Исконными обитателями Лицзянской равнины были поу — или, как называли их наси, боа. Завоеватели-наси, спустившись с Тибетской возвышенности, рассеяли боа и вытеснили в окружающие горы, отобрав у них плодородные равнинные земли. Боа были весьма примитивны — поговаривали даже, что в недалеком прошлом они практиковали церемониальный каннибализм, поедая в знак уважения умерших. В сравнении с наси цивилизация их почти не коснулась, отчего они страдали легким комплексом неполноценности. Им не нравилось, когда их в лицо называли боа, а на вопрос, к какому народу они принадлежат, они почти всегда отвечали: наси. Кроме того, при общении с наси они придирчиво следили за тем, чтобы с ними обращались не менее церемонно и вежливо, чем с другими наси, без каких-либо намеков на то, что они люди второго сорта. Как и подобает горцам, они всегда носили черные плащи из плотного, почти негнущегося шерстяного войлока, немного не доходившие до колен, и синие хлопчатобумажные штаны. Плащи имели идеальную форму колокола, и меня всегда поражал вид приближающихся боа — они походили на огромные движущиеся грибы. Для длинных походов они надевали соломенные сандалии, которые стоили совсем дешево и выбрасывались после прибытия на место.

Я подружился с несколькими боа из деревни Мбуши («Плоть свиньи») в Наншаньских горах неподалеку от места, где я по дороге в Лицзян повстречался с грабителями. Одним из этих боа был юноша по имени У Чжан, низкорослый, коренастый и толстый, с лицом, круглым, как полная луна. Он всегда был невероятно вежлив, держался с большим достоинством и каждый раз, приезжая в Лицзян, привозил мне по паре крупных реп или брюкв и небольшой горшочек меда, вручая эти дары с торжественностью великого герцога, преподносящего своей герцогине бриллиантовую диадему. Затем он церемонно откланивался, шел на рынок, чтобы распродать оставшуюся репу, и возвращался вечером на ужин, обычно оставаясь ночевать. Однажды он пришел к ужину, на котором присутствовала компания моих друзей-наси. Должно быть, кто-то из них сказал что-нибудь нелицеприятное по поводу его принадлежности к народу боа, поскольку после этого он весь вечер горько плакал, и мне стоило большого труда убедить его, что никто не хотел его обидеть. Он сказал, что ему то и дело приходится сносить оскорбления от заносчивых горожан. Больше всего он мечтал пригласить меня на свою свадьбу, но увы — обстоятельства вынудили меня покинуть Лицзян раньше, чем она состоялась. Но однажды, по пути в Шику, что на берегу Янцзы, мне довелось проезжать мимо его деревни, где не было ни источников, ни ручьев — местным жителям приходилось довольствоваться водой, заполнявшей впадины и ямы за время сезона дождей. У Чжан принял меня в своем бедном жилище так, будто я был графом, а он — феодальным королем в изгнании, которому пришлось временно приютиться в дрянной лачуге. Иногда вместе с У Чжаном ко мне в гости приходили его соседи. Некоторых из них У Чжан недолюбливал и постоянно шептал мне на ухо, что с ними лучше не иметь никакого дела. Я не слишком-то прислушивался к его словам, однако впоследствии мне представился случай об этом пожалеть. Через некоторое время один из этих сомнительных боа явился ко мне вечером, после закрытия рынка, с двумя друзьями. Они производили впечатление людей воистину примитивных, косились на меня, словно затравленные звери. Все трое просились переночевать в моем доме, обещая уйти рано утром. Я накормил их и напоил, а затем проводил в гостевую комнату в соседнем крыле. Постели я им не выдал, поскольку боа и некоторые другие племена обычно предпочитают спать на полу, укрываясь плащами вместо одеял. Рано утром мой повар прибежал ко мне весь белый от ярости.

— Идите, посмотрите! Идите! — задыхался от гнева он.

Я вошел в гостевую комнату. Гости уже ушли. Все стены были залиты мочой, а на полу там и сям красовались «визитные карточки». Больше я не пускал к себе ночевать ни одного боа из той деревни, за исключением У Чжана.

Помимо наси, боа и тибетцев в Лицзянской долине и прилегающих к ней горных областях проживало еще множество разнообразных народов, включая черных и белых ицзу, черных и белых лису, миньцзя, аттолаев, мяо, чжунцзя, сифаней и цян, наиболее интересными из которых были черные ицзу и миньцзя, игравшие важную роль в жизни и экономике Лицзяна.

За время долгих путешествий и пребывания среди племен Китая и приграничья Тибета, Туркестана и Сибири, Индокитая и Таиланда, а также других областей Юго-Восточной Азии я пришел к выводу, что все нынешние племенные народы четко делятся на две категории — отмирающие и нарождающиеся. Под первой категорией я подразумеваю те из них, которые как будто утратили волю к жизни, словно срок их земного существования подошел к концу. Они исчерпали в себе стремление развиваться дальше, у них нет желания куда-либо в жизни продвигаться. Их не интересует ни возможность улучшить свою судьбу при помощи учебы, ни вообще что-либо, что происходит за пределами тех горных уголков, где они ютятся. Их не взволновало даже наступление эпохи аэропланов и автомобилей, усовершенствованных методов обработки земли и чудес современной медицины. У них нет желания исследовать эти чудеса, да они и не воспринимают их как нечто имеющее отношение к ним лично. Они хотят только одного — чтобы их оставили в покое и они могли бы и дальше влачить свое примитивное существование. Когда их со всех сторон сжимают более агрессивные соседи, они пассивно уступают тем свои земли и тихо, стыдливо уходят в еще более глухие места неприступных гор. Они вяло, безрезультатно сопротивляются попыткам правительств и миссионеров втянуть их в водоворот цивилизованной жизни. Они соглашаются даже надевать иностранную одежду и покорно ходят в миссию на церковные службы, однако только в ответ на подарки, убеждения и давление. В глубине души им это неинтересно. Они статичны — их невозможно каким бы то ни было образом подтолкнуть или развить, а когда цивилизационный процесс становится слишком стремительным или жестким, они просто погибают, не в силах этого вынести. Их миссия на земле завершилась, и они обречены на исчезновение — и наверняка исчезнут, возможно, через несколько десятилетий, под непрекращающимся напором более агрессивных и цивилизованных народов, которые в поиске нового жизненного пространства стремятся заполнить все свободные уголки планеты. Они либо тихо вымрут, либо растворятся в межнациональных браках с другими, более жизнеспособными расами. К этой категории отживающих свой век племен я отнес бы мяо, белых лису, чжунцзя, боа и многие другие народы, рассеянные по всей Азии от Камчатки до Новой Гвинеи. Их борьба с миром — если таковая вообще имела место — окончена, и конец их уже близок, несмотря на то, что мировые правительства и добросердечные миссионеры продолжают их опекать.

Племена второй категории тоже могут на первый взгляд показаться статичными или бездействующими, однако при внимательном наблюдении и анализе эта иллюзия рассеивается. Прежде всего стоит отметить, что они разительно отличаются от слабых племен даже физически. Как правило, они высокого роста, сильные и красивые. В основной сфере своей деятельности они проявляют бурную активность; в них нет ни боязливости, ни застенчивости — они агрессивны, безжалостны и хитры, а то и по-настоящему умны. Поначалу чудеса цивилизации могут их ошеломить, однако они быстро к ним привыкают и стараются извлечь из них пользу. Они не боятся общаться с представителями более продвинутых культур или путешествовать в их края, а попавшись на уловку, с готовностью усвоят ее, да еще и придумают в ответ другую. Современное образование и школы их не пугают. Они всегда готовы воспользоваться преимуществами современной медицины, воспринять новые методы ведения сельского хозяйства и новые разновидности овощей и домашних животных. Они стараются изучить, как нынче ведется коммерция, интересуются политикой — настолько, насколько она затрагивает границы их территории и жизненные интересы. Они смелы, сообразительны, и из них получаются отличные солдаты. Можно не сомневаться в том, что такие энергичные племена добьются в будущем большого успеха и будут играть важную роль в событиях, которым предстоит случиться в Азии. Если некоторые из них в прошлом выглядели пассивными, то причиной тому была их изоляция, проистекавшая из отсутствия коммуникаций, тиранический деспотизм их невежественных правителей и, возможно, результаты венерических и иных болезней. По мере повышения уровня образования и улучшения медицинских услуг эти полные жизни, бодрые, красивые народы немедленно и с большим блеском объявятся на мировой арене. Их музыка и танцы, их богатые артистические таланты и вдохновляющее, пылкое жизнелюбие еще обогатят собой мир. К племенам будущего, без сомнения, следует отнести наси, тибетцев, миньцзя, черных ицзу и черных лису. Последнее племя входит в состав черных ицзу — их не следует путать с белыми лису или белыми ицзу.

Черные ицзу обитают в Даляншане — гористой области протяженностью в восемьсот километров и шириной чуть более ста пятидесяти километров, отделяющей огромную китайскую провинцию Сычуань от недавно созданной провинции Сикан. Черными ицзу называют исключительно «благородных и», или, как они сами себя величают по-китайски, хэй кудо («черная кость»). Другое название этого народа — лоло — является уничижительным, и употреблять его при них не следует. В разговоре лучше всего называть их «хэй и» («черные и»), поскольку неосторожный выбор слова может повлечь за собой немедленную гибель. Я предпочитаю называть их «благородными и», поскольку люди их племени, почти без исключений, имели наиблагороднейшую внешность, какую мне доводилось в жизни встречать. Они очень высокого роста и несут себя с королевским достоинством. Кожа их ни в коем случае не черная, но, как у некоторых мулатов, имеет оттенок шоколада со сливками. Глаза у них большие, блестящие, в глубине всегда сверкающие огнем, а черты лица — орлиные, почти что римские. Волосы — черные, слегка вьющиеся и очень мягкие; они причесываются специфическим образом, присущим только их народу. Собрав волосы в пучок, их пропускают через отверстие в верхней части высокого синего или черного тюрбана, откуда они свисают, как хвост, либо, что встречается чаще, торчат вверх, как миниатюрная пальма, плотно обмотанные черными шнурами. Волосы для ицзу обладают священным значением, и никто под страхом смерти не смеет к ним прикасаться. Они верят, что через этот непокрытый пучок волос с ними общается божественный дух — по нему, как по проволоке или антенне беспроводной связи, в мозг, словно радиоволны в приемник, поступают сигналы божественной воли.

Парадный наряд черных ицзу — это черная куртка, подпоясанная кожаным ремнем, расшитым жемчугом. К ней прилагаются невероятной ширины штаны, которые скроены таким образом, что задняя часть свисает чуть ли не до лодыжек. Обычно сшитые из шелка ярких расцветок — алого, синего, ядовито-зеленого, желтого или фиолетового, — они подвязываются у лодыжек ткаными лентами. В парадном платье мужчина также обязан носить в виде серьги кусок янтаря формой и размером с яблоко, к которому внизу подвешен коралл размером с вишню. Довершает наряд доходящий до щиколоток тканый шерстяной плащ под названием «чарва» из мягкой серой или черной овечьей шерсти, который набрасывают на плечи. Женщины также носят поверх платья чарву. Когда я впервые увидал женщин благородных и, мне почудилось, будто меня окружают итальянские принцессы и графини эпохи Ренессанса. В длинных струящихся юбках, куртках с чудесным потускневшим шитьем, широкополых шляпах, высоких серебряных воротниках и грандиозных жемчужных серьгах, доходивших до плеч, они стояли передо мной, рослые, красивые и надменные, с глазами, полными огня, и легкой улыбкой, едва трогавшей их благородные, точеные черты… Мне тут же захотелось низко поклониться и поцеловать им руки. Если бы не забота моих покровителей, которые отпустили меня в поездку по их опасным краям только после тщательнейшего инструктажа по поводу того, как следует вести себя среди ицзу, я наверняка поддался бы этому глупому порыву — и тем самым нанес бы им оскорбление, которое можно было бы смыть разве что кровью. Я ограничился низким поклоном.

У благородных ицзу нет короля, городов или деревень. Каждый клан занимает четко определенную территорию их обширного края, и каждое семейство клана живет в собственном замке, обычно расположенном на вершине горы, в некотором отдалении от соседей. Глава клана, в соответствии с его статусом и значимостью, имеет титул князя, маркиза или барона. Замки ничем не напоминают средневековые строения в Европе — это просто деревянный частокол, хорошо укрепленный камнями и глиной, с крепкими воротами. Его строят на горе, чтобы легче было его защищать, и стража день и ночь обозревает окрестности, чтобы не упустить приближения врагов. Строения внутри стен выглядят так же непритязательно — это просто скопление захудалых хижин из бамбуковых стеблей или древесных веток с низкими потолками и тесовыми крышами. Внутри хижин царит безупречная чистота — на тщательно выметенном глинобитном полу не потеряется и булавка. Меблированы они тоже очень скромно: квадратный столик, несколько скамеек, один-два сундука и круглый, выложенный камнем очаг, вырытый в полу, над которым обычно кипит чайник. В главной хижине иногда стоит большое кресло, покрытое тигровой или леопардовой шкурой, за которым на стене висят щиты и копья. Это — трон главы клана. Постелей нет — ицзу спят на голом полу вокруг очага, завернувшись в свои чарвы. Поистине спартанское существование.

Благородные ицзу в Даляншане ведут оседлую, буколическую жизнь. Но, перефразируя цитату из Евангелия по поводу полевых лилий, ицзу не пашут, не сеют и не собирают ничего в житницы собственными руками. В соответствии с их образом жизни их общественное устройство имитирует устройство Древней Спарты. И мужчины, и женщины этого племени — воины до мозга костей; они с тем же пылом и рвением, что и спартанцы, превозносят и воплощают в жизнь те качества и добродетели, благодаря которым спартанцы стали таким выдающимся народом Древнего мира. Благородные ицзу настолько свирепы и беспощадны в битве, так презирают смерть и пытки, они такие хитроумные стратеги и наводят на врага такой страх своими молниеносными и внезапными нападениями, что во всем Западном Китае и до самых границ Сиама их боятся больше, чем любых других племен.

Поскольку они — аристократы, от них требуется беспрекословное подчинение кастовым законам, серьезные отклонения от которых время от времени караются смертью. Благородным ицзу — как мужчинам, так и женщинам — запрещается заниматься сельскохозяйственным трудом или прислуживать; они не имеют права даже подавать на стол. Мужчины с детства изучают военное искусство. Женщины прядут шерсть, ткут чарвы, шьют одежду, вышивают и ведут домашнее хозяйство. Всю прочую работу выполняют за них белые ицзу — их рабы, подобные илотам в Древней Спарте. Именно они возделывают поля и собирают урожай, выращивают животных и хлопочут по хозяйству. В их обязанности также входит посредничество между их хозяевами и китайскими купцами в торговых вопросах — занятие, по их мнению, презренное, однако необходимое для благополучия хозяев. Ежегодно благородные ицзу при помощи белых ицзу посылают на местные рынки лошадей, зерно и шкуры диких зверей, неизменно инструктируя своих посредников, чтобы те присматривали для них ружья и боеприпасы, которые они готовы скупать в неограниченном количестве.

Карательных экспедиций, посылаемых против них китайцами, черные ицзу всегда ждут с нетерпением. Обманом или хитростью они завлекают отряды солдат в леса или овраги, где убивают их из засады и отбирают у них оружие. Еще с древних времен китайцам часто приходилось воевать с ицзу. Ни одно из сражений так и не стало решающим, и их не удалось ни по-настоящему покорить, ни рассеять. Знаменитый китайский генерал Чжугэ Лян, совершивший в эпоху Троецарствия много успешных походов в западные области Китая, не раз сражался с ицзу. Они поразили его беспримерной храбростью и свирепостью — позже он признался в мемуарах, что все его победы над ними были бесплодными; был момент, когда он серьезно сомневался в человеческой природе этого племени — казалось, перед ним были лютые звери в людском обличье. Рассказывают, что в попытке разрешить свои сомнения он велел вскрыть одного из захваченных ицзу и не обнаружил ничего, кроме травы и корешков у него в желудке. По всей видимости, это открытие убедило его в бесполезности дальнейших боевых действий против странного народа, на который не действовали никакие военные угрозы и который заключал перемирия только затем, чтобы после отхода войск тут же их нарушить.

Хотя Китай с самого зарождения Китайской империи неустанно заявлял о своих правах на всю территорию нынешних провинций Сычуань и Сикан, ицзу никогда не признавали над собой ничьей власти, кроме собственной. Поскольку китайские чиновники и иностранные путешественники никогда не заходили в глубь их территории, ни о ее топографии, ни о населении практически ничего не известно. На картах Даляншаньской области она обозначена как белое пространство, подписанное «Независимые и».

Даже при помощи современного оружия и аэропланов завоевание ицзу было бы невероятно сложным и дорогостоящим, а то и вовсе невозможным делом. У этого народа нет городов и деревень, которые можно было бы обстреливать или бомбить. Одиночные «замки» не представляют никакой ценности ни для завоевателей, ни для их обитателей. Они специально устроены таким образом, чтобы их в любую минуту можно было бросить. Захватчики не понимали бы ни куда им идти, ни где искать ицзу, поскольку никаких дорог, которые указывали бы им путь, там не существует, в то время как сами ицзу досконально знают каждый уголок своей горной твердыни. Своей тактикой, храбростью и хитростью они, без сомнения, вынудили бы армию захватчиков собственноручно пополнить их арсенал оружия и боеприпасов. Они неуловимы, словно болотные огоньки, и готовы убивать далеко не только при помощи оружия. Непревзойденные мастера в применении ужасного «желтого яда», они могут с легкостью отравить этим медленно действующим составом все источники и колодцы, которыми пользуется их противник.

Судя по новостям последних лет, покорить ицзу так и не удалось. Новая китайская власть потребовала от них сложить оружие и сдаться правительству. Вместо этого черные ицзу организовали отход всех глав кланов и их семей, живших на внешней, незащищенной стороне горных склонов, в глубину горных массивов Даляншаня. На всеобщем тайном собрании они избрали себе короля-предводителя, прибегнув таким образом к радикальной, почти беспрецедентной мере, которая применяется только в ситуациях крайней опасности, угрожающей существованию всего народа.

Белые ицзу не состоят с черными ицзу в этническом родстве. Кровь у них в основном китайская, смешанная с другими племенами, которые черные ицзу захватывали и брали в рабство. Процесс обращения в рабство свежих жертв ни в коей мере не прекратился, и гложущий страх перед подобной судьбой держит в постоянном напряжении всех китайцев, проживающих на окраине гор, населенных ицзу. Прибыв в Юэси, древнюю танскую столицу земель, которые сейчас относятся к югу Сикана и северу Юньнани, я немедленно ощутил это напряжение. Даже просто расхаживая по улицам этого небольшого, однако обнесенного толстыми стенами городка, китайские лавочники и другие горожане нервно оглядывались через плечо на одиноких ицзу, покупавших и торговавших на местном рынке. Между закатом и рассветом ни один китаец не осмеливался выходить за пределы спасительных стен.

Оставляя город на рассвете с небольшим караваном из двух лошадей и в сопровождении солдата-ицзу, я заметил китайского юношу, проходившего сквозь тщательно охраняемые ворота. Сжимая в каждой руке по длинному ножу, он истерически вопил: «Выходите! Выходите! Я вас не боюсь! Выходите!» Я решил было, что у него не все в порядке с головой, и спросил китайского стражника, что с ним такое. Солдат пояснил мне, что парень направляется в соседнюю деревню и панически боится, как бы на него не напали ицзу. Узкая долина, в которой располагался древний городок, с обеих сторон была зажата горами, в которых жили ицзу, и чтобы защититься от них, жители деревни построили крепкие каменные башни, где все вместе и ночевали.

Несмотря на то что подневольные белые ицзу обязаны были работать на своих хозяев столько, сколько тем потребуется, я не заметил признаков жестокого с ними обращения. Не было и особой разницы в том, как жили хозяева и их рабы — нельзя сказать, чтобы первые купались в роскоши. Питались они одинаково, а когда черные ицзу устраивали пир, угощение и вино доставались всем домочадцам. Различались они главным образом кастовой принадлежностью и соответствующими функциями. Черные воевали, грабили и защищали домашний очаг. Белые трудились в полях и по дому и пользовались защитой аристократов. Браки между черными и белыми ицзу воспрещались под страхом смерти. Романы между членами разных каст также были строго табуированы — чистоту крови «чернокостных» следовало блюсти во что бы то ни стало. Вероломство — да и простое нарушение дисциплины — подвергалось немедленной и справедливой каре вне зависимости от кастовой принадлежности.

Многие белые ицзу благодаря своей настойчивости, прилежному труду и успешной торговле с китайцами смогли добиться большей или меньшей независимости и утвердиться в качестве отдельной касты посредников в пустовавшей нише между замкнутыми, презирающими торговлю аристократами и китайской общиной, стремящейся изо всего извлечь прибыль. Кроме того, им удалось сохранить хорошие отношения с первыми и завязать прочную дружбу со вторыми. Эти счастливцы могли при желании вступать в браки с китайцами и заводить себе отдельный дом в китайском городке, сохраняя в то же время пристанище при хозяйском «замке». Многие из них достигли большого богатства и власти, а кое-кому даже удалось дослужиться до высоких званий в вооруженных силах провинции. Естественно, они всегда на всякий случай намекали, что на самом деле в их жилах течет кровь благородных родов.

Некоторые из китайцев, проживавших в долинах Сикана и Юньнани, намеренно добивались дружбы таких белых ицзу и через их посредничество получали доступ в дома знати. Однако подобные случаи были крайне редки, и визиты были все же делом не вполне безопасным — в любом случае наведываться можно было разве что к тем черным ицзу, которые жили не слишком далеко от основных дорог. Китайский гость, отважившийся проникнуть слишком глубоко в горы, всегда рисковал тем, что его перехватят и возьмут в плен враги того клана, к которому он направлялся с визитом. В Сикане у меня был друг-китаец, который состоял в приятельских отношениях с черными ицзу с равнины Юньшаньпин и представил меня нескольким тамошним семьям. «Для дружбы выбирай ицзу, для дела — китайца», — любил говорить он; позже я понял, насколько он был прав.

В общении благородные ицзу следовали строжайшим правилам этикета. Представитель этого народа никогда не заговорил бы с посторонним человеком и уж конечно не принял бы его в своем доме без официального рекомендательного письма — более того, без весомой рекомендации иностранец всерьез рисковал жизнью, в особенности если он не был знаком с тонкостями строгого этикета ицзу. Даже при наличии рекомендаций ицзу не стали бы общаться с иностранцем, если бы он не был прилично одет и не обладал хорошими манерами. Проявление превосходства, неуместная фамильярность или ошибочное мнение, что в общении с такими невежественными и необразованными дикарями церемонии не нужны, гарантировали скорую смерть. Таким образом, поездки к черным ицзу были занятием рискованным. Жителю Лондона, Парижа или Нью-Йорка они могли бы показаться дикарями, но в действительности являлись ими не в большей степени, чем мушкетеры Дюма или рыцари Круглого стола. Их жизнь в точности воплощала нравы и стиль общения, бытовавшие в те славные времена, нынче ставшие достоянием истории. Хотя в Европе эта колоритная эпоха завершилась уже давно, по странной причуде времени и пространства она до сих пор существует в первозданном виде в дальней, недоступной земле ицзу. Эта страна, населяющие ее народы, их обычаи и наряды — совершенная копия Средневековья с его замками, рыцарями и дамами, баронами-разбойниками, орденами, веселыми танцами, менестрелями, слугами и крепостными крестьянами. И вести себя в этой зачарованной стране следует точно так же, как вел бы себя человек, попавший в замок той эпохи.

Благородных ицзу нельзя считать совершенно необразованными. У них есть собственная система письма. Основана она на иероглифах, однако знаки выглядят намного проще китайских. Они имеют вид кружков, полумесяцев, свастик и ромбов и пишутся, как европейские, в строку слева направо. Все мужчины и женщины ицзу достаточно грамотны, чтобы написать письмо; существуют у них и книги в форме манускриптов. Во внешний мир эти книги просачиваются очень редко, поскольку их ревностно оберегают и почти никогда не продают.

Далее, у них существует хорошо разработанный рыцарский и светский этикет. Мужчины и женщины во всем равны друг другу. Девушка может выйти замуж, а может и заводить романы в любом угодном ей количестве — разумеется, в пределах своей касты. С пожилыми или важными дамами обращаются с предельной вежливостью и уважением; при приеме гостей или рассаживании за столом они имеют преимущество перед мужчинами. Встречаясь, ицзу обмениваются поклонами; к рукопожатиям они относятся терпимо, а вот дружеских похлопываний по плечу или других подобных проявлений чувств могут не простить. Если человек был представлен по всей форме и ведет себя согласно правилам приличия, он может считать себя неприкосновенным — с этого момента о его благополучии и безопасности будет заботиться весь клан. Гостеприимство этого народа поражает воображение. Гостю предложат лучшую еду и вино, а при отъезде засыплют его дорогими подарками. Щедрость благородных ицзу по отношению к друзьям не знает границ, но сами они при попытке вручить им подарок проявляют необычайную скромность — их невозможно убедить принять что-либо по-настоящему ценное, например, бриллиантовое кольцо или золотые наручные часы. Такие подарки они вежливо, но твердо отклоняют, отговариваясь тем, что ценность предмета чересчур велика либо что при их скромном образе жизни такие вещи им ни к чему. Полезные предметы — спички, шелковая нить, упаковки иголок, кувшины с вином или лекарства — принимаются с большим удовольствием и благодарностью.

Как правило, в честь гостя устраивают настоящий пир, с богатым и вкусным угощением, вином, прекрасными танцами, песнями менестрелей и показными боями на мечах. Вино пьют из большого кувшина, стоящего на полу посреди комнаты, — все желающие потягивают из него через длинную бамбуковую трубочку. По мере того как уровень вина в кувшине опускается, его подливают. Песни ицзу звучат необычно и очень красиво; голоса многих мужчин отличаются большой силой и широтой диапазона. Танцы и музыка очень напоминают западные — музыка вызывает в памяти венгерские мелодии, а танцы, в которых на моей памяти ни разу не принимали участия женщины, чем-то походят на чардаш или кавказские пляски с кинжалами.

Достижения ицзу в области овощеводства и животноводства меня всегда поражали. Казалось бы, этот народ, во многих отношениях неразвитый и столетиями живший в изоляции в глухих горных краях, должен был бы питаться исключительно корешками и растениями, собранными в близлежащих лесах, и мясом убитых либо пойманных охотниками диких животных. К своему удивлению, я обнаружил, что они сажают и едят белый и синий картофель, по своему качеству и размерам не слишком сильно уступающий тому, который выращивают в Европе и в Америке. Сорта эти происходят с запада Китая и изначально давали маленькие, хилые растения — китайцам удалось получить высококачественные и обильные урожаи только после того, как они позаимствовали у ицзу их картофель. Скот у ицзу был великолепный. Коровы и быки — крупные, хорошо откормленные; их лоснящаяся шерсть давала необычный зеленовато-красный отблеск. Китайцы очень ценили небольших лошадок, которых разводили ицзу, — эти среднего размера животные были необычайно выносливы и особенно хорошо подходили для перемещения по горной местности. Стройные, живые и феноменально сообразительные, они, казалось, умели все, разве что не говорили, и отличались удивительной восприимчивостью к желаниям своих хозяев.

Перед поездкой по Даляншаню мой друг-ицзу, шема (князь) Молин, подарил мне двух таких лошадок — рыжего с белым жеребца по имени Хуама («цветочная лошадь») и небольшого серого, на которого погрузили два моих чемодана и постель. Меня сразу предупредили, что хлыстом без крайней необходимости пользоваться не стоит, да и на уздечку лучше не налегать, — эти лошади предпочитали словесные команды, а направление им следовало указывать мягким прикосновением к шее с той или иной стороны. И действительно, малыш Хуама и сам прекрасно понимал, куда ему идти, когда переходить на рысь и когда — на галоп, и с невероятной осторожностью спускался по крутым горным склонам или переходил ревущие потоки. Всякий раз, как я к нему обращался, он отвечал мне мягким ржанием. Этот жеребец был настолько по-человече— ски разумным и стал мне таким добрым и верным товарищем, что я тосковал по нему, как по близкому другу, когда мне пришлось перед отъездом в Чункин продать его губернатору Сикана.

Иногда ицзу устраивали лошадиные ярмарки в близлежащих китайских городках или поселениях, неизменно собиравшие толпы высших офицерских чинов китайской армии и богатейших купцов, жаждавших обзавестись отборными лошадьми и мулами. Ярмарочные дни сопровождались кутежом — ицзу демонстрировали свое мастерство в верховой езде, стоя на галопирующих лошадях, на скаку подбирая с земли предметы и выполняя иные трюки, хорошо известные европейцам по выступлениям таких же искусных наездников — кавказских казаков. Цены, по которым продавались чистокровные лошади ицзу, многократно превышали стоимость обычных лошадей или мулов. Да и купить их было непросто, поскольку лучших животных ицзу оставляли себе.

Немалый интерес представляли и выведенные ицзу охотничьи собаки. Эти поджарые псы средних размеров, обычно черного окраса, были такими хитрыми и умными, что китайцам они казались почти что сказочными существами. С наступлением ночи они превращались в отличных сторожей, немедленно предупреждая о приближении чужака. Еще один повод для зависти давали жившие у ицзу необычайно крупные и мясистые куры — получить в подарок петуха от друзей-ицзу было мечтой каждого китайца.

Вопрос, откуда у ицзу, еще до появления в их краях европейцев или миссионеров, взялись такие прекрасные племенные животные и семена отличного картофеля, до сих пор остается открытым.

Секрет выдающихся физических данных благородных ицзу прост: они хорошо питаются и живут в замечательной местности. Говядина, свинина, курица и рыба — не редкость в их ежедневном рационе; одно из наиболее удачных блюд их кухни — разновидность ирландского рагу. Все это поедают с гречневыми оладьями и запивают розовым шипучим гречневым вином под названием жи-у. Единственные сладости, знакомые детям ицзу, — это свежий мед и коричневый сахар.

Поскольку живут они выше полутора тысяч метров над уровнем моря, если не ближе к двум тысячам, климат в их краях всегда умеренный, а воздух — чистый и бодрящий. Большую часть их территории можно описать как огромный парк со столетними дубами и цветущими лугами, журчащими ручейками и вкраплениями синих озер, хотя крутые горные склоны покрыты темными и мрачными лесами. Заснеженных вершин среди гор Даляншаньского хребта нет, однако зимой его покрывает снег. Там и сям высятся замки, мимо проезжают то галантные рыцари на поджарых скакунах, то величественные дамы в сопровождении небольшой группы слуг с луками и стрелами и бегущих за лошадьми девиц; вековые дубы, луга, песни соловья — невольно кажется, будто тебя по волшебству перенесли во Францию времен раннего Средневековья.

Таковы края князей черной кости — прекрасные, как легендарная Аркадия, однако загадочные и очень опасные. Путешествуя по ним с двумя лошадками и солдатиком-ицзу по имени Аламаз, которого отрядил мне в сопровождение князь Молин, одетым в кожаный жакет с перламутровой отделкой и широченные штаны и вооруженным луком и стрелами, при столкновениях с блестящими кавалькадами благородных ицзу я чувствовал себя никчемным и ничтожным. Аламаз, дрожа от страха, умолял меня ни с кем не заговаривать, не поднимать глаз и не улыбаться. Но я, будучи по своей природе человеком приветливым, всегда кланялся проезжавшим мимо рыцарям, и они улыбались мне в ответ. Только однажды в высохшем русле реки меня загнал в угол всадник, знавший несколько слов по-китайски.

— Деньги, давай деньги! — потребовал он.

Я показал ему те несколько китайских банкнот, что были у меня с собой.

— Мало! — фыркнул он и ускакал.

На последнем этапе моего путешествия — Аламаз предупреждал меня, что он будет наиболее опасным, — мы свернули с дороги, чтобы пропустить великолепно одетую пожилую женщину на лоснящемся черном муле, за которой следовала большая свита воинов и девиц. Я поклонился, она остановилась и приветствовала меня улыбкой. Аламаз, запинаясь, кое-как перевел на китайский:

— Дама тоже едет в Лугу. — (Так назывался торговый город, где заканчивалась Даляншаньская дорога.) — Она предлагает нам последовать за ней и гарантирует защиту в пути.

Я снова поклонился, поблагодарил ее, и мы пристроились за ее свитой. Мы сделали один или два привала, во время которых она угощала меня вином из рога, хранившегося у нее в седельном мешке. Под ее защитой я благополучно доехал до самых дверей таверны в Лугу. Позднее один из ее воинов пришел взять с меня плату за сопровождение — этого я не ждал, но поскольку местный обычай явно того требовал, я предложил ему несколько долларов, которые он с благодарностью принял.

Ицзу жили не только в Даляншане, где находились земли их предков. Однако только здесь, как я узнал позднее, они жили оседло и проявляли себя, так сказать, наиболее характерным образом. Они также населяли просторные территории между долиной Цзяньчжан, которая составляла западную границу Даляншаньского хребта, и королевством Му. К землям ицзу относилось также герцогство Цосо и другие области вокруг Яньюаня до самого Юаньпэя. Они жили и в Сяоляншане (Малом Ляншане) — на горном хребте, стоящем вдоль течения реки Янцзы на берегу, противоположном Лицзянской области. Многие из них расселились по горным хребтам, упиравшимся в Сиам, где ицзу, периодически совершающие набеги на Сиам, известны под названием «хау-хау».

В лесах Лицзянской Снежной гряды обитали белые ицзу, а в Сяоляншане, на другом берегу реки, проживали вперемешку и черные, и белые ицзу, бок о бок с которыми жило и немало черных лису. После приезда в Лицзян я выяснил, что черные ицзу из Сяоляншаня совсем не похожи на тех, с которыми я сталкивался в Даляншане. Это были дикие, безжалостные люди, и, насколько мне известно, ни один путник, будь то с рекомендациями или без них, не вернулся из тех краев живым. Постоянного жилья у тамошних ицзу не было — они кочевали с места на место, выжигая лес ради того, чтобы вырастить единственный урожай гречихи или мака. Мне не удалось в точности разузнать, выращивали ли мак черные ицзу в Даляншане, и сам я ни одной плантации не видел; однако то, что в остальных регионах это прибыльное растение выращивают в основном ицзу, — известный факт.

Опий, изготовляемый из мака, продавали через посредничество белых ицзу и ряда доверенных китайских торговцев, сотрудничавших с китайской армией. Размах торговли был колоссальный, и она давала огромную прибыль всем участникам предприятия — основной доход юньнаньским и сиканским военным приносили не налоги и даже не золотые прииски, а именно опиум. Генералы воевали друг с другом за возможность контролировать источники поставки опиума или доходы от торговли таковым. Политические причины, которыми объяснялись эти стычки, придумывались главным образом для отвода глаз столичных западных дипломатов. Так же обманчивы были строгие формулировки и подробнейшие предписания законов, запрещавших курение опиума и опиумную торговлю, — высокопоставленные официальные лица, следившие за применением этих законов, нередко сами были заядлыми курильщиками. Бедный крестьянин, желая заработать небольшое состояние на продаже сотни граммов нелегального наркотика, рисковал тем, что его схватят и застрелят в устрашение другим, однако караваны или грузовики, нагруженные тоннами опиума и сопровождаемые многочисленной вооруженной охраной, доходили до точки назначения в целости и невредимости.

Почуяв возможность купить хорошую партию опиума по цене производителя, китайский торговец, обычно существо довольно робкое и законопослушное, превращается в бесстрашного искателя приключений, готового поставить на карту жизнь и благополучие своей семьи. Он согласен ехать куда угодно, страдать от холода и голода, рисковать столкновением с грабителями и дикими зверями, чтобы только заполучить это черное золото. Он готов даже отправиться в логово черных ицзу, но удастся ли ему вернуться — дело жребия.

Когда я жил в Лицзяне, там произошел любопытный случай. Прознав о том, что ицзу Сяоляншаня накопили большие запасы опиума, двое китайцев и один наси добыли официальное разрешение и отправились в экспедицию в сопровождении местных солдат — в достаточном количестве, чтобы, по их расчетам, запугать дикарей и захватить богатую добычу. Никто не знает, что в действительности произошло с ними после того, как они пересекли Янцзы, однако спустя неделю или около того тела трех торговцев нашли на лицзянской стороне реки, и выяснилось, что это не столько трупы, сколько пустые кожи, набитые соломой и травой. Солдаты исчезли бесследно.

Причины такой необычайной свирепости, безбожия и неуправляемого беззакония со стороны ицзу из Сяоляншаня крылись в том, что после изгнания из Даляншаня они лишились дома и касты. Как я уже объяснял, единственное занятие благородных ицзу — это военное дело. Чтобы не потерять сноровку и не ослабеть, они воюют друг с другом по малейшему пустячному поводу. Когда один клан побеждает другой, они могут заключить мир, если ссора была не слишком крупной, однако в случае серьезного оскорбления, идущего вразрез с обычаями народа, кланы могут объединить свои усилия, чтобы наказать обидчика. Побежденных обычно изгоняют из даляншаньского рая и лишают статуса — они превращаются в отщепенцев без кастовой принадлежности, дома и друзей. Обычно они укрываются либо в Сяоляншане, либо в других диких горах, где их психика полностью меняется: они утрачивают рыцарский кодекс поведения, доверие друг к другу, верность и честность даже по отношению к членам собственного клана, не говоря уж о чужаках. Как дикие звери, кипя от возмущения и унижения, они скитаются по горам, грабя, убивая и мучая своих жертв сколько душе угодно. Чужаку не стоит и думать о том, чтобы отправляться с визитом в такой клан ицзу-изгоев — им нет дела ни до каких охранных грамот и рекомендательных писем, и общаться с ними, если до этого вообще дойдет, можно только через посредничество их рабов или компаньонов из числа белых ицзу. Таким образом, несмотря на то, что Сяоляншань находился в относительной близости от Лицзяна, о моей поездке туда не могло быть и речи.

Время от времени ко мне приходили лечиться белые ицзу со Снежной гряды, а возможно, и из Сяоляншаня. По официальной договоренности с королем Му они патрулировали леса в окрестностях Снежной гряды, кишевшие самовольными поселенцами из Сычуани, которых вечно подозревали в грабежах и убийствах. Не знаю, насколько велика была польза от патрулей белых ицзу, однако лесу они наносили большой вред, сжигая его направо и налево безо всякого смысла и толку. Они вечно жаловались на бедность, а вид у них был более чумазый и грязный, чем у других примитивных племен. Некоторые притворялись передо мной, будто относятся к черным ицзу, однако их небольшой рост и морщинистые лица, напоминавшие монгольские, исключали всякую возможность такого благородного происхождения. Тем не менее мои лекарства и белое вино, которым их угощали при редких посещениях, явно произвели на них сильное впечатление, поскольку они преисполнились ко мне благодарностью и дружелюбием. Они радовались, изредка встречая меня в лесах Снежной гряды, когда я направлялся в кооперативы или на случавшиеся время от времени пикники, а иногда даже приносили мне одно-два яйца или небольшой горшочек гречишного меда.

Следующему щекотливому случаю я явно обязан распространившимся среди этих людей слухам о моих чудесных лекарствах. Однажды после обеда, без какого-либо уведомления или предупреждения, в мой дом явился самый настоящий черный ицзу из Сяоляншаня в сопровождении пары слуг. Не успел он и рта раскрыть, как я уже понял, с кем имею дело: характерные орлиные черты, блестящие глаза, торчащий кверху пучок волос. Он был очень высокого роста, на поясе у него висели меч и кинжал, а одет он был целиком в черное. Он сказал, что пришел с противоположного берега реки (я прекрасно понял, какие места он имеет в виду), что он болен и нуждается в лечении. «Я заплачу», — прибавил он. Я осмотрел его и определил начальную стадию малярии. На мой вопрос, где он остановился, он ответил, что приехал в Лицзян под ручательство капитана Яна, комиссара местной милиции, и что все вещи у него с собой.

Я угостил его вином; мы выпили и побеседовали. Близилось время ужина, и поскольку мой гость явно не выказывал намерения уходить, я пригласил его вместе со слугами разделить со мной трапезу. После ужина я дал ему большую дозу хинина и велел соблюдать покой до приема следующей дозы. Он с интересом осмотрел мой дом и заявил, что останется у меня на ночь, поскольку желает, чтобы я лично проследил за действием лекарства. Это меня несколько обеспокоило — я боялся, что лекарство покажется ему недостаточно действенным, что может повлечь за собой печальные последствия. С другой стороны, я отдавал себе отчет в том, насколько может оскорбить черного ицзу отказ в гостеприимстве. Для него была приготовлена постель с чистыми подушками и бельем, которую постелили в той же комнате, где спал я сам. Прежде чем лечь, он полностью разделся, застегнул вокруг обнаженного тела пояс с кинжалом и положил под подушку меч, с помощью которого он мог моментально выразить свое недовольство действием лекарства, буде таковое возникнет. Однако все прошло благополучно, и рано утром он уехал, рассыпаясь в благодарностях и уверяя меня, что чувствует себя намного лучше. Я дал ему еще хинина, чтобы он мог долечиться дома, и отказался от серебряного ямба, который он предлагал в качестве оплаты. То была моя последняя встреча с благородным ицзу.

Народ миньцзя называл себя пэ-ци или пэнгв-ци, а наси звали их нама. Они жили вперемешку с наси как в Лицзяне, так и в южной и восточной частях равнины. Селились они либо в отдельных деревнях, либо неподалеку друг от друга в насийских деревнях. Миньцзя, как и наси и тибетцы, были людьми жизнерадостными, но чрезвычайно болтливыми и довольно безответственными. Внешне они почти не отличались от китайцев. Мужчины одевались так же, как и китайцы, однако женщины носили красочные народные платья. Их мон-кхмерский язык на слух был похож на китайский, но в песнях звучал мелодичнее, а пели они с раннего утра до поздней ночи, и за работой, и просто так. Большие романтики, они постоянно флиртовали друг с другом — без особой серьезности: то пошутят, то подмигнут, то споют песню. Инициативу обычно проявляли девушки, дразнившие робких, застенчивых парней и заигрывавшие с ними. Прирожденные кокетки, они всегда ухитрялись создать такую ситуацию, когда мужчине приходилось с ними говорить, хотел он того или нет. Одна девушка могла нарочно толкнуть его своей корзинкой и тут же упрекнуть в неловкости, другая — закричать, что ей наступили на ногу или чуть не опрокинули бутыль вина, которую она несла. Обменявшись остротами, вся компания в конечном итоге шла пить вместе вино и распевать песни.

Главная беда миньцзя заключалась в их скаредности и в том, что они были намного расчетливее как наси, так и тибетцев. У них работали и мужчины, и женщины, но женщины трудились больше. Хотя женщины-наси тоже много работали, ими двигал поистине капиталистический дух — они стремились получить от каждого дела или приложенных ими серьезных усилий хороший доход. Они никогда не носили чересчур для них тяжелых грузов, да и переноской занимались только ради своих коммерческих целей. Их сестры из народа миньцзя не обладали такими блестящими деловыми способностями — это были настоящие ломовые лошади, переносившие товары и предметы из одного города в другой за небольшую плату. Телосложение у них развилось еще более могучее, чем у женщин наси (что довольно трудно себе представить), поскольку они постоянно норовили поднимать все более и более тяжелые грузы — платили за эту работу по весу. Они превратились в первоклассных носильщиц — среди них были такие, кто мог носить грузы весом до 60 кг и более. Женщине-миньцзя ничего не стоило дотащить из Сягуаня в Лицзян тяжелый дорожный сундук; они с легкостью носили заболевших мужей или престарелых родителей на спине в ближайшую больницу в 50–60 километрах ходьбы.

Однако наибольшую известность этому народу принесла вовсе не способность их женщин таскать своих мужей на спине и не умение мужчин управлять потоками караванов, идущих в сторону Бирманской дороги. Они прославились прежде всего своим непревзойденным мастерством в строительном и столярном деле, принесшим им широкую известность не только по всей провинции Юньнань, но и далеко за ее пределами. Что бы они ни строили — от скромного деревенского дома до дворца или крупного храма, — дело у них шло споро и ладно. Аккуратность и высокое качество их работы сделали бы честь любому западному архитектору. Наследуя вековым традициям, передававшимся личным примером и из уст в уста от отца к сыну, каждый миньцзя от рождения был художником. Любое строение — будь то придорожный храм или мост — в точности соответствовало определенному стилю и вместе с тем являлось самостоятельным произведением искусства. Но замечательнее всего художественный гений народа миньцзя проявлялся в резьбе по камню и дереву. Даже самые скромные домики не обходились без мастерской резьбы, украшавшей окна и двери, а также изысканных статуй и ваз, эффектнейшим образом расставленных во внутреннем дворике. Сюжеты резных работ были строго мифологические, и возможно, значение их за давностью времен позабылось, однако то, что все они приносили удачу, было вполне очевидно. Резьба по камню и дереву — дело непростое, однако работа миньцзя всегда была превосходной: они не упускали из виду даже мельчайшие детали. В Лицзяне только наибеднейшие наси строили себе дома без помощи миньцзя.

Именно миньцзя нанимали для строительства и украшения домов богачей в Куньмине и других крупных городах. Прекрасные резные и позолоченные чайные столики в доме далай-ламы, а также его знаменитые резные и разукрашенные разными цветами конюшни, как мне рассказывали, также были делом рук специально выписанных в Тибет мастеров-миньцзя. Король Му и другие властители-ламы всегда заказывали чайные столики и другие резные предметы мебели у миньцзя по собственным меркам.

Возможно, версия, что миньцзя мигрировали в Юньнань из Ангкор-Торна, верна — например, их с виду врожденная способность к художественной резке по камню и дереву могла бы послужить серьезным аргументом в ее пользу. Внешне они — по крайней мере, чистокровные миньцзя — тоже весьма похожи на резные портреты со стен Ангкор-Вата. Язык их относится к мон-кхмерской группе, и несмотря на то, что он сильно разбавлен китайскими словами и выражениями, тем не менее представляет собой отдельное наречие. Название города Дали тоже имеет некитайское происхождение — это искажение кхмерского слова «тонлэ», что означает «озеро»: город стоит на берегу большого озера.

Из всех племен Юньнани миньцзя наиболее близки к китайскому народу — они практически полностью позаимствовали культуру Поднебесной империи. Собственного письма у них нет, для всех записей и документов используется китайское. Они часто вступают в браки с китайцами — традицией это не возбраняется и самих миньцзя ничуть не смущает. По правде говоря, найти или определить по-настоящему чистокровного представителя этого народа довольно-таки сложно. Миньцзя становятся заметны только на фоне мрачных, вялых и не слишком дружелюбных юньнаньских китайцев, от которых они явственно отличаются своим врожденным оптимизмом и легкомыслием. Нельзя сказать, чтобы китайские женщины считали своих сестер-миньцзя распущенными, однако ни одна китаянка не позволила бы себе так непосредственно, дружески общаться с мужчинами. И тем более немногие из них — если такие вообще нашлись бы — стали бы обмениваться двусмысленными шутками с группой мужчин или распивать вместе с ними вино.

Я много и с удовольствием общался и дружил с миньцзя, однако сейчас задним числом вижу, что ни один из моих друзей-миньцзя не выказывал в отношениях со мной ни той искренности, ни той самоотверженности, которую проявляли наси. Подарки они всегда дарили не без задней мысли и в гости меня приглашали редко, предпочитая пользоваться моим гостеприимством. Я пришел к однозначному выводу, что люди они расчетливые и прижимистые. Их собственное гостеприимство, за редкими исключениями, оставляло желать много лучшего — однажды или дважды я по глупости принимал приглашения миньцзя, а по приезде обнаруживал ворота деревни запертыми на замок. Впоследствии я больше никогда не ездил в гости к миньцзя без сопровождения самого хозяина либо его уполномоченного лица.

Тем не менее по вечерам я часто посещал компании моих знакомых плотников-миньцзя. В Лицзяне был строительный бум, так что они неизменно трудились до самого заката над тем или иным новым зданием, а к моменту моего прихода успевали приступить к ужину. Как правило, они садились в кружок на недостроенном втором этаже, так что я с утроенной осторожностью карабкался вверх по приставленным ими временным лестницам. Им, по всей видимости, эти лестницы опасными не казались. У них постоянно бывали в гостях их жены и другие женщины; они приносили с собой домашние деликатесы — маринованную капусту или редьку — и оставались в городе еще на день-два, пока их не сменяли другие родственницы. Визиты к мужьям, братьям или любовникам были конечно же не главной целью, с которой они приходили в Лицзян. Они приносили в город либо груз, будучи наняты кем-нибудь для его переноски, либо собственный товар на продажу. А скоротать ночь в компании близких, собравшись у чайника, кипящего на наскоро сооруженном очаге, искры от которого поднимались вверх к недостроенной крыше, было не только приятнее, но и много дешевле. Все рассаживались на соломенных циновках или древесных чурбаках, пускали по кругу кувшин белого вина и большой горшок с соевым творогом и капустным супом, иногда небольшую рыбку и непременно острый перец и коричневый рис. Потом компания отдыхала на циновках полулежа; появлялись новые кувшины с вином, кто-нибудь доставал мандолину, и все до поздней ночи пели приятные, ностальгические песни. Я любил слушать эти жалобные ритмичные напевы.

Из миньцзя чаще всего ко мне приходили отец А Гу-и и двое ее братьев с друзьями. У меня в гостях они чувствовали себя почти как дома и после ужина всегда поднимались ко мне в комнату, чтобы выпить еще по чашке вина и послушать мой граммофон. Больше всего им нравились оперные записи, из которых любимой у них была «Травиата» — они утверждали, что слышат в ней множество слов из своего родного языка. Они потребовали, чтобы я рассказал им, о чем эта опера. Пересказать сюжет было бы проще простого, но смысл либретто по большей части остался бы для них неясным. Наконец в голову мне пришла прекрасная идея, и, пока мы слушали оперу, я рассказал им следующую историю:

— Однажды красивая девушка-миньцзя из вашей деревни отправилась с друзьями на оживленный рынок в Цзюхэ. Там она повстречала красивого юношу-миньцзя из Цзяньчжуана, который тоже пришел на рынок в компании своих товарищей. Он уговорил ее отправиться с ним в Цзяньчжуан и там выйти за него замуж. Она согласилась. В Цзяньчжуане ее сперва встретили очень тепло. Однако родители жениха плохо с ней обращались. С горя она решила бежать обратно в родную деревню. В своей арии она выражает печаль по поводу неизбежного расставания. Мужчина поет о том, как грустно ему терять свою прекрасную невесту и немалую сумму приданого, которую он за нее уплатил.

Друзья мои пришли от этой интерпретации в восторг — по их словам, теперь они в полной мере ощущали эмоции, звучавшие в ариях певцов. Да и музыка, сказали они, явно наша, народная. Впоследствии послушать эти пластинки приходили целые толпы миньцзя. Единственное, чего они не могли понять, — так это каким образом иностранцам удалось сочинить такую правдивую оперу о жизни миньцзя.

Я объяснил им, что много лет назад один путешественник из Италии, по совместительству композитор, объездил эти края и написал музыку и либретто. Надеюсь, что дух великого Верди простит мне такое вольное обращение с его оперой во имя удовольствия и радости, которую она доставила этим простым людям.