Дорогой Друг,

Все старания увенчались относительной неудачей. Не удалось удержать организации от подачи Совету Л.[иги] Н.[аций] Memorandum’а в копии прилагаемого. Гирсу (и мне?) посчастливилось добиться того, что Memorandum имеет целью не жалобу на Нансена и требование его отставки (первоначальная редакция), а требование разъединения функций, возложенных на одно лицо, и передачи их двум отдельным учреждениям. Лично против Нансена не сказано ничего, кроме того, если хотите quoique plusieurs mois se soien técoulés depuis les mesures tout encore loin d’être [неразб. – ред.] entièrement réalisé.

Не знаю, как реагирует Нансен. Для него выход один – одобрить Memorandum, сказать, что с ним соглашается, отказаться от беженцев (нельзя же трезвому человеку насильно [неразб. – ред.] отказ людей, которые проклинают его и просят избавить их от него) и остаться при деле оказания помощи голодающим. Со своей стороны, бомбардирую Гирса просьбами отпустить меня обратно в Дрезден. Не удалось, что ж делать, поработать с очаровательным человеком…

Большое спасибо за два последних письма, которые прочел с волнением и без всякой усталости. Если уеду скоро, покажу их Чупрову, если задержусь, перешлю ему. Спасибо и за статьи. В газетной полемике Нансен куда слабее. Кристенсен прав в премиссах, не в выводах, заключениях. Нанс.[ена] же отличает поразительное невежество, граничащее с тупоумием, если его не объяснять, как делаю я, что он хлопочет об успехах своего предприятия и должен вечно печься не разонравиться своему Тиранну: большевикам. Что не засуха, а безрассудное хозяйничанье большевиков виновато не в засухе, а в бедствии засухою вызванном, тут двух мнений быть не может. Это факт. Это ясно всем экономистам и всем, которым знакомы русские дела немного менее поверхностно, нежели Нансену. Тут, безусловно, прав Кристенсен.

Совестно излагать такие banalities, которые не уродись хлеб в пораженных [неразб. – ред.] губерниях, но если бы большевики не разрушили хозяйственный организм земледельческой страны, то можно было бы с бедою справиться своими силами, а не прибегать к загранице. За что закрыта «Помощь»? Помните статью агронома, на которую я Вам указывал? Вероятно, положение верно, ибо не стал бы автор статьи рисковать без глубокого убеждения в своей правоте, подставлять себя под удары Правительства, которое он так благородно и храбро атаковал. Прав Кристенсен, что нынешнее бедствие не ограничится нынешним годом, это только начало, если большевики не уйдут, или не изменятся… Но не прав Кристенсен, когда говорит, что ввиду вышеизложенного не следует погибающим помогать… Тут встает Нансен во весь рост своего духовного величия, благородства, гуманности…

Бестактен Нансен в своих вечных похвалах больш.[евикам]: «они устроили посевы и прочее лучше, чем кто бы либо иной мог сделать это на их месте» (цитирую на память). Как можно сказать это такому профану в сельском хозяйстве, как Нансен? Помните нападки на svartedjævle и т. п. (гельсингф. телегр.[афное] бюро), когда это учреждение русских эмигрантов, которое он продолжает – против их воли – опекать, и когда во главе его стоит (хотя и неофициально) такой почтенный человек, как академик Гримм. Отчего это большевики lyseengle, а Гримм и Ко – svartedjævle? Если уж быть аполитичным, то нужно держать линию до конца.

Мои чувства к Нансену не изменились, люблю его по-прежнему, преклоняюсь, славословлю его денно и нощно. Не стесняюсь это делать в отношении самых заядлых эмигрантов, хотя знаю, что роняю свой престиж, а Нансену не могу помочь. Он муж света в темной ночи нашего безвременья. Но, между нами, я поражен отсутствием такта и чутья у этого великого героя эпического размаха. Что делать? Это ему не дано. Если он уйдет от беженцев, то руки его будут развязаны, и его действия не будут носить следов неловкости, которые прилипают к ним ныне.

А Вы не устали читать спешно набросанные строки? Перечитать не успею. Должен бежать в церковь – у нас первый день Рождества.

Целую ручки дорогой Нины Ивановны. Непременно побываю у Schon.[…]. Вас и детей нежно обнимаю.

Горячо любящий Вас

Гулькевич