой искупался. Поневоле, конечно. Но тонуть не думал. Слишком холодная была вода.
А скальду не до смеха. Не понимает молодой человек, какая туча собирается над его головой. А что она собирается — в этом нет никакого сомнения. Неспроста предупреждали Кари. Неспроста вели разговор о нем Фроди и Эгиль. Они не отступятся, ежели положили глаз на Гудрид. А этот меч, который выпросил Фроди у Тейта, может обрушиться на голову Кари. И очень просто. Кто-то должен вмешаться: или отец Кари, или сам Тейт. Пожалуй, лучше Тейту.
— Мне сон не нравится, — говорит скальд. — И напрасно ты не принимаешь его во внимание.
— Принять во внимание? Как? Что я должен сделать?
— Самое простое — это оставить Гудрид.
— Как это оставить?
— В покое. Отойти от нее. Не ходить на зеленую лужайку. Забыть о ней.
— Этого Эгиля, — говорит Кари, — я не боюсь. И Фроди — тоже. Я никого не боюсь. Есть люди, которые всегда боятся. Это те, которые никого не любят и любить не могут. Они не живут, а только существуют.
Кари говорил столь твердо, что скальд был удивлен. Ведь бывает же так: живешь рядом, часто видишься, думаешь — знаю его. А на поверку выходит: не знал и не знаешь. Точно так же и с Кари. Смотрел на него Тейт, думал: молодо-зелено. А что получилось? Молодо? Да, верно. Зелено? Вовсе нет!.. Скальд слушал слова мужа отчаянного, мужа, идущего на все ради своей любви…
— Значит, ты так сильно любишь ее? — спрашивает скальд.
— Особенно теперь, после того, как эти разбойники предупредили меня, а у тебя выманили меч.
— Не надо торопиться. Голова дана человеку для того, чтобы думал.
— Сколько?
— Сколько надо. Обстоятельства покажут.
— Это верно, — сказал Кари. — Обстоятельства нынче говорят одно: не бойся! Во мне закипает злость. Сердце мое, кажется, делается каменным.
— Ты об этом сказал Гудрид?
Кари удивился.
— О чем? О головорезах Фроди и Эгиле?
— Разумеется.
— Они не стоят того, чтобы произносились их имена в присутствии Гудрид.
— Значит, Гудрид ничего не известно?
— Нет.
— Между прочим, Кари, это неправильно. Есть вещи, которые не следует скрывать от женщины. Ведь то, о чем говорим мы с тобою, касается и Гудрид. Не будь ее — не было бы никаких предупреждений.
— Возможно. Но какой же, по-твоему, выход? Зарыться в нору? Бросить любимую?..
Скальд поднял руку.
— Да остановись ты. И не сердись. На кого сердишься? На меня? Или на Фроди и Эгиля? Они же твоих слов не слышат! А я вроде бы ни при чем. Поэтому выходит, что говоришь ты впустую.
— Нет, не впустую! — Кари посмотрел в глаза скальду, в самые зрачки. — Я это говорю для себя самого. Я, кажется, кое-что начал понимать. Надо мне разобраться во всем самому! И до конца! Разве не ты говорил — к тому же не раз! — что жизнь сложна, что жизнь слишком запутанна и человек в ней что песчинка на морском берегу?
— Да, это мои слова.
— Стало быть, учусь у тебя.
— Я говорю тебе твердо: не связывайся с Фроди.
— Что для этого надо?
— Надо, — сказал Тейт, — оставить в покое Гудрид. Не видеть ее… Это — раз.
— А еще что?
— Забыть о ней. Выкинуть само имя из головы своей.
— А еще?
Скальд подумал. И сказал:
— Этого будет достаточно. Разве мало на свете девушек?
— Нет, много.
— Тогда о чем разговор? Их много, а жизнь у нас одна.
— Это говоришь не ты! — сказал Кари.
— Кто же?
— Твоя жалость ко мне говорит.
— Может быть… — Скальд не стал спорить.
А Кари сказал:
— Слишком высокая цена, а я не настолько богат.
VI
День выдался теплый. Теплее обычного. Скальд верно решил, что именно сегодня может он застать на лужайке Гудрид, — лишь бы явилась туда. Что до Кари — он с отцом уплыл на соседний хутор, расположенный на берегу маленького, очень красивого фиорда. Так что он на лужайку не явится. «Я прожду хотя бы весь день, только бы увидеть эту девушку и поговорить с нею». Так решил скальд. От своего решения он обычно не отступал.
В полдень, когда легкий туман отошел от воды и исчез в высоте над фиордом, скальд направился на лужайку. Он шел лесом, погасив пламя и присыпав золою уголья в своем очаге.
Лес всегда казался скальду необычным явлением живой природы. Это было некое существо — думающее, порой доброе, порой коварное. Лес умеет сохранять свои тайны, нелегко научиться понимать их.
Скальд посвятил лесу немало песен. Все они были обращены к существу живому, как если бы это говорилось о человеке.
Шагая по тропе, часто терявшейся в густых зарослях, он снова и снова думал о лесе, который к тому же был его кормильцем, может быть более верным, чем вода в фиорде…
Лужайка, к огорчению Тейта, была пуста. Он вышел к самому берегу, но и здесь не обнаружил следов Гудрид: лодка ее отсутствовала. Но когда он обратил свой взгляд на просторы фиорда, когда внимательно осмотрел поверхность, что расстилалась прямо перед ним, он увидел некую точку, которая быстро росла и вскоре обрела формы лодочки. «Это она», — сказал себе скальд и отошел в укромное место: за стволы деревьев.
Вскоре лодка причалила к песчаному откосу, и из нее выпорхнула Гудрид. Она как могла потянула лодку на себя, чтобы нос по возможности глубже увяз в песке. И это хорошо удалось ей, хрупкой на вид девушке.
Тейт не смог бы однозначно ответить на вопрос: красива Гудрид или нет? Она, по его мнению, была слишком юна, чтобы говорить о ее женской красоте. Главное, что привлекало в ней, — ее свежесть, ее внутренняя чистота, отражавшаяся в ее серых больших глазах. И стать ее — почти оленья, невообразимая стройность ее форм — от шеи до ног. Глядя на нее, можно было понять молодого Кари, парня славного, далекого от жизненных передряг, подчас удивительных, любопытных, а чаще — просто отвратительных.
Она не видела скальда. Закинула косы за плечи и тихо запела низким голосом. Он не различал слов ее песни, которая походила скорее на журчание лесного ручейка. Вливалась в самую душу, подобно серебристым струйкам.
Скальд вышел на середину лужайки. Остановился. Постоял немного. И тут она приметила его. Но, кажется, ничуть не испугалась, хотя в глазах ее возникло удивление: появление скальда было для нее совершенно неожиданным. Она почтительно поклонилась ему.
— Я знаю тебя, — сказал Тейт отечески мягко. — Ты — Гудрид. И живешь на том берегу.
— Да, — сказала она. — Я тоже знаю тебя. Я сразу поняла, кто ты. Мне Кари о тебе рассказывал.
Он рассмеялся.
— Нашел о ком рассказывать!
— Я даже знаю твои песни. Они очень грустные, и поэтому особенно нравятся мне… И моим сестрам, — добавила она.
Тейт сделал несколько шагов к воде.
— Грусть — это вроде воздуха, — сказал скальд, — она везде и всюду.
— А радость?
Он посмотрел на нее.
— Что — радость?
— Разве она не везде?
Скальд отрицательно покачал головой:
— К сожалению, все обстоит наоборот. Если пойти по нашей земле, обойти ее всю, присмотреться к ее обитателям, то что же в первую голову бросится в глаза? Что увидишь? Что услышишь? Радость? Я спрашиваю: радость?
Девушка задумалась.
А скальд продолжал:
— Нет, главное, что бросится в глаза, — это страх, это грусть, это несчастье и заботы. Знаешь ли ты, милая Гудрид, как тяжко живется человеку на свете?
— Нет, — чистосердечно призналась она.
— Ты слишком молода, Гудрид, тебе хорошо и в отчем доме. У материнского подола редко кому живется плохо. Но ведь не вечно сидеть и тебе у подола.
— Это я знаю.
— Наверное. А хорошо ли ты понимаешь все это?
— Да.
Тут скальд не согласился.
— Молодость преходяща. Старость — не за горами. Неужели тридцать зим кому-нибудь могут показаться вечными? Тридцать зим — всего тридцать. А там — и старость! Вот только тогда, когда звук заступа в руках могильщика прозвучит где-то близко, — вот тогда, Гудрид, человек начинает понимать, что есть жизнь. И тогда каждому хотелось бы иначе прожить свою жизнь, по-иному перекроить ее — да уже поздно! Прошлого не вернешь. Оно сделало свое дело и больше никогда не воротится. Вот так!
— Это страшно! — воскликнула Гудрид.
— А ты думала — как? Цветочки растут только на лужайках!..
Гудрид сорвала голубенький цветок и понюхала его. На лице ее снова отразился покой, снова проявилась доверчивость. Нет, она не очень верила желчному скальду. Кари немало говорил ей о нем. Скальд обижен судьбой — это ясно. Но к чему он клонит? Неужели он подстерег ее, чтобы сказать, что жизнь тяжела и безысходно земное существование? Едва ли только ради этого явился он сюда…
— Послушай, Гудрид, — обратился к ней Тейт и подошел совсем близко. Она могла разглядеть на его лице любую морщинку и слышала его дыхание. — Что ты знаешь о Фроди и Эгиле?
Ему казалось, что поставит девушку в замешательство, что ей невольно придется объясниться по этому поводу. Однако Гудрид стояла все в том же положении, глаза ее были по-прежнему широко открыты, — и ничто не указывало на то, что ей задан сложный и очень важный для нее самой вопрос.
— А кто это такие?
— Фроди и Эгиль? О боги, ты даже не знаешь их?!
Она покачала головой.
— И ничего не говорят тебе эти имена?
Она снова покачала головой.
— Но ведь они же предупредили его?
— Кого?
— Кари.
— О чем?
— Слушай меня внимательно, Гудрид… Фроди, Эгиль, их братья и отец их очень и очень опасные люди. Это нехорошие люди. Им ничего не стоит убить человека, особенно честного, ни в чем не повинного.
— А за что же убивать?
— Это надо спросить у них, — жестко ответил Тейт. — Причину для своего гнева они всегда найдут. Это для них легко. Особенно если на пути у них стоит какой-либо молодой человек, влюбленный в красивую девушку…
Тейт говорил теперь, понизив голос, глядя в сторону моря. Она невольно посмотрела туда же, но не обнаружила ничего, кроме голубой воды, голубого неба и ярко-золотистых барашков высоко-высоко, возле самого солнца.
У нее зашевелились губы и как во сне прошептали несколько слов:
— Фроди и Эгиль… Молодой влюбленный человек… Красивая девушка. — А потом спросила: — Это я девушка, в которую влюблены?
— Да! — решительно сказал Тейт. — Ты!
VII
Скальд сплел руки, опустил голову. Он молча ждал, что скажет Гудрид. Любопытно, понимает ли она, в какую переделку попала? Если Гудрид предпочтет Кари, то Фроди наверняка не даст им житья. А если она повернется спиной к Кари, значит, не любит его. В таком случае, почему бы не сказать ему об этом и тем самым отвратить от него беду?
Гудрид, не подозревавшая о том, что делается вокруг нее, неожиданно повеселела. Кари, Фроди, Эгиль, этот скальд… Как все это занятно! Все они думают о ней, ведут о ней разговоры. А она ни о чем таком и не помышляла! Кто такие Фроди и Эгиль? Они ни разу не сказали ей ничего такого, из чего можно было бы заключить, что они влюблены в нее. Другое дело — Кари. Он очень мил, скромен, даже застенчив. Он ни на кого не похож.
Он — особенный, как этот скальд, его друг и покровитель. Почему он такой мрачный? Что волнует его? Вот он задумчиво шагает по прибрежному песку и глядит себе под ноги, словно боится споткнуться… Шагает вперед и назад… Вот он тяжело вздохнул…
Скальд заговорил:
— Гудрид, я, кажется, сказал все… И хочу услышать, что думаешь ты обо всем этом.
— О чем? — спрашивает Гудрид.
Скальд останавливается как раз против нее, смотрит на нее удивленно. И долго не может вымолвить ни слова.
— Гудрид, разве ты дитя?
— Нет.
— В твои годы… Не так уж малы твои годы.
— Но не очень велики. — Гудрид мило улыбается.
Она срывает листочек с дерева — с большой ветки, свесившейся чуть ли не до земли, и мнет его пальцами. Это, кажется, раздражает скальда.
— Я говорю очень серьезные вещи…
— Знаю.
— Если бы знала, ты вела бы себя иначе.
— Как?
Нет, она, разумеется, глупа еще. То есть настолько, что об этом должен узнать сам Кари и решить, стоит ли дальше видеться с нею на этой лужайке и есть ли смысл досаждать Фроди, навлекая тем самым на себя смертельную беду?
— Что тебе сказать, Гудрид? Многие недоразумения и несчастья проистекают от женщины. Они, то есть женщины, часто, сами того не подозревая, разжигают вражду среди мужчин.
Гудрид бросила остатки листочка и почистила ладони о кору высокой ели, до которой было несколько шагов.
«А она совсем, совсем недурна собой, — сказал про себя скальд. — Но ведь как раз такие женщины и вызывают раздоры…»
— Я бы хотела знать, — сказала Гудрид, поворачиваясь к Тейту, — что может случиться, если Кари все равно будет приходить?
— Что? — Тейт поднял вверх правую руку. — Хорошо, я скажу. Откровенно. Ничего не утаю. Учти, Гудрид, я прожил на свете не так уж мало, многое повидал и могу кое-что посоветовать.
— Я буду слушать внимательно.
— Это хорошо. Так вот, они могут, скажем, поджечь дом, они могут учинить драку…
— Драку? Кари, я полагаю, сумеет постоять за себя.
— Допустим. На первый раз сможет… Гудрид, слушай меня внимательно и постарайся кое-что уяснить, ибо желаю добра и тебе и Кари… Его просто могут убить, чтобы убрать со своего пути. Чтоб Фроди или Эгиль могли взять тебя в жены.
— Как это взять? Я же не вещь какая-нибудь!
Тейт схватился за голову, точно она разрывалась у него от боли. И вскричал:
— Что ты мелешь, несчастная! Ты просто ничего не смыслишь в жизни. Ты погубишь и себя и его!
— Никогда! — Гудрид скрестила руки на груди.
— О, великий О́дин! Что я слышу! Сама святая наивность глаголет твоими устами, Гудрид! Так может мыслить только тот, кто ничегошеньки не понимает в жизни. — Тейт передохнул. — Есть одно сравнение… Оно невольно приходит…
— Какое же? Я не обижусь, — сказала Гудрид, почувствовав, что скальд колеблется.
— Очень простое сравнение, — со слепым котенком… Вот живет котенок — еще слепой. Ничего не смыслит. Понимаешь, Гудрид? Не смыслит! Но то — котенок, а ты не имеешь права походить на него!
Гудрид действительно не обиделась. Она улыбалась, чертила кончиком своего башмака ровные линии на песке. Ей, кажется, даже нравилось, что вокруг нее происходит необычное…
Скальд продолжал:
— Я полагаю, что ты должна учитывать все последствия. И сама должна решать, на что ты можешь пойти. И ради чего.
— Как «ради чего»?
— Вот именно: ради чего? Если вы женитесь…
— Кто это «вы»?
— Ты и Кари.
— Но об этом не было и речи.
— О чем же была речь?
— Ни о чем… О разном…
— Так могут отвечать только дети! Значит, о женитьбе не говорили. А о любви?
— Тоже нет.
Скальд посмотрел на нее сочувственно. «Совсем еще дети, — подумал он. — Кари, значит, говорил правду: они часами болтали о несусветной чепухе…» Скальд сказал:
— Так дальше нельзя. Надо что-то решать: или женитесь, или расстаетесь. Нельзя так!
— А что же Кари?
— Он тоже вроде тебя! — беззлобно сказал скальд. — Он пока что так же, как и ты, живет птичками, цветочками… Это не приличествует мужу! Мужчина должен видеть далеко, он должен быть готовым ко всему. И к смерти тоже.
Гудрид вскрикнула:
— Не говори о смерти! Я боюсь!
А скальд — злорадно:
— И тем не менее!
Гудрид посмотрела на фиорд: сюда, к этому берегу, плыла лодка.
— Он! — сказала обрадованно Гудрид. — Это Кари!
Тейт тоже посмотрел на фиорд. И сказал:
— Гудрид, подумай над моими словами. Лавина готова сорваться. Она вот-вот покатится вниз. И очень важно, чтобы она не подмяла вас! Это тебе ясно?
— Да, — произнесла Гудрид, не слушая его. Ее глаза, полные радости, глядели на приближающуюся лодочку.
Скальд пожал плечами и скрылся в лесу.
VIII
Гуннар, отец Кари, появился на своем поле ранним утром. Туман висел над землею. Даже границ маленького поля не видел Гуннар из-за тумана. А ведь они были отмечены цепью каменных глыб. Он ударил землю тяжелой мотыгой и оперся на деревянную ручку.
Не поздно ли вспомнил Гуннар о земле и мотыге? Учитывая, что он уже сходил в северные воды и запасся рыбой — треской и сельдью, наверное, и поле успеет промотыжить к сроку. Если поможет Кари — тем более.
Туман подымался кверху. Его клочковатый нижний край висел подобно старому тряпью. И с каждым мгновением становилось все светлее — это солнце пробивалось сквозь серую пелену.
Поле, которое все явственнее представлялось взору его хозяина, было выбрано в прошлом году. Никто не заявлял на эту землю своих прав, она была ничья. Вот Гуннар и стал обрабатывать это поле. Просто не было другого. А старое поле Гуннар забросил: перестало давать урожаи. Вот когда и это поле оскудеет — куда тогда деваться, где сыскать новое? Это не просто. Богатые бонды наложили свои лапы на все лакомые кусочки. А кому и чем могут послужить поля, почти сплошь утыканные гранитными зубьями? Какой от них толк?
Вот туман подымается еще выше, и Гуннар прямо перед собою видит своего соседа Откеля, сына Хрута. Тот стоит, как и Гуннар, с мотыгой и озирается вокруг.
— И ты, видно, решил взяться за дело, — говорит Гуннар, смеясь. — Мы с тобой словно сговорились.
— Ничего удивительного, — отвечает Откель. — Раз уж мы соседи и вместе собирали камни, чтобы разграничить наши поля…
— Ты прав, — соглашается Гуннар, — мы сидим в одной лодке, под нами — одно море, над нами — одно небо. Значит, и судьба у нас с тобою — одна.
— Так ведется издавна, — говорит Откель. — Сосед обычно недалеко уходит от соседа. Правда, бывает и так, что бедный бонд влачит существование рядом с богатым бондом или даже конунгом, но это — редко.
— Правда твоя, Откель: если два участка примыкают друг к другу и оба участка такие, что хуже быть не может, то, стало быть, и соседи равны. У нас с тобой даже количество камней на полях одинаковое.
Откель говорит, упершись животом в ручку мотыги:
— Мне приснилось этой ночью, что кто-то кличет меня. Я слышу голос и пытаюсь узнать, кто это. Живое дыхание входит в мое ухо, и я различаю каждое слово, хотя зовут меня от самых ворот. «Что угодно?» — кричу. И слышу голос: «Пора, пора, тебя ждут на поле!» — «Кто ждет?» Называют имя, но не могу понять. Я напрягаю слух. А голос вроде бы близкий, не далекий, но плохо разбираю слово, то есть имя, которое громко доносится. «Неужели это Гуннар?» И сам себе отвечаю: «Нет, это не Гуннар. Гуннар уплыл на север за рыбой». Просыпаюсь. На дворе уже светло… Что означает этот сон, Гуннар?
Гуннар молчит. Туман расходится. Солнце освещает оба поля, лежащие на дне глубокого ущелья.
— Это хорошо, что имени не разобрал.
— Не разобрал! — решительно заявляет Откель. Его карие глаза словно бы подсвечены изнутри. Волосы цвета соломы шевелятся на свежем ветерке. Он сильный. Он работящий. Но одежда на нем — заплата на заплате. (Правда, на дне дубового ларя есть у него одежда, пристойная для тинга или иного праздничного сборища.)
— Сон хороший, — говорит Гуннар. — Я думаю, что он обещает добрый урожай нынешним летом.
А Откель не верит:
— Урожай? На этом поле? Да здесь больше камней, чем земли! Сколько ты получил в прошлом году? На пиво хоть хватило зерна?
— Это верно, — соглашается Гуннар, — поле такое, что хуже не сыщешь. Но что делать? Прежде, чем сойти в могилу, надо перепробовать все. Мы с тобой в ответе перед нашими семьями. Опустишь руки — останешься голодным.
Откель вздыхает. Он глядит на Гуннара и думает: «Постарел Гуннар».
— Все хорошо, — говорит Гуннар, — пусть наша бедность идет рядом с нами. Но что делать, если ко всему вдобавок нам сопутствует и злоба, страшная злоба.
— Это скверно, Гуннар.
— Куда уж хуже! Ты, наверное, наслышан об этом Фроди?
Откель огляделся вокруг, точно опасался, что Фроди подслушает их. И сказал:
— Этот головорез, слышно, прицепился к твоему Кари. Чего ему надо? Из-за чего все это? Из-за девчонки?.. Этот Фроди под стать своему отцу. А отец под стать своему, который был настоящий разбойник. Он отхватил все лучшие земли, которые за Форелевым ручьем. Это был бешеный человек. Кровь приводила его в неистовство, и он мог проливать ее сколько угодно. Разумеется, чужую, не свою. Нет, с ним шутки всегда были плохи. Это — люди с разбойничьими повадками, и мне неприятно, что Кари связался с ним.
— Как это — «связался»? Разве Кари затеял?
— Гуннар, неважно, кто затеял. Важнее — что уже случилось. Неспроста же гарцует поблизости от нас Фроди со своими братьями… Об этом все уже толкуют…
— Что же толкуют?
— Твой Кари перешел дорогу этому Фроди.
Гуннар почувствовал солнце: оно по-настоящему пригрело затылок. Значит, тепло в достатке изливается на землю — пора и за работу…
— Да, пора, — спохватывается Откель, подымая с земли свою мотыгу. — Я был бы дурным соседом, Гуннар, если бы не сказал тебе: будь подальше от этих негодяев…
— Это зависит от меня?
— Скорее от Кари. Он же тебе — сын, а ты ему — отец. Прикажи ему: пусть забудет лужайку на берегу фиорда.
— И что же тогда?
— Тогда, Гуннар, Фроди пойдет другой дорогой. Может быть, на той, на другой дороге какой-нибудь разбойник свернет ему шею. А ты спасай Кари, спасай себя.
Гуннар сопел, смотрел на соседа исподлобья.
— Гуннар, в наше время надо быть осторожным. Надо первому уходить с дороги…
— С чьей дороги?
Откель даже опешил: как, неужели Гуннар не понимает, кому следует уходить с дороги? Не Фроди же!
Гуннар поднял голову кверху, увидел, что туман почти рассеялся под лучами солнца. Земля, даже в ее скромном наряде, и поле, даже с каменными зубьями, были красивы. Руки невольно тянулись к мотыге, а мотыга готова был вонзиться в сырую травянистую землю.
— Надо подумать, Откель, — сказал Гуннар и направился на свое поле, которое было как на ладони и почти с ладонь. А вскоре явился и Кари. С мотыгой в руках.
IX
Гудрид сказала Кари:
— Говорят, что за нами следят чьи-то глаза. — И указала пальцем на лес.
— Мало ли что говорят.
— Я бы на твоем месте все-таки поостереглась. Ведь просто так — ничего не бывает.
Кари посмотрел в темную чащу. Там что-то свистит, шипит, урчит, пиликает… Разные лесные голоса, словом… Если прислушиваться к каждому шороху — с ума можно сойти… Гудрид, которая всегда бывала весела и беззаботна на этой лужайке, нынче выглядит усталой, задумчивой. Может, с нею разговаривали этот Фроди или Эгиль? «За нами следят…» Откуда она это взяла?
— Вот что скажу тебе, Гудрид: может, просто так ничего и не бывает, но придавать значение каждому пустому слову тоже не дело. Так я полагаю. Скажу вот еще что: я угроз не боюсь. Хотя и задираться не в моем нраве. Откроюсь тебе: со мной уже кое-кто говорил и даже пытался припугнуть. Но я не из тех, у кого поджилки трясутся при встрече с каждым лесным обитателем.
— Это касается и людей?
— Люди — не лесные обитатели. Я имел в виду зверей. Люди — это особый разговор. Они опаснее любого зверя. Зверь от тебя бежит, а человек строит козни, ставит западни, призвав на помощь все свое хитроумие. Но должен сказать, что на всякое хитроумие есть и другое хитроумие, силе противостоит сила. Так что не все так просто. Если за нами следят, то, может, и я слежу за теми, кто следит за нами.
«Храбрится», — подумала было Гудрид, но чем дальше, тем больше убеждалась она в том, что Кари не бахвалится. Зачем ему говорить пустое? Вообще-то он не болтлив. Он не умеет морочить голову девушкам красивыми словами. Ведь мужская красота не в словах, но в поступках, не в пустопорожнем велеречии, но в действии. Раз Кари говорит, что не боится никого, значит, так оно и есть…
А Кари продолжал, распаляясь:
— Я знаю, кем меня пугают. Этим Фроди и этим Эгилем. Нашли богатырей! Я видел, как они бьются, и, говоря откровенно, о берсерках был лучшего мнения, они казались мне сильнее. Рычать, фырчать, сопеть и лаять всякий умеет. А вот я не заметил, чтобы мечи их по-настоящему разили. То было больше похоже на драку, чем на славный поединок. Нет, Гудрид, ты меня плохо знаешь. И отец меня плохо знает!
«Нет, Кари — не робкого десятка, — подумала Гудрид. — И говорит он от всей души». И она спросила:
— А к чему весь этот пыл, эти угрозы и заверения в том, что ты бесстрашен. К чему все это? И почему я должна все это выслушивать, почему должны следить за мной? Не знаю, чем я это заслужила?
Гудрид достала из глубокого кармана, пришитого к юбке, красный лоскут и приложила его к глазам.
Он дрогнул. «Плачет», — сказал Кари сам себе.
Возможно, Гудрид и всплакнула. Но нет особой уверенности. Не было ли в этом маленьком невинном поступке женской уловки?
Конечно, так и есть: уловка! И Кари попался на нее. Запросто, как всякий истинный мужчина.
Он принялся отрывать заусеницу на большом пальце левой руки и, глядя себе под ноги, заговорил так:
— Гудрид, я скажу, чем ты все это заслужила… Скажу прямо: ты не виновата. Все это я. Виноват я перед тобой…
Она вроде бы удивилась:
— Ты? Нет, я не верю.
— Гудрид, я слишком много думаю о тебе…
— Обо мне? С чего бы это?
— Сам не знаю. Может, оттого… — но Кари умолк.
Долго молчал он. Язык проглотил, не иначе. Она терпеливо ждала, что же он все-таки скажет. Хотя — можно дать голову на отсечение! — угадывала его ответ.
Кари продолжал глуховатым голосом, словно исполненным мрачных предчувствий:
— Мне сказали друзья… Они все открыли…
— Что же они открыли?
— Ничего особенного. Правду, должно быть, сказали.
И снова умолк.
— Я слушаю, Кари. — Она чертила прямые линии носком своего башмачка — такого остроносого, ладного, плотно пригнанного к ноге.
Он тянул. Должно быть, не легко было в чем-то признаться.
— Гудрид… Мне сказали… Но не знаю, правы ли они… Подозреваю…
— Кари, а не можешь ты поменьше подозревать и пояснее говорить?
— Нет, отчего же? Я могу. Но робею. — Он наконец оторвал заусеницу, и кровь выступила у ногтя.
— Робеешь? А ну, посмотри мне в глаза.
— Зачем?
— Я кое-что узнаю по глазам.
Тут Кари и вовсе уперся взглядом в самую землю.
— Правда, Кари. Я могу судить кое о чем по глазам… Это у меня от бабушки. Она угадывала судьбу по выражению глаз, и по ладоням, и по морщинам на лбу. Она у меня очень занятная. И мудрая.
— Ты у нее и спроси.
— О тебе, что ли?
— Хотя бы…
Гудрид залилась веселым смехом. Он даже не думал, что может так заразительно хохотать Гудрид. «Она очень веселая», — решил про себя Кари. Но глаз так и не поднял.
Она направилась к своей лодке. Уселась в нее. Взяла в руки весла.
— Ты что же, будешь плыть по песку?
— Поневоле поплывешь и по песку. Это легче, чем у тебя слово вытянуть. Нет, к бабушке я не обращусь.
— Почему? — выдавил он из себя.
— А потому, что знаю, что скажет: «Дура! Спросила бы у него сама».
— Ну, так… — Кари глубоко вздохнул, — вот и спроси сама.
Она выпрыгнула из лодки:
— Спрашиваю в последний раз: в чем твоя вина передо мной?
Он собрался с духом. И сказал:
— Меня друзья надоумили…
Она ждала. Оперлась на весло. И ждала. Терпеливо.
Он бросил на Гудрид короткий взгляд:
— Они говорят, что люблю тебя…
Она отвернулась:
— Как это — любишь?
— Так сказали они.
— Вот глупости!
На сей раз замолчали оба. Думали о чем-то своем. Впрочем, Кари ни о чем не думал, голова его была совершенно пуста, подобно давно забытому ларю.
Он понимал, что надо нынче же договорить. Дальше будет еще труднее. И Кари сказал:
— Наверное, люблю, Гудрид…
После долгого молчания она спросила:
— Зачем?
И он ответил довольно бойко, чтобы отделаться от этого тяжелого для него разговора:
— Чтобы жениться.
Она прыснула смехом:
— На ком же, Кари?
— Наверное, на тебе.
Она живо столкнула лодку на воду и, вся пунцовая от смущения, отплыла от берега.
А он все стоял, уткнувшись взглядом в песок.
X
Мать Кари была женщина с первого взгляда тихая, она никогда или очень редко вмешивалась в мужские разговоры. Однако влияние ее в доме было очевидно. Нередко супруг ее говорил ее же словами, и слова эти были мудрые, полезные для домочадцев. Занятая по хозяйству и воспитанием детей, она никогда не забывала, чья она дочь и откуда родом.
Отец ее по имени Хёгни, сын Грани, был человеком трудолюбивым. Он никому, даже сильному конунгу или богатому бонду, не разрешал наступать себе на ноги. Знавшие Хёгни остерегались его язвительных слов и меча, висевшего у изголовья его. Сам он избегал столкновений, но если они случались, то никогда не пасовал. Происходил он из славного рода честных бондов, живших на севере.
Жена Хёгни по имени Унн, дочь Ауд, дочери Торда, жила в этих же местах, где жили они ныне. Ради нее Хёгни оставил северные скалы, берега, богатые треской и сельдью, воздух, звеневший от взмахов гагачьих крыл, и переселился сюда. Он оказался хорошим хозяином: без устали мотыжил свое поле, варил пиво, если на это хватало зерна, и ловил в подходящее время рыбу.
Хёгни был человеком богобоязненным. Он истово молился всем богам и несколько изображений их сработал собственноручно из прочного дерева и поставил у стен вокруг семейного очага. Со временем деревянные боги и покровители потемнели от копоти, и в выражении их лиц появилось нечто, вызывающее к ним еще большее уважение, а на детей нагонявшее страх.
Как-то мать сказала:
— Кари, твой отец сообщил мне нечто, чего я не знала.
Кари молчал.
— Если сын желает жениться, — продолжала мать, — и если он уже выбрал себе невесту, то он обязан сказать об этом своим родным. И не в последнюю очередь — отцу и матери.
— Всему свое время, — сказал Кари.
Эти слова не понравились матери. Она усмотрела в них некую перемену в характере сына, до сего дня послушного и почтительного. Но она не стала пререкаться с ним.
Сказала:
— Ты должен кое-что обдумать, потому что твой отец будет говорить с тобой. И не далее как сегодня.
Вечером, когда вся семья была в сборе у очага, отец Кари обратился с обычной молитвой к покровителям их дома, глядевшим на огонь большими — навыкате — глазами. Затем все принялись ужинать.
После ужина отец сказал Кари:
— Нам надо поговорить с тобой.
Они вышли за порог на вечернюю свежесть и уселись на бревне.
Вверху светила луна. Небо было ярко-зеленым, и было светло, как в пасмурный день. А над крышей, в северной стороне стояло огромное зарево: как бы светилось солнце, которое на самом деле давно опустилось за море. Это было красивое небесное сияние.
Отец начал не сразу. Он обдумывал слова. Однако сын был уверен, что уже все договорено между отцом и матерью и слова заранее взвешены. Собственно, так и должно быть, когда ведешь важную беседу с сыном.
— Меня и твою мать, любящую тебя великой любовью, — начал отец, — многое беспокоит. Наверное, это участь всех родителей. Мне известно, что ты встречаешься с девушкой по имени Гудрид. Я знаю ее родителей. Это достойные люди. Они никогда не надеются не только на милость своих соседей или родичей, но даже на милость самого Одина. Я полагаю, что это хорошо, это свидетельство не только самостоятельности, но и уважения к самому себе. Не зная Гудрид, я допускаю, что она не только мила, но и мудра по-женски, то есть благоразумна.
Отец помолчал, ожидая, что Кари вставит какое-нибудь словечко. И Кари сказал:
— Все это, наверно, так и есть.
— Ну что ж, ну что ж… Во всем, что связано с этим, меня смущает одно: что надо этому Фроди? Я полагаю, что ты его знаешь — его и его повадки.
— Да, отец, — сказал Кари, которому нелегко было вести этот разговор. — Фроди не из тех, кто долго раздумывает, если что-нибудь запало в его сердце.
— Это так. По крайней мере, все держатся такого мнения. Это опасный и коварный человек.
Кари немножечко усмехнулся и заметил:
— Да, нагнал же он страху на многих.
Отца это замечание сына немного задело.
— Мне кажется, что ты берешь на себя слишком много, Кари. В твои годы следовало бы больше слушать старших и меньше высказывать колкостей.
Кари благоразумно промолчал.
— Мы с твоей матерью рассудили так, — продолжал отец. — Если ты решил свататься к Гудрид, то об этом должен сказать нам. Нам необходимо знать твои намерения. При этом тебе следует иметь в виду, что нельзя полагаться на одни чувства. Чем и как ты будешь жить? Что ты намерен делать? Поймет ли она тебя? Не слишком ли избалованна эта Гудрид? И что умеет она делать по дому? Это все не праздные вопросы.
Мать выглянула во двор, постояла немного в дверях и пошла укладывать детей.
— И еще один вопрос, — говорил отец. — Понимаешь ли ты, что стоит на твоем пути?
Сын хотел было сказать что-то резкое, но отец положил ему руку на плечо. Тяжелую крестьянскую руку.
— Не торопись с возражениями, — сказал он, — а лучше послушай… Умные люди говорят, что ты подвергаешь себя смертельной опасности. Эта Гудрид приглянулась не то Фроди, не то Эгилю. Если ты решил — причем твердо — свататься, это дело одно. Если ты ничего пока не решил и готов отступить, как советуют люди, — это дело другое. В этом случае не следует испытывать судьбу и связываться с головорезами. Ты все должен представлять себе совершенно ясно.
Сын сказал:
— Если я посватаюсь, то навлеку гнев Фроди не только на себя.
— Это так, — согласился отец.
— Следовательно, я должен не только ответить тебе, но и спросить кое о чем. Я должен получить какой-то совет.
— Он есть! — сказал отец. — Мы с твоей матерью твердо решили так: если ты сватаешься к Гудрид, то быть по сему! И никакой Фроди, никакой сумасшедший берсерк не заставит нас изменить свое решение. Было бы позором уступать силе, поджимать хвост, подобно испуганной собаке. Мы не свернем с дороги.
Кари сказал, пряча глаза:
— Я намерен свататься.
— Теперь все. Все ясно, — сказал отец и встал.
Он вошел в дом, оставив сына сидящим на бревне.
С гор дул ветерок, наполненный ароматами леса.