Обжившись у себя в деревне, я твердо вознамерился побороть предрассудки прочих наси и других племен, с тем чтобы открыть им глаза на важность моей миссии и пользу той работы, которой я занимался, и завоевать их дружбу. В первую очередь меня интересовало не высшее общество богатых лицзянских купцов и лавочников, а сердца крестьян и простых людей из народа, добывавших свой хлеб кустарным производством и мелкой торговлей. Только их дружба и добрая воля, считал я, позволит мне выстроить мою работу и исполнить мои обязанности по отношению к пославшему меня правительству. Я был прав: сейчас, оглядываясь назад на годы, прожитые в Ли— цзяне, я вижу, что дело не просто удалось, но удалось до степени, стократ превзошедшей самые смелые мои ожидания. От Сягуаня до далекого северного королевства Мули, от Лхасы на западе до Юаньпэя на востоке я приобрел сотни, если не тысячи, друзей и доброжелателей.

Я твердо усвоил одно: дружба наси никогда не доставалась даром или по случаю — ее следовало заслужить. Подарками она тоже не покупалась, поскольку их нельзя было оставлять без ответа — чем дороже подарок, тем в более сложном положении оказывался наси, пытаясь во что бы то ни стало отдариться чем-нибудь равноценным. Надо сказать, что вручение и получение подарков было важной составляющей частью дружеских и приятельских отношений в Лицзяне — только уже на следующей стадии знакомства, когда отношения можно было считать утвердившимися. Крестьянин наси особенно радуется, когда собирает хороший урожай, забивает откормленный скот или делает особо удачное вино, и своей радостью он непременно поделится с друзьями — принесет небольшую корзинку картошки, окорок свиньи или дичи, кувшинчик вина. Он не ждет, что взамен тут же получит богатый подарок, но дружеские, товарищеские отношения всегда предоставляют множество возможностей ответить ему чем-нибудь таким, что он по достоинству оценит.

Чтобы добиться дружбы с наси, нужно было неизменно проявлять чистосердечие, душевность и неподдельную теплоту, а также терпение. Этот народ отличался большой чувствительностью. Комплексом неполноценности наси не страдали, но в то же время не переносили демонстрации превосходства с чьей бы то ни было стороны. В них не было ни капли подобострастия — они не угодничали даже перед высокопоставленными чиновниками или богатыми торговцами. В отличие от китайцев в отдельных областях Китая, они не пугались и не дичились иностранцев с другим цветом кожи. Европейцы не вызывали у них ни восторга, ни враждебности или ненависти. Их не воспринимали как «белых дьяволов» или варваров с Запада — к ним относились как к обычным людям и обращались с ними соответственно, не выказывая ни особой предупредительности, ни любопытства. Независимо от того, был ли человек хорош или плох, скуп или щедр, беден или богат, наси судили его по поступкам и поведению и вели себя с ним так, как он того заслуживал. Возможно, такое спокойное отношение к расовым различиям коренилось в необычайном разнообразии народов, населявших эти обширные территории. Наси привыкли жить бок о бок с десятками странных народностей. То, что европеец говорил на наси или китайском, не смешило, а радовало их, поскольку многие другие племена не знали ни одного из этих языков. Если европеец — или кто бы то ни было другой — начинал вести себя покровительственно или надменно, внешне в отношении к нему со стороны наси ничего не менялось. С ним обращались вежливо, но более формально, и вскоре он оказывался совершенно одинок — компанию ему отныне составляли только его слуги, если не считать редких официальных приглашений на званые вечера. Он любовался красотами долины и людного города, словно открыткой, но настоящая местная жизнь проходила мимо него.

Приказного или грубого тона наси не прощали никому, и чужакам в особенности. Слово, сказанное с явным намерением уязвить, немедленно провоцировало либо равноценную ответную реакцию, либо взмах кинжала, который у них всегда был под рукой, на поясе, либо меткий бросок камнем. Я предупредил своего повара, человека крайне вспыльчивого, чтобы он прекратил сыпать направо и налево своими излюбленными шанхайскими ругательствами, особенно в адрес наших местных слуг. Позднее, когда он зажил в довольстве и задрал по этому поводу нос, его длинный язык доставлял ему немало хлопот.

Со слугами в Лицзяне дело обстояло плохо. Свободолюбивые и независимые наси не желали наниматься в услужение. Безработицы в том виде, в котором она существовала в других частях Китая или на Западе, здесь не было. Все наси, и городские, и деревенские, были прежде всего мелкими собственниками и во вторую очередь — торговцами, ремесленниками или работниками: на первом месте для них всегда оставались земли и хозяйство, унаследованное от предков. Городские жители, не хотевшие или не имевшие возможности самостоятельно возделывать свои поля и сады, перепоручали эти заботы дальним родственникам и друзьям. Однако мальчики из бедных крестьянских семей в неплодородных горных районах иногда готовы были наняться на работу в городе — в межсезонье или когда семье требовались дополнительные деньги на конкретную цель: строительство дома, покупку новых лошадей или скота, свадьбу или шаманский обряд. Из числа таких молодых людей мы и нанимали помощников для моего повара.

Сперва мы сообщали друзьям, что нам требуется слуга; затем нас извещали, что в деревне такой-то имеется молодой человек, готовый взяться за работу, после чего обсуждались условия найма — с упором на то, что обращаться с мальчиком будут предупредительно и вежливо. И наконец на пороге появлялся он сам в сопровождении отца или дяди. Мальчики эти были добрыми и работящими, и хотя иногда они были склонны обманывать по мелочам, мы закрывали на это глаза, чтобы сохранить в доме мир. Иногда, стосковавшись по родным, они сбегали, когда мой повар, не удержавшись, говорил им какие-нибудь гадости. «Мы ничем не хуже тебя! — кричали они в ответ. — Мы не рабы, у нас есть дом!» — после чего удирали. Их нельзя было считать бедняками в привычном нам смысле слова — они всегда могли рассчитывать на свое хозяйство, стол, постель и друзей, с которыми можно потанцевать, когда солнце закатывается за горы.

Как-то раз через месяц или два после приезда я гулял солнечным утром по улице и вышел на небольшую площадь, на которой росло старое тенистое дерево. С его ветвей, обвитых многолетними побегами, свисали огромные розовые цветы. Площадь заполнял одуряющий запах. Группка юношей-наси стояла под деревом, любуясь розами. Улыбаясь, они перевели взгляд на меня.

— Прекрасные цветы! — заметил я по-китайски. Мы тут же разговорились. Я заметил, что глаза у одного из юношей красные и опухшие.

— Пойдемте, я дам вам лекарство для глаз, — сказал я наконец.

— Но у нас с собой нет денег, — запротестовали юноши.

— Кто сказал, что мне нужны деньги?

— А где вы живете? — с сомнением спросили они.

— Сразу за горой, в У-то. Совсем близко, — заверил я их, и мы пошли ко мне. Я закапал юноше в глаза аргирол и выдал ему небольшой пузырек с собой.

Мои гости были потрясены.

— И денег не взяли! Вы к нам так добры! — поразились они.

Один из них — высокий, атлетически сложенный юноша с большими светлыми глазами и вьющимися каштановыми волосами — производил впечатление человека неглупого и был весьма дружелюбен. Я дал ему свою карточку, надписанную по-китайски. Он рассказал, что зовут его Ухань, а юноша с больными глазами — его двоюродный брат У Яоли. Живут они в деревне на другой стороне долины, у подножия восточной горной гряды, — и учатся в окружной школе, прибавил он. Рассыпаясь в благодарностях, мальчики ушли.

Через неделю Ухань принес мне горшочек меда и несколько свежих яиц.

— За лекарство я платы не возьму, — воспротивился я.

— Это не плата, — тепло улыбнулся он. — Мать посылает вам скромный подарок. Она благодарит вас за вашу доброту.

Ухань прибавил, что общение со мной доставляет ему удовольствие и он был бы рад со мной подружиться. Хотя он изо всех сил протестовал, я настоял, чтобы он остался на обед. Сопротивлялся он, как выяснилось позднее, из страха, что ему придется есть европейскую еду ножом и вилкой, пользоваться которыми он не умел. Когда вместо этого нам подали простой китайский обед и принесли палочки для еды, он совершенно успокоился и в ходе обеда даже начал вспоминать — сперва неуверенно — английский язык, которому его учили в школе. На самом деле по-английски он говорил довольно-таки неплохо. В конце мы договорились, что в следующее воскресенье я навещу их дом.

Я с большим нетерпением ждал визита. Мне предстояло впервые в жизни побывать в гостях в деревне наси. Многие знакомые говорили мне, что получить приглашение в крестьянский дом крайне непросто.

В воскресенье Ухань зашел за мной пораньше. Мы немедленно отправились в путь, сделав только одну остановку — в лавке г-жи Ли, где купили к обеду кувшин иньцзю. Выйдя из города, мы двинулись по главной дороге на Хэ-цзин, ведущей на юг. Вскоре дорога разветвилась, и, свернув налево, мы пошли между зеленых полей и вдоль благоухающих изгородей из роз и диких цветов. Навстречу нам попадались крестьяне с корзинками дров на спине, ведущие на рынок тяжело нагруженных лошадей. Все они знали Уханя и здоровались с ним. Его деревня находилась в пятнадцати ли от города, и мы добрались до нее за пару часов, остановившись по пути поболтать с монахами из буддистского храма на близлежащей горе. Деревня была маленькая, в несколько домов, выглядевших так же, как и городские, — единственным отличием были высокие козлы во дворах, на которых сушили перед обмолотом урожай.

Мать Уханя, добросердечная старушка, встретила нас радушной улыбкой и долго извинялась за свое незнание китайского языка. Ухань провел меня в главную комнату и предложил сесть на скамеечку. Он был единственным сыном — отец его давно умер. Хозяйство они вели вдвоем с матерью, пользуясь при необходимости помощью родственников и соседей. Они держали пару быков, трех лошадей, а также свиней и кур. В углу была привязана маленькая злобная собачка. Меня провели на верхний этаж, где на полу высились груды золотистой пшеницы и небольшие холмики чечевицы и гороха. Там и сям стояли огромные глиняные бочонки с рисом, мукой и маслом и горшки домашнего белого вина — жи. К стенам были прислонены пластины каменной соли величиной с тележные колеса. С потолочных балок свисали окорока и куски солонины. У окна стояли корзины с яйцами. Семья была полностью обеспечена продовольствием и для себя, и на продажу. Вскоре Ухань оставил меня одного и ушел помогать матери на кухне. Постепенно начали собираться другие гости — пришли У Яоли и другой двоюродный брат Уханя, У Цзя, отец и старший брат У Цзя, их товарищи по школе.

Обед готовился долго. Стол накрыли во дворе, где царила идеальная чистота. Для семейных застолий наси предпочитали пользоваться низкими столиками, вокруг которых рассаживались на узких скамеечках высотой в несколько дюймов. Обычные высокие прямоугольные столы использовались только в торжественных случаях. Обед начался с маленьких жареных рыбок — наподобие шпрот — и мастерски обжаренных ломтиков картофеля. Все подавалось в небольших мисочках. Далее последовали ломтики жареного цыпленка, жареные грецкие орехи, соленые утиные яйца, тушеные баклажаны, кислая капуста, ломтики ветчины и множество других вкусностей. Каждый раз, как мать выносила новое блюдо, я думал, что уж это наверняка последнее. Но не тут-то было — только мы заканчивали есть, как на столе появлялось что-нибудь еще. Обед сопровождался выпивкой, тостами и смехом. Я, как и Ухань, пил сладкое иньцзю. Другие гости предпочитали жи — крепкий пшеничный напиток, который по виду, вкусу и крепости больше всего напоминал джин. Наевшись досыта и слегка опьянев, я попросил мать Уханя, чтобы та не носила больше еды — обед и без того получился царский. В ответ она только улыбнулась: на кухне все еще что-то жарилось, и вскоре на столе возникли новые блюда. Наконец обед окончился тушеной свининой и куриным бульоном, к которым подали большую медную миску коричневого риса — наси едят его наравне с хлебом. Шлифованный белый рис подают только по праздникам в богатых домах, но коричневый рис вкуснее, хорошо насыщает и предохраняет от бери-бери.

После обеда гости постарше удалились, и Ухань предложил остальным прогуляться в горах. В нескольких шагах от дома начинался густой сосновый лес с вкраплениями самого разнообразного цветущего кустарника — в основном нескольких разновидностей рододендрона. Здесь росли и другие любопытные красивые цветы. Одно растение, попавшееся нам по пути, на местном языке называлось ламалазак и напоминало миниатюрную рождественскую елочку, увешанную красными и синими колокольчиками. Мы медленно поднимались все выше и выше в гору, и через некоторое время У Цзя объявил, что мы — в грибном поясе. И действительно, сквозь низкую траву между кустами пробивались всевозможные грибы. Мальчики объяснили мне, какие из них съедобные, а какие — ядовитые. Нам попадались короткие и толстые ветвящиеся грибы, точь-в-точь розовые кораллы, — это были акаму, самые ценные для наси грибы. Другие выглядели словно торчащие из земли сваренные вкрутую яйца, с оранжевым желтком, проглядывавшим сквозь трещину в скорлупе: известные как алаву, они также ценились как вкусные съедобные грибы. Набрав полные охапки грибов и цветов, мы остановились, чтобы отдохнуть — присесть или прилечь на тибетские коврики, которые были у нас с собой. В этих необитаемых горах царил удивительный покой. Тишину нарушали только шелест сосен да пение птиц. Меня заверили, что в бескрайнем лесу обитает множество нагов и фей. Потом мы спустились к небольшому ручейку, бившему из огромной скалы. Указав на приятный луг, расстилавшийся под скалой, мальчики рассказали мне, что однажды их сосед пошел к этому источнику посреди ночи. Наклонившись попить из ручья, он заметил неподалеку троих благородного вида старцев в роскошных одеждах, с длинными стелющимися бородами. Они сидели на лугу и что-то обсуждали. Старики заметили его, поманили к себе и сказали, что смертному их видеть не полагается. Человек в большом волнении вернулся в деревню и рассказал соседям об увиденном. Вскоре он заболел и умер.

Домой мы вернулись на закате. С наступлением темноты в доме зажгли масляные лампы — не керосинки, а небольшие медные чашечки, наполненные маслом грецкого ореха, с торчащим наружу хлопчатым фитильком. Их ставили на медные подставки, похожие на подсвечники. На кухне горели на каменных подставках дымные миньцзе. Ужин накрыли в доме у У Цзя, и мы остались им довольны, хотя по разнообразию блюд он уступал обеду у Уханя. Постелили мне в доме Уханя. На возвышения уложили тибетские коврики, затем простыни и пукхай — стеганое ватное одеяло. Ложась спать, наси всегда плотно закрывают все окна и двери и ставят у кровати наполненную углями жаровню. Ночи в Лицзяне, надо признать, и вправду холодные, однако я не мог понять, как можно спать в маленькой, наглухо закрытой комнате рядом с пылающей жаровней, — помимо невыносимой духоты, спящему грозила вполне реальная опасность угореть. Я всегда приводил в ужас своих друзей-наси тем, что убирал жаровню и открывал дверь или окно, рискуя, по их мнению, либо простудиться насмерть, либо спровоцировать вторжение в спальню злых духов. На следующее утро мы позавтракали ломтиками ветчины, яичницей, лепешками баба и тибетским масляным чаем, после чего я пешком отправился домой.

Впоследствии я не раз наведывался к Уханю в гости, просто чтобы отдохнуть и отвлечься от дел — либо на обряды, которые он проводил как глава семьи. Несколько лет спустя я побывал и на его свадьбе. Вскоре его родственники, жившие в деревнях, рассеянных вдоль по долине, тоже начали меня навещать. Мало-помалу я приобрел множество друзей, и меня стали принимать в домах по всей длине и ширине долины — почти до самой южной границы между королевством Му и Хэцзинским краем.