Глава первая

ВРЕМЯ ТРЕВОГ

В один из мартовских дней 1934 года на доске объявлений рабфака при Московском высшем техническом училище имени Н. Э. Баумана появился большой плакат, извещавший о наборе слушателей на факультет военно-промышленного строительства Военно-инженерной академии РККА, как называлась тогда нынешняя Военно-инженерная ордена Ленина, Краснознаменная академия имени В. В. Куйбышева.

Столь необычное сообщение в нашем сугубо гражданском учебном заведении сразу привлекло внимание. У доски объявлений еще никогда не было так людно. Как правило, ребята сначала молча пробегали глазами текст, затем внимательно перечитывали, чтобы лучше уяснить смысл, и лишь потом начинался оживленный обмен мнениями.

Суждения были разными, но, пожалуй, никого из рабфаковцев этот призыв не оставил равнодушным. Плакат тянул ребят к себе, словно магнит. Ведь кто бы что ни говорил, а в душе каждому парню начиная с мальчишеских лет хочется стать военным, научиться владеть оружием, укрепить мускулы. И, я уверен, каждому из нас хотелось надеть военную форму, стать командиром Красной Армии. Так или иначе, а у объявления весь вечер было людно. Читали, взвешивали свои возможности. Нередко взгляды дольше обычного задерживались на последней строке. И не потому, что написана она была буковками помельче, а из-за важности информации: слушателям академии устанавливалось довольствие по нормам среднего комсостава РККА. Для нас, ребят с рабочих городских окраин, успевших хлебнуть лиха, последнее было небезразлично. Бесплатное обмундирование и еда — что еще человеку надо?

— Ну, Алексей, ты как решил? — спросил меня Николай Емельянов, когда мы направлялись домой после занятий.

— Думаю, — ответил я.

С Николаем мы работали в красильном цехе шелкоткацкой фабрики «Красная роза», вместе поступали на рабфак, обоим осенью предстояло идти на действительную военную службу во флот, только мне — в Военно-Морской, Николаю — в Военно-воздушный. Ни у меня, ни у него военных в семье не было, о кораблях и самолетах мы имели самое приблизительное представление, академия же предлагала профессию почти гражданскую, по крайней мере понятную, всюду нужную, и в то же время военную. Однако военную форму надо было уже надевать не на пять лет, а на всю жизнь.

Тут было о чем задуматься.

— Давай вместе попробуем, — уговаривал меня приятель.

— Что ж, рискнем! — отозвался я.

И рискнули… Правда, с Николаем, к сожалению, мы расстались после медицинской комиссии: он не подошел по зрению — оно оказалось ниже требуемой нормы. Я же вступил на путь, который определил всю мою дальнейшую жизнь на сорок лет вперед.

Тогда медицина была пуритански строга. И все же, несмотря на значительный отсев после медкомиссии, желающих поступить в академию оказалось значительно больше, чем требовалось. Я понял, что готовиться надо серьезно, и засел за учебники. Ведь, по сути, впервые предстояло столкнуться с серьезными требованиями. Смешно вспомнить, но большинство из нас сыпалось на общей географии, которая не входила в учебные программы вечерних рабфаков, а потому объем знаний по этому предмету у многих остался на уровне семилетки. И не было ничего удивительного, что незадачливые абитуриенты место гибели «Челюскина» искали в Баренцевом море, Чирчикстрой — под Ленинградом, а Сингапур — в Африке.

С трудом перебрался через географию и я, хотя о сложности вопросов можно судить по такому, сохранившемуся в моей памяти, диалогу между мной и экзаменатором.

— Какие страны разделяет пролив Ла-Манш? — был его первый вопрос.

— Англию и Францию.

— А на-де-Кале?

— Тоже. Это северная часть пролива Ла-Манш.

— Какая самая высокая вершина в Альпах?

— Монблан.

Дальше экзамен стал походить на викторину: преподаватель называл какую-либо страну, а я — ее столицу. Пока тот двигался мысленным взором по Европе, я, как говорится, за ответом в карман не лез. Но стоило моему визави, а мы сидели напротив по разные стороны стола, перекинуться в Азию, как я почувствовал, что начинаю краснеть.

— На скольких островах расположена Япония?

— На трех, — оказал я с заметным колебанием.

— На трех десятках, сотнях или тысячах? — подбросил экзаменатор коварный вопрос на засыпку.

— На десятках, — приободрился я, так как смекнул, что сотен, а тем более тысяч островов в одном месте просто быть не может.

— Вы были бы значительно ближе к истине, сказав — на тысячах. Впрочем, хватит с вас. Идите. В принципе, неплохо.

Математики я не боялся. Однако эта самоуверенность чуть не сгубила меня. Ознакомившись с билетом, мгновенно отметил про себя: все вопросы знаю. Взял мел, вышел к доске, у которой уже потел над задачей Будневский, тоже мой товарищ по рабфаку.

— Ваша правая сторона, — указал мне экзаменатор на классную доску.

Довольно быстро разделавшись с теоремами, принялся за задачу.

В это время послышался встревоженный шепот Будневского:

— Слушай, у меня что-то не получается. Посмотри, где ошибка?

Я не успел даже голову повернуть.

— Стоп, — хлопнул по столу ладонью преподаватель. — За разговор отстраняю вас обоих от дальнейшей сдачи экзамена.

Будневский, чувствуя, что подвел меня, взмолился:

— Товарищ преподаватель, во всем виноват я один. Фомин ни слова не сказал.

Экзаменатор вышел из-за стола и, подойдя к доске, пробежал взглядом написанное нами.

— Правильно. Можете идти, — кивнул он мне. — Вы тоже можете идти, — добавил он, обращаясь к Будневскому. — С вами всё.

Так отсеялся еще один мой товарищ.

Конкурсные вступительные экзамены продолжались около двух недель. Наконец настал день, когда окончательно решилась наша судьба: были вывешены списки отчисленных. Их сразу бросились изучать. Списки принятых не объявлялись, вероятно, по условиям секретности. Я внимательно прочитал отпечатанные на машинке фамилии. Фомин А. И. не значится. Выходит, принят?! Екнуло сердце. И вдруг мелькнула мысль: а за свое ли дело берусь? Не лучше ли, пока не поздно, вернуться на текстильный комбинат «Красная роза» в свой красильный цех? Там все привычно, в недалеком будущем вполне реальная перспектива — должность мастера, а быть может, и начальника красильного цеха. Но тут же и стыдно стало: струсил, хвост поджал? Значит, другие пусть идут, пусть готовятся защищать Родину, а ты в стороне останешься? Будет трудно? Но ведь и было нелегко. Полуголодное детство в многодетной рабочей семье, шестилетняя работа в красильном цехе, участие в коллективизации, схватка с кулаками, чуть не окончившаяся для меня трагически, вечерняя учеба на рабфаке. О легкой жизни мы тогда и понятия не имели, чуть ли не с детства старались не есть даром хлеб, а едва подрастали — со всем азартом молодости включались в борьбу за выполнение намеченных партией планов. Каждый стремился приносить какую-то пользу обществу. И все считали, что путь к этому — через комсомол. Много дал нам комсомол, и потому мне очень жаль было прощаться с нашей боевой комсомольской ячейкой на «Красной розе», дружной и деловой.

О многом я тогда передумал. В общем, домой вернулся с твердым намерением — от намеченного не отступать.

Утром следующего дня мы снова собрались в академии. Самая большая аудитория, из которой предварительно вынесли столы, напоминала гудящий улей. Но вот появилось несколько перетянутых ремнями военных и послышалась команда:

— В колонну по четыре — становись!

Прощай, «Красная роза»! Здравствуй, строгая военная жизнь!

Потом — распределение по взводам, баня с предварительной стрижкой «под нулевку», раздача обмундирования. Облачились в гимнастерки, надели пилотки, посмотрели друг на друга — и не узнали! Какие же все одинаково смешные и неуклюжие! А еще через день нас уже повезли в летний военный лагерь.

Первым нашим командирам предстояла нелегкая задача: за сравнительно короткий срок сделать нас хотя бы внешне похожими на военных. Скажу откровенно, удалось это далеко не сразу. Трудно было нам отвыкать от гражданских привычек и развивать в себе качества военного человека. Нелегко приходилось и тем, кто занимался с нами.

Летний лагерь в то время только строился. И строился прежде всего нашими руками. Но уже были готовы столовая, складские помещения, здание штаба, несколько домиков для постоянного комсостава. Предстояло соорудить тир, инженерный городок, спортивный комплекс и много других объектов. Если вступительные экзамены были проверкой интеллектуальной подготовки будущих слушателей академии, то лагерь стал серьезным испытанием наших физических возможностей и духовной стойкости.

Работали мы по восемь-десять часов ежедневно. Увольнения в Москву разрешались только в исключительных случаях. Первый месяц нашего приобщения к военной службе протекал весьма напряженно. Причем настолько, что у многих возникало желание подать рапорт об отчислении. Не скрою, мелькала такая мысль и у меня. «Нет, не сдамся, — твердил я себе, со злостью вгоняя лопату на весь штык в землю. — Людям тяжелее достается, нечего нюни разводить. Если вернусь на „розу“, как в глаза ребятам посмотрю?» И — выдержал. Рабочая закалка и на этот раз выручила.

Наш трудовой день начинался в шесть утра. Для меня это было необременительно — привык рано вставать. В восемь часов, после физзарядки и завтрака, построение для развода по работам. Трудились до часу дня. Далее следовал обед и часовой послеобеденный отдых. С шестнадцати до девятнадцати снова работа. Вечером положено так называемое личное время, но чаще всего не успевали мы еще выбраться из-за столов, как раздавалась команда:

— После ужина выходи строиться на заднюю линейку с инструментом!

В десять часов вечера начиналась вечерняя поверка на боковой линейке, а так как длилась она иногда минут тридцать — сорок, то немудрено, что кто-нибудь неожиданно для самого себя засыпал стоя и валился на своего соседа. Тогда раздавался окрик командира, проводившего поверку:

— Прекратить неуместные развлечения!

Какие уж тут шутки!

Лишь в одиннадцать вечера слышалась долгожданная команда:

— Приготовиться к отходу ко сну!

Именно так: отход ко сну. Мы разбегались по палаткам и замертво валились в постель, не слыша уже команды «Отбой».

На следующий день все повторялось заново.

С первый дней службы я усвоил на всю жизнь, сколь нелегок солдатский хлеб, особенно сапера. Я даже рискну утверждать, и, пожалуй, фронтовики меня поддержат, что война — это не только увечья, смерть сотен тысяч, миллионов людей, гибель памятников культуры, колоссальные материальные потери, слезы вдов, матерей и сирот. Война — это прежде всего (или плюс ко всему) тяжелейшая работа, бесконечная и вечно торопливая, причем всегда со смертельным риском. Впрочем, об этом я еще расскажу. А сейчас вернемся в летний лагерь.

Через месяц, видимо решив, что мы достаточно созрели для умственных упражнений, командование лагеря стало приобщать нас к различным военным дисциплинам. Мы засели за уставы, тактику, ознакомились со строительством военных дорог, мостов, переправ, основами организации Красной Армии, полевой фортификации и военной маскировки. Обязательной стала строевая, стрелковая и физическая подготовка, по-прежнему два раза в неделю проводились двухчасовые политзанятия. По выходным стали устраиваться различные спортивные соревнования. Мы с удивлением обнаружили, что в клубе по вечерам крутят фильмы. В общем, жизнь входила в нормальную колею.

Почти ежедневно по часу, по два уделяли спорту. Охотнее всего, конечно, поначалу гоняли в футбол, играли в шахматы и шашки, даже устраивали турниры, затем переключились на стрельбу и парашют. Уж очень популярны тогда были эти виды спорта у молодежи, особенно у допризывной и армейской.

Особую массовость стрелковый спорт стал приобретать после введения первого комплекса ГТО и учреждения значка «Ворошиловский стрелок». Жаль, что аналогичного ему значка сегодня нет. Мы на «Красной розе» помогли местной ячейке Осоавиахима организовать стрелковый кружок, я одно время ходил в него и считался даже неплохим стрелком, поэтому и в лагере не ударил в грязь лицом.

Подлинными праздниками были для нас увольнения по выходным. Москвичам не терпелось домой — скучали по родителям, да и покрасоваться в родном дворе в военном обмундировании было неплохо, пусть все видят, что ты уже не мальчишка, а почти что командир Красной Армии. Иногородним — первый курс, разумеется, состоял не из одних московских рабфаковцев — было интересно побродить по столице, сходить в кино, зоопарк, посетить такую диковинку, как планетарий.

Но главное ожидало нас впереди, то главное, ради чего мы надели военную форму, — учеба, подготовка к предстоящей службе в инженерных войсках. А учиться предстояло нам в одном из старейших военно-учебных заведений России.

Военно-инженерная академия имени В. В. Куйбышева ведет свою историю от Главного инженерного училища, основанного в 1819 году в Петербурге и преобразованного в 1855 году в Николаевскую инженерную академию.

Из ее стен вышли такие выдающиеся военные инженеры, как Э. И. Тотлебен, руководивший в Крымскую войну 1853–1856 годов инженерными работами в Севастополе, Р. И. Кондратенко, герой обороны Порт-Артура, Ф. Ф. Радецкий, отличившийся при обороне Шипкинского перевала, и многие другие. Эту академию окончил Д. М. Карбышев, в ней учились Ф. М. Достоевский и Д. В. Григорович. В 60-е годы прошлого столетия в академии преподавал Д. И. Менделеев.

Выпускники академии обеспечили ведущую роль русской фортификационной школы в разработке теории и практики строительства крепостей, внесли серьезный вклад в разработку гидродинамической теории трения, теории упругости, электротехники, в организацию войскового и гражданского строительства, в изучение воздействия снаряда на броню, в развитие гидромеханики, гидравлики, термодинамики, в технологию производства цемента и использования бетона в фортификации.

В советское время учеными академии были разработаны теория инженерного обеспечения боя и операции, тактика инженерных войск, конструкции и техническое оборудование фортификационных сооружений.

Все это я говорю к тому, чтобы читатель ясно представлял, что учеба в академии, особенно с нашим, не очень-то богатым вечерним рабфаковским багажом, требовала немалых усилий.

Учебная программа факультета военно-промышленного строительства была рассчитана на пять лет. За эти годы академия должна была подготовить из нас военных инженеров-строителей, умеющих проектировать и возводить здания и сооружения преимущественно военного назначения. Программой предусматривалось дать нам и такие знания, которые необходимы для службы в инженерных войсках на командно-технических должностях. На практике это означало, что мы должны были освоить не только курс технических дисциплин по своему профилю, но и тактику, артиллерию, фортификацию. Но и это еще не все. Справедливо полагая, что командир Красной Армии должен быть всесторонне образованным человеком, руководство военно-научными заведениями включило в программу обучения и ряд общеобразовательных дисциплин. Многие предметы казались нам лишними, совершенно ненужными, напрасно отнимающими время.

— Я же военный строитель, военный инженер, — бывало, принимался философствовать кто-либо из нас, не сдавший с первого захода зачеты по тактике. — Зачем мне знать, как надо командовать ротой в наступлении. Для этого есть общевойсковые командиры.

Многие разделяли эту точку зрения.

Как же мы были далеки тогда от истинного понимания сути вещей! Лишь много позже, на фронтах Великой Отечественной, я полностью осознал, что такое военный инженер.

Военный инженер должен уметь возводить сооружения бытового и боевого назначения, мосты и любые дороги, организовывать переправы войск через водные преграды, строить подземные сооружения, бурить артезианские скважины и делать многое другое, что потребует боевая обстановка.

Военный инженер должен освоить тактику и основы оперативного искусства не хуже любого офицера соответствующих родов войск и иметь широкое представление о возможностях боевой техники и оружия — своих и противника, — иначе трудно рассчитать оптимальные параметры и сроки возведения укреплений, мостов, дорог и т. п.

Военный инженер должен с курсантской скамьи усвоить непреложную истину: сапер ошибается только раз. И, вспоминая штурм Синявинских высот под Ленинградом и бои в Карелии, скажу: при необходимости военный инженер обязан заменить строевого командира. А браться за оружие саперу приходится значительно чаще, чем представляется на первый взгляд.

В годы Великой Отечественной войны инженерными войсками было установлено свыше 70 миллионов мин, на которых подорвалось около 10 тысяч вражеских танков, подготовлено более 400 тысяч километров дорог и колонных путей, возведено почти полтора миллиона фортификационных сооружений, построено более 11 тысяч мостов, разминировано свыше 770 тысяч квадратных километров территории и тысячи отдельных объектов. При этом речь идет о самом главном, поддающемся учету, а ведь любой сапер ни дня не сидел без дела!

Впрочем, тогда, в тридцать четвертом, мы, молодежь, и предположить не могли, что будет через десять лет, да и не заглядывали так далеко.

До сих пор храню в памяти прекрасные лекции профессора С. А. Хмелькова, крупного специалиста по долговременной фортификации. Будучи участником первой мировой и гражданской войн, он умело, с учетом собственного опыта, излагал нам передовые взгляды на строительство укреплений для защиты от нападения противника.

Изучая вопросы заблаговременного фортификационного оборудования театра военных действий и территории страны в целом, С. А. Хмельков обоснованно отвергал крепости, как не оправдавшие себя в первую мировую войну, отдавая предпочтение новым формам укрепления сухопутных границ — укрепленным районам или линиям. С. А. Хмельков совместно с Д. М. Карбышевым, Ф. И. Голенкиным, В. В. Яковлевым стоял у истоков создания укрепленных районов.

Он прекрасно знал системы укрепленных линий во Франции, Германии, Финляндии, других странах, благодаря чему и мы получили довольно полное представление о так называемых линиях Мажино, Зигфрида, Маннергейма, которые их создатели рекламировали как непреодолимые для войск противника. Однако эти надежды, как известно, не оправдались. Линия Маннергейма была дважды прорвана советскими войсками: первый раз в период советско-финляндской войны, второй — в ходе Выборгской операции 1944 года. Линия Мажино, несмотря на всю свою дороговизну и огромный гарнизон, не гарантировала Францию от вторжения немецких войск в 1940 году. Линия Зигфрида, как и другие немецкие линии, валы, бастионы и прочие укрепления, тоже не спасла фашистскую Германию от поражения. Как известно, УР представлял собой район или полосу местности, оборудованную системой долговременных и полевых огневых и других фортификационных сооружений в сочетании с различными естественными препятствиями, инженерными заграждениями и предназначенный для обороны специально подготовленными войсками. Обычно УРы состояли из нескольких оборонительных полос и отсечных рубежей, основу которых составляли узлы обороны о долговременными огневыми сооружениями. Промежутки между узлами обороны оборудовались укреплениями полевого типа. Укрепленные районы на нашей государственной границе были сооружены в период 1929–1935 годов, и благодаря С. А. Хмелькову мы знали о них почти все. По мощности оборонительных сооружений они уступали, допустим, той же линии Маннергейма. Долговременные огневые точки вооружались, как правило, лишь пулеметами. И тем не менее укрепленные районы, возведенные по старой государственной границе, сыграли свою роль при обороне Киева и в других приграничных сражениях. И это при всем том, что с них в начале 1941 года была снята часть вооружения для новых УРов, а штатная численность войск сократилась более чем на одну треть.

Новые УРы по западной границе начали возводить в начале 1940 года, когда я уже окончил академию. Общий проект их размещения был утвержден И. В. Сталиным. До развертывания военных действий удалось ввести в строй около 2500 железобетонных долговременных огневых точек, из них 1000 вооружили артиллерией, снятой, кстати, со старых УРов, остальные — пулеметами. Но и эти недостроенные укрепрайоны, особенно Рава-Русский и Перемышльский, явились для противника серьезной преградой. Враг неделю топтался на этом направлении; его натиск успешно сдерживали 41-я и 99-я стрелковые дивизии. Достаточно сказать, что 99-я дивизия оставила Перемышль только 29 июня по приказу командования.

Впрочем, я забежал слишком далеко вперед.

Знания, полученные на лекциях профессора С. А. Хмельков а, очень пригодились нам в годы Великой Отечественной войны, так как помогали находить верные решения по укреплений местности средствами полевой фортификации. Лично я не раз мысленно обращался за помощью к трудам С. А. Хмелькова при строительстве Ростовского и Грозненского обводов, да и во всех случаях, когда надо было возводить фортификационные сооружения.

Я уже говорил, что в целом профессорско-преподавательский состав у нас был прекрасным. Жизнь текла строго и по-военному размеренно, хотя порой случались и курьезы, о которых и сегодня без улыбки нельзя вспомнить. Так, профессор Дубяга, начальник кафедры металлических конструкций, человек атлетического сложения, возвышавшийся на кафедре, как монумент, и постоянно что-то жевавший, — может быть, жевательную резинку, которая начинала входить в моду, — всегда свою лекцию начинал примерно так:

— Милостивые государи! На прошлой лекции, удостоив меня своим вниманием, вы терпеливо выслушали… — И далее шло краткое изложение содержания прошлой лекции.

Надо признаться, что «милостивые государи» нас каждый раз коробили, и однажды произошла сцена, весьма сходная с той, что показана в фильме «Депутат Балтики», хотя фильм вышел на экраны несколько позже: кто-то из аудитории на привычное дубягинское «милостивые государи» бросил недовольную реплику:

— Может быть, «товарищи»!

Дубяга застыл на секунду с раскрытым ртом, но быстро нашелся. Не меняя интонации, только еще более повысив голос, продолжал:

— Милостивые государи! Двадцать лет находится государственная власть в наших с вами руках. Следовательно, мы и есть с вами государи. А если не так, так кто же мы тогда есть?

Не знаю, к какому роду-племени принадлежал профессор, но предмет свой он знал превосходно и работал на пролетарское государство, как сегодня говорят, с полной отдачей.

Профессор Дубяга мне запомнился еще и по такому случаю. На экзамене по металлическим конструкциям он поинтересовался моим курсовым проектом, который до него смотрел консультант, оставивший на чертеже большой вопросительный знак. На словах же пояснил, что сомневается в прочности одного из узлов конструкции, и просил произвести дополнительный проверочный расчет. Я своевременно выполнил его требование, о чем указал в пояснительной записке к проекту, но вопросительный знак на чертеже стирать не стал, посчитав это не совсем этичным по отношению к консультанту. Дубяга же, увидев знак вопроса, подумал, что это я сомневаюсь в правоте замечаний консультанта, и спокойное до того лицо профессора вдруг стало быстро наливаться кровью.

— Что это такое? — загремел он на всю аудиторию, тыкая пальцем в чертеж. — Кто вам дал право так бесцеремонно обходиться с замечаниями консультанта?

Я молчал, ничего не понимая, а Дубяга все больше распалялся.

— Вон отсюда! — наконец закончил он свой трубный монолог, и мне ничего другого не оставалось, как отправиться с объяснением к начальнику курса. Тот меня внимательно выслушал и, позвав с собой, направился к аудитории, где шли экзамены. Я остался в коридоре, а начальник курса пошел к Дубяге. Не знаю, о чем они говорили, но через несколько минут в аудиторию позвали и меня.

— Что же это вы, милостивый государь, не объяснили сразу, кто поставил этот жирный вопросительный знак? Какой же вы после этого командир, если не сумели перекричать меня, старую развалину? Давайте сюда вашу зачетную книжку. И получайте свою пятерку. Предмет вы знаете отлично, но тушуетесь, милостивый государь, тушуетесь, — сказал Дубяга на прощание.

Хорошие деловые отношения сложились между нашей академией и Московским институтом иностранных языков. То обстоятельство, что по своему составу академия была мужским учебным заведением, а институт — женским, не мешало, а, наоборот, укрепляло шефские связи между нами. Мы помогали студенткам осваивать программные премудрости военного дела, а они нам — иностранные языки, среди которых ведущее место занимал немецкий.

Насколько я помню, эта взаимная шефская связь не оформлялась никакими официальными договорами, и тем не менее количество документов о таком шефстве, в виде брачных свидетельств, росло довольно бурно.

На высоком научном уровне находилось в целом преподавание дисциплин социально-экономического и философского цикла. Например, итоговая лекция по курсу марксистской философии, прочитанная профессором Б. А. Богдановым, закончилась под бурные аплодисменты аудитории. Но были, к сожалению, примеры и другого рода. Исторический и диалектический материализм, история партии и другие политические науки преподавались нам в основном осужденным ныне методом начетничества, проявлявшимся в стремлении к неумеренному цитированию классиков марксизма-ленинизма. То ли происходило это из-за боязни не то сказать (а времена тогда были суровые), то ли отсутствовали собственные мысли, но лекции чаще всего сводились к длинной цепочке цитат в определенной смысловой последовательности. На экзаменах нам задавали обычно такие вопросы:

— А вы не припомните, что по этому поводу сказал товарищ Сталин?

Почему-то Маркса, Ленина и Энгельса, в частности его военные труды, вспоминали реже.

Такая методика, по установившемуся мнению, должна была сделать из нас знатоков марксизма. На самом же деле мы тратили уйму времени на зубрежку, не всегда постигая смысл произведений.

Был еще один предмет, о котором не могу не сказать: минно-взрывное дело. Серьезность предмета требовала и серьезного отношения к нему. И только в годы войны выяснилось, что, несмотря на все почтение к данной дисциплине, наши знания оказались далеко не на том уровне, который требовался. Действительно, мы изучали отечественные противотанковые и противопехотные мины да взрывные (подрывные) работы, широко применяющиеся при рытье котлованов, карьеров и т. п. Минно-взрывную технику нашего вероятного противника мы не знали. Этот пробел пришлось восполнять на практике на полях сражений Великой Отечественной войны. И платить за него кровью.

Лишь в теории изучались и вопросы маскировки, хотя, на мой взгляд, мы могли бы заниматься этим и в лагерях. На старших курсах летние лагеря сменились производственной практикой в составе тех или иных военно-строительных организаций, где мы выполняли обязанности прорабов, техников, инженеров.

Занятия в академии подходили к концу, а мы еще не знали профиль своей специальности. Сначала наш курс являлся частью факультета военно-промышленного строительства, затем ему придали архитектурное направление, потом из нас решили все же готовить инженеров-фортификаторов. Из-за этих перепрофилировок мы явно потеряли в военной подготовке, зато приобрели более широкие и довольно основательные познания в строительном деле. Это было совершенно не лишним, в чем мы скоро получили возможность убедиться.

Выпуск нашего курса должен был состояться летом 1940 года, но 1 сентября 1939 года фашистская Германия напала на Польшу. Началась вторая мировая война. В ноябре 1939 года разразилась советско-финляндская. Программа нашей учебы была уплотнена.

Нельзя сказать, чтобы советско-финляндская война 1939–1940 годов поначалу как-то особенно взволновала нас. Когда получили известие, что Финляндия 30 ноября объявила войну СССР, многие восприняли это с улыбкой: куда ей, дескать, против нас. Но положение оказалось серьезней, чем мы, да и не только мы, предполагали. Тяжелые бои развернулись на Карельском перешейке, где войска нашей 7-й армии застряли около главной полосы линии Маннергейма. В конце декабря на Карельском перешейке к 7-й армии добавилась 13-я и из них 7 января 1940 года был образован Северо-Западный фронт, которым командовал командарм 1 ранга С. К. Тимошенко. Войска стали тщательно готовиться к наступлению и в феврале после мощной артподготовки в ожесточенных трехдневных боях прорвали первую полосу линии Маннергейма.

Слушатели академии хотя и не видели этой линии, но знали, какой мощный укрепленный район она собой представляла. Появились и первые рапорты с просьбой об отправке на фронт. Командование всем наотрез отказало: надо окончить академию, а там и без вас управятся. Тем не менее экзамены были передвинуты на начало 1940 года, причем до последнего дня мы толком не знали, какими они будут: то ли одни госэкзамены, то ли защита дипломного проекта, то ли все в совокупности. Сначала объявили, что в феврале состоятся государственные экзамены по фортификации и иностранному языку. Только взялись за подготовку — другая новость: часть слушателей вместо госэкзамена по фортификации будет защищать дипломный проект.

Вскоре приказом по академии определили группу дипломников из одиннадцати человек, куда попал и я. На разработку дипломного проекта отводилось не более двух месяцев. Срок крайне ограниченный. Пока мы сидели за проектом, остальные сдали экзамены и разъехались кто куда. Мы же засели за ватманские листы. Выбор тем оказался альтернативным: или фортификация, или общевойсковое строительство. Подумав, я решил взяться за разработку проекта военно-инженерного училища в городе Одессе, причем не в комплексе, ибо за отведенное время этого все равно не осилить, а фрагментарно: составить генеральный план всех сооружений, спланировать главный учебный корпус и детально разработать его фасад.

Работа над дипломом началась с изучения архитектурного облика этого прекрасного южного города. Одесса, как известно, своеобразна и многолика, в ней удачно сочетаются классика с модерном, дополняющиеся образцами русского зодчества. Училище требовалось так вписать в архитектуру города, чтобы оно не нарушало его стиля и в то же время выполняло свое функциональное назначение. Нельзя было не учитывать при этом и новые архитектурные веяния, начинавшие проявляться в отечественной строительной практике. Передо мной, таким образом, стояла нелегкая задача.

Главный корпус училища мне представлялся трехэтажным зданием с входным порталом из четырех прямоугольных колонн, разделявшим фасад здания на равные части по всей высоте. Капители колонн были решены, в отличие от классических типов, в виде камней трапецеидальной формы, с украшениями, близкими по форме к украшениям коринфского ордера. Фасад здания облицовывался розовым туфом, с крупной разрезкой камней. На мой взгляд, это отвечало духу времени и сочеталось с своеобразным обликом Одессы.

Два месяца кропотливой работы пролетели совершенно незаметно. Наступил день защиты. Учитывая, что по списку я шел последним, решил, не теряя времени, навести на чертежи особый лоск — окантовать ватманские листы рамкой из цветной бумаги, чтобы смотрелись как картины. Собственно, этого можно было и не делать, ан нет, дернули же меня черти покрасоваться!

— Давай помогу, — предложил Игнат Саломатов, мой товарищ по курсу, видя, как я пыхчу над чертежами. И я согласился.

Игнат взял доску с наклеенным на ней чертежом фасада здания — главный лист всего проекта, — перенес ее на свободный стол и стал обертывать доску специальной окантовочной бумагой. И тут-то произошло непредвиденное: Игнат не заметил кем-то разлитую тушь и положил чертеж на нее. Когда он поднял доску — черное пятно размером с детскую ладонь украшало центральную часть фасада.

— Смотрите, — весело пригласил Игнат, довольный своей работой.

Мы взглянули и обомлели. У меня, кажется, даже дыхание остановилось. Один только Игнат улыбался. Наконец и он понял, что произошло нечто чрезвычайное, обеспокоенно заглянул в чертеж и сразу помрачнел.

Что же делать? — Он беспомощно обводил нас глазами.

Что я тогда пережил! Неужели пойдут насмарку два месяца упорнейшего труда? Проваленный проект! В лучшем случае — жалкая тройка… Игнат переживал не меньше моего. У стола с украшенным огромной кляксой чертежом собрались все присутствовавшие в аудитории. Заинтересованные нашими унылыми физиономиями, подошли и члены Государственной комиссии. Начальник факультета, сокрушенно покачав головой, посоветовал не представлять к защите испорченный лист. Для меня это значило отказаться от основной части всего проекта. Я потратил на него не одну бессонную ночь в поисках интересных, нестандартных решений, перерыл массу литературы, старался придать фасаду училища «одесское» лицо. Конечно, он не мог сравниться с Потемкинской лестницей, но все же… И теперь — не выставлять?

На помощь пришел мой консультант Л. Б. Великовский:

— Быстро в военторг! Купите пачку лезвий!

Я стремглав бросился во двор академии, где находился маленький магазинчик военторга, скорее, ларек. На мое счастье, он был открыт, и лезвия для безопасных бритв, которые, однако, и тогда, как и теперь, больше использовались для точки карандашей и других хозяйственных нужд, чем по своему прямому назначению, красовались на прилавке на самом видном месте. На радостях, я вместо одной пачки купил две, чем немало удивил добрую Клавдию Сергеевну, долгие годы неизменную хозяйку этой торговой точки, досконально изучившую наши нехитрые нужды. Бегу наверх, кидаю лезвия на стол. Ребята устраиваются поудобнее и под надзором Великовского начинают бережно соскабливать черное пятно. Чем меньше оно становилось, тем выше поднималось мое настроение. Может, еще и не все потеряно? Через полчаса прилежного труда от пятна не осталось и следа. Но вместе с ним исчезли важные детали фасада, и посредине листа зияла ничем не объяснимая пустота. Теперь за доску сел сам Великовский. Простым чертежным карандашом он быстро и умело восстановил стертые детали, и фасад училища возник вновь перед взорами любопытных во всей своей первоначальной красе.

— Ура! — торжественно провозгласил Игнат и хлопнул меня по плечу.

И вот я предстаю перед Госкомиссией. Уверенно рассказываю о достоинствах своего архитектурного решения, дающего богатую игру светотеней на фасаде. Но председатель прерывает репликой:

— Самая впечатляющая игра светотеней час назад была на вашем лице.

Члены комиссии доброжелательно улыбаются.

— Ну, товарищи члены комиссии, что заслужил соискатель за свой дипломный проект? — вопрошает председатель.

— Отлично… Пять… — послышались голоса.

Председатель одобрительно кивает, жмет мне руку.

Не помня себя от радости выскакиваю из аудитории.

— Как? Что? — подлетели ко мне ребята.

— Отлично!

— Молодец! Можешь заказывать лейтенантскую форму!

После защиты дипломов неожиданно для всех нас, в том числе меня, Саломатова, Дьячкова, пригласили к начальнику управления снабжения РККА А. В. Хрулеву. Тепло поздравив нас с окончанием академии, он объявил, что мы направляемся в Эстонию.

Так закончился период учебы.

За порогом академии нас ожидала самостоятельная жизнь. Были ли мы к ней готовы? И к тем суровым испытаниям, выпавшим на нашу долю?

Анализируя события тех лет, я не без гордости за нашу академию заявляю: да, были.

Воспитанники академии составили основу командных кадров инженерных войск и военно-топографической службы в годы Великой Отечественной войны, сорока четырем из них за мужество и отвагу, проявленные в борьбе с врагом, присвоено звание Героя Советского Союза.

Путь в Эстонию лежал через Ленинград, куда мы прибыли в начале марта 1940 года, в последние дни войны с Финляндией. Город был по-военному строг. На Невском полным-полно военных с темными от усталости, обожженными злыми морозами и ветрами лицами, в помятых, с подпалинами и дырами от костров полушубках и шинелях. Это были первые фронтовики, которых мы видели в своей жизни. Мы в новеньком, с иголочки, комсоставском обмундировании казались среди них похожими на представителей другой армии.

Вечерами Ленинград погружался в непривычную для нас темноту. Только фиолетовые вспышки маленьких молний над трамвайными путями оживляли проспекты, Тем не менее, несмотря на близость фронта, город жил нормально: работали предприятия, вузы, школы, магазины, театры, кинотеатры и другие учреждения. Особенно любили бродить по Невскому, который, несмотря ни на что, был заполнен массой людей.

А как засиял, оживился, засверкал огнями и зеркалами витрин Невский двенадцатого марта — в день подписания мира с Финляндией! Да, город умел сражаться и умел праздновать военные победы. И никому из ленинградцев и в голову тогда не могло прийти, что всего через год с небольшим их любимый город вновь и надолго погрузится во мрак и будет переживать страшные дни небывалой блокады. И снова — победит!

Из Ленинграда мы уезжали в приподнятом настроении. Война окончилась, едем за границу! Билеты взяли в вагон прямого сообщения Ленинград — Таллин. Подавляющее число пассажиров — военные, возвращавшиеся из командировок и отпусков в свои части, расквартированные в Эстонии, либо ехавшие туда, как и мы, впервые. Так что чувствовали мы себя, как говорится, среди своих. Впечатление немного подпортили наши таможенники, отобрав у меня около трехсот рублей, которые я не успел истратить в Ленинграде. Как же мне тогда было обидно и как полгода спустя я благодарил этих людей, когда, возвращаясь по делам в Ленинград, я нежданно-негаданно получил свои деньги обратно! Теперь-то уж я знал, куда и как надо их тратить.

Первая зарубежная станция — Нарва. Мы с интересом ожидали — что будет? Строили всякие догадки, но все произошло обыденно и просто. Когда эстонский паровоз, по виду, впрочем, ничем не отличавшийся от нашего, перевез наш вагон прямого сообщения сквозь пограничную арку, появились солдаты в непривычных для нас зеленых шинелях и такого же цвета головных уборах, похожих на кепи с прямоугольными клапанами. Старший, хорошо говоривший по-русски, быстро просматривал наши документы и возвращал обратно. У меня создалось впечатление, что он их вообще не читал. Вещами нашими никто не интересовался. Пожелав нам счастливого пути, эстонские пограничники покинули вагон.

— Ну что, пойдем и мы? — ни к кому особенно не обращаясь, сказал наш сосед по купе, чуть постарше меня, с тремя «кубарями» в черных петлицах, и, видя наше с Саломатовым и Дьячковым замешательство, усмехнулся: — До поезда на Таллин, к которому прицепят наш вагон, еще добрых четыре часа. Надо же немного размяться!

Мы с ребятами переглянулись — не провокация ли? Но, судя по наступившему оживлению — двери купе то и дело хлопали, в коридоре слышались веселые голоса, — размяться решил не только наш попутчик. Значит, и мы, выйдя на перрон, не совершим ничего противозаконного.

— Пошли, — решительно поднялся Дьячков.

— Держитесь меня, — посоветовал старший лейтенант. — Я здесь бывал.

Первое впечатление от Нарвы: уютный, чистый городок, где на нас, в общем-то, никто не обращал особого внимания, разве лишь владельцы маленьких магазинчиков. Увы, имея в карманах всего но пять эстонских крон, полученных на дорогу. еще в штабе Ленинградского военного округа, мы ничем не могли помочь частному капиталу. Так что прогулка наша окончилась довольно быстро. Возвратившись в вагон, который после чужого города показался родным домом, завалились на полки и вскоре заснули.

Проснулись, когда поезд, приглушенно погромыхивая на стыках, подходил к Таллину. Здесь нам предстояло сделать пересадку, чтобы добраться до Хаапсалу, где находился штаб 65-го особого стрелкового корпуса. Старший лейтенант объяснил, с какой платформы и когда отправляется нужный нам поезд, но, наверное, слушали мы его плохо. Запомнили только, что времени у нас в обрез. А с какой платформы — забыли. Что делать? И тогда Игнат, будто мы не заграницей, а на Ярославском вокзале в Москве, спросил первого попавшегося пожилого эстонца:

— Послушайте, вы не скажете, как добраться до Хаапсалу?

Естественно, по-русски, и таким обыденным тоном, будто интересуется, когда будет поезд до Мытищ!

Мы ожидали, что эстонец молча отрицательно покачает головой и отойдет в сторонку. А он остановился и на весьма приличном русском языке объяснил, что нам надо пройти на вторую платформу, причем следует поторопиться, так как поезд уходит с минуты на минуту, а следующий будет лишь через сутки. Вот тебе и на!

Поблагодарив эстонца, бросились на нужную платформу — и вовремя. Поезд тут же тронулся. А мы вспомнили, что билетов в суматохе не взяли.

— Кажется, братцы, мы начинаем заграничную жизнь с крупной ссоры с железнодорожными властями: ведь едем зайцами, — усмехнувшись, сказал Игнат Саломатов.

— Говорят, в капиталистических странах за безбилетный проезд дерут немыслимые штрафы, — поддакнул ему Герман Дьячков. — А у нас на всех и двадцати крон не наберется.

К счастью, международного конфликта не произошло: контролер сразу все понял и прямо в поезде продал нам билеты.

— Интересно, у них вообще штрафы не берут или только с иностранцев? — удивился Герман.

— Да нет, это он специально ради нас билетами в кассе запасся, — ответил Игнат. — А вообще-то удобно, — продолжал он уже серьезно. — Ведь не все же злостные безбилетники, есть, как и мы, зайцы поневоле. С такими можно обойтись по-джентльменски.

Как же хорошо, однако, после многих лет учебы стать вдруг самостоятельным человеком!

В Хаапсалу поезд прибыл около одиннадцати часов вечера. Ночь. Холод. Мела легкая поземка, ветер со скрипом раскачивал над подъездом вокзала тусклый фонарь. Сошедшие с нами пять-шесть человек быстро растворились в темноте. Нас никто не встречал. В зале ожидания пусто, холодно и сумрачно. Нигде ни души.

— Ну и занесло нас в Тмутаракань, — мрачно заметил Саломатов.

— Могли бы и встретить, — сказал Дьячков. — Хотя бы машину прислать. Или лошадь, на худой конец.

Пока ребята ворчали, осмотрел зал ожидания. Глаза попривыкли к темноте. Пустые скамейки, особый вокзальный дух, множество дверей. Из-под одной пробивался тонкий лучик света.

— Смотри-ка, — сказал Герману. — Свет видишь?

Возможно, на этом необитаемом острове есть свой Робинзон Крузо.

Дьячков хмыкнув и отправился в разведку. Вернулся веселый.

— Братцы, несмотря на мои слабые познания в эстонском, мне удалось установить, что за дверью, из-под которой виден свет, находится — что бы вы думали? Буфет!

— Может, только днем работает? — высказал сомнение Саломатов.

— Тогда были бы указаны часы работы, — резонно заметил я.

Дверь бесшумно открылась. Полумрак. В люстре под потолком одна лампочка. Стойка. Несколько столиков. Мы нерешительно топтались на месте, не зная, что предпринять дальше. Вдруг послышался шорох, и из-за буфетной стойки вышел огромный серый дог — первое живое существо, с которым встретились в этом городе. От неожиданности попятились назад, но пес, потянувшись и от души зевнув, вопросительно уставился на нас, не проявляя враждебности. Потом, видимо решив, что на злоумышленников мы не похожи, повернулся, не спеша прошествовал к двери за буфетной стойкой, открыл ее передними лапами и скрылся из виду.

— За хозяевами пошел, — заключил Саломатов.

Действительно, минуты через две дог возвратился в сопровождении молодой миловидной женщины. Видимо, еще не отойдя от сна, та чувствовала себя неловко. Вежливо улыбнувшись, спросила:

— Добрый вечер, господа офицеры. Что вам угодно?

Тут неловко стало нам: какие мы — господа? Первым нашелся Саломатов.

— Нам бы чаю с дороги…

— Располагайтесь. — Женщина показала на один из столиков. — Сейчас разогрею чай. Что пожелают господа офицеры к чаю? К сожалению, могу предложить только бутерброды.

— Да, да! — быстренько согласились мы, обрадованные, что нам не предложили черной икры и жареных цыплят. Единственное, что еще мог выдержать наш бюджет, — это бутерброды и чай.

Когда хозяйка (где-нибудь в Подольске или Звенигороде мы бы назвали ее буфетчицей, а здесь сразу окрестили хозяйкой) возвратилась, неся на подносе чай и бутерброды, мы уже успели подвести некоторые итоги.

Первое — в этой загранице, по сути, все, по крайней мере те, с кем нам приходилось общаться, знают русский; второе — здесь иные, чем у нас, порядки, и люди экономят буквально на всем, лампочку лишнюю не зажгут; третье — раз нас не встретили, — значит, о нашем прибытии не знают; четвертое — ночевать придется на вокзале, а утром попытаемся найти штаб.

Когда поели и расплатились, поблагодарив хозяйку, она вдруг спросила:

— Как я понимаю, господа офицеры хотят попасть в русский штаб. Они могут позвонить туда по телефону, и за ними пришлют машину.

И женщина показала на телефонный аппарат, стоявший на буфетной стойке, и назвала нам нужный номер. Мы удивленно переглянулись. Вот так военная тайна! Все еще думая, что это какой-то подвох, набрал номер. Чудеса! В ответ услышал чистейшую русскую речь:

— Дежурный слушает!

Я представился, назвал себя, своих товарищей, цель прибытия.

— Хорошо. Давно ждем. Высылаю за вами машину.

Через полчаса к вокзалу подкатила старенькая эмка, и вскоре мы уже сидели у дежурного по штабу 65-го особого стрелкового корпуса, в строительном отделе которого нам и предстояло служить.

Части этого корпуса были разбросаны на довольно значительной территории, и повсюду, где они стояли, ни бойцам, ни командному составу негде было жить. Под открытым небом находилась и боевая техника.

Нечего и говорить, с какой надеждой все смотрели на строительный отдел: он превратился в весьма важное подразделение, а потому и доставалось ему больше всех. Задачи же перед отделом стояли весьма сложные: в сжатые сроки возвести необходимые для нормальной жизни и боевой деятельности здания и сооружения. Решать их было очень непросто. Мы не имели возможности ввозить из Советского Союза рабочую силу и строительные материалы. Выход был один: использовать на строительстве эстонцев и их ресурсы, весьма, впрочем, небольшие, так как маленькая Эстония не имела необходимой производственной и сырьевой базы.

Тем не менее другого выхода не было, и приходилось вступать в деловые отношения с местными строительными фирмами и отдельными частными подрядчиками.

Учитывая, что работы оказалось много, а строительный отдел корпуса к моменту нашего приезда специалистами был укомплектован едва наполовину, к выполнению своих обязанностей мы приступили на следующий же день.

Первое серьезное задание — приемка от местных властей нового земельного участка под строительство советского военного аэродрома — едва не кончилось для меня драматически. Дело в том, что местные власти для наших строек с завидным упорством предлагали самые неподходящие участки местности. Один из них находился на острове Сааремаа, в районе города Курессааре. И мне предстояло на месте определить его пригодность, что сделать было нелегко, ибо толстый слой снега все еще скрывал от глаз рельеф.

Туда я летел на нашем попутном военном самолете, обратно пришлось добираться с немалыми трудностями в условиях весеннего бездорожья: ехал и на автомашине, и на крестьянских подводах.

А последний участок пути до материка, через пролив Сурвяйн шириной около 7–8 километров, проделал пешком по льду, покрытому слоем талой воды. Как я не угодил в какую-нибудь полынью под этой водой, которая местами доходила до колен, и не схватил воспаления легких — сам удивляюсь. Когда добрался до поселка Виртсу, первое желание — найти какое-либо пристанище, где бы можно было обсушиться и переночевать. В магазинчике, куда я зашел узнать о гостинице, его хозяин, говоривший весьма сносно по-русски, предложил остановиться у него, конечно, за довольно высокую плату. Выбора у меня не было, и я согласился.

После возвращения из командировки выяснилось, что съездил я туда зря: на Сааремаа строительство будет вести другой инспектор, а мне выделяется участок возле озера Клоога, расположенный примерно в 40 километрах от Таллина по дороге на Палдиски. Мне предстояло подготовить по этому участку всю техническую документацию для заключения подрядного договора на строительство военного городка, а дальше оставаться полномочным представителем заказчика. Выделенный нам участок в плане имел форму не до конца разогнутой подковы. С севера его ограничивала железная дорога Таллин — Палдиски, с юга — озеро Клоога, давшее название ближайшей маленькой железнодорожной станции. Так же мы назвали и свою строительную площадку.

Не верилось, что в этом лесу, по которому там и сям были разбросаны дачи, возникнут в скором времени строгие постройки военного городка. Однако, как говорят, глаза страшатся, а руки делают. Не теряя времени, я засел за проект. Дело двигалось не так быстро, как хотелось бы. Как-никак, не считая дипломного, это был мой первый самостоятельный проект, а тут еще каждый день жизнь подбрасывала все новые вводные. Так, пробуренные на участке контрольные шурфы показали высокий уровень грунтовых вод, и нужно было срочно найти от них эффективную защиту. Короче говоря, мне пришлось изрядно попотеть, пока будущий военный городок не лег на ватман.

Наконец все организационные вопросы были решены и строительство началось. Я перебрался в Клоогу. Там уже находилось несколько сот рабочих. Они строили для себя временные жилые бараки. Через неделю работа закипела вовсю, а через два месяца на стройке уже было занято около двух тысяч рабочих. Здесь, пожалуй, уместно напомнить, что в Эстонии тогда было немало безработных, и люди радовались открывшимся вакансиям. Не испытывали мы каких-то особых трудностей и со строительными материалами: они поступали из Германии, Финляндии, Швеции и Норвегии. Поставщиков, видимо, мало интересовало, куда и на какие цели пойдут эти материалы. Главное — деньги. Платили же им исправно. Однако по договору строители не имели права без нашего согласия использовать зарубежные материалы, поэтому и меня, и других инспекторов строительного отдела корпуса постоянно осаждали представители различных западных фирм с предложениями купить их продукцию. Когда есть из чего выбирать, смотришь, чтобы товар был получше, а ценою подешевле. Но кому хочется упускать рынок сбыта! Одна из фирм, у которой мы приобрели сантехнику, видимо, решила укрепить с нами торговые связи, причем традиционными для западного делового мира средствами: мне предложили взятку.

Однажды представитель фирмы подал мне запечатанный конверт.

— Что это? — недоуменно спросил я солидного господина.

— Это — посреднический гонорар. Фирма «Эхитая» закупила у нашей фирмы, с вашего согласия, много сантехнического оборудования. Следовательно, вам наша фирма, как посреднику, обязана выплатить соответствующее вознаграждение.

— В нашей стране такого рода премии должностным лицам квалифицируются как взятка и сурово преследуются.

Вежливый господин слегка смутился, но тут же оправился и, пробормотав: «Весьма сожалею», упрятал конверт в карман. Мы сухо распрощались.

Меня очень удивлял низкий уровень механизации на стройке, и, когда я обратился со своим недоумением к представителю фирмы господину Кристалю, он совершенно спокойно объяснил, что такое положение не только на Клооге, но и повсюду в Эстонии, экономика которой переживает трудные времена.

— У нас массовая безработица. И если мы пойдем по пути механизации, что прикажете делать с армией безработных? Кроме того, широкое применение механизмов значительно увеличило бы себестоимость строительных работ, и фирма понесла бы убытки.

Да, столь наглядные уроки политической экономии стоят многих лекций. Вот уж воистину, лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Оставляли желать много лучшего и бытовые условия эстонских рабочих. В их временных бараках было тесно и грязно. Они почти не пользовались и рабочей столовой, предпочитая готовить пищу из привозимых из дома продуктов, утверждая, что это обходится дешевле.

На стройке трудились не только эстонцы, но и русские, издавна проживавшие в Эстонии, а также латыши, литовцы, поляки и даже немцы. Среди поляков и немцев было много эмигрантов: первые бежали от фашистской оккупации, вторые — от Гитлера. В целом рабочие разных национальностей жили дружно. Для нас это было наглядным уроком классовой солидарности. Что касается профсоюзной организации, то она создавалась на наших глазах. Верховодил в профсоюзе русский — молодой техник Кононов. Экономические неурядицы, политическая нестабильность, борьба с ненавистным антинародным профашистским режимом — все это, как в капле воды, отразилось в конце концов и на нашей стройке и вылилось в неожиданную для нас забастовку.

Рабочие собрались у конторы, что-то оживленно обсуждая.

— Алексей Иванович, — сказал подошедший Кононов, — у нас забастовка. В конце прошлой недели мы предъявили администрации ряд требований: о повышении зарплаты, об улучшении бытовых условий, о денежной компенсации одного проезда из Таллина в Клоогу по железной дороге и ряд других. В субботу Кристаль объявил, что эти требования не будут приняты. И вот вам результат — общая забастовка. Но кто-то распространяет слухи, что если не приступить к работе, то ваши войска подавят забастовку силой.

— А кто руководит забастовкой?

— На стройке недавно создан профсоюзный комитет. Он и руководит.

Я от души поблагодарил Кононова. Его информация давала мне возможность обдумать свое поведение в этой неожиданной и непривычной для меня обстановке. Связаться со своим командованием по телефону я не мог: единственный на стройке городской телефон находился в кабинете Кристалл, и вести разговор о забастовке в его присутствии, естественно, было нельзя. Приходилось самому принимать решение.

Пока я раздумывал, как поступить, Кристаль бурей ворвался в мой кабинет. Будучи прибалтийским немцем, он особенно и не скрывал своих симпатий к Гитлеру, но сегодня распоясался до предела.

— Этот сброд, — ткнул он рукой за окно на толпу рабочих, — хочет сорвать строительство. Фирма несет убытки. Их немедленно надо поставить на место силой.

О том, что забастовка прежде всего бьет по заказчику, он и словом не обмолвился.

— Господин Кристаль, — сказал я, — ваш конфликт с рабочими — это ваши внутренние трудности. Так что улаживайте их сами.

— В таком случае фирма вынуждена будет ставить вопрос об удлинении сроков строительства объекта.

— И на это ваша воля. Только не забывайте, господин Кристаль, что подрядным договором не предусмотрены изменения сроков строительства из-за ваших внутренних неурядиц.

— Вы еще пожалеете, — пригрозил Кристаль и пулей вылетел из моего кабинета.

«Посмотрим, кто пожалеет», — подумал я. Но положение действительно было не таким уж простым, и я решил поехать в штаб корпуса, доложить о случившемся. Вдруг в дверь постучали, и в кабинет вошла группа рабочих.

— Господин инспектор, обратился ко мне один из них, — вы, вероятно, уже знаете о нашей забастовке? Мы требуем от администрации улучшения наших условий труда на стройке. Но администрация предупредила нас, что своей забастовкой мы причиняем вред Советскому Союзу. Если и вы считаете, что это так, то мы готовы ее немедленно прекратить и приступить к работе на прежних условиях. Мы не хотим быть врагами советскому народу.

Вот еще одно проявление классового интернационализма.

Что мне делать? Сказать «да» — значит вмешаться во внутренние дела суверенного государства. И я как мог спокойнее объяснил, что никакого вмешательства с нашей стороны в их конфликт с администрацией не будет, что это их внутреннее дело. Рабочие поблагодарили меня и ушли. Забастовка продолжалась и, насколько помнится, кончилась полной победой строителей.

Мои взаимоотношения с Кристалем, и до забастовки нерадужные, окончательно испортились. Я, конечно, и о забастовке, и о стычке с Кристалем доложил начальству. Через некоторое время Кристалл со строительства отозвали.

С установлением в Эстонии Советской власти фирма «Эхитая» хотя и продолжала существовать, однако больше номинально. Руководящий состав практически распался, многие выехали в Германию. Лишившись средств частного капитала, фирма ни материально, ни организационно вести строительство не могла. Поэтому в ноябре или декабре 1940 года все военные стройки, которые вела «Эхитая», передали Главвоенстрою, функции заказчика взяло на себя Квартирно-эксплуатационное управление Прибалтийского Особого военного округа.

В связи с этим изменилась и моя роль. Оставаясь в Эстонии в качестве представителя заказчика, помимо Клооги я стал вести и другие стройки. Дел и ответственности прибавилось. Поэтому я был очень рад, когда пришел приказ о моем переводе в Квартирно-эксплуатационное управление (КЭУ) в штаб округа.

В конце марта 1941 года я с женой и сыном обосновался в Риге.

Отдел, в котором довелось служить, ведал строительством базовых аэродромов. В мои обязанности входило обследование намечавшихся мест расположения будущих аэродромов с целью определить, можно ли вести там строительство. В выбранных для строительства пунктах мне предстояло затем произвести изыскательские работы. Учитывая, что аэродромы строились по всей — теперь уже Советской — Прибалтике, я чаще находился в разъездах и, откровенно говоря, не успел даже хорошо познакомиться с сотрудниками своего отдела.

Однажды судьба забросила меня на литовский хутор под городом Таураге. Хозяин, пожилой литовец, служивший в свое время в царской армии и сносно говоривший по-русски, был добр и приветлив, как, впрочем, и все его многочисленное семейство. Как-то вечером, изрядно притомившись после долгого трудового дня, мы сидели с ним на крыльце и курили. Литовцев не назовешь особенно разговорчивыми, и мы перебрасывались редкими фразами о погоде, видах на урожай. Потом разговор сам по себе повернул на наши колхозы. Он особенно интересовался ими, но что я, городской житель, мог ему рассказать?

— Нашу жизнь тоже пора поворачивать на новый лад, — согласился мой собеседник. — Только мы боимся, как бы вам не пришлось скоро уходить отсюда.

— Почему? — спросил я его.

— Да за кордоном неспокойно: немцев там много стало с пушками и танками. И все что-то роют и роют. Да и самолеты их стали часто летать сюда. Плохо нам будет, если немцы сюда придут. По прошлой войне знаем.

После этого разговора я долго не мог уснуть. Вспоминались другие подобные беседы, когда люди, даже и не очень большие друзья Советской власти, искренне предупреждали о нависающей опасности. Взять хотя бы случай, происшедший осенью 1940 года, когда я еще работал на Клооге. Как-то вечером меня пригласил скоротать время начальник одного из строительных участков инженер Юргенсон. У меня с ним установились хорошие деловые отношения. Юргенсон называл себя эстонцем, отлично говорил по-русски и так же отлично знал строительное дело, часто помогая мне, новичку, практическими советами. В тот вечер мы пили хороший кофе с бисквитом и вели ни к чему не обязывающий светский разговор.

Неожиданно Юргенсон предложил:

— Хотите прочесть письмо, которое я получил недавно от брата? Он жил в Кракове. Теперь там немцы. И брат в Кракове больше не живет. Впрочем, читайте сами. — И Юргенсон передал мне письмо, сложенное так, чтобы я видел только то, с чем он хотел ознакомить меня. Письмо было написано по-немецки, но язык я, спасибо академии, знал неплохо.

Брат Юргенсона писал:

«После многих лет существования на случайных заработках, теперь, благодаря нашим гостям, я наконец получил работу, близкую к моей специальности. Я теперь переехал и работаю в местечке с весьма ласковым названием и готовлю пасеку, с которой скоро пчелки будут летать и до вашего сада, тратя на полет всего несколько десятков минут времени».

— Текст письма вам понятен? — спросил хозяин.

— Текст-то понятен, но смысл — не совсем.

— Попробуем разобраться вместе, — сказал Юргенсон. — Видите ли, мой брат по специальности инженер-дорожник. Судя по тому, что он упоминает о работе, близкой к его специальности, а также о «пасеке» и «пчелках», вполне можно допустить, что он работает на строительстве немецкого военного аэродрома. Местечко же с ласковым названием может быть польским городом Люблином, от которого немецким «пчелкам», то есть военным самолетам, можно будет долететь до «нашего сада», то есть до западных районов Советского Союза, всего за несколько минут. Согласны со мной?

— Возможно, что это так. Но что из этого следует?

— Неужели не понятно? Не будут же немцы строить аэродром у границ Советского Союза, чтобы летать о него бомбить Лондон? У самолетов и горючего не хватит на такой рейс.

В здравом смысле отказать Юргенсону было нельзя, как, впрочем, и всем, кто старался предупредить нас о грозящей опасности.

В конце мая — начале июня 1941 года эта опасность витала в воздухе. Как перед грозой, каждый испытывал какое-то необъяснимое томление, особое внутреннее напряжение. Многомиллионная гитлеровская армия нависала над нашими границами. И хотя наша пресса высказывалась об отношениях с Германией в дружелюбных тонах, тем не менее тревога среди населения Эстонии, Латвии и Литвы нарастала. Усиливалась она и среди нас.

Правда, чувства наши — я говорю о себе и своих сослуживцах, с кем близко общался, — были двоякими.

С одной стороны, вера в нашу мощь и несокрушимость, чему в немалой степени способствовали технические достижения и рекорды того времени: перелет через Северный полюс в Америку Чкалова, Байдукова и Белякова, рекорды В. Коккинаки и Гризодубовой, высадка на дрейфующую льдину научной экспедиции Папанина, спасение челюскинцев. Добавьте сюда Днепрогэс, Магнитку, Сталинградский тракторный, начавшее поступать в войска новейшее вооружение — и вам будет понятно, на чем основывалась наша уверенность. Плюс ко всему — святая вера в гений Сталина, который все знает и ничего плохого не допустит…

С другой стороны, опасность со стороны фашистской Германии была столь очевидна, что игнорировать ее оказалось уже невозможно. И возникал мучительный вопрос: все ли у нас правильно делается? Разумеется, этот вопрос каждый таил в себе, но, когда тысячи людей думают одно и то же, они невольно начинают действовать сообща.

Военную опасность в приграничных районах Прибалтийского Особого военного округа чувствовали многие и, как могли, содействовали повышению боеготовности частей. Однако известное Заявление ТАСС от 14 июня разрядило обстановку. Тогда же в наших воинских частях, располагавшихся в приграничных районах, больше стали говорить о текущей боевой учебе, разрешили командному составу отпуска, которые до этого предоставлялись весьма неохотно и очень небольшому количеству лиц.

18 июня я получил задание организовать в районе города Лиепая изыскательские работы для аэродрома второй очереди. Из Риги я выехал на следующий день, 20-го был в Лиепае и прямо с вокзала отправился в штаб 67-й стрелковой дивизии, размещавшейся в военном городке на окраине.

Обычно в штабе соблюдался размеренный деловой ритм, на этот раз меня удивило непривычное оживление: поминутно хлопали двери, из кабинета в кабинет бегали люди, беспрестанно звонили телефоны. Все были чем-то чрезвычайно озабочены. Первое, что пришло мне в голову: не начались ли штабные учения? Командир дивизии генерал Н. А. Дедаев принял меня тотчас же. Это тоже меня озадачило. Обычно в других штабах я привык ждать, ибо дела мои не имели особой спешности. Представившись, я доложил о цели своего задания.

— Самое подходящее время — строить аэродром, — скептически усмехнулся Н. А. Дедаев. — А не спросили вы, часом, свое начальство, о чем оно думает? Немецкие войска вплотную пододвинуты к нашим границам, и с минуты на минуту здесь может начаться… — Как бы спохватившись, что сказал лишнее, генерал заговорил о деле. — Сегодня я свяжусь с начальником штаба округа и уточню некоторые вопросы. Тогда все станет ясным. Приходите ко мне завтра утром, часам к десяти.

Я покинул кабинет генерала с неосознанным чувством тревоги. Ну что ж, завтра все станет ясным. Я и подумать не мог, что ни завтра, ни послезавтра мне уже не удастся встретиться с генерал-майором Н. А. Дедаевым. Лишь много лет спустя, уже после окончания Великой Отечественной войны, я узнаю о том, какая героическая роль выпала на долю этого человека в обороне Лиепаи.

Утром следующего дня я снова отправился в штаб дивизии. У входа в городок меня остановил дневальный, не желавший признавать моего служебного удостоверения, дававшего мне право беспрепятственного прохода на территорию воинских частей округа.

Красноармеец сказал:

— Там нема никого.

Я не поверил бойцу. Как это «нема никого», когда вчера здесь стояла целая дивизия? Однако, попав наконец за ворота, был удивлен необычной тишиной и безлюдьем. Кое-где лишь виднелись группки бойцов, грузивших на подводы ящики и мешки.

Обеспокоенный, побежал к штабу. И там пусто. Двери комнат раскрыты настежь, сквозняк гоняет по полу обрывки газет. Куда же все подевались? В это время в коридор заглянул с катушкой проводов связист.

— Есть кто-нибудь в штабе? — спросил я.

— Есть, пройдите к дежурному.

— А что произошло? — спрашиваю просто так, заранее зная, что боец не ответит.

— Ушли по тревоге.

В комнате дежурного за уставленным телефонами столом сидел незнакомый командир с интендантскими петлицами и громко кричал кому-то в телефонную трубку, что надо пошевеливаться.

Улучив минуту, я спросил:

— Скажите, что произошло? Мне командир дивизии приказал быть у него сегодня в десять утра. Я пришел, но штаб пуст. Как мне поступить?

— А кто вы такой? — спросил меня интендант.

Я коротко ознакомил его со своим заданием.

— Дивизия поднята по тревоге.

— Связь с Ригой есть?

— Есть.

Попросив разрешения позвонить, я уселся за телефон и через многочисленные «Фиалки», «Тюльпаны» и «Незабудки» дозвонился до штаба округа. К сожалению, моего непосредственного начальства на месте не оказалось. Голос дежурного был спокоен, и я не решился спросить, как обстоят дела. Если бы произошло нечто чрезвычайное, дежурный не был бы так безмятежен. Мало-помалу успокоился и я. Значит, генерал Н. А. Дедаев действует по какому-то своему плану. Вот только его намек о немцах… Что бы это значило?

Около часу дня дозвонился до своего руководства в Риге. Доложил:

— Хозяин со своей семьей уехал на новые заработки, не выполнив вашей просьбы.

— Я вас не понимаю, слышится в трубке раздраженный голос. — Говорите яснее, какие заработки и какой хозяин?

Действительно, кто ожидал, что надо будет прибегать к эзоповскому языку? Ясно, что меня никто не поймет. Оставив конспирацию, прямо сказал о сложившейся ситуации. На другом конце провода, видимо, были озадачены не меньше моего. Наконец после долгой паузы получил приказание:

— Оставайтесь в Лиепае. В понедельник, часов в двенадцать снова позвоните мне. Думаю, к этому времени я разберусь, в чем там дело.

Вот так. Война была буквально у порога, а в штабе округа не знали, куда и зачем ушла дивизия.

До понедельника оставалась уйма времени. Вернулся в гостиницу, пообедал в городской столовой и отправился в кино, где шел американский фильм «Анна Каренина». Американская Анна не бросилась под американский поезд, потому что в критический момент появился американский Вронский и два любящих сердца слились воедино.

После кино бесцельно бродил по городу. Нарядные улицы были заполнены людьми, ярко светились витрины уже закрытых магазинов, цветные огни реклам. Работали все кинотеатры, кафе и рестораны. Нормальная городская жизнь. Зашел на вокзал узнать расписание поездов на Ригу. Бросилось в глаза необычное скопление пассажиров. У билетных касс длинные хвосты очередей. На лицах — тревога. Слышалась в основном русская или украинская речь. Билеты брали до Риги, и дальше — на Восток. Что-то здесь не так. Подсознательно тревога охватила и меня.

Около десяти вечера вернулся в гостиницу. В номере нашел соседа — летчика, старшего лейтенанта. Познакомились. Он рассказал, что в его части снова запрещены отпуска комсоставу, а рядовым увольнения. Видимо, это связано о учениями, которые должны начаться в ближайшие дни. Я поведал об очередях на вокзале, он пожал плечами. Пора летних отпусков? Спать легли в двенадцать, так и не решив ничего.

Разбудили нас топот ног в коридоре и тревожные голоса. Через открытое окно с улицы доносились звуки отдаленных глухих раскатов то ли грома, то ли взрывов. В комнате было уже светло. Часы, которые я не снимал на ночь с руки, показывали начало шестого. Мы с летчиком быстро оделись и по коридору, заполненному суетящимися, наспех одетыми людьми, вышли на балкон. На нем уже собралось много гостиничного люда. Над морским портом висели тяжелые черные клубы дыма, доносились взрывы. Вдруг сверху послышались подвывающие звуки моторов. По нежно-бирюзовому небу четким строем, как на параде, летели самолеты. Почти над нами они стали разворачиваться в сторону порта. На желтых концах их крыльев хорошо различимы черные кресты.

— Немцы! Война! — раздались испуганные голоса.

Со стороны порта донесся грохот, сквозь черный дым прорывались всплески багрового пламени. Неужели война? Настоящая? Не хотелось верить. Мы с соседом возвратились к себе, включили репродуктор. Комнату заполнили бодрящие звуки прекрасной песни:

Боже мой, неужели ТАМ ничего не знают?

— Это не война, — с наигранным спокойствием произносит летчик. — Это хорошо подготовленные маневры. В конце концов это может быть местной провокацией со стороны немцев, но только не война.

Хотелось верить, что это так. Но самолеты с черными крестами, взрывы?!

Надо было немедленно возвращаться в Ригу.

Выступление по радио В. М. Молотова я не слышал и узнал о нем только на вокзала. Теперь даже к воинским кассам пробиться, было немыслимо. «Война», «Гитлер напал», — слышалось со всех сторон.

А на подступах к городу уже шел бой. Позже я узнал, что части 67-й стрелковой дивизии, своевременно выдвинувшись на 17 километров южнее Лиепаи, вместе с отходившими подразделениями 12-го погранотряда встретили противника плотным огнем. Не добившись успеха на южном участке, немцы обошли город с востока и перерезали железную дорогу Лиепая — Рига. Мне повезло. Я успел уехать с одним из последних поездов. Часть пути преодолел поездом, дальше — попутными машинами. Несколько раз попадал под бомбежки, пережидая их в придорожных кюветах.

В Ригу попал только вечером 24 июня. Города было но узнать. Улицы, обычно ярко освещенные, шумные и оживленные, поражали темнотой и пустотой. С трудом добрался до дома. В квартире — никого. Жена с сыном, видимо, находились на даче, которую мы с тремя товарищами по службе снимали у латышской семьи в местечке Меллужи в Юрмале. Кое-как поужинав, свалился на кровать и мертвым сном проспал до утра, и даже не слышал сигналов ночной воздушной тревоги.

Меня разбудил звонок. В передней не умолкая звонил телефон.

Дежурный по управлению срочно вызывал на службу.

Сон как рукой сняло. Схватил что-то из вещей и, на ходу застегивая ремень снаряжения, выбежал на лестничную площадку. Секунду раздумывал: стоит ли запирать дверь? Привычка к порядку и таящаяся в глубине души надежда, что через недельку-другую положение восстановится и квартира мне снова понадобится, взяли свое: повернул в замочной скважине ключ и положил его в карман кителя. А ровно через год за ненадобностью выбросил его в Дон.

Когда через полчаса добрался до управления, уже загружали последнюю машину. Дежурный крикнул:

— Получай оружие и помогай грузить вещи.

Часа через два наши автомобили, влившись в нескончаемый транспортный поток на Псковском шоссе, медленно двигались на восток. Эта длиннющая колонна, состоящая вперемешку из грузовиков, легковушек, тракторов и повозок, пассажирских и санитарных автобусов, которой никто не управлял, была прекрасной мишенью для немецких летчиков. Они, безнаказанно забавляясь, то бомбили шоссе, то поливали его пулеметными очередями. Завидя немецкие самолеты, люди бросали свои транспортные средства и бежали в кюветы, кусты. После каждого такого налета на дороге оставались чадящие автомобили, разнесенные в щенки повозки, трупы людей и лошадей. А живые, подобрав раненых, продолжали двигаться дальше. Немудрено, что в этих условиях наши водители вскоре потеряли друг друга.

Старшим на нашем автомобиле оказался капитан Шустов. Свернув перед очередным налетом на хорошо укатанный проселок и успев спрятаться от фашистских летчиков за высокими кустами ивняка, он, подождав, пока стервятники скроются из виду, устроил маленькое совещание.

— Есть предложение на шоссе не возвращаться. Еремеев, — он кивнул на водителя, — утверждает, что проселками мы быстрее доберемся до Пскова, да и риска получить бомбочку в кузов меньше. Не будут же немцы гоняться за одинокой полуторкой.

Естественно, предложение всех устраивало, и мы покатили по грунтовке, удаляясь на северо-восток от шевелящейся, стонущей ленты шоссе. Наконец оно осталось далеко в стороне, и нам среди полевой тишины с поющими в небе жаворонками показалось вдруг, что нет никакой войны, что все пережитое — какая-то нелепость и мы не бежим из Риги, а просто совершаем очередную воскресную вылазку на природу. Обстановка разрядилась. И вдруг…

Мы не сразу даже поняли, что случилось, когда впереди, слева, от видневшейся невдалеке мызы (так называется хутор в Прибалтике) простучала пулеметная очередь и пули свистнули над головами. Видимо, пулеметчик был неопытный. Нажал на гашетку в тот момент, когда полуторка нырнула в чуть заметную низинку, и этот метровый изгиб спас наши головы. Шофер, быстро сообразив, что на взгорке, стоит туда подняться, нас ждет еще одна очередь, заглушил двигатель. Капитан, открыв дверцу, выпрыгнул из кабины. Мы покинули кузов. Всего нас было вместе с водителем восемь человек. Пулеметчик дал еще одну очередь, но снова безуспешно.

— Наверняка диверсанты, — сказал Шустов. — Надо обезвредить гадину, а то другие пострадают. Давайте по лощинке до леса, а там зайдем в тыл. Они ведь тоже нас не ожидают. Вперед!

Подхваченные общим порывом, мы бросились по низине к лесу. Пулеметчик молчал, видимо посчитав, что разделался с нами. Минут через пять мы оказались в кустарнике, несколько левее мызы. Огляделись. Перед нами возвышались штабеля дров. В Латвии это традиция — загодя и надолго заготавливать топливо. Прячась за ними, мы подошли почти вплотную к стене здания. Прислушались. Тихо. Огонь явно вели со второго этажа, а то и с чердака, но откуда именно? И тут Шустов заметил, что все окна закрыты ставнями, а одно, выходящее на дорогу, открыто. Он показал на него, прижав палец к губам. Приготовив оружие, Шустов, прижимаясь к стене, подобрался к открытому окну и, изловчившись, ловко метнул туда лимонку. Взрывом пулемет выбросило из окна, и неожиданно для нас оттуда полыхнул клуб пламени. Раздался крик. Вероятно, от разрыва гранаты там воспламенился заготовленный заранее, возможно с целью диверсий, керосин или бензин.

Пожар набирал силу с невероятной быстротой. Когда нам удалось выбить входную дверь и по деревянной лестнице взбежать наверх, пламя гудело, как в топке, а коридор был заполнен густым дымом. Никаких голосов уже не слышалось, и мы спустились вниз, так и не узнав, кто в нас стрелял. Тушить пожар не имело смысла, и, предоставив огню завершить начатое им дело, мы, возбужденно переговариваясь, вышли на дорогу. И остановились, потрясенные увиденным. На дороге, метрах в ста от мызы, стояла, уткнувшись в кювет, отечественная эмка с иссеченным пулями ветровым стеклом. В нескольких шагах от машины, за кюветом, ничком лежал человек. Михаил Семенов подбежал к нему первым, перевернул на спину, прижался ухом к груди.

— Убит, — мрачно сказал он, поднимаясь с колен.

— И нас ожидало бы то же самое, не остановись мы в лощине, — сказал капитан Шустов.

Я осмотрел машину. На водительском сиденье, положив окровавленную голову на баранку, застыл шофер, тоже мертвый. Документов ни у кого не было. Мы похоронили убитых у дороги. Помолчали. Семенов отправился за нашей полуторкой. Обсудив положение, мы решили снова выбираться на Псковское шоссе, так как ехать ночью по незнакомым проселочным дорогам было просто неразумно.

— Ну что ж, — сказал капитан Шустов, — поздравляю всех с первым боем и с первой победой. — И, обернувшись к пылавшей мызе, зло добавил: — Они все сгорят в разожженном ими же пожаре, как и эти бандиты.

Около часа добирались мы до шоссе, и все это время нам виделось зарево первого в нашей жизни пожара войны.

В Псков приехали под утро. В военной комендатуре отыскали своих квартирьеров, определивших нас в школу на городской окраине. Начиналось бездомное военное бытие.

На первых порах Псков показался нам мирным тыловым городом, и начальство решило заняться реорганизацией нашего управления. Строить нам стало нечего — в лучшем случае можно было приспосабливать для фронтовых учреждений, в основном для госпиталей, существующие здания. В связи с новыми задачами изменилась и организационная структура КЭУ фронта: ликвидировали проектный отдел, именовавшийся раньше Военпроектом и укомплектованный в большинстве вольнонаемным составом. Да и само управление заметно «похудело» — в нем оставалась от силы треть довоенных штатов. Моя работа должна была заключаться в поиске и переводе на военные рельсы больниц, бань и прачечных, пекарен, столовых. Разумеется, с согласия исполкома горсовета. Надо прямо сказать, что дело это оказалось скучным, с которым вполне мог бы справиться любой призванный из запаса «старик»: а нам, молодым, тогда и сорокалетний казался пожилым человеком. Я начал подумывать, как бы перебраться поближе к фронту, заняться более живым делом, соответствующим моей квалификации. Написал рапорт о переводе в инженерные войска. Однако в Пскове ответа получить не успел — через неделю мы перебрались в Новгород, уже основательно разрушенный немецкой авиацией. Но и здесь не задержались. В конце июля или в начале августа переехали в Валдай. Разместился наш отдел на берегу Валдайского озера в маленьком домике, где раньше располагалось Заготзерно. В середине озера возвышался остров с постройками старинного монастыря. Монастырем, конечно, он был лишь по названию. Все здания давно выполняли иные функции: здесь располагались фронтовой госпиталь и интендантские склады.

На следующий день меня вызвали в Инженерное управление фронта. Оказалось, что из Москвы пришла директива о направлении на академические курсы усовершенствования командного состава при Военно-инженерной академии бывших слушателей. Выбор пал на меня, и скоро я уже был в Москве, в стенах академии, которую окончил всего два года назад.

Курсы, на которые я прибыл, уже начали работать. К своему удивлению, встретил немало своих однокашников, приехавших с разных фронтов. Но больше всего на курсах было призванных из запаса инженеров-строителей. Для них многое, о чем шла речь, было откровением, особенно если учесть, что опыт войны, хотя и небольшой, уже наложил свой суровый отпечаток на все изучаемые дисциплины. Впрочем, и нам, понюхавшим пороху, курсы оказались на пользу, так как к фронтовой практике добавлялась и новая военная теория.

Занятия на курсах завершились несколько раньше, чем предполагалось. В сентябре линия фронта приблизилась к столице настолько, что в военных сводках замелькали названия знакомых москвичам дачных мест. Участились и налеты вражеской авиации.

В последних числах сентября нам объявили об эвакуации академии в Среднюю Азию. Все учившиеся на курсах были направлены в действующую армию.

Я получил задачу принять участив в работе комиссии по приемке ворошиловградского оборонительного рубежа.

Ранним дождливым октябрьским утром комиссия выехала на место. Полсотни километров по размокшей и разбитой дороге мы тащились чуть ли не целый день, помогая машине преодолевать скользкие подъемы и глубокие колдобины. В общем, вымокли и устали так, что в Ворошиловграде на голых канцелярских столах спали как убитые. Утром с представителями городских властей, будущего гарнизона укрепрайона и руководителями работ отправились принимать обвод, как назывались тогда оборонительные рубежи вокруг крупных населенных пунктов, хотя они и не всегда имели замкнутый контур. Чтобы ускорить осмотр обвода, комиссию разделили на несколько подгрупп, одну из которых поручили возглавить мне. Утопая в осенней грязи, с трудом вытаскивая из глины ноги, моя группа обходила свой участок обвода, который строили жители Ворошиловграда и шахтеры ближайших шахт. Передний край оборонительного рубежа обозначал противотанковый ров. За ним, в глубине обороны, были сооружены стрелковые окопы, доты и дзоты, орудийные площадки, командные и наблюдательные пункты и все необходимое для аналогичных узлов обороны. Кое-что еще достраивалось.

Сразу же бросилось в глаза, что все деревянные конструкции в строительном отношении были выполнены безукоризненно, как и наружная земляная обваловка. В самих сооружениях было чисто и, я бы сказал, даже уютно. Чувствовалось, что это было делом рук работавших здесь женщин.

Немало нашел я и недостатков.

Объяснялось это прежде всего тем, что не было среди руководителей строительства квалифицированных специалистов.

Вскоре я получил новое назначение. С головой окунулся в новую работу. Пожалуй, за все время с начала войны я впервые занялся наконец своим делом в должности заместителя командира по технической части одного из военно-строительных батальонов в 151-м армейском управлении полевого строительства. Батальон размещался в хуторе Ново-Золотовском, на левом берегу Дона, и вел строительство оборонительного рубежа по этому же берегу, против Константиновского. Как руководитель работ, я отвечал за то, чтобы все построенное нами отвечало последнему слову фортификационного искусства.

За дело взялся с большим старанием, хотелось приложить все свои знания и опыт. Однако завершить строительство не удалось по не зависящим от меня обстоятельствам. Снова, в который уже раз за первые месяцы войны, пришлось сменить место службы.

 

Глава вторая

ТРУДНОЕ ЛЕТО СОРОК ВТОРОГО

Вначале января 1942 года я получил письменное предписание о явке в штаб 8-й саперной армии, который располагался на одной из центральных улиц Ростова-на-Дону. Впрочем, штаб пока напоминал прорабскую на большой, только начинающейся стройке, ибо здесь не было еще почти ничего, что бы характеризовало его как орган управления войсками. Хотя у входа и стоял часовой — молодой парень с винтовкой, он ни у кого не спрашивал никаких, документов. Двери беспрестанно хлопали. В здание входили и выходили посетители, одежда и возраст которых говорили о том, что к армии они если и имели какое-либо отношение, то в далеком прошлом. Впрочем, среди этой толпы встречались и молодые военные, преимущественно командиры. Коридоры на всех этажах тоже были заполнены разномастной, беспрерывно дымящей цигарками публикой. С трудом разыскал армейский отдел кадров. За столом сидел подполковник с топориками на петлицах — такой была эмблема инженерных войск в то время.

Я представился по-уставному, от чего подполковник, судя по удивленно вскинутым бровям, уже отвык. Потом улыбнулся, довольный, и пригласил меня сесть, что обещало наверняка долгий разговор. Так оно и вышло. Порывшись в сейфе, он достал из груды папок мое личное дело, которое, теперь уже к моему удивлению, оказалось здесь. Вот по страницам этого дела мы и прошлись с подполковником основательно: он задавал вопросы, я по возможности короче отвечал на них. Наконец папка была отложена в сторону, и подполковник задал вопрос:

— А что вы скажете, если мы вам предложим службу в должности инженера-фортификатора в одной из наших саперных бригад?

— Согласен. Когда прикажете приступить? — твердо ответил я.

— Завтра. Штаб вашей бригады располагается по соседству с нами.

Теперь, когда официальная часть разговора была окончена, я поинтересовался, что за люди толпятся в коридорах.

— Это запасники, — пояснил полковник. — Правда, народ в основном немолодой, но опытный. Иными словами — это командиры будущих наших подразделений.

Завтра они получат обмундирование и разъедутся по войскам.

Через день я передал свои батальонные обязанности, а сам отправился в 26-ю саперную бригаду.

Начальник строевого отдела сразу направил в оперативно-производственный отдел к майору Я. П. Комиссарову, сообщив, что я назначен на должность инженера-фортификатора.

Начальник оперативно-производственного отделения штаба бригады майор Я. П. Комиссаров, как и другие только что призванные из запаса, не успел еще сменить гражданский костюм на военную форму, но к исполнению обязанностей уже приступил.

После короткой ознакомительной беседы он сразу заговорил о деле:

— Армия наша еще только формируется, не отлажены вопросы снабжения материалами и инструментом, но шахтеры народ боевой, опытный, так что мы для строительства рубежей используем пока и собственные ресурсы. Что будет неясно, обращайтесь ко мне — помогу.

8-я саперная армия формировалась на базе шахтерских коллективов Донбасса. Командовал ею в первое время заместитель наркома угольной промышленности СССР Г. Д. Оника. Его заместителем по тылу был назначен известный в те годы на всю страну своими рекордами по добыче угля Никита Изотов, последователь и друг Алексея Стаханова.

Шахтеры — отличные, но весьма далекие от военного дела работники — называли в обиходе сформированные воинские подразделения шахтами, трестами, а не ротами и батальонами. Однако нельзя было не отметить их трудолюбие, дисциплинированность, коллективную спайку и высокую политическую сознательность. Они внимательно относились ко всем нашим указаниям и советам и быстро постигали все премудрости нового для них военно-инженерного дела. Однако с шахтерами нам пришлось работать недолго: по решению правительства они были отозваны и направлены в восточные угледобывающие районы страны. Их место заняли воинские саперные формирования, укомплектованные в своем большинстве призванными из запаса людьми, ограниченно годными к службе в военное время. В основном это были люди зрелого возраста.

Шахтеры выехали организованно вместе со своим командующим Г. Д. Оникой.

А вскоре в должность командующего армией вступил генерал-лейтенант инженерных войск Б. В. Благославов. При нем работы по строительству ростовского обвода и других оборонительных рубежей в не занятой противником части Донбасса развернулись в полную силу.

В общем, фронт работ был довольно большим — бригада не батальон. Для непосредственного руководства строительством на месте командование создало специальную группу из четырех инженеров-фортификаторов, во главе с военным инженером 3 ранга Н. П. Филимоновым. Он отличался хладнокровием, эрудицией. Свой КП расположил посреди вверенного нам участка, в село Генеральском, от которого до флангов расстояние оказалось немалым.

Зима даже здесь, на юге, выдалась суровая, и при ветерке с Азова 25 градусов мороза стоили всех 45 на Севере. Личный состав совершал 3—4-километровые пешие переходы ежедневно в один конец. Если учесть, что из-за нехватки топлива — где в степи взять дрова? — костров на месте работ не разводили, а солдаты были одеты лишь в старенькие телогрейки, то легко объясним высокий процент простудных заболеваний.

Строительство в целом шло не столь скорыми темпами, как хотелось. Смерзшийся грунт едва поддавался нашим ломам и киркам. Инструмент быстро приходил в негодность, и для его ремонта мы организовали несколько небольших переносных кузниц. Командование обязало нас изыскать любые возможности для повышения производительности труда на земляных работах.

Мы тоже ломали над этим голову.

— Что можно сделать? — рассуждал Филимонов. — Традиционный прогрев грунта с целью его оттаивания отпадает — нет дров. Траншеекопателя тоже нет, да он бы здесь и не потянул. Остается последнее — взрывчатка.

— Дельное предложение, — усмехнулся А. Чайковский, самый пожилой из нас. — Да только бесполезное, — прибавил он уже серьезнее. — Нам как тыловой части взрывчатка не положена. У нас оружие и то лишь для караульной службы.

— Положено, не положено, — продолжал Филимонов. — А мы попросим, — может, и дадут. В конце концов в армии вообще-то взрывчатка есть.

Но вопрос со взрывчаткой решился самым простым способом. Один из командиров взводов нашей бригады попросил хозяйку дома, к которой был определен на постой, постирать белье.

— Мыла, касатик, нету. Мыло дашь, тогда постираю.

Лейтенант достал из своего мешка обмылок и передал его хозяйке. Та долго и внимательно его рассматривала, а потом, послюнявив палец, провела им по обмылку.

— Гм, мылится, — удовлетворенно произнесла она.

— А вы думали, я обмануть хочу? — обиделся лейтенант.

— Зачем обмануть? Знаешь, какое мыло сейчас пошло? Мылишь, мылишь, а оно не мылится. У меня в сарае такого мыла хрицы несколько ящиков оставили. Да толку от него что? Не мылится — и все тут. Вот сам посмотри. — И хозяйка достала с полки какой-то брикет, напоминающий формой и цветом кусок хозяйственного мыла.

— Да это же тол! — воскликнул лейтенант. — Самый что ни на есть настоящий тол! А ну, хозяюшка, показывайте свой сарай, где лежит это мыло.

— Отчего не показать? Показать можно, если хочешь. — И, накинув на плечи шубейку, хозяйка повела лейтенанта на задворки.

Там в сарае лейтенант обнаружил несколько ящиков толовых шашек, десятка полтора немецких противотанковых мин, мотки бикфордова шнура и коробки с капсюлями-детонаторами.

Мы обрадовались находке. Теперь было чем ускорить земляные работы. В ход пошли и противотанковые немецкие мины, оставшиеся здесь еще от осенних боев. Пока землю не сковал мороз, извлекать их было нетрудно.

По мере наступления заморозков работа на минных полях становилась все опаснее. Инструкциями тех времен запрещалось вести разминирование в зимнее время. Однако нужда во взрывчатке была велика, и на инструкцию пришлось закрыть глаза. Единственное, чего мы требовали: не снимать мины, если они вмерзали в грунт или покрывались льдом, что затрудняло вывертывание взрывателя. Но к сожалению, правила вроде бы для того и существуют, чтобы их нарушали. Однажды командир одного из батальонов, где срочно требовалась взрывчатка, устроил равное лейтенанту, возглавлявшему группу разминирования, за то, что не обеспечил землекопов толом.

— Товарищ старший лейтенант, — начал оправдываться тот, — на нашем участке нет больше легких мин. Теперь там остались только вмерзшие в грунт. Их извлекать запрещено: могут взорваться.

— А ты думаешь на войне без опасностей прожить? Я завтра сам покажу тебе и всей твоей команде, как нужно снимать такие мины.

На следующий день командир батальона, прихватив по дороге комиссара, отправился на минное поле, где его уже ждал старший группы разминирования со всем своим штатом.

— Ну, показывай свои опасные мины, — с усмешкой обратился к нему комбат.

Делать нечего, тот подвел всю группу к немецкой противотанковой мине, за которую никто не решался браться: на поверхности оставалась только круглая головка взрывателя, а весь корпус вмерз в землю.

— Смотрите, как надо с такими минами работать, — сказал комбат.

Он достал из кармана гривенник, вставил его в шлиц винта взрывателя и легонько повернул.

— Вот и все. Теперь на этой дуре плясать можно. Дай-ка сюда лом, — потребовал он у одного из саперов.

Как только лом оказался в руках комбата, все, кроме комиссара, поспешили отойти подальше. И вовремя. В морозном воздухе оглушительно громко грохнул взрыв, взметнув вверх столб черного дыма и комья грунта. Подбежавшие саперы увидели рядом с неглубокой воронкой два обезображенных, бьющихся в предсмертной агонии тела.

Для расследования этого случая из штаба бригады приехала специальная группа во главе с прокурором. Итогом расследования стал приказ по бригаде, в самой категорической форме запрещавший снимать зимой мины с минных полей. А еще некоторое время спустя в Генеральское завезли около двух тонн мелинита, не уступавшего по взрывной силе толу. Так решили проблему зимних земляных работ.

Наконец строительство ростовского обвода было закончено. В апреле прибыла фронтовая комиссия по приемке нашего участка. Работала она почти до самого мая и настояла на дополнительном возведении ряда сооружений, не предусмотренных проектом. Только в мае мы передали рубеж его хозяевам — линейным частям. Нас уже ждали новые задачи.

Участок нового оборонительного рубежа, который предстояло построить нашей бригаде, начинался вблизи города Ровеньки на Донбассе и шел на юг, подходя к ростовскому обводу и прикрывая подступы в районе Зверево, Шахты к важной железнодорожной магистрали, связывающей Москву с Кавказом.

Стояла чудесная погода, которая, вероятно, бывает только в этих краях в переходный период от весны к лету. Весенняя распутица кончилась, но и жара еще не наступила. Все время дул освежающий ветерок, приносивший аромат цветов из зеленеющей под ласковыми лучами солнца Донецкой степи. Радовали и фронтовые сводки. Сокрушительный разгром немецких войск под Москвой, успехи под Тихвином и Ростовом-на-Дону и начавшееся наступление под Харьковом вселяли надежду, что в войне наступил поворот и нам не придется больше переживать горечь отступления. Люди повеселели, трудились с огромным подъемом, не замечая усталости. Каждый думал, что это последний оборонительный рубеж, который возводится, как говорится, на всякий случай. К началу июня рубеж был вчерне готов. «Вчерне», потому что доводка обычно проходила по замечаниям приемочной комиссии и мы имели полное основание полагать, что так произойдет и на этот раз. На наш взгляд, рубеж получился на славу. Почти идеально продуманная система огня, применение для основных сооружений сборного железобетона, отличная маскировка — все это, как нам казалось, делало рубеж крепким орешком для противника, и все бы мы с радостью остались в нем в качестве гарнизона. И даже было чуть-чуть обидно, что в условиях общего наступления этот рубеж обороны уже, видимо, нашим войскам не потребуется. А хотелось бы своими глазами увидеть, как под губительным огнем из дотов, замаскированных под стога прошлогодней соломы или под будки полевого стана, в бессильной ярости откатывается назад гитлеровская пехота. Однако пока мы у себя в Ровеньках предавались голубым мечтам, положение на фронте резко изменилось, причем совершенно для нас неожиданно: просто вдруг ни один т саперных батальонов не появился утром на месте работ. Не придав этому поначалу особого значения — красноармейцев могло задержать какое-либо внеочередное мероприятие, — мы не на шутку встревожились, когда они не появились и после обеда. А вскоре поступило распоряжение немедленно прибыть со всем имуществом в штаб бригады на станцию Должанская.

Должанская жила прифронтовой жизнью — это первое, что нам бросилось в глаза. На станции скопилась масса людей. Их тревожный настрой невольно передался и нам: значит, снова отступаем. Как бы в подтверждение этих мыслей вечером Должанскую довольно основательно бомбила немецкая авиация, чего не случалось с прошлогодней осени.

Майор Я. П. Комиссаров, чрезвычайно суровый, собранный, озабоченно поинтересовался, не бывал ли кто из нас в районе нижнего течения реки Чир — правого притока Дона? Как оказалось, местность эта была неизвестна никому. Комиссаров, помолчав, объявил:

— Оперативная группа должна срочно выехать туда для рекогносцировки. Командовать группой приказано мне. Цель: выявить возможность строительства там нового отсечного оборонительного рубежа.

Меня удивило, что район, в который нам предстояло ехать, находился в глубоком тылу.

Утром наша колонна — маленький штабной автобус и две полуторки — взяла курс на станцию Лихая. Группа, возглавляемая Комиссаровым, состояла из нашего оперативно-производственного отделения и ряда специалистов из технического и некоторых других отделений штаба бригады. Предполагалось, что командование бригады и остальная часть штаба вместе с саперными батальонами прибудут несколько дней спустя.

До Лихой доехали нормально. Станция работала в спокойном, деловом ритме. Дальше наш путь лежал на Морозовск — узловую станцию, через которую проходили две железнодорожные линии: Лихая — Сталинград и Морозовск — Куберле, являясь как бы соединительным эвеном двух больших колец: Морозовск — Лихая — Ростов-на-Дону — Тихорецкая — Куберле — Морозовск и Морозовск — Сталинград — Куберле — Морозовск. Воинские эшелоны шли через Морозовск в различных направлениях, и противник всеми силами старался разбомбить узловую станцию, что способствовало бы прекращению движения на многих участках дорог. Этой цели немцы пытались достичь массированными бомбежками. Таким образом, вместо спокойного тылового города, который мы ожидали увидеть, Морозовск встретил нас огнем пожарищ, выбитыми стеклами окон, воронками от авиационных бомб и неубранными трупами убитых.

А по улицам тянулись вереницы жителей с узлами, сумками и мешками в руках. Некоторые везли свой скарб в детских колясках и на ручных тележках. В этом же направлении двигался и нескончаемый поток воинских повозок, автомашин, тракторов, артиллерийских орудий, санитарных автобусов и толпы измученных и запыленных красноармейцев.

Когда выбрались из Морозовска, майор Комиссаров остановил колонну, собрал командиров и объяснил, что где-то северо-западнее Морозовска прорвались крупные танковые и механизированные силы врага и развернули наступление в общем направлении к Дону. Видимо, цель — Сталинград и Северный Кавказ. Положение создалось серьезное. Предвидя ненужные вопросы, майор закончил, что группа будет выполнять поставленную задачу. Чтобы попасть в назначенное место, от Морозовска нам предстояло ехать на север, навстречу нашим отступавшим войскам, что уже само по себе не очень приятно.

За городом картина отступления предстала еще в более мрачном виде. Но всей ширине дорожного полотна почти непрерывным потоком двигались пехота, конные обозы, колонны автомашин и различная военная техника. О противнике здесь можно было получить самые противоречивые сведения. Одни утверждали, что лично видели немецкие танки в десяти километрах, другие доказывали, что это всего-навсего фашистский десант, третьи говорили, что противник вообще неизвестно где и, если не приказ, они не отступали бы. Вот и разберись в этой кутерьме. Связаться со своим начальством и уточнить положение и собственную задачу не представлялось возможным. Чувствовалось, что сомнение закралось даже к Комиссарову, однако мы упорно продолжали двигаться на север до тех пор, пока перед идущим первым штабным автобусом не встал какой-то пехотный лейтенант и, подняв крест-накрест руки, не потребовал остановиться. Мы вышли из машины.

— Вы что, надумали к немцам драпать? — грубовато спросил лейтенант.

— А вы от немцев драпаете? — в тон ему ответил Комиссаров.

— Танки идут не далее пяти километров отсюда, бой с ними вели. Вот все, что от моего взвода осталось. — Он показал рукой на кучку бойцов.

Если при первых словах лейтенанта майор Комиссаров вспыхнул и уже готов был употребить власть старшего по званию, то теперь, поняв, чем объяснялась ершистость лейтенанта, остыл и, стараясь замять неловкость, участливо спросил:

— Неужели действительно немцы в пяти километрах?

— Теперь, пожалуй, еще ближе, — ответил лейтенант.

— А вы из какой части?

— Из дивизии Родимцева, — как нам показалось, с некоторым вызовом ответил лейтенант. И с превосходством бывалого вояки, притом только что подвергавшегося смертельной опасности, добавил: — Слыхали про такого?

Мы промолчали.

Вдруг лейтенант, смущаясь, спросил:

— Товарищ майор, поесть у вас чего-нибудь не найдется? Двое суток ничего во рту не было.

Мы охотно поделились с лейтенантом и его красноармейцами хлебом и консервами. Поблагодарив, он посоветовал:

— Если вам уж непременно нужно ехать на север, то держитесь проселков. Ими немцы не пользуются.

Кажется, лейтенант со своей группой солдат был последним, кто нам встретился на шоссе.

Как быть? Возвращаться или продолжать двигаться вперед, используя проселки? Но не опоздали ли мы вообще со своим строительством? Положение становилось сложным. Приказом нам предписывалось прибыть в низовье Чира и развернуть работы по сооружению укреплений. Однако реальная обстановка говорила за то, что сделать этого не удастся, ибо вполне вероятно, что противник уже опередил нас. В то же время если обстановка изменится и немцев отбросят обратно, то как мы объясним, почему в указанном районе не развернули предписанных нам работ? Свернув с большака на полевую дорогу, Комиссаров снова остановил колонну. Мы все собрались вокруг него.

— Что будем делать, Яков Петрович? — спросил майора представитель политотдела бригады батальонный комиссар Н. Зак.

— А как вы думаете? — Майор обвел глазами каждого из нас. Все молчали. Тогда он твердо произнес: — У нас есть боевой приказ, и мы будем его выполнять. Других мнений, я думаю, не будет. Итак, вперед!

Дорога была совершенно пустынной. Вот и спуск к мосту через реку Чир. На другом берегу раскинулась станица Обливская. Вместо цветущих садов в ней полыхали пожары. На улицах возле домов тут и там стояли танки, автомобили, тягачи. Открыто, без всякой маскировки.

И невооруженным глазом было видно, что техника эта не наша. Однако майор Комиссаров для надежности приставил к глазам бинокль.

— Да, опоздали мы, — сказал он со вздохом. — Обливская занята противником.

Наша маленькая колонна двинулась по дороге, идущей по правому берегу Чира. Примерно в полутора или двух километрах увидели бойцов, занятых отрывкой окопов. Остановились. К нам подошли три командира: полковник, майор и капитан. Комиссаров предъявил полковнику свои документы, тот в свою очередь сказал, что здесь готовятся к обороне курсанты Новочеркасского стрелкового училища. О противнике они сведений не имели, и наше сообщение о занятии немцами Обливской оказалось для них полной неожиданностью.

— Надо же, утром там все было спокойно, — удивился полковник. — А теперь — нате вам! — немцы. — Потом, обращаясь к капитану, приказал: — Пошлите в том направлении разведку. Окопы надо занять немедленно. Пулеметы поставить на огневые позиции.

— Какие у вас намерения? — обратился он к Комиссарову.

— Трудно сказать, — пожал плечами Комиссаров. — С одной стороны, мы должны выполнить приказ. С другой — выполнить его мы уже не можем. Попытаемся связаться со своим штабом. Хотя в этой сумятице его не так легко отыскать.

— Ну что ж, желаю вам удачи, — попрощался полковник.

Связь со штабом бригады вызвался наладить Зак.

— Я исколесил Ростовскую область вдоль и поперек, — заявил батальонный комиссар, — так что, думаю, сумею найти штаб. Только выделите мне полуторку и неплохо бы парочку бойцов.

Проводив Зака, мы все же решили двигаться к указанному месту работ, куда благополучно прибыли к вечеру. Вслед за нами, совершенно неожиданно, подъехали еще две машины. Оказалось, это наши бригадные связисты со своим имуществом. К сожалению, где находится штаб бригады и личный состав, связисты сказать не могли, так как из Должанской выехали, когда все еще оставались на местах.

Ночь прошла спокойно. Утром ознакомились с местностью, на которой предстояло вести работы. Но где именно должен проходить рубеж? И здесь возникло неожиданное затруднение, Общей схемы мы не знали. Присланная из инженерного управления фронта, она на положении совершенно секретного документа хранилась в спецчасти штаба бригады, и никто из нас, кроме майора Комиссарова, ее не видел. Комиссаров же утверждал, что согласно схеме рубеж намечался по правому берегу Чира вплоть до его впадения в Дон. Это было бы оправданным, если ожидать противника с севера, так как река Чир становилась естественным препятствием по переднему краю всей нашей обороны на данном участке. Но, учитывая изменение обстановки и возможное наступление немцев с запада, из района Донбасса в направлении Сталинграда, возникала необходимость в изменении первоначального замысла, ибо по той схеме будущий оборонительный рубеж оказывался повернутым к противнику своим тылом. Получалась какая-то чепуха. И тут, поразмыслив, я предложил:

— А чего ради мы ломаем голову: спорным стал вопрос для нас лишь потому, что мы смотрим на него с нашей «маленькой» колокольни. А с «большой» он может выглядеть так, как его изобразили на схеме, которую видел в штабе Яков Петрович. Вот и давайте по ней работать, без всякого философствования.

На том и порешили. Тем не менее всех не покидало беспокойство: где бригада? почему в этом районе вообще нет каких-либо частей Красной Армии? что погромыхивает вокруг? Неизвестность на войне хуже всего. Положение начало проясняться на следующий день. Рано утром отчетливо донеслась со стороны Суровикино, находившегося на противоположном берегу Чира, перестрелка. А вскоре прибежал связной от майора Комиссарова и передал распоряжение всем возвратиться в хутор. Здесь нас ожидали плохие новости. Через Чир переправилась группа красноармейцев во главе с легкораненым лейтенантом. Лейтенант рассказал Комиссарову, что сегодня утром их стрелковый батальон, насчитывавший после многочисленных стычек с противником не более семидесяти человек, был атакован какой-то частью противника в Суровикино и, разрезанный на несколько отдельных групп, вынужден был отойти. Их группа из пяти человек — все, что осталось от взвода, — оттесненная к Чиру, переправилась на другой берег на рыбачьей лодке. Немцы их не преследовали. Что сталось с остальной частью батальона, лейтенант сказать не мог.

Судя по этому сообщению, мы в любой момент могли оказаться под огнем противника, От Зака известий пока не поступало. Снова возникал вопрос: быть или не быть строительству рубежа?

Комиссаров рассуждал, что, судя по всему, немцы рвутся к Дону и мы находимся на направлении одного из ударов. Связи со штабом бригады нет, продовольствие и бензин на исходе. Задача, о которой мы сюда прибыли, судя по всему, утратила свой смысл. Час назад бригадир полеводческой бригады сообщил мне, что немцы в Морозовске. Ему было приказано перегнать весь скот в Чернышковский, а недвижимое колхозное имущество уничтожить.

— Так что, товарищи, — заключил Комиссаров, — делать нам здесь больше нечего. Я принимаю решение искать бригаду. Фомин, — обратился он ко мне. — Вам поручаю раздобыть бензин.

И пояснил, что нужно съездить в ближайшие колхозы или в Чернышковский, где находится нефтебаза.

Я выехал немедленно. Без приключений доехал до Чернышковского. Нефтебазу нашел сразу. На ее территории, как сначала показалось, не было ни души.

— Драпанули хозяева, — сказал шофер, — придется самим здесь распоряжаться.

Но в это время откуда-то из-за резервуаров показался старик с охотничьим ружьем за спиной. В неподпоясанной гимнастерке, штанах с лампасами и казачьей фуражке, он имел довольно воинственный вид.

«Прямо дед Щукарь», — промелькнула у меня мысль.

Однако дед не расположен был с нами шутить. Хмуря кустистые брови, он строго спросил:

— Чего вам еще здесь надоть? Шо не бачите, что ли, база закрыта.

— Дедушка, — произнес я как можно мягче, — нам нужно бензинчику, чтобы заправить несколько военных машин.

— А бумага у вас есть? — спросил сторож.

— Какая еще бумага? Мы выполняем военное задание, и нам бензин нужен.

— Ну и выполняйте на здоровье. А без бумаги от нашего головы бензина не отпущу. Так он сам мне лично приказал.

Расспросив сторожа, где искать, как он выразился, городского голову, мы поехали к горсовету. Там царила предэвакуационная суматоха и на меня посмотрели, как на сумасшедшего. Так или иначе, разрешение я получил и вернулся на базу с «бумагой». Впрочем, такой документ я мог написать и сам: дед был явно неграмотен. Добросовестный служака долго всматривался в «бумагу» и даже потер ее пальцами. Потом произнес:

— Хоть и нет тута печати, да уж берите. — И повел нас к одному из резервуаров.

Когда мы наполнили все свои емкости и я собрался ехать, меня окликнул сторож:

— Эй, служивый, иди за полученный бензин распишись!

Он достал из ящика стола толстый журнал учета, ручку и чернильницу-непроливайку. Видимо, в обычное время на базе был и учетчик или, пожалуй, учетчица, так как записи в журнале велись довольно аккуратно и, как мне показалось, женским почерком. Сейчас же сторож был в явном затруднении: кто запишет?

— Я сам напишу, что получил тонну бензина, — пришел я старику на помощь, и он облегченно вздохнул.

Заполнив все как положено, я расписался в графе «Получил». Теперь дед должен был поставить свою подпись в графе «Отпустил», и тут уж я ничем не мог ему помочь.

Он снял ружье, поставил его в угол, кряхтя уселся на расшатанный табурет, явно смущаясь, взял в негнущиеся, заскорузлые пальцы ручку, вытер перо о свои штаны, снова макнул перо в чернильницу, долго, тяжело сопя, прилаживался к журналу и, наконец, начал выводить такие замысловатые каракули, что их не смог бы прочесть самый опытный графолог мира.

Залив баки горючим, мы двинулись по направлению на Тормосин. Как и ранее, дорога и поля вокруг были совершенно пустынны. Только в удивительно синем небе парили степные орлы. Иногда на большой высоте в сторону Дона пролетали немецкие самолеты-разведчики — «рамы», как их успели уже окрестить наши бойцы. И к внимания мы, естественно, не привлекали, зато от пары вышедших, видимо, на свободную охоту «мессершмиттов» нам спастись не удалось. Так как двигались мы по большаку, то, чтобы не глотать пыль, водители держали значительную дистанцию друг от друга. Видимо, это создавало впечатление, что идет большая колонна машин, и вражеские летчики клюнули на приманку. Они летели в стороне от нас, как бы крадучись, низко над землей. Заметив шлейфы пыли, сделали разворот, стараясь зайти в хвост нашей колонне. Разгадав их намерение, мы успели выскочить из машин и залечь в придорожных кюветах.

Трудно сказать, чем не приглянулись фашистам наши полуторки, но лишь ведущий прошелся по замершим машинам из пулемета — самолеты так же внезапно скрылись из виду, как и появились. Однако у немца оказался верный глаз: одна из машин, перевозившая имущество связистов, загорелась. Потушить ее не удалось. Но мы больше всего жалели не те несколько катушек телефонного кабеля, которые остались в кузове, а шины, что сгорели вместе с автомобилем, так как с авторезиной дело у нас обстояло плохо. Далее мы ехали без происшествий. Тормосин весь был забит воинскими частями, вереницами повозок, колоннами автомашин и тракторов. Обтекая городок, прямо по полю двигались беженцы, шли гурты колхозного скота. И весь этот поток — в шуме, грохоте и гаме — направлялся на восток, к переправе через Дон. Мы тоже втиснулись в него и через четверть часа были вынесены его могучим течением за пределы Тормосина в направлении на хутор Суворовский. До него добрались к семи часам вечера. В сам хутор попасть не удалось: он был плотно забит войсками и беженцами со своим и колхозным добром. Да и в окрестностях хутора, в садах и на огородах, находились сотни повозок и автомашин, гурты коров и овец. Едва найдя место для автомобилей в неглубокой балочке, расположились на отдых. Но мне отдохнуть не пришлось: Комиссаров послал к переправе, поручив разведать, что там происходит.

Нелегка любая военная переправа, но одно дело, когда переправляются наступающие войска, и совсем другое, когда на противоположном берегу ищут спасения бегущие. И самое страшное для переправы — пробки — эти гигантские заторы.

Я уже знал, что представляют собой переправы, но увиденное превзошло мои ожидания. С нашей стороны берег обрывисто спускался к речной пойме, заросшей мелколесьем и кустарником, за которыми метрах в двухстах под лучами заходящего солнца зеркалом светилась водная гладь. На самой дороге, проходящей по пойме к Дону, а также по обе стороны от нее впритирку друг к другу непрерывной чередой стояли автомашины всех марок, начиная от легковушек и кончая крытыми грузовиками, В просветы между ними вклинились тракторы с прицепленными пушками, полевые кухни, покрытые брезентом «катюши», танки. Эта очередь напоминала гигантскую бутылку, лежащую горлышком к паромному причалу. У самой воды царила суматоха.

Я понял, что здесь нам переправиться не удастся. А если налет вражеской авиации? И только подумал об этом, как услышал гул авиационных моторов. С юго-запада, под углом к реке, попарно вытянувшись в цепочку, к переправе подходила шестерка «мессершмиттов». Над поймой они разделились. Одна пара, взмыв круто вверх, начала пикировать на паром, обстреливая его из пулеметов. На пароме вздыбились лошади, часть повозок свалилась в воду. Но паром устоял. С него к самолетам потянулись светящиеся трассы пулеметных очередей. И фашистские летчики не выдержали, отвернули в сторону. Остальные самолеты начали обстреливать берег. С обеих сторон реки по «мессерам» вели огонь скорострельные зенитные пушки и крупнокалиберные пулеметы. Били по ним и бойцы из всех видов стрелкового оружия. Один из стервятников задымил и пошел назад, других вскоре отогнали наши истребители. Лично я впервые видел воздушный бой, и он захватил меня своей скоротечностью, виртуозностью, мастерством. Несбывшаяся мечта о небе на минуту тоской сжала сердце.

На обратном пути, расспросив местных жителей, я узнал, что в станице Нижне-Чирская недавно построен мост, которого еще нет на карте.

Майор Комиссаров, которому я сообщил об этом, колебаться не стал.

— Ну, Фомин, тебе в разведке везет. Бери снова полуторку, гони в Нижне-Чирскую, разузнай там обстановку да, как говорится, займи очередь. А мы тронемся вслед за тобой.

Примерно через час я уже подъезжал к Нижне-Чирской. Улицы ее были так же пустынны, как и в Чернышковском. Только пугливо выглянувшая в чуть приоткрытую калитку одного из домов женщина на мой вопрос, как проехать к мосту, скороговоркой ответила:

— Прямо по улице, и никуда не сворачивайте, — и тотчас захлопнула калитку.

Мост через Дон оказался целехоньким, хотя на нем уже вовсю суетились саперы, подвязывавшие к конструкциям заряды взрывчатки. Но удивил меня не сам мост — обычное типовое военное сооружение, рассчитанное на короткий срок службы. Удивился я другому: отсутствию людей. Через этот целехонький, новенький мост никто не переправлялся! Ни войска, ни беженцы. Неужели о нем никто не знал? Могли не знать отступавшие части — это еще как-то можно допустить, хотя военные люди обязаны были иметь информацию о военной переправе, но почему здесь отсутствовали гражданские — жители окрестных станиц и хуторов? Уж они-то знали о строящемся мосте. Впрочем, раздумывать некогда. Я подошел к капитану, руководившему работами, спросил:

— Как обстановка, товарищ капитан? Успеет ли пройти по мосту наша часть, которая сейчас на подходе?

— Это не от меня зависит, а вот от нее, — кивнул капитан в сторону рации, стоявшей на настиле. Она молчала. Около нее томился в ожидании радист с наушниками на голове.

— Жми назад, да побыстрее, — приказал я шоферу, взбираясь в кабину.

Далеко ехать не пришлось: наша колонна встретилась у въезда в станицу.

— Быстрее! — крикнул я Комиссарову. — Мост вот-вот взорвут!

Взревев моторами, машины устремились к Дону. На наше счастье, рация все еще молчала. Саперы, окончив свои дела, отдыхали. Когда мы переправились, начинало уже темнеть. Отъехав от реки с километр, сделали привал, а уже поздно вечером услышали позади раскатистый взрыв.

Нелегким был поиск бригады. Без документов, дающих нам право ехать в избранном направлении, без продовольствия и без горючего мы продвигались вперед черепашьими темпами. Вскоре нас задержали представители вновь формируемой части, отобрали автомобили, оставив только одну полуторку, с которой разрешили девушкам-связисткам продолжать розыски бригады. Нас же, командиров, распределили по батальонам почти сформированной дивизии, которая в нескольких километрах отсюда занимала оборону, готовясь встретить наступавших немцев. Меня назначили командиром стрелкового батальона. Однако пробыл я в своей новой должности менее суток. Майор Комиссаров сумел получить письменное приказание, согласно которому весь командно-инженерный состав нашей группы обязан был прибыть в Зимовники, в штаб бригады. Извинившись перед командиром полка за несостоявшееся комбатство, я вместе с другими специалистами нашей группы на двух машинах направился в Зимовники. На этот раз повезло: бригада находилась там. Как же мы обрадовались, что наконец после стольких мытарств нашли своих однополчан! Только в такие минуты и познаешь, что оно значит, солдатское счастье.

Нашему появлению здесь тоже обрадовались. И немало удивились. Как же, аккуратист писарь в штабе против каждой фамилии давно написал: «Пропал без вести».

— А что еще было делать? — развел руками начальник отделения кадров. — Известий — никаких. Мы думали, что вы либо где погибли под бомбежкой, либо попали в лапы к немцам. А может, примкнули к какой-нибудь части и благополучно воюете.

Так или иначе, в нашем лице бригада получила неожиданное пополнение специалистами, да еще с двумя автомашинами. Остальные мы растеряли по пути, и майор Комиссаров очень переживал из-за этого: спрос-то с него. Но когда выяснилось, что на переправе через Дон под Цимлянской бригада оставила много техники, в том числе несколько десятков тракторов, Комиссаров несколько успокоился. Потеря трех автомашин на этом фоне выглядела мелочью. Действительно, об этом никто потом и не вспоминал.

Согласно приказу Главного военно-инженерного управления Красной Армии мы переподчинялись теперь Северо-Кавказскому фронту и должны были передислоцироваться в район станицы Червленная, расположенной на левом берегу Терека. При сложившейся обстановке на южном участке фронта мы могли попасть теперь на Северный Кавказ только через Калмыцкие степи. Командование бригады выбрало следующий маршрут движения: Зимовники — Хуторской — Ремонтное — Элиста — Арзгир — Буденновск — Ачикулак — Каясулу — Терекли-Мектеб — Червленная. Общая протяженность пути, который предстояло проделать личному составу пешим порядком, составляла около шестисот километров.

Нелегким был марш бригады по Калмыцким степям, в пыли, под палящим зноем.

…Казалось, нет конца и края этой выжженной солнцем земле, покрытой редкой, жесткой, сухой травой. Впрочем, и травой-то в нашем российском понимании эту растительность назвать нельзя: уж слишком она колюча и суха.

Бесконечно тянулась пыльная дорога, на которой каким-то чудом сохранились кое-где узорчатые следы автомобильных покрышек.

Как бы здорово сейчас сесть в кузов полуторки под тент, дать отдохнуть натруженным ногам и подремать под спокойную песню мотора! Но увы, марш пришлось совершать пешком: автомобилей не хватало. Небритые, немытые, черные от солнца и пыли, в обносившемся обмундировании и рваной обуви, мы, наверное, весьма мало походили на воинскую часть. Но это только внешне. Хотя в походной колонне давно уже не было четкого военного строя и люди медленно брели небольшими группками, однако подразделения не смешивались. Все понимали, почему необходимы эти долгие переходы, но было обидно уходить в тыл.

Особенно страдали от жажды. Колодцы встречались только в населенных пунктах, а между ними — десятки степных немереных верст. В колодцах, использовавшихся чабанами для водопоя, в то знойное лето, кроме густой грязи, ничего не было. Несмотря на принимаемые нашими медиками меры, участились случаи тепловых ударов.

Трудности закаляют сильных волей. Переносить тяжелейший марш через Калмыцкие степи нам помогала книга А. Серафимовича «Железный поток», которая тут же появилась в колонне. Ее читали на коротких привалах, обсуждали, говорили о том, что красноармейцам Кожуха было еще труднее, а ведь выстояли.

Без малого месяц длился этот изнурительный марш. Северный Кавказ, куда вышла наша бригада, после перенесенных испытаний показался сущим раем. В станице Червленная нас встретили прохлада тенистых садов, обилие фруктов и овощей, вкус которых, признаться, мы давно уже забыли. А главное — было вдоволь прекрасной, холодной, бодрящей горной воды.

Люди наслаждались отдыхом, прекрасно зная, что неумолимая война готовит им новые испытания.

Действительно, к тому времени общая военная обстановка на Северном Кавказе оказалась весьма тяжелой. Противник рвался вперед, не считаясь с потерями. В целях создания единого командования по обороне Кавказа директивой Ставки Верховного Главнокомандования от 1 сентября 1942 года Северо-Кавказский и Закавказский фронты были объединены в Закавказский фронт, что повысило оперативность руководства боевыми действиями на всех участках. Несколько раньше прекратили свое существование 8-я и 9-я саперные армии, и теперь наша 26-я саперная бригада вошла в прямое подчинение штаба инженерных войск вновь созданного фронта.

Между тем инициатива пока находилась в руках противника. В начале сентября ему удалось захватить город Малгобек. Далее немцы развернули наступление между Терским и Сунженским хребтами, стремясь прорваться в долину Алхан-Чурт и, обойдя с тыла наши позиции на Тереке и на Терском хребте, выйти к Грозному. Отсюда для немцев открывалась бы заманчивая перспектива наступления в общем направлении на Махачкалу и Баку, Кроме того, представлялась возможность бросить часть сил через сравнительно легко проходимый Крестовский перевал на Тбилиси. Более двух недель в районе Малгобека шли ожесточенные бои. Город несколько раз переходил из рук в руки. Несмотря на то что немцам в конце концов удалось захватить Малгобек, для выхода в долину Алхан-Чурт у них уже не хватило сил. Тем не менее в двадцатых числах сентября они начали наступление на Эльхотово, стремясь прорваться через так называемые Эльхотовы ворота в долину реки Сунжа и по ней выйти к Грозному. Эльхотовы ворота — долина шириной 4–5 километров между двумя параллельными Тереку грядами не очень высоких гор, покрытых лесом и изрезанных ущельями и оврагами. По долине течет Терек, на его правом берегу расположено селение Эльхотово, черев которое проходят железная дорога Прохладный — Грозный и несколько шоссейных дорог. Бои в этом районе шли примерно до конца сентября, но успеха и здесь они немцам не принесли.

Во второй половине сентября наша отдохнувшая, пополненная людьми и техникой бригада получила первую на Закавказском фронте боевую задачу: частью своего состава усилить в инженерном отношении оборону под Эльхотовом. Я получил задание выполнить инженерную рекогносцировку, а затем руководить указанными работами в районе Эльхотово, на отрогах Терского хребта.

К моменту нашего прибытия натиск противника значительно ослабел, напряженность спала. Стороны вели довольно интенсивную артиллерийскую перестрелку, а в отдельных местах — бои за улучшение своих позиций.

Выяснилось, что инженерное оборудование позиций наших войск довольно слабое. Они занимали наспех отрытые окопы и траншеи на довольно пологих скатах гор и были уязвимы для артиллерийского огня противника. Нам предстояло создать здесь сеть инженерных и минно-взрывных заграждений, а также систему огневых точек из железобетонных и броневых колпаков, используя сборный железобетон и дерево. К этому времени удалось организовать на станции Гудермес силами бригады производство сборного железобетона. Был решен вопрос и его доставки на позиции.

Строить укрепления под носом у врага — дело непростое, особенно если учесть, что большинство участков предстоящих работ хорошо просматривалось и простреливалось со стороны противника. Оборона продолжала жить своей жизнью: от подразделения к подразделению пробирались связные, подносчики боеприпасов несли патроны, тянули свои «нитки» связисты и т. п. Подчас даже трудно объяснить, зачем потребовалось тому или иному бойцу или командиру шествовать под прицелом огневых средств противника. Ночью движение резко возрастало. Подходило пополнение, эвакуировали раненых, наши саперы подвозили строительные материалы. В это время за обратными скатами высот можно было встретить колхозников, спешивших под покровом ночной темноты убрать и вывезти буквально из-под носа немцев урожай кукурузы.

Учитывая сложившуюся обстановку, строить мы могли только ночью. Но производить рекогносцировку в ночное время возможности, конечно, не было. Поэтому приходилось изучать местность под артиллерийским и пулеметным огнем противника. На рекогносцировку своих участков ходили в основном в одиночку. Из какого-нибудь укрытия сначала на глаз определялось на местности положение будущей огневой точки. Затем, используя складки местности, окопы, а то и по-пластунски, подбирались к намеченной точке и там окончательно решали, удачно ли выбрано место, каким будет сектор обстрела, легко ли доставить сюда строительные материалы. Если все параметры отвечали требованиям, мы делали необходимые пометки на схеме.

К вечеру схема передавалась командиру саперного подразделения, которому предстояло здесь ночью вести работы. По их окончании схема возвращалась нам с внесенными в нее изменениями, если они появлялись в процессе производства работ. При этом действовал строгий порядок: в какой бы стадии ни находился недостроенный объект, к утру он должен быть тщательно замаскирован. За этим следили и мы, фортификаторы, и командиры стрелковых подразделений, занимавших здесь оборону.

Судя по всему, противник не замечал усилий нашего командования по укреплению обороны. Что касалось углубления и разветвления траншей и соединительных ходов сообщения, то эти работы как у нас, так и у немцев выполнялись днем: вполне законное желание солдата поглубже зарыться в землю ничем не угрожало противной стороне. Но для острастки по местам, где лопатки выбрасывали наверх землю, нет-нет да и давала пулеметную очередь одна из сторон. Совсем другое дело — установка броневого колпака или возведение дота. Тут налицо желание не просто улучшить, а максимально укрепить, усилить свои позиции, и гитлеровцы, едва что замечали, обрушивали на подозрительное место артиллерийский и минометный огонь. Впрочем, так же реагировали на подобные вещи и мы.

В отрывке траншей и ходов сообщения саперам помогала пехота, для которой они были необходимы в любой стадии готовности.

Работа на отведенном мне участке подходила к концу. Мы передали стрелкам уже более половины дотов и других огневых точек. Оставалось согласовать с командованием полка, занимавшего здесь оборону, местоположение последней группы фортификационных сооружений, намеченных на схеме и зафиксированных на местности.

После наполненного опасностями дня короткие часы ночного отдыха мы с военным инженером 3 ранга Михаилом Васильевичем Прохоровым — моим соседом по оборонительному участку — проводили, как правило, в маленьком горном селении Караджич. Почти разрушенное артиллерией и авиацией противника, оно все же продолжало жить, и нам с Прохоровым даже удалось там зацепиться за нечто похожее на чулан в одном из полуразрушенных домишек. Конечно, не ахти что, но хватило места для топчана, а главное, относительно спокойно можно было провести первичную обработку документации по своим участкам работ. Немцы, разумеется, не забывали каждую ночь посылать сюда пять-шесть артиллерийских снарядов, но, измотавшись за день, мы их не слышали.

Позднее, когда наши саперные батальоны полностью получили фронт работ, освоились с обстановкой и отпала необходимость в еженощных бдениях на позициях, мы переселились в большое осетинское селение Дарг-Кох, где по ночам не так часто грохотали разрывы немецких снарядов. Хозяин, у которого мы остановились, хорошо говорил по-русски, был всегда приветлив с нами и стремился поделиться скромными продуктами своего хозяйства. Так же относилась к нам и его жена — тихая и скромная, всегда занятая работой женщина.

На Кавказе мне впервые довелось увидеть наше новое оружие — «катюши», о которых до этого много слышал. Мое знакомство с ними состоялось совершенно неожиданно: во время полевой работы буквально оглушил, ошеломил и чуть не свалил на землю какой-то небывалый по силе рев и свист. Сначала я не мог понять, в чем дело. Но когда из-за ближайшей скалы взметнулось яркое пламя, снова раздался рев и несколько светящихся трасс ушло в сторону противника, догадался, что стреляли «катюши».

Бойцы, работавшие со мной, посоветовали поскорее перебраться подальше от этого места, поясняя, что враг откроет мощный огонь.

Еще не улеглась пыль от залпа «катюш» за ближайшей скалой, как они сами выехали оттуда на дорогу и, покачивая незачехленными направляющими, стали медленно спускаться вниз.

А минут через пять после их отъезда на то место, где только что находились мы, уже густо падали немецкие снаряды.

— Лупи, лупи по пустому месту, — засмеялся боец.

Закончив работы по укреплению наших позиций в районе Эльхотово, мы приступили к строительству оборонительного рубежа по реке Сунжа и грозненского обвода, а также к подготовке к обороне городов Гудермес и Хасавюрт. Штаб бригады переместился в Хасавюрт, а в Гудермесе находилась оперативная группа во главе с заместителем командира бригады по технической части военным инженером 2 ранга Лавровым. Костяк группы составляли инженеры-фортификаторы. Укрепление городов для всех нас было делом новым. Каких-либо методических пособий и руководств по этому вопросу мы не имели, поэтому приходилось полагаться лишь на свое инженерское чутье.

Первые трудности возникли уже в процессе рекогносцировок: лабиринты кривых и узких улочек и тупичков на окраинах таких городов, в то время хаотично застроенных одноэтажными глинобитными, деревянными и очень редко кирпичными домами, не вписывались в общую систему многослойного огня. Зато они являлись отличными путями скрытого просачивания в глубину нашей обороны мелких штурмовых групп противника. Надо было продумывать, как и чем перекрыть эти пути. Лучшим средством для этих целей являлись минные заграждения и всякого рода взрывные и невзрывные ловушки и препятствия, прикрываемые огнем наших автоматчиков и снайперов из засад.

На серьезные трудности мы наталкивались и при строительных работах. Причем не только со стороны отдельных граждан, страшившихся за свою личную собственность, но и нередко со стороны представителей местных властей, еще не почувствовавших войны. Если нам требовалось освободить здание от жильцов, чтобы приспособить его под огневую точку, то те бежали в местный Совет. Иногда в таких случаях к нам жаловал его председатель.

— Дорогие товарищи, — начинал он, — зачем трогать людей? Фронт далеко еще. Фронт совсем далеко. Я вам говорю — немцев здесь никогда не будет. Зачем такой хороший дом портить?

Видимо, эти жалобы дошли и до командования, так как вскоре последовало такое распоряжение:

— На городских подступах выполнить все задания, предусмотренные рекогносцировочными схемами. В городах к местам расположения будущих огневых точек завезти железобетонные и броневые колпаки и расположить их там укрыто. Нежилые строения — сараи, амбары, бани и тому подобное — к обороне приспосабливать с согласия их хозяев.

К счастью для Гудермеса и Хасавюрта, противник до них не дошел, и личная собственность граждан не пострадала.

В это время гитлеровцы упорно рвались к Грозному — центру нефтедобывающей промышленности на Северном Кавказе. Фронт приблизился к городу на расстояние менее сотни километров, однако среди населения не замечалось никаких следов тревоги и беспокойства. Но не было и беспечности. Город жил строгой, размеренной деловой жизнью: работали предприятия, включая и нефтепромыслы, городской транспорт и все учреждения. К нашему удивлению, немцы не бомбили нефтепромыслы. Позже мы догадались, что они надеялись получить эти предприятия в свои руки. Все изменилось, когда они поняли, что их радужные мечты неосуществимы.

Первый массированный воздушный налет немцы произвели на самое мощное нефтеперерабатывающее предприятие города Новые промыслы, кажется, в начале октября 1942 года, около пяти часов вечера, как раз в такое время, когда дневная смена еще не ушла, а вечерняя только что прибыла. Этим самым они рассчитывали не только вывести из строя предприятие, но и уничтожить как можно больше рабочего люда. Трудно сказать, почему фашистским летчикам почти без потерь удалось достичь объекта бомбежки: ведь он, этот объект, хорошо охранялся и нашей авиацией, и средствами противовоздушной обороны.

Фашисты сделали свое гнусное дело. Но и их сумели все-таки наказать. Больше половины фашистских самолетов, участвовавших в налете, не вернулись на свои аэродромы. Но и Новые промыслы превратились в море огня. Здесь горело все: огромные открытые хранилища сырой нефти, многокубометровые резервуары с бензином и керосином, взрывавшиеся с грохотом, сотрясавшим землю, полыхали цеховые и вспомогательные здания и другие строения, горела даже почва, годами впитывавшая в себя бензин, керосин и всякие другие горючие материалы.

Огонь пытались тушить и городские пожарные команды, и воинские части, в том числе и несколько наших батальонов, находившихся в районе Грозного. Но что они могли сделать с разбушевавшейся стихией?! Черный дым достиг Гудермеса, отстоявшего от Грозного на сорок с лишним километров. Дымное марево закрыло солнце, и стало темно, как в самую пасмурную погоду. Пожар угас лишь через несколько дней.

Некоторое время спустя мне довелось побывать на пожарище. Оно выглядело страшно. Поверхность земли покрывал слой остекленевшей от высокой температуры корки, кругом хаотическое нагромождение свернутых невообразимой силой металлических конструкций, распоротых огромных баков. Тогда подумалось, что здесь добыча нефти никогда не возродится. Однако разум и воля человека оказываются всегда сильнее любой злой стихии — промыслы довольно скоро начали выдавать продукцию.

 

Глава третья

САПЕР ОШИБАЕТСЯ ТОЛЬКО РАЗ

Вначале сентября 1942 года гитлеровские войска, ведя наступление из района Моздока, форсировали Терек и вклинились в нашу оборону более чем на десять километров. Судя по данным разведки, они стремились к Орджоникидзе и Грозному. В результате ожесточенных боев противника удалось остановить. Определенную роль в этом сыграли инженерные войска, которые удачно использовали в горной местности средства заграждения. Широко применялись лесные и каменные завалы, барьеры и баррикады, фугасы-огнеметы, на дорогах — металлические ежи. Мины расходовали в основном для прикрытия танкоопасных направлений.

Обороняя нефтеносные районы Кавказа, инженерные войска нередко использовали огневые заграждения: узкие и длинные водоемы наполняли нефтью, которую в нужный момент оставалось лишь поджечь. Применялись и валы из плотно уложенной соломы, залитой нефтепродуктами.

Наша бригада получила задачу — создать сеть опорных пунктов севернее станицы Ищерская. Эти места в то время называли Моздокскими степями. Нам предстояло работать на участке протяженностью свыше ста километров, примерно от селения Ачикулак до Ищерской. Следовало создать не сплошную оборонительную линию, а отдельные опорные пункты с круговой системой огня для небольших гарнизонов. Расположенные в редких здесь населенных пунктах, на узлах наиболее важных дорог и на тактически выгодных высотах, они сковывали бы действия подвижных групп противника, с одной стороны, и прикрывали железную дорогу Кизляр— Астрахань — с другой.

Моздокские степи — это бесконечное множество невысоких холмов, покрытых жесткой травянистой растительностью и до того однообразных, что заблудиться в них ничего не стоило. Сколько раз случалось: целый день кружишь на одном месте, будучи вполне уверенным, что идешь в нужном направлении. Только карты и компасы помогали, ибо отличительных ориентиров на местности почти никаких, глазу не за что зацепиться. В ряде случаев приходилось прибегать к помощи проводников: местные жители отлично знали свои буруны, как называли они эти холмы.

Мой участок работ оказался самым северным и начинался километрах в десяти-двенадцати к юго-востоку от поселка Ачикулак, в районе которого происходила частые стычки между нашими кавалерийскими подразделениями и подвижными отрядами противника. Учитывая все это, мне пришлось обзавестись автоматом и верховой лошадью — первой в своей жизни. И трудно сказать, кому больше доставалось: мне или этой спокойной коняге от ее неопытного всадника. Но мало-помалу сработались.

Я уже упоминал, что в этой малонаселенной местности отсутствовала четкая линия фронта и бои велись в основном между подвижными группами. Определенную роль должны были сыграть и отдельные опорные пункты. Однако для их оборудования требовался строительный материал. А где его взять? Местность безлесная, подвозить издалека строительные материалы не на чем: автотранспорт отсутствовал. В этих условиях нам приходилось сооружать оборонительные укрепления, обкладывая их откосы грунтом и всем, что попадало под руки. Работали все, способные держать в руках лопату.

В середине октября пришел приказ выделить в распоряжение командира 4-го гвардейского Кубанского казачьего кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта Н. Я. Кириченко два саперных батальона. Приказ, разумеется, выполнили, людей отправили по назначению, хотя мало кто представлял, зачем кавалерии пешие саперы. Дней десять связь с батальонами отсутствовала. Наконец получили донесение от командира одного из батальонов капитана А. А. Генералова. Он сообщил, что его люди частично распределены по казачьим полкам, частично используются в качестве пехоты. Сам Генералов пребывал неподалеку от поселка Нортон, который находился на моем участке работ. Командир бригады подполковник Тряков поручил мне разобраться на месте со случившимся. Батальон я нашел в небольшом, почти полностью разрушенном хуторке, не значившемся даже на крупномасштабной карте.

Вот что выяснилось. По прибытии в корпус капитан, как и положено, представился начальнику штаба. Тот удивился неожиданному пополнению и доложил в свою очередь командиру корпуса.

Генерал Кириченко, внимательно выслушав капитана Генералова, решил:

— Мы бьем врага клинком. Но людей у нас — кот наплакал. Всех, кто умеет ездить верхом, посадим на коней. Остальные пусть воюют в пешем строю.

Он вышел к саперам и спросил:

— Кто из вас желает бить фашистского гада не лопатой, как вы делали это до сих пор, а пулей, штыком и клинком, два шага вперед!

Почти одновременно шагнули все шеренги.

— Молодцы! — похвалил их генерал. — Воевать по-настоящему хотите?

— Хотим! Давно хотим! — пронеслось по рядам.

— Запомните, — продолжал Кириченко, — я силой в бой никого не гоню. Но если вы добровольно вступили в наши славные казачьи ряды, то я и мои казаки хотим проверить, на что вы способны. Вот вам боевая проверка: выбить нынче ночью немцев из Нортона. Справитесь с ней — примут вас казаки в свои ряды как полноправных боевых товарищей. Не справитесь — ковыряйте землю дальше.

Видимо, здорово хотелось саперам переквалифицироваться в удалых казаков: они так яростно бросились в атаку, что фашисты, побросав все, бежали. Легкая победа в первом бою вскружила саперам голову, и вместо того, чтобы основательно закрепиться, они увлеклись сбором трофеев. Гитлеровцы подтянули танки и контратакой восстановили положение. Саперы, не желая мириться с поражением, готовились к реваншу. Капитана Генералова я застал как раз за подготовкой плана контратаки. Он так увлекся своей новой ролью, что, казалось, совсем забыл о своих прямых обязанностях. Реакция Кириченко на лихие действия саперов была неоднозначной. Личному составу батальона он приказал объявить благодарность, а капитана Генералова разнес в пух и прах за то, что не сумел удержать Нортон.

Эта история с обращением саперов в кавалеристов кончилась тем, что приказом штаба фронта батальоны были возвращены в бригаду, но в половинном составе: вся молодежь осталась в казачьих частях.

Вскоре 26-я саперная бригада получила приказ о передислокации в город Буйнакск для переформирования. Вспоминая ее недлинную историю, особенно обстоятельства рождения, нельзя не отметить, что она, как и вся 8-я саперная армия, была создана для сооружения стратегических тыловых оборонительных рубежей, что имело важное значение на первом этапе Великой Отечественной войны. Комплектование всех саперных армий (их сначала было шесть, а к началу 1942 года — десять), а следовательно, и входящих в них подразделений, осуществлялось в первую очередь за счет призванных из запаса военнообязанных строительной специальности в возрасте до 45 лет. То обстоятельство, что тогда наша бригада состояла из более чем двух десятков батальонов с общим количеством личного состава, превышавшим десять тысяч человек, в какой-то степени оправдывалось объемом и характером выполняемых работ. Но и тогда штабу бригады все же трудно было оперативно управлять таким количеством людей и подразделений.

В целях улучшения инженерного обеспечения боевых действий и управления инженерными подразделениями Ставка ВГК в начале октября 1942 года сочла необходимым, используя базу инженерных батальонов, создать инженерно-саперные бригады (ИСБр) РВГК в составе четырех батальонов и инженерно-разведывательной роты. Тогда же было сформировано несколько горных инженерно-саперных бригад (ГИСБр).

В ноябре 1942 года на базе саперных бригад, оставшихся после упразднения саперных армий, начали формировать инженерно-минные бригады РВГК семибатальонного состава. В Закавказье на этой же основе создавались горные инженерно-минные бригады.

Нашу 26-ю саперную бригаду перебросили в Буйнакск для той же цели — на ее базе формировалась 5-я горная минно-инженерная бригада резерва Верховного Главнокомандования в составе семи минно-инженерных батальонов и подразделений обслуживания и управления. В штабе упразднялись должности инженеров-фортификаторов, в связи с чем многие мои боевые товарищи откомандировывались в резерв офицерского состава фронта. Меня назначили помощником начальника оперативного отделения штаба, которое возглавил майор Я. П. Комиссаров. Прибыл новый командир бригады — полковник А. Ф. Визиров. Произошли изменения и среди среднего и младшего командного состава. Что касается бойцов, то новая бригада значительно помолодела, а следовательно, повысилась и ее боеспособность.

В Буйнакске я получил свою первую боевую награду, а на петлицах вместо трех кубарей появилась одна шпала, и теперь стал я именоваться военным инженером 3 ранга, что соответствовало званию капитана.

Несмотря на конец ноября, стояла чудесная погода. Днем мы обходились без шинелей и только к вечеру, когда с гор начинал сбегать холодный ветерок, снова облачались в них. Но отдых на войне — дело кратковременное. Вскоре бригада получила приказ о возвращении в район Грозного.

Видимо, отличная погода, стоявшая в Буйнакске, соблазнила командование воспользоваться кратчайшей дорогой, проходящей в основном по северо-восточным склонам Главного Кавказского хребта. Местные жители уверяли, что по ней могли пройти и автомобили. Но когда? Летом! Осенью в горах было далеко не так уютно, как в Буйнакске, тем более что по пути следования предстояло преодолеть несколько горных перевалов и переправляться через многочисленные реки и речушки. Как-то поведут себя наши заезженные ЗИСы с лысой резиной на осенних горных дорогах?

Неприятности начались на первых же километрах нашего пути. Один только штабной автобус, побывавший летом в донской передряге, лихо катил впереди колонны, а остальные автомобили постепенно отставали. Когда через час пути майор Комиссаров устроил пятнадцатиминутный привал, то за это время к нам подтянулось всего две машины: продовольственная и с комендантским взводом. Другие остались далеко внизу. К концу дня на седле очередного перевала нас неожиданно остановили… пограничники. Кого угодно, только не бойцов в зеленых фуражках ожидали мы встретить в этом горном урочище. Лейтенант, проверив наши документы, посоветовал:

— Рекомендую переночевать у нас. Светлого времени в вашем распоряжении совсем мало. А ночь в горах— не совсем приятное время для путешествий.

— А что, опасно, что ли? — задал кто-то вопрос.

— А в этих местах всегда опасно, — уклончиво ответил лейтенант.

— Ну что же, — согласился Комиссаров, — ночью в незнакомых горах можно действительно свернуть себе шею. Остаемся здесь. Да и остальные машины, может быть, подтянутся за ночь сюда.

Пожевав колбасы с хлебом и запив все это чаем, которым нас угостили пограничники, стали устраиваться на ночлег.

Лейтенанта-пограничника мы пригласили в свой автобус. Разговорились. Выяснилось, что пограничники в тылу — необходимая мера пресечения диверсионных, шпионских и террористических актов, организуемых гитлеровской разведкой.

Навербовав разного отребья, гитлеровцы создали из них небольшие банды, которые по ночам устраивали поджоги аулов, разрушали мосты и переправы, нападали на семьи активистов. Это была обычная фашистская бандитская тактика: деморализовать наш тыл на том направлении, где они ведут наступление. В данном случае— под Грозным.

— Многих выловили, — закончил лейтенант. — Но не всех. Так что вам двигаться надо с определенными предосторожностями.

Ночь прошла без каких-либо событий. Из нас никто не спал: было очень холодно и сыро, а к утру над горами повис такой туман, что в двух шагах ничего не рассмотреть. Часам к трем дня туман поредел, и мы решили ехать дальше. Беспокоило, однако, то, что за все время, проведенное у пограничников, нас не догнала ни одна бригадная машина.

— Куда они запропастились? — волновался Комиссаров. — Ведь ехали все в одном направлении.

— В такой туман и с такой резиной, как на наших машинах, ехать опасно. Где-нибудь отстаиваются, — успокаивал его шофер нашего автобуса.

Подождав еще некоторое время, решили трогаться в путь. Первым — наш штабной автобус, за ним — ЗИС с продовольствием, замыкающей — полуторка с бойцами. Дорога становилась все хуже. Если на первых порах она еще имела хоть какое-то покрытие, то теперь исчезло и само полотно, сплошь изрезанное стекавшими с откосов дождевыми потоками. Ехали медленно и осторожно.

По какому-то необъяснимому случаю, который в обиходе называют законом подлости, в самом узком и опасном месте, где с одной стороны над дорогой нависала вертикальная стена, а с другой пугал невообразимой крутизны склон, у нашего автобуса закапризничал двигатель. Шофер буквально притер его к скале, уступая дорогу следующим автомобилям. Водитель машины с продовольствием, боясь задеть наш автобус, взял слишком много вправо и, уже объехав нас, вдруг забуксовал.

— Не газуй! — кричал ему наш водитель. — Под откос сверзишься!

— Ничего, выскочу! — самоуверенно ответил тот.

Однако машину начало заносить, и она медленно сползала к обрыву. Едва водитель успел выскочить из кабины, как грузовик пошел под откос. Метров десять он прыгал по камням, потом, повалившись на борт, закувыркался дальше, оставляя бочки и мешки с продовольствием. Наткнувшись на большой обломок скалы, он остался лежать на боку, с обломанными бортами, смятой кабиной и изуродованным радиатором. Водитель разбившейся машины, молча постояв несколько секунд на краю обрыва, вздохнул и уселся в кабину следующей машины. Обычно уравновешенный, майор Комиссаров не выдержал:

— Нашкодил — и в кусты, а продукты кому оставим? Ты знаешь, какая цена тому, что по твоей милости развалилось по откосу? Отправляйся вниз и собери все, вплоть до последнего сухаря. Не соберешь — под трибунал. Понял? — И, обращаясь ко всем нам, добавил: — Давайте, товарищи, поможем этому балбесу собрать продукты и что можно погрузим на вторую машину и в автобус. Не пропадать же такому добру.

Более часа мы собирали банки со свиной тушенкой и колбасой, пакеты с «геркулесом» и ржаными сухарями, мешки с крупой и прочив уцелевшие продукты. Пока мы лазали по откосу, а шофер исправлял мотор, прошло часа три. Но мы не теряли еще надежды до темноты выбраться из гор в Терскую долину. А там, по нашим расчетам, до Грозного оставалось не более 40–50 километров. Но расчеты не оправдались. Во-первых, не учли, что придется делать остановки ежечасно на десять-пятнадцать минут для охлаждения двигателей, натужно завывающих на крутых подъемах. Во-вторых, к вечеру начал вновь сгущаться туман, и вскоре свет фар едва просвечивал его на полтора-два метра. Автомобиль с комендантским взводом безнадежно отстал и затерялся. Мы медленно двигались в полном одиночестве и тишине. Ко всему прочему начало темнеть. В наступивших сумерках окружавшая нас белесая среда казалась даже липкой на ощупь. Ехать было практически невозможно. И все же мы ехали. Чтобы не свалиться в пропасть, пришлось мне встать на ступеньку автобуса и, держась за полуоткрытую дверцу, подсказывать шоферу, куда поворачивать руль, так как я видел хотя бы грань, отделявшую дорогу от откоса. А вскоре даже появился ограничительный дорожный парапет, выложенный насухо из плитняка. Видимо, здесь за дорогой кто-то ухаживал. Это говорило о близости населенного пункта. В одном месте мне показалось, что парапет повернул вправо.

— Право руля! — резко скомандовал я шоферу.

Тот крутанул баранку, и автобус, прыгая по камням, устремился под откос.

— Стой! — крикнул я водителю.

Тот резко затормозил, и я не удержался на подножке. Автобус стоял, уткнувшись радиатором в каменную ограду. За оградой послышался неистовый лай собаки. Мои товарищи повыскакивали из автобуса наружу.

— Кажется, приехали, — произнес кто-то насмешливо.

Майор Комиссаров участливо спросил, не разбился ли я, нужна ли мне какая помощь, и, видя, что со мной все более или менее благополучно, отошел. В это время за оградой показалось движущееся пятно света, послышался резкий гортанный голос, и исходивший лаем пес сразу умолк. Вскоре перед нами предстал старик в лохматой папахе и накинутом на плечи полушубке. В руке он держал фонарь.

— Прости, отец. Попали мы сюда нечаянно. Нельзя ли нам провести здесь ночь? — обратился Комиссаров к старику.

— Сам аллах ведет путников в горах, и он же делает их гостями избранного им горца, — сказал старик довольно чисто по-русски и, пригласив нас в дом, пошел вперед, светя перед собой фонарем. Мы последовали за ним. Хозяин привел нас в комнату, лишенную почти всякой мебели. Только вдоль стен тянулись невысокие, по широкие возвышения, на которых чуть ли не до потолка громоздились стопы подушек и ковров. Стульев в комнате не было, и мы расселись на этих возвышениях. Посредине комнаты прямо на полу горела керосиновая лампа. Два окна, расположенные в той же стене, что и входная дверь, завешаны маленькими ковриками. Поэтому мы и не видели снаружи света в доме.

Старик, пригласив нас в комнату, тотчас же вышел через другую дверь. Через некоторое время он возвратился и внес небольших размеров стол на коротких ножках. Вместе с ним вошли две женщины. Лица почти до самых глаз закрыты платками. Они принесли большое блюдо с фруктами и, поставив его на стол, удалились.

Хозяин переставил с пола на стол лампу и пригласил нас отведать принесенного угощения. Блюдо опустело за несколько минут. Фрукты только разожгли аппетит, тем более откуда-то потянуло жареным мясом. Вскоре те же самые женщины принесли большую миску дымящегося плова и несколько лепешек из кукурузной муки. Упрашивать нас не пришлось. Я был не в состоянии съесть все, что мне положили, и вскоре отодвинул миску.

Один из моих товарищей сказал вполголоса:

— Нужно есть все до конца, иначе обидишь хозяина… Кто отказывается от угощения, считается плохим джигитом.

Хозяин, услышав разговор, вежливо заметил:

— Зачем так плохо говоришь? Джигит должен быть стройным, как кипарис, и ловким, как барс. А для этого он должен не пить вина и мало кушать барашка. Иначе он станет толстым и ленивым, как свинья.

Все засмеялись.

Когда с пловом было покончено, те же безмолвные женщины убрали стол, расстелили ковры, разложили подушки. Ночлег был готов. Комиссаров машинально достал пачку папирос. По лицу хозяина пробежало облачко недовольства.

— Аллах не любит в доме плохой дым, — произнес он. — Но ты не чтишь аллаха и можешь курить.

Комиссаров смущенно убрал папиросы, однако заметил:

— Турки тоже мусульмане, но им их аллах разрешает курить даже кальян.

— То другой аллах. А наш аллах не любит дыма табака, — не сдавался старик.

Пришлось всем курильщикам выйти на улицу.

Утром мы поднялись рано и стали собираться в дорогу. От вчерашнего тумана не осталось и следа. Солнце еще не взошло, но утренняя заря подкрасила окружающие горы и холмы в нежный розовый цвет. Теперь можно было сориентироваться. Оказывается, мы находились в маленьком аульчике, прилепившемся к склонам горы. И надо было так случиться, что этот аульчик оказался тем самым селением, которое по карте Комиссаров наметил накануне местом нашей ночевки. Уму непостижимо, как нам благодаря чистой случайности удалось не проехать его! Старик хозяин отказался взять деньги за ужин и ночлег. Прощаясь, он предупредил, что дальше ехать нельзя: несколько дней назад неподалеку от их аула дорогу завалил оползень. Этот участок надо объезжать стороной.

Понимая, что нам не найти этого объезда, дед позвал внука:

— Он знает дорогу. Проведет вас и вернется.

Черноглазый живой паренек лет пятнадцати-шестнадцати забрался в автобус и с великим удовольствием уселся рядом с водителем. Дорога, которую он нам показал, была отвратительной, нас бросало со страшной силой, и мы удивлялись, что еще живы. Наконец выбрались на старую трассу. Прощаясь с проводником, которому предстоял обратный путь не менее десяти — двенадцати километров, Яков Петрович предложил ему деньги. Тот отрицательно замотал головой.

Через несколько часов мы прибыли в назначенное место, где вскоре сосредоточилась вся бригада.

Возвратившись под Грозный, наша 5-я горная минно-инженерная бригада влилась в состав 44-й армии. Главной задачей бригады становилось обеспечение инженерными средствами наступления армии. Минно-инженерные батальоны, самостоятельно или будучи приданными пехоте, восстанавливали мосты и дороги, наводили переправы, обезвреживали минные заграждения противника, включая разминирование зданий и сооружений. Последнее было делом нелегким не только в силу своей специфики, но еще и потому, что недоставало специалистов и нам приходилось их обучать на месте в основном методом показа. Оперативным отделением бригады командовал Комиссаров, теперь уже, после унификации воинских званий, инженер-майор. Кроме меня у него в подчинении находились его старший помощник инженер-капитан А. Н. Прохоров, инженеры-капитаны Н. Н. Досталь, К. Н. Лавриненко и техник-чертежник старшина В. В. Сбоев. Положена еще была по штату вольнонаемная машинистка, но эта должность постоянно пустовала, и каждый из нас сам печатал свои документы. Вместе мы собирались довольно редко, не видели друг друга неделями, так как большую часть времени находились в частях в качестве инструкторов, технических руководителей, контролеров. Когда минно-инженерный батальон придавался наступающим стрелковым или танковым частям, мы выезжали вместе с ним помогать в выполнении боевой задачи. Нелегкая это была служба: день и ночь мотались на попутном транспорте по грязным, разбитым дорогам, мокли под злыми осенними дождями, перемешанными со снегом, попадали под бомбежки и артобстрелы, обезвреживали вражеские мины и фугасы, ели что придется и спали где попало. Зато мы отлично знали обстановку в передовых частях, были относительно, как это вообще может быть в армии, свободны в принятии тех или иных решений и радовались, когда наша инженерная эрудиция помогала тому или иному комбату выполнить боевое задание малой кровью.

Миновал ноябрь. Фронт стабилизировался. Однако чувствовалось, что равновесие сил на Кавказе носит временный характер и во многом зависит от хода военных действий под Сталинградом. Когда великая битва на Волге закончилась полным разгромом гитлеровских войск, улучшилось и положение на нашем участке фронта. Уже в январе 1943 года гитлеровцы, боясь окружения, стали отходить из района Моздока. Преследуя противника, наши войска наносили ему весьма ощутимые потери. Отступая, гитлеровцы бросали технику, награбленное имущество и даже раненых.

3 января нашими войсками были освобождены города Моздок, Малгобек, а в период между 8 и 12 января — Георгиевск, Минеральные Воды и Кисловодск. 21 января после упорных боев войска фронта овладели Ставрополем.

Наступление осуществлялось в сложных условиях. Враг всячески стремился задержать его и цеплялся за каждый населенный пункт, за любую тактически выгодную возвышенность. К тому же всю первую половину января шли проливные дожди, превратившие дороги в непроходимое месиво, где застревали даже трактора. Вздувшиеся от дождей реки сносили мосты, и нужно было срочно их восстанавливать.

Широкие наступательные действия, предпринятые войсками Закавказского фронта, потребовали серьезной работы по разминированию освобождаемой территории и восстановлению наиболее важных объектов — мостов, переправ и т. д. Сначала разминирование велось силами инженерных войск фронтов, однако опыт показал, что тем самым снижалось их участие в непосредственном обеспечении боевых действий войск.

В феврале-марте 1943 года по решению Ставки ВГК были сформированы тыловые бригады разграждения, к разминированию стали широко привлекаться подразделения собак-миноискателей.

Правда, с лета 1943 года тыловые бригады занялись в основном восстановлением промышленных предприятий, и задачи по разминированию вновь легли на фронтовые инженерные части. Поэтому стали формироваться отдельные батальоны миноискателей, а с апреля 1944 года началось создание отдельных отрядов разминирования за счет личного состава соединений и частей оборонительного строительства.

Разминирование — работа весьма ответственная и опасная. Обезвреживание мин, различных фугасов и «сюрпризов», которые противник оставлял после себя, требовало особой сноровки, знаний и мужества. Недаром говорят, что минер ошибается лишь раз, ибо ошибка стоит жизни.

Мины, фугасы, боеприпасы уничтожались обычно на месте, но при разминировании населенных пунктов и промышленных предприятий приходилось обезвреживать мины ручным способом, а боеприпасы вывозить для подрыва в безопасное место.

Пожалуй, самым сложным во всем этом было подготовить людей — психологически и технически. Знания плюс осторожность — вот, пожалуй, на что опирается минер в своей опасной работе. Страх, а равно и показная лихость, бравада только мешают и могут привести к печальному концу, как и отсутствие знаний, опыта, смекалки.

Профессию минера следует отнести к самым опасным военным профессиям, хотя безопасных военных профессий вообще нет. По правилам разминирования минер работает один, в отдалении от товарищей. И в критической ситуации он не может рассчитывать на их помощь, должен сам, и только сам, искать выход из любой ситуации, надеясь лишь на свое мужество, выдержку, отличное знание минной техники и приемов разминирования. Неисправные винтовка, автомат или пулемет, как правило, не стреляют. Неисправный взрыватель мины, единственного в ней механизма, может стать причиной произвольного взрыва. Минер должен иметь крепкие нервы и отлично знать свое дело в сочетании с безукоризненной дисциплиной. И еще одно правило, которым руководствовались мы: обучающий в любых обстоятельствах не должен показывать обучаемому свою растерянность, неумение. Это может зародить в человеке неуверенность, чувство страха, беспомощность перед опасностью. Такой человек в минеры не годится.

В конце февраля один из батальонов нашей бригады, которым командовал майор К. Шагин, получил пополнение молодых командиров, только недавно окончивших военно-инженерное училище по сокращенным программам военного времени. Майор Комиссаров попросил меня провести с молодыми офицерами несколько показных занятий по разминированию на минном поле, чем, разумеется, они в училище не занимались. Батальон находился в Невинномысске, где осуществлял восстановительные работы и разминирование. Прибыв в батальон, я рассказал комбату о поставленной задаче. Тот посоветовал:

— У нас есть еще неразминированный участок. Вот ты и займись на нем со своими «студентами».

Участок я осмотрел в тот же день. Он вполне подходил для занятий. Располагался за двухэтажным зданием школы, занятым теперь под госпиталь. Видимо, прежде ученики выращивали на нем овощи. Теперь же это был заброшенный пустырь с едва заметными следами бывших грядок. По периметру я заметил указки с надписями на немецком языке: «Мины». Вот эти-то указки и ввели в заблуждение. Я решил, что это минное поле создали немцы, обезопасив указками от случайных заходов на него своих военнослужащих. Мне и в голову не пришло, что немцы с таким же успехом могли огородить, не тратя времени на разминирование, и минное поле противника, оставшееся после отхода отсюда наших войск осенью 1942 года. Проводя на следующее утро инструктаж четырех младших лейтенантов, составлявших пополнение, я говорил им о вражеских минах. И для меня стало полной неожиданностью, когда через несколько минут после начала работ из успевшего уже оттаять грунта извлекли первую отечественную противотанковую мину ЯМ-5. Младший лейтенант, извлекший и обезвредивший мину, спросил:

— Товарищ капитан, а часто фашисты используют наши мины?

— Не знаю, — неуверенно ответил я, еще не сообразив, что к установке этого минного поля гитлеровцы не имели никакого отношения. И только обследовав деревянный корпус, потемневший от времени и сырости, я понял действительное происхождение этого минного поля. Промелькнуло желание подать команду о прекращении работ, но что-то удержало меня от этого. Вскоре один из моих подопечных, работавший на правом фланге цепочки минеров, поднял руку. Это означало, что подзывают руководителя работ, т. е. меня.

— Что случилось? — спросил я.

— Никак не могу из этой мины извлечь взрыватель. Заело — и все тут.

Я попробовал сам. Разбухший от серости деревянный корпус мины заклинил взрыватель. Подобные мины по инструкции подлежали уничтожению на месте. Но как ее подорвать, если рядом находился госпиталь, а неподалеку — местное отделение связи и несколько жилых домов?

— Отойдите на двадцать метров в сторону! — приказал всем, кто находился рядом.

Я должен был сам во всем спокойно разобраться. Взрыватель заклинило намертво. Что предпринять? И тогда я сделал то, что категорически запрещается всеми руководствами: просунул острый конец финского ножа между корпусом мины и чекой взрывателя, удерживающей боевой стержень во взведенном положении, и потянул рукоятку ножа на себя. Но взрыватель не поддался и этому усилию. Вместо того чтобы оставить мину в покое, я еще сильнее потянул на себя рукоятку ножа. И чека переломилась. И именно в том месте, где она проходит через отверстие бойка. Однако под воздействием боевой пружины она удерживалась в отверстии, хотя ее концы медленно сближались, становясь похожими все более и более на хвост ласточки.

Через доли секунды мог последовать взрыв. И в эти доли секунды я успел выпустить из руки нож и схватиться пальцами за выступающий конец бойка. В ту же секунду из отверстия, в котором находилась чека, выпали обе ее половины, и теперь боек во взведенном положении я удерживал только двумя пальцами. А сильная пружина буквально тянула его из рук. Пальцы начали неметь. Но мое сознание работало четко: я медленно, чтобы не допустить удара, освобождал боек, пока не почувствовал, что он уперся в капсюль детонатора. И нервы сдали: я весь покрылся холодным потом, ноги в буквальном смысле подломились, и я сел рядом с миной на холодную землю. Руки не слушались, я никак не мог сделать самокрутку: табак просыпался. Лишь закурив, успокоился и смог уже спокойно рассуждать.

Передо мной лежала боевая снаряженная мина, которая стала опаснее, чем раньше, так как острие ударника теперь упиралось в капсюль взрывателя. И достаточно было самого легкого удара по выступающему наружу концу ударника, чтобы произошел взрыв. Нет, нельзя в таком состоянии оставлять мину. С ней надо что-то делать. А что? И решение нашлось. Еще раз осмотрев мину, удостоверился, что ее деревянный корпус, сбитый на скорую руку из узких, плохо обработанных и даже не покрашенных планок, еле держался. Разбухшие от сырости планки заклинили и взрыватель, и откидную крышку мины. Короче говоря, теперь передо мной лежал ящик, начиненный смертью. Можно попытаться вновь оттянуть ударник взрывателя в первоначальное положение и закрепить его в этом положении новой чекой, запас которых всегда имелся у минеров. Но после пережитого я не решался прикоснуться к взрывателю. Оставалось одно: попытаться вынуть из мины взрывчатку, оторвав планки крышки, а потом уже изнутри обезвредить взрыватель. На этот раз мне повезло: первую планку удалось с помощью все того же ножа отделить сравнительно легко. Но в образовавшееся отверстие рука не входила, удалось лишь разглядеть, что первый ряд толовых шашек в полном порядке и вынуть их можно без особого труда, если отделить и вторую планку, что я и сделал. Теперь я мог уже свободно вынимать шашки из корпуса мины. Извлек первый их ряд. Вижу, в одну из толовых шашек второго ряда вставлен капсюль-детонатор взрывного механизма. С большой осторожностью отделил шашку от детонатора, а затем детонатор от взрывателя. И хотя последний ряд шашек извлечь не удалось, мина как таковая больше не существовала. Наконец-то все! И только теперь я почувствовал такую усталость, что с трудом поднялся на ноги. Поединок со смертью удалось выиграть. Огляделся. Все с волнением наблюдали за мной.

— Почему не работаете? Кто вам разрешил устроить каникулы? Кто сколько снял мин? — спросил у своих подопечных.

Никто не двинулся с места. Обучаемые, переступая с ноги на ногу, смущенно молчали. Потом тот, чья мина досталась мне, спросил:

— Товарищ капитан, мы заметили, что что-то произошло… Если не секрет, что?

— Какой уж тут секрет… Я поторопился, допустил ошибку, от которой, дорогие мои товарищи, предостерегаю вас…

И я рассказал, как все произошло и в чем была моя ошибка. Все же я не удержался от того, чтобы не рассмотреть этот проклятый взрыватель. Оказывается, в том месте, где чека проходила через отверстие боевого стержня, от постоянного увлажнения образовалась коррозийная шейка, где и обломилась чека, когда я поддел ее ножом.

С какими только минами нам не приходилось встречаться в годы войны… Но об этом рассказ в последующих главах.

В начале 1943 года стратегическая инициатива на Северном Кавказе полностью перешла в наши руки. Линия фронта отодвигалась на запад. Еще в конце января она пролегала по рубежу станиц Егорлыкская, Белая Глина, Ново-Александровская, Армавир, восточнее станицы Лабинская, а к концу марта эти населенные пункты уже остались у нас далеко в тылу.

Однако в начале апреля темп наступления стал падать. Одна из причин — распутица. Река Кубань, разлившись, затопила обширные участки местности в полосе наступления наших войск, и они начали испытывать недостаток в боеприпасах, продовольствии и во многом другом, что требует война. С большим трудом измученные лошади тянули по вязкой и липучей грязи повозки, часто задерживаясь в бесконечных дорожных пробках. На автомобили было жалко смотреть. Застряв в этом клейком месиве, они уже не делали попыток самостоятельно выбраться и покорно оставались в ожидании случайного трактора. По обочинам дорог, таким же грязным и разбитым, как и проезжая часть, с трудом вытягивая из грязи ноги, шла пехота. Над дорогами то и дело завязывались воздушные бои. Господству фашистов в небе пришел конец. Краснозвездные истребители не оставляли безнаказанными ни одного нападения фашистской авиации. Десятки гитлеровских асов нашли свой бесславный конец в кубанской земле.

Трудно и неохотно уходили гитлеровцы с нашей земли. Прекрасно понимая стратегическое значение Таманского полуострова, они создавали на подступах к Керченскому проливу мощные оборонительные рубежи, которые предстояло сокрушить.

Серьезные задачи ложились на саперов. Действуя в боевых порядках наступающих подразделений и частей, они потеряли счет снятым минам, отремонтированным и построенным заново мостам, восстановленным участкам дорог. Трудно перечислить все, что сделали тогда наши саперы — в непролазной грязи, нередко по пояс в воде, под бомбежками и артобстрелами. Разумеется, наиболее важными объектами были мосты.

Однажды меня и майора Комиссарова вызвал командир бригады полковник А. Ф. Визиров.

Бригада, — сказал он, — должна направить один батальон для восстановления Невинномысского железнодорожного узла, включая и мост через Кубань. Работы будет вести батальон майора Шагина. Но сам Шагин — не инженер. Среди его офицеров нет железнодорожников и мостовиков. Сроки установлены сжатые: не позже чем через десять суток узел должен заработать. Спрашивать будут строго. — Он помолчал и, посмотрев на меня, сказал: — Решено направить туда в качестве технического руководителя вас, товарищ Фомин.

Признаться, такой выбор меня весьма удивил: ведь я тоже не был ни мостовиком, ни железнодорожником. И, предвидя возможное возражение, полковник продолжил:

— Знаю, знаю, кто вы по специальности. Но вопрос решен. Вы обязаны справиться с этим заданием. Но хочу сразу предупредить: вам надо будет прежде всего установить правильные взаимоотношения с Шагиным. Работает его батальон, и поэтому он формально является начальником. Но Шагин как командир слаб. Так вот, не подрывая его авторитета, вы должны взять на себя руководство строительством. Вас поддержит его замполит.

И, заканчивая разговор, командир бригады сказал, что в Невинномысске мне надо быть не позднее завтрашнего утра.

В тот же день я выехал в Невинномысск, а уже утром мы с Шагиным и представителем железнодорожников осматривали предстоящее место работ. Фашисты здесь «потрудились» основательно, подорвав мост над самой рекой — два пролета и одну опору. Металлические конструкции пролетов обрушились в воду. Промежуточную мостовую опору взорвали только в надводной части, и особых трудностей с ее восстановлением не возникло бы, не поджимай нас сроки.

В общем, картина представилась безрадостная.

— Конечно, одним батальоном не справиться, — подытожил железнодорожник. — Поэтому в ближайшее время мы направим сюда военный мостопоезд, который изготовит фермы вместо подорванных.

Прежде чем принять окончательное решение, поинтересовались у старожилов, как ведет себя река в дни весенних паводков. Они нас успокоили, заверив, что весенний паводок в верховьях Кубани прошел и большего подъема воды можно не ожидать. Таким образом, способ восстановления опоры был утвержден.

Уже во второй половине дня батальон приступил к расчистке русла реки от обрушившихся пролетных строений и к подготовке материалов для шпальной клетки. Но оставалась еще одна важная задача: восстановление железнодорожных путей.

Когда-то здесь была прекрасная двухпутка, но теперь не осталось в целости ни одного рельса, ни одного стрелочного перевода. Надо отдать фашистам должное: разрушать чужое они любили и делали это с величайшим мастерством. Каждый рельс был перебит не менее чем в трех местах: на концах и в середине. У немецких саперов для этих целей имелись специальные подрывные патроны: четырехсотграммовая толовая шашка с прикрепленной к ней магнитной пластинкой. В шашку заранее заделывалась стандартная немецкая зажигательная трубка с терочным воспламенителем. Магнитная пластинка прочно удерживала шашку у шейки рельса, и, чтобы сработал заряд, саперу оставалось только дернуть за кольцо воспламенителя. На установку патрона требовались секунды времени. Такими устройствами группа немецких саперов в 3–5 человек за светлое время дня могла разрушить до 10 километров путей, что они успешно и делали.

Даже не верилось, что это изрытое полотно, искромсанное, изломанное железо можно снова заставить служить людям. Работы предстояло очень много. Отделить от шпал изуродованные рельсы, снять с них исковерканные накладки, обрубить у каждого рельса по два зазубренных взрывами конца, рассверлить в каждом рельсе не менее восьми отверстий под соединительные болты и с помощью костылей или крепежных шурупов снова прикрепить рельс к шпалам, после чего стыки вновь скрепить новыми накладками.

Работа трудоемкая и сложная даже для опытных путейцев, а ее предстояло выполнять людям, многие из которых и железную-то дорогу увидели лишь на войне. Кроме того, явно не хватало рельсов и шпал. По моим расчетам выходило, что мы можем восстановить лишь одну колею, а шпалы со второй использовать на восстановление моста. Начальство одобрило эту идею. Оставалось раздобыть необходимый железнодорожный инструмент и тонны крепежных материалов. Но где?

— С этим мы тоже поможем, — пообещали железнодорожники. — Готовьте заявку. Но подумайте, может быть, вы можете что-то изготовить и сами?

— Часть поковок мы могли бы сделать, — сказал Шагин, — ну а также скобы и некоторый другой легкий крепежный материал.

Оставалось продумать, как выровнять промежуточную опору. Взрывом у нее так отрубило верх, что она торчала, будто скала с острой вершиной. Нам же нужна была ровная площадка для установки на ней шпальной клетки. Ни кайлом, ни отбойным молотком этот бетонный монолит не взять. Оставалось одно: хорошо рассчитанный небольшой взрыв. Быстро прикинув, сколько на это потребуется времени, высказал это предложение коллегам, которые меня поддержали. На следующий день я засел за расчеты величины заряда и мест устройства взрывных колодцев, а батальон Шагина полностью включился в работу.

К вечеру прибыл обещанный железнодорожниками военный мостопоезд. Теперь мы были полностью обеспечены металлическими профилями, крепежными материалами. Путейцы из команды мостопоезда организовали обучение наших саперов приемам правильной обрубки концов рельсов и забивки костылей в шпалы. Лязг и скрежет металла, звонкие удары кувалд разносились по всей округе. Зато спустя несколько дней наши саперы могли всего двумя-тремя ударами по зубилу перерубить рельс и так же лихо вогнать костыль в шпалу по самую головку.

Исходя из гражданских мерок, даже представить трудно, какой огромный объем работ предстояло выполнить всего за десять дней. Справиться с этим мы могли только благодаря четкой организации и, разумеется, военной дисциплине. Работы велись, по сути, днем и ночью: в две смены по десять часов в каждую. Из этого времени один час отводился на подготовку рабочих мест, расстановку людей по объектам и инструктаж, полтора часа на перерывы для приема пищи. В темное время суток места работ освещались прожекторами и кострами. Прожекторами, имевшимися на мостопоезде, освещался в основном мост — объект номер один. Хотя погода большее время стояла ненастная, мы все же выделили специальных дежурных, наблюдавших ночью и за воздухом.

Шагину не хотелось отвлекать людей, как он выразился, «на чепуху», и я понимал его — рабочих рук и без того не хватало, однако на выделении дежурных я настоял, и противник не замедлил подтвердить мою правоту. Уже через сутки над нами закружилась немецкая «рама», а вслед за ней и «мессершмитты», обстрелявшие нас из пулеметов. Стало ясно, что гитлеровцы постараются помешать восстановлению моста.

Вскоре для прикрытия наших работ были установлены несколько зениток и пулеметов, а в воздухе в дневное время стали дежурить наши истребители, не допуская появления над нами непрошеных гостей.

Учитывая важность объекта, к нам чуть ли не ежедневно наведывалось начальство. Хвалили нас редко. Однако помогали хорошо, обеспечивая всем необходимым в короткие сроки. А это в то время было самым важным.

И все-таки мы не укладывались в сроки. Это послужило причиной замены командира батальона майора Шагина. Его отозвали, и, пока не прибыл новый командир, командовать батальоном фактически пришлось мне.

Трудностей встречалось немало. В один из дней не подвезли крепежный материал. Изыскивая его, пришлось направлять представителей на ближайшие станции и разъезды.

Улучшилась погода, грунт оттаял, и вскоре удалось завершить выкладку шпальной клетки. В подразделениях развернулось социалистическое соревнование. «Молнии» извещали о выполнении графика, называли наиболее отличившихся. Благодаря принятым мерам удалось несколько сократить отставание, но в график мы так и не вошли: последний, так называемый серебряный, костыль был забит на два дня позже намечаемого срока. На открытие движения прибыли полковник Визиров, другое начальство. Я доложил о готовности объекта к эксплуатации. Первым должен был пройти пробный поезд в составе паровоза и трех платформ, груженных балластом. Небольшой состав уже подходил со стороны Невинномысска. Паровоз сердито выбрасывал из трубы клубы черного дыма. Оба берега Кубани были усеяны народом: собрались и солдаты, и местные жители. Перед самым мостом состав остановился. Машинист ждал сигнала к движению.

— Фомин, — скомандовал полковник Визиров, — быстро под мост! Ваше место там!

Я, выполняя приказ, спустился по откосу вниз и по переходному настилу перебрался на выступающую из воды часть старой промежуточной опоры, С нее поднималась шпальная клетка. Здесь же находилось примитивное устройство для замеров величин просадки конструкций моста под нагрузкой. Над головой висели металлические балки пролетного строения.

Через решетчатые переплетения балок виднелось голубое небо. Но вот справа оно постепенно стало закрываться чем-то темным, и я не сразу догадался, что на мост медленно вползал состав. Когда он повис надо мной, шпальная клетка, просев, громко затрещала. Противно заскрежетали и стальные конструкции. Не совсем приятное впечатление. Я невольно втянул голову в плечи и едва поборол желание бежать. Между тем паровоз, осторожно пыхтя и роняя раскаленные кусочки шлака, медленно двигался по мосту, таща за собой тяжелые платформы. Снизу хорошо было видно, как поезд уходит на вторую половину моста. Скоро сквозь пролеты снова засияло голубое небо. Только тут вспомнил об указателе просадок: его стрелка почти дошла до красной контрольной черты. Значит, еще оставался запас прочности.

«Все в порядке! — понял я. — Просадка в норме!»

Решил понаблюдать за прохождением через мост еще нескольких составов, чтобы окончательно убедиться в прочности моста. Опора стала трещать меньше. Выбравшись из-под моста, я поднялся на насыпь и доложил командиру бригады о результатах наблюдений. Тот остался доволен, поблагодарил за службу и произнес:

— Представьте мне списки отличившихся солдат, сержантов и старшин для награждения правительственными наградами.

— А офицеров? — спросил я.

— Офицеры несут ответственность, помимо всего прочего, и за сроки строительства, в которые они не уложились. За что же награждать? Впрочем, тех, кого вы считаете нужным, поощрите сами.

Понаблюдав за мостом еще пару дней и убедившись, что мост работает нормально, я убыл на строительство оборонительных сооружений в район станицы Славянская.

Весна 1943 года на Кубани постепенно вступала в свои права. Подсыхали дороги, в нежную зелень одевались поля и леса. Щедрая кубанская земля ждала сеятеля, но вместо зерен пшеницы в дышащий теплом чернозем ложились мины и снаряды, и стонала земля, начиненная металлом. И все-таки жизнь брала свое. В освобожденных станицах люди по горсткам собирали семена, ремонтировали уцелевший сельхозинвентарь и выходили в поле. Нам нередко доводилось видеть, как люди — в основном женщины — сами впрягались в плуги. Где могли, воины помогали селянам техникой.

Но не вся Кубань еще была очищена от захватчиков.

Оказывая яростное сопротивление, противник постепенно отводил остатки разгромленных соединений и частей к низовьям Кубани и на Таманский полуостров.

В начале мая была освобождена станица Крымская. Продолжая наступление, советские войска почти вплотную подошли к Голубой линии — последней и самой сильной полосе обороны гитлеровских войск на Кубани.

Немало в этот период сделали наши инженерные войска, которые подготовили 970 различных плавучих средств, 65 мостов, 13 бродов. Они устраивали проходы в заграждениях противника, блиндажи, вели разминирование. Многие саперы входили в штурмовые подразделения. Немало пришлось поработать и нашей бригаде. В конце марта 5-я горная минно-инженерная бригада получила задание построить несколько оборонительных рубежей по линии станиц Славянская — Абинская. Это делалось с целью закрепления успехов весеннего наступления наших войск и, видимо, на случай ответных действий противника.

Правильность такого решения подтвердилась позднее, когда армии Северо-Кавказского фронта перешли к обороне. Наступление возобновилось лишь осенью 1943 г. Пока же наша бригада играла довольно скромную роль. Прибыв на место, мы сразу же приступили к рекогносцировке. В рекогносцировочную группу были включены вместе со мной капитаны Досталь и Лавриненко. Вслед за нами должен был отправиться инженерно-саперный батальон под командой майора В. В. Мосина.

Местность, где нам предстояло работать, представляла собой довольно ровное плато с небольшим уклоном к западу. Кое-где на нем росли деревья и кустарник, но они не закрывали ни обзора, ни обстрела. Участок пересекал небольшой ручеек, который можно было использовать в качестве переднего края обороны. Каких-либо характерных признаков, которые могли бы стать прививочными ориентирами, кроме неизвестно как уцелевшей тригонометрической вышки, не оказалось. Вот ее мы и решили использовать в качестве одного из реперов. До-сталь уже подходил к тригонометрической вышке, как вдруг раздался глухой взрыв, и на том месте, где только что находился капитан, возникло темное облачко. Молнией мелькнуло в сознании: мина! Не успел я что-либо сообразить, как грянул второй взрыв, на этот раз под ногами Лавриненко, и он, будто споткнувшись, упал.

Первым желанием было броситься напрямик по полю на помощь товарищам. Но усилием воли я заставил себя не бежать, а возвратиться к тому месту, где мы только что стояли втроем, и по их следам направиться к попавшим в беду товарищам. К нам уже спешили бойцы, услышавшие взрывы.

— Куда? Назад! — крикнул я им, но они меня, видимо, не слышали.

Тогда я вынул пистолет и дважды выстрелил в воздух. Солдаты остановились. Знаками я приказал им оставаться на месте. Они поняли меня. А я, придерживаясь хорошо еще сохранившихся в мокрой траве следов Досталя и Лавриненко, двинулся дальше. Первым я увидел Досталя. Он лежал ничком, слегка отвернув голову в сторону, как бы слушая землю. Одна рука вытянута вперед, другая — прижата к туловищу. Вместо ног торчали какие-то темно-багровые лохмотья, на которые невозможно было смотреть без содрогания. Неподалеку от него стонал Лавриненко: у него оторвало левую ступню. Я пытался его перебинтовать, но из моих усилий ничего не получалось.

— Отойдите, — произнес позади меня требовательный женский голос, и чья-то рука отодвинула меня в сторону. Только теперь я начал осознавать происходящее. Оглянулся: позади почти весь штаб батальона, включая врача и замполита. Врач занялась ранеными.

— Как вы сюда попали? — устало спросил я Мосина.

— Прибежал солдат, доложил, что вы все подорвались.

— Надо немедленно уходить. Здесь кругом мины.

— Мои минеры уже расчищают проход к дороге, сказал Мосин.

Результаты рекогносцировки таковы: Досталь умер в госпитале, Лавриненко остался инвалидом.

Минеры Мосина сняли с этого участка несколько десятков мин различного типа. Особенно много их оказалось вокруг тригонометрической вышки. Да, недаром фашисты оставили ее напоказ: они понимали, рано или поздно к ней кто-то придет. После этих потерь наш отдел сократился вдвое: под началом у майора Комиссарова остались лишь мы с Прохоровым. Но работа не ждала прибытия новых специалистов. Закончив рекогносцировку и передав участок под строительство, мы занялись другими неотложными делами.

Предстояло как можно скорее подготовить трудный в природном отношении участок для большой наступательной операции и в то же время постоянно укреплять оборону на случай, контрударов со стороны противника. К решению задач командование фронтом привлекло большое количество инженерных соединений и частей. Строились укрепления, восстанавливались мосты и дороги, активно велось разминирование. Чаще всего наша бригада действовала в составе 9-й и 56-й армий.

В период подготовки наступательной операции по прорыву Голубой линии в мае 1943 года инженерные войска вели непрерывную инженерную разведку переднего края обороны противника. Саперы уходили в тыл врага для выявления систем заграждения в глубине его обороны: инженерные части 56-й и 37-й армий построили вновь и усилили более 50 мостов, проложили 17 колонных путей. Перед началом наступления саперы проделали проходы в минных полях, сняв 5 тысяч мин только в полосе 56-й армии. Каждому танковому полку была придана саперная рота. Что касается нашей бригады, то особенно много инженерных задач пришлось ей решать в районах станиц Славянской, Северской и Абинской. Строили оборонительные рубежи, восстанавливали дороги и мосты, сами минировали подходы к укрепленным пунктам и разминировали важные объекты и участки местности.

Учитывая, что бригада оказалась разбросанной в радиусе десятков километров, мы с Прохоровым почти все время проводили в дороге: из штаба — в батальон, из батальона — в штаб. И настолько привыкли к этой кочевой жизни под бомбежками и обстрелами, что даже наловчились спать в кузове прыгающего по ухабам грузовика или производить в это время какие-нибудь неотложные расчеты.

Как-то в начале мая вечером меня вызвал командир бригады полковник А. Ф. Визиров.

— Вы хутор Тополи знаете?

— Название слышал, а бывать не приходилось, — ответил я.

— Вот завтра и побываете. Вернее, побываем. Там должен находиться капитан Плошев, батальону которого предстоит в районе этого хутора строить оборону.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что мы должны на месте встретиться с представителем штаба 56-й армии, а мне придется на первых порах помочь капитану Н. П. Плошеву, человеку у нас новому и не успевшему еще полностью войти в курс дел.

Утром следующего дня мы с полковником Визировым выехали на его эмке в эти самые Тополи, находившиеся где-то между станицами Абинской и Крымской. Ехали и все время посматривали на небо: в нем почти беспрерывно кружились самолеты, и приходилось быть начеку, так как немцы особенно усердно гонялись за легковыми машинами. Но все шло пока хорошо, и мы даже начали подремывать.

— Смотрите, заяц! — вдруг крикнул водитель. Сон как рукой смахнуло.

— Вот негодник! — шутливо выругался комбриг. — Говорят, если заяц перебежит дорогу — жди беды.

— Что вы, товарищ полковник, — улыбнулся шофер. — Так говорят, если черная кошка дорогу перебежит…

Но не успел он еще закончить фразы, как в воздухе, довольно близко, послышался нараставший гул авиационных двигателей. Два «мессершмитта» на бреющем промелькнули рядом с дорогой и, видимо, заметив нас, начали боевой разворот. Едва мы успели остановиться, выпрыгнуть из машины и скрыться в придорожном кустарнике, как по эмке хлестнула пулеметная очередь. Брызнуло осколками заднее стекло, зашипел, выходя из пробитого ската, воздух.

— У-у, сволочи, — погрозил вслед улетевшим самолетам Визиров и почти радостно сказал, обращаясь к шоферу: — Что я говорил насчет зайца? А ты — кошка, кошка…

— Теперь и в зайца поверю, — хмуро ответил шофер, которому предстояло менять колесо. К счастью, это оказалась единственная серьезная неисправность, и через полчаса мы прибыли в хутор Тополи.

Однако главное несчастье нас ожидало именно здесь. Выяснилось, что все офицеры вместе с Плошевым отправились на строящийся рубеж обороны. Чтобы не терять даром времени, пошли туда и мы. Проводить нас вызвался писарь.

Идти пришлось через весь хутор, большая часть домов в котором сильно пострадала, чернели свежие воронки — следы недавнего артиллерийского обстрела. Зелеными свечками стояли лишь уцелевшие пирамидальные тополя. Особенно густо скопились они за хутором, где протекала небольшая речка. К этой рощице мы и направлялись. И вдруг на нее обрушился шквал артиллерийского огня. Сразу все заволокло дымом и пылью.

— Товарищи, да там же наши! — с болью в голосе воскликнул сопровождавший нас писарь. Мы сразу догадались, что под этот артобстрел попали офицеры саперного батальона. Артналет кончился раньше, чем мы успели добежать до рощицы. Страшная картина предстала перед нами: груды развороченной земли, обломки досок и кольев и окровавленные человеческие тела. В первую очередь мы начали вытаскивать из этого месива тех, кто подавал еще признаки жизни. Писарь побежал за батальонным врачом, и тот вскоре явился с целой свитой санинструкторов и санитаров. Они сменили нас.

Долгое время на том месте, где произошла беда, стояла наша батарея дивизионных пушек. Видимо, она много причиняла немцам неприятностей, и те засекли ее, но батарея сменила огневые позиции, а фашисты ударили по пустому месту. Хорошим ориентиром для противника служила группа пирамидальных тополей, росших рядом с площадкой. Командир же нашего саперного батальона, прибывшего сюда накануне, не знал всей этой артиллерийской истории и лучшего места, чем старые артиллерийские позиции, искать для начала строительства не захотел.

— Останьтесь в батальоне на несколько дней, — приказал мне комбриг, — помогите наладить работу. А мы постараемся как можно скорее укомплектовать батальон офицерами.

…В самый разгар боев за станицу Крымская мы получили приказ о переводе бригады с Северного Кавказа в город Юрьев-Польский.

Никто из нас о нем раньше не слышал, а когда выяснилось, что расположен этот небольшой городок во Владимирской области, далекой от всяких фронтов, на лицах офицеров появилось недоумение. И пошли разные догадки: не придется ли переучиваться, куда поедем потом?

Вскоре мы погрузились в эшелоны и выехали в сторону Тихорецкой. Итак, прощай, Кавказ!

Путь наш долгое время пролегал в зоне активного действия немецкой авиации. Если крупные железнодорожные узлы прикрывались средствами ПВО, то на перегонах и на маленьких станциях нас от нападения немецких самолетов защитить никто уже не мог. Мы вынуждены были сами побеспокоиться о себе. И позаботились: на каждой из платформ у нас находилось по 2–3 пулемета начиная с ручных и кончая крупнокалиберными, хотя таковые нам по штату не полагались. Но это было трофейное оружие, которое бойцы тайком сохранили. И теперь оно нам очень пригодилось. Не раз в дороге на наш эшелон пытались нападать немецкие воздушные стервятники, по, встречаемые огнем, уходили прочь, чтобы поискать себе добычу полегче.

Наш эшелон благополучно миновал Мичуринск и остановился на станции Кочетовка. Это крупная железнодорожная станция, которая вместе с Мичуринском составляла большой узел. К моменту нашего прибытия все многочисленные пути станции были забиты воинскими эшелонами с боевой техникой, боеприпасами, личным составом, горючим… Среди этих составов стояли санитарные поезда, но пока еще без раненых. Чувствовалось: идет подготовка к серьезной военной операции.

Когда эшелон остановился, мы обнаружили, что соседями нашими являются с одной стороны — порожний санитарный поезд, с другой — состав с бензином.

— Ничего себе соседство, — пошутили одни. — В случае бомбежки горячо нам будет.

— Зато слева есть кому нас приласкать и приголубить, — отвечали другие.

В тот день заболел командир бригады, и его отправили в местный госпиталь. А ближе к полуночи мы услышали нарастающий гул немецких самолетов. Тревожно завыли паровозные гудки, резко застучали скорострельные зенитные пушки. Над станцией повисли желтые огни немецких осветительных бомб. Прогремел первый взрыв, от которого вздрогнула земля. И тотчас же к небу взметнулось огромное пламя, окрасившее темный небосвод в тревожный, багровый цвет. Вскоре нельзя уже было отличить выстрелов зенитных орудий от разрывов бомб: все слилось в сплошной гул. Пламя охватило почти все составы, в гул бомбежки вплелась трескотня рвущихся патронов. Несколько бомб упало вблизи от нашего эшелона, не причинив ему вреда. Но это вынудило нас податься подальше от вагонов, в поле.

Уже давно погасли немецкие «фонари», а самолеты все шли и шли, сбрасывая бомбы туда, где бушевал пожар. Более двух часов длился налет на Кочетовку, превративший все то, что стояло на основных путях, в гигантский костер. Но последствий налета мы не увидели: на рассвете пришел паровоз, взял наш состав, и мы помчались по нашему маршруту. Я не зря употребил слово «помчались», так как первая остановка после Кочетовки была в Рязани. Здесь мы простояли не больше часа. После этого двинулись в сторону Москвы. Но в Воскресенске наш эшелон повернул на восток. Часов в девять вечера мы прибыли в Орехово-Зуево и здесь снова услышали сигналы воздушной тревоги и гул неприятельских бомбардировщиков. Но на этот раз все очень скоро стихло. На следующий день мы узнали, что немцы совершили воздушные налеты на промышленные предприятия Горького и Ярославля. Еще через день рано утром наш эшелон прибыл в город Юрьев-Польский и начал выгружаться. Скоро собралась вся бригада. Начинался новый этап в ее боевой биографии.

 

Глава четвертая

«ПАНЦИРНАЯ ПЕХОТА»

Юрьев-Польский — маленький древний городок во Владимирской области. К полякам никакого отношения не имеет. Польский он потому, что лежит в полях, и среди одно- и двухэтажных домишек исполином возвышается богато украшенный резным камнем Георгиевский собор. Основанный Юрием Долгоруким как крепость Суздальского княжества, город когда-то имел оборонительное значение, бывал здесь и Иван Грозный. Потом, став практически ненужным, Юрьев-Польский потихоньку превратился в небольшой уездный, а ныне районный центр, уютный и тихий.

Штаб бригады расположился в городе, личный состав — в ближайших деревнях. О войне здесь, по крайней мере внешне, ничто не напоминало — и для нас она будто кончилась. Бомбежки, артобстрелы, взрывы мин и свист пуль, кровь и раны, трупы убитых — все это осталось где-то далеко-далеко, словно и не с нами это было, а на экране кино.

Но минуло два-три дня — и маховик войны начал снова медленно раскручиваться для нас.

Сначала прошло совещание в штабе, на котором нам сообщили, что 5-я горная минно-инженерная бригада переформировывается в 13-ю штурмовую инженерно-саперную бригаду резерва Верховного Главнокомандования (13-я ШИСБр РВГК). Она будет состоять из пяти штурмовых инженерно-саперных батальонов, моторазведроты, легкого переправочного парка, оснащенного складными деревянными лодками, позволявшими собирать из них паромы, взводов связи и комендантского. В дальнейшем в разное время в бригаду вошли рота вожатых собак-миноискателей, батальон ранцевых огнеметов и батальон американских автомобилей-амфибий. Но это случилось позже.

Теперь и вооружение у нас стало иным: каждый воин имел автомат и финский нож, к тому же на батальоны выделялись довольно щедро снайперские винтовки, противотанковые ружья и ручные пулеметы, не считая различного вида гранат: противотанковых, противопехотных и специальных зажигательных, предназначенных для уничтожения огнем оборонительных сооружений противника. Соответствующим образом строилась и подготовка: наибольшее время уходило на изучение приемов рукопашного боя, метание гранат и т. п.

Боевое снаряжение наших воинов состояло из обычной стальной каски и уж совсем необычного для пехоты стального нагрудника, не пробиваемого автоматными пулями и мелкими осколками. Благодаря этим нагрудникам бойцы наши впоследствии получили полунемецкое название «панцирная пехота». К сожалению, панцирь в боевой обстановке себя не оправдал. Правда, он предохранял грудь от пуль и осколков, пока солдат шел или бежал. Но в том-то все и дело, что саперы-штурмовики больше передвигались по-пластунски, и тогда стальной нагрудник становился абсолютно ненужной помехой. В общем, вскоре эти нагрудники перекочевали сначала на батальонные, а потом и на бригадные склады.

Учитывая новые задачи, пришлось значительно омолодить личный состав бригады. Отчислили всех бойцов старше сорока лет и так называемых ограниченно годных. Под эту категорию попали и инженер-капитан Прохоров, и ряд других офицеров. Командование бригадой принял полковник С. Л. Штейн. Новые задачи потребовали и организационной перестройки. Наше отделение стало называться оперативно-разведывательным, начальником остался майор Я. П. Комиссаров, но оно пополнилось новыми людьми. Новый командир бригады был военным, что называется до мозга костей, пройдя путь от прапорщика старой русской армии до полковника в советской. Вежливый, но требовательный, отлично знающий военное дело и притом обладающий широким кругозором, он, как бы теперь сказали, быстро вписался в коллектив.

Умеющий четко и ясно излагать свои мысли, новый командир требовал того же и от подчиненных, и мы вскоре поняли, что прошла пора наспех подготовленных докладов и приблизительных расчетов.

Однако не лишен был С. Л. Штейн и недостатков. Он почему-то патологически страшился, что его могут заподозрить в трусости, и потому старался казаться храбрее других даже там, где от него это совсем не требовалось. А отсюда — излишняя нервозность, суетливость и порой действия на грани опрометчивости. Но, надо отдать новому командиру должное, в подлинно опасных ситуациях он не терялся, всегда сохранял спокойствие и выдержку.

Начальником штаба новой бригады остался подполковник Н. А. Сергеенко. Как и прежде, в дела нашего отделения он вмешивался редко, ограничиваясь общими указаниями и передачей для исполнения приказов комбрига. Заместителем комбрига по строевой части был назначен подполковник А. Н. Ларин. Человек прямой, честный и чрезвычайно скромный, он не любил рассказывать о себе, и мы лишь окольными путями узнали о его боевых подвигах на фронте, совершенных до назначения к нам. Вот один из них.

Немецким десантникам удалось захватить важный мост, который Должна была взорвать рота А. Н. Ларина. Должна, но не успела. Противник же получил возможность выхода в тыл нашим войскам. Тогда Ларин сам сел в машину, груженную толом, и помчался на этот мост. От неожиданности гитлеровцы растерялись, и Ларину удалось доехать до середины моста. Там он остановился, зажег бикфордов шнур и прыгнул в воду.

Все произошло так, как в приключенческом фильме, с той «маленькой» разницей, что там эту роль исполнил бы каскадер, а Ларин был всего-навсего профессиональный сапер. Пятьдесят секунд горит стандартная зажигательная трубка. За эти пятьдесят секунд Ларин добежал до перил, прыгнул в воду и успел отплыть от моста на несколько десятков метров. Но этих пятидесяти секунд не хватило гитлеровским солдатам, чтобы оценить ситуацию, броситься к машине со взрывчаткой и выдернуть дымящийся фитиль. Они лишь открыли бестолковую запоздалую стрельбу, а потом, почуяв недоброе, бросились наутек. Огромной силы взрыв обрушил в воду весь пролет, а контуженного Ларина еле вытащили из реки бойцы его роты.

Заместителем командира бригады по политической части — начальником политотдела стал подполковник П. Г. Подмосковное, а заместителем по тылу — подполковник И. Г. Кузнецов. Все батальоны были снабжены коротковолновыми портативными радиостанциями, позволявшими поддерживать связь в любых условиях. Кроме того, действовала и телефонная связь. Короче говоря, бригада стала боевым соединением, готовым к выполнению задач во взаимодействии с частями других родов войск, а при определенных обстоятельствах — вести самостоятельный бой с противником.

Мы догадывались, что нас готовили к крупной наступательной операции. Но где? И как должны действовать саперы-штурмовики? Предполагалось, что они, что-то вроде тяжелой пехоты, будут прорывать укрепленные рубежи противника совместно с другими родами войск. Но в какой конкретной форме выразится это взаимодействие, ясности пока не было. Правда, опыт использования штурмовых подразделений уже имелся. Учитывая, что гитлеровское командование после поражения под Сталинградом потребовало от своих войск заботиться о прочной обороне путем создания мощных опорных пунктов и узлов сопротивления с применением железобетонных и бронированных сооружений, в нашей армии, уже ведущей преимущественно наступательные операции, стали создаваться штурмовые группы и отряды, ядро которых составляло стрелковое подразделение, усиленное саперами, огнеметчиками, пулеметными расчетами и отдельными орудиями, танками и САУ.

Организационно штурмовые группы были неодинаковыми, оснащение саперов в них составляли удлиненные, сосредоточенные и кумулятивные заряды ВВ, «кошки» на веревках, миноискатели, укороченные щупы, дымовые шашки и гранаты. Руководил штурмовой группой, как правило, командир стрелкового подразделения.

Для взятия больших узлов сопротивления, а также фортов в городах-крепостях формировались штурмовые отряды, как правило, по одному на полк первого эшелона.

Расширение масштабов наступления потребовало усиления штурмовых действий, и с 1943 года стали формироваться штурмовые инженерно-саперные бригады (ШИСБр).

Опыт применения ШИСБр показал, что их зачастую использовали неправильно. Вместо действий в составе групп и отрядов при штурме особенно сильно укрепленных позиций противника они использовались как обычные стрелковые части, получая самостоятельную полосу наступления. А поскольку штурмовые инженерно-саперные бригады не имели тяжелого стрелкового оружия и артиллерии, то несли при этом большие потери. Случалось, что ШИСБр выполняли и другие задачи, не связанные с обеспечением штурмовых действий.

Только в декабре 1943 года был наконец четко определен порядок использования таких соединений. Бригады вводились в действие для инженерного обеспечения прорыва сильно укрепленных позиций в тактической зоне обороны противника. После выполнения своих задач части бригады следовало немедленно выводить в резерв для приведения в порядок и боевой учебы. Их разрешалось также использовать на разминировании маршрутов, на сплошном разминировании местности или дорожно-мостовых работах. Боевой опыт показал, что ШИСБр успешно выполняли задачи лишь при четком взаимодействии их подразделений со стрелками, артиллерией и танками.

Недостатки, имевшиеся в применении ШИСБр, в дальнейшем были устранены. Эти бригады (в начале 1944 года в действующей армии их было 20), являясь соединениями РВГК, использовались на важнейших направлениях и сыграли значительную роль в достижении успеха в наступательных операциях.

Однако я забежал далеко вперед.

Во время переформирования нашей бригады мы еще, естественно, ничего подобного не знали и, исходя из (вооружения, полученного нами, полагали, что бригаде придется самостоятельно прорывать укрепленные полосы противника, и для усиления ей будут приданы танки и артиллерия. После прорыва в брешь, проделанную штурмовиками, должны вводиться стрелковые и танковые части и соединения. Такой точки зрения придерживался и полковник С. Л. Штейн.

Не буду повторяться, говоря о том, что боевая практика внесла серьезные коррективы в наши разработки, как, впрочем, и во многие другие постулаты военного искусства, основывающиеся на устаревших уроках гражданской войны или на волевых решениях «сильных» личностей, мало смыслящих в военной науке. А солдаты за эти ошибки платили кровью. Так или иначе, но боевая работа предстояла серьезная, и мы усиленно взялись за подготовку личного состава. «Тяжело в учении, легко в бою», — гласит первая суворовская заповедь, которая будет жить столько же, сколько будет существовать сама армия.

Уже через неделю мы написали программы, где особое внимание, как я уже упоминал, отдавалось элементам рукопашного боя, оборудовали учебные ноля и инженерные городки, и боевая подготовка пошла полным ходом. Красноармейцы, сержанты и младший комсостав учились штурмовать вражеские позиции, действовать автоматом, прикладом и финкой, метать гранаты, особенно термитные, правильно пользоваться взрывчаткой, переползать на животе, используя складки местности. На отдельном стрельбище готовили снайперов и расчеты противотанковых ружей.

Как же много нужно знать и уметь бойцу, чтобы грамотно воевать! Сколько технических знаний, силы, смекалки, сноровки надо приложить, чтобы победить в бою! И сегодня невольно возникает мысль, если бы всю эту энергию и ум человечество направило исключительно на мирные цели, как того добивается наша партия, сколько бы доброго можно сделать на земле!

Но, увы… Не мы виноваты, что и поныне приходится учить солдат самому мерзкому искусству — искусству убивать. Впрочем, тогда мы все думали о прямо противоположном — как можно лучше научить своих воинов именно этому. На нас, офицеров оперативного и технического отделений штаба бригады, легла значительная нагрузка. Мы не только разработали учебные программы для рядового и сержантского состава, но и контролировали ход учебы, проводили показные занятия, обучали командный состав батальонов. Особенно ценным для необстрелянных новичков был наш фронтовой опыт, которым мы щедро делились. Надо сказать, не все шло гладко. Беспокойство вызывал очень уж мирный вид наших полигонов. А хотелось создать обстановку, близкую к боевой, без чего занятия не приносили необходимой пользы. Например, довольно трудно было заставить солдат переползать по-пластунски даже в хорошую погоду, а уж в грязь и подавно. Однажды по такому поводу я сделал замечание командиру 62-го штурмового батальона капитану М. Цуну.

— А что делать? — ответил тот вопросом на вопрос. — Не стрелять же по ним боевыми патронами.

— А если попробовать? — в шутку предложил я. Дернули же черти за язык!

— И попробую! — воскликнул Цун. — Только отвечать будем вместе.

Теперь уж отступать было некуда. Комбат всерьез уцепился за идею. А я не стал его отговаривать, ибо в глубине души уж очень хотелось испытать этот «горячий» метод. Кажется, мы оба еще не понимали, какую ответственность берем на себя. Комбат отправил одного из красноармейцев за боевыми патронами, тот живенько их принес, и Цун, построив взвод, обратился к солдатам с краткой речью:

— Вы не хотите ползать по-пластунски, уверяя, что, пока стреляют холостыми, не стоит пачкать обмундирование, а в настоящем бою, дескать, сделаете все, как надо. Так вот смотрите, сейчас я снаряжу диск боевыми патронами, — говорил он, вкладывая один за другим патроны в прорезь диска дегтяревского пулемета, — и займу позицию вон на том бугорочке, — и он показал рукой на недалекий пригорок. — Вы меня будете атаковать по всем правилам, то есть ползти по-пластунски. Стрелять буду, видите, чем? — повертел он над головой снаряженный боевыми патронами диск. — Если кто приподнимет задницу, отстрелю в два счета. Поняли? А теперь, лейтенант Нефедов, приступайте к занятиям.

— Может быть, не стоит этого делать? — неуверенно обратился я к комбату по дороге на намеченную позицию.

— Да нет уж, механизм пущен, его теперь останавливать нельзя, — отрезал комбат. — Кстати, ты сам же и подал эту мысль.

На облюбованном Цуном бугорке мы легли за пулеметом.

Вскоре из маленького лесочка, метрах в 50–70 от нас, показалась цепь взвода лейтенанта Нефедова.

— Приготовиться! — подал команду Цун, судя по всему, самому себе и мне. Приготовились. Бойцы быстро бежали в нашу сторону, придерживая автоматы на груди.

— Огонь! — скомандовал сам себе Цун и дал первую короткую очередь в воздух. Бежавшие тотчас залегли.

— Вперед по-пластунски! — донеслась до нас команда Нефедова. — Не отрываться от земли!

Цун дал в сторону наступавших еще одну короткую очередь, держа ствол пулемета довольно высоко. Красноармейцы этого не знали и ползли так, как ползают только инструкторы-пластуны на показных занятиях в присутствии самого высокого начальства.

— Молодцы! — завопил над моим ухом Цун. — Ведь умеют, черти, переползать по-настоящему, только не хотят. — И, поднявшись с земли, громко выкрикнул: — Отбой!

А на обратном пути к тому месту, откуда мы с ним отправились на огневую позицию, комбат оживленно рассуждал:

— Ты прав! Только так надо учить бойцов: создавать на занятиях подлинно боевую обстановку, а не слегка приближенную к ней. Мы ведь не только должны научить воина что-то делать под огнем противника, но и психологически подготовить его к опасности, выработать в нем хладнокровие и самообладание для работы в боевых условиях.

Возбужденные и довольные возвратились мы в штаб бригады. Однако наша «методика» не вызвала там одобрения. Командир бригады отчитал обоих, пообещав, что за подобные дела в следующий раз мне не миновать военного трибунала. Потом, уже более сдержанно, заметил:

— Если хоть один солдат при вашем опыте был бы только поцарапан, то вам с Цуном не миновать больших неприятностей. В следующий раз, прежде чем экспериментировать, ставьте меня в известность.

А потом, словно размышляя, продолжил:

— Боевая учеба должна сделать из воина не только специалиста, но еще и фронтовика. Красноармейцев надо в буквальном смысле пропускать через огонь и воду, обкатывать танками, имитировать артобстрел, но только имитировать! Использовать же боевые снаряды и патроны, конечно, нельзя.

Эти идеи были воплощены в практику несколько позже. Мы же в дни подготовки к боям могли только размышлять над ними.

Через два месяца командование решило, что наша 13-я штурмовая инженерно-саперная бригада вполне подготовлена к выполнению боевых задач. В июле мы распрощались с тихим русским городком и двинулись на север, к Ленинграду, все еще находившемуся в кольце врага. Правда, уже с января 1943-го городу на Неве дышалось уже несколько легче. Войска Ленинградского и Волховского фронтов ликвидировали непосредственную угрозу, которая висела над городом, и, благодаря вновь построенной железной дороге, по которой, кстати, двигались и эшелоны нашей бригады, он обрел устойчивую сухопутную связь со страной.

Создались благоприятные условия для окончательного разгрома немецко-фашистских войск под Ленинградом. Определенная роль в этом деле отводилась и нашей бригаде. Таким образом, во второй половине июля 1943 года, в разгар ожесточенного сражения на Курской дуге, Ставка Верховного Главнокомандования приказала войскам Волховского и Ленинградского фронтов провести новую наступательную операцию, разгромить синявинско-мгинскую группировку противника и сковать в этом районе возможно больше его сил, не допуская переброски их на центральный участок советско-германского фронта.

В период проведения этой операции — с 22 июля по 24 августа — войска Волховского и Ленинградского фронтов, по оценке Ставки Верховного Главнокомандования, привлекли на себя значительные оперативные резервы противника, нанесли его войскам тяжелые потери. Войска фронтов обескровили до десяти пехотных дивизий врага, хотя задача по разгрому названной выше группировки противника и не была решена. Тем не менее наше наступление не позволило немцам перебросить силы из-под Ленинграда в район Курской дуги, что само по себе было уже весьма крупным успехом.

Бригада следовала к Ленинграду через Ярославль — Вологду — Волховстрой пятью эшелонами. В первом — штаб и один из батальонов. Недалеко от Ладожского озера остановились. Здесь начиналась новая железнодорожная ветка, построенная между Шлиссельбургом и участком Северной железной дороги в январе 1943 года.

Еще дымились развалины Шлиссельбурга, еще не затянуло льдом воронки от снарядов и бомб на Неве, а сюда уже прибывали воины-железнодорожники.

В короткий срок, всего за 18 дней, под непрерывными бомбежками и артиллерийским обстрелом они проложили железнодорожную линию Шлиссельбург — Поляна протяженностью 33 км и возвели железнодорожную переправу через Неву у Шлиссельбурга, представлявшую собой дугу в 1300 м.

Несмотря на то что противник с Синявинских высот просматривал и обстреливал один из участков вновь построенной железной дороги, по ней двинулись поезда с грузами для Ленинграда. Ее полотно проходило по самому берегу Ладожского озера, на расстоянии всего 10–12 километров от линии фронта. Поэтому в светлое время суток линия практически не действовала. Но под Ленинградом июль — это время белых ночей. Только между 12-ю ночи и двумя часами пополуночи небо сереет и наступает тот полумрак-полусвет, который с большой натяжкой можно назвать темным временем суток. Именно тогда и оживала железная дорога.

Наш состав прибыл на берег Ладожского озера в первом часу ночи. Поступила команда разгружаться. Работали все, включая офицеров и вольнонаемных: машинисток, поваров, врачей, медсестер и санитарок. Через полтора часа станция опустела и даже самые глазастые вражеские наблюдатели не заметили бы никаких следов только что прибывшей воинской части. В последующие ночи также благополучно разгрузились и остальные наши эшелоны, за исключением последнего, на котором находился переправочный парк. Железнодорожники почему-то поторопились и подали его под разгрузку еще засветло. Противник не замедлил открыть артиллерийский огонь. Машинист сумел уйти из-под обстрела, но один снаряд все же попал в концевую платформу и повредил несколько понтонов. Разгрузился этот эшелон несколько позднее, но уже без всяких происшествий.

Штаб бригады с подразделениями обслуживания и моторазведротой разместился в поселке Нижняя Назия, в котором чудом уцелело одно-единственное здание школы. После разгрузки последнего эшелона командир бригады собрал практически весь офицерский состав и объявил боевой приказ, полученный им в штабе Ленин- градскою фронта, согласно которому наша бригада должна была штурмовыми действиями обеспечить наступательную операцию войск 67-й армии по разгрому синявинско-мгинской группировки противника с захватом железнодорожных станций и поселков Синявино и Мга. Для проведения этой операции бригаду побатальонно раздали на усиление стрелковых дивизий. При этом штаб бригады, по существу, оказался не у дел, поскольку батальоны обязаны были выполнять волю командиров стрелковых соединений. Но, в конце концов, не это было главным. Если бы штурмовые батальоны действовали в составе дивизии единым кулаком, толку, на мой взгляд, от них было бы больше. К сожалению, в дивизиях продолжали дробить их на роты и взводы. Каждому стрелковому батальону придали по штурмовому взводу. Кончилось тем, что каждой стрелковой роте выделили по одному отделению. Иными словами, в намечаемой операции наша штурмовая инженерно-саперная бригада перестала существовать как единое оперативное соединение.

Приказом командующего фронтом было определено место расположения штаба бригады: Рабочий поселок № 1. Для размещения нашей оперативной группы, состоявшей из офицеров оперативного и технического отделений, а также политотдела и связи назначался Рабочий поселок № 5. Впрочем, это были только названия. От поселков, в которых проживали рабочие-торфяники, остались только обуглившиеся сваи.

Наступление намечалось на 22 июля. Оперативному отделению предстояло к этому времени уточнить расположение оборонительных объектов на переднем крае обороны противника. Мне приказали подготовить в районе Рабочего поселка № 5 командно-наблюдательный пункт для оперативной группы штаба бригады, для чего в мое распоряжение выделили роту из батальона В. В. Мосина, находившегося в резерве командира бригады. Для нового КНП мы использовали частично землянки и блиндажи, оставшиеся здесь от прежних боев. Эти землянки приглянулись мне тем, что были врыты в насыпь узкоколейки, по которой когда-то вывозили добытый торф. Теперь от нее сохранилась одна насыпь, пожалуй, самое сухое место во всей округе. Мы отремонтировали несколько подходящих землянок, убрали из них различный хлам, усилили покрытия, изготовили новые двери и выставили на всякий случай часовых. Эта мера оказалась далеко не лишней: землянки расхватывали штабы многочисленных частей, готовящихся к участию в намеченной операции. Рядом с нами тоже расположился штаб какой-то дивизии. Поражала скученность размещения всех этих хозяйств, ведь участок находился в зоне досягаемости огня войсковой артиллерии и тяжелых минометов противника. Но другого места, увы, найти возможности не представилось. Кругом болота.

Вот что писал о событиях того времени начальник инженерных войск Ленинградского фронта Б. В. Бычевский:

«Кто из воинов, сражавшихся летом 1943 года под Ленинградом, не помнит Синявинских болот?.. Даже ночью тебя мутит от зловонных испарений, от смрада непрерывно тлеющего торфа. За неделю преют и расползаются на солдатах гимнастерки. Узкие тропы между квадратами торфяных выемок пристреляны минометами противника. Здесь нередко гибнут и санитары, выносящие раненых: они не могут быстро бежать. Здесь артиллеристы тянут орудия на руках. Я видел, как одно из орудий ушло в болото на четыре метра».

В таких условиях подразделениям 67-й армии и нашим штурмовикам, распределенным по частям 11, 43 и 45-й дивизий, предстояло вести наступление на противника, прочно обосновавшегося на господствующих Синявинских высотах, откуда просматривалось и простреливалось все болотное пространство вплоть до самого Ладожского озера.

Я уже говорил, что до наступления оперативному отделению поручили наблюдение за передним краем противника с целью выявления всех проводимых им мероприятий по инженерному усилению своей обороны. Для этого капитан Калпаксиди устроил уютный наблюдательный пункт в нейтральной полосе перед передним краем немцев. Он приспособил под НП полуразрушенный, без покрытия, с раздерганными стенами блиндаж, не раз, по всей вероятности, переходивший из рук в руки и оставленный наконец в покое обеими сторонами из-за полной непригодности.

Блиндаж находился почти у фашистской колючей проволоки и метрах в 50–60 от нашей передовой траншеи и, как бы ни был плох, все же укрывал нас от глаз противника. Отсюда хорошо просматривался весь передний скат, пожалуй, самой большой возвышенности в общей гряде Синявинских холмов, утыканный дотами, дзотами и другими укреплениями и огневыми точками. Хотя наблюдения дали много дополнительных сведений об обороне противника, нам все же не удалось полностью вскрыть всю огневую систему передовой немецкой оборонительной полосы, которую гитлеровцы строили, совершенствовали и маскировали в течение многих месяцев с момента окончания боев на этом участке по прорыву блокады. Судя по всему, враг догадывался о нашей подготовке к наступлению и ночами вел инженерные работы по укреплению своих передовых позиций. Темного времени суток противнику не хватало так же, как и нам, и с рассветом мы обнаруживали плохо замаскированные новые траншеи, блиндажи, доты.

Долгожданное наступление началось погожим июльским утром. Около шести часов утра заговорила наша полевая артиллерия, которую вскоре басовито поддержал более мощный калибр. Через некоторое время выстрелы отдельных орудий слились в сплошной грохот. Вдруг канонада внезапно смолкла, и над полем боя повисла зловещая тишина, которую постепенно начал вытеснять гул авиационных моторов.

Со стороны Ладожского озера к окутанным дымом и пылью Синявинским высотам шли наши бомбардировщики. Дойдя до цели, они обрушили на вражеские укрепления свой смертоносный груз и до нас донесся обвальный грохот рвущихся бомб. Не успели отбомбившиеся самолеты лечь на обратный курс, как отдохнувшие пушки вновь открыли неистовую стрельбу. Где-то за нами стояла батарея 152-мм орудий. Снаряды летели над нашими головами с таким звуком, будто груженые подводы мчались по бревенчатому настилу. Скаты Синявинских высот, окутанные тяжелыми тучами дыма и пыли, сверкали вспышками багрового пламени. Казалось, там не могло остаться ничего живого, но артиллерийский огонь, чередуясь с бомбардировкой, продолжал бушевать с неистовой силой. Но вот грохот орудий смолк. С. переднего края донеслось нарастающее тысячеголосое «Ура-а-а», под аккомпанемент пулеметных очередей.

— Пошли, — облегченно сказал Комиссаров. — Теперь будем ждать донесений.

Мы спустились в блиндаж и приготовились к работе, развернув на столах карты. Шли минуты, но телефоны, связывавшие нас с дивизиями, где воевали наши подразделения, молчали.

— Странно, — волновался майор Комиссаров. — Почему нет донесений? Фомин, — обратился он ко мне, — свяжитесь с сорок пятой дивизией, куда прикомандирован батальон капитана Цуна.

Едва я крутанул ручку полевого телефона, как артиллерия противника открыла огонь но всей глубине наших боевых порядков. Разрывы ложились все ближе к нашему КИП и наконец почти накрыли его. Затрещали балки, с потолка посыпалась земля, снаружи послышался крик — смертельно ранило часового, не успевшего укрыться. Вдруг раздался звонок. Полковник Штейн интересовался положением дел в батальонах.

— Ничего, к сожалению, сказать не могу, товарищ полковник, — извиняющимся тоном докладывал майор Комиссаров. — Сначала дивизии молчали, видимо, нечего было докладывать, а сейчас не можем созвониться. Артобстрел нарушил связь. Да, хорошо, поправим, — закончил он телефонный разговор и обратился к нам: — На линии уже работают связисты майора Муравского, но если от комбатов по-прежнему не будет донесений, придется отправляться на розыски наших батальонов.

Немецкая артиллерия около часа долбила наши позиции, забираясь все глубже в тылы, видимо нащупывая сосредоточение наших резервов, потом стала постепенно стихать, и лишь отдельные снаряды или мины изредка разрывались теперь в разных местах. Вскоре майор Н. Муравский доложил, что линии связи восстановлены. Первым позвонил командир 62-го штурмового батальона капитан М. Цун. Он сообщил нерадостные вести: наступление идет вяло, на ряде участков вообще застопорилось.

— Как воюют наши саперы? — задал я вопрос.

— Несем большие потери. Я не имею связи со многими своими подразделениями, они буквально растворились в стрелковых частях.

Стали поступать донесения из других батальонов. Общая картина складывалась примерно такая: хотя на отдельных участках нашим подразделениям все ж удалось вклиниться в немецкую оборону, общего наступления не получилось. К ночи оно совсем выдохлось, сменившись оживленной артиллерийской перестрелкой.

Ночь прошла в бесчисленных телефонных переговорах, сборе донесений, их анализе и передаче в штаб бригады. Командир бригады, по сути дела, остался без подчиненных частей, и понятно было его нетерпение выяснить, где они и что с ними.

Нам удалось установить более или менее точно, что наступление успеха не имело, что саперы всюду использовались в качестве пехоты на самых трудных участках и понесли большие потери. Около четырех утра был готов проект донесения в штаб инженерных войск Ленинградского фронта и начальнику инженерных войск Советской Армии. У нас тогда действовала двойная отчетность.

Полковник Л. С. Штейн этим не удовлетворился и решил лично побывать в передовых подразделениях. Утром он появился на нашем КНП.

— Капитан Фомин, вы знаете, где находится батальон Цуна?

— Знаю, где штаб батальона, — ответил я, — а личный состав распределен по полкам, батальонам и ротам сорок пятой стрелковой дивизии, которая ведет наступление вот на этом участке, — и я показал участок на карте.

— Хорошо. Поедете со мной к Цуну.

— Есть!

До штаба 62-го штурмового батальона километра два, не более, но какие это были километры! Дорога — в воронках, тут и там подбитая техника, но самое главное — вся она как на ладони: фашисты просматривали дорогу от начала до конца и стреляли даже по одиночным целям. Мы по ней ходили лишь с наступлением сумерек, а днем с большой опаской, перебежками от укрытия к укрытию. Но Штейн, то ли соблазненный наступившим затишьем, то ли боясь упреков в трусости, решил проскочить на эмке. Мои доводы о необходимости соблюдать осторожность его не убедили. И вот, не успели мы миновать и половины пути, возле машины внезапно взметнулся столбик болотной грязи, поднятый разорвавшейся миной. За ним второй, третий.

— Давай быстрее вперед! — крикнул Штейн шоферу, и машина так рванулась, что у меня аж хрустнули шейные позвонки. Теперь мины взрывались впереди и сзади нас.

— Стой! — приказал комбриг шоферу, как только мы поравнялись с подбитым танком. — Всем в укрытие, а ты разворачивайся и жми назад.

Водитель ювелирно развернулся и повел машину в обратном направлении. А мы бросились к подбитому танку и молниеносна забрались ему под днище. И вовремя: рядом шлепнулись две мины, осколки и земля застучали по броне.

— Так мы можем, — сказал Штейн, — пролежать здесь до вечера, а нас уже ждут в батальоне. Надо что-то придумать.

— Бросит еще десяток и успокоится, товарищ полковник, — бодро отвечал красноармеец-связной, сопровождавший нас.

— И что тогда?

— Перебежками, быстренько. Я тут тропочку знаю, как раз к нашей землянке приведет.

Фашисты, видимо решив, что с нами разделались, прекратили обстрел. Мы по очереди выбрались из-под танка и, пригнувшись, побежали за связным. И все же засек нас враг! Метров за двести от хозяйства Цуна вражеские минометчики снова заставили нас искать укрытие, и в землянку мы ввалились, едва переводя дух, грязные, мокрые. Но — живые! На нас с изумлением глядели все, кто там находился. Комбат опомнился первым, вскочил и начал докладывать комбригу. Но тот, тяжело дыша, прервал:

— Дайте сначала напиться. Доложите потом.

Проворный ординарец схватил стоявший на столе котелок, протянул Штейну. Напившись, командир бригады вытер платком худую, загорелую шею, отдал котелок назад ординарцу, позвал меня и приказал:

— Побывайте во взводе Нефедова, который включен во второй батальон сто тридцать первого полка. Если успеете — и в других наших подразделениях. Надо выяснить на месте характер и объем боевой работы наших штурмовиков.

Облачившись в одолженные кем-то замызганные солдатские штаны, телогрейку и пилотку, прихватив с собой автомат, я, вслед за выделенным в мое распоряжение связным, отправился в передовые подразделения, где воевали наши воины. Некоторое время мы шли во весь рост, стараясь держаться кустарника, росшего в изобилии в этой низине, но скоро свист пуль заставил нас спуститься в неглубокий и грязный ход сообщения, под который, видимо, приспособили обычную канаву, оставшуюся от торфоразработок. Местами полузасыпанный и полуразрушенный неприятельскими снарядами и минами, ход сообщения служил все-таки хоть каким-то укрытием от пуль, так как по всей линии началась оживленная перестрелка, в которую басовито вторгались пушки, подтянутые почти к самому переднему краю. Где ползком, а где согнувшись в три погибели, мы добрались наконец до самой подошвы одного из Синявинских холмов, черно-рыжие склоны которого возвышались довольно внушительно прямо перед нами.

— Лейтенант Нефедов, — представился молодой офицер, приложив руку к пилотке, и четко доложил: — Мой взвод придан второму стрелковому батальону сто тридцать первого гвардейского полка сорок пятой гвардейской ордена Ленина стрелковой дивизии.

— Капитан Фомин, — назвался я, ибо раньше этого лейтенанта не знал. — Направлен командиром бригады для выяснения обстановки.

— Откровенно говоря, хвастаться нечем, — сказал лейтенант. — Этот орешек нелегко раскусить, — кивнул он в сторону холмов, а затем рассказал подробно, что после окончания артподготовки стрелковые подразделения, едва поднявшись в атаку, залегли: их прижал к земле интенсивный пулеметный огонь из уцелевшего дзота на правом фланге наступавшего стрелкового батальона. Между ним и нашими наступавшими цепями была довольно ровная площадка, заросшая высокой травой и кустарником, в которых укрылись фашистские автоматчики и снайперы, тоже встретившие огнем наших солдат. Взвод получил боевую задачу уничтожить вражеский дзот. Штурмовая группа из семи человек и группа прикрытия — из четырех — выдвинулись вперед. Их плотный огонь из автоматов и ручного пулемета заставил на время замолчать фашистов, а артиллерийский огонь по дзоту помог нашим бойцам подобраться к нему на расстояние броска гранаты, обойдя засевшую в кустах вражескую пехоту. К сожалению, ни артобстрел, ни бомбежка дзот почти не тронули. Его амбразура продолжала выплевывать злые язычки пламени, не давая подняться атакующим ротам. Штурмовая группа, вооруженная зарядами взрывчатки и противотанковыми минами, имела задание уничтожить дзот. Несмотря на огонь из амбразуры, воины заложили в нее две противотанковые мины и подорвали их. Взрыв почти развалил дзот, и огонь прекратился. Но в этот момент на штурмовую группу навалились немецкие автоматчики. В жестоком бою половина группы погибла, остальные через заросли кустарника все же сумели пробиться к своим.

Однако, хотя огонь из дзота больше не мешал нашим наступающим подразделениям, их порыв угас. Батальон возвратился на исходные позиции.

Я побывал и во многих других подразделениях, поговорил с командирами стрелковых подразделений, которым придавались наши воины. Постепенно вырисовывалась общая картина, сами собой напрашивались важные выводы о порядке использования саперов-штурмовиков в наступательном бою. Чтобы не растерять впечатлений, я тут же, в штабной землянке, при звуках близкого боя, принялся за наброски доклада командиру бригады.

Ночью в душной землянке не спалось. Мы с М. Цуном обсуждали прошедшие бои. Капитан сетовал на большие потери и с беспокойством думал вслух о завтрашнем дне. Забылся я тревожным сном только под утро.

— Вставай, капитан, вставай, — тряс меня за ногу Цун, — а то Берлин без тебя возьмут. Сейчас умываться будем.

В землянке уже никого, кроме меня и Цуна, не было.

— Пошли умываться, — повторил Цун.

Я достал из своей полевой сумки полотенце, мыльницу и вышел из землянки. Стояло тихое, ясное, прохладное утро.

Умывались мы долго и, видимо, привлекли внимание вражеского наблюдателя. Внезапно в воздухе засвистело, и одна за другой рядом с нами шлепнулись две мины.

— Ложись! — крикнул Цун.

Мы оба бросились на землю. Переждав, не кинет ли немец еще парочку гостинцев, я поднялся, отряхивая с себя землю.

— Вставай, комбат, — позвал Цуна. — Пронесло.

Цун не отзывался.

— Ты что? — спросил я испуганно и тотчас понял всю нелепость своего вопроса: капитан был убит.

О случившемся по телефону доложил командиру бригады.

— Немедленно возвращайтесь на КП бригады, — приказал Штейн.

Когда я прибыл, он, не дав мне и рта раскрыть, приказал:

— Срочное задание вам, товарищ Фомин. Обобщите все, что видели в 62-м батальоне и что узнаете из рапортов наших представителей, побывавших в дивизиях, и свои выводы представьте мне к исходу дня, Я направлю документы по команде.

Помолчав, прибавил:

— Потом расскажете поподробнее, как погиб Цун.

Но едва я засел за работу, позвонил Комиссаров.

— Начинж Ленфронта приехал, — сообщил Яков Петрович. — Требует подробного доклада. Говори все, что видел. В выводах тоже не стесняйся.

— Но вы с комбригом еще не знакомы с моими выводами.

— Теперь уже поздно, — ответил Комиссаров, — при докладе и познакомимся.

В маленькой землянке командира бригады, разместившись кто на чем мог, находились командир, начальники штаба и политотдела бригады и еще два незнакомых мне человека, одетых точно так же, как был я одет вчера: в солдатские телогрейки и пилотки. Один из них — моложавый, симпатичный, чернобровый — по-хозяйски сидел за столом командира бригады, а сам Штейн примостился рядом. Мы с Комиссаровым представились тому, кто сидел за столом, догадавшись, что это и есть полковник Б. В. Бычевский, начальник инженерных войск Ленинградского фронта.

— Вот тот самый офицер, который совсем недавно возвратился из сорок пятой дивизии и которому я поручил подготовить донесение на ваше имя, — сказал Штейн, полуобернувшись к полковнику Бычевскому.

— Так что же вы собираетесь доложить? — обратился ко мне Бычевский.

— У меня с собой черновик проекта донесения на ваше имя, товарищ полковник. Разрешите его зачитать? — ответил я, и тут меня охватило сомнение: о моих выводах никто из бригадного начальства не знал.

Торопливо добавил:

— Но это пока мое личное мнение, товарищ полковник. Я еще не докладывал командиру бригады.

— Вот и хорошо: значит, будем иметь дело с первоисточником, — заметил Бычевский. — Выкладывайте, но только самую суть.

Набрался духу и выложил все, что думал:

— Считаю неправильным использование саперов в качестве основной пробивной силы на главных участках наступления. Штурмовые батальоны несут неоправданные потери. Штурмовые группы должны кроме саперов состоять из пехоты, артиллерии, танков. Это должен быть мощный кулак.

Когда я закончил, в землянке воцарилась напряженная тишина. Первым заговорил Бычевский, зло, недовольно:

— Очень уж жалостливый тон у вашего донесения. Прямо доставай платок и вытирай слезы. Да уж если на то пошло, капитан, вы и созданы для действий в самых опасных местах. А для чего, скажите, вас облачили в стальные панцири и вооружили так, как никогда не вооружали пехоту? Каждому ясно, что сделано это именно для того, чтобы вы пробивали брешь во вражеской обороне. А вам, видите ли, дайте пушки, танки, самолеты.

— Простите, товарищ полковник, но стальной нагрудник — это не пушка и им дот не подавишь. К тому же саперы их выбрасывают, они только мешают в бою.

— Вот как, вам и вооружение не нравится, — усмехнулся Бычевский. — Может быть, и Штейн так думает, как его подчиненный?

— Нет, я так не думаю, — ответил тот.

— А как же?

— Штурмовые саперы в наступательном бою по прорыву оборонительных рубежей противника должны получать самостоятельные боевые задачи и действовать под руководством своих командиров и начальников. В особых случаях им могут придаваться артиллерийские подразделения. Но руководить этими подразделениями должны командиры штурмовых частей и подразделений.

— Вот это уже ближе к делу. Но штурмовые инженерно-саперные подразделения, части и соединения только что появились в нашей армии, и надо тщательно изучать на боевой практике опыт их правильного использования, — закончил этот разговор Бычевский. — А донесение надо основательно переработать, чтобы поменьше в нем было жалостливых ноток, — добавил он на прощание.

…Наступил август. Активность боев не снижалась. В них продолжала участвовать и наша бригада. Ее последняя боевая операция — попытка без артподготовки внезапным ночным штурмом овладеть одной из высот Синявинской гряды, значащейся на военных картах как высота 22,0. Брать высоту предстояло 63-му отдельному штурмовому инженерно-саперному батальону, одному из лучших в бригаде, и находящемуся пока в резерве. Командовал батальоном спокойный, грамотный и рассудительный майор В. В. Мосин. Под стать командиру был заместитель но технической части капитан В. И. Курин, инженер-строитель, сумевший быстро освоить военно-инженерное дело. Маленького роста, неукротимой энергии, Курин пользовался авторитетом не только у себя в батальоне, по и в бригаде. Возможно, именно потому, что батальон был отлично подготовлен, Штейн держал его в резерве, сберегая для главных дел. И час настал.

Высота, которую предстояло отбить у противника, имела важное значение. Она как бы запирала собой вход в долину, выводящую к станции Мга. Тактически правильно оценивал ее и противник, укрепив мощными инженерными средствами и насытив до предела всеми видами оружия. Попытки наших войск взять высоту результата но дали. И вот тогда кому-то из начальствующих лиц пришла в голову мысль овладеть нужной высотой, что называется, «без шума». Возможно, ее подсказал начальству сам полковник Штейн, не расстававшийся с идеей самостоятельных боевых действий нашей бригады при прорыве укрепленных позиций противника. Для осуществления идеи и был назначен батальон Мосина.

Первому эшелону батальона под командой капитана Корина удалось незаметно для противника сосредоточиться на исходном рубеже, проделать проходы в заграждениях и изготовиться для атаки. Ждали только условного сигнала. И тут случилось то, чего никто не мог ожидать. Со стороны Ладожского озера появился ночной бомбардировщик, «кукурузник», как его еще иногда называли, и закружился в темном небе, как раз над высотой.

Судя по всему, это был агитационный полет. С неба из мощного динамика зазвучала немецкая речь. Немцы извещались о нашей победе под Харьковом. Для убедительности летчик повесил над высотой «фонарь» и бросил на прощание парочку бомб.

Трудно сказать, подействовала ли пропаганда на фашистов, но устроенная иллюминация им оказалась кстати. Медленно снижающаяся на парашюте светящая авиационная бомба высветила как раз то, чего не нужно: готовые к броску наши подразделения. А немцы страшно боялись ночных атак. Высота мгновенно озарилась вспышками выстрелов. Ураганный огонь из всех видов оружия, казалось, вдавил батальон в землю. На беду, один из первых снарядов угодил в старый полуразваленный блиндаж, где оборудовали ячейку управления боем. Все, кто там находился, погибли, в том числе и командир третьей роты. Были уничтожены также рация и телефон. Курин остался без связи. На свой страх и риск он приказал отходить. Но не так-то просто это сделать под ураганным огнем. И только тогда, когда наша артиллерия заставила противника поутихнуть, оставшиеся в живых бойцы возвратились в свои окопы. Раненые и убитые весь день лежали у немецкого переднего края. Их удалось собрать только ночью.

Неудавшаяся атака, а главное, большие потери привлекли внимание армейской прокуратуры. К нам зачастили следователи, но вскоре бригаду вывели из подчинения Ленинградскому фронту, и «дело» заглохло само собой.

Десять суток 13-я штурмовая инженерно-саперная бригада, распределенная между 45-й гвардейской стрелковой дивизией, 43-й и 11-й стрелковыми дивизиями, сражалась на Синявинских высотах. Люди, какой бы приказ ни получали, дрались геройски, выполняя свой долг.

Вот что писал много лет спустя об использовании 13-й штурмовой инженерно-саперной бригады в июльско-августовских боях 1943 года под Синявино бывший начальник инженерных войск Ленинградского фронта генерал-лейтенант Б. В. Бычевский в своей книге «Город-фронт»:

«Нелегко было мне и начинжу 67-й армии С. И. Лисовскому проследить, с толком ли будут использованы батальоны 13-й штурмовой инженерно-саперной бригады, будут ли саперы-штурмовики решать инженерные задачи или сразу растворятся в пехоте? Как и ожидалось, командиры дивизий, получив в свое распоряжение по батальону саперов-штурмовиков, сплошь вооруженных автоматами, с панцирными нагрудниками, и раздумывать не стали, сразу выдвинув их на авансцену… Через 10 суток бригаду полковника Штейна пришлось вывести в резерв для пополнения, а затем Москва отозвала ее с нашего фронта».

 

Глава пятая

В ЗАПОЛЯРЬЕ

Под Ленинград бригада прибыла на пяти железнодорожных эшелонах. Теперь же нам хватило всего трех. Иными словами, около половины личного состава осталось навечно в Синявинских болотах. Немало воинов находилось в госпиталях.

Через неделю мы прибыли в Ногинск и разместились в окрестных селах. Штаб бригады обосновался вместе с подразделениями обслуживания в деревне Починки. Мы с Я. П. Комиссаровым поселились у пожилой вдовы.

Жила старушка впроголодь, и мы, как могли, поддерживали ее, хотя и собственный рацион, учитывая тыловые нормы питания, стал весьма скромным.

Едва расквартировались, начало прибывать пополнение, которое надо было учить нелегкому боевому и саперному ремеслу, так как бригада продолжала оставаться штурмовой инженерно-саперной.

Если с программой и методикой боевой подготовки рядового и сержантского состава после Ленинграда все более или менее утряслось, то с обучением офицеров полной ясности пока не было.

С первых дней мы вводили в учебные программы боевой подготовки офицерского состава неизвестную до того новую военную дисциплину: тактику инженерных войск.

Сразу встал вопрос: с чего начать. Ведь даже мы — разработчики программы — не могли провести ясной разграничительной линии между общей тактикой и тактикой инженерных войск. Тогда решили, что командиры штурмовых взводов должны досконально изучить работу командира стрелкового батальона в наступательном бою, а командиры рот — работу командира стрелкового полка. Лишь терминология осталась наша: вместо атаки мы говорили — штурмовые действия, вместо района обороны — укрепленный район.

Вскоре занятия по боевой подготовке развернулись с полным напряжением. Учились не только воины боевых частей и подразделений, но и вспомогательных подразделений и служб: автороты, рота вожатых собак-миноискателей, комендантского, медико-санитарного взводов, саперы легкого переправочного парка. Раз в неделю при штабе бригады занимались командиры батальонов и отдельных рот. Практиковались показные занятия с целью изучения методики боевой подготовки. Руководил занятиями или командир бригады, или кто-либо из его заместителей. Привлекались и офицеры штаба бригады. Немало времени уделялось политзанятиям с личным составом.

Здесь надо сказать о том, что упразднение в октябре 1942 года института военных комиссаров и переход к полному единоначалию, а также упразднение весной 1943 года заместителей командиров рот по политчасти привели к определенным изменениям во всей политработе в войсках.

24 мая 1943 года ЦК ВКП(б) принял постановление о реорганизации структуры партийных и комсомольских организаций в Красной Армии. В соответствии с ним в батальонах были созданы первичные партийные организации, а в ротах — ротные парторганизации. Вместо избираемых ранее секретарей был введен институт назначаемых парторгов рот, батальонов и полков.

После реорганизации политические отделы инженерных и понтонно-мостовых бригад состояли из начальника (он же заместитель командира бригады по политической части), агитатора, старшего инструктора по оргпартработе, помощника начальника политотдела по работе среди комсомольцев, инструктора по учету партийных документов и делопроизводителя. В батальоне партийно-политический аппарат составляли заместитель командира по политической части, парторг первичной партийной организации, комсорг первичной комсомольской организации, в роте — парторг ротной партийной организации, комсорг ротной комсомольской организации (оба неосвобожденные).

Создание в батальонах первичных парторганизаций приблизило их к массам красноармейцев, способствовало оживлению партийной жизни и создало необходимые предпосылки для того, чтобы поднять уровень партийно-политической работы в соответствии с новыми задачами, стоявшими перед инженерными войсками по обеспечению готовящихся наступательных операций.

Скромно встретили Новый, 1944-й, год. Наступил февраль. Боевая учеба подходила к концу. Мы уже начали строить догадки о дальнейшей судьбе бригады. В конце февраля нагрянула представительная комиссия из Москвы, а в начале марта С. Л. Штейна и начальника политотдела П. Г. Подмосковнова вызвали в ГВИУ, откуда они возвратились с боевым приказом, согласно которому бригада направлялась на Карельский фронт.

И вот — снова теплушки, перестук колес. Из Беломорска начальник инженерных войск Карельского фронта генерал А. Ф. Хренов направил бригаду в распоряжение командующего 19-й армией генерала Г. К. Козлова. Армия занимала оборону на Кандалакшском направлении. Линия фронта проходила параллельно железной дороге Ленинград — Мурманск, то приближаясь к ней на расстояние до 40–50 километров, то отдаляясь на сто и более километров. Весь участок этой дороги находился в зоне действия неприятельской авиации. Результаты работы вражеских воздушных пиратов мы увидели, как только отъехали от Беломорска: ни одного целого станционного сооружения, разбитые пути, остовы сгоревших вагонов, всюду груды металлолома и кучи щебня и мусора. И тем не менее дорога действовала, воевала и защищалась от воздушных разбойников. К каждому составу, в том числе и к нашему, прицепляли платформы с установленными на них зенитками и крупнокалиберными пулеметами. И надо сказать, не один фашистский стервятник нашел здесь свой конец.

К конечному пункту нашего следования, станции Ням-Озеро, мы прибыли ночью и, соблюдая все правила светомаскировки, быстро выгрузились из вагонов, сосредоточившись восточнее цепи озер со странным названием — Верман. Каждое из них носило дополнительное, уточняющее наименование: Большой Верман, Малый, Средний и т. д. Пока бригада грузилась в автомобили, мы по карте прикинули маршрут. Вроде бы по северным меркам и недалеко. Но «недалеко» оказалось только на бумаге. Едва отъехали от Ням-Озера, как попали в пробку. Дорога была забита автомашинами, обозами, артиллерийскими орудиями на всех видах тяги, танками. В ночной темноте вся эта масса техники медленно двигалась, завывая моторами и освещая дорогу короткими вспышками света. Объехать этот поток стороной оказалось невозможным: по обочинам тянулись двухметровой высоты снежные валы: почти неделю до нас здесь бушевала пурга.

— Снегу-то, снегу-то, — то и дело приговаривал заместитель комбрига по тылу подполковник И. Г. Кузнецов. — Север есть север. Не разбежишься.

— Да, — вторил ему майор Н. В. Филатов, ведавший снабжением. — Как тут будем подвозить боеприпасы, мины и прочее? Что хочешь делай, из такой пробки не выбраться.

— Техники идет, товарищи, много, — деловито подводил итог разговору начальник политотдела бригады полковник П. Г. Подмосковнов. — Значит, решено проводить в Карелии крупное наступление. Вы посмотрите, какая складывается обстановка. — И он прочитал нам маленькую лекцию. Рассказал, что истощенная Финляндия мучительно ищет выход из войны. Экономика страны уже не в состоянии нести непомерное бремя военных расходов. Финская промышленность задыхается от недостатка сырья, население голодает. Короче говоря, страна находится на грани экономической и политической катастрофы. Правительство не пользуется доверием, чтобы удержаться, оно начинает нащупывать контакты с нами, зондирует почву, не пойдем ли мы на перемирив. Но в стране имеется мощная гитлеровская военная группировка, без разгрома которой не может быть и речи ни о каком перемирии.

Вот для того чтобы облегчить переговоры о перемирии, сегодня необходимо наше наступление, — как бы подвел итог Подмосковное. — Разобьем фашистскую двадцатую горную армию, выйдет Финляндия из войны. А разбить надо. Поэтому Ставка выделила Карельскому фронту столько сил, в том числе и нашу штурмовую бригаду.

— Трудно в таких условиях будет наступать, — сказал Н. В. Филатов. — Вот летом — другое дело.

В принципе, он оказался прав.

С первых же дней нашего пребывания под Кандалакшей со всей остротой встал вопрос о хотя бы самом примитивном жилье. Населенные пункты, в которых мы обычно размещали личный состав, здесь отсутствовали. Для штаба бригады наш заботливый заместитель по тылу подполковник И. Г. Кузнецов раздобыл где-то большую госпитальную палатку, которая стала и кабинетом, и спальней. В целях маскировки сверху забросали брезент еловым лапником. Но батальоны, к сожалению, такой роскоши не имели, и люди устраивались как могли. Чаще всего в толще снега рыли нечто похожее на землянки. Внутри устанавливали железные печурки, входы завешивали плащ-палатками.

Отрыть зимой настоящие землянки в этом болотистом, схваченном морозом и нашпигованном крупными и мелкими валунами грунте не смогли даже саперы. К тому же наше пребывание здесь считалось временным, и все ждали приказа о передислокации на новый участок фронта.

Время шло, приказ все не поступал, и солдаты постепенно привыкли к житью под снегом, которым по утрам «умывались», а днем растапливали в котелках на чай. От растирания снегом лица людей постепенно приобретали «африканский» цвет, а негаснущие «буржуйки» оставляли такие неприглядные подпалины, а то и дыры на солдатских полушубках и валенках, что старшины рот только за голову хватались: ведь перед отправкой на фронт они одели людей во все новое, а теперь на каждом полушубке хоть заплаты ставь.

Главной задачей личного состава бригады стала борьба со снегом. Необходимо было как можно скорее расчистить дороги и тем самым уберечь застрявшие в снегу боевую технику и транспорт от ударов авиации противника, активность которой возрастала с каждым днем.

Не знаю, где раздобыли снабженцы такое количество инвентаря, но им наделили всех, способных держать в руках лопату. Работали и днем и ночью. В дело пошли не только лопаты, но и всякого рода ручные и конные скребки и треугольники, прицепляемые к тракторам и автомашинам, — плоды изобретательного ума наших солдат и офицеров. Постепенно дороги начали пустеть, а мы занялись подготовкой к наступлению с основательного изучения вражеской обороны.

Линия фронта здесь в основном определилась еще в сентябре 1941 года и мало изменилась с тех пор, проходя в 90 километрах западнее Кандалакши. Обе стороны сумели создать хорошо укрепленные боевые рубежи с множеством закрытых огневых сооружений, артиллерийских позиций, командных и наблюдательных пунктов, с разветвленной сетью траншей и ходов сообщения и многочисленными препятствиями.

Учитывая трудные условия прорыва подобной обороны, сюда и бросили нашу «панцирную» пехоту, надеясь, что она пробьет брешь, в которую войдут стрелковые подразделения для развития и закрепления успеха в оперативной глубине обороны противника. На нас ложилась задача уточнить детали маршрута движения войск и составить схемы, а затем определить объем работ для прокладки колонного пути. Для этого требовалось пройти по тылам противника свыше тридцати километров, преимущественно в светлое время суток, иначе не составить никакой схемы.

Задача несколько облегчалась отсутствием сплошной линии фронта. У обеих сторон имелись лишь отдельные опорные пункты в редких здесь селах, на высотах и развилках дорог. Остальная территория контролировалась подвижными отрядами. Промежутки между опорными пунктами являлись своеобразными «окнами», через которые проникали друг к другу разведывательные и диверсионные группы. Через одно из таких «окон» прошла и наша разведка. Командовал ею начальник 2-го отделения штаба бригады капитан Ф. Ф. Попов. Ядро группы составляло отделение разведчиков во главе с командиром взвода старшим лейтенантом Царевым, однофамильцем И. С. Царева, офицера штаба бригады. Вооружение, в целях маскировки, — немецкие автоматы, финские ножи и… отечественные гранаты.

На всю группу имелся один ручной пулемет с солидным запасом снаряженных дисков. С собой взяли пятидневный запас продуктов. Пулемет, запасные диски к нему, продукты и медикаменты везли на легких санях, типа нарт. Поверх ватных брюк и телогреек надели белые маскировочные костюмы-комбинезоны с капюшонами, закрывавшими форменные шапки-ушанки, а валенки, по совету армейских разведчиков, заменили удобными трофейными лыжными ботинками пьексами. Предполагалось, что в таком одеянии с немецкими автоматами в руках разведчики при возможной встрече с противником должны сойти за финских или немецких солдат.

Через линию фронта переходили ночью с провожатым офицером-пограничником. Сильная поземка заметала следы, но Попов беспокоился, что противник их все же обнаружит.

— Не волнуйтесь, товарищ капитан, — успокаивал его пограничник. — Через час так заметет, что и самим свои следы найти не удастся.

Пограничник должен был довести разведгруппу до старой разрушенной финской заставы и возвратиться.

В целом рейд по тылам врага прошел успешно, хотя на обратном пути наши разведчики попали в очень сложную ситуацию.

Уже недалеко от линии фронта дозорные, высланные вперед, обнаружили, что дорогу, которую предстояло пересечь, расчищают подразделения гитлеровцев. Что было делать? Укрыть людей в овраге и ждать, что на тебя вот-вот натолкнутся враги? Или рискнуть и идти смело, без опаски, будто свои? И Попов решился на дерзкий, но продуманный шаг: пересечь дорогу и двигаться дальше на глазах у противника. Он предупредил бойцов о том, что идти нужно спокойно, ровным шагом, не показывая нервозности и не обращая на работающих никакого внимания. Оружие подготовить к бою.

Группа двинулась вдоль ручья и вскоре поднялась наверх. Первым увидел ее вражеский солдат, возившийся у заглохшего трактора. Он с любопытством, но без тревоги посмотрел на людей в белых маскировочных костюмах, ровным накатистым шагом идущих на лыжах в его сторону. Обернулись в их сторону и офицеры, которые стояли на снежном отвале. Прикинув, что дорогу лучше всего пересечь именно там, где стоит трактор, чтобы все-таки держаться подальше от офицеров и основной массы работавших солдат, Попов поднялся на снежный вал и громко крикнул по-немецки:

— Не смотреть по сторонам. Вперед! Быстрее!

Группа беспрепятственно миновала дорогу. Шли не оглядываясь, но невольно прибавляя шаг и стремясь скорее добраться до спасительного леса. Углубившись в него метров на двести, сделали привал, и Попов вместе с Царевым и командиром разведотделения нанесли на схему пройденную трассу будущего колонного пути с перечнем всех первоочередных работ, необходимых для приведения ее в состояние, допускающее движение дивизионной техники. Заодно наметили и наиболее короткий путь к своим. Он оказался удачным, и еще засветло вышли на боевое охранение одного из подразделений 104-й дивизии. К утру добрались до штаба бригады. В течение следующего дня были обработаны данные этой глубокой инженерной разведки и отправлены специальным нарочным в штаб инженерных войск 19-й армии. Там ими остались очень довольны. Поступил приказ всех участников рейда представить к правительственным наградам.

К сожалению, данные этой разведки оказались уже не нужны. Противник пронюхал о готовящемся наступлении, улучшил и укрепил свои позиции, значительно активизировалась его авиация. Учитывая потерю фактора внезапности и по ряду других причин, операцию перенесли на лето.

В ожесточенных летних боях капитан Ф. Ф. Попов погиб.

…Наступила вторая половина мая 1944 года. Заполярная весна все сильнее и настойчивее вступала в свои права. На возвышенностях и открытых местах снег сошел совсем, и там уже робко зеленела трава, но в лесах, ложбинках и оврагах он еще лежал. Солнце, недавно такое скупое и холодное, теперь почти не скрывалось за горизонт.

Весна — всегда радость, волнение души, ожидание чего-то светлого, нового. Что ждали мы тогда от третьей военной весны? Конечно, окончательного изгнания врага с нашей земли и уничтожения фашизма в его логове.

В декабре 1943 — апреле 1944 года Красная Армия в ходе целого ряда наступательных операций освободила от врага практически всю Украину; в результате Ленинградско-Новгородской операции была полностью снята блокада с этого великого города и освобождена почти вся Ленинградская и часть Калининской области, советские войска вступили на территорию Эстонии, тем самым положив начало освобождению от оккупантов Прибалтийских республик. Уже был освобожден Крым, а вот на Севере, в Мурманской области и в Карелии фронт с 1941 года застыл.

Пришла пора ударить по противнику и здесь. И вот в конце мая наша бригада была погружена в эшелоны и переброшена из-под Кандалакши к югу, в распоряжение командующего 7-й армией генерал-лейтенанта А. Н. Крутикова. Его армия с 1941 года стойко держала оборону между Ладожским и Онежским озерами.

За три года финское командование создало в Южной Карелии мощную глубоко-эшелонированную оборону. Между Онегой и Ладогой было построено шесть оборонительных полос, густо насыщенных огневыми сооружениями долговременного и полевого типа, командно-наблюдательными пунктами и разветвленной сетью открытых и закрытых траншей и ходов сообщения. Все рубежи прикрывались противотанковыми препятствиями и минными полями, даже артиллерию упрятали в крепкие доты и дзоты. Были заминированы также все мосты через многочисленные реки и ручьи, их берега, участки и узлы дорог, узкие дефиле, а также места обходов и объездов, даже отдельные здания и сооружения в населенных пунктах, из которых финны изгоняли жителей. При минировании противник широко использовал всякого рода взрывные ловушки, называемые иногда горько-иронически «сюрпризами». Эти «сюрпризы» требовали для обезвреживания привлечения большого количества саперов, хорошо знавших свое дело.

Таким образом, перед 7-й армией, которая наносила главный удар из района Лодейного поля вдоль Ладожского озера в общем направлении Олонец, Сортавала, стояли серьезные трудности, а на инженерные войска ложились ответственные задачи по обеспечению их успешных действий, особенно в районах форсирования реки Свирь.

Нашей бригаде поручили подготовить десантную переправу легкого переправочного парка, выделить часть батальонов в первый эшелон для комплектования штурмовых групп. Штаб бригады обязан был снабдить исчерпывающими сведениями наши штурмовые батальоны о системах оборонительных рубежей противника, а также ознакомить офицеров с образцами минно-взрывной техники финской армии.

Кроме того, офицерам штаба бригады предстояло договориться со стрелковыми и танковыми частями о правильном и эффективном использовании придаваемых им наших саперов, чтобы не повторить ленинградских ошибок. Короче говоря, работы хватало на всех.

При подготовке к операции там, где наносился главный удар, в полосе 7-й армии, были сосредоточены большие силы. Удалось создать превосходство над противником в людях более чем в два раза, в артиллерии и танках — почти в шесть раз.

21 июня мощные орудийные залпы и гул авиационных моторов возвестили о начале Свирско-Петрозаводской наступательной операции. Три с половиной часа продолжалась артиллерийская и авиационная обработка финской обороны. На берегу, занимаемом противником, стоял громоподобный, непрерывный гул, в котором невозможно было расслышать разрывов отдельных снарядов и бомб. Еще не прекратилась канонада, а по реке уже поплыли лодки, плоты и паромы с передовыми отрядами, среди которых находились и наши воины. Таких десантных переправ на участке форсирования реки действовало почти одновременно около десяти. Противник, ошеломленный пашей артиллерийской подготовкой, на первых порах не оказывал сопротивления. Потом на реке стали рваться его снаряды, но десант уже занимал противоположный берег. В это время понтонеры начали наводить понтонный мост, невзирая на артиллерийский огонь врага. Через несколько часов мост заработал.

А всего к часу дня инженерные войска навели через реку одиннадцать, а к исходу дня двадцать паромных переправ и два моста. На следующий день через Свирь непрерывным потоком двигались автомашины, конные обозы, танки и артиллерия. Тогда же переправился и штаб нашей бригады.

В это время передовые части были уже далеко. Несмотря на упорное сопротивление противника, к концу второго дня операции плацдарм на реке Свирь был увеличен до 60 километров по фронту и 12 — в глубину. После ожесточенных боев войска 7-й армии 25 июля прорвали вторую полосу обороны и овладели городом Олонец. 28 июня совместно с частями 32-й армии был освобожден Петрозаводск.

Отходя, противник оставлял диверсионные группы и отряды, иногда достаточно крупные. Они нападали на отдельные мелкие подразделения, разрушали мосты, уничтожали склады, линии связи, минировали в наших тылах дороги, которые считались уже безопасными, и чинили прочие неприятности, стараясь всячески задержать наше продвижение вперед. Особенно трудно приходилось танкистам. Привязанные к дорогам, они то и дело рисковали напороться на засады. Если же на узкой лесной дороге подрывался головной танк — надолго задерживалась вся колонна, а замаскированные «кукушки» метким огнем поражали всех, кто пытался вызволить товарищей из беды.

Наши воины-саперы воевали в первых рядах наступающих, обеспечивая продвижение вперед пехоты и танков. Они разминировали пути движения колонн, восстанавливали мосты и дороги, строили переправы, вели прокладку объездных путей. Кроме того, танкисты нередко сажали саперов на броню, и те защищали их от финских фаустников. Противник же в первую очередь стремился истребить саперные десанты, отлично понимая, что без них в лесной и болотистой местности танкистам приходилось весьма туго.

Отражая многочисленные контратаки противника, 9 июля части 7-й армии вышли к Лоймоле, а 10 июля заняли важный узел вражеской обороны Питкяранта. На рубеже Питкяранта, Лоймола наши уже изрядно измотанные войска встретили стойкое и хорошо организованное сопротивление финнов, опиравшееся на заранее оборудованную в инженерном отношении систему оборонительных рубежей. Все лето здесь шли затяжные, но безрезультатные бои.

К 9 августа фронт стабилизировался здесь по рубежу Кудамгуба, Куолисма, восточнее Лоймола, Питкяранта. «Солдатский телеграф» уже разносил вести о готовящемся перемирии с Финляндией.

Впрочем, саперы продолжают воевать и тогда, когда прекращаются сражения. Для них началось выполнение ответственных задач по разминированию, без чего нельзя в полной мере приступить к налаживанию мирной жизни в освобожденных районах. Такое разминирование требовало значительных сил. Сначала его вели лишь инженерные войска, затем подключились тыловые бригады разграждения и подразделения войсковых собак-миноискателей.

С лета 1943 года, когда тыловые бригады стали переключаться на восстановление промышленных предприятий, сплошное разминирование полностью легло на фронтовые инженерные части и соединения резерва ВГК. Поэтому для выполнения этой задачи были сформированы отдельные батальоны миноискателей, а с апреля 1944 года началось создание отдельных отрядов разминирования за счет личного состава соединений и частей оборонительного строительства.

Ответственность за сплошное разминирование в полосах армий возлагалась на начальников их инженерных войск.

Сплошное разминирование территории заключалось в отыскании, уничтожении или обезвреживании минных полей, различных взрывных «сюрпризов» и боеприпасов (бомб, снарядов, минометных мин и др.), оставшихся после изгнания противника. Инженерные мины, а также боеприпасы уничтожались чаще всего взрывным способом на месте. Однако во многих случаях сделать этого не позволяла обстановка, и тогда обезвреживали мины ручным способом, а боеприпасы вывозили для подрыва в безопасное место.

Обезвреживание мин, различных фугасов и «сюрпризов», сбор и вывоз неразорвавшихся боеприпасов были связаны с большим риском, требовали особой сноровки и мужества от саперов.

Здесь хотелось бы сказать, что установившаяся терминология военных сводок и донесений «работы по разминированию местности» выглядела какой-то будничной, невоенной, небоевой. А ведь слово «работа» здесь не годилось. Какая же это работа, если ежедневно гибли и получали ранения люди, гремели взрывы, а смерть ходила за каждым буквально по пятам? Это — самый настоящий бой с врагом, неодушевленным, но коварным, не прощающим ни малейшей оплошности. Недаром говорится — сапер ошибается только раз.

Сплошное разминирование начиналось с разведки минных полей. Ее вели наиболее подготовленные команды минеров. При обнаружении минного поля они уточняли и обозначали его границы, определяли тип мин и систему их установки. Встречавшиеся отдельно боеприпасы собирались в небольшие штабеля для последующего вывоза и уничтожения, а наиболее опасные подрывались на месте. Разведка, как правило, производилась не менее двух раз.

Районы разминирования распределялись между частями и подразделениями по административно-территориальному делению, что создавало наиболее благоприятные условия для взаимодействия инженерных частей с местными органами власти.

Самым сложным было, пожалуй, разминирование городов.

По приказу штаба инженерных войск Карельского фронта два наших штурмовых батальона и рота вожатых собак-миноискателей были привлечены к разминированию городка Подпорожье. Когда я туда приехал впервые, стало жутковато. Представьте себе город, целехонький на первый взгляд, но без единого жителя. Мертвый город, город-призрак, сплошное минное поле. Заминировано было буквально все: немногочисленные здесь инженерные сооружения, общественно-бытовые здания, магазины, ларьки и палатки, водоразборные колонки, большинство жилых домов, школы и детские садики и даже качели в их дворах. Все цело, а ногой ступить никуда нельзя!

Больше месяца работали в Подпорожье наши саперы, пока не вернули его жителям.

Кроме Подпорожья бригада участвовала в разминировании дорог и участков местности в районах базирования наших войск.

При разминировании для минера не устанавливалось заданий, не указывалось, сколько мин или других взрывоопасных предметов он должен был обезвредить в течение рабочего дня. Главное — не оставить на своем участке необнаруженных мин. Уверенность в безопасности, причем уверенность полная, подтверждалась подписью командира части или подразделения, люди которого производили разминирование. На таком участке на видном месте укреплялась вывеска с четкой надписью: «Проверено. Мин нет. Лейтенант Иванов».

Рабочий день минера, согласно положению, не должен был превышать шести часов. Перерывы предусматривались через каждые 50 минут. На наиболее сложных участках рабочий день сокращался иногда до четырех часов. Но не всегда эти правила соблюдались: чаще всего, чтобы не задерживать движения войск и техники, минеры работали столько, сколько надо. Хотя, как я уже упоминал, нормативов на снятие мин не существовало, велся учет: кто и сколько обезвредил мин. Для этого существовали «карточки минера». Результаты ежедневно объявлялись личному составу. По сути, это являлось формой соревнования.

Среди минеров были подлинные мастера своего дела. Громкая слава ходила в бригаде о ефрейторе И. И. Новикове из 62-го штурмового батальона, который иногда за день обезвреживал более ста мин и «сюрпризов». Маленького роста, энергичный и подвижный, он обладал каким-то особым уменьем разгадывать самые хитроумные минные ловушки противника. Свой опыт он щедро передавал товарищам не только из своего батальона, но и из других частей, куда его посылали для проведения инструктивных занятий. Солдатская судьба оказалась благосклонной к Новикову: он дожил до окончания войны и продолжал трудиться, но уже на мирном фронте. Менее повезло его командиру — гвардии подполковнику И. Д. Тютюрову, который принял батальон после Цуна: он подорвался на противопехотной мине. Возвратился, однако, в строй и, несмотря на протез, продолжал командовать тем же 62-м батальоном до самого конца войны. Добиться этого права стоило ему нелегких усилий, так как медицинская комиссия признала Тютюрова полностью негодным к военной службе. Но человек волевой, он сумел преодолеть все препятствия и возвратился в свой родной батальон. На войне такие случаи были весьма редки.

И неудивительно, что именно в его батальоне чаще всего можно было встретить воина с нагрудным знаком «Отличный минер» или «Отличный сапер». А они, как известно, вручались лучшим мастерам своего дела.

Наряду с разминированием Подпорожья штаб инженерных войск Карельского фронта поручил нам произвести военно-инженерное описание финского оборонительного рубежа на участке от Обжи до Мегрозера.

На выполнение задания отводилась всего одна неделя. Мы наметили несколько рекогносцировочных групп, состоявших из командира — офицера из штаба бригады или какого-либо батальона — и нескольких саперов-разведчиков. Мне также довелось возглавить одну из групп.

Работа предстояла не только довольно кропотливая, но и опасная: в лесах бродило еще немало финских солдат, подчас целыми подразделениями. Кроме того, мы не без основания полагали, что оставленный противником рубеж с избытком нашпигован всякого рода взрывными устройствами, что могло оказаться опаснее бродячих солдат.

Что же представлял собой этот мощный оборонительный рубеж противника?

Вторая оборонительная линия финнов прикрывала оперативное направление между Ладожским и Онежским озерами. Слегка холмистая местность, поросшая густым лесом, с бесчисленным количеством озер, болот, рек и речушек, сама по себе являлась трудно преодолимой для наших наступавших войск, особенно для танковых и механизированных частей. Слабо развитая дорожная сеть еще больше сковывала их маневр. Но и эти дороги противник постарался сделать непроходимыми.

Сама линия обороны представляла собой систему отдельных опорных пунктов, хорошо вписанных в местность и способных благодаря этому обороняться в полном окружении. Промежутки между отдельными опорными пунктами были густо минированы, перекрыты лесными завалами и другими препятствиями и к тому же зачастую прикрывались огнем пулеметов из отдельных, хорошо замаскированных дзотов или стальных колпаков. В целом же тактические принципы этих опорных пунктов мало чем отличались от наших.

Огневые точки состояли из дотов, дзотов, бронепулеметных колпаков и стрелковых окопов полного профиля, с укрепленными крутостями. Все они связывались между собой системой открытых и закрытых ходов сообщения.

Артиллерия в таких опорных пунктах, в зависимости от калибра орудий, размещалась или на оборудованных специальным образом открытых площадках, или в закрытых сооружениях. Гарнизоны опорных пунктов размещались в блиндажах-землянках, способных выдержать прямое попадание авиабомбы калибра до 50 кг или снарядов войсковой артиллерии. В глубине опорных пунктов располагались командные пункты, узлы связи, хозяйственно-бытовые помещения и даже… церкви. Перед передним краем опорных пунктов во многих случаях устраивались системы управляемых и неуправляемых минно-взрывных препятствий, в том числе и противотанковых, если в этом была необходимость.

Имелось довольно много и так называемых скрытых огневых точек (СОТ), предназначенных для расстрела в упор наступающих солдат противника. Такие «соты» представляли собой грибовидные стальные колпаки, в которых размещались пулеметчики. Эти колпаки устанавливались на специальное деревянное или железобетонное основание так, чтобы их верхние части находились на уровне земли. Но в нужный момент пулеметчик с помощью ручного привода поднимал стальную часть колпака над землей и губительным «кинжальным» огнем поражал атакующих.

Бросалась в глаза добротность всех сооружений, будто строились они на века. По всему чувствовалось, что военные инженеры противника не страдали ни от недостатка времени, ни от скудности денежных средств. Так, боковые крутости земляных сооружений надежно укреплялись хорошо подогнанными друг к другу бревнами, жердями и досками, удерживавшими их от разрушений в непогоду и при близких разрывах бомб и снарядов. Во всех жилых сооружениях имелись камины, а стены были облицованы толстым декоративным картоном. Но что особенно поражало, так это блестящие от воска паркетные полы в офицерских блиндажах.

В том опорном пункте, который довелось описывать мне, я нашел даже углубленный в землю гараж для легковой автомашины возле командирского блиндажа. Ко всему прочему, опорные пункты финны мастерски замаскировали. Все это говорило о том, что данная оборонительная линия строилась основательно и прочно, в расчете на длительное сопротивление. Но расчеты профашистских финских правителей не оправдались: наступление наших войск, организованное и проведенное с подлинным полководческим искусством, стало столь стремительным и мощным, что противник в панике бросил все и обратился в бегство. Во время работы мы находили в дзотах пулеметы с заправленными, но не расстрелянными дисками или лентами, пушки со снарядами в казенниках, передвижные электростанции в полной готовности, мощные фугасы с подведенными к ним проводами, которые, в свою очередь, были подключены к распределительным электрощиткам.

Дел у наших рекогносцировщиков было много, времени — в обрез, так что на объекте приходилось находиться по 10–12 часов, благо что ночи снова стояли белые.

Я почти закончил описание порученного мне опорного пункта и уже прикидывал, что через день-два могу везти донесение в штаб бригады, как вдруг неожиданно приехал капитан Н. Петровский, недавно зачисленный в наше оперативное подразделение, и, мрачный, молча передал мне сложенный вдвое лист бумаги. Еще ничего не понимая, но предчувствуя, что случилось ЧП, машинально разворачиваю бумагу и читаю прыгающие строки:

«Товарищ Фомин, вчера погиб Комиссаров. Вам необходимо срочно прибыть в штаб для его замены. Вопрос со Штейном и Подмосковновым согласован. Вашу работу закончит Петровский. Введите его в курс дела. А. Дуборг».

Я еще и еще раз перечитывал записку начальника штаба бригады, но ее смысл никак не хотел укладываться у меня в голове. Не верилось, что погиб Яков Петрович, к которому когда-то, в начале войны, я поступил под начало и с которым потом прошагал больше двух лет по фронтовым дорогам, съел, как говорится, пуд соли, по-мужски крепко сдружился. Погиб не просто мой фронтовой друг и непосредственный начальник. Погиб талантливый инженер, умевший находить решения там, где их, казалось бы, не найти.

— Как погиб Яков Петрович? — спросил я Петровского.

Тот только руками развел:

— Говорят, подорвался. А где и как — не знаю.

— Что на словах приказал передать Александр Александрович? — Я имел в виду полковника Дуборга, который незадолго до того стал начальником штаба бригады, сменив переведенного в другую инженерную бригаду Сергеенко.

— Больше ничего… Просил только поторопить.

Как разведчик-мотоциклист ни торопился, ночь, хотя и белая, застала нас в лесу, что, надо прямо сказать, не очень нравилось. К счастью, все обошлось, и, едва забрезжил ранний северный рассвет, мы были у себя в штабе. А еще час спустя я уже беседовал со Штейном.

— Принято решение назначить вас вместо Якова Петровича на должность начальника первого отделения. В принципе, задачи свои вы знаете. — И, тяжело вздохнув, прибавил: — Видите, как получилось: не у кого принимать дела.

Я спросил, как погиб Яков Петрович.

— Дурацкая случайность. Впрочем, все случайности дурацкие. Мы ехали с ним на моей эмке в шестьдесят второй батальон. Откуда ни возьмись, два вражеских истребителя. Хотя и перемирие, но береженого, как говорится, бог бережет. Мы выскочили из машины — и в укрытие. И вот — я ничего, а Яков Петрович подорвался на мине. Отвез я его в госпиталь, но ничем помочь там уже не могли. В тот же день он скончался.

Комбриг помолчал, потом добавил:

— Вы находились с Комиссаровым в товарищеских отношениях, поэтому я прошу проследить за тем, чтобы его личные вещи отправили родственникам. Возьмите это на себя.

Я выполнил поручение командира бригады, оставив себе на память о товарище лишь маленькую записную книжечку, куда Яков Петрович вносил всякого рода справочные сведения военно-инженерного характера бисерным почерком и которая хранится у меня до сих пор.

 

Глава шестая

БОЙ С ДИВЕРСАНТАМИ

Едва успел осмотреться на новой должности, как из штаба 99-го стрелкового корпуса, которому теперь оперативно была подчинена 13-я штурмовая инженерно-саперная бригада, поступил приказ о перебазировании из Видлицы в район озер Суоярви.

— Вот, Алексей Иваныч, где будет размещаться штаб, — сказал мне полковник А. А. Дуборг и поставил карандашом точку на карте — на берегу одного из озер. — Как раз на этом мысочке.

— А кто видел этот мысочек, Александр Александрович? — задал я вопрос начальнику штаба.

— Пока никто. Распорядитесь послать туда группу бойцов из комендантского взвода. Пусть все приготовят к нашему прибытию.

Учитывая, что личный состав батальонов уже давно взаимодействовал с частями 99-го стрелкового корпуса, переправляться на новое место предстояло лишь отделам и службам штаба, комендантскому взводу и взводу связи, моторазведроте, батальону ранцевых огнеметов, на днях прибывшему в бригаду, роте вожатых собак-миноискателей, интендантским службам и складам и медико-санитарному взводу.

Колонны вел полковник А. А. Дуборг. 150 километров по разбитым лесным дорогам мы одолели довольно быстро. Правда, без отстающих не обошлось, но в девять вечера в основном все были на месте. Кругом стеной стоял лес. Справа, метрах в двухстах, просматривалось озеро, а слева — небольшая поляна, видимо, старая вырубка, поросшая редким кустарником и отдельными небольшими деревцами.

— Заповедник, да и только, — недовольно проворчал Дуборг. — Не удивлюсь, если встретимся с медведем.

Но встреча нам предстояла гораздо более худшая. Впрочем, все по порядку…

От основной дороги, по которой мы ехали, к озеру вела неширокая просека, вдоль которой мы разместили автомобили штаба бригады и моторазведроты. До въезда в расположение штаба, вдоль основной дороги, с одной стороны расположился 40-й батальон ранцевых огнеметов (40 ОБРО), с другой дымились костры и полевые кухни, где повара спешно готовили совмещенный обед и ужин. Я в штабной машине при свете электролампочки, питаемой от автомобильного аккумулятора, готовил кодированное радиосообщение частям бригады о новом месте расположения штаба. Внезапно открылась дверца, и появившийся в ее проеме начальник связи бригады майор Муравский встревоженно произнес:

— Товарищ майор, прошу подойти к штабной рации.

— А что случилось?

— Сами услышите.

Переносная радиостанция была развернута прямо на земле, всего в нескольких шагах от моей машины. Девушка-радистка, как только я подошел, сдернула с головы наушники и передала мне. Сначала слышались лишь потрескивание атмосферных разрядов и какие-то непонятные далекие голоса, потом в наушниках раздался мужской голос, отчетливо произнесший на русском языке:

— Я — «Гора»… Я — «Гора»… Всем «Пригоркам», «Сопкам» и «Бугоркам»… Всем «Пригоркам», «Сопкам» и «Бугоркам»… Нашими «голубками» в районе вашего размещения замечено много чужих «гостей». Примите меры по усилению своей охраны и обороны. В случае появления их немедленно докладывайте Первому, а сами постарайтесь их ликвидировать. Повторяю… — И текст радиопередачи повторился.

— Как по-вашему, что это за радиостанция? — спросил я майора Муравского.

— Видимо, корпусная и, судя по громкой слышимости, находится неподалеку. И работает она в корпусном волновом диапазоне. Других подобных здесь не должно быть.

Я знал, что штаб 99-го стрелкового корпуса располагался в двух-трех километрах от нас, так что предположение Муравского имело основания.

— Пойдем докладывать начальнику штаба.

— Ну и что вы предлагаете? — спросил тот, выслушав мое сообщение.

— На охрану на ночь вместо комендантского взвода следует выставить подразделение моторазведроты капитана Нежурина и там же держать дежурный взвод. Неплохо было бы собрать весь командный состав, включая командира батальона ранцевых огнеметов, и поставить перед ними конкретные задачи на случай внезапного нападения. Я же быстренько, до того как они соберутся, набросаю план нашей обороны.

Полковник Дуборг, подумав минуту, ответил:

— Думаю, что особых оснований для беспокойства нет. Охрану надо усилить — с этим я согласен. И немедленно установите, Муравский, телефонную связь со штабом корпуса. Собирать офицерский состав не следует: не надо порождать панических настроений. Но план обороны нашего расположения доложите мне через час.

Скажу откровенно: не во всем я был согласен с начальником штаба, но перечить не стал. Однако кое-какие необходимые, на мой взгляд, меры решил все же предпринять по собственной инициативе. Первым делом срочно расставить посты и секреты, для чего использовать разведчиков. Затем повидать командира 40-го отдельного батальона ранцевых огнеметов майора В. Г. Олейникова, чтобы предупредить об опасности и наметить совместные действия на случай нападения. По дороге меня остановил Муравский:

— Мои девушки под командой старшего сержанта Николаева уже тянут связь к штабу корпуса. — И он показал рукой направление, куда ушли связисты.

И именно в это мгновение в той стороне, особенно гулкие в ночной лесной тишине, треснули два винтовочных выстрела, послышался женский крик, полный страха и боли, и заглушающая его автоматная очередь. И вновь все замерло, как в природе в предчувствии грозы. Затем, точно пламя по пропитанной бензином веревке, пулеметно-автоматная стрельба побежала вдоль дороги, с каждой секундой разрастаясь.

Мелькнула мысль: не напрасно нас предупреждали.

— Эх, как жалко, погибли мои девчата! — вскрикнул Муравский и побежал к своим связистам.

Я, вынув пистолет, бросился к дороге, вдоль которой в ряд стояли штабные автомобили. Там слышалась самая отчаянная стрельба.

С неба безучастно светила луна, и в ее мертвенном свете все происходящее принимало какой-то зловещий, фантастический оттенок.

Стараясь побыстрее достичь дороги, я нырнул в первый же темный промежуток между машинами. И почти столкнулся с финским солдатом, которого, видимо как и меня, тоже прельстила эта затененная сторона. Я, почти не делясь, машинально нажал на спусковой крючок. Солдат глухо вскрикнул и стал валиться мне под ноги. Перепрыгнув через него, я выбежал на освещенную луной дорогу.

Метрах в десяти — пятнадцати от меня ее наискось пересекал командир моторазведроты Нежурин, с ходу строчивший из ручного пулемета в сторону леса за дорогой.

— Ложись! — крикнул я ему. — Убьют!

Но Нежурин то ли не слышал меня, то ли не обратил на мой окрик внимания. Продолжая стрелять, он дошел почти до противоположной стороны и тут, покачнувшись, упал. Я инстинктивно бросился к нему. Но меня опередил один из разведчиков его роты. Он подхватил своего командира, я — пулемет, и мы, пригнувшись, бросились на свою сторону дороги. Вдоль ее обочины, в неглубоком кювете, лежала реденькая цепочка наших штабных офицеров, бойцов разведроты и с максимальной интенсивностью вела огонь по невидимому в кустах противнику. Я не успел еще толком установить пулемет на обочине, как рядом со мной оказался разведчик, тащивший Нежурина.

— Командир убит, — сказал он глухо. — Но пулемет, товарищ майор, мой и разрешите мне самому вести из него огонь. Я с ним лучше управлюсь. — И он короткими экономными очередями стал бить по вспышкам выстрелов, особенно ярким на теневой стороне леса.

Судя по разгоревшейся перестрелке, которая распространилась вплоть до того места, где, по моим предположениям, находился батальон ранцевых огнеметов, против нас действовал примерно армейский батальон. Связисты Муравского, потянувшие телефонный провод к штабу корпуса, ценою своей жизни предупредили нас об опасности, дали возможность хотя и наспех, но все же подготовиться к отражению нападения.

В то же время противник, видимо, просто не подозревая, что ему противостоит горстка штабных, тоже решил не рисковать.

Перестрелка и минометный огонь постепенно затихли. Но зато над нашими головами просвистел снаряд и разорвался где-то на берегу озера. За ним проследовал второй, третий… Финская артиллерия била, судя по орудийным выстрелам, откуда-то издалека и редко. Прилетят два-три снаряда, ухнут разрывами на берегу или в воде озера, а следующая очередь — минуты через три.

— Дальнобойная бьет, — заметил лейтенант Николай Чулошников, заместитель начальника политотдела бригады по комсомолу.

— Боятся своих накрыть, вот и лупят с перелетами.

«Слава богу, что так, — подумал я про себя, — а то горячо нам пришлось бы». Но Чулошникову я ничего сказать не успел: ко мне подбежала Лиза Опрышко, писарь интендантского отдела, и скороговоркой произнесла:

— Товарищ майор, вас вызывает полковник Дуборг.

— А где он?

— В медсанвзводе. Ранен. — И, увидев, что я собрался уходить, попросила: — Товарищ майор, разрешите мне остаться здесь?

— Ни в коем случае, — возразил я.

— Товарищ майор, — настаивала Лиза. — Ну пожалуйста…

Я хотел одернуть ее, но, увидев на лице девушки печаль, сказал:

— Впрочем, у тебя есть свое начальство. Вот и разговаривай с ним.

Лиза поняла это как разрешение и, взяв лежавшую здесь винтовку, приготовилась к стрельбе.

— Спасибо, товарищ майор! — И ее глаза озорно блеснули. — А то война скоро кончится, а я еще ни в одном бою не была!

Дуборга я нашел в медсанвзводе. Раненный в руку, он сидел на земле, привалясь спиной к колесу санитарной летучки. Китель накинут на одно плечо. Здоровой левой рукой он бережно поддерживал правую, забинтованную почти до плеча.

— Как себя чувствуете? — спросил я его.

— Неважно, — глухо ответил начальник штаба. — Потерял много крови. Вы теперь, Алексей Иванович, остались старшим по должности.

— А где же Подмосковное и Кузнецов? — поинтересовался я.

— Они уехали вместе со Штейном. Так что берите командование на себя. Не давайте возможности противнику захватить дорогу и ворваться в наше расположение. Любой ценой спасите Боевое Знамя бригады. Свяжитесь со штабом корпуса и попросите у них помощи. Идите… — И Дуборг утомленно закрыл глаза.

Я потихоньку отошел от него, раздумывая, с чего начать? Ко мне подошел наш бригадный военврач.

— Товарищ майор, надо срочно эвакуировать в Олонец тяжелораненых.

— А как Дуборг?

— Ранение средней тяжести, но сильно ослаб из-за потери крови. Его надо бы тоже отправить в армейский госпиталь.

— А до утра это дело не терпит? Видите, что творится! Боюсь, что финны где-то перерезали дорогу… Так что прошу сделать все возможное для раненых. Утром при первой возможности эвакуируем их.

Теперь надо было решить вопрос о Боевом Знамени бригады. Я знал, что во время наших переездов оно находилось под охраной вместе со спецчастью, начальником которой был лейтенант Гончаров, человек уже немолодой, умеющий сохранять спокойствие в любых обстоятельствах.

Гончарова я нашел около автомобиля спецчасти. Он невозмутимо курил толстую «козью ножку».

— Где наше знамя?

Гончаров молча расстегнул поясной ремень и приподнял гимнастерку. Под ней алел бархат знамени.

— Не бойтесь, товарищ майор, — сказал Гончаров, снова застегивая ремень, — финнам нашего знамени не видать. В случае чего, попытаюсь вплавь через озеро добраться до штаба корпуса. Я ведь вырос на Азове, неплохо плаваю. В общем, знамя со мной.

Я понял, что этому человеку можно верить, и молча пожал ему руку.

Гончаров остался у машины, а я поспешил к дороге, на которой вновь началась перестрелка.

— Товарищ майор, — обратился ко мне офицер 2-го отделения штаба бригады капитан М. В. Ченакин, — на передке кончаются боеприпасы. Уже вычистили подсумки и диски у убитых и раненых.

— А где майор Филатов? — Он ведал в бригаде всем нашим боеснабжением.

— Вот майор Филатов, — раздался где-то рядом его голос, и он сам возник из-за одной из штабных автомашин.

— Николай Васильевич, дорогой, что у тебя есть из боеприпасов? Ты успел что-нибудь захватить?

— Успел, Алексей Иванович, как душа чуяла. Боеприпасы я уже отправил в цепь. — И он показал на дорогу. — И еще туда послал с десяток автоматов из своего резерва.

— Hy молодец! — не удержался я от неуставной похвалы. — Ченакин! — крикнул я в темноту. — Возвращайся, патроны у всех будут.

— Есть! — раздалось в ответ.

Мне, однако, не давали покоя два вопроса: как связаться со штабом корпуса и что происходит у огнеметчиков, в районе расположения которых все время шла перестрелка? Впрочем, раз там стреляют, значит, огнеметчики держатся.

Начинало светать. Луна потускнела, и без того редкие тени утратили свои контуры, от озера наплывал туман.

Мелькнула тревожная мысль, что именно на рассвете противник попытается предпринять решительную атаку, чтобы разделаться с нами.

И как бы в подтверждение моей тревоги в нашем расположении одна за другой с характерным звуком начали рваться мины, затем со стороны дороги раздались крики, заглушенные шквалом выстрелов. Я поспешил туда. Пели пули, срубая ветви или глухо ударяясь в стволы деревьев.

Вот и дорога. Из леса к ней выдвигалась вражеская цепь. Темные фигурки финских солдат двигались в нашу сторону, на ходу строча из автоматов.

Но что-то в их приближении было не так. Что-то сковывало их движения. И тут я догадался: болото! Поляна, которая нам отсюда — да, видимо, и им сначала — казалась ровной и сухой, ибо была густо укутана высокой травой, на самом деле представляла собой кочковатое болото. Хорошо, что мы не сунулись туда со своими машинами… Да, на нем не разбежишься, хотя сзади подхлестывают резкие выкрики команд. Финны падали, цеплялись за кусты, помогали друг другу выбраться из трясины. Малоподвижная, их цепь стала прекрасной мишенью для наших пулеметчиков: многие, падая, уже не поднимались. Не одолев и половины пути, атакующие стали пятиться назад и вскоре скрылись за стволами деревьев. Миномет, бивший с их стороны, замолчал. Мы тоже прекратили стрельбу. На болоте остались лишь финские санитары, которые оказывали помощь раненым.

— Все! — удовлетворенно произнес лежавший рядом со мной боец из разведроты. — Больше, наверное, не полезут. Уже утро.

Я поднял голову. Действительно, исчезла та серая дымка, которую и темнотой назвать нельзя, а высокие вершины сосен заметно порозовели от разгоравшегося за лесом утра.

«Теперь, пожалуй, можно побывать и у огнеметчиков», — подумал я, поднимаясь с земли и закидывая за плечо автомат. Но в это время со стороны Олонца послышался шум мотора, и на дороге показался «виллис». «Слава богу, комбриг», — мелькнула радостная мысль. «Виллис» вильнул в сторону наших штабных машин и остановился. Я поспешил к нему. Штейн уже выбрался из машины и, как мне показалось, несколько растерянно осматривал все вокруг.

— Что здесь происходит?

Я сжато, как только мог, обрисовал ему обстановку.

— А со штабом Девяносто девятого корпуса связались?

— К сожалению, такой возможности не было…

— Но дорога-то свободна, — удивился Штейн. — Я же проехал.

— Видимо, противник отошел в лес, не сумев опрокинуть ни нас, ни огнеметчиков. А заминировать либо просто не успел, либо нечем было.

— Может быть, — согласился комбриг. — А где начальник штаба?

— Ранен.

— Какие потери?

— Убиты Нежурин, Царев, погибли четверо у Муравского, из них три девушки, имеются убитые и в моторазведвзводе. Более десятка раненых, из них четверо — тяжело. Военврач еще ночью требовал их отправки в армейский госпиталь.

— Хорошо, сейчас прикажу отправить их на санитарной летучке. А вы, майор, берите пару бойцов из моторазведроты и на моем «виллисе» немедленно двигайте в штаб корпуса за подмогой.

— Товарищ полковник, вы один проскочили, и я проскочу. Людей лучше оставить для охраны санитарной летучки.

— Согласен. Но офицера-штабника возьмите обязательно: кто-нибудь из вас двоих должен до штаба корпуса добраться. Возьмите, например, капитана Попова.

Через пять минут я и капитан Ф. Ф. Попов на комбриговском «виллисе» мчались в сторону Олонца. В душе каждый ожидал, что из леса, молчаливо стоявшего стеной по обеим сторонам дороги, вот-вот ударит автоматная очередь, и водитель до отказа давил на газ, выжимая из своего американского друга все, на что тот был способен. Минут через тридцать бешеной гонки радиатор машины уперся в шлагбаум.

— Приехали, — сказал водитель, до того не проронивший ни слова.

Вышедший из будки дежурный офицер, узнав, откуда и кто мы, приказал водителю:

— Машину вон к тем кустам, а вы, — обратился он к нам, — за мной.

Несмотря на раннее утро, штабной народ толпился тут и там, большинство с автоматами в руках.

— Всю ночь где-то за озером шел бой, — сказал наш провожающий, — вот мы и приготовились.

— Мы вели этот бой, — ответил я.

Командир корпуса сидел на берегу озера в накинутой на плечи кавказской бурке и рассматривал лежавшую на коленях карту. Поодаль сидели на траве и о чем-то вполголоса спорили между собой три офицера. Я представился генералу и коротко доложил о ночных событиях.

— Почему же вы молчали столько времени? — удивился генерал. — То-то мы слышим бой, да не можем понять, кто с кем дерется. Почему не наладили связь?

Я рассказал, как все произошло.

— Значит, здорово досталось?

— Есть убитые и раненые.

— Хорошо, хоть сами не попали в плен, — сказал подошедший полковник, как оказалось, начальник штаба.

Представив меня, генерал обратился к нему:

— Чем мы можем помочь саперам? У нас в тылу оказался весьма крупный диверсионный отряд противника, пока с неясной для нас задачей, и с ходу наскочил на их штаб, — и он кивнул в мою сторону. — Те, молодцы, пока держатся. Но силенок у них маловато. — Он помолчал. — Эта банда может нам здорово напакостить, и ее надо немедленно задавить. Что у нас сейчас под рукой?

Полковник назвал несколько частей и добавил:

— От вашего имени я отдал приказ немедленно направить сюда один полнокровный батальон из резерва.

Саперам можно сейчас выделить пару тридцатьчетверок и взвод пулеметного батальона. Думаю, что с этим подкреплением они отобьются. А мы не позволим диверсантам пробиться к своим.

— Добро! — сказал генерал. — Но вызовите еще «илы», пусть как следует обработают лесной массив, где сейчас сосредоточилась неприятельская группа.

Примерно через полчаса мы во главе колонны, состоявшей из двух танков Т-34 и двух грузовиков, в кузове которых сидели бойцы пулеметного батальона со станковыми пулеметами, появились в расположении нашего штаба.

— Кажется, подкрепление уже не потребуется, — сказал капитан Попов.

Действительно, кругом тихо. Судя по всему, противник отступил. Тем не менее танкисты и пулеметчики обстреляли лес, а звено «илов» проутюжило его сверху, бомбя и обстреливая ракетами и из пулеметов.

Днем на берегу озера Суоярви мы похоронили наших солдат и офицеров, погибших в этом неожиданном ночном бою.

Для нас он оказался здесь последним.

Поражение финской армии вынудило правительство Финляндии поторопиться с принятием решения о выходе из войны. 25 августа Финляндия обратилась с просьбой начать переговоры о мире, а 19 сентября в Москве было подписано соглашение о перемирии. Умолк грохот пушек и на Карельском перешейке, между Ладожским и Онежским озерами. И однажды утром вдруг наступила неожиданная тишина. Даже не верилось, что никто больше не будет стрелять. Молчали финны, молчали и наши.

 

Глава седьмая

ОТ КИРКЕНЕСА ДО БЫДГОЩА

После заключения перемирия с Финляндией 13 я инженерно-саперная штурмовая бригада была придана 14-й армии, которой командовал генерал-лейтенант В. И. Щербаков.

Финские войска в соответствии с договором о перемирии к сентябрю отошли на участке от Ухты до Ладожского озера за линию государственной границы. Опасаясь выхода советских войск в тыл 20-й горной армии с юга, немецкое командование начало отводить свои подразделения с Кандалакшского и ухтинского направлений в северные районы Финляндии. Но на мурманском направлении противник прочно удерживал занимаемые рубежи, придавая большое значение районам Петсамо и Киркенеса. Здесь добывались никель и медь, необходимые для германской промышленности, и находились незамерзающие порты Баренцева моря, где базировались гитлеровские военные суда. На этом участке линия фронта оставалась неизменной с сентября 1941 года. Здесь, в условиях труднопроходимой горно-лесистой и болотистой местности, за три года фашисты создали мощную трехполосную оборону глубиной до 150 километров. Наша 14-я армия при поддержке кораблей Северного флота и авиации должна была окружить и уничтожить главные силы противника.

7 октября 1944 года началась Петсамо-Киркенесская наступательная операция, в которой наша бригада участвовала совместно с 99-м и 131-м стрелковыми корпусами.

Инженерным войскам предстояло не только в составе штурмовых групп прорвать оборону противника, но и обезвредить тысячи различных мин, взрывных устройств, построить десятки мостов через многочисленные реки, восстановить старые и проложить новые участки дорог в трудных горных условиях. И все это — в самые сжатые сроки, да еще коварной полярной осенью.

В боевые порядки 99-го и 131-го стрелковых корпусов от бригады были выделены два штурмовых батальона и два взвода ранцевых огнеметов. Остальные батальоны состояли в резерве армии. После артиллерийской подготовки пехота, с которой взаимодействовали наша подразделения, прорвав главную полосу обороны противника, с ходу форсировала реку Титовку и захватила плацдармы на ее западном берегу. К исходу третьего дня, несмотря на ожесточенное сопротивление гитлеровцев, войска 14-й армии полностью прорвали их оборону на направлении главного удара и создали условия для наступления на Петсамо (Печенгу) и Луостари.

Наши саперы участвовали в штурме двух узлов обороны противника, значившихся тогда на военных картах как Большой и Малый Кариквайвиши. На этот раз они действовали гораздо успешнее, чем летом 1943 года под Ленинградом, так как, учтя печальный опыт, в штурмовые группы помимо саперов включили пехоту, пушки, минометы и даже по два-три танка. И эффект от их действия оказался совершенно иным: каждая штурмовая группа полностью выполнила боевую задачу с минимальными потерями. Иными словами, опыт рождался в боях.

Наступление 14-й армии продолжало успешно развиваться. 15 октября во взаимодействии с силами Северного флота был освобожден город Петсамо (Печенга), а 25 октября соединения 131-го и 99-го стрелковых корпусов, сломив упорное сопротивление противника на промежуточных рубежах, заняли город и порт Киркенес — главную базу снабжения 20-й армии гитлеровцев. В этих боях участвовало два батальона морской пехоты. К концу октября наши войска завершили Петсамо-Киркенесскую операцию, закрепившись на рубеже севернее Найдена и юго-западнее Наутси.

В приказе Верховного Главнокомандующего от 1 ноября 1944 года указывалось: «Войска Карельского фронта во взаимодействии с соединениями и кораблями Северного флота, наступая в трудных условиях Заполярья, сегодня, 1 ноября, завершили полное освобождение Печенгской области от немецких захватчиков». Труден был путь до Киркенеса. Саперы восстанавливали взорванные отходящим противником мосты через многочисленные реки, приспосабливали для движения разрушенные участки дорог на крутых откосах гор и на болотах, освобождали от мин дороги и тропинки, которые в этих условиях приобретали тоже серьезное значение. Все было подчинено главной задаче ни на один час, ни на одну минуту не задержать наступления. Офицеры штаба бригады почти постоянно находились в батальонах.

Особую сложность представляло сооружение мостов. Прежде всего — где раздобыть нужный материал? Для временного моста лучшего строительного материала, чем дерево, не найти, но попробуйте раздобыть его в тундре! И все же мы находили выход из положения. Разбирали освободившиеся после нашего наступления землянки и прочие времянки, искали стволы деревьев по берегам рек, обшаривали всякие закоулки, где, по нашим предположениям, могло иметься хотя бы одно бревнышко. И, как ни странно, находили, и мосты делали в срок, хотя и весьма неказистые на вид.

Как же много значат на войне смекалка и находчивость! Сколько бы авторских свидетельств можно было бы, по нынешним меркам, выдать бойцам, сержантам, офицерам за рационализаторские предложения, а порой и изобретения!..

Штаб бригады разместился на окраине Киркенеса, где не оставалось целым, пожалуй, ни одного здания — настолько пострадал он за время войны. К тому же, уходя, фашисты довершили разрушение города, уничтожив все пригодные для жилья строения. Немногочисленные оставшиеся в живых жители ютились в наспех сколоченных бараках, землянках и даже в пещерах. Не хватало продовольствия, топлива, одежды. Наше армейское командование, а также советские и партийные органы Мурманска приняли ряд мер по снабжению населения северных районов Норвегии продовольствием, хотя никаких излишков и сами не имели. Помогли норвежцам и саперы, очистив от мин город и прилегающую территорию. Одному из наших батальонов довелось принять участие в восстановлении электростанции. И наши солдаты искренне радовались, когда загорелись электрические лампочки.

Другой батальон участвовал в возведении временного наплавного моста через широкий Яр-фьорд и восстановлении взорванного немцами подвесного моста для пешеходов. Там, где фашисты разрушали, мы строили. То, что гитлеровцы намеревались взорвать, мы разминировали. Тех, кого они морили голодом, мы накормили. Я не знаю ни одного случая, чтобы городские власти или жители пожаловались на кого-нибудь из советских воинов.

Как дань глубокой признательности советскому народу и его армии за освобождение от гитлеровцев в Киркенесе воздвигнут памятник советским воинам, погибшим при освобождении Северной Норвегии от немецко-фашистских оккупантов.

В конце ноября 1944 года бригада возвратилась на территорию СССР Штаб бригады с 64-м батальоном и мелкими подразделениями расположился в поселке Кильдинстрой, что под Мурманском, а остальные батальоны — в разных населенных пунктах и бывших военных городках, многие из которых состояли сплошь из землянок. Здесь когда-то размещались армейские резервы и различные тыловые учреждения.

Как и прежде, в перерывах между боями развернулась боевая учеба личного состава.

Хотя война явно подходила к концу, новый командир бригады полковник И. М. Гурьев, сменивший С. Л. Штейна после той печальной ночи под Лоймолой, когда штаб бригады едва уцелел от разгрома, приказал организовать учебу без всяких скидок на близящийся конец войны и сложные погодные условия.

Вернувшийся в бригаду после излечения в госпитале А. А. Дуборг был того же мнения, и мы с начальником второго отделения штаба капитаном Ю. Н. Глазуновым, прекрасным специалистом, бывшим уже тогда кандидатом технических наук, сменившим на этой должности капитана Ф. Ф. Попова, засели за составление планов учебы.

Главным для нас было учесть полученный опыт и подготовить подразделения, особенно новое пополнение, к предстоящим боям. Вместе с тем мы подумали и о специализации наших батальонов. Так, основываясь на уже приобретенном боевом опыте, решили проводить боевую подготовку дифференцированно: с 61-м батальоном — по переправам, с 62-м — по инженерному сопровождению танков, с 63-м — по строительству мостов, с 64-м и 65-м — по штурмовым действиям. Подобная практика позволяла максимально сократить время на подготовку к новым боям.

В батальонах прошли собрания о задачах коммунистов и комсомольцев по изучению опыта сражений в Заполярье. Командование, политотдел, партийные организации прежде всего позаботились о повышении технических знаний офицерского состава и особой его ответственности за высокое качество проводимых занятий.

На служебных совещаниях были поставлены конкретные задачи по изучению этого опыта, после чего организованы специальные методические занятия с офицерами и отдельно с сержантами. Политработники организовали обмен опытом передовиков, широко освещали ход изучения военной техники в боевых листках, обсуждали на собраниях личного состава.

Важное значение в партийно-политической работе придавалось распространению боевого опыта, накопленного в инженерных войсках. Для этого также использовались самые разнообразные формы работы — от лекций и бесед о боевых возможностях инженерной техники до встреч с саперами — героями боев, до партийных и комсомольских собраний, на которых обсуждались пути овладения наиболее эффективными приемами и способами выполнения инженерных задач.

Важную работу вели агитаторы. Они, как всегда, помогали командирам и политработникам воспитывать у личного состава чувство советского патриотизма и жгучую ненависть к фашизму, мужество в бою и волю к победе. Мы старались, чтобы агитаторы были в каждом взводе и чтобы с ними регулярно проводились инструктажи.

Здесь надо сказать, что направленность партийно-политической работы с личным составом всегда определялась общей обстановкой на фронтах. Если в оборонительных боях первого периода войны командиры, политработники, партийные и комсомольские активисты главное внимание сосредоточивали на воспитании воинов в духе непреклонной стойкости в бою при защите занимаемых рубежей, то в наступательных операциях упор делался на воспитание боевой активности, наступательного порыва. Теперь же, после перенесения военных действий за рубежи нашей Родины, большое внимание уделялось разъяснению великой освободительной миссии Советских Вооруженных Сил, интернациональному воспитанию воинов и повышению бдительности.

В начале февраля 1945 года мне пришлось отправиться в штаб инженерных войск Карельского фронта, который после заключенного перемирия с Финляндией находился в Ярославле, на десятидневные сборы по обмену опытом боевой работы оперативных отделений штабов инженерных соединений.

На сборы собралось человек пятнадцать. На первом же занятии получили наказ: никому, кроме своих прямых начальников, не рассказывать о проделанной на сборах работе, ибо она носит секретный характер.

В перерыв в курилке оживленно обсуждали это предупреждение. На войне вообще все требует секретности, и подготовка к любой операции проводится в строжайшей тайне, так чего нас об этом предупреждать?

— Будем брать Берлин, — высказывали предположение одни.

— Чего же здесь секретного? — возражали другие.

— А вы обратили внимание, что на картах, которые нам раздали, местность пустынно-гористая? — замечали третьи.

Сошлись в мнении, что придется отправляться на восток. Но — когда?

Более недели мы, пользуясь странными картами, на которых значились явно выдуманные названия рек, гор и населенных пунктов, по всем правилам составляли расчеты-заявки на необходимое количество вагонов и платформ для переброски бригад со всем их имуществом и техникой, допустим, из-под Мурманска до пунктов, указанных на картах.

Когда кто-то из нас, видимо шутки ради, вместо условного населенного пункта написал на своей карте «Харбин», представитель штаба фронта, собрав всех, сказал:

— Не занимайтесь сопоставлением наших карт с подлинными географическими. Мы же предупреждали вас, что районы, изображенные на учебных картах, может быть, вообще не существуют в природе и не стоит их привязывать к конкретной местности.

Около недели мы старательно отрабатывали все необходимые документы.

Руководители сборов не допускали никаких условностей и неточностей. Все должно было быть так, как на самом деле. Мне даже пришлось несколько раз по военному телеграфу запрашивать в штабе бригады нужные сведения. Наконец работа была закончена, принята штабом фронта, и я возвратился в бригаду. После моего подробного доклада комбриг и начальник штаба многозначительно переглянулись.

— Ну, Иван Митрофанович, — полушутя-полусерьезно сказал начальник штаба, обращаясь к полковнику Гурьеву, — не пришлось бы нам в скором времени танцевать вальс «На сопках Маньчжурии».

— Пожалуй, — согласился командир бригады, — хотя там и своих танцоров хватает. В общем, поживем — увидим… В любом случае — Фомин был в Ярославле на разборе последней операции Четырнадцатой армии. И все.

Однако события развивались не так, как мы предполагали. В начале апреля бригаду передали в оперативное подчинение 2-го Белорусского фронта, которым тогда командовал Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Местом дислокации был определен польский город Быдгощ. Немцы именовали его Бромбергом. Всего за двое суток из зимы, стоявшей под Мурманском, мы оказались в крае, где буйствовала весна. Ярко-зеленая трава, цветущие сады, птичий гомон и соловьиные соло — все это после северного белого безмолвия казалось каким-то чудом, волшебством.

Если прибавить сюда задорные улыбки польских девчат, которыми они одаривали нас при встречах на улицах почти не пострадавшего от войны города, то, откровенно говоря, очень трудно было бороться с ощущением возврата к мирной жизни. Естественно, это несколько расхолаживало людей, снижало бдительность. Неохотно занимались надоевшей боевой учебой: сколько можно?

— Быстрее бы на фронт, — высказывались командиры рот и батальонов, — а то, пока мы тут прохлаждаемся, война кончится…

Все завидовали батальону ранцевых огнеметов и батальону амфибий — его вместе с четырьмя десятками американских машин бригада получила еще под Мурманском, — которым в этот период довелось участвовать в боевых действиях — огнеметчикам при штурме укрепленного пункта в районе Грауденца (Грудзендза), а подразделению амфибий — при форсировании Одера под Штеттином. Надо отдать должное американской технике: машины, по отзывам экипажей, показали себя хорошо в боевой и эксплуатационной обстановке.

В основном же, находясь в Быдгоще, бригада занималась боевой подготовкой и несла охрану отведенных ей участков города и ведущих к нему дорог. Боевики из так называемой Армии Крайовой, подчинявшейся польскому эмигрантскому правительству в Лондоне, совершали в городе и на дорогах диверсии, нападали на мелкие подразделения и отдельных наших и польских военнослужащих, убивали местных активистов, выступавших за прочный союз с СССР. В самом Быдгоще бандиты решили помешать проведению первомайского митинга. Впрочем, польские власти предполагали, что возможна бандитская вылазка, поэтому накануне праздника в штаб бригады прибыл военный комендант города, полковник Войска Польского, хорошо говоривший по-русски. Он просил, чтобы в праздничных мероприятиях принял участие и личный состав нашей бригады.

— Одно ваше присутствие удержит контрреволюционную нечисть от провокаций.

Мы согласились совместно отпраздновать 1 Мая, однако полученное предупреждение о возможных провокациях игнорировать не могли и решили: вывести личный состав с оружием и боевыми патронами, не вникая при этом, разумеется, в дела польской милиции.

С раннего утра по улицам города к стадиону, где должен был состояться митинг, потянулись колонны демонстрантов. Ласково грело солнце. Люди приоделись по-праздничному, на лицах были улыбки, звучали веселые песни. Разноцветными майками выделялись в толпе демонстрантов ребятишки.

Часам к одиннадцати колонны демонстрантов втянулись на стадион, расцвеченный флагами, лозунгами и транспарантами. Праздничная толпа широким кольцом окружила трибуну, возвышавшуюся в центре футбольного поля. Ребятишек, как водится, пропустили вперед, поближе к трибуне, на которой находились представители политических партий, органов городского самоуправления и несколько польских и советских офицеров, в том числе наш комбриг полковник И. М. Гурьев и начальник политотдела полковник П. Г. Подмосковнов.

После официального открытия митинга бригадный оркестр заиграл «Интернационал». Мы замерли в строю, а стоявшие на трибуне и вокруг нее — я имею в виду мужчин — сняли головные уборы. Но вдруг какое-то непонятное волнение произошло около трибуны. Оркестр продолжал играть, но теперь в мелодию вплелись звуки какие-то новые, непонятные, отрывистые. Вдруг оркестр резко смолк, только одинокая труба еще протянула несколько нот, и тут до нас донеслись те, непонятные, другие звуки — выстрелы и крики людей. А над стадионом зазвучал твердый голос польского военного коменданта. Говорил он на польском, но мы, уже попривыкшие, понимали его почти дословно:

— Товарищи, по митингу стреляют замаскировавшиеся враги польского и советского народов, стремясь помешать нам отпраздновать Международный день солидарности трудящихся. Среди участников митинга имеются жертвы этого злодеяния. Мы принимаем меры к поимке преступников. Но чтобы число жертв не росло, митинг решено закрыть. Прошу всех разойтись. А вас, товарищи советские воины, прошу помочь в задержании бандитов.

По команде полковника Дуборга наши бойцы оцепили прилегающие городские кварталы. Неизвестно по каким причинам, но вокруг стадиона оказалось множество пустующих домов. Из их окон и чердаков велась стрельба по безоружным людям, по детям. Увы, мерзавцы, воспользовавшись минутами общей растерянности, успели скрыться. На месте преступления остались лишь стреляные гильзы.

…Война подошла к своему логичному концу. 2 мая пал Берлин. Соединения 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов встретились на Эльбе с американскими частями, а войска 2-го Белорусского фронта, выйдя на линию Висмар, Шверин, Демиц, Виттенберг, — с английскими.

8 мая радиостанции западных стран передали в эфир сообщение о том, что подписан Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Оно было принято и нашей радиостанцией, однако никаких официальных подтверждений этому мы не получали. В это время начальник штаба бригады полковник А. А. Дуборг по служебным делам уехал в Москву, и на меня временно возложили выполнение его обязанностей. Поздно вечером 8 мая начальник связи бригады майор Муравский доложил, что получено распоряжение из штаба фронта переключить все войсковые радиостанции на прием и ждать особо важного сообщения.

— Конец войне! — радостно закончил он.

Похоже, он был прав.

— Будите связиста, — приказал я, — и, если телеграмма окажется большой, приносите ее по частям.

Не более чем через час наш бригадный связист принес мне первую часть телеграммы, на которой значилось: «Срочно. Секретно. Для немедленного исполнения». Текст адресовался всем командующим армиями, командирам отдельных соединений, частей и подразделений фронтового подчинения и гласил, что 8 мая 1945 года в предместье Берлина Карлсхорсте представителями германского верховного командования подписан Акт о безоговорочной капитуляции Германии. Далее говорилось о том, что война, развязанная четыре года назад фашистским руководством немецкого государства, закончилась полной победой Советского Союза и его союзников, и шли поздравления с великой исторической победой. В приказной части определялись задачи войск на первые послевоенные дни.

Я вместе со связистом сразу же направился к командиру бригады. Он жил на частной квартире в польской семье. В большой комнате, видимо гостиной, нас встретил адъютант старший лейтенант Саральпов.

— Будить полковника? — спросил он.

Но Гурьев, застегивая на ходу пуговицы кителя, ужо сам входил в гостиную.

Иван Митрофанович взял текст телеграммы и быстро пробежал глазами.

— Наконец-то, — широко улыбнулся он. — Срочно собрать всех командиров частей и офицеров штаба. И постарайтесь, Алексей Иванович, к тому моменту, когда они соберутся, оформить приказ по бригаде о поведении личного состава в мирное время. Успеете к пяти?

Я взглянул на часы, было уже половина четвертого утра.

— Постараюсь.

— Тогда действуйте, не теряя времени.

Отдав приказание дежурному собрать всех, кого указал командир бригады, сел за машинку и сам начал печатать проект приказа о поведении личного состава в первые дни наступившего мира, текст которого был мной еще накануне подготовлен и согласован как с командиром бригады, так и с начальником политотдела полковником П. Г. Подмосковновым. Основная мысль была такова: бдительности не терять, боевую готовность поддерживать на должном уровне.

Совещание руководящего состава бригады началось точно в назначенное время: в 5 часов утра 9 мая. Тогда мы еще не знали, что отныне этот день навечно войдет в историю как День Победы — всенародный праздник в нашей стране. После официальной части в гостиной накрыли стол. Слово взял командир бригады. Я до сих пор помню, что он тогда сказал.

— Товарищи офицеры! — И мы все как по команде поднялись. — Товарищи офицеры! — повторил комбриг, выждав, когда утихнет шум от отодвигаемых стульев. — Я поздравляю всех вас с Великой Победой, достойной великого народа и великой партии, которая им руководила все эти неимоверно трудные годы войны и лишений. Только такой народ, только такая партия могли выдержать эти испытания огнем и железом. И не только выдержать, но и победить вооруженного самым современным оружием и самой разбойничьей идеологией врага и отстоять свободу и независимость…

Разбуженные шумом, прибежали хозяева-поляки. Гурьев пригласил их за стол.

— Победа! — громко провозгласил он. — Наша и ваша победа!

— Слава Иисусу Христу и деве Марии! — не стесняясь, как-то странно, не по-нашему, перекрестился поляк и громко добавил: — Слава Красной Армии!

Несмотря на раннее утро, улицы Быдгоща были запружены народом. Гремела музыка, звенели веселые песни, трещали выстрелы, взлетали в небо ракеты. Люди смеялись, обнимались, целовались.

К нашим воинам тянулись десятки дружеских рук, какие со снедью, а какие — чего греха таить — и со стаканом крепчайшего польского самогона. Плясуны втягивали солдат в свой круг, а чаще всего просто качали их под радостные крики «ура».

Около 600 тысяч советских воинов отдали жизнь в боях за освобождение Польши, и поляки теперь как могли выражали чувства благодарности к своим освободителям от кровавого фашистского режима.

…В середине мая мне с товарищами довелось побывать в Берлине. Не скрою, очень хотелось взглянуть на столицу третьего рейха, откуда на мир, и прежде всего на нашу Родину, обрушилось столько бед и несчастий и которая теперь сама испытала их в полной мере. Но нами руководило не мстительное чувство победителя, желающего лицезреть поверженного врага, а обычное любопытство: каков он — Берлин? И еще втайне надеялись оставить свои автографы на рейхстаге. Чем мы хуже других?

Город тогда еще не делили на зоны, и в нем по нраву была одна-единственная военная комендатура — советская. И комендатура эта под руководством первого коменданта генерала Н. Э. Берзарина уже делала самое главное — то, что она делала бы в Киеве или Минске, Курске или Харькове, — налаживала нормальную городскую жизнь. Жители и военнопленные расчищали бесчисленные завалы, предпринимались меры по восстановлению транспорта, связи, медицинского обслуживания. Однако наипервейшим, не терпящим отлагательства делом было накормить людей. И в городе на перекрестках и площадях дымили наши походные полевые кухни, около которых в очередях стояли женщины, старики и дети, и наши веселые повара раздавали им щи и кашу.

Может, нам тогда только так показалось, но Берлин предстал перед нами в сплошных руинах, особенно центральная часть. По многим улицам не только не проехать, просто не пробраться, так они были загромождены развалинами домов. Кое-где еще дымились очаги угасающих пожаров, с которыми энергично боролись наши воины.

Рейхстаг, исклеванный снарядами, пулями, осколками и разукрашенный копотью пожара, произвел мрачное впечатление будто огромный кусок доменного шлака. Внутри его облупленные стены сплошь исписаны. Это были автографы победителей. С трудом в одной из комнат мы нашли свободный кусочек стены и также оставили на ней росчерки своих фамилий. Покидая район рейхстага, невольно оглянулись. Красное знамя, трепетавшее от ветра на его куполе, как бы озаряло своим светом весь этот грязно-черный хаос беспорядочных нагромождений.

В имперской канцелярии мы ходили по кипам каких-то бумаг, каждая была не так давно, видимо, важным для врага документом, а теперь стала просто мусором. Отовсюду — со стен, с обложек книг, с орденов и медалей (они почему-то навалом лежали на столах) — назойливо лезла в глаза свастика. Гитлеровцы лепили ее всюду, где только можно: на карнизные внутрикомнатные пояски, на капители колонн, на потолочные плафоны. В ряде комнат даже паркет выстилали так, что темными вставками выделялась свастика. В комнате, которую занимал Гитлер, каждый из нас, не отдавая себе ясного отчета, для чего он это делает, запихнул в карман по паре хрустальных подвесок от люстр. Я привез свои в Москву, но недолго они хранились: сыновья обменяли их на что-то, с их точки зрения более интересное.

Если посещение Берлина нами планировалось, то встреча с союзниками, произошедшая на обратном пути, оказалась полной неожиданностью.

Мы едва отъехали от Берлина километров пятьдесят, как у нашего безотказного «виллиса» вдруг закапризничал мотор. Водитель свернул на обочину, поднял капот и начал копаться в двигателе. Но по тому, как он ругал «этих чертовых американцев, наворотивших в моторе неизвестно что», мы поняли, что скорее всего придется искать попутку. Тем более что уже смеркалось и ночевать на дороге никому не хотелось. Вдруг показался точно такой же «виллис», как и наш. Ивченко поднял руку, и машина, поравнявшись с нами, резко затормозила и свернула на обочину, встав впереди нашей. В ней сидели три человека в незнакомой военной форме. Это были американцы.

Дверцы «виллиса» распахнулись, и к нам подошел, судя по знакам на погонах, офицер. Впрочем, кто еще мог сидеть в хозяйской позе рядом с водителем? Сам водитель и двое солдат — один чернокожий — с автоматами оставались в машине. Подошедший что-то произнес по-английски, возможно приветствие, и, не дожидаясь ответа, довольно бесцеремонно отстранил от машины нашего шофера и сам заглянул в мотор. Присвистнув, покопался в нем несколько минут, выпрямился и захлопнул капот, молча влез в кабину, нажал стартер. Двигатель заработал.

— О’кэй, — засмеялся американец и хлопнул нашего шофера по спине. — Ка-ра-шо! — вдруг добавил он по-русски.

Я, желая как-то отблагодарить союзника за помощь, протянул ему раскрытый портсигар с папиросами «Беломорканал», которыми снабжало офицерский состав наше интендантство.

— О-о-о! — удивленно произнес американец и, осторожно, словно взрывчатку, извлекши одну папиросу, стал ее внимательно рассматривать.

Мне показалось, что он не понимает назначения папиросы, и с целью облегчить союзнику изучение столь дивного предмета я достал зажигалку и щелкнул ею, предлагая прикурить. Тут уж любой курильщик понял бы этот жест. Понял его и американец.

— О’кэй! — снова засмеялся он, сунул папиросу в рот и прикурил. Но то ли наш «Беломор» для его изнеженных легких оказался крепковат, то ли он для первого раза затянулся слишком глубоко, только зашелся союзник кашлем, да таким сильным, что в сердцах бросил папиросу на дорогу.

Передохнув и отдышавшись, открыл пачку своих сигарет и, достав одну из них, снова прикурил от моей зажигалки, затем преспокойно сунул пачку обратно в один из своих многочисленных карманов. Так и не удалось нам тогда отведать американского табачка. Пришлось доставать снова свой «Беломор». И тут американец обратил внимание на портсигар, еще под Мурманском подаренный мне кем-то из солдат. Надо отдать должное фронтовому умельцу: сработал он его мастерски. Крышку украшала гравировка: участок Кремлевской стены со Спасской башней, над которой алела красная звезда и развевалось знамя. На знамени — профиль Сталина.

— О-о! Сталин! — уважительно воскликнул американец и что-то быстро начал говорить.

Я пожал плечами. К сожалению, в академии мы учили только немецкий. Тогда американец выхватил у меня портсигар, поспешно запустил руку в карман брюк и извлек оттуда часы на тонкой металлической цепочке. Не спрашивая моего согласия, вложил часы в мою руку, давая понять, что сделка завершена. Свободной рукой похлопал меня по плечу и со словами «рашен», «ка-ра-шо», «бизнес» направился к своей машине. Признаться, нас несколько обескуражил тот бесцеремонный натиск, которому мы подверглись со стороны союзника в майорских погонах.

— М-да, — как-то неопределенно-насмешливо промычал наш политотдельский инструктор капитан Ивченко, подкрепляя свое недоумение исконно русским жестом — запустил пятерню в затылок, отчего фуражка наехала на глаза. — Вот они какие — союзнички. Не успел увидеть — рашен бизнес, рашен бизнес. — Он так умело и интонацией, и мимикой передразнил американца, что мы расхохотались. — Надо было бы ему объяснить, что обмен сувенирами и бизнес — разные вещи. А впрочем, может, для них и вся эта война — своего рода большой бизнес. Как ты думаешь, Фомин?

Оставшуюся часть пути мы оживленно обсуждали, искренними ли союзниками являются американцы и как долго это союзничество продлится.

— Разойдутся после войны наши пути-дорожки, помяните мое слово, — горячился Ивченко.

Мы соглашались, ибо интуитивно чувствовали — но очень-то нас, советских, жалует «дядя Сэм». На эту мысль наводило многое, особенно бесконечное затягивание с открытием второго фронта. Разумеется, мы не знали тогда всей сложности внутриполитической обстановки в США. На президента Рузвельта в «русском вопросе» оказывалось весьма сильное давление, его постоянно толкали на проведение по отношению к нам жесткой линии, а то и на разрыв отношений. В этом же направлении подвергалось постоянному прессингу американское общественное мнение. Отвечая на поставленный советником президента Сэмом Розенманом вопрос о том, к кому прислушивается большинство американцев — к сторонникам углубления советско-американского военного сотрудничества или к их критикам, Джозеф Дэвис, бывший посол США в СССР, в своем письме от 29 июля 1943 г. высказался так: «…суть дела в том, что пестрая банда, куда входят те, кто всегда был против Рузвельта, а также крайние реакционеры и (что довольно-таки странно) некоторые леваки, столковавшись друг с другом после того, как опасность уменьшилась, вышли из своего укрытия, сплотились и обрели отвагу. И вся эта свора подняла дикий визг. Настали собачьи времена. Мы накануне острых политических боев».

Усиление консервативных настроений в политической жизни США тревожило многих как внутри страны, так и за ее пределами, в первую очередь, естественно, руководство Советского Союза. Дело дошло до того, что наиболее горячие головы в США настаивали на ультимативном тоне в переговорах с СССР, а генерал Дж. Маршалл в меморандуме для президента в марте 1944 г. даже развивал идеи «сдерживания» Красной Армии и приостановки советского наступления «на границе 1941 г.». Так что послевоенное похолодание в отношениях между СССР и США вызревало задолго до победы над общим врагом. После окончания второй мировой войны политика Вашингтона, нацеленная по-прежнему на силу доллара и кулака, все больше ставилась на службу имперским амбициям: интенсивно пошло дело по сколачиванию агрессивных военных блоков, развертыванию военных баз на чужих территориях, расширению внешнеэкономической экспансии США. Мне и самому в дальнейшем пришлось принять участие в работе, направленной на сдерживание агрессивных устремлений американского империализма. Но это все будет потом. А в те майские дни сорок пятого не хотелось думать ни о чем плохом. Хотелось просто жить, радоваться долгожданной победе, радоваться тому, что ликвидирована самая страшная на том этапе угроза человечеству — германский фашизм… Так что о встрече с американцами мы вскоре за делами забыли, тем более что подарок заморского бизнесмена прослужил недолго — часы как-то нечаянно я уронил на пол, и они остановились намертво. В ремонт их не приняли. «Штамповка, — объяснили мне в мастерской, — служат только до первой поломки». Вот тебе и бизнес…

 

Глава восьмая

МОЙ НЕ ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Если раньше, мечтая о том, чем мы займемся «после войны», мы и сами не очень верили в реальность своих планов, ибо до этого «после» еще надо было дожить, то теперь мечты становились явью, и выражались они чаще всего одним словом — «домой». К матери, жене, детям, мирному труду. Разговоры только и велись вокруг демобилизации. Мы же, профессиональные военные, гадали о предстоящих назначениях, радовались возможности выписать на новое место службы семьи.

В этой обстановке как-то совсем позабылись сборы в Ярославле, когда мы гадали над незнакомыми географическими картами. Так шли дни за днями, и вдруг на одном из совещаний, на которое были приглашены лишь начальник штаба А. А. Дуборг, начальник политотдела П. Г. Подмосковнов, заместитель по тылу И. Г. Кузнецов и я, командир бригады ознакомил нас с приказом ГВИУ, гласившим о выводе 13-й штурмовой инженерно-саперной бригады из оперативного подчинения 2-го Белорусского фронта и о передислокации по железной дороге в новый пункт назначения.

— Что бы это значило? — спросил Подмосковнов.

— Давайте не строить никаких догадок, — сказал Гурьев. — Прошу не забывать, что мы боевая воинская часть и расформированию пока не подлежим.

«Наверное, путь наш лежит на Дальний Восток», — с грустью думал я, возвращаясь с совещания. Верить в это, откровенно говоря, не хотелось. И в то же время я уже строил планы, как бы между двумя войнами повидаться с семьей. «Если поедем через Москву, отпрошусь хотя бы на сутки, потом догоню».

«До-го-ню, до-го-ню» — размеренно стучали колеса вагонов. Никто не знал, куда мы едем. На тормозных площадках дежурили часовые, платформы с техникой щетинились стволами пулеметов, возле раскрытых дверей теплушек постоянно находились автоматчики. Предостережения эти были тогда совсем не лишними. Польские леса еще кишели бандами местных националистов всех мастей и оттенков, способными на любые пакости.

Тем не менее Польшу проехали благополучно. Миновали границу. Полковник Гурьев назначил меня начальником штабного эшелона. Как и многие другие офицеры, обычно начальники тех или иных служб, я обосновался в своей штабной крытой трехтонке, установленной на одной из платформ. Это было довольно удобно, так как автомобиль имел все необходимое для работы и отдыха.

Пожалуй, только теперь, дорогой, в полной мере осознавалось, какие громадные разрушения принесла нам война. На всем пути следования не попалось ни одной мало-мальски уцелевшей станции! По обеим сторонам железнодорожного полотна валялись обгоревшие остовы вагонов, тут и там торчали голые печные трубы, напоминавшие о когда-то стоявших здесь деревнях, груды обломков и битого кирпича высились там, где были школы, больницы, фабрики и заводы. Казалось, сюда уже никогда не вернутся люди.

А в теплушках шла обычная армейская жизнь: радовались теплу, солнцу, победе, возвращению домой. В разговорах только и слышалось: Москва, Москва… Все были уверены, что она и явится конечным пунктом нашего марша. Там бригаду расформируют, и все отправятся по домам. Это настроение захватило даже нас, и полковник Подмосковнов иногда чуть ли не с отчаянием говорил:

— Может, еще все обойдется? Как бы мне не хотелось разочаровывать людей. Раньше все было понятно: политработа в пути направлялась на обеспечение боевых задач на новом месте. Теперь же — только политинформация. И люди поверили в демобилизацию. Ждут, побыстрее бы в Москву…

Москву с нетерпением ждал и я — туда уже возвратилась из эвакуации семья. Но столицу мы миновали окольными путями через Могилев, Рославль, Тулу, а оттуда наш эшелон направлялся на Ряжск.

По мере того как оставались позади Ряжск и Пенза, Волга и Урал, все более тускнели надежды на так ожидаемую демобилизацию, встречу с близкими и родными. И хотя официального заявления о вступлении СССР в войну против Японии еще не было, солдатский телеграф понес эту весть до сотням идущим на восток эшелонам. Нельзя сказать, чтобы она обрадовала наших воинов, но в целом люди правильно восприняли решение навсегда покончить с постоянной угрозой нашим дальневосточным границам.

Из теплушек, разгоняя тоску, полетела песня:

После выгрузки на станции Чойбалсан со дня на день ожидали правительственного сообщения об объявлении войны Японии и начале боевых действий. Стрелковые и танковые части, выгружавшиеся здесь же, не задерживаясь, направлялись в сторону монголо-китайской границы, проходившей примерно километрах в ста от Чойбалсана. Наконец 8 августа Советский Союз объявил войну Японии. Этому предшествовал целый ряд весьма серьезных событий. Как известно, в апреле 1941 г. был подписан советско-японский пакт о нейтралитете. Япония, занятая войной на Тихом океане и здорово в свое время напуганная итогами Халхин-Гола, хотя и дурно, но в целом этот пакт выполняла, что дало возможность советскому командованию, не без опаски, конечно, в самые критические минуты войны усиливать за счет дальневосточных дивизий Действующую армию. Однако наша страна, естественно, не могла смириться ни с «японским нарывом» на Дальнем Востоке, ни с территориальными потерями тех русских земель, которые в результате позорного мира в 1905 г., не без помощи США, отошли к Японии. И если в Тегеране И. В. Сталин устно обещал союзникам оказать помощь в войне против милитаристской Японии после разгрома гитлеровской Германии, то на конференции в Ялте это было закреплено соответствующими договоренностями. Давая понять, что мы всерьез готовы к выполнению принятых обязательств, Советское правительство 5 апреля 1945 г. денонсировало советско-японский пакт о нейтралитете, что в то время могло создать для нас весьма рискованную ситуацию на Востоке, учитывая, что основные силы армии находились далеко на Западе.

Переброска советских войск на предстоящий театр военных действий началась уже в мае. В общей сложности к 8 августа удалось перевезти свыше 400 тысяч человек, 7137 орудий и минометов, 2119 танков и САУ.

Из передислоцированных и имевшихся на Дальнем Востоке войск создали три фронта: Забайкальский под командованием Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского, 1-й Дальневосточный, которым командовал Маршал Советского Союза К. А. Мерецков, и 2-й Дальневосточный во главе с генералом армии М. А. Пуркаевым. Получился весьма увесистый кулак — свыше полутора миллионов человек, отлично для того времени вооруженных.

Нашей бригаде предстояло обеспечивать действия 6-й гвардейской танковой и 39-й общевойсковой армий, входивших в состав Забайкальского фронта.

И вот час настал: в ночь на 9 августа передовые отряды перешли границу и развернули стремительное наступление. На рассвете вперед двинулись главные силы. Преодолевая безводные степи и горные хребты Большого Хингана, они разгромили калганскую, солуньскую и хайларскую группировки противника и вышли на подступы к важнейшим промышленным и административным центрам Маньчжурии.

Штаб нашей бригады получил приказание разместиться в китайском городке Халун-Аршане вместе с другими резервными частями и подразделениями. Но туда еще надо было добраться!

Жара, пыль, безводье, жгучее дыхание недалекой пустыни Гоби — как все это напомнило мне лето 1942 года и наш нелегкий переход по калмыцким степям! Под палящими лучами безжалостного солнца, поднимая тучи пыли, почти без дорог, если не считать дорогами пути перегона скота, двигались колонны наших войск в общем направлении на Чанчунь и Шэньян (Мукден).

Мельчайшая, словно просеянная через сито, пыль проникала в легкие, вызывая надрывный кашель. От пыли все становилось однообразно серым, начиная с одежды и обуви и кончая лицами. Только глаза да зубы выделялись белизной на этом сером фоне.

Обозные лошади тоже приобретали серый цвет, и уже невозможно было определить их истинную масть.

С раннего утра и до позднего вечера все живое изнывало от зноя и жажды. Воды по пути движения войск почти не было, и чтобы обеспечить ею наступающие части, пришлось немало потрудиться инженерно-саперным подразделениям. Еще до прибытия с запада основной массы войск Забайкальского фронта для обеспечения их водой было выделено 5 инженерных батальонов и рота полевого водоснабжения. Они развернули работы в районах предстоящей выгрузки войск, на маршрутах выдвижения и в районах сосредоточения.

Когда прибыли с запада три армии, инженерные части и соединения фронтового подчинения, мероприятия по водообеспечению приняли еще более широкий размах. Из каждой штурмовой или инженерно-саперной бригады, в том числе и из нашей 13-й, выделялись специальные подразделения для водоснабжения. В частях создавались нештатные команды водоснабжения. В результате удалось почти полностью удовлетворить потребность фронта в воде. И все же экономия воды имела огромное значение. Воду выдавали и людям и животным не более трех раз в сутки, причем строго нормированными порциями. Пользоваться водой на марше из собственной фляги солдату мог разрешить лишь командир взвода, да и то при особых обстоятельствах. Довольно часто с людьми и животными случались тепловые удары.

Прославленный герой Сталинграда, Герой Советского Союза генерал-полковник И. И. Людников, командующий 39-й армией Забайкальского фронта, так писал впоследствии в своих воспоминаниях об этих днях: «…солнце жгло нещадно. Температура днем достигала тридцати пяти градусов. Врачи встревожились: есть случаи тепловых ударов. Воды мало. Дорог каждый глоток живительной влаги. Солдат знал: чем чаще хвататься за флягу, тем сильнее жажда. Солдат терпел. А вот машины не выдерживали — в радиаторах бурлил кипяток…»

Жара, пыль и жажда — вот что, пожалуй, запомнилось больше всего о нашем продвижении от Чойбалсана к монгольскому поселку Тамцаг-Булаг, состоявшему из двух десятков глинобитных одноэтажных домиков да монгольских юрт.

Правда, от неприятельской авиации войсковые колонны прикрывали крупнокалиберные пулеметы и скорострельные пушки, находившиеся в боевой готовности, но за все время марша из них не произвели ни единого выстрела: даже японские воздушные разведчики не появлялись в сером от зноя небе. Отдохнув в Тамцаг-Булаге, двинулись на восток, к Халхин-Голу. На наших картах здесь уже не значилось никаких дорог, хотя примерно на полпути к границе чернела маленькая точка с надписью «Улан-Цирик», что значило «Красный Солдат».

Этот поселок состоял всего из нескольких зданий, бараков и землянок. Здесь размещались штаб дивизии и ее тыловые подразделения, а полки постоянно находились на боевых позициях вблизи границы. Офицеры с семьями жили в бараках и землянках. Русские женщины, загорелые дочерна босоногие ребятишки, подобие огородиков возле землянок, обычные гарнизонные дела и заботы — как-то не ожидали мы все это встретить здесь, за сотни километров от Родины, в непривычных для русского человека условиях.

— Знаешь, Фомин, — сказал мне Дуборг, когда мы покидали Улан-Цирик, — я бы этим женщинам — каждой по ордену. — Подумав, он добавил: — И не только этим, а всем нашим матерям, сестрам, женам. Как ни крути, а войну на своих плечах они вынесли.

Через Халхин-Гол переправились по понтонному мосту, уже наведенному нашими понтонерами. Река не очень широкая, но быстрая, вода прозрачная. На ее восточном берегу громоздились полузасыпанные песком, в хаотическом беспорядке подбитые наши танки, орудия, автомашины — еще из того, из 1939 года. Без всякой команды колонна остановилась. Все молча сняли головные уборы. Слава вам, герои тех далеких дней, слава вам, воины, сложившие свои головы за свободу братской Монголии!..

Надо сказать, что в полосе Забайкальского фронта, протяженность которого была 2300 километров, непосредственно у границы противник не имел крупных сил и подготовленной обороны, за исключением, пожалуй, Халун-Аршанского, Чжалайнор-Маньчжурского и Хайларского укрепленных районов. Основная группировка Квантунской армии сосредоточивалась в районах Мукдена, Чанчуня и Улан-Хото.

В итоге шестидневного наступления советские и монгольские войска нанесли Квантунской армии серьезное поражение, разгромив вражеские войска в 16-ти укрепленных районах. Далее других фронтов — на 2500400 километров — продвинулся Забайкальский фронт.

15 августа войска Забайкальского фронта своими главными силами вели бои на Маньчжурской равнине, 6-я гвардейская танковая армия силами 5-го гвардейского танкового и 9-го гвардейского механизированного корпусов развивала наступление на Шэньян, а ее 7-й механизированный корпус двигался на Чанчунь, войска 89-й армии, с которыми тоже взаимодействовали подразделения нашей бригады, сосредоточивались в районе Ванъемяо.

Несмотря на серьезные трудности, части 5-го гвардейского танкового корпуса 20 августа вступили в Шэньян, где накануне был высажен воздушный десант, а части 39-й армии развивали наступление на Чанчунь вдоль железной дороги.

Официально Квантунская армия капитулировала 18 августа, однако на многих участках японские фанатики продолжали сопротивление и для захвата важных объектов, городов, пунктов, баз наше командование широко применяло подвижные отряды и воздушные десанты. Территория Маньчжурии была освобождена лишь к концу августа.

Учитывая, что 39-я армия не вела затяжных боев, изменились задачи и наших подразделений. В условиях бездорожья и начавшихся дождей они в прямом смысле слова толкали пехоту вперед: исправляли дороги и мосты, устраивали объезды, настилали лежневки, а чаще всего под дружное солдатское «А ну, взяли!» выволакивали ив грязи застрявшие автомашины и орудия.

Наша штабная колонна с моторазведротой и некоторыми другими подразделениями батальона двигалась следом за наступавшими частями к Халун-Аршану.

Халун-Аршанский укрепрайон располагался в западном предгорье центральной части Большого Хингана и должен был прикрывать развертывание соединений Квантунской армии в случае ее вторжения в восточные районы Монгольской Народной Республики с последующим ударом по приграничным районам нашего Забайкалья.

При оборонительном же характере операций Квантунской армии укрепрайон прикрывал важные горные проходы Большого Хингана и выходы через них к китайским городам Халун-Аршан и Солунь. По своей боевой вместимости он был рассчитан на гарнизон в одну-полторы дивизии. Его протяженность по фронту составляла около сорока, а в глубину пять-шесть километров. Он был разделен на отдельные тактические участки, соответствовавшие по размерам примерно нашим батальонным узлам обороны. Большинство боевых сооружений состояли из монолитного железобетона, хотя все же к числу долговременных я бы их, пожалуй, не отнес. Они могли противостоять не более чем одному-двум прямым попаданиям снарядов 76-миллиметровых орудий и одному попаданию авиабомбы калибром не более ста килограммов. Дерево-земляных боевых сооружений в укрепрайоне было мало, но землянок и убежищ достаточно. Хозяйственные постройки — наземного типа и полностью деревянные. Они походили больше на времянки, чем на постоянные сооружения.

Огневая система укрепрайона обеспечивала многослойность ружейно-пулеметного огня по переднему краю из глубины обороны и с флангов. Артиллерийские позиции располагались во вторых эшелонах стрелковых частей и могли обстреливать подходы к переднему краю обороны и усиливать ружейно-пулеметный огонь. Укрепрайон был достаточно хорошо подготовлен к круговой обороне, хотя возможность длительного боя в таких условиях вызывала сомнение из-за полного отсутствия хорошо защищенных и емких хранилищ боеприпасов.

Траншей и ходов сообщения здесь было сравнительно мало, и но всему чувствовалось, что их начали готовить лишь в последнее время. И вообще бросались в глаза тут и там начатые, но неоконченные сооружения. Заинтересовало нас и другое — отсутствие искусственных противотанковых препятствий. Видимо, противник был абсолютно уверен, что танки через Большой Хинган не пройдут. Стационарного вооружения в боевых сооружениях тоже не было. По всей вероятности, предполагалось, что в нужное время УР займут полевые войска со своим табельным оружием. В общем, укреп-район мог бы стать для нас крепким орешком. Полагаю, что эта вероятность учитывалась нашим командованием.

Части 39-й армии и танкисты 6-й гвардейской танковой армии в результате хорошо продуманных и четко проведенных маневров обошли Халун-Аршанский укреп-район и вынудили японцев оставить его без боя.

Маньчжурия оказалась удивительной страной. Проходя по улицам маньчжурских городов, особенно расположенных на КВЖД, разглядывая магазинные вывески и рекламные объявления, написанные или китайскими иероглифами, или по-русски, но по дореволюционным правилам правописания и с терминологией тех времен, я испытывал ощущение, что здесь остановилось время, что каким-то чудом оказался в прошлом веке, на одной из улиц уездного или, в лучшем случае, губернского городка старой России.

Правда, сейчас витрины пустовали, зато ключом била жизнь на базарах. В людском потоке, на городских улицах русская речь перемешивалась с китайской скороговоркой, в которую иногда вклинивались английские и французские фразы. Здесь продавалось все что душе угодно, начиная от зажигалок и носков японской машинной вязки и кончая оружием и наркотиками под видом японских сигарет «Императорские».

Купля-продажа сопровождалась отчаянным торгом. Разноязычность покупателя и продавца при этом не играла никакой роли. Когда они сходились и приступали к делу, первоначальная цена писалась продавцом-китайцем пальцем на песке. Покупатель носком своего сапога стирал эту надпись и также пальцем писал свою цену. Так продолжалось, пока стороны не достигали согласия. А вокруг обязательно собиралась толпа зевак, которые, словно болельщики на футбольном матче, криками подбадривали торгующихся. После успешного завершения сделки они поочередно пожимали руки продавцу и покупателю, благодаря их за доставленное удовольствие.

Базар — единственное место, где мы могли потратить свою «валюту» — китайские юани, которыми нам в Маньчжурии в те дни выплачивали денежное содержание. Причем курс юаня по отношению к нашему рублю был так низок, что деньги мы получали буквально мешками. В глазах китайцев по этой причине мы выглядели, вероятно, миллионерами, ибо дневной заработок рикши или кули в то время не превышал десятка юаней.

Однажды дела службы привели меня с одним из офицеров штаба бригады, капитаном И. С. Царевым, однофамильцем командира моторазведроты, погибшего в Карелии при обороне штаба бригады, в Харбин, древнюю столицу Маньчжурии. Ее архитектурный облик носил много черт русских городов, но в целом контраст между Европой и Азией ощущался резче. Например, рядом уживались дореволюционные русские извозчичьи пролетки, с их хозяевами на облучках в одеянии тех же времен, с китайскими рикшами, часто соревновавшимися в скорости между собой на городских улицах, но не ради спортивного интереса, а в конкурентной борьбе за пассажиров. Непривычно смотрелись, особенно в этой компании, и легковые автомобили диковинных форм: к примеру, «форд» начала века — с газогенераторной колонкой сбоку и добрым запасом дров в багажнике!

Если шикарные магазины смотрели на улицы пустыми глазницами витрин, то вовсю торговали мелкие лавчонки, любезно принимали гостей бесчисленные трактирчики, кафе, рестораны и ресторанчики. И всюду — русские лица, русская речь! В перворазрядных ресторанах посетителей обслуживали официанты-мужчины, с лицами и манерами патентованных аристократов, в ресторанах рангом пониже и в кафе — миловидные, опрятные и очень вежливые и проворные русские девушки-официантки. Нам разрешалось посещать только рестораны первых разрядов. В этих подавали такие блюда, названия которых мы знали только по книгам. Сервис был на самом высшем уровне.

Ресторанные оркестры исполняли залихватские мотивы времен старых офицерских кутежей и купеческих загулов. Признаться, мы им этого не запрещали. Но с неменьшим удовольствием исполнялись и советские песни вроде «Синего платочка», «Катюши». Вот когда накатывали острые приступы тоски по дому!

Откуда в Маньчжурии, в частности в Харбине, появилось так много русских? Очевидно, одни строили КВЖД да так и остались при ней, другие, напуганные революцией, бежали сюда, третьи перевели в Китай свои капиталы, четвертые, ярые белогвардейцы, как могли вредили отсюда своей бывшей родине… В общем, русские в Харбине были разные, и встречи с ними — неодинаковые. Хотелось бы рассказать об одной из них, так сказать, типичной.

…Закончив служебные дела, мы с Царевым решили пообедать. Хотелось отдохнуть, и как по щучьему велению на тихой улочке оказался маленький ресторанчик с весьма привлекающим названием «Уют». Сели за свободный столик в уголке. Тотчас подошел, вернее, подбежал изящной трусцой полноватый элегантный мужчина в черном костюме и белой сорочке с «бабочкой». Это оказался сам хозяин.

— Чего желают господа офицеры?

В памяти тотчас всплыло нечто похожее, только другая обстановка и голос — женский, с прибалтийским акцентом.

Конечно же довоенная Эстония, наше первое знакомство с буржуазным сервисом!

А хозяин, смутившись из-за «господ», а выговорить «товарищи» у него язык просто не поворачивался, заворковал:

— Водочки желаете? Есть чуринская «Слезинка» и «Жемчужина». Маленький графинчик по вашему усмотрению.

Чудак, он, видимо, не догадывался, что мы не только вкуса этой водки не знали, названий-то таких никогда не слышали. Мы заказали весьма скромный обед. В ожидании рассматривали зал. Вдруг Царев зашептал:

— Не оборачивайтесь назад, Алексей Иванович… За вашей спиной сидит мужчина, который пил пиво, когда мы вошли, и теперь все время смотрит в нашу сторону… Даю руку на отсечение, что он ужасно хочет перебраться за наш столик.

— Только этого нам и не хватало. Обязательно заведет разговор о политике. Беляк, вероятно, какой-нибудь…

— Возможно. Но нам от него не отделаться. Если он сядет за наш столик, то у нас с вами будет только два выхода из положения: или попросить его убраться к черту, или проявить вежливость и терпеливо перенести его присутствие.

Мы уже заканчивали обед и маленькими глоточками потягивали кофе, когда человек, о котором шла речь, действительно подошел к нам. Царев незаметно мне подмигнул.

— Простите за бестактность, но я не мог пересилить в себе желание поговорить с соотечественниками. Перезвонов, Сергей Аркадьевич, — старомодно поклонился он.

Следовало представиться и нам, но, переглянувшись с Царевым, мы этого делать не стали: зачем ему знать наши фамилии? А называться вымышленными именами не хотелось.

Вместо этого я, как старший по званию, пригласил Перезвонова сесть.

— Хотите кофе? — спросил я его.

— О, не беспокойтесь! Разрешите мне услужить вам. Ведь вы, в некотором роде, гости… — И он смутился.

Царев недобро усмехнулся:

— А такие, как вы, уж тут за хозяев орудуют? Хозяева в этой стране, по-моему, все же китайцы.

— Простите, я, может быть, не так выразился. Великодушно простите. Просто мне хотелось угостить вас от чистого сердца. Вы, наверное, думаете, что я отъявленный белогвардеец? Я преподаватель одной из русских гимназий. Вырос в Харбине, но тем не менее своей родиной считаю Россию. Здесь много проживает таких, как я. Да не только в Харбине, а по всей Маньчжурии. Мои родители еще до революции перебрались сюда, на КВЖД.

— А что вы преподаете в гимназии? — спросил успокоившийся Царев.

— Географию.

— А географию России вы преподносите своим ученикам с большевиками или без них? — вновь спросил его Царев.

— Видите ли, Урал всегда был Уралом, а Волга — Волгой. Надеюсь, их-то еще не переименовали? — кольнул, не удержавшись, и он нас. — Однако за правдивое описание советского строя можно было оказаться в местной полиции, отведать там бамбуковых палок и навсегда потерять работу. А то и вообще угодить в японскую контрразведку, из которой никто и никогда не возвращался. А я не герой, а простой смертный.

Действительно, чего придираться к человеку?

— Скажите, а как вообще здесь жили русские? Как они воспринимали войну СССР с фашистской Германией? — задал я нейтральный вопрос.

— В двух словах не рассказать. Но если не принимать во внимание тех русских, кто так или иначе связан с Советским Союзом работой на КВЖД или в других его представительствах, то остальных можно приближенно поделить на две группы: проживавших в Маньчжурии еще до того, когда произошла революция в России, и эмигрантов, прибежавших сюда от этой самой революции. Если первая часть русских жила с настроением «посмотрим, что у большевиков получится», то эмигранты в основном были настроены к вам враждебно. Особенно белое офицерство и особенно после прихода японцев. Последние охотно пользовались их услугами.

— Не все же они были одинаковые, — перебил его Царев.

— Конечно нет. Много офицеров, особенно в младших чинах, видя, что Советская Россия развивается и крепнет, постепенно отошли от антисоветской деятельности и занялись гражданскими делами, чтобы заработать на жизнь. Другие разъехались по белу свету. Остались на антисоветских позициях лишь те, кто слишком много потерял от революции или слишком много натворил во время гражданской войны. В японцах они видели силу, которая поможет им вернуться в Россию.

— На белом коне? — усмехнулся Царев.

— Вполне вероятно, — серьезно ответил собеседник.

— Ну, и как они относились к нападению на нас Германии? — спросил я.

— Знаете, что я вам посоветую? Зайдите лучше в русскую библиотеку в Харбине и попросите там подшивки белоэмигрантских газет за 1941–1945 годы. Вы там найдете больше, чем я вам расскажу. Когда ваши войска отступали, эмигрантские газеты захлебывались от восхваления немцев. Когда же вы начали наступать, те же газетки начали ругать бездарных немецких генералов и восхвалять русского солдата. Поверите ли, газеты требовали во всех православных церквах отслужить молебны за победу русских воинов над супостатом, да японцы запретили.

Перезвонов как-то невесело улыбнулся, помолчал а задал осторожный вопрос:

— А как вы думаете, прошлых белогвардейцев будут судить советские суды?

— Вот уж чего не знаем, того не знаем, — засмеялся я. — Кто виноват, вроде атамана Семенова, конечно, надо наказать. Но вы, видимо, знаете, что Президиум Верховного Совета СССР разрешил всем бывшим белоэмигрантам, кто этого пожелает, переехать на жительство в СССР. Так что прошлое может быть забыто, если оно не запятнано кровавыми злодеяниями.

Беседовали мы долго. Было интересно и нам, и ему. К концу беседы наш учитель географии предложил:

— Хотите, я вас познакомлю с самыми настоящими, теперь уже бывшими, конечно, русскими аристократами? Я вхож в одну графскую семью, с которой вам, на мой взгляд, будет интересно познакомиться, а им, надеюсь, с вами.

— Простите, — холодно сказал Царев, — мы с майором антиквариатом не увлекаемся, тем более что у нас в Союзе графы тоже еще не перевелись. А некоторые даже в большом почете.

— Как это?

— А очень просто: у нас чтут графа Льва Толстого. Большой популярностью пользуются произведения графа Алексея Толстого. Мы с уважением относимся к революционеру князю Кропоткину, хоть и не разделяем его анархического учения. Их фамилиями и именами в Москве названы улицы и переулки. Правда, без титула «граф».

— Да, да! Я как-то об этом забыл. Виноват. Разрешите последний вопрос: может ли мой сын, закончивший в этом году полный курс местной гимназии, рассчитывать на поступление в Московский или Ленинградский университет? Ведь разрешили же теперь переезд в СССР русским, проживавшим в Маньчжурии?

Тогда мы удивились этому вопросу и посоветовали обратиться в компетентные органы, а теперь вот я думаю: как далеко смотрел этот человек, и очень жаль, если его сын не попал учиться в Москву.

Зима в Маньчжурии в 1945 году легла довольно рано: уже в конце октября снег покрыл землю и ударили морозы, чувствительные даже для нас, северян. Весьма холодными установились отношения у нас и с местными органами китайской гоминьдановской администрации. Правительство Чан Кайши, тесно связанное политическими, экономическими и военными интересами с правящими кругами США, естественно, не собиралось дружить с Советским Союзом, тем более если учесть, что присутствие в Маньчжурии советских войск резко активизировало революционную борьбу трудящихся. Население Маньчжурии встретило нашу армию доброжелательно, а если говорить о трудовом китайском народе, то с восторгом. Мне запомнился один плакат в китайской деревушке, натянутый поперек улицы и привязанный веревками к деревьям. На полотнище из красной материи, сшитом из нескольких кусков, белыми буквами, похожими на китайские иероглифы, было написано: «Красна армиа ура ура китайска дома!!!» Сколько неподдельной искренности и сердечной теплоты содержали эти корявые слова! Да, китайский народ хотел, чтобы Красная Армия помогла ему избавиться и от ненавистных захватчиков, и от собственных эксплуататоров и провести в стране демократические преобразования с установлением подлинно народной власти.

В Северо-Восточном Китае на конференциях народных представителей избирались исполнительные органы местной власти во главе с коммунистами и демократическими деятелями — активными участниками борьбы с японскими захватчиками.

Но в ряде городов продолжали действовать и местные органы гоминьдановского правительства, опиравшиеся на полицию и реакционные антикоммунистические организации, пытавшиеся всеми силами подавить революционные процессы. И в этом состояло своеобразие политической обстановки тех лет в Маньчжурии, с которой нельзя было не считаться советскому командованию.

Гоминьдановские власти начали охоту за коммунистами. Не решаясь на открытые репрессии против своего народа и явную конфронтацию с советскими войсками, они прибегали ко всякого рода провокациям и выстрелам из-за угла: помогали бандгруппам создавать тайные склады оружия, боеприпасов и снаряжения, натравливали их не только на рабочих-активистов, но и на советских воинов, в основном на офицеров. Естественно, подобное положение долго продолжаться не могло.

Штаб нашей бригады размещался в то время в Чанчуне, где обосновался и штаб Забайкальского фронта, реорганизованный вскоре в штаб Забайкальского военного округа, который возглавлял Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский. Вскоре из достоверных источников стало известно, что китайцами завозится в город оружие и где-то складируется. Для кого, зачем? Явно, что не для хороших целей, и в подобной ситуации возможна угроза штабу фронта. На нашу бригаду возложили несение комендантской службы. Командование поставило задачу — пресечь нелегальный завоз оружия в город, найти и ликвидировать террористов.

Удалось установить, что оружие доставляется лицами, якобы едущими на базар. В повозках под овощами и фруктами провозились винтовки и патроны. Нам пришлось на всех въездах в город установить полевые заставы, а впереди них выдвинуть полевые караулы. В заставы, как правило, выделялось до взвода, а на важных магистралях — и до роты. Полевые караулы не превышали отделения.

На каждой заставе имелась рация, так что связь поддерживалась не только со своим батальоном, но и с дежурным по штабу бригады, а полевые заставы были связаны со своими полевыми караулами телефонами.

Рота разведки получила приказание иметь в постоянной боевой готовности дежурный взвод. Благодаря принятым мерам у террористов, действующих под видом крестьян, удалось изъять свыше тысячи винтовок, десятки пулеметов и даже минометов. Это, естественно, пришлось не по душе чанкайшистам, и на наши заставы и полевые караулы участились вооруженные нападения. Правда, обходилось, как правило, без потерь о нашей стороны, но обстановка, особенно по ночам, создавалась весьма тревожная, а главное, нервозная. Постреляв, китайцы разбегались по переулкам ночного Чанчуня, так что отыскать кого-либо в лабиринтах дворов или в пустовавших домах было совершенно невозможно. Особенно много нападений совершалось на заставу, находившуюся на дороге, ведущей из Чанчуня в Сыпин. Без стычек не обходилась почти ни одна ночь. Пора было принимать надлежащие меры. Начальник политотдела бригады полковник П. Г. Подмосковнов как-то упрекнул меня:

— Плохо действуете. Нас бьют, а кто — не знаем. То ли это гоминьдановцы, то ли хунхузы…

— Нападающие каждый раз уходят как вода сквозь сито, — ответил я. — На месте перестрелки обычно не остается ни убитых, ни раненых.

Полковник П. Г. Подмосковнов тем не менее потребовал от нас более активных действий. Не скажу, насколько в целом они были результативны, но одна из акций, в которой мне довелось принять участие и которая едва не окончилась трагически, мне запомнилась очень хорошо.

Темным и холодным ноябрьским вечером на полевую заставу лейтенанта Кирьянова напала, как обычно, группа неизвестных. Разгорелся бой. Я поднял по тревоге дежурный взвод разведроты, и вскоре мы мчались на грузовике на помощь Кирьянову. Не доезжая метров ста до заставы, выгрузились, взвод развернулся цепью, стараясь охватить заставу полукругом, и двинулся в атаку. Сначала с опаской, потом, не слыша никаких выстрелов, побежали во весь рост.

— Товарищ майор, — на ходу делился со мной своими сомнениями старший сержант Исаев, исполнявший обязанности командира взвода, — что-то уж очень тихо. Либо хунгузы отошли, либо побили всех наших.

— Давай вперед, сейчас разберемся!

Видимо, нас заметили: со стороны заставы послышались голоса:

— Эй, славяне, не вздумайте палить…

А через пять минут лейтенант Кирьянов, у которого из-под шапки белели бинты, докладывал:

— Бандгруппа напала, как всегда, внезапно. Вон из того здания, — указал он на дом, судя по всему, уже давно нежилой, — вдруг открыли винтовочно-пулеметный огонь. Мы ответили огнем. Они попытались нас окружить — не вышло. Мы приготовились к долгому бою, а они вдруг как сквозь землю провалились.

— Видимо, услышали или увидели, что идет машина, — предположил я. — А как обстоят дела у вашего полевого караула?

— К сожалению, телефонная связь прервалась в самом начале боя.

— Не выяснили, почему?

— Не успел, как раз отбивались от хунгузов.

— Тогда давайте сделаем так: вы, Исаев, — старший сержант присутствовал при нашем разговоре, — возьмите человек пять — семь и проверьте полевой пост, а я с автоматчиком пока пройдусь вокруг заставы.

Кирьянов посмотрел на меня недоуменно, но отговаривать не стал: дескать, начальству виднее, что надо делать. Честно говоря, вспоминая потом тот случай, понять не мог, какая нелегкая понесла меня в разведку и с какой целью? Но… бывают же необъяснимые поступки.

За суетой не заметили, как начало светать. Ночь уже отступала. Зато усилился мороз, под ногами весело поскрипывал снежок — и кроме этого ни одного звука не раздавалось в округе. На столь мирном фоне вся эта ночная суматоха показалась вдруг какой-то почти нереальной. Не выдуманной, конечно, но малозначительной. «Стоило ли поднимать взвод по тревоге, — с сомнением думал я, — из-за пустяков. Эти ночные бандиты — вроде комара: до смерти не заест, но и спать толком не даст. А в целом много шума из ничего».

Как-то незаметно свернули мы на другую улицу, и вдруг слышится, что на скрип снега от наших шагов где-то недалеко накладывается другой такой же звук. Мы остановились, прислушались. Да, шаги и голоса. Слов не разобрать, но говорят не по-русски. Может, это и есть та исчезнувшая внезапно бандгруппа, которая только что атаковала пост Кирьянова? А теперь охотится за нами?

— Давай за угол дома, — приказываю солдату, — и приготовь автомат.

Едва успели спрятаться, как в предутреннем тумане показалась группа людей, явно китайцев. Человек семь-восемь. Остановились в замешательстве, о чем-то тихо переговариваются. Я начинаю понимать, что за нами следили, а теперь вдруг нечаянно упустили из виду. Но вот они, посовещавшись, замолчали и, прижимаясь к стене противоположного здания, начали двигаться в нашу сторону. Положение становилось критическим: через минуту-другую мы будем обнаружены.

— Ну-ка, пугни их из автомата, — приказал я своему спутнику, вынимая пистолет. Не торопясь прицелился а выстрелил. В тишине выстрел прозвучал неожиданно громко. На той стороне, то ли от неожиданности, то ли пуля нашла цель, вскрикнули, и в ответ посыпалась такая частая стрельба, будто на нас нападало по меньшей мере около взвода.

— Ну, давай! — Я обернулся к солдату и увидел странную картину: он взводил затвор, нажимал на спуск, но вместо веселой очереди слышалось мягкое шипение, с каким затвор возвращался в свое первоначальное положение. Солдат потихоньку матюгался, но автомат не стрелял. Вот это номер! Парень, не ожидая такого мороза, перестарался со смазкой, и излишки загустели. Ситуация, как теперь бы сказали, складывалась экстремальная: один пистолет против восьми нападавших. Второй выстрел с моей стороны, третий… Интересно, захватил ли запасную обойму?

— Отогревай автомат хоть на брюхе, — приказываю солдату и добавляю, естественно, далеко не дипломатическое выражение. Тут, как говорится, не до протокола. Ага, есть запасная обойма. Чуть отлегло.

— Гранаты есть? — спрашиваю своего незадачливого спутника, совершенно, впрочем, не надеясь на положительный ответ: ведь шли-то вроде как на прогулку.

— Есть, товарищ майор, — отвечает мой провожатый. Голос повеселел: хоть этим-то искупил свою вину.

— Приготовь на всякий случай. Могут броситься в атаку, вот тут граната будет самый раз.

Перезарядил обойму, продолжаю стрелять. Нападающие почему-то активности не проявляют. Боятся? Потом вдруг что-то загомонили, закричали и скопом бросились в ближайший двор. И тут наконец им вдогонку у меня над ухом басовито застрекотал автомат, да так длинно, словно наверстывал долгое молчание. Слышу, еще раздаются выстрелы и уж явно наши, русские, голоса. Это со стороны заставы бегут разведчики. Вот почему так внезапно ретировались бандиты!

— Живы, товарищ майор? — с облегчением в голосе, видя, что мы оба на ногах, спросил, еле переводя дух, Исаев. — А мы слышим — стрельба, да не поймем — где. Вы же пошли вроде в другую сторону… А тут еще какой-то туман. И потом — автомата не слышно. Думаю сначала, если на вас напали, так при вас Федя, он бы шуганул из автомата.

— Твой Федя шуганет, дожидайся от него, — пряча пистолет в кобуру, ответил Исаеву. Конечно, и его, старшего сержанта, надо бы как следует взгреть за оплошность с оружием, но едва я вспомнил недоуменный Федин взгляд, каким он смотрел на «пшикающий» затвор, сам невольно улыбаюсь, и все это только что закончившееся ночное происшествие начинает представляться в каком-то юмористическом свете. Вот уж не замечал за собой раньше подобной склонности! Пытаясь напустить на лицо подобающую строгость, все же говорю Исаеву:

— Проверь у своих оружие, не застыла ли смазка…

Поняв, в чем дело, Исаев метнул сердитый взгляд в сторону своего Федора.

— Ладно, потом разберетесь, давай на заставу…

И все же прекрасна жизнь! Война окончилась, ты молод, полон сил и энергии, руки-ноги целы, и тебе кажется, что способен свернуть гору. А эти мелкие стычки с хунгузами — они только бодрят, не позволяют расслабиться, не дают забыть, что ты — военный человек. Военный… Но все же не просто военный, а военный инженер, и не пора ли перестать разрушать, а начать строить. Уж столько разрушили всего — уму непостижимо. И думалось по молодости — все наверстаем, возведем новые заводы и города, на пепелищах сел вновь встанут русские избы, на безлюдных дворах послышатся звонкие ребячьи голоса.

Учитывая сложность военно-политической обстановки в Маньчжурии, советское командование приняло решение уничтожить те укрепления японцев, которые не были разрушены в ходе наступательных боев.

Нашей бригаде достались Халун-Аршанский укрепленный район и гигантский арсенал на окраине Чанчуня, территория которого, огороженная в несколько рядов колючей проволокой, да еще под током, напоминала концлагерь. Черев каждые 100–150 метров по всему периметру и по углам стояли сторожевые вышки с пулеметами.

Арсенал являлся не только хранилищем огромного количества стрелкового и артиллерийского оружия и боеприпасов, но располагал также производственными цехами по ремонту военной техники. Короче говоря, это было солидное военное предприятие, буквально начиненное оружием, боеприпасами, порохом и взрывчаткой. Все это добро японцы не успели, а может, не захотели ни уничтожить, ни вывезти. К тому же содержимое беспрестанно пополнялось: части Квантунской армии одна за другой капитулировали, а их оружие и боеприпасы свозили сюда.

Естественно, арсенал привлекал банды и различных темных людишек, жаждущих заиметь оружие. Не проходило ночи, чтобы на него не совершались нападения. По утрам охрана снимала с проволочных заграждений трупы пораженных током или подстреленных бандитов. Но полностью пресечь попытки проникновения экстремистских элементов на территорию арсенала охрана не могла, а это было чревато самыми серьезными последствиями: случись большой пожар — маленькие уже не раз устраивались различными поджигателями, — и эта гигантская бочка с порохом могла бы снести половину города. Видимо, по этой, а также по ряду других причин командование фронтом решило ликвидировать Чанчуньский арсенал. Выполнение этой задачи поручили нашей бригаде, минно-взрывные работы производил 64-й штурмовой батальон.

Командир батальона гвардии подполковник Б. И. Фотькин объездил все окрестности Чанчуня, пока не нашел подходящее место для подрыва боеприпасов: глубокий заброшенный карьер, к которому ничего не стоило подвести подъездные пути.

По первоначальному плану снаряды и авиационные бомбы крупного калибра намечалось взрывать в глубоких каменных выработках, засыпая свободное пространство вокруг них мелкими снарядами, гранатами, винтовочными патронами. Надеялись, что взрыв большой бомбы вызовет детонацию, и мелочь взорвется сама по себе. Боеприпасы крупного калибра солдаты окрестили «арбузами», а мелкого — «семечками». Еще Гоголь заметил: силен русский человек на меткое словцо. Новая «терминология» быстро прижилась и из фольклора перекочевала в официальные отчеты, телеграммы и сводки. Однако вскоре выяснилось, что «семечки» не желали погибать в компании с «арбузами». Взрыв крупных снарядов или бомб выбрасывал мелочь наружу чаще всего целехонькой. Приходилось ее собирать и снова закладывать в адские горны. Но саперы нашли выход. В снарядах калибром менее ста миллиметров предварительно вывертывались взрыватели. Потом из таких снарядов выкладывался где-нибудь на закрытой площадке стаканоподобный штабель, в котором снаряды лежали открытыми отверстиями для взрывателей к центру штабеля. Внутрь штабеля помещался снаряд или бомба побольше, и производился взрыв. При таком способе «семечки» уже не разлетались по сторонам.

Что касается находившегося в арсенале японского стрелкового оружия, то, помнится, нас поразило отсутствие у них автоматов. Оказалось, что японская пехота была вооружена лишь двумя типами винтовок: системы Арисаки, калибром 6,5 мм, с которыми она воевала против русской армии еще в 1904–1905 годах, и системы «Маузер», имевшей иной калибр. Аналогичное положение было с пулеметами. На вооружении находились ручные и станковые пулеметы разных систем. Например, легкий пулемет был несколько похож на наш «дегтярь», но в его магазин помещалось пять винтовочных обойм с пятью патронами каждая. Почему пулемет заряжался винтовочными обоймами, сказать трудно.

Разнокалиберность японского стрелкового оружия не могла не создавать трудностей в снабжении японской армии боеприпасами, особенно в боевой обстановке. Как нам потом стало известно, не блистали новизной и другие виды японского вооружения. В частях и соединениях Квантунской армии совершенно отсутствовали противотанковые ружья, реактивная артиллерия, мало было крупнокалиберной артиллерии. На вооружении бронетанковых и механизированных войск состояли легкие и средние танки, во всем значительно уступавшие нашим. Устаревшей была и авиация.

Но, несмотря на некоторую техническую отсталость, Квантунская армия оставалась сильным и опасным противником, так как имела ряд преимуществ, которыми не располагали наши вооруженные силы на Дальнем Востоке.

Японцы действовали на хорошо изученном и соответствующим образом подготовленном театре военных действий, опираясь на большое количество укрепленных районов, военных аэродромов и складских баз, построенных заранее. Они имели в своем распоряжении довольно развитую сеть сравнительно коротких по протяженности различных транспортных коммуникаций, позволявших осуществлять быстрое маневрирование живой силой и техникой. Снабжение же наших войск в Маньчжурии происходило в основном из глубинных районов страны по одной-единственной транспортной нитке — Транссибирской железнодорожной магистрали, которая к тому же в своей восточной части с началом боевых действий оказывалась под ударами японской авиации и диверсионных групп.

Японский солдат в бою был стоек до самопожертвования. Безгранично преданный императору, он слепо верил в то, что японский народ превосходит другие и ему свыше предначертано управлять всем миром.

Так что быстрый разгром Квантунской армии — это не следствие ее слабости, а следствие военного искусства наших талантливых полководцев, огромного боевого опыта и патриотизма наших солдат и офицеров, мощи Советской Армии и ВМФ, оснащенных современной техникой. Существенный вклад в разгром Квантунской армии внесли монгольские вооруженные силы. Дружба советского и монгольского народов в эти дни вновь была скреплена совместно пролитой кровью в борьбе с общим врагом.

Приказ штаба Забайкальского военного округа, образовавшегося из Забайкальского фронта, о переводе бригады в Советский Союз поступил спустя некоторое время. Трудно описать радость, с которой мы встретили это долгожданное известие. Наконец-то домой! И даже вагонные колеса стучали весело, отчетливо выговаривая: «До-мой, до-мой!» Вот и граница. Таможенники ограничились тем, что, проходя вдоль состава, лениво спрашивали без всякого выражения, видимо заранее зная, какой может последовать ответ:

— Золото, драгоценности, иностранная валюта, иностранная литература, спирт и водка есть?

— Нет, — дружно неслось из открытых теплушек.

Да, теперь, судя по всему, война для нас окончилась.

В вагонах только и разговору, что о демобилизации.

Прибыли в Забайкалье. Однако прошел апрель, наступил май, а приказа о демобилизации все не было. Люди начинали нервничать. Тем более что плохо обстояло с питьевой водой, а с середины мая к тому же начали дуть постоянные, не прекращавшиеся ни днем ни ночью южные горячие ветры, и вскоре от зеленой апрельской травы осталась только жесткая желтая стерня. Стояла невыносимая жара от горячего ветра и палящего солнца. Ветер часто нес мелкую черную пыль, которая проникала в помещения даже через плотно закрытые окна. Ночи не приносили облегчения, и мы поднимались по утрам физически разбитыми и злыми. Днем от зноя укрыться было негде и нечем: во всей округе не росло ни деревца. Но солдат есть солдат. В городке шла размеренная жизнь: боевая подготовка и работа. В выходные дни, мобилизовав весь автотранспорт, мы старались как можно больше людей вывезти на реку Онон.

Совершенно неожиданно пришла директива о расформировании бригады. Тех, кто по возрасту и срокам службы не подлежал демобилизации, направляли на укомплектование других инженерных частей и соединений, а вооружение и боевая техника передавались на склады.

Как же трудно расставаться со своими боевыми товарищами! Но и оставалось-то их, тех, с которыми довелось пройти длинный и трудный путь от Ростова-на-Дону по калмыцким степям, по кавказским предгорьям, ленинградским и карельским болотам, по заполярной тундре, землям Польши, по знойным пустыням Монголии и по воспетым нашими предшественниками сопкам Маньчжурии, очень мало.

Мы прошли через огонь пожаров, через гибель друзей, черев муки и смерть — к Великой Победе. Это и нашими трудами, и нашими руками завоевана жизнь и свобода для наших детей и внуков и внуков наших внуков.

Немалый вклад в общую победу над врагом внесли советские инженерные войска, и Родина высоко оценила их героизм и боевое мастерство.

Массовый героизм, высокую организованность и боевую выучку показали целые соединения и части. Шесть инженерных бригад, 190 инженерных, саперных и понтонных батальонов, 5 отдельных рот были удостоены звания гвардейских. За период войны было произведено 773 награждения орденами инженерных, саперных и понтонных частей, многие из них удостоены почетных наименований. Около 100 тысяч воинов были удостоены государственных наград, 650 заслужили звание Героя Советского Союза, из них 224 генерала и офицера, 249 сержантов и старшин, 117 рядовых. Две трети удостоенных этого высокого звания — коммунисты. Среди воинов-Героев — представители более 20 национальностей нашей страны, вставших плечом к плечу против врага в минуту грозной опасности.

Но если бы та война была последней!.. Мы страстно желали этого. Но вскоре оказалось, что еще предстоит долгая и нелегкая борьба за мир и в этой борьбе еще придется участвовать нашему фронтовому поколению.

О новом оружии — атомной бомбе — мы узнали еще во время войны с Японией. Взрывы американских атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки офицеры бригады восприняли однозначно:

— Американцы грохнули атомом в Японии, надеясь, что стекла из окон посыплются в Москве, — говорили тогда наши политработники.

Мудрецы утверждают, что всякая уходящая война таит в себе зародыш новой. На этот раз очень уж буйным оказался зародыш.

Тогда же прошел слух, передаваемый шепотом, намеками, с недомолвками, о том, что и у нас идут работы по созданию сверхмощного оружия.

Я, конечно, тогда и предположить не мог, что тайну, хранимую за семью печатями, познаю сам. Не физик, не математик, не химик даже… Мое дело — мосты, дома, дороги, доты, мины, фугасы, в общем, классические атрибуты войны. Но атом — нет, не по мне. Так что строгий подполковник из отдела кадров Военно-инженерного управления Советской Армии, куда я прибыл за новым назначением, удивил меня, спросив без всяких, как говорится, наводящих вопросов:

— Вы, конечно, об американской атомной бомбе слыхали? Так вот, у нас принимаются самые энергичные меры по созданию своей атомной бомбы. И вам предстоит принять в этом деле самое активное участие.

— Но я, простите, не специалист!

Подполковник усмехнулся и сказал:

— Работы для всех хватит. Направляйтесь в распоряжение генерала. — И он назвал фамилию, которая тогда мне ни о чем не говорила, как и город, в который я должен был прибыть.

Тут же оформили документы, вручая которые кадровик заметил:

— Кстати, по имеющимся данным, у американцев всеми делами по изготовлению такой бомбы заправлял военный строитель.

Действительно, как узнал я позже, руководителем так называемого Манхэттенского проекта, объединявшего весь комплекс работ по созданию атомной бомбы, был генерал Л. Гровс — военный инженер-строитель, руководивший в свое время строительством Пентагона. В тот же день я выехал к новому месту службы.

Так перевернулась очередная страница моего житейского календаря, как будто бы и мирная, но насыщенная событиями исключительно военного характера. Впрочем, это тема уже совершенно другой книги…