Я хочу рассказать вам одну чудесную историю. История эта не выдумана. Вы в этом убедитесь, я сам был ее участником. Только не подумайте, что я буду много занимать вас своей персоной, — вы бы умерли со скуки, да и сама эта история потеряла бы тогда всю свою таинственность.

Но прежде всего разрешите представиться: я студент третьего курса, будущий ветеринар. А то, о чем я расскажу вам, случилось во время летних каникул, когда я из десятого класса перешел в одиннадцатый. Как видите, с тех пор прошло уже немало времени. Я забыл некоторые подробности, но за счет этих подробностей я теперь ясно вижу то, что тогда, в мои восемнадцать лет, казалось мне загадочным и окутанным тайной — как страшные истории в книгах Конан-Дойля.

I

Началось все с одного действительно необыкновенного события.

В то время всеми геологоразведочными работами в стране руководил инженер Слави Спиридонов. Это был невысокий, худощавый, сутуловатый человек с длинными беспокойными руками; над его высоким лбом, изборожденным глубокими морщинами, колыхалась густая грива мягких седых волос.

После разгрома Сентябрьского восстания он эмигрировал из Болгарии в Советский Союз, получил там высшее геологическое образование и в качестве научного работника участвовал во многих славных экспедициях в Сибири и на Урале. Большую часть своей жизни он провел на вольном воздухе, среди природы и, несмотря на преклонный возраст, поражал всех своим темпераментом, неутомимой жаждой деятельности; он все еще не переставал мечтать о новых путешествиях, открытиях и лагерной жизни.

Инженер Слави Спиридонов любил смелых и мужественных исследователей, а к молодым геологам, проявлявшим в работе находчивость и творческую дерзость, он относился заботливо, нежно, как настоящий отец. Он охотно давал им советы, щедро делился с ними своими знаниями и даже лично подбирал им инструменты и снаряжение. А когда его питомцы уезжали надолго, он ходил их провожать и, стоя на перроне, с улыбкой махал им вслед рукой и желал успеха.

Веселый, сердечный с людьми честными и откровенными, он становился непримиримым и суровым, если кто-нибудь пытался его обмануть. Он презирал тех своих подчиненных, которые гнались за дешевой и легкой славой, и его острый язык не давал пощады безвольным и нерешительным.

В этот день Слави Спиридонов вызвал к себе в кабинет руководителя третьей геологической бригады. Она состояла из опытных научных работников, и ее посылали обычно в те районы, где велись поиски каких-либо редких и ценных для хозяйства страны минералов.

Третья бригада готовилась к отъезду.

Ее руководитель, по профессии химик, был одним из тех ученых, которые в самые мрачные годы фашизма до конца сохранили верность прогрессивной науке, несмотря на гонения властей, делавшие их и без того трудную жизнь еще более тяжкой. Как у всякого человека, у него были свои особенности, были и свои странности, хотя на первый взгляд он казался обыкновенным благодушным добряком. Вылю Власев принадлежал к категории людей, признающих истиной только то, что они могут сами увидеть, понюхать и взвесить на точных лабораторных весах. Как научный работник он был известен своей аккуратностью, всегда доходящей до педантизма, и своей склонностью никогда ничего не предпринимать, пока ему не докажут «черным по белому», что его усилия непременно должны увенчаться успехом.

Высокий, грузный, он двигался тяжело и шумно, как старый маневровый паровоз. На его круглом красном лице торчал мясистый, немного загнутый книзу нос с широким вырезом ноздрей, — казалось, нос этот все время принюхивался к какому-то тонкому, неуловимому, но имеющему особое значение запаху. Вылю Власев ужасно потел, но ходил зимой и летом в вязаном шерстяном жилете, а свою широкополую фетровую шляпу, украшенную выцветшей коричневой лентой, он снимал только в лаборатории или служебных помещениях да вечером, ложась спать.

В свои пятьдесят лет он все еще был холостяком. Одиночество тяготило его особенно по воскресеньям и в праздники, но стоило ему задуматься над всем тем туманным и неведомым, что таит в себе супружество, и он довольно потирал руки, как дальновидный путник, сумевший избежать на своем пути серьезной опасности.

В кино он бывал не чаще одного-двух раз в год, в тех исключительных случаях, когда демонстрировался исторический или научный фильм. В театр он ходил последний раз еще студентом. У него было одно развлечение — игра в домино с хозяином и одна страсть — он вел подробные записи обо всем, что казалось ему интересным на службе и в его холостяцкой жизни.

Можно добавить еще, что он был сварлив и замкнут, что в душе своей он лелеял мечту о той минуте, когда его назначат начальником лаборатории, и что — опять-таки в глубине души — он не слишком доверял молодым людям со смелым воображением и горячим сердцем.

День был солнечный, ясный и теплый. Пока Вылю Власев спокойно перелистывал свой блокнот, инженер Спиридонов несколько раз прошелся по кабинету, хмурясь и размахивая руками, потом остановился у открытого окна и стал смотреть на улицу. На бледно-голубом небе сияло полуденное солнце, фасады домов на той стороне улицы блестели, будто покрытые сверкающей слюдой. Дул теплый южный ветерок, едва покачивая ветки выросшего под самым окном каштана, густо усеянные крупными ярко-зелеными листьями.

Слави Спиридонов зажмурился — в последнее время от яркого света у него начинали слезиться глаза. Он перевел взгляд на пышную крону каштана и невольно тихонько вздохнул. Ощущение, что его заперли, как птицу в клетке, в четырех стенах канцелярии, наполняло его душу досадой и противной горечью. Привычка жить среди природы властно тянула его прочь отсюда. Но глаза у него слезились, солнечный блеск раздражал зрачки, как-то странно немели кончики пальцев. Это были первые неприятные признаки старости, первые напоминания о том, что о путешествиях, о лагерной жизни, о странствиях по горам в холод и зной он сможет отныне только мечтать.

Однако Слави Спиридонов не был сентиментален. Разумеется, он не сможет больше карабкаться по горным склонам, но он будет вооружать своим опытом молодых исследователей, будет вдохновлять их, жить их успехами и победами и, несмотря на годы, навсегда сохранит молодость сердца.

Так думал, остановившись у открытого окна, Слави Спиридонов, а Вылю Власев тем временем слюнявил пальцы и сосредоточенно перелистывал свой пухлый блокнот. Это был, собственно, не блокнот, а объемистая записная книжка размером в полторы пяди в светло-коричневом кожаном переплете. Зеленые шелковые ленточки делили записную книжку на три части. Первую часть Вылю Власев посвятил материальному снабжению. Здесь он записывал в алфавитном порядке все, что было нужно разведчикам недр: от компасов и мешков для минералов, от пробирок походной лаборатории до цветных карандашей для картографов, линованной бумаги и коробочек с кнопками и булавками. Вторая часть блокнота содержала характеристики геологов. Эти характеристики были весьма лаконичны и выглядели примерно так: «X — есть нюх, есть глаз, но легко увлекается. Верить на 70 процентов». Или: «Y — хорошо лазает по скалам, но склонен все желтое принимать за золото. Энтузиаст. Пробы и заключения подвергать лабораторной проверке». Или: «Z — медлительный, но терпеливый, солидный. Не увлекается, не горячится. Хорошо владеет сравнительным методом, разбирается в химии. Верить на 90 процентов».

Третья часть блокнота была заполнена сведениями географического характера: планами местности, наименованиями рек, вершин, населенных пунктов. Тут же было расписание поездов, причем в скобках была обозначена продолжительность стоянок, а синими крестиками были помечены те станции, где зимой можно было закусить горячей похлебкой из требухи, а летом найти окрошку и подслащенный лимонад.

Вылю Власев многозначительно кашлянул и, увидев, что начальник управления отвернулся от окна, сдвинул брови и заговорил озабоченным тоном:

— Сегодня вечером, товарищ Спиридонов, мы выезжаем, а наша материальная часть до сих пор не приведена в порядок. Я не раз уже, как вам известно, имел случай жаловаться на хозяйственный отдел. Вы только представьте себе! Канун отъезда, а этот отдел не представил мне еще двух запасных ручек для молотков и четырех фитилей для спиртовых ламп номер два. Вот, — он постучал пальцем по кожаному переплету свой записной книжки, — я отметил это здесь красным карандашом. Красные отметки означают, что заказ не выполнен. Вылю Власев вытер вспотевший лоб и вздохнул.

— Вообще, товарищ Спиридонов, хозяйственный отдел в нашем учреждении не находится на должной высоте, и я прошу вас обратить на это внимание. Вы скажете: велика важность — две запасные ручки! Действительно, это не так важно, я признаю. Но вы знаете, что для хрупкого механизма достаточно пылинки, и работа его будет нарушена, не так ли? Возьмем к примеру часы... Впрочем, стоит ли прибегать к сравнительному методу, когда наш случай абсолютно ясен и убедителен! Представьте себе, что двое моих людей сломают ручки у своих молотков. Это часто случается. Ведь это равносильно тому, что они останутся без рук!

Слави Спиридонов нахмурил брови, поморщился, по лицу прошла тень едва сдерживаемой досады.

— Не надо устраивать трагедий из мелочей. Вы вообще иногда впадаете в отвратительный педантизм. Извините, но все это выглядит несерьезно. Это смешно, наконец. Две ручки! Мне кажется, ваши люди могли бы сами выстругать не две, а десять!

— Государство платит моим людям за интенсивную научно-исследовательскую работу. А о какой интенсивности может идти речь, товарищ Спиридонов, если все начнут плотничать? Ну, допустим, ручки для молотков они все же сумеют себе сделать. А фитили для спиртовых ламп номер два? Неужели мои люди должны превращаться в фитильщиков?

Слави Спиридонов махнул рукой и устало опустился в красное кожаное кресло, стоявшее слева от его широкого письменного стола.

— Извините, если я вам надоедаю, — сказал Вылю Власев, расстегивая верхнюю пуговку своего вязаного жилета. — Вы знаете, что я люблю строгий порядок, исправность. Я так привык.

По тонким губам инженера Спиридонова скользнула желчная усмешка, но он быстро овладел собой и, спокойно сняв телефонную трубку, приказал завхозу немедленно прибавить к снаряжению бригады еще дюжину запасных ручек для молотков и десять метров фитиля для спиртовых ламп номер два.

— О выполнении заказа доложите мне лично, — сказал он. Потом, положив трубку, повернулся к Вылю Власеву. — Вы довольны? Или, может быть, мало спирту?

Вылю Власев открыл записную книжку на букве «С», посмотрел запись и отрицательно покачал головой:

— Спирту достаточно.

— Очень рад, очень рад! — засмеялся Спиридонов. — Знаете ли, — снова заговорил он после небольшой паузы, — я все-таки советовал бы вам приучать своих людей самим выходить из затруднения. Очень важно, чтобы разведчик умел сам все делать, сам преодолевал бы все трудности, которые могут ему встретиться. Вы ведь отправляетесь не в театр, а в путешествие по горам. И будете двигаться по козьим тропам, по осыпям, можете оказаться иной раз в двух днях пути от населенных мест. Хороший исследователь должен уметь и брюки починить, если порвутся, и костер под дождем развести, и землянку выкопать. Исследователь — не салонный франт. Он борется с тайнами природы в суровых условиях. Не всегда можно обеспечить ему удобства. Вы не должны баловать своих сотрудников — вот что я хочу вам сказать.

Вылю Власев покачал головой.

— Какое там баловство! — он с усмешкой постучал пальцем по своей записной книжке. — Здесь у меня составлен рабочий график для каждого участника экспедиции: кто что должен делать — по датам и даже по часам.

А про себя думал: «Не удастся тебе, любезный, заставить меня превращать моих людей в кашеваров, плотников, строителей землянок и бог знает в кого. Время исследователей-робинзонов давно прошло! Наша эпоха — современная, социалистическая эпоха, а это значит — изобилие техники и строгое распределение труда. Всяк сверчок знай свой шесток, то есть если ты завхоз — так не валяй дурака, а давай бригаде то, что ей положено по специальному протоколу, а если геолог — не развлекайся ручками, а ищи медь, потому что государство на то и дает тебе жалованье и командировочные, чтобы ты залежи открывал, — и дело с концом!»

Инженер Спиридонов посмотрел на большую карту Болгарии на стене и улыбнулся; лицо его посветлело, как будто освещенное скрытым, внутренним огнем.

— Знали бы вы, — сказал он, — знали бы вы, как я вам завидую, товарищ Власев! Нет, не поймите меня неправильно. Просто досадно, что годы не те: многовато годков-то, не вовремя состарился! Вы посмотрите только, — он показал головой на карту, — настоящая геологическая целина. Будь я хотя бы в вашем возрасте — ни одного дня в канцелярии не усидел бы. Рылся бы в этой драгоценной целине, и чего бы я только не открыл! Земли с пядь, а сколько в ней красоты!

— Да, — сказал Вылю Власев. — Наша земля богата полезными ископаемыми. И рудными и нерудными. А среди нерудных есть и довольно красивые, вы совершенно правы. Возьмем, к примеру, мрамор. По окраске он не уступает самым известным зарубежным мраморам.

Слави Спиридонов поморщился, вздохнул, но вдруг вспомнил что-то и снова оживился.

— Чуть не забыл! Это очень важно, а я только сейчас вспомнил. Я, собственно, для того вас и вызвал, а вы отвлекли меня вашими фитилями и ручками. Вы все-таки, товарищ Власев, иногда хватаете через край. Не сердитесь, вы ведь знаете, что я вас люблю. Если бы вы не были таким отчаянным педантом, вы стали бы великим ученым, уверяю вас. Но вы педант единственный в своем роде, иначе, ей-богу, я бы терпеть вас не мог! Да... Так о чем бишь? А! Вот именно! — Он перелистал свою записную книжку, прочел что-то и спросил: — У вас в бригаде ведь есть молодой геолог Андрей Андреев?

— Есть такой.

Слави Спиридонов помолчал.

— Знаете, этот Андрей Андреев утверждает, что в прошлом году...

— Что в прошлом году?

— В том-то и дело — что.

Начальник управления встал со своего места и прошелся по комнате.

— Он утверждает, что в прошлом году он заметил в том самом районе, куда вы сейчас отправляетесь, следы — представьте себе — чего?

— Наверное, не медведя, — сказал Вылю Власев.

— Медведя! Если бы он сказал мне «следы слона», я бы меньше удивился! Что там следы слона, да хоть и мамонта, по сравнению с его догадками! Слушайте! Этот ваш герой утверждает, что он напал на следы берилла. Вы понимаете — берилла! Чудесного, таинственного, редкого минерала, из которого получается металл бериллий — металл, который в два раза легче алюминия, металл, о котором мечтают авиаконструкторы всего мира! Вы поняли?

— Я химик, — обиженно прервал его Вылю Власев. — Мне до некоторой степени известны и вес и качества этого металла.

— Ну вот! — инженер Спиридонов развел руками. — Берилл — у нас! Вы представляете себе?

— С трудом могу себе это представить, — поморщился Вылю Власев. — Я человек науки и фантазиями не занимаюсь!

— Эх, вы! Безнадежный скептик и отчаянный педант! Наука без фантазии — это птица с оторванными крыльями.

— Я скорее дал бы оторвать себе голову, чем вот так, вдруг, поверил бы, что у нас есть берилл, — с досадой ответил Вылю Власев.

— Нет, вы вырвите только свой скептицизм, — засмеялся Слави Спиридонов. — А голова пусть останется. Она не помешает. Она даже полезна в некоторых случаях. Послушайте! Ведь так, как вы сейчас мне говорите, говорили наши буржуазные ученые и десять лет назад и раньше: нефти нет, свинца нет, цинка нет. А вот и нефть нашли, и свинец, и цинк.

— Но берилл — это совсем другое, товарищ Спиридонов. Во-первых, берилловых месторождений во всем мире так мало, что их можно перечесть по пальцам. А чем реже встречается какой-либо минерал, тем ничтожнее вероятность найти его у нас, в нашей земле. Ведь так? Во-вторых, никогда, нигде и никто не говорил о берилле в Болгарии. В-третьих, нет данных о геологических признаках такого месторождения в нашей стране. Суммируйте эти три положения, и вы убедитесь, что я прав!

— Я геолог, товарищ Власев, но я не знаю теории, которая безусловно, именно безусловно, исключала бы наличие этого чудесного минерала в нашей земле. Пусть вероятность составляет два или три процента. Почему же не проверить эту гипотезу? Я спрашиваю вас: почему?

— Если гипотеза исходит из серьезного источника, пожалуйста, проверяйте. В нашем бюджете есть параграф, который разрешает производить вложения в поиски полезных ископаемых. Раз есть параграф, стало быть, расходование средств, то есть проведение исследования, является законным. Но этот параграф, как бы он ни поощрял поиски, отнюдь не обязывает нас верить разным фантазерам. Извините меня, но этот Андрей Андреев, хоть он и не лишен известных способностей, — фантазер первой категории. К тому же имейте в виду, что это человек молодой. Вот что значится в моей записной книжке: «Коммунист. В свободное время любит читать, главным образом книги по истории. Бывший футболист». Вы слышите, товарищ Спиридонов, бывший футболист! Затем: «Хорошо лазает, вынослив. Техника сбора материалов отличная. Есть глаз и нюх. Но увлекается и тем, что не относится к его прямым обязанностям исследователя». Заметьте, товарищ Спиридонов: увлекается поисками — просто так, по собственному желанию и где вздумается. Ведь это же нигилизм! Затем: «В работе очень горячится, верит своему воображению, а оно у него слишком развито». Видите? Поэтому я отметил для себя: «Подвергать его пробы специальному химическому анализу, а до результатов анализа верить ему не больше, чем на тридцать-сорок процентов». Вот так. Как же вы хотите, чтобы я серьезно отнесся к этому его берилловому бреду? Если бы он заговорил о железе, даже о свинце, об олове, наконец, — еще туда-сюда. Но берилл! Это фантастика, бред, плод расстроенного книгами воображения!

— Геологу без воображения — грош цена, — начал сердиться Спиридонов.

— Геолог, который не считается с фактами и выводами, вытекающими из фактов, — вообще не геолог. — Вылю Власев расстегнул вторую пуговицу на своем жилете — действие, которое он производил обычно, только отходя ко сну. — А где у него факты, товарищ Спиридонов? Почему он не дал вам ни кусочка материальной истины? Хотя бы одного кристалла?

Спиридонов хотел ответить ему резкостью, сказать что-нибудь такое, что сразило бы его, но раздумал и замолчал.

Действительно, молодой геолог не представил ни одной пробы, ни одного кристалла. Он просто утверждал, что напал на «обнадеживающие» следы, которые, по его мнению, говорят о возможном присутствии берилла в районе, в котором бригада будет производить разведку. Он только высказывал свою гипотезу, и ничего больше.

Но это была гипотеза, заключающая в себе нечто величественное, нечто бесконечно важное для науки, для обороны страны, для народа. Такая гипотеза могла появиться только у человека с отважным сердцем и дерзким воображением. А если смелое воображение сочетается у него со способностью к трезвому научному мышлению, почему же не помочь такому человеку? Вылю Власев — крупный химик, дарования его известны, но он скептик по натуре, ему кажется фантастическим все, что не подтверждено наглядно, не проверено в лаборатории. Но что будет с исследовательской работой, если всегда и во всех случаях требовать «наглядных» материальных доказательств? В истории великих открытий сколько угодно примеров, когда простая догадка, первоначальное смутное предположение играли решающую роль в дальнейших успехах.

Весь вопрос в том, кто такой Андрей Андреев — серьезный ученый или честолюбец, который стремится во что бы то ни стало поднять шум вокруг своего имени. Но, если бы он был тщеславным хвастунишкой, он непременно раззвонил бы направо и налево о своей гипотезе, и теперь вся София говорила бы о берилле и о том, какие реактивные самолеты и стратосферные летательные аппараты будут делать из металла бериллия. Однако же молодой геолог не казался кичливым болтуном... Краткой запиской в двадцать строк он скромно сообщал о своих догадках, приводил некоторые соображения и просил оказать ему содействие.

И сейчас, обдумывая, что сказать Вылю Власеву, как взволновать его сухую эмпирическую душу, инженер Спиридонов снова вспомнил первую встречу с юношей. Встрече предшествовала короткая, но бурная перепалка за дверьми его кабинета. Он приказал рассыльному никого не пускать — у него была в это время срочная работа, — а нетерпеливый посетитель упорно рвался к нему. Затем послышалась какая-то возня, и через несколько секунд в кабинет влетел огромный детина — головой он касался притолоки. На нем была спортивная рубашка; засученные рукава открывали крепкие, мускулистые руки, густо обросшие волосами до самых кистей. Это был курносый молодой человек со скуластым смуглым лицом и сияющими, как электрические лампочки, светлыми серо-голубыми глазами.

Инженер Спиридонов нахмурился — он любил смелых людей, но терпеть не мог нахалов, особенно если кто являлся к нему без пиджака и с засученными рукавами. Он приготовился выставить этого человека и подбирал в уме подходящие к случаю сильные выражения, но, приподняв очки, вдруг вспомнил, что знает этого юношу, и не просто знает, а что это его подчиненный, геолог. Полтора года назад его перевели из горноизыскательского отдела в геологоразведочный.

Поскольку досада его еще не улеглась, а в полуоткрытую дверь заглядывал помятый в схватке, но все еще не смирившийся с происшествием рассыльный, он спросил строго и довольно недружелюбно:

— Что вам, товарищ, и почему вы входите ко мне в таком виде?

— Простите, — сказал двухметровый детина и покраснел, как будто его обдали кипятком. — Простите, что я вас беспокою, но этот человек, — он показал головой на рассыльного и дружески ему улыбнулся, — этот человек уже третий раз меня отсылает, не пропускает к вам. Разумеется, он не виноват, это вы ему приказали, и я на него не сержусь. А в среду вечером мы уезжаем — я в третьей бригаде, — в среду вечером мы уезжаем, и, вы понимаете, времени терять нельзя. Вот, — он вытащил свой бумажник и достал оттуда сложенный листок. — Я тут кое-что объяснил. Прочтите. Если вы найдете это интересным, позвоните мне. Я написал внизу свой телефон — карандашом.

Он положил листок, пробормотал еле слышно «извините» и, пятясь, выбрался из комнаты.

После обеда инженер Спиридонов шесть раз звонил ему по телефону, но каждый раз один и тот же мелодичный голосок отвечал: «Нет его, товарищ, еще не вернулся». Он позвонил ему около десяти вечера, и, когда в трубке раздался его твердый баритон, в сердце у Спиридонова, неизвестно почему, затрепетала настоящая радость.

— Кому вы еще рассказывали о ваших предположениях? — спросил он.

— Я намекал товарищам по бригаде. Но они отнеслись к моим словам очень недоверчиво, даже... Они смеялись: разве у одного, говорят, у одного только минерала зеленый блеск? Таких минералов, говорят, не меньше сотни... А товарищу Власеву я, разумеется, ничего не говорил. И... как вам сказать? Я было тоже заколебался. Стал уж подумывать, не напал ли я на какой-нибудь незначительный минерал зеленого цвета... Поэтому я и молчал. Но недавно я прочел одну интересную историческую книгу: о горных работах на территории нашей страны в античные времена. И эта книга заставила меня поверить, что я действительно открыл следы берилла.

— Принесите мне точную схему местности, где, по вашим предположениям, есть эта штука, — распорядился Спиридонов. — И никому ни слова, понятно? Не следует прежде времени поднимать шум.

— Мне и в голову не приходило шум поднимать! — засмеялся молодой человек.

На другой день рано утром Спиридонов вызвал к себе помощников Вылю Власева: парторга бригады Павла Папазова и минералога Арсова — специалиста по цветным металлам.

Парторг Павел Папазов был, как и Вылю Власев, опытным химиком, но ни внешностью, ни характером — ничем не походил на него. Он был высок и строен, одевался скромно, но со вкусом, каждый день брился, не брал в рот спиртного и время от времени протирал тряпочкой ботинки, чтобы они блестели. Открытое красивое лицо, приветливый блеск спокойных голубых глаз, ласковый голос и постоянная непринужденная готовность выслушать то, что тревожит и волнует людей, — все это располагало к откровенности, вызывало симпатию даже у тех, кто знал его всего несколько дней. Он был старым членом партии, до Девятого сентября сидел в тюрьме — после провала по военной линии. Когда бригада отправлялась в экспедицию, он добровольно брал на себя обязанности санитара, делал перевязки, давал заболевшим аспирин и хинин, строго следил за тем, чтобы никто, вспотев, не пил холодной воды. Павел Папазов был любимцем бригады, только Вылю Власев держался с ним холодно, почти официально и всегда обращался к нему на «вы». Но замкнутый и необщительный характер Вылю Власева был хорошо известен, и это никого не удивляло — он был неисправимый педант.

Специалисту по цветным металлам Игнату Арсову, высокому, худому и смуглому человеку, казалось, перевалило за сорок. У него был орлиный нос с крутой горбинкой, тонкие, едва заметные губы и квадратный, костистый, как будто совсем лишенный мяса подбородок. Подвижный, быстрый, с беспокойными движениями, он почти не стоял на месте, словно земля горела у него под ногами. Любезный и услужливый до приторности, он часто просто досаждал своим коллегам страстной готовностью оказать услугу, помочь, быть полезным. Если кто-нибудь, не дай бог, заболевал, особенно в походе, он нес ранец и снаряжение заболевшего, а в лагере заваривал ему чай, приводил в порядок и подметал его палатку, зорко следил, вовремя ли тот принимает лекарства, — как будто его призванием было ходить за больными.

Игнат Арсов считался опытным специалистом, за последние год-два он самостоятельно открыл несколько месторождений меди, свинца и цинка, но, когда заходила речь о его открытиях и личных заслугах, он краснел, как девушка, смущался и убегал или, обиженный и раздосадованный, махал рукой.

— Все это ерунда, — сердился он, — я ничего не открыл и не имею к этому никакого отношения. Открытие — это когда человек сознательно к нему стремится, действует по предварительно разработанному плану исследования. А я что... я случайно, совершенно случайно наткнулся на эту руду, просто так, вслепую... Уверяю вас, именно так и было. Если кому-нибудь и принадлежит заслуга этого открытия, то награждать следует нашего руководителя, товарища Власева, потому что мы работаем по его плану. Награды заслуживает и товарищ Папазов, под чьим непосредственным руководством мы все действуем. Вообще это заслуга наших руководителей, а я случайный исполнитель. Любой другой на моем месте нашел бы то же, что и я.

Для всех, кто хорошо знал его, было очевидно, что он страдает преувеличенной, болезненной скромностью, принявшей характер настоящей, хотя и странной болезни. Он часто называл себя «невеждой», «подмастерьем», «слепым орудием случая», «человеком несостоятельным, но родившимся под счастливой звездой» и т. д. Однажды, когда бригада разбила лагерь под Бакырлыком, он был настроен очень мрачно и сделал странное признание. «Вы знаете, — сказал он, — у меня постоянное чудовищное ощущение: мне кажется, что мой мозг непрерывно, с каждым днем, с каждым часом все больше сжимается — и днем и ночью — и в черепе образуется страшная, ужасная пустота. И я все думаю: что это, в сущности, за пустота, что там есть? Воздух, испарения, пар? Я много думаю об этом».

Вылю Власев редко разговаривал с ним, и то только по делам службы. Он морщился при мягких шелестящих звуках его голоса, избегал его взгляда, но всегда прислушивался к его советам, считался с ним, как с хорошим специалистом. Он несколько раз пробовал «занести» его характеристику в свою записную книжку, но это ему никак не удавалось: образ этого человека ускользал от знакомых «показателей» и процентов, не укладывался ни в какую определенную и точную формулировку. А Павел Папазов полюбил его, сделал даже своим помощником по партийной работе. Он восхищался его скромностью и трудолюбием, ставил всем в пример его безупречную дисциплинированность.

Он стал поручать ему доклады, сбор членских взносов, посылал вместо себя на совещания партактива. Все эти поручения Игнат Арсов выполнял с жаром. Часто он сам подготавливал сведения о поведении и работе коммунистов бригады, и Павел Папазов только удивлялся:

— Можно подумать, что ты писал моей рукой и смотрел моими глазами!

— Помилуйте! — слегка склонялся перед ним Игнат Арсов. — Что вы говорите! Это вы научили меня во всем разбираться, оценивать все строго и беспристрастно. Всем, что я умею, я обязан вам.

Прошлой осенью он открыл начало большой, богатой медью жилы, но и это свое открытие приписал Папазову.

— Я работал по его указаниям, — утверждал он.

Папазов не помнил, чтоб он давал ему какие-нибудь «указания», но возражать почему-то не стал: промолчал, согласился с тем, что это его заслуга. «Заслуга» эта принесла ему славу, а вместе со славой и повышение по службе. С тех пор Арсов и Папазов стали неразлучными друзьями.

Той же прошлой осенью, когда Андрей рассказал товарищам о своей берилловой гипотезе, Павел Папазов вызвал к себе своего приятеля и прямо спросил его:

— Что ты об этом думаешь?

Игнат Арсов помолчал.

— Разрешите мне дать вам ответ через несколько дней, — сказал он наконец.

Прошла неделя, прошло десять дней. Игнат Арсов ездил в Софию в связи с бракоразводным делом. И однажды вечером он сам заговорил об Андрее.

— Вы спрашивали, что я думаю о его гипотезе? Я вам скажу: это наивная фантазия.

— Да, похоже на то, — улыбнулся Папазов. — Фантазия, разумеется. Но хорошо, что молодых людей увлекают большие идеи. Это красиво, благородно!

И впервые Игнат Арсов возразил ему:

— Такие увлечения — напрасная трата времени, — сказал он. — На вашем месте я бы охладил его пыл.

Эти его слова пришли в голову Папазову в то утро, когда они оба стояли перед столом Слави Спиридонова.

— В вашей бригаде есть молодой геолог, — заговорил начальник, — Андрей Андреев. Какого вы о нем мнения?

Павел Папазов взглянул украдкой на приятеля, откашлялся и с несколько наигранной веселостью ответил:

— Андрей? Прекрасный парень! Отличный. Был одно время центром нападения в студенческой футбольной команде.

Сказав это, он тут же почувствовал, что по лицу его приятеля скользнула довольная, одобрительная улыбка.

— Я спрашиваю, вас не о спортивных его качествах. Центром он был или полузащитником, — Слави Спиридонов любил футбол и разбирался в нем, — меня сейчас не интересует. Я спрашиваю вас о другом, и, надеюсь, вы понимаете, что меня интересует.

— Как вам сказать... это молодой человек новой формации, — неуверенно начал Папазов. — Когда работает — работает хорошо, на совесть. Когда веселится — веселится от всего сердца. Вообще приятный человек.

— Симпатичный человек, — сказал Игнат Арсов и поклонился.

— Говорил он вам о берилле? — спросил их Спиридонов, неожиданно встав из-за стола. — Я спрашиваю вас именно об этом, и отвечайте мне прямо, без околичностей!

Игнат Арсов вздохнул.

— Ну разумеется, сколько раз! — засмеялся Папазов. Он засмеялся, но видно было, что ему совсем не до смеха. — У каждого человека есть своя idée fixe. Что ж делать? У нас в бригаде есть один геолог, Зюмбюлев. Страстный охотник. Так он рассказывает, что видел однажды в лесу, как его собака Тотка играла в чехарду со страшным матерым волком.

— Вы лично, что вы думаете об этом деле с бериллом? — нахмурившись, прервал его Спиридонов.

— Что ж тут думать? Благородный энтузиазм, мечты, грезы. Я не вижу в этом решительно ничего плохого: молодость всюду ищет прекрасное.

Игнат Арсов кашлянул.

— Товарищ Папазов говорит о прекрасном в кавычках.

— А вы не находите, что в его гипотезах можно найти зернышко разумной вероятности?

— Мы думаем, что зернышко разума можно найти даже в бреде сумасшедшего, — поспешил ответить Игнат Арсов.

— Значит, вы, товарищ Папазов, считаете, что все это бред сумасшедшего, так?

— Я? — Павел Папазов потер себе лоб, помолчал. — О нет! Я этого не говорил. Я всегда с сочувствием отношусь к порывам молодежи. Спросите Андреева — я не только не упрекал его, я, наоборот, помогал ему, насколько мог.

— Это абсолютно верно, — дополнил Игнат Арсов. — Товарищ Папазов всегда относился к фантазиям этого юноши с благородной снисходительностью.

«Ясно, что эти люди не принимают всерьез берилловую гипотезу, считают все это пустяком, — думал Спиридонов, — но, во всяком случае, они благородно относятся к усилиям Андреева, особенно Папазов».

— Посмотрим, — сказал он. — Я предложил ему представить мне точную геодезическую схему района, где, по его предположениям, есть следы берилла. Схема покажет, серьезный ли это человек, что именно он открыл и открыл ли он вообще что-нибудь. Вы свободны.

Так развивалась до этого часа «берилловая» история. И вот теперь Вылю Власев сидел перед Спиридоновым и хмуро перелистывал свою пухлую записную книжку. И он и Павел Папазов считали гипотезу Андреева совершенно фантастической, плодом не в меру пылкого воображения. Но, в то время как отношение одного из них к подобному «бреду» было непримиримым и открыто враждебным, другой относился ко всему этому терпимее — как к наивному, но прекрасному проявлению молодости.

«По картографической схеме я увижу, есть ли в этом хоть что-либо серьезное», — решил Слави Спиридонов и распорядился, чтоб рассыльный позвал Андрея.

На этот раз молодой геолог явился к своему шефу в приличном виде. Галстука на нем не было, но он надел темный пиджак и выглядел в нем еще более высоким, казался каким-то особенно сильным.

Инженер Спиридонов предложил ему сесть, полюбовался некоторое время его атлетической фигурой и румянцем, выступившим на лице, а затем спросил без обиняков:

— Значит, ты считаешь, что в этом районе есть следы берилла, так?

— Да, считаю, — твердо ответил Андрей, глядя прямо в глаза начальнику. И еще раз повторил: — Считаю.

Вылю Власев многозначительно кашлянул.

— Скажи мне, — вмешался он, — каков по-твоему процент вероятности — до одного доходит?

— Пятьдесят один процент, — спокойно ответил Андрей.

Вылю Власев от изумления открыл рот и развел коротенькими руками.

Он не нашелся что сказать, а только покачал головой, как это делает врач у постели безнадежно больного.

— Что вы имеете в виду: залежи, пласты, жилы? — тихо спросил начальник.

— Я имею в виду следы, которые наталкивают меня на мысль, что когда-то, в древности, в этих местах добывали изумруд. В те времена обычный берилл ни во что не ценили, искали только кристаллический. Но я думаю, что там, где есть кристаллический берилл, найдется и обычный.

— То есть... вы видели кристаллический берилл... так надо вас понимать? — Слави Спиридонов выпрямился. — Вы видели... изумруд?

— Приснилось ему, — засмеялся Вылю Власев. — Во сне увидел. А потом принял сон за действительность. Вообще... сказки тысяча и одной ночи!

— Постойте, постойте! — прервал его Спиридонов. — Значит, вы видели изумруд. Прозрачный, кристаллический берилл. Почему же вы не принесли ни одного кусочка?

— Я видел что-то напоминающее кристаллический берилл. Цветом, мягкостью блеска. Я не сумел отбить ни зернышка, потому что этот камень был на высоте не меньше чем три метра над моей головой. Мне нечем было достать. Да я и не был тогда уверен, что это кристаллический берилл. И другие минералы издали выглядят так же. А второй раз я не сумел там побывать, потому что бригада перешла на другой объект.

— Сказки! Видно, что начитался книг, — стал сердиться Вылю Власев. — Это какая-нибудь древняя история тебе голову вскружила!

— Я обозначил это место на своей схеме, — сказал Андрей.

— Дай ее! — одновременно воскликнули оба.

— А без схемы вы мне не верите? — усмехнулся Андрей. — Неужели я похож на обманщика, на человека, который сознательно стремится ввести других в заблуждение?

— Некоторые женщины с виду сущие ангелы, а душа у них чернее дьявольской, — сказал Вылю Власев. — Внешности я не верю!

— Дайте схему! — инженер Спиридонов протянул руку.

— Следовало бы человеку верить больше, чем бумаге! — грустно улыбнулся Андрей. — Впрочем, вот! Смотрите.

Он открыл портфель, вынул мягкую коричневую папку и положил ее на стол.

— Я знаю в этом районе каждый овражек, каждый холмик, меня ты не проведешь! — погрозил ему пальцем Вылю Власев.

И тут произошло то неожиданное, то странное, о чем я упомянул в начале главы.

Вылю Власев и инженер Спиридонов открыли папку и жадно впились взглядом в разноцветные топографические знаки. Прошло две минуты, три минуты — слышно было только их возбужденное дыхание и шелест пальцев по гладкой чертежной бумаге. Вылю Власев почти уткнулся носом в чертеж, а инженер Спиридонов выпрямился и с застывшим лицом прошептал едва слышно:

— Это шифр... или что?

— Какой шифр, — засмеялся Андрей. — Совершенно ясная геодезическая схема, нанесенная на точный топографический план. Все объяснено внизу, в условных знаках.

Тогда Вылю Власев рассмеялся мелким и дребезжащим, неприятно хриплым смешком.

— Ну и мошенник, — сказал он, успокоившись. — Так я и предполагал. Мальчишество!

Потом по лицу его прошла тень.

— Как тебе не стыдно устраивать такие шутки с нами, взрослыми людьми? Разве можно? Мы ведь твои учителя, как же так?

— Да в чем дело, что вы? — спросил Андрей в изумлении.

Инженер Спиридонов зло взглянул на него, скрипнул зубами и жестом подозвал его к себе.

— Ну-ка, прочти эти условные знаки! Вслух! — приказал он.

Андрей наклонился над планом и в ту же минуту почувствовал, что все поплыло у него перед глазами. Это была обыкновенная топографическая карта без всяких геодезических обозначений, вся испещренная красными кружочками.

Что происходит? Уж не бредит ли он?

Вчера он работал до полуночи над этим планом и хорошо помнил, что он нанес разрез пластов и только две точки обозначил красными кружочками. Какая-то магическая сила стерла пласты, всю геодезию, какая-то магическая рука нарисовала дюжину красных кружочков и написала его почерком длинный, бесконечно длинный список условных обозначений.

Это был не его план!

Он вытер со лба холодный пот и, как во сне, услышал яростный окрик инженера Спиридонова:

— Читай!

И Андрей стал читать, запинаясь:

— «Номер один: хорошее место для купанья... Номер два: здесь водится форель... Номер три: песок, удобно для солнечных ванн... Номер четыре: отсюда до пивной «Земной рай» четыре километра».

Горячий комок встал у него в горле, он замолчал.

— Ну, что ты скажешь? — взглянул на него инженер Спиридонов. — Это и есть твои зеленые изумруды?

«Что же случилось? — лихорадочно думал Андрей. — Я этого не писал. Может быть, ночью у меня был приступ сумасшествия?»

— Произошла какая-то необъяснимая ошибка, — сказал он упавшим, чужим голосом. — Этот план... это не мой... то есть не тот!

В это мгновение в глубине души у него шевельнулся инстинкт самосохранения, желание сохранить свое достоинство и избежать позора. Этот инстинкт вызвал в нем силы для борьбы.

— Я принесу вам настоящий план. Я вчера до полуночи возился с ним. Сейчас!

И он бросился к двери.

— Слушай! — загремел ему вслед бас начальника. — Если через час ты не принесешь плана, который ты якобы сделал, не смей больше показываться мне на глаза! Понял?

Андрей не ответил. Он хлопнул дверью и быстро пошел к выходу. У него было ощущение, как будто он движется во сне, в каком-то нереальном, призрачном мире.

— Вы подумайте, вы только подумайте! — озабоченно покачал головой Вылю Власев. — Черт знает, на что все это похоже! И странно, и глупо, и обидно до крайности. Такого я не ожидал от этого парня даже тогда, когда думал о нем самое плохое. А что оказалось... Вот до чего может довести юношеское легкомыслие, суетное стремление к сенсациям и славе!

Лицо этого человека, еще недавно высокомерное и заносчивое, выглядело сейчас унылым и печальным. Как будто во лжи уличили самого начальника третьей бригады.

— Совсем запутался, бедняга, — сказал он. — Где ж ему было предположить, что вы действительно потребуете наглядных доказательств этой его изумрудной гипотезы! Он рассчитывал, да, он до последней секунды рассчитывал, что вы поверите ему на слово, что вы не станете рассматривать эту дурацкую схему... И, в сущности, какие доказательства мог он вам представить? Никаких. Именно так. Одно больное воображение, ничего больше. Но на всякий случай положил в портфель какую-то папку, чтобы, если вы спросите: «Вы представляете себе, где приблизительно могут быть эти месторождения берилла?» — ответить: «Разумеется» — и похлопать по папке. Мол: «Я все это уточнил, отметил, но вы, будьте добры, не утруждайте себя и не рассматривайте это, потому что этим вы меня обидите. Вы должны верить человеку! Вы просто-напросто доверьтесь мне и прикажите товарищу Власеву разрешить мне ходить там, где мне заблагорассудится». Именно так. Да... Но вы спросите: что это был за план — тот, что мы видели? Попался под руку, ну и сунул в папку! Он был слишком наивен и не подумал, что вы окажетесь достаточно настойчивым и захотите действительно взглянуть на его знаменитое произведение. Вообще неприятная история. Откровенно говоря, как я ни осторожен по отношению к молодежи, такого и я не ожидал от этого парня... Берилл! — Вылю Власев вздохнул и махнул рукой. — Ерунда, фантазии!

— Это еще неизвестно! — сказал начальник, устало пригладив свои седые волосы. — Представьте себе, что он действительно спутал планы! Сунул в портфель не тот план, который я у него попросил! Если папки одинаковые, это легко могло случиться. Вы склонны в каждой ошибке видеть злой умысел. А так нельзя... Молодые ошибаются более бескорыстно, чем мы, старики, уж поверьте! Наивность, невежество, горячее воображение, спешка — это все-таки лучше, чем корыстные расчеты некоторых «зрелых» хитрецов.

Слави Спиридонов закурил, задумчиво посмотрел на кудрявые завитки дыма, потом неожиданно стукнул пальцем по стеклу, покрывавшему стол, и резко наклонился вперед.

— Но если случай с планами — сознательно подстроенный блеф, если вы окажетесь правы, товарищ Власев, тогда, прошу вас, — ни капли снисхождения к этому молодому человеку! А если он еще раз попытается ввести кого-нибудь в заблуждение, докладывайте мне, и я выгоню его со службы, как последнего лжеца и мошенника!

— Разумеется! — Вылю Власев почесал в затылке, посопел и как будто с трудом улыбнулся своими толстыми губами. — Только бы он принес этот проклятый план! — сказал он, сосредоточенно глядя себе под ноги. — Только бы на этот раз случилось какое-нибудь чудо... оказалось бы, что я ошибся!

II

А тем временем Андрей шел по улице, никого не видя, не понимая, куда он идет. Пробираясь среди прохожих, он инстинктивно сворачивал то вправо, то влево, а на перекрестках ноги сами находили безопасную дорогу среди трамваев, троллейбусов и мчащихся машин.

Он был так ошеломлен случившимся, что от его обычного спокойствия, от умения владеть собой и контролировать свои нервы не осталось и следа.

Бывало, в студенческую пору, на экзаменах, он садился на скамейку у входа в аудиторию и безмятежно дремал, убаюканный тревожным жужжанием волновавшихся вокруг него товарищей. Студенты шумели, кричали, а он тихонько похрапывал, вытянув свои длинные ноги, уронив голову на грудь, и улыбался, как будто сидел в вагоне и впереди у него был далекий и приятный путь. Так же держался он и в студенческой команде. Противник мог вести с преимуществом в два, в три, даже в четыре гола, до конца матча могло оставаться всего несколько минут — это ничуть его не смущало, он и не думал нервничать, как будто мяч противника ни разу не коснулся сетки их ворот. Однажды во время последней экспедиции третьей бригады в Родопах невозмутимое спокойствие Андрея чуть не привело к трагическим для него последствиям.

Прошел ливень, я маленькая горная речушка, пересекавшая геологам дорогу, быстро набухла, заполнила узкий суходол и грозно закружила свои вспененные воды вокруг тоненьких подпор деревянного мостика, соединявшего берега. Вода прибыла внезапно, стремительно и с такой бешеной яростью, что геологи едва успели, подхватив свои ранцы, перебежать мостик, который жалобно дрожал и стонал, словно в предсмертных спазмах. Только Андрей, сидя на корточках перед своим минералогическим мешком, хладнокровно упаковывал в бумагу кристаллы и камни, отбитые за день. Каждый образец он тщательно перевязывал бечевкой и ставил красным карандашом на пакетике его порядковый номер. Под этим номером в его походном блокноте значились пояснения: где был найден, направление минеральной жилы, предполагаемый состав.

Он сидел на отлогом берегу, сортировал свои пробы, а река клокотала все более грозно, и ее мутные воды били уже по дощатому настилу моста. Еще несколько минут, быть может, несколько мгновений — и все это рухнет и скроется в пенящемся водовороте.

На том берегу коллеги его что-то кричали, размахивали руками, показывая ему на мост, а Вылю Власев подскакивал, как селезень, на своих коротких ногах и грозил ему кулаком. Только Павел Папазов, парторг, стоя в стороне, смотрел на него с застывшей улыбкой; догорающая папироса обжигала его пожелтевшие пальцы, но он не чувствовал боли.

Когда последний кристалл был упакован и снабжен номером, Андрей выпрямился, подтянул молнию на куртке, вскинул на спину мешок и широкими, твердыми шагами пошел к мосту.

— Назад! — надрывался Вылю Власев. — Стой!

Но река выла, рычала, и предупреждения руководителя бригады, не доходя до другого берега, терялись и глохли на расстоянии шага.

Потом все притихли, замерли в ожидании худшего: он вступил на качающийся мост. Только тогда он как будто сообразил, в чем дело, поколебался секунду, но назад не повернул.

Минутой позже стойки скрипнули в последний раз, почерневший настил вздохнул и ухнул в пучину; через мгновение он всплыл, безнадежно задрав кверху ноги-подпоры. И река с бешеной быстротой понесла к равнине развороченные колья, доски и перекладины.

— Видишь, что бы с тобой стало? — свирепо набросился на него Вылю Власев, безуспешно пытаясь скрыть, как дрожит его круглый подбородок. — Ты безумец, вот что я тебе скажу и вот что я запишу в свою книжку, так и знай!

А Павел Папазов горячо пожал ему руку и похлопал по плечу.

— Смельчак! Сильных ощущений ищешь, — улыбнулся он ему. — Герой!

— Не безумец и не смельчак, — сказал Андрей и облизнул пересохшие губы. Только теперь он почувствовал страх. — Я просто плохой упаковщик... Я всегда долго вожусь со своими камнями. Это дело сноровки.

Спокойствие, оптимизм, никогда не покидавший его, слепая уверенность в своих силах были врожденными чертами его характера. Но он не сознавал этого, наоборот, он считал, что природа лишила его именно этих черт. Он редко говорил о себе, но, если заговаривал, от него часто можно было услышать: «Эх, был бы я поспокойнее!» Или: «Взяться-то я возьмусь, конечно, за это дело, но что у меня получится, черт его знает!»

Отец его был учитель минералогии. Человек, восторженный по натуре, он до конца дней своих неколебимо верил, что Родопский массив — это «благословенное богом вместилище меди и свинца» и что «в недрах нашей восхитительно красивой отчизны кроются несметные залежи железа и нефти». Пока он преподавал в пловдивских прогимназиях, он подвергался, насмешкам коллег; перейдя на пенсию, был забыт всеми и умер в нищете.

Андрей унаследовал от старого минералога любовь к природе и влечение ко всему тому, что тысячелетиями таится в земных пластах. Но спокойствие, упорство, склонность браться за самое трудное перешли к нему от матери, веселой и разговорчивой женщины, которая была верной сестрой и помощницей многим подпольщикам Кючук-Парижа.

Андрей любил все, что любят обычно молодые люди: и кино, и танцы, и футбол, и прогулки с хорошенькими девушками. Но страсть у него была только одна — камни. Прозрачный горный хрусталь, в котором отражается небесная лазурь, был для него красивее самой красивой девушки. Рыться в ящичках, где лежали коллекции, которые он собирал с раннего детства, было для него занятием, куда более интересным и увлекательным, чем смотреть самый захватывающий фильм; Ни для одной девушки в мире он не стал бы карабкаться по отвесным склонам Родоп, а ради кусочка кварца, окрашенного розовым цветом зари, он готов был рискнуть всем, даже головой.

И вот теперь, оглушенный какой-то невидимой силой, он потерял точку опоры и шагал по улице с ощущением человека, неожиданно и непонятным для него образом оказавшегося на чужой, незнакомой земле. Он настолько потерял веру в реальность своих восприятий, что ему хотелось остановиться и ущипнуть себя за щеку, чтобы почувствовать боль и установить, что все его чувства в порядке и что все увиденное и услышанное в кабинете начальника не было сном. Хотя щипать себя за щеку, в сущности, и не было нужды — и так при каждом шаге ботинок касался мозоли на левой ноге, и он ощущал острую боль, словно от укола раскаленной иголкой. Боль эта доказывала, что он не спит, что все органы чувств у него в порядке и что происшествие в кабинете начальника было явью, хоть и чудовищной.

Так что же случилось?

Портфель был его, он мгновенно узнал бы свой портфель среди тысячи чужих. Да и как мог бы попасть к нему в руки чужой портфель, если он по дороге от дома до канцелярии никуда ни на секунду не заходил? Он даже газеты утром не покупал, он хорошо это помнил. А потом портфель лежал перед ним на столе, все время был у него на глазах, а сам он ни разу не вставал со стула, пока не пришел рассыльный. Следовательно, чужая рука не могла его коснуться.

Но, если чужая рука не касалась его, как же объяснить исчезновение плана и замену его чужим, фальшивым?

Притом фальшивый план во многих отношениях был похож на настоящий: топографическая схема та же, а объяснения к условным знакам как будто написаны им самим, его почерком.

Не было только пунктирных линий — ими он обвел то место, где в первый раз увидел зеленый камень. Не было и красной звездочки — условного знака, который обозначал отправную точку в сложной системе подземной ориентировки.

Вместо красной звездочки и пунктиров план был испещрен маленькими красными кружочками. Одни указывали на глубокие участки реки, другие — на песчаные пляжи; вообще это была увеселительная топографическая схема, которую он не мог представить себе даже во сне.

И все-таки эта схема была фактом, и он нес этот факт в своем портфеле, а его плана не было, его план унесли куда-то невидимые силы. Унесли — но когда, как?

Накануне он работал над планом до поздней ночи. И так устал, что лег, не раздеваясь. Из тех последних минут, пока сон не свалил его, в памяти у него сохранились два его поступка: он положил папку с готовым планом в портфель и, прежде чем погасить лампу, вытряхнул за окно пепельницу — он не переносил запаха окурков и табачного пепла. И это было все.

Потом, когда сон уже сомкнул ему веки, в затуманенном сознании ожило знакомое чувство вины. Оно всегда появлялось у него, когда уже ничего нельзя было исправить: сделает что-нибудь некрасивое, плохое, а потом сам об этом жалеет и ругает себя. Вот и сейчас — вытряхнул целую кучу окурков во двор, прямо под окно, разве культурные люди так делают? «Культурные люди не бросают мусор в окно», — отругает его завтра Савка и вздохнет: «Эх, Андрей, ну что ты всегда меня перед мамой в такое положение ставишь? Неужели так трудно приучиться к порядку?»

Савка — это дочь хозяев квартиры. Ей девятнадцать лет, у нее легкомысленный носик и веселые глаза. Ему не хочется, чтобы эти глаза грустили, поэтому он готов выскочить в окно, собрать в горсть проклятые окурки и ладонью стереть пепел.

Да, он сейчас же это сделает... Но сон оказался сильнее его желания — только рука протянулась и повисла, коснувшись пальцами ковра.

А в открытое окно задувает прохладный ночной ветер, шелестит разбросанная по столу бумага. Большая белая луна блестит на зеленоватом шелку неба и наполняет комнату мягким матовым светом... И будто не белые листы бумаги шепчутся на столе, а шумит высокий дремучий лес. Узкая тропинка, устланная прелой листвой, вьется среди мохнатых стволов, теряется в кустах ежевики и папоротника, приводит в глубокий дол и исчезает за кучей камней. Вот и та яма, окруженная шиповником и боярышником, заросшая высокой, до колен, травой. Отсюда через сводчатое отверстие можно войти в длинную, темную штольню. Все ниже спускается эта штольня, ведет его в белый кружевной лес...

Разбудил Андрея резкий, тревожный звон будильника.

Голова была тяжелая — он слишком много курил ночью. Наскоро умывшись холодной водой, он взял портфель и, чтобы не будить хозяев, перелез через подоконник, спустился на вымощенную плитами дорожку, пересек двор и вышел на улицу.

Так, перебирая в уме все, что случилось со вчерашнего вечера до этого часа, он добрался до своего дома, но, прежде чем войти, прошелся несколько раз вдоль ограды — может быть, надеялся, что за эти несколько последних минут наваждение рассеется само собой. А может быть, дело было в другом: медлить его заставлял тот особый страх, который испытывает человек, бросая в решительную и ненадежную игру последний козырь. Последним козырем была вероятность, бесконечно малая вероятность найти на столе настоящий план.

Дом, в котором он жил, был двухэтажный. Комната Андрея, на первом этаже, широкими квадратными окнами выходила во двор. Это была просторная светлая комната с высоким потолком и облицованными до середины дорогим красным деревом стенами. Видно было, что в свое время она служила кабинетом или маленьким салоном, предназначенным для игры в железку, покер или бридж. Бывший домовладелец, известный инженер, устраивал каждую субботу большие вечерние приемы. На втором этаже молодежь развлекалась, танцевала, а внизу инженер договаривался о сделках, пил горький джин, который ему доставляли из-за границы, а потом занимал место в импровизированном «каре».

Теперь в двух комнатах первого этажа жил с семьей директор кондитерской фабрики «Красная звезда». Бывший рабочий, большой мастер по части «пьяных» вишен и молочного шоколада, потом командир партизанского отряда, бай Атанас был человек веселый в личной жизни и строгий, придирчивый и щепетильно честный в общественных делах. Готовый с открытой душой голодать, чтобы помочь попавшему в беду товарищу, он на своем предприятии распекал всех за перерасходованный грамм сахара и поднимал такой шум, что даже старый вахтер начинал чувствовать себя виноватым и смущенно забивался в свою будку. Бай Атанас имел право на три комнаты, но от одной добровольно отказался: ему, мол, стыдно «располагаться помещиком», когда у стольких «молодых и способных людей» нет крыши над головой. Человек остроумных решений в своем ремесле, он выработал себе простую, но своеобразную житейскую философию, которой чаще всего делился с дочерью: «Живи честно, в своей работе стремись стать лучшим, а за правое дело, если потребуется, иди на смерть с веселой душой». Догадываясь о чувствах, которые его дочь питала к Андрею, он не пропускал случая, застав их вдвоем, заметить: «Был бы я женщиной, я бы на тебя ноль внимания, пока ты в геологии великих дел не совершил». И добавлял, поглаживая седые усы: «Сказать по правде, никакого уважения у меня к историческим личностям, вроде Наполеона, нет, но то, что он твердил своим солдатам, у меня всегда в голове сидит. То есть что солдат, который не стремится стать генералом, гроша ломаного не стоит. Ежели это на наш язык перевести, то выходит так: «Уж там как хочешь, но в этой жизни ты обязан сделать что-нибудь большое. Иначе на кой черт ты родился? Небо коптить?»

Однажды Андрей спросил его:

— Бай Атанас, а ты к каким большим целям стремишься?

Директор «Красной звезды» сдержанно засмеялся.

— Я-то? Я, парень, к тому стремлюсь, чтобы мои конфеты были самые вкусные и самые дешевые.

Жена его, Севастица, худая женщина, родом из Свиштова, из когда-то зажиточной, но давно разорившейся семьи, все еще носила на голове кок и, целыми днями тенью бродя по дому, приходила в ужас, если замечала пыль на спинке стула или окурок, брошенный на выметенные и выскобленные плиты двора. Хотя она ходила по этому двору уже много лет, она все не могла привыкнуть к статуэтке голого юноши, торчавшей посреди круглого бассейна, где в дождливые месяцы журчал маленький фонтан. Каждый раз, проходя мимо голого юноши из потемневшей бронзы, она поджимала губы и отворачивалась.

Второй этаж дома занимали два брата — холостяки, офицеры пограничных войск. Сейчас там жили их родители — кроткие, тихие люди, пенсионеры. Мать без устали вязала носки и свитера для сыновей, а отец перелистывал иллюстрированное журналы, иногда почитывая что-нибудь вслух. Вечером они сосредоточенно и задумчиво играли в домино, а в девять часов ложились спать.

Таковы были соседи Андрея.

Походив около ограды, Андрей собрался с силами и твердым шагом пересек двор.

В передней он встретил Савку. Она держала в руках толстый учебник химии: готовилась к экзаменам в университете.

В доме было светло и солнечно. Сама Савка, и свежевыкрашенные стены, и все предметы вокруг как будто излучали спокойствие и уверенность, говорили о жизни безмятежной и мирной.

Девушка смотрела на него, широко раскрыв удивленные глаза.

— Что случилось? Почему ты так рано? — спросила она.

Андрей глотнул, сделал усилие, чтобы казаться спокойным.

— Ничего, — ответил он. — Я ведь после обеда уезжаю с бригадой.

И она объяснила себе его ранний приход по-своему. «Он хочет побыть со мной в эти последние часы перед расставанием», — обрадовалась девушка.

«Как хорошо ты сделал», — улыбнулись ее глаза. Наверное, глаза говорили еще: «Спасибо тебе, милый, большое тебе спасибо!» — но Андрей не смотрел на них. Да если бы и смотрел, едва ли он заметил бы их блеск, едва ли понял бы их ласковый язык.

— Но почему ты такой бледный? — вдруг заволновалась Савка, и улыбка в ее глазах погасла.

Он был на две головы выше ее, и две такие девушки, как она, легко скрылись бы за его широкой спиной. А она смотрела на него озабоченно, с сочувствием, как на малого ребенка.

— Да ничего, — сказал Андрей. И, не прибавив ни слова, пошел в свою комнату с чувством человека, которому должны сейчас прочесть страшный приговор.

Прежде всего он посмотрел на стол. Несколько блокнотов, записных книжек, счетная линейка, цветные карандаши. И больше ничего. Ничего!

Он подошел ближе, переложил блокноты, заглянул под записные книжки. Как будто большая папка с его планом могла уместиться под ними!

Все это было глупо и ненужно.

И все-таки он порылся в книгах, осмотрел этажерку, заглянул даже под кровать, за стол.

Нигде никаких следов той папки.

Он сел прямо на кровать, уперся локтями в колени, опустил голову.

Час! Инженер Спиридонов дал ему час сроку. Но что он может сделать за час, чтобы спасти свою честь? Засучить рукава и сделать новую схему?

Он посмотрел на часы, горько усмехнулся и пожал плечами. Для новой масштабной схемы ему было необходимо не меньше пяти-шести часов...

Внимание его раздваивалось, две мысли неотступно мучали его. Одна сводилась к вопросу: когда и как произошел подмен плана? Другая вертелась вокруг него самого: что предпринять, чтобы выбраться из этого запутанного положения?

Подмена плана казалась происшествием таинственным, окутанным мраком, в котором не было ни проблеска света. Как будто он среди ночи попал в непроходимую трясину, а вокруг — густая, непроглядная темь. И стоит ему шевельнуться, двинуть ногой, он сразу чувствует, как топь все глубже засасывает его, раскрывается перед ним, чтобы поглотить его целиком. Лучше уж стоять спокойно, не двигаясь, не делая никаких усилий, пока не рассветет.

Сейчас ему ясно только, что, во-первых, настоящий план подменен фальшивым и что, во-вторых, фальшивый план сделал его в глазах руководителей человеком легкомысленным, безответственным, лишенным достоинства.

Что будет дальше? Что ждет его, человека, дерзнувшего разыгрывать неуместные шутки с известнейшим геологом страны?

Что скажет бай Атанас, когда он узнает о случившемся?

А партийная организация? Как он теперь явится к товарищам, какими глазами на них посмотрит?

И, предчувствуя позорные последствия, он с болезненным отчаянием подумал о том, как просто и невинно все это выглядело бы, если бы накануне вечером он действительно был не в себе и под влиянием какого-то нервного расстройства сам начертил эту странную схему.

Первый раз в жизни он почувствовал, что ему не хватает воздуха, что что-то давит на сердце, а на лбу выступает холодный пот. Он выпрямился, с трудом, как больной, дотащился до окна, облокотился на подоконник и закрыл глаза.

А Севастица в то утро рано вышла из дому, и окурки, выброшенные ночью Андреем, так и лежали на чистых плитах. Это были окурки от простых, третьесортных папирос — он не был падок на тонкие, ароматические табаки.

Как я сказал вам на первых страницах, эта история началась с одного странного события. И если бы Андрей не был в таком замешательстве (да и кто на его месте сохранил бы спокойствие!), так вот, если бы Андрей не был в таком замешательстве, он заметил бы, когда стоял, облокотившись на подоконник, среди своего третьесортного мусора один окурок с золотым мундштуком.

Как, откуда попал под окно золотой мундштук, когда, кроме него, в этом доме никто не курил?

Вооружитесь терпением, и вы это поймете, я вам все объясню. Однако, как это ни интересно, это не самое важное, не самое значительное в моем повествовании. В основе этой истории действительно лежит прекрасный, сказочный изумруд, но вы увидите, насколько прекраснее самого изумруда усилия овладеть им и насколько любовь, вдохновившая эти прекрасные усилия, чище и великолепнее драгоценного зеленого камня.

А окурок с золотым мундштуком... Но, прежде чем продолжать рассказ об этом окурке, я хочу повести вас в село, чтобы познакомить с некоторыми другими героями.

III

Еще вначале я предупредил вас, что был участником многих событий, о которых я вам сейчас рассказываю. Это не значит, что я главный герой этой истории — боже упаси! Если бы я был главным героем, вы пропали бы со скуки — вы, вероятно, знаете, какой я сухой и прозаический человек. Вы помните, знакомясь с вами, я чистосердечно признался, что изучаю ветеринарную медицину. А в этой науке, как вам известно, нет ничего романтического, и люди, которые ею занимаются, совершенно чужды всему тому, что мои коллеги с филологического факультета называют «поэзией» души.

Я знаю, что некоторые из вас скажут: «Помилуйте, что вы говорите, ведь ветеринары выдвинули из своей среды многих замечательных общественных и культурных деятелей!» — и это верно, я признаю. И как же мне не признавать, когда из каждого правила есть исключения! Но, уверяю вас, я в число исключений не вхожу. Хоть я и писал когда-то стихотворения в прозе и не раз и не два перечитывал «Страдания юного Вертера», в душе я остался сухим и прозаическим человеком. Но вы не тревожьтесь: в этом рассказе я играю второстепенную роль, а это значит, что я буду говорить о себе не больше, чем о других героях.

Итак, в то время я был еще школьником, мне предстояли экзамены на аттестат зрелости. Учился я в окружном центре, а летние каникулы проводил в селе, где жили и работали родственники моего отца. Я гостил обычно у дяди, веселого человека, превосходного виноградаря, заведующего кооперативным погребом. Мой отец по характеру очень от него отличался. Молчаливый, сдержанный, строгий, он улыбался раз или два в год, но злым он не был. Держаться с людьми холодно и отчужденно его приучила, должно быть, профессия — он служил по судебному ведомству, прокурором. По сердцу ли была ему эта профессия, не знаю, но однажды вечером я слышал, как он жаловался маме: «Какой я юрист, — говорил он. — Никакой! Муравью дорогу уступаю, курицы в жизни не зарезал, а людей на смерть осуждаю, как будто я лучше их». У него была своя страсть — он коллекционировал старинные монеты и изделия. Свои юридические книги он свалил в чулан, а книжные шкафы, этажерки, письменный стол — все уставил позеленевшими бронзовыми вазочками, кусочками керамики и деревянными коробочками со старинными монетами, серебряными и медными.

А дядя был совсем другим человеком. Никакие противоречия его не тревожили, и он всегда выглядел веселым и бодрым.

С севера наше село было окружено грядами низких, пологих холмов, волнами набегавшими на равнину, простиравшуюся насколько хватал глаз. Плешивые холмы вдоль и поперек были пересечены глубокими оврагами. В них скапливалась дождевая вода, и летом туда пригоняли на водопой гусей, свиней и даже буйволов с кооперативного скотного двора. В полдень, когда жара становилась особенно изнурительной, за каждую лужу, за каждое болотце велись настоящие бои. Дальше, за холмами, лежал бесконечный цветной ковер, кое-где слегка приподнятый и накрытый в мглистой дали пепельно-серым небосводом. Там, где были виноградники, ковер переливался густой зеленью, а в зелени маками алели черепичные крыши домов. Но преобладало среди красок золото — тихое море пшеницы и подсолнухов золотилось до самого горизонта, ярко-желтое у подножья холмов, янтарное в середине и цвета перезрелой айвы в затянутой дымкой дали.

С запада и юга к селу подступали невысокие горные цепи, покрытые вековыми дубовыми и буковыми лесами. Лес начинался у самой околицы и, хотя в нем десятилетия работал топор браконьера, напоминал настоящие джунгли. Ходить по лесу можно было только по узким тропинкам, устланным толстым слоем сгнившей листвы, да и те местами заросли кустарником.

В тишине этого старого леса тихо текли воды кроткой речки, не широкой, но и не слишком узкой. Чем ниже она спускалась к морю, тем спокойнее лилась между ровными берегами, прозрачная на солнечных полянах, черная — в тенистых дебрях леса.

Рассказывали, что ночью в лесных ущельях человечьими голосами кричали какие-то птицы и зловеще выли шакалы, что зимой там бродили волчьи стаи, а ранней осенью в лесу появлялись крупные кабаны и добирались почти до самых сел, чтобы полакомиться зрелыми початками еще не убранной кукурузы.

Я не заходил далеко в лес, но знал, что там водится всякая дичь; пальто моей тетки было подбито заячьим мехом, ее кованый сундук покрыт волчьей шкурой, а в большой комнате над комодом добродушно скалила зубы кабанья голова.

Но все-таки вы имейте в виду, что, рассказывая вам об этом крае, я описываю его таким, каким видел и воспринимал его восемнадцатилетний парнишка — в то лето мне только что пошел девятнадцатый. Тогда, кто знает почему, лес был как-то таинственнее и темнее, река глубже и полноводнее, а виноград, сорванный с лозы, несравненно сочнее и слаще. Даже дом моего дяди казался мне более высоким, а фруктовый сад за домом — таким прелестным, что я не могу понять, я ли стал другим или все эти предметы, которые радовали когда-то мой взгляд, были и тогда такими обыкновенными, маленькими, серенькими, какими они представляются мне теперь.

Хотя я по характеру человек сухой и прозаический и всегда был чужд так называемым «поэтическим» настроениям, в те годы я очень любил уходить к вечеру на один из холмов за селом и ждать там заката и прихода ночи, пока над моей головой не начинали проноситься летучие мыши, а на потемневшем небе мерцать целые рои крупных золотых звезд. Я стоял, смотрел и ни о чем не думал, а только радовался. Это была чудная, тихая радость. И я не знаю, чему я радовался больше: золотому закату или стадам, возвращавшимся с пастбища; далеким горам, фиолетовые громады которых вырисовывались в розовом вечернем свете, или телегам, нагруженным снопами, протяжно поскрипывавшим на мягком проселке, который извивался вдоль моего холма.

Я и мальчиком был таким же замкнутым и холодным. Встану рано-рано, как только услышу, что тетка вышла на крыльцо и бросает курам зерно. Наколю немного дров на колоде, растоплю печку. Потом сяду на низенькую трехногую скамеечку, смотрю, как играет пламя, и жду, пока закипит молоко в закопченном котелке.

Хороши были эти синеватые и прохладные утренние часы, наполненные дыханием пробудившейся, но еще сонной жизни! Как благоухала герань у колодца и как холодна и прозрачна бывала колодезная вода, налитая в медные ведра!

А тетка выкатит к очагу круглый столик и нальет в глубокую миску горячего молока. Во дворе Шарко машет хвостом и дружелюбно на меня поглядывает.

Но вот и дядя, в сандалиях на босу ногу, в штанах из домотканого сукна, подпоясанных тонким ремешком, в накинутом на плечи стареньком сером пиджаке. Он улыбается мне доброй, снисходительной улыбкой, потом берет с полки пестрый эмалированный кувшинчик, наливает себе желтой ракии и выпивает ее одним духом. Отламывает кусок хлеба, посыпает его солью и выскакивает во двор.

А через несколько минут я вижу, как он на белой кобыле выезжает за ворота, и осанка у него, как у генерала, принимающего торжественный парад.

И день начинался.

Я брал какую-нибудь книгу, забирался на чердак амбара, в клеть, где еще лежала прошлогодняя кукуруза, и вытягивался на домотканом ковре, постеленном на досках. А книга так и лежала около меня нераскрытая. Иногда я прочитывал страничку-другую, но, то ли мне мешали мухи, то ли солнце било в глаза, чтение не ладилось, и мысли разлетались, как стая воробьев.

Тогда я шел в поле. Заметьте: меня всегда тянуло в поле, а на лес я и не смотрел. Не любил я леса — я не был романтиком.

Я всматривался в равнину, а над головой у меня проносилось легкое белое облачко, синеву неба пронзали ласточки. Я улыбался облаку, приветливо махал ласточкам, а в душе у меня снова переливалась радость — радость, похожая на песню, хорошую песню, не слишком веселую, но и не грустную, словно поет ее птичий хор. Потом я спускался вниз, туда, где начинались кооперативные поля. Больше всего я любил ходить по тем местам, где жало звено тети Василки. Увидит она меня — и улыбнется широко, и лицо у нее станет такое милое и светлое, как подсолнух. Она была крупная, здоровая женщина, к тому же властная — настоящий командир. Но командовала она больше глазами и улыбкой, а если и начнет приказывать, голос у нее мягкий, напевный, словно она на медной трубе играет. Тетя Василка ущипнет меня за щеку, поднимет руку, и тракторист, который тянет сноповязалку, зовет меня в свою раскаленную кабинку. Но мне не нравился едкий запах нефти, тарахтенье моторов. Голова у меня начинала кружиться, глаза слезились, в горле вставал комок. Такой уж я был с детства: не было у меня вкуса к романтике. Я предпочитал конные жнейки. Заберусь на сиденье, а теплый ветер бьет мне в лицо, и я гляжу сверху на просторное море пшеницы, вдыхаю запах нагретых хлебов, теплой земли и еще чего-то, едва уловимого, — наверно, клевера, разросшегося вдоль проселка.

А потом я ложился под какую-нибудь дикую сливу, смотрел, прищурившись, на побелевшее от зноя небо и пытался сочинять стихи. И в этих стихах мелькала косынка тети Василки — как крыло голубя, размахивала мотовилами жнейка, снопы ложились длинными, исчезающими на горизонте рядами. Но душа-то у меня не была поэтической, и ничего из моих стихотворных опытов не получалось. Мне даже становилось стыдно, и я краснел, когда ловил себя на том, что увлекся поисками рифм и звучных словечек. Я был, как отец, человек суровый и деловой.

В полдень я, сидя рядом с тетей Василкой, черпал похлебку из общей миски, и меня мучила совесть: разве имел я право есть хлеб этих людей, когда я им ничем не помог? И я давал себе слово, что сразу после обеда займусь каким-нибудь полезным делом, начну трудиться для общего блага.

Но обед кончался, снова громыхали тракторы, неслись вперед конные жнейки, а мне становилось скучно. Я вспоминал о книжке, которая осталась на чердаке в амбаре, и потихоньку уходил с поля.

До села было далеко, солнце припекало. Идти быстро — ужасно утомительно. Да и какой разумный человек станет в такой солнцепек бежать по полю. Поэтому я выбирал тенистые тропинки, отдыхал под дикими грушами и, поверьте, просто не замечал, как летят эти летние часы.

Говорят, будто летний день долог. Может быть, но всегда получалось как-то так, что, когда я подходил к холмам, солнце уже клонилось к закату. А уйти домой, не посмотрев, как разгорается на западе небо, не послушав, как доносится издалека звон колокольчиков овечьего стада, забиться в комнату, не увидев алмазной звезды, которая первой блеснет над порозовевшим гребнем гор, — это значило бы глупо и жалко закончить день, начавшийся так великолепно, так славно. Отец мой любил говорить: «У хорошего начала должен быть отличный конец». Я уважал отца и дал себе слово следовать его советам, чтобы стать таким же твердым человеком, как он. Поэтому я оставался на холме допоздна, дожидался там вечера и возвращался е последними воловьими упряжками, ехавшими домой с гумна. Иногда кто-нибудь из возчиков приглашал меня сесть в телегу, и я, конечно, не отказывался, хотя мне и было немного стыдно — я ведь ничем не заслуживал внимания этих добрых людей.

Мне хочется спросить вас: выпадало ли вам когда-нибудь счастье проехаться на волах? Да еще вечером! Нет? Жалко. Может быть, вы предпочитаете легковую машину? Ваше дело. А я думаю, что нет ничего приятнее, чем вытянуться на телеге, смотреть, как мерцают на небе звезды, и слушать, как колеса тихо-тихо, еле слышно поскрипывают по мягкой проселочной дороге.

Так я жил когда-то.

Быть может, вы скажете, что я отвлекаюсь, что я забываю о главном — об этой странной берилловой истории? Будьте спокойны, я не забыл о берилле. Я скоро снова вернусь к главной нити повествования, но прежде мне хочется представить вам еще двух действующих лиц. Они играют важную роль в дальнейшем развитии событий, хотя и не становятся первостепенными, главными героями.

Итак, мои каникулярные дни текли мирно, и ничего особенного в моей жизни не происходило. Ничего особенного — пока однажды утром я не сделал чудесного открытия. И, как это всегда бывает с великими открытиями, истина явилась во всем своем блеске неожиданно и совсем просто, без долгих предисловий и лирических введений.

Я шел к дровяному сараю, чтоб наколоть дров, и вдруг услышал, что кто-то из соседей достает воду. Я догадался об этом по резкому скрипу ворота. Бай Димо был вдовец, жил одиноко, и в его доме все скрипело — некому было смазать дегтем даже ворот у колодца. Я давно собирался сделать это для соседа, но все не хватало времени. Услышав, что кто-то вытягивает цепь, я заглянул через плетень. Просто так, без особого любопытства. Бай Димо был человек суровый — мне и в голову не приходило с ним заговаривать. Но я все же заглянул.

У колодца стоял не бай Димо. Воду доставала его дочь Теменужка. У него была только одна дочь.

Я, конечно, знал Теменужку, мы ведь с ней соседи. Она была на год моложе меня. Девочка как девочка. Тетка мне говорила, что отец записал ее в земледельческое училище. Ну что ж, пусть учится в земледельческом училище — хозяйству нужны подготовленные специалисты, не так ли?

Но у меня были свои заботы, и я ее не замечал. Да и к агротехнике я никогда не испытывал особого влечения. Я вам уже рассказывал, что я плохо переношу запах горючего.

Отец мой часто употребляет слово «совокупность». Я тоже люблю это слово. Так вот, по совокупности всех этих причин я не обращал внимания на Теменужку.

Но в тот миг, когда я увидел ее через плетень, совокупность обратилась в пустой звук, и все мое внимание, как птичка, вырвавшаяся из клетки, устремилось к девушке. Девушка стояла у колодца; солнце, только что поднявшееся над персиковым деревом, освещало ее светло-русые волосы, и они блестели, как шелковая пряжа, сияли в мягких утренних лучах, словно посыпанные каким-то золотым порошком.

Видно было, что она только что встала — по рубашке, смявшейся около шеи, по ситцевой юбчонке, из которой она давно уже выросла. Теменужка показалась мне тоненькой-тоненькой, а кожа на коленях у нее была молочно-белая, как будто на загорелые икры она надела чистые, не знавшие прикосновений белые наколенники.

Я смотрел на нее и знал, что это Теменужка, но мне казалось, что я вижу ее в первый раз. Я забыл, что собирался колоть дрова, даже не чувствовал тяжести топора, который я держал в руках. И как тогда, когда я стоял наверху, на холме, и смотрел вдаль, а что-то пело у меня в душе, так и теперь в ушах у меня зазвенела радостная песня, все вокруг запело, зазвучало, а я только радовался — так мне было хорошо.

Но это продолжалось какой-то миг. Она, должно быть, почувствовала мой взгляд, повернулась ко мне, и глаза ее встретились с моими. Я и теперь думаю, что у женщин в каждой клетке спрятано по глазу, хитрому, наблюдательному глазу. Она слегка кивнула мне и снова занялась цепью — колодец у них был глубокий, и надо было долго вертеть ручку, чтобы вытащить ведро. Почему только он не был бездонным, этот колодец? Тогда бы я насмотрелся на нее досыта.

— Помочь тебе? — спросил я. Колючий плетень доходил мне до шеи, но я ловко вскарабкался на него и, честное слово, никаких колючек не заметил.

Она покачала головой.

— Я и сама наберу.

Еще одно усилие, и я оказался бы по ту сторону плетня.

— Не нужно, — повторила она. — Мне не впервой, — и она засмеялась.

Я замолчал, но продолжал висеть на плетне, как пришитый.

— Знаешь, — сказала она и наклонилась, чтобы наполнить ведро, — папа купил мне двух коз. Я завтра начну их пасти. Хочешь посмотреть на козочек? Обе беленькие.

Она выпрямилась и снова посмотрела мне в глаза.

— Папа забыл спросить, как их зовут. Придется теперь мне их окрестить.

— Сейчас приду, — не удержался я.

— Нет, приходи немножко позже, — сказала она и улыбнулась. — Я сначала отнесу ведро. Папа ждет, ему умываться. Я дам ему полотенце и свистну тебе.

Я подождал несколько минут, и она действительно мне свистнула. Я соскочил с плетня и подбежал к их дому.

Бай Димо, раскрасневшись от холодной воды, опускал закатанные рукава рубашки.

— Смотри-ка, горожане тоже умеют через плетни сигать! — улыбнулся он. И протянул мне огромную, тяжелую руку. — Ну, заходи, заходи, милости просим.

И хотя рука была еще влажная, я почувствовал на ней мозоли, большие и твердые, как узлы на веревке. — Когда ко мне на мельницу придешь? Я тебе машины покажу, — предложил он мне.

Бай Димо был механиком на мельнице.

— Приду как-нибудь, — сказал я.

— Ты на инженера будешь учиться?

Вы знаете, что у меня не было слабости к машинам.

— Может быть, на инженера, — соврал я.

— Анастас пришел посмотреть моих козочек, — вмешалась в разговор Теменужка. — Я сказала ему, что ты купил мне двух козочек.

Когда она успела накинуть на плечи блузку и переменить юбку, осталось для меня загадкой.

— Ну вот, дело большое! — махнул рукой механик. — Купил ей, чтоб не скучала. — И добавил тише, как будто сообщал мне тайну: — Ведь одна-одинешенька весь день сиротинка, нелегко ей.

Теменужка положила на столик под развесистым орехом хлеб и брынзу, налила в мисочку меду и позвала нас завтракать. Она позвала нас к столу и хлопотала, как гостеприимная хозяйка, которая делает все, чтобы гости ее были довольны. Бай Димо смотрел, как она старается, молча качал головой, и я чувствовал, что ему совсем не до еды.

— Хозяюшка моя! — сказал он со вздохом. Но тут же спохватился, будто невольно выдал свою слабость, и заговорил о мельнице, о мельничных валах и о том, как он изобрел приспособление для тройного просеивания белой муки.

— Хлеб должен быть сладок человеку, — медленно говорил он. — Раньше только порода Печеняшких белый хлеб ела. Я и тогда на мельнице работал, знаю, кто какую муку молол. Теменужка у нас на просяном хлебе выросла. А первую кашку ей из кукурузной муки замешали. Вот я теперь и хочу, чтобы хлеб был белый и сладкий, как пряник. Я тебе покажу, какое устройство я для просеивания-то придумал. Не бог весть что, а работает. Ты приходи как-нибудь. Раз в инженеры собираешься — приходи посмотреть. У меня образования нет. Я вот таким сопляком в чужие дома стал наниматься. А ты, как выучишься, похитрее что-нибудь придумаешь. Люди должны сладкий хлеб есть. От сладкого хлеба и в поле работать легче и детишки веселее становятся.

Бай Димо все нанизывал слова, но я плохо слушал его: я никогда не проявлял интереса к технике. Я думал о Теменужке. Слепой я был раньше, что ли, раз не замечал ее красоты? Какая еще девушка могла бы похвастаться такими золотыми косами, такими темными глазами — глазами, в которые уходишь с головой, будто бросаешься в глубокий омут?

Бай Димо ушел на мельницу, и мы остались одни.

Теменужка убрала со стола, смела крошки, потом побежала в курятник, чтобы поудобнее устроить гнездышко для наседки.

— Сейчас я покажу тебе коз, — сказала она. — Подожди только, я почищу фасоль. Всего две пригоршни.

Она вынесла сковородку, на ней белела горка фасоли. Взяла сковородку на колени и стала чистить.

— Поставлю фасоль вариться и выведу коз. Они очень послушные.

Меня ничуть не интересовали ее козы, но я сказал:

— Правда? Я очень рад.

Потом, чтобы чем-нибудь заняться, я тоже стал перебирать фасоль.

Теменужка помолчала, потом вдруг так и прыснула.

— Как же ты чистишь? — смеялась она. — То, что я уже отобрала, ты опять с мусором смешиваешь. Разве можно так?

Все-таки мы почистили фасоль. Она высыпала ее в горшок, поставила его на таган и присела на корточки, чтобы раздуть огонь.

И мне стало жаль, что я не художник. Какой сюжет для жанровой картины! И еще мне было совестно. Стою с девушкой и пальцем не могу шевельнуть, чтобы ей помочь. Разве так должен держаться молодой человек?

Мне было совестно, но, сказать по правде, меня никогда не привлекала домашняя работа. Не то чтоб я был ленив, а просто я как-то не чувствовал потребности что-нибудь делать. Это вопрос вкуса, характера, если хотите, не так ли?

Но вы спросите: что общего имеет все это с зелеными изумрудами? Увидите.

На следующий день после того, как я открыл, какая Теменужка интересная девушка, из города приехал мой одноклассник Радан.

Я лежал на своем чердаке, где была ссыпана прошлогодняя кукуруза, и размышлял. Надо было выбрать одно из двух: или вскарабкаться на крутизну в поисках Теменужки и двух ее коз, или спуститься в поле, посмотреть, как работает звено тети Василии. Выбор был нелегкий. Я понимал, что в душе у меня борются два начала: общественное и личное. Общественное влекло меня туда, где кипел коллективный труд. Поверьте мне, я искренне хотел быть среди тех, кто трудится. Искать Теменужку я не решался. Что это за индивидуализм — пренебречь трудом и дать волю какому-то там личному чувству. Хороший десенемист никогда бы так не поступил. Хороший десенемист всегда должен ставить на первый план общественное.

Вот в таком состоянии душевного раздвоения застал меня Радан.

Это был мой одноклассник и друг, мы с ним сидели на одной парте. Он приехал в гости к своему дяде, очень любезному человеку, зубному врачу нашего участка. Дядя Радана рвал коренные зубы со сноровкой виртуоза.

Хотя мы с Раданом были закадычными друзьями, характеры наши отличались один от другого, как ночь ото дня. В противоположность мне натура у него была поэтическая, вы сами скоро в этом убедитесь. Он был высокого роста, лицо у него было грубоватое или, как некоторые выражаются, «мужественное». По-моему, он не был красив, но в городе говорили, что девочкам он очень нравится. Что уж там нравилось этим девочкам, я никогда не мог понять. Видимо, у них не было вкуса к настоящей, одухотворенной, утонченной красоте.

Мы поздоровались, похлопали друг друга по плечу, как это принято в таких случаях, и я предложил ему сесть рядом, чтобы поболтать о том о сем.

— Что ты забился в эту сушилку! Как не стыдно. Пойдем побродим по горам! — засмеялся он и потянул меня за руку.

Прогулка в горы — это значило, что я встречу Теменужку. Правда, люди трудятся в поле, а мы их сторонимся, но, когда грешат сразу двое, грех как-то легче переносится.

Я надел трикотажную рубашку, причесался на пробор.

— Ты что так наряжаешься? — удивился Радан. — Может, на свидание собрался?

— Нет, — сказал я. — Что это тебе в голову пришло? Просто в трикотажной прохладнее.

Он был в холщовых брюках, в цветной ситцевой рубашке, заметно выгоревшей на солнце, и в резиновых тапочках на босу ногу. Чтобы отвлечь его внимание от своей особы, я спросил:

— К отцу ездил? Как он?

— Старик! Чудо. Силушка так и играет. Назначили его начальником самой трудной лавы.

Отец Радана был шахтером, работал на шахте «Черное море».

— Мне у него хотелось остаться, — продолжал Радан. — Знаешь, какая это чудесная штука — подземный комбайн? Глотает уголь, как халву. Просто смотришь и глазам своим не веришь. Знаешь, как мне остаться хотелось, да старик заупрямился: «Тебе, — говорит, — нужны солнце и воздух, лучше поживи в селе, там поработаешь!» Отцы никогда сыновей не понимают.

— Будто мы что-нибудь смыслим в агротехнике! — вздохнул я.

— Ну, это положим! — Он показал мне свои ладони. — Видишь? Я, друг, сегодня утром уже снопы вязал. Прямо с автобуса соскочил. Увидел поле, жнецов, и сердце не выдержало. А снопы вязать — для этого дела академических знаний не требуется.

Он обнял меня за плечи и засмеялся.

— Эх ты, книжная душа!

В сущности, я отлично знал, что это он книжная душа, а не я, но промолчал. Увидел жнецов и выскочил из автобуса! Это ли не доказательство поэтического, книжного восприятия общественных явлений! Я бы никогда в жизни не позволил себе такого литературного жеста.

— Так или иначе, но здесь тебе будет скучно, — сказал я.

— Скучно? — Он наклонился, поднял с дороги камешек, замахнулся, и камешек просвистел в воздухе. — Слушай! Я так думаю: скучать могут только пропащие люди. Мало ли дел? Пойду, например, в бухгалтерию и буду на арифмометре трудодни подсчитывать. Или в библиотеку заберусь — порядок наводить. Я еще с прошлого лета помню, что там творится! Как так — будет скучно? Глупости!

«Какой романтик! — думал я про себя. — Все мечется, бросается из стороны в сторону, а что толку? Один шум. Беспокойная, поэтическая душа. Как будто учетчица в кооперативном хозяйстве без него трудодни не подсчитает. А в библиотеке есть библиотекарь. Что ты лезешь, куда тебя не просят? Другое дело, если бы сказали: нам нужны помощники. Тогда и я бы пошел».

Так я думал, но возражать Радану не стал. Я вообще не люблю возражать. Уже тогда я был человеком уравновешенным и спокойным. Шагая рядом с приятелем, я поглядывал по сторонам: не видно ли где-нибудь Теменужки с ее двумя козами. Я был уверен, что она очень обрадуется, когда увидит меня.

— А знаешь, что самое интересное? — спросил меня Радан.

Я попытался угадать, что для него самое интересное, и тут же отказался от этой попытки. Он интересовался всем. Мне пришлось бы перечислять не меньше тысячи разных вещей.

— На днях сюда приезжает геологическая экспедиция. Понял? Со мной в автобусе ехали двое инженеров с медного рудника. Я от них узнал.

— Это хорошо, — сказал я. — Будут искать новые месторождения. А ты-то что волнуешься?

— Как — что? — Он так и уставился на меня. — Ты еще спрашиваешь? Чудак! Пойду к начальнику экспедиции и попрошусь в подсобные рабочие. Знаешь, как интересно в исследовательской экспедиции участвовать? Воду буду носить, грязь с инструмента счищать, все что угодно делать, на все согласен. Эх, только бы взяли!

Я слушал его и думал: «Вот он любой ценой хочет стать геологом. А я? Куда мне поступать на будущий год? На юридический? Но как же я поступлю на юридический, если я не испытываю никакого влечения к этим наукам? И правда, куда же мне идти, кем я стану?» Я посмотрел на приятеля и первый раз в жизни ему позавидовал.

Мы шли по узкой тропинке, петлявшей в кустарнике. Слева за глубоким, с обрывистыми берегами оврагом начинался бесконечный мрачный лес. А перед нами поднималась плешивая макушка низкого холма, заросшего орешником, ежевикой и папоротником.

И здесь, на повороте, мы встретились с Теменужкой.

Как описать вам эту встречу? Если бы я не был человеком сухим и прозаическим, я тронул бы ваши сердца какими-нибудь лирическими словами. Я знаю эти слова, но мне не пристало заниматься поэтическими излияниями.

Увидев нас, она остановилась. Остановились и две ее козы. В одной руке она держала тонкую веточку, в другой — корзинку из ивовых прутьев. Волосы она украсила ромашками, и это очень шло к ее смуглому личику, белой блузке и к ее глазам, усеянным золотыми точечками.

Несколько секунд мы стояли молча и смотрели друг на друга.

— Это что ж, Теменужка? — завопил Радан. Он уперся руками в бока и от удивления прищелкнул языком. — Ты смотри-ка, смотри! Какая красавица выросла, ух ты!

И я увидел, как он подошел к ней и самым бесцеремонным образом вытащил у нее из волос одну ромашку. Да, да, он так и сделал, а потом воткнул цветок в петельку своей выгоревшей рубашки.

В этом проявилась его поэтическая натура, и я не должен был на него сердиться. Да к тому же мы были приятелями, сидели с ним на одной парте.

— Ну, здравствуй, — сказал он девушке, залившейся горячей краской. — А эти две красотки — твои?

— Мои, — прошептала Теменужка.

Он наклонился, пощупал вымя у одной из коз, как будто был знатоком в этих делах, и покачал головой.

— Полно молока, — сказал он. — Браво! Скажи баю Димо, что сегодня вечером я приду к нему в гости. Мисочку молока выдашь?

— Почему же нет? — засмеялась Теменужка.

— Тогда давай свою корзинку и пошли.

Я стоял в стороне. Я был уверен, что она мне улыбнется. Но она прошла мимо, даже не взглянув на меня. Наклонив голову, с улыбкой, притаившейся в уголках губ, она внимательно слушала болтовню Радана.

Я пошел за ними.

Не знаю, что со мной случилось, но с того дня я как будто потерял аппетит, а вечерами долго вертелся в постели и засыпал только к полуночи. Должен вам сказать, что я никогда не испытывал влечения к астрономической науке, но в эти ночи я терпеливо всматривался в небо, глядел на звезды, разыскивал знакомые мне по названиям созвездия и не замечал, как пролетают ночные часы. В библиотеке я нашел популярную книгу по астрономии и, чтобы спокойно читать ее, перебрался в ту часть чердака, где, как я вам уже говорил, была ссыпана прошлогодняя кукуруза. Здесь пахло сухими початками, мышами и пылью, свет проникал только в узкие щели между досками фронтона, но зато было уютно и никто не мог меня там увидеть. Я раздобыл циркуль, линейку, цветные карандаши и усердно вычерчивал карту звездного неба. И думал: вот сегодня вечером она будет доставать воду из колодца и увидит меня, непременно меня увидит. Я буду расхаживать у плетня, погруженный в размышления, а она спросит: «Что ты сегодня делал? Почему ты не пошел к Оброчищу? Я целый день была одна со своими козами». — «О, — скажу я и устало приглажу волосы. — Я только что кончил звездную карту. Звездную карту северного полушария. Это отняло у меня все время». Она посмотрит на меня, и в глазах ее сверкнет восхищение. Посмотрит и скажет: «На небе много звезд. Какая из них самая прекрасная?» А я усмехнусь: «Выбери себе одну, и она будет прелестнее всех!»

Так я представлял себе все это. Но из карты ничего не вышло. Я никогда не испытывал влечения к разным там эллипсам и параболам. Я не любил математику.

Стало смеркаться, и я снова надел трикотажную рубашку. Причесался на пробор и стал ждать. Какими долгими были эти минуты! Мне они казались часами.

Наконец калитка у бая Димо скрипнула, и сердце у меня дрогнуло от радости. Я бросился к плетню. Но не успел я добежать до него, в душу мне хлынул холод, и я застыл на месте как вкопанный.

За плетнем звенел, разливался голосок Теменужки и гудел водопадом низкий бас Радана. Я сразу узнал его. Мы ведь были одноклассники, сидели на одной парте.

Подходить к плетню уже не было смысла.

Я забрался на чердак и вытянулся там. Попытался вспомнить, какие созвездия появляются в полночь в северном полушарии. Мне казалось, что это совершенно необходимо — вспомнить созвездия. Но там, во дворе у бая Димо, гремел голос Радана, да и Теменужкин не отставал от него. Я не привык сосредоточенно думать, когда вокруг шумят. Я вообще не могу думать, если рядом кто-нибудь громко разговаривает. Поэтому я так и не сумел вспомнить, какие созвездия появляются в полночь в северном полушарии.

И, поскольку ничего другого мне не оставалось, я подполз на коленях к чердачному окошку. Отсюда весь двор бая Димо был виден как на ладони. Ничего такого, чего я не замечал раньше на этом дворе, я не увидел: и старое ореховое дерево, и низкий белый домик, и сарайчик за домом, крытый соломой, — все было на месте, все было знакомо до мелочей.

И все-таки я, наверное, ждал, что увижу что-нибудь новое, иначе зачем бы я стал так всматриваться в этот двор, да еще стоя на коленях?

Перед домом, под навесом, бай Димо сколотил широкую скамейку. Летом в хорошую погоду он спал на этой скамейке, подстелив домотканый коврик. Не знаю почему, но мне казалось, что я увижу на скамейке что-нибудь интересное, например Радана и Теменужку. Сидят они рядышком, Радан рассказывает ей веселые истории, а она смеется. Если бы во дворе бая Димо сидел я, я именно так бы и поступил — занимал бы ее рассказами о звездах, о вселенной, об устройстве всяких галактик. Должен вам сказать, что я никогда не испытывал влечения к пустым веселым историйкам. Я бы увлек Теменужку проблемами мирового пространства. Я бы сказал ей что-нибудь даже об эллипсах и параболах, хотя в школе я смертельно их ненавидел, потому что мне никак не удавалось выучить их теоремы. Вы их знаете? Это не теоремы, а непроходимые джунгли, переплетенные квадратными и всякими другими корнями. К извлечению корней меня никогда не тянуло. Во всяком случае, я занимал бы Теменужку разговорами интересными и умными.

На скамейке я никого не увидел, и в первый момент это меня обрадовало. Скамейка, на которой никто не сидит, — и это иногда может обрадовать, уверяю вас!

А Радан делал все, чтобы блеснуть в глазах Теменужки, как герой какого-нибудь романа. Она налила два ведра воды и подняла их, но он подбежал, взял их у нее из рук и сам внес в дом. В этом жесте не было ничего особенного: он был сильный парень, и ему не стоило ни малейшего труда перенести две такие посудинки. Потом он наколол дров и отнес их на кухню, но я и в этом не увидел ничего особенного.

Потом Теменужка села на низенькую скамеечку и стала доить коз.

Она делала это очень неумело, и Радан, совершенно бесцеремонно оттолкнув ее, сел на ее место. Он с таким искусством принялся за дело, что мне показалось, будто я слышу, как журчит молочная струя, ударяясь о стенки котелка.

Сказать по правде, я бы никогда на это не решился. Я не способен на такого рода поэтические поступки. Ясно, что Радану хотелось быть героем в глазах девушки, но, скажите, пожалуйста, что же героического в том, чтобы подоить козу?

Все это закончилось самой банальной сценой. Подвиги моего приятеля так растрогали бая Димо, что он посреди двора обнял его, как будто тот приходился ему сыном или близким родственником. А я знал, что никакого родства между ними нет. Раданов дядя не был мельнику даже соседом.

И странно: за весь вечер никто из них не вспомнил обо мне. С Раданом мы были одноклассники, а от бая Димо нас отделял только плетень.

Но мне пора заканчивать эту часть рассказа. Через несколько дней бай Димо продал коз. Животные отличались легкомыслием, а у Теменужки было мягкое сердце, и она сквозь пальцы смотрела на их проказы. Чтобы Теменужка не скучала дома одна, мельник решил отправить ее в село Цвят, где у него была замужняя сестра.

Вот как не в меру легкомысленный нрав двух коз стал причиной того, что и мы впутались в эту берилловую историю. Если бы они были послушнее, нам не пришлось бы предпринимать путешествия к селу Цвят, в окрестностях которого расположилась лагерем третья геологическая бригада.

IV

Подошло время летних отпусков, поэтому оба перрона столичного вокзала кишели народом, особенно к вечеру, когда отходили поезда к Черному морю и на юг.

Вылю Власев был человеком предусмотрительным — он распорядился, чтобы завхоз обеспечил плацкарты, и теперь спокойно покуривал возле вагона, наблюдая со снисходительной улыбкой, как тревожно мечутся пассажиры в тщетных поисках свободного места.

В его записной книжке под буквой «Б» значилось: «Билеты плацкартные!» Это была постоянная запись, обведенная красной рамкой. Под этой записью тянулась длинная колонка дат. И против каждой даты была зеленая отметка. Вылю Власев писал зелеными чернилами.

Он вспомнил, что не сделал отметки против сегодняшней даты, почувствовал себя виноватым и уже полез было за записной книжкой, но раздумал, решил подождать: пусть поезд тронется, тогда. Кто его знает — вдруг в последний момент случится что-нибудь неожиданное и поездку отменят или перенесут на следующий день. Возникнет у инженера Спиридонова какая-нибудь новая идея, а потом попробуй разберись. Придется тогда менять отметку, а резинка протирает бумагу, портит лист. Вылю Власев был склонен скорее протереть свой самый новый и дорогой костюм, чем запачкать одну страницу записной книжки.

У него не было жены, не было товарища, близкого друга — у него была только записная книжка. С ней он разговаривал, советовался, с ней он делился своими мыслями и чувствами. Если бы у него отняли записную книжку, он оказался бы в положении очень близорукого человека, оставшегося без очков.

Сейчас он стоял перед вагоном, немного в стороне от группы геологов, пытался думать о предстоящей работе, но почему-то невольно прислушивался к их смеху и разговорам, испытывая при этом какую-то смутную печаль. В сущности, это было чувство одиночества, которое всегда прокрадывалось ему в душу перед отъездом в далекий путь. Он стоял один, думал о своей записной книжке, курил, а его товарищи разговаривали с женами, подругами, кого-то о чем-то спрашивали, кто-то им отвечал. И то, что в эти последние минуты перед отъездом никто с ним не говорил и он, руководитель группы, торчал на перроне, как иностранец, и ему некому было сказать «до свидания» и некому было пожелать ему счастливого пути, угнетало его, заставляло грустить и немножко завидовать.

В таком настроении стоял Вылю Власев перед вагоном, когда его взгляд вдруг упал на циферблат вокзальных часов. До отхода поезда оставалось десять минут. Он устыдился своей сентиментальности, сдвинул на затылок широкополую шляпу и стал в уме пересчитывать людей. Не было только Андрея.

Обычно Андрей приходил на вокзал одним из первых. То ли какая-нибудь новая история помешала ему прийти вовремя, то ли он испугался сделанной им глупости и теперь не смеет показаться на глаза коллегам. Но как же бригада поедет без него, кто будет делать его работу? Ведь он лучше всех карабкается по скалам, быстрее всех собирает образцы.

«Пожалуй, я слишком строго с ним разговаривал», — подумал Вылю Власев. И, представив себе, что теперь придется вычеркивать его из записной книжки, просить по телеграфу у Спиридонова нового человека и открывать для этого человека новый отдел в записной книжке, а алфавит там уже заполнен, он почувствовал, что на лбу у него выступил холодный пот.

Рядом мелькнуло красивое лицо Папазова. Парторг, небрежно закинув на плечо плащ, весело болтал с молодой женщиной, державшей в руках несколько гладиолусов, обернутых в целлофан. Она была крупная, смуглая, с ярко накрашенными полными губами и волосами цвета соломы, гривой падавшими на покатые плечи.

При других обстоятельствах Вылю Власев никогда не решился бы заговорить с Папазовым в ее присутствии (женщины такого типа его пугали), но сейчас он взял парторга за локоть и потянул к себе.

— Где Андрей? — спросил он тревожно. — Вы знаете, что его нет?

Павел Папазов поморщился, пожал плечами, но, тотчас овладев собой, заставил себя засмеяться и кивнул своей спутнице.

— Познакомься с нашим шефом, — сказал он. — Это крупный химик.

— Очень приятно! — протянула руку женщина. — Я вас уже знаю. Мне Павел часто о вас рассказывал.

И Вылю Власову показалось, что она как будто задержала его руку в своей. От этого и оттого, что минут оставалось все меньше, пот выступил у него на лбу еще обильнее.

— Где ж этот человек и что за глупые номера он выкидывает! — вздохнул он.

— Изумрудные номера, — улыбнулся Папазов. — Молодо-зелено!

Он закурил, бросил спичку и снова повернулся к женщине. Он как будто хотел сказать взволнованному начальнику: «Видишь ведь, что мешаешь, что же ты не убираешься ко всем чертям!»

Вылю Власев виновато улыбнулся и даже забыл сказать «до свидания» смуглой женщине. А она была с ним очень любезна, и он еще чувствовал прикосновение ее прохладных пальцев к своей влажной ладони.

«Будь что будет», — подумал он и решил войти в купе. А про себя надеялся: вот он сейчас сядет, повернется к окну спиной, а когда все войдут в вагон, он увидит среди других и этого непутевого Андрея.

Только он взялся за ручку двери, как к нему подбежала взволнованная и расстроенная лаборантка бригады Елена Рашеева.

— Товарищ Власев, — она тяжело дышала. — Нет товарища Андреева!

— Здравствуйте! — кисло усмехнулся Вылю Власев. — Открыла Америку!

Девушка смотрела на него встревоженно и грустно.

Маленькая, хрупкая, с миловидным личиком и добрыми голубыми глазами, в своем темном ситцевом платье с белым воротничком, она была похожа «а гимназистку, которая готовится к экзаменам на аттестат зрелости.

— Что с ним случилось? — прошептала она и с робкой настойчивостью посмотрела в лицо раздраженному шефу. — Что с ним случилось? — повторила она еще тише, и две глубокие морщинки прочертились у ее тонких губ.

— Пусть только покажется — я внесу его в список самых недисциплинированных! — пригрозил Вылю Власев и сердито полез в вагон.

Он повернулся спиной к окну, вытащил записную книжку, открыл ее на букве «А» и с бьющимся сердцем стал ждать. Поезд тронется, и к характеристике Андрея он допишет заключение: несерьезный человек.

Он слышал, как проводники предлагают пассажирам занять места. Шаги и голоса людей заполнили коридор. Марко Маринов, мужчина его возраста, но с младенчески розовым цветом лица, влетел в купе и тут же высунулся из окна.

— Вечером надевай свитер! — тонким голоском советовала ему с перрона жена. — А пакетик с содой взял?

— Взял, взял, — кивал головой Марко. — А ты поливай розы только вечером, только вечером, слышишь?

— Без свитера не ложись! — настаивала на своем супруга.

— Лучше всего поливай цветы под вечер, — волновался Марко. — Или утром, но рано, пока солнце еще не печет.

Паровоз дал свисток.

— До свидания, в добрый час! — доносился с перрона тоненький голосок.

Поезд тронулся. Вылю Власев тяжело вздохнул и поднял голову, чтобы посмотреть, кто сидит у него в купе. В этот момент мимо дверей прошел Андрей Андреев. С насупленными бровями, мрачный, будто только что встал с зубоврачебного кресла. В руках у него был объемистый чемодан, но он нес его легко, как детскую игрушку.

— Товарищ Андреев! — вскочила с дивана Рашеева. — Ваше место здесь, заходите!

И она попыталась как можно шире раздвинуть половинки дверей.

— Мы думали, что вы опоздаете, — сказала она.

Андрей слегка повернул голову, и Вылю Власев на секунду поймал его взгляд — холодный, потускневший от затаенного горя.

— Спасибо, — ответил Андрей. — В соседнем купе больше мест.

И прошел дальше. А Марко Маринов засмеялся.

— Изумрудный герой, а? — Он вытащил из кармана пиджака желтую грушу, надкусил ее и, звучно чавкая и вытирая губы ладонью, дополнил: — Таким великим людям всюду тесно и скучно. Что ты его зовешь? Пусть идет куда хочет!

Лаборантка покраснела и взглянула на чавкающего человека с яростным негодованием.

— Он наш товарищ, — сказала она, и губы ее дрогнули, как у девочки, готовой заплакать. — А вы с ним держитесь... — она помолчала. — Вы держитесь с ним, как с чужим!

— Прошу прощенья, — ухмыльнулся Марко Маринов и снова откусил грушу. — Больше не буду, обещаю. — И вдруг рассердился. — А ты что встреваешь, перепелочка? Я на двадцать лет старше его, могу и так и этак и как захочу говорить. Он мне в сыновья годится, и я обязан его наставлять и вразумлять. Это я-то ему чужой, когда мы вместе и под дождем и под снегом мокли, или ты — без году неделя с нами?

— Извините! — сказала лаборантка, не глядя на него, и замолчала.

Поезд подходил к станции Подуене. Вылю Власев раскрыл записную книжку на букве «Е», вынул авторучку и дополнил характеристику лаборантки:

«Из всех геологов группы Елена Рашеева самая дисциплинированная. Она одна волновалась, когда 29.VI этот непутевый Андрей опоздал на поезд. Очевидно, чувство дисциплины у нее сильно развито».

В соседнем купе сидели четыре человека — Павел Папазов, Игнат Арсов, минералог Зюмбюлев и картограф бригады Делчо Энев. Зюмбюлев, старый охотник, был одет в охотничий костюм. Не хватало только патронташа да зеленой шляпы с пером. Картограф отправился в путешествие в своем обычном городском виде — ярко-желтая велюровая куртка и коричневые бархатные брюки.

Игнат Арсов и парторг сидели на противоположных диванах, курили и, наклонившись друг к другу, о чем-то шептались. Зюмбюлев рассказывал о своей собаке, горячился и то и дело подергивал короткую клинообразную бородку, уже тронутую сединой. Картограф думал о лаборантке Рашеевой, строил планы, как бы зазвать ее в их купе и усадить рядом с собой, но по привычке машинально повторял «кто его знает», «едва ли», «сомнительно», еще больше разжигая тем самым красноречие собеседника. У Делчо Энева была такая привычка — не особенно прислушиваясь к собеседнику и думая о чем-то своем, ровным голосом повторять через равные промежутки времени: «едва ли» и «кто его знает».

— Так вот я тебе говорю, — уверял его Зюмбюлев, — моя Тотка принесла мне раз живую куропатку — прямо в гнезде ее ухватила, та на яйцах сидела. Я себе отдыхаю под кленом, трубочку набиваю, глядь — Тотка бежит ко мне, хвостом вертит, а в зубах — вот честное слово! — куропатка трепыхается. Живая куропатка!

— Кто его знает! — покачал головой картограф.

— Говорю тебе: честное слово. Живая.

— Едва ли.

Зюмбюлев недавно перешел в третью бригаду и не знал еще привычек Делчо.

— Смотри-ка, не верит! Фома неверующий. Зачем же я буду тебе врать? Как сейчас помню, в августе дело было, жара стояла адская. Я уж с дюжину подбил, мотаться по чаще смысла больше не было.

— Кто его знает!

— Не было смысла, говорят тебе! Я не из жадных. Мне и дюжины куропаток хватит, я ж тебе сказал.

— Сомнительно.

Оскорбленный тем, что ему не верят, Зюмбюлев дернул в сердцах свою козью бородку, ощетинился, но в эту самую минуту сильные руки раздвинули дверь и на пороге встал Андрей.

— Здесь как будто есть свободное место, — сказал он.

Павел Папазов стряхнул пепел с сигареты и любезно улыбнулся.

— Даже если б не было, для тебя бы нашли. Заходи!

Игнат Арсов вскочил, помог Андрею поднять чемодан на багажник, потом молящим шепотом предложил ему сесть у окна.

— Здесь удобно, садись. Я не люблю сидеть у окна. Мне надо к товарищу Власеву, поговорить по служебным делам. Спокойной ночи! — и он выбрался из купе.

Андрей сел против парторга, вытащил сигареты и молча закурил.

— Смотрю я на тебя и удивляюсь, — вдруг оживился Делчо Энев. — Спортсмен, а куришь. Как же так?

— Я уж давно спортом не занимаюсь, — ответил Андрей. — Когда играл в «Академике», не курил.

— Было бы неплохо, если б ты бросил курить, — посоветовал ему Павел Папазов. И добавил многозначительно: — От табака иногда кружится голова. Как от стремления к сенсациям и к славе.

— Кто его знает! — прошептал про себя Делчо Энев, но тут же спохватился. — Да-да, голова кружится! — поспешно согласился он и засмеялся.

— Это относится к молодым людям, — уточнил Павел Папазов. — Особенно к бывшим футбольным звездам.

— Да будет вам поддевать человека, — вмешался в разговор Зюмбюлев. — У одного от табака, у другого от вина, у третьего — он показал на картографа — от женщин — у всех голова от чего-нибудь да кружится. Все мы одним миром мазаны.

— Нет уж, извини, я женскому влиянию не поддаюсь! — запротестовал Делчо Энев.

— Ты? — Зюмбюлев подергал бородку. — А на кого это ты стойку делал, как гончая, — на меня, может? Что, я не видел, что ли?

— Глупости! — Делчо Энев тряхнул головой. — Не такой я человек.

— Так-так! — Зюмбюлев помолчал. Но долго молчать он не мог и, наклонившись, похлопал Андрея по плечу.

— Ты, брат, парень с фантазией. Мне как раз такой и нужен. Садись поближе, я тебе расскажу, как моя Тотка принесла мне живую куропатку.

— А потом товарищ Андреев тебе расскажет, как он однажды набил себе карманы зелеными изумрудами, — подмигнул ему Делчо.

Андрей положил сигарету в пепельницу, опустил окно и встал рядом с картографом.

— А потом ты расскажешь кому-нибудь, как тебя выбросили из окошка. Хочешь?

Делчо Энев побледнел и инстинктивно прижался к спинке дивана.

— Извини, я пошутил, — пробормотал он.

Андреев постоял перед ним несколько секунд, мускулы на лице у него распустились, грустная улыбка скользнула по губам и растаяла в уголках рта.

— И я пошутил, — сказал он. — Ты напрасно испугался.

В купе стало тихо, слышался только ритмичный перестук колес. За окном снопы искр от паровоза вспыхивали и тут же исчезали в чернильной темноте ночи.

— Не хотите слушать моих рассказов, тогда я вам предложу симфоническую музыку в до-миноре, — заявил Зюмбюлев. — Смотрите не пожалейте!

Он подвинулся к двери, в уголок, уткнулся в полы плаща, и через минуту оттуда послышался громкий храп, как будто клокотала в котле солдатская похлебка.

У Делчо Энева, хоть он и любил пошутить, сердце было незлобивое: если ему случалось рассердить кого-нибудь, он быстро раскаивался и старался найти способ поскорей извиниться. Так и теперь: почувствовав, что он задел товарища, попал в самое больное место, он беспокойно заерзал на диване, как будто сидел на колючках. Ему очень хотелось заглянуть в соседнее купе, подсесть к лаборантке, но как это проделать, когда рядом мрачно молчит обиженный человек?

Он подвинулся к Андрею, осторожно положил ему руку на плечо и ласково улыбнулся.

— Ты не должен на меня сердиться, — сказал он, — Я про это... про изумруды... про берилл то есть... все смеются, и, правда, ведь смешно. Главное, эта карта, которую ты показал, с форелями. Сам подстроил шутку, а теперь на нас сердишься. Ты неправ.

Андрей молчал, не отрывая глаз от темного прямоугольника окна, как будто все это к нему не относилось и как будто там, в непроглядном мраке за стеклом, было что-то, что видел и понимал он один.

— Завтра ты надо мной подшутишь, и мы квиты! — закончил картограф и встал с просветлевшей физиономией. Он нагнулся к зеркалу, подвешенному рядом с ручкой, — регулятором температуры, причесался, весело махнул всем на прощанье рукой и вышел из купе.

Павел Папазов проводил его снисходительной улыбкой. И, опустив абажур лампы, сел напротив Андрея. Некоторое время он молча смотрел на него, потом покачал головой.

— Эх, друг, любимец ты мой, — вздохнул он, — надо же было тебе такое выкинуть? И зачем? Зачем, я тебя спрашиваю? Кой черт тебя дернул представлять Спиридонову эту твою смехотворную схему? О чем ты думал, что у тебя на душе было? Если бы я не видел эту схему своими глазами, я бы никогда не поверил, хоть бы весь мир тебя в один голос стал ругать. Никогда бы не поверил, что ты, именно ты способен на такую глупость! Я ведь считал тебя серьезным человеком, несмотря на все твои берилловые бредни. Молодости свойственно фантазировать, поэтому я смотрел сквозь пальцы на твои — скажем прямо — смешные и глупые теории и гипотезы. Кто же в молодости не выдумывал, не мечтал, не доставал звезд с неба? Но придумывать — это одно, а разыгрывать такие обидные шутки с начальниками — это уже совсем другое. Особенно когда начальник — человек с такими заслугами перед наукой, как инженер Спиридонов. Как это могло тебе в голову прийти?

Андрей слушал его, не отрывая глаз от окна. Что мог он ему ответить? Что карта, которую он показал Спиридонову, не настоящая, не его?

— Самое скверное во всей этой истории то, что ты коммунист, член партии. Коммунист в своей общественной работе должен быть чист, как стеклышко. Обман, ложь несовместимы со званием коммуниста. А ты что сделал? Ты подумал о том, что вводишь в заблуждение партию, что разыгрываешь глупые шутки с тем, что должно быть для нас свято?

До крови прикусив губу, Андрей молчал.

— Когда мы вернемся из экспедиции, партийная организация займется твоим поведением, и, можешь быть уверен, наказания тебе не избежать. — Он помолчал немного и снова заговорил: — Чтобы наказание было не слишком суровым, я советую тебе, как товарищ, как человек, который тебя любит, — забудь свои фантазии, перестань говорить об этом берилле, который помутил тебе разум. Выполняй добросовестно служебные задания, ни на сантиметр не отклоняйся от маршрута — после того, что произошло, я не в состоянии буду тебя покрывать и оправдывать твои отлучки. Ты меня понимаешь? Я получил от Спиридонова очень строгие инструкции, и, как ни трудно мне это будет, я буду их соблюдать, так и знай. Но, если ты все это поймешь, проявишь добрую волю и зарекомендуешь себя дисциплинированным работником, я обещаю тебе, от всего сердца обещаю, что сделаю все от меня зависящее, чтобы самое страшное тебя миновало. Запомни это, и можешь моему слову верить — я буду за тебя!

Андрей молчал, все так же всматриваясь в непроглядный мрак, разлившийся за окном. Иногда проносились искры, мелькал далекий огонек, вспыхивал на мгновение желтый глаз одинокого фонаря.

Павел Папазов снял ботинки и с ногами устроился на диване.

— Что было, то было, — сказал он. — Теперь ты должен думать только об одном: как искупить ошибку. Все остальное от лукавого! Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — тихо ответил Андрей.

Вот как все смешалось за какие-нибудь несколько часов: как будто налетел вихрь, и от прежней его упорядоченной жизни не осталось и следа. Он чувствовал себя, как человек, который вечером заснул в своей кровати, в своей комнате, а утром проснулся в чужом доме, среди незнакомых людей. До вчерашнего дня товарищи относились к нему с уважением, и, хотя Вылю Власев не испытывал к нему особого доверия, остальные геологи бригады считали его своим «ассом», от которого в большой мере зависят успехи коллектива.

Теперь эти самые люди сделали его мишенью для всевозможных насмешек: над ним подшучивали, на него смотрели с издевкой, как если бы он натянул на себя костюм циркового клоуна. На привокзальной площади Марко Маринов многозначительно подмигнул ему и, кивнув в его сторону, весело объявил жене: «Вон наш приятель! Попроси, чтобы он привез тебе горсть изумрудов — сделаешь себе ожерелье всем на зависть!»

Он сказал это так громко, что Савка, провожавшая Андрея на вокзал, вздрогнула и удивленно на него взглянула:

— О каких изумрудах говорит этот человек?

— Шутит, — ответил Андрей и на всякий случай отвел ее в сторону.

Как он выйдет с ней на перрон? Уж если Марко Маринов, человек, лишенный чувства юмора, позволил себе над ним подтрунивать, чего же ждать от других, от таких заядлых шутников, как Зюмбюлев и Делчо Энев?

А Савка нахмурилась. Почему он не хочет выйти с ней на перрон? Она надела свое лучшее шелковое платье, приколола овальную венецианскую брошь — семейную драгоценность, которую она носила только в самые торжественные дни.

— Может быть, я тебя стесняю? — спросила огорченная девушка. — Или тебе неудобно показаться со мной товарищам?

Он ей ответил что-то — не помнил уже, что именно.

— Ты вчера вечером поздно работал, — сказала она. — Когда я засыпала, у тебя еще горел свет.

— Да, я работал допоздна, — вздохнул Андрей.

Они помолчали. Потом она сказала:

— Знаешь, я хочу, чтобы ты в этой экспедиции прославился. Мне надоело, что папа все время твердит: пусть прославится, пусть сделает что-нибудь большое, тогда! Надо же нам наконец пожениться... Ты знаешь...

— Знаю, — прервал ее Андрей. Он подал ей руку. — Мне пора.

Все стало вдруг серым, будничным. Савка требовала от него «великих» дел, чтобы он понравился ее отцу. Только в этом был смысл великого дела: оно должно сократить расстояние до предполагаемого брака... А коллеги? Где же это товарищеское участие, о котором так часто говорят? Коллеги как будто только и ждали этого скандального случая со схемой, чтобы вволю над ним посмеяться...

Он вышел в коридор. Все пассажиры уже разошлись по своим купе. Только в дальнем углу, около площадки, стройный старший лейтенант оживленно разговаривал с высокой тоненькой девушкой, подстриженной под мальчика. Он смотрел ей в лицо, а она упорно избегала его взгляда — то опускала глаза вниз, то вертела головой, как синица, готовая улететь.

Андрей подошел к ближайшему открытому окну и облокотился на раму. Ветер сразу разметал его волосы, а воздушная струя, бившая в лицо, принесла запахи поля, сена, смешанные с неприятным запахом паровозного дыма.

А стоило ветру с полей дохнуть на него, стоило ему почувствовать сладкий горный воздух — душу его охватывало знакомое властное ощущение: тянуло в новые места, хотелось бродить по крутым горным склонам, жадно всматриваясь в раскрытые земные недра. Это было радостное чувство; обычно оно ободряло его, как стакан крепкого старого вина. Но теперь оно вызвало только горькие и мрачные мысли.

В прошлом футболист, центр нападения, он прекрасно знал, какое это неприятное и болезненное ощущение оказаться вдруг, когда счастье улыбнулось тебе и протягивает тебе руку, — именно в такой момент оказаться в положении «вне игры». Ворота — перед глазами, поле — чисто, гол — в кармане, и вдруг — пронзительный свисток судьи, острый, как хирургический нож. Вне игры. Если ты рассчитывал на слепой случай, схитрил и сам перехватил мяч за линией обороны противника, ты махнешь рукой: номер не прошел. Но если это защита противника сумела оставить тебя за спиной, а ты летишь к воротам и ничего не подозреваешь, тогда свисток судьи, и правда, действует, как удар в спину.

Случилось, что Андрей и в жизни попал в положение вне игры. Невидимые противники устроили все так, что он предстал в глазах разумных людей как смешной фантазер и мелкий наивный обманщик.

Но он был спокойным игроком и привык анализировать игру даже в самые горячие, самые критические минуты.

Что же случилось?

Во-первых, произошел какой-то странный обман: его схема необъяснимым образом подменена шутовским топографическим изделием.

Во-вторых, кража и подмен настоящей схемы не уничтожают гипотезы о наличии берилла, так как гипотеза эта существует и в его сознании, независимо ни от каких схем.

В-третьих, человек, составивший фальшивую схему, отлично знает местность.

В-четвертых, шутовской характер объяснительной таблицы не случаен, это не плод досужего остроумия. Шутки в этой таблице преследуют определенную цель: скомпрометировать его в глазах начальства, уничтожить его авторитет, изобразить его легкомысленным лгуном.

Зачем? Чтобы добиться одного из двух: или чтобы его выгнали со службы, или — если его оставят — чтобы он долгое время служил объектом насмешек и издевательств. Такому человеку, естественно, никто никогда не поверит.

В-пятых, он будет поставлен на работе в такие условия, чтобы ни для каких самостоятельных исследований у него не оставалось времени.

Таковы факты. Под ними надо подвести черту и постараться извлечь из них выводы.

Первый вывод — он попал в положение «вне игры», сознательно и умно ему подстроенное, и у него есть противник — не в кавычках, а действительный, настоящий противник.

Второй вывод — этот противник разбирается в геологии и внимательно следит за его работой, а по всей вероятности, и за его беседами со Спиридоновым.

Теперь возникает вопрос: почему у него появился противник? Ответ ясен: потому что речь идет не о железе или меди, а о берилле. Минерал берилл имеет огромное значение для легких и сверхлегких высокопрочных сплавов. Он необходим для производства реактивных самолетов, ракетных двигателей, стратосферных летательных аппаратов. Несомненно, есть люди, которые не хотят, чтобы у нас был открыт этот минерал. Одна только гипотеза о наличии берилла вызвала у этих людей тревогу и страх, заставила их действовать. Следовательно, эти люди — не его личные враги, а враги его родины, враги социалистического строя.

Все это ясно как дважды два четыре. Но что толку от этой ясности? Кто противник и где он скрывается — вот вопрос, который он должен исследовать и решить.

Пока противник не будет раскрыт, он будет находиться в положении «вне игры», у него будут связаны руки. Он может послать сейчас Спиридонову не одну, а десяток настоящих схем, а положение не изменится. Почему? Потому что никто не поверит жулику, бессовестному лгуну...

Но кто же эти такие близкие и все-таки невидимые противники?

Инженер Спиридонов или Вылю Власев? О них нечего и говорить. Спиридонов — образец борца-коммуниста, жизнь его чиста, как капля росы. Вылю Власев — безукоризненно честный человек, к тому же осторожный и слишком педантичный, чтобы дать вовлечь себя в какой бы то ни было заговор. Павел Папазов? Самый отзывчивый из его сослуживцев, единственный, кто радовался его поискам и оправдывал его отлучки перед Вылю Власевым? Игнат Арсов? Какое зло может причинить этот робкий человечек, страдающий манией ничтожества? Он был, может быть, самым способным из геологов, но душа его корчилась в спазмах какой-то странной болезни — неутолимой жажды постоянно валяться в ногах у других людей. Такой человек не годится даже на то, чтобы быть мерзавцем. Зюмбюлев — человек ограниченный, и, кроме службы, у него одна страсть — собаки и охота. Марко Маринов — об этом обывателе не стоило и думать. Болезненный, трусливый, он дрожал, как девчонка, когда сверкала молния, а вечером боялся на пять шагов отойти от палатки. Картограф Делчо Энев? Это был рассеянный юноша, он часто выпивал и непрерывно вздыхал по какой-нибудь женщине, но при всем этом был преданным и добрым товарищем.

Лаборантка Рашеева или кто-нибудь из технического персонала? Он перебрал в уме хорошие и плохие стороны их характеров и в конце концов сам упрекнул себя в глупости. Прежде всего ни у кого из этих людей не было научной подготовки, достаточной для того, чтобы начертить масштабную геодезическую схему. Да и кто из них видел его почерк, чтобы суметь подделать его с такой поразительной точностью?

Открыть противника, видимо, было труднее, чем доказать, что в земных недрах таится берилл.

Кто-то должен был ему помочь. Но на кого положиться, кто поверит ему, что схема так таинственно исчезла и на ее месте так же таинственно возникла другая? Каждый скажет: это трюк, любезный, глупый фокус, который ты сочинил, чтобы выбраться из неудобного положения. Так ему и скажут: «Чтобы обратить на себя внимание (смотрите, мол, и слушайте, какой я способный геолог), ты поднял шум из-за какого-то берилла, а когда тебя прижали к стенке (то есть когда надо было доказать, что ты серьезный человек и действительно способный геолог), ты, как Пилат, умываешь руки: у меня украли план, план подменили!»

Вот в какое положение попал Андрей.

Как ему действовать дальше?

Он не привык сдаваться, но в этот час в нем что-то надломилось; он чувствовал себя, как игрок на поле, незаслуженно освистанный публикой. Он не сделал ничего плохого, даже не собирался причинить кому-нибудь зло, а с трибун, со скамеек повскакали люди и свистят и улюлюкают ему вслед, как зверю.

Скоро ему исполнится тридцать лет. Тридцать лет — это бодрый, веселый возраст. Страшно, когда в этом возрасте начинаешь сомневаться в людях, терять веру в добро, видеть вокруг только серые будни, эгоизм и холодные, безучастные лица...

Я сказал вам еще в начале этой истории, что я студент-ветеринар, и вы, вероятно, догадываетесь, что я не любитель отвлеченных философских размышлений. Но, вспоминая обо всех этих событиях, я думаю: правильны ли были философские выводы Андрея о жизни и людях вообще? Не знаю, что скажете вы, но мне думается, что его размышления о человеке были ошибочными. Он был счастливцем и смотрел на жизнь сквозь густо-розовые очки. Впрочем, это присуще всем счастливцам. Я знаю одного такого человека. Однажды шел дождь, и какой дождь! С неба низвергались потоки, а он шел себе по улице и посвистывал. «Иди сюда», — кричу я ему и показываю на сухое местечко под балконом, где я укрылся. А он подошел ко мне, улыбается и говорит: «Идем со мной! Что ты там присох! Смотри, как приятно капает!» Вы понимаете? Ливень казался ему тихим дождичком, слегка орошающим землю. И ему было весело, а я видел, что он промок насквозь. С его плеч стекала вода. Таковы счастливцы. Таким был и Андрей, пока не произошло это несчастье с планом. Как я вам уже сказал, он смотрел на жизнь и на людей сквозь густо-розовые очки. Нежный саженец казался ему огромным, как развесистый вяз. А потом, когда на него навалились беды, под влиянием своих настроений он сменил розовые очки на черные. Они черного цвета, и стекла их особого свойства: они уменьшают все видимое, доводят до ничтожных размеров. Сквозь эти стекла развесистый вяз, к примеру, выглядит маленьким, как какой-нибудь ничтожный кустик. Вот как опасно смотреть на жизнь и людей только сквозь призму своих настроений, своей судьбы... Я ветеринар, и у меня нет никакой склонности к отвлеченным философским размышлениям, но я думаю, что лучше не надевать цветных очков. Не знаю, откуда взялась у нас, особенно у городских жителей, эта мода — носить цветные очки...

Итак, Андрей стоял, высунувшись в окошко, и ветер бил ему в лицо, а стройный старший лейтенант остался один и мрачно курил в конце коридора. Вдруг Андрей почувствовал, что кто-то трогает его за локоть. Он хмуро повернул голову — вероятно, это кто-нибудь из коллег. Но у его плеча застенчиво улыбалась лаборантка Рашеева. Улыбалась робко как школьница, которую вызвали на уроке.

— Вы так простудитесь, — сказала она. — Завтра у вас будет болеть голова.

Андрей ничего не ответил. Она помолчала.

— Я вам мешаю? — спросила девушка.

Он пожал плечами.

— Пожалуйста, — сказал он и вдруг почувствовал к девушке жалость. Ему захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но все хорошие слова выскочили у него из головы. Она стояла около него — маленькая, в вытертом шерстяном жакетике, накинутом на плечи. И, неизвестно почему, он совсем не к месту спросил ее:

— А где картограф? Что ж вы его одного оставили?

Она покраснела, но глаз не опустила.

— Он спит. Он здесь, вместе с Марко Мариновым. Оба спят.

— Я просто так спросил, случайно, — сказал Андрей.

— Ничего, — улыбнулась ему девушка. — А вы помните, что в студенческие времена мы были с вами в одной ремсистской группе?

— Давно дело было. Не помню.

— Вы кончали, а я только что поступила на первый курс.

— Давно дело было, — повторил Андрей.

— А я с тех пор вас помню, — сказала она и опять покраснела. Сейчас она еще больше была похожа на школьницу, которую вызвали отвечать.

Андрей молчал. Он все искал хорошие слова и все не находил их.

— Я ходила на все матчи, когда вы играли, — сказала она.

— И хорошо делали. Футбол — интересная игра.

— Но я не люблю футбола. Так и не полюбила.

— И я к нему остыл, — соврал Андрей.

Поезд постепенно замедлял ход, потом остановился на какой-то маленькой станции.

— До Пловдива два часа, — сообщил старший лейтенант, проходя мимо них. Откуда-то выскочила девушка с мальчишечьей прической, и он устремился к ней.

Снаружи, по другую сторону вагона, кто-то громко свистнул. Паровоз ответил коротким хриплым воем. Этот вой на миг разбудил ночь, он как будто предупреждал ее: должно случиться что-то важное.

И поезд снова помчался вперед.

— Скажите мне откровенно, — продолжала лаборантка, — скажите мне, есть что-нибудь верное в тех слухах, которые о вас ходят? Я ваш товарищ со времен РеМСа, вы ничего не должны от меня скрывать.

— Хорошие были времена, — грустно улыбнулся Андрей.

Они помолчали. Старший лейтенант и девушка с синичьими глазками тихо разговаривали в другом конце коридора.

— Может быть, я не должна была вас об этом спрашивать, — добавила лаборантка.

Она завернулась в свой потертый жакетик, как будто ей вдруг стало холодно.

— Не обращайте внимания на слухи, — сказал Андрей.

— Но говорят, что вы обманули инженера Спиридонова какой-то фальшивой схемой. Будто бы вы открыли, — она запнулась, — открыли... один редкий минерал, а оказалось — это выдумка.

Он наклонился к ней. Глаза у нее были ясные, и в зрачках таились страх и ласка.

— А вы как думаете, — спросил Андрей, — похож я на очковтирателя?

— Нет.

— А на мошенника?

— Что вы говорите!

— Это все.

— А слухи?

— Если они вас забавляют, слушайте. Ваша воля.

Она смотрела на него сияющими глазами.

— Вам безразлично, что о вас говорят?

— Мне все равно, — второй раз соврал Андрей.

— Как вам может быть все равно! — Она укоризненно покачала головой. — Вы ведь коммунист, вы должны дорожить чистотой своего имени. Разве я должна вам об этом напоминать?

— Есть вещи, которые от нас не зависят, — сказал Андрей. — Например, я знаю, что я не мошенник, а люди говорят — нет, ты мошенник. Как мне их разубедить, если обстоятельства сложились так, что я действительно выгляжу лжецом и очковтирателем? Я не создавал этих обстоятельств, они возникли не по моей воле, к тому же мне совершенно непонятно, кто их создает и кто за ними скрывается. Как и с кем мне бороться?

Он прислонился к двери и долго молчал. Было холодно, в открытое окно врывался ветер, но на лбу у Андрея выступил пот. Он машинально поднял руку и расстегнул ворот рубашки.

— Вам очень тяжело? — спросила девушка и тихонько добавила: — Как вам помочь?

Этот робкий и нежный голос заставил его вздрогнуть. Есть на свете человек, который не насмехается над его несчастьем, а доверчиво предлагает ему дружбу и помощь. Он посмотрел ей в лицо, и оно показалось ему самым красивым на свете. Он готов был поцеловать ей руки, эти маленькие руки с тонкими длинными пальцами, смущенно теребившими полы шерстяного жакета.

— Спасибо тебе, — сказал он. — Спасибо за добрые чувства.

— А тебе спасибо за то, что ты заговорил со мной на «ты», — сказала она.

Они помолчали, с улыбкой глядя друг на друга.

— Ты знаешь, что самое важное для центра нападения?

— Оттягивать среднего полузащитника в глубину и оттуда...

— Слишком сложно! — прервала его она. — Самое важное для центра нападения — вести вперед, атаковать, непрерывно бороться за победу своей команды. Это требуется сейчас и от тебя, товарищ центр нападения! Атаковать, бороться за чистоту своего имени, возвращать потерянное доверие. Не пожимать плечами и не говорить «мне все равно». Если тебе было не все равно, когда ты боролся за победу «Академика», как же необходимо воевать и бороться за победу теперь, когда дело касается такого большого открытия, — она понизила голос, — берилла!

Ему снова захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, что-нибудь очень красивое и теплое, но хорошие слова никак, ну никак не приходили ему в голову. Он вообще не был красноречив, не умел говорить гладко, и у него в запасе не было красивых слов. Но в этот вечер и то, что он запомнил из книг, куда-то испарилось и решительно не хотело возвращаться.

— Человек всегда учится, — сказал он. И, сообразив, что это плохая и шаблонная фраза, вздохнул и снова поднял руку, чтобы открыть пошире ворот рубашки.

— Тебе пора спать, — улыбнулась ему девушка и подала руку.

А он крепко сжал ее, и Елена едва не вскрикнула от боли.

— Знаешь, — сказала она, — наш картограф разлегся на моем месте. — И, украдкой взглянув на него, добавила: — А мне очень не хочется его будить!

— И не надо, — быстро согласился Андрей. — Пусть спит. Ты устроишься у меня. Иди!

Он занял свое место в углу, у окошка, а она села рядом, расправила юбку и закрыла глаза.

V

На станции Н. бригада сошла с поезда. Светало; прохладный ночной ветерок, дувший с моря, утих; небо на востоке стало бледно-розовым.

Слева от железнодорожной линии расстилалась равнина. Кукуруза, подсолнечник, вспаханное жнивье, редкие рощицы — все как будто еще спало, прикрытое кое-где легким прозрачным утренним туманом.

На юге, по ту сторону линии, горизонт закрывали лесистые холмы, и на верхушках самых высоких из них уже дрожал чистый серебряный свет летнего дня.

Вылю Власев подошел к багажу, вытащил записную книжку и проверил один за другим все ящики с инструментами, палатками и резервными материалами. Убедившись, что все в полном порядке, он привычно сдвинул на затылок шляпу, потер руки и взглянул вслед ушедшему уже поезду. Потом перевел взгляд на дежурного стрелочника — невысокого коренастого дядю, который неподвижно стоял у станционного фонаря и, вытянув шею, рассматривал их группу. Он поманил его пальцем и ободряюще улыбнулся. Когда стрелочник нерешительно подошел поближе, Вылю Власев внезапно вытащил из глубокого кармана своей кожаной тужурки круглую металлическую коробочку с нарисованным на крышке зайцем на задних лапках.

Стрелочник остановился на почтительном расстоянии и принялся внимательно разглядывать круглую коробочку. Скуластая небритая физиономия его застыла в напряженном ожидании, как будто в руках у Вылю Власева была не коробочка с конфетами, а хитрая машинка, которая могла вот-вот подпрыгнуть или вдруг как-нибудь стрельнуть.

— Возьми, гражданин, конфетку «Вальда», — любезно предложил ему руководитель бригады, протягивая открытую коробочку.

Стрелочник окинул взглядом зеленые шарики, помолчал, потом отрицательно цокнул языком. И, так ничего и не сказав, лениво вытащил пачку «Арды» и закурил.

— Как ты думаешь, — спросил его Вылю Власев, — какая сегодня будет погода? Дождь будет?

— Зачем дождь?.. — пожал плечами стрелочник. И, взглянув на небо, добавил: — А может, и пойдет.

— Лучше бы не было, — сказал Вылю Власев. — Нам целый день ехать.

— Ну, тогда не будет! — кивнул ему стрелочник и сплюнул себе под ноги.

Пока шел этот оживленный разговор, на шоссе, выбегавшем из-за холмов, показались два грузовика. За ними тянулся длинный хвост серой пыли.

— Это за нами машины, — обрадовался Вылю Власев. — Ну что ж, вовремя!

— А чего ж им не прийти вовремя! — сказал стрелочник.

— Бывало, мы и по часу и по два ждали, — улыбнулся геолог.

— Так это и поезд опаздывает! — стрелочник глубоко затянулся папиросой. — Когда на минуту, когда на час, всяко бывает.

— Это нехорошо! — нахмурился Вылю Власев. — Точность — важнейший принцип работы современного транспорта.

— Вот и я говорю, что нехорошо, — согласился стрелочник.

Когда в кузов большого грузовика стали укладывать багаж, из-за ровной линии горизонта выглянул красный диск солнца. Туман, застилавший дали, стал розовым, прозрачным и вдруг на глазах начал таять и исчезать, как дым отшумевшего поезда.

Грузовик с багажом тронулся первым.

Вылю Власев собрал людей — как руководитель бригады, он все-таки должен был им сказать несколько напутственных слов. Этого требовал порядок, и ему хотелось дать людям почувствовать, что отныне он будет требовать строжайшего соблюдения дисциплины и никому не простит какого бы то ни было отклонения от графика. Он прокашлялся, чтобы голос у него звучал чище и тверже подумал, не вытащить ли ему свою записную книжку, но, сообразив, что это может смутить некоторых, просто сунул руки в карманы потертой кожаной тужурки и открыл рот.

Неловкий, толстый, в туристском костюме и широкополой фетровой шляпе, он выглядел, вероятно, несколько странно, потому что шофер и его помощник, наблюдавшие это раннее совещание, подтолкнули друг друга, сказали что-то по его адресу и громко засмеялись.

— Подождите минутку! — не дал ему начать Павел Папазов. — Двоих не хватает. Мы не в полном составе. — И он повернулся к шоферам: — Посигнальте-ка!

Пронзительно загудел автомобильный сигнал, и на этот тревожный призыв первым откликнулся Андрей Андреев. Он выскочил из маленького станционного здания и быстро пошел к группе, вытирая носовым платком лицо.

— Ишь ты! — удивился Марко Маринов. — Побрился, навел красоту, будто к министру в гости собрался!

— Нам бы всем не мешало это сделать, — сказал Павел Папазов и недовольно пощупал свой подбородок. — Парня похвалить следует, а нас всех выругать за то, что мы за собой не следим. Знаете, что мне как-то рассказывал инженер Спиридонов? Участвовал он в одной экспедиции на север. Так там геологи каждое утро в тридцатиградусный мороз растапливали на примусах лед и брились, хотя у них мыло замерзало на лицах. А мы немытые экспедицию начинаем.

— Ну уж извините! — весело отозвалась лаборантка.

Лицо ее с детским румянцем было свежим и чистым.

— Только Делчо Энева нет, — нахмурился руководитель группы. — Тоже где-нибудь утренний туалет совершает?

— Вон он, вон! — закричал Зюмбюлев, показывая на низенькие домики, видневшиеся по ту сторону полотна.

Картограф, ухватив под руку стрелочника и сдвинув набекрень свой берет, шел оттуда и вдохновенно распевал во весь голос:

— Успел уже, голубчик! — вздохнул Марко Маринов,

А Делчо продолжал:

— Не мог хоть до обеда потерпеть? — встретил его охотник.

Делчо Энев помолчал, словно обдумывая что-то важное.

— Сомнительно, — ответил он наконец и весело посмотрел на лаборантку. Потом вдруг встряхнулся, будто его окатили холодной водой. — У меня зуб заболел, товарищ Власев, и пришлось забежать в заведение, прополоскать его коньяком. Нам предстоит серьезная работа, а зубная боль, знаете ли, страшно мешает.

— Верно, — сказал стрелочник.

— Что ж вы меня не позвали, и у меня зуб дергает, — засмеялся в бороду Зюмбюлев.

Вылю Власев снова откашлялся.

— Товарищи, — начал он. — Вот грузовик, который доставит нас в село Цвят. Машина, мне кажется, хорошая, покрышки, вероятно, прочные — налицо все, чтобы прибыть в село без всяких помех, в установленный срок. Прошу вас во время движения не вставать, каждому сидеть на своем месте.

— Кто его знает! — пробормотал картограф.

Вылю Власев собирался сказать еще что-то о дисциплине, но он услышал эту реплику, и ему расхотелось говорить.

— Займите свои места, — сказал он. — Я сяду последним.

— То есть передо мной! — улыбнулся парторг.

В село они приехали в обед. Встретили их старые знакомые, у которых они жили зимой, обрадовались им, помогли перенести большую часть груза в зал читалища.

— Видите — больше некуда! — извинялся председатель сельсовета, а глаза его лукаво улыбались. — Все склады переполнены зерном, а мы еще молотим. И куда мы все денем, ума не приложу! А читалище потерпит. Все равно у нас сейчас такая горячка — не до книг. Так что не помешает.

— Вовремя зерно убрать — это сейчас самое важное! — успокаивал его Павел Папазов. — Как урожай?

— Да побольше прошлогоднего. Если и нынешней зимой к нам приедете, белыми булками кормить будем.

— Очень рад, очень рад! — кивал ему парторг. — Мы сейчас заняты, у нас срочное задание, но я постараюсь найти время, провести у вас две-три беседы на политические темы.

— Вы там смотрите получше, медь не пропустите! — подмигнул ему председатель, подкручивая ус. — Или еще что-нибудь этакое разыщите, чтоб и нашему краю разбогатеть. Летом в поле, зимой — на шахтишках! Трудодень да зарплата — вот бы житуха была!

— Кто его знает! — покачал головой Делчо Энев. Он был в плохом настроении: из-за страды хоремаг был закрыт, и Делчо негде было прополоскать больной зуб.

Вылю Власев составил опись грузов, предложил читалищному завхозу расписаться, потом открыл свою книжку на букве «П» и написал: «Председатель опять показался мне человеком с богатым воображением. С ним надо быть настороже, когда договариваешься о ценах. Давать не больше тридцати процентов того, что он запрашивает, особенно когда будем нанимать лошадей».

К трем часам бригада тронулась в путь. За ней кротко и чинно следовали три мула, навьюченные полотнищами палаток, инструментами, походной лабораторией, двумя ящиками с продуктами и хлебом. За мулами бодро шагал высокий худощавый человек с заметной сединой; через плечо у него была перекинута старая берданка. Это был сельский страж и сторож кооперативного склада бай Стаменко. Начальник милицейского участка командировал его для охраны лагеря бригады от незваных гостей. Бай Стаменко, видимо, сознавал всю важность возложенной на него начальством миссии, поэтому гордо шагал вперед, не глядя по сторонам, и, хотя обычно не отличался молчаливостью, еле-еле отвечал разговорчивому цыгану, погонщику мулов.

Солнце припекало; от разбитого, сыпучего настила шоссе поднимался горячий, душный воздух; пахло нагретым щебнем. По обе стороны дороги тянулись низкие голые холмы, покрытые редким кустарником и пожелтевшей травой.

Вылю Власев тяжело дышал, хватал ртом воздух, по скулам стекали мутные струйки пота. Но шел он твердым, размеренным шагом и только время от времени приподнимал свою фетровую шляпу, словно здороваясь с кем-то в пути. Зюмбюлев, до пояса расстегнув рубашку, рассказывал Делчо Эневу какую-то охотничью историю, а картограф рассеянно слушал его, покачивая головой и уныло повторяя через равные промежутки времени все те же свои «едва ли» и «кто его знает».

Андрей обогнал колонну — он не чувствовал ни жары, ни усталости. Старая, знакомая дорога, чистое синее небо, простор — все это окрыляло его, освежало душу, наполняло желанием идти еще быстрее, скорее добраться до тех мест, где ему открылись следы чудесного, таинственного берилла.

А вон и поворот, там, на холме. Шоссе тянется на восток и серебряной нитью теряется среди зеленой равнины. А вправо уходит тропинка. Она спускается в глубокий дол, густо заросший орешником, потом поднимается вверх, ползет и вьется среди лесистых склонов, убегая все дальше на юг. Она пробирается по тенистым дубравам, пересекает поляны, едва различимые среди кустов и буйной высокой травы. На одной из таких полян они остановятся — там, наверное, еще видны следы их прошлогоднего лагеря.

Оттуда и начинается область неизведанного.

В прошлом году они исследовали район, расположенный на юго-восток от лагеря. Теперь они снова будут изучать тот же район, делать геодезические планы, уточнять места, на которые позднее должны прийти бурильщики.

А берилл — возможный, предполагаемый берилл — находится на юго-западе, в противоположной стороне. Как ему пойти туда, как отклониться от «графика» Вылю Власева? Теперь, когда он должен быть самым примерным, самым дисциплинированным, чтобы избежать страшного наказания, нависшего над его головой?

В прошлом году, в пору осенних дождей, он два раза ходил на юго-запад. Во второй раз он наткнулся на загадочные следы берилла... И тогда Павел Папазов смотрел на него, как на «вдохновенного фантазера», выслушивал его со снисходительной улыбкой, но все-таки старался как-нибудь уберечь от начальнической строгости, оправдать его отлучки из лагеря... А теперь?

Когда и как ему отклониться от маршрута, чтобы пойти на юго-запад? Кто позволит ему это — ему, обманщику? Допустим, он рискнет, пойдет туда на свою ответственность и действительно принесет берилл. Хорошие результаты оправдывают и самый отчаянный риск, оправдывают нарушение строгой служебной дисциплины. Тогда его не только не станут укорять и наказывать — всем придется перед ним извиняться, просить прощения — вот как тогда будет! Но где гарантия, что та жила травянисто-зеленого цвета — непременно берилл, именно берилл? По тому, как она заполнила узкую щель в граните, по ее мягкому блеску, по присутствию слюды, поблескивавшей вокруг, можно было предположить, и это казалось очень правдоподобным, что в щели залегает кристаллический берилл.

Можно было предположить... Ведь и Плиний Старший пишет, что в восточном средиземноморском бассейне, в районе Черного моря, были рудники, разрабатывались изумрудные залежи!

Андрей был геологом и знал, что самое обоснованное теоретическое предположение всегда содержит в себе долю сомнения. В природе много минералов со сходными цветом и блеском. Гипотезе, основанной только на зрительном восприятии, хотя бы и подкрепленной обстановкой и старыми историческими сочинениями, можно верить, как выражается Вылю Власев, не больше, чем на пятьдесят процентов... И все же уверенность Андрея далеко превосходила пятьдесят процентов. Инстинкт это был или чрезмерный оптимизм? Или то необъяснимое внутреннее ощущение истины, которое люди называют «предчувствием»?

Таинственная подмена схемы только усилила это предчувствие. Но каким бы сильным оно ни было, оно все же не могло толкнуть Андрея на последний необдуманный шаг. Он был не из тех игроков, которые, как сумасшедшие, мчатся за мячом и вслепую кидаются на ворота противника. Он играл обдуманно, хорошо рассчитывая каждый свой шаг на поле.

И спокойно все проанализировав, он пришел к следующему выводу. Он выберет день и, несмотря ни на что, не говоря ничего парторгу и не спросив разрешения у Вылю Власева, пойдет на юго-запад. Что может случиться? Последствия могут быть и хорошие и плохие, а при сложившихся условиях плохое может проявиться двояко: или утрата партийного билета, или преждевременная смерть. И этим двум возможным последствиям со знаком «минус» впереди противостояло одно с плюсом — берилл...

Я думаю так: если бы Андрей был от природы вполне положительным, здравомыслящим и уравновешенным человеком, он поднял бы руки вверх, он обуздал бы, хотя бы временно, свою берилловую манию. Перед цифрами и богами преклоняют колени, не правда ли? А вы видели результаты его подсчетов: на два отрицательных знака — один положительный. На два — один! Любой благоразумный человек не захотел бы ставить на карту даже свой носовой платок, когда шансы столь очевидно ничтожны: на два — один.

А вы увидите дальше, что Андрей не отказался от игры и поставил на карту даже свой партийный билет и свою молодую жизнь. Такого человека я не могу считать положительным, какие бы чувства я к нему ни испытывал. Вы, вероятно, уже поняли, что я уважаю только рассудительных и уравновешенных людей. Может быть, потому, что я сам весьма рассудителен и весьма уравновешен. К сожалению, Андрей не был таким человеком. Действуя в нападении своей команды, он был спокойным игроком — тут ничего не скажешь. Но в жизни, как вы скоро увидите, он оказался пленником одной, я бы сказал, безумной страсти. Я говорю «безумной», потому что объект этой страсти — камни. Да, камни, представьте себе... Правда, когда я хожу на экскурсии, я тоже собираю разноцветные блестящие камешки и радуюсь, если нахожу их, и кладу их в карман. Дома у меня есть коробочка со стеклянной крышкой; она лежит на видном месте на верхней полке этажерки, и в ней хранятся чудесные камешки. Прозрачные, как капля росы, красные, словно обагренные кровью, синеватые, как сумерки в поле... Я перебираю их, любуясь ими, они вызывают у меня всякие воспоминания, заставляют улыбаться, когда мне грустно, и тихонько мечтать о разных разностях...

Но я не романтик, вы, наверное, это поняли. Ни за что на свете я не стал бы рисковать жизнью из-за неодушевленного предмета. А страсть к «камням», как вы, вероятно, сами знаете, многих приводила к гибельному концу...

Но вернемся к Андрею.

Усевшись в стороне от шоссе, он все думал и думал, как ему выбраться из заколдованного круга, в который загнал его невидимый враг. Две силы боролись в нем, стремясь взять верх и подчинить себе его поведение. Страсть к камням посылала к черту мещанское благоразумие, звала к быстрым действиям, толкала на самый безрассудный риск. Но и разум не отступал — он тоже ухитрился занять выгодные позиции. Разум делал вид, что он ничего не имеет против камней, но постоянно напоминал ему о разных неприятных вещах, которые на него обрушатся, если он, Андрей, плюнув на все, отправится искать эти камни...

«Буду искать, но искать по-умному!» — решил Андрей, которому надоел этот гамлетовский спор.

Он собирался уже подниматься, когда услышал вблизи шаги. Это были легкие шаги, не похожие на мужские.

— Еле тебя догнала! — улыбнулась ему лаборантка, тяжело переводя дыхание. — Сразу видно — центр нападения: все вперед и вперед! Я думала, у меня разрыв сердца будет от усталости. Можно мне здесь сесть?

— Постой немножко, отдышись, — сказал Андрей.

Он сразу вспомнил, что вчера вечером, когда ему было особенно тяжело, она была единственной, кто решился к нему подойти. Она ему сочувствовала, она говорила ему хорошие слова, и у этих слов как будто были руки — они приподняли его, ободрили. Разумеется, он выпрямился бы и без их помощи, потому что не был слабым человеком, но вчера вечером все было по-другому, он чувствовал себя очень несчастным и впервые в жизни одиноким.

— Теперь можешь сесть, — сказал он. И почему-то, вытащив из ранца свою куртку, постелил ее на землю. — Вот по этой тропинке пойдем, — показал он. — И все лесом, лесом... километров десять.

Лаборантка Рашеева не бывала раньше в этих местах.

— Как здесь хорошо! — воскликнула она. И тут же добавила, лукаво улыбаясь: — Я постараюсь больше не отставать.

Андрей ее не слышал. Он смотрел на запад, на знакомый гребень, за который заходило солнце, и тихо вздыхал.

— Снова мрачные мысли! — она укоризненно покачала головой. — Ты мне напоминаешь героя сентиментального романа. А сентиментальные романы давно вышли из моды, как кружевные воротнички моей тетушки. Таких воротничков уже никто не носит.

— Наверное, — согласился Андрей. Потом он вдруг оживился. — Знаешь, я герой детективного романа. Ты читала детективные романы? Нет? Жалко! Тогда ты меня не поймешь.

— Постараюсь, — сказала она.

— Но ты будешь мне верить?

— Если будешь рассказывать о себе — да. Я буду верить тебе во всем.

Он помолчал.

— Даже если мой рассказ будет звучать, как фантазии из «Тысячи и одной ночи»?

— Буду верить.

Он посмотрел ей в глаза. Ясные, чистые, они были похожи на отшлифованные кристаллики сапфира. Таким глазам можно было довериться.

— И никому ни слова не скажешь?

Она удивленно посмотрела на него.

— А парторгу?

— Конечно, нет. Пока — нет!

Этот ответ смутил ее. Что же это за тайна! Она положила свою руку на его.

— Ведь ты не совершил преступления?

Он улыбнулся.

— Кто-то совершил преступление, но этот кто-то — не я. Он невидим, он бродит по свету в шапке-невидимке.

Все-таки он должен был рассказать кому-нибудь об этой странной подмене плана. Но происшествие было таким невероятным, таким фантастическим, что любой его товарищ рассмеялся бы ему в лицо. «Как ты мог такое выдумать», — скажут ему. А Павел Папазов даже обидится.

Только эта девушка ему поверит. Потому что она заранее знает, что он не лжец, что он не может быть лжецом.

И вот, спускаясь и снова подымаясь вверх по тропинке, пробираясь среди кустарников, он рассказал ей, как он приготовил ту геодезическую схему и какая метаморфоза приключилась с ней на столе у инженера Спиридонова. Лаборантка напряженно слушала, молча, не задавая никаких вопросов. «Может быть, и она мне не верит?» — на миг усомнился Андрей.

— Вот и все, — сказал он.

Они как раз вышли на маленькую поляну.

— На твоем месте я бы не бродила одна по глухомани, — шепнула она. И легонько заставила его вернуться назад, в лес. — Одной пули из засады достаточно, чтобы покончить со всей этой загадочной историей. Ведь никто, кроме тебя, не знает места, где по твоим предположениям есть берилл?

— Думаю, что раньше никто не знал, — сказал Андрей. — А теперь, конечно, знают. «Невидимый» знает.

— Если ты будешь упорствовать и снова искать этот минерал, — она подняла палец, — дело может дойти и до пули.

— Вполне возможно, — сказал Андрей. Он помолчал, потом усмехнулся. — Что же ты мне советуешь — свернуть знамя, скрестить руки?

— Но они тебя убьют! — воскликнула она. — Я уверена, они попытаются тебя убить! Те, кто не хочет, чтобы у нас говорили о берилле, те ни перед чем не остановятся, чтобы заткнуть тебе рот. Они решили тебя скомпрометировать, и это им удалось. Но это их первый и самый безобидный шаг.

— Если даже убьют, — сказал Андрей, — ничего! Я все равно оставлю их в дураках. — Он некоторое время смотрел девушке в глаза, потом доверчиво положил ей руку на плечо. — Я набросаю план этого места и дам тебе. Если со мной что-нибудь случится, ты продолжишь поиски. Согласна?

Она ничего не сказала, только сжала его руку своими маленькими тонкими пальчиками.

Потом она расспросила его о хозяевах, о квартирантах со второго этажа, о том куда выходит его окно и можно ли через окно влезть в его комнату.

— Я думал об окне, — сказал Андрей. — Целую ночь думал об этом окне. Им «невидимый» и воспользовался — это ясно. Дверь я запер, а утром отпер, и ключ был на месте. Я запираюсь, потому что держу в столе служебные материалы, те, что не для постороннего глаза. Папазов несколько раз меня предупреждал. Даже как-то сказал: «Как-нибудь ночью приду проверю, и плохо тебе придется, если дверь будет открыта». Он не знает, что я живу на первом этаже, а то бы он запретил мне и окно открывать. Помнишь, как он наказал Делчо Энева за то, что у него ящик письменного стола оказался незаперт? Так-то он милый, добродушный, зато, когда дело касается службы, он умеет быть и суровым и строгим. Я потому и запираюсь, а не то чтоб от хозяев... А окно... да, окно в ту ночь было открыто. Но я не знаю, как можно в него влезть — от земли до окна метра два с половиной. У меня рост метр девяносто, и то едва достаю с земли до подоконника. Чтобы влезть, даже мне пришлось бы прыгать, карабкаться, шаркать подметками по стене, то есть поднять такой шум, что и глухой проснулся бы... Но, так или иначе, «невидимый» пробрался в окно... Если это только не дух, — улыбнулся Андрей.

— Откуда вошел вор, сейчас не важно. — Она оглянулась и подошла еще ближе к Андрею. — Важно другое: кто этот «невидимый»?

— Эх, кабы знать! — вздохнул Андрей.

— Он где-то близко, — шепнула она. — Он наблюдает за тобой, следит, ты всегда у него на глазах!

Андрей инстинктивно обернулся.

— Берегись! — Она смотрела на него с мольбой и тревогой, и глаза ее в этот миг были похожи на те чудесные кристаллы, в прозрачной глубине которых привидением мелькает тень второго, невидимого кристалла. — Берегись, — повторила она. — Делай то, что велит сердце и совесть, но будь осторожен. Я не советую тебе складывать оружие, «сворачивать знамя». Я бы всю жизнь себя презирала, если бы теперь смалодушничала и сказала тебе: «Забудь про берилл!» Но мне страшно... Мне кажется, случится что-то плохое.

Она вздрогнула, потом улыбнулась, поправила волосы.

— Только бы это плохое не обрушилось на твою голову, — сказала она.

Когда через несколько минут колонна догнала их, Вылю Власев притворился, что не замечает Андрея. Однако остановился, вытащил свою записную книжку и на букву «А» — под характеристикой Андрея — написал: «Очень быстро ходит и по ровному месту и по горам. Иметь это в виду при подборе пар. Лицо Рашеевой побледнело, очевидно, от перенапряжения сердечной мышцы».

Картограф Делчо Энев поморщился, увидев рядом с Андреем лаборантку, но нашел в себе силы заговорщически подмигнуть ему: «Давай, давай, мы в этих делах разбираемся, не бойся!» А Павел Папазов отозвал его в сторону.

— Так-то ты соблюдаешь дисциплину? — спросил он. Парторг казался спокойным, но голос его звучал необычно холодно и резко.

— А чем я нарушил дисциплину? — удивился Андрей.

— Чем? — Папазов помолчал. — Ты что, правда наивный или притворяешься? Пожалуй, притворяешься. Но здесь тебе не кабинет инженера Спиридонова. Здесь такие номера не пройдут, любезный! Мы на местности, в горах, у границы, — в такой обстановке мне не до учтивости. Поэтому я скажу тебе прямо, без всяких уверток: я запрещаю тебе деморализовывать людей своим индивидуализмом! Как парторг запрещаю тебе! Что это будет, если все начнут отделяться от коллектива и шататься, кто где хочет и как хочет. Бригада мы или шайка башибузуков? Ты — вперед, другой — назад, третий — налево. Что ж это получится, я тебя спрашиваю? Что получится, если все будут брать с тебя пример? Ты коммунист, твое поведение должно быть безукоризненным, ты должен делать все, чтобы сплачивать коллектив. А ты бежишь от него, проявляешь интеллигентский индивидуализм, разрушаешь коллектив! Разве так можно!

Слова парторга были очень неприятны, больно кололи Андрея, но он слушал, опустив голову. «Папазов прав, — думал он, — не надо было отделяться от колонны и убегать вперед». Андрей чувствовал себя, как провинившийся игрок, которому судья делает справедливое замечание.

— Я тебе сказал вчера вечером, — продолжал Павел Папазов, — партийная организация будет заниматься твоим поведением, и ты не думай, что тебя погладят по головке за эту глупую проделку со Спиридоновым. Я тебе уже советовал: чтобы наказание было не слишком тяжким, обдумывай свои поступки, старайся быть самым дисциплинированным, делай все, что в твоих силах, чтобы искупить свою вину. Я тебя любил и даже теперь люблю, несмотря ни на что, поэтому я снова повторю тебе это, но теперь уже в последний раз: будь примерным среди примерных! Не сторонись товарищей, общайся с ними, доверяй им все, что у тебя на сердце. Почему ты не посоветовался со мной, прежде чем решиться на эту глупую выходку с планом? Я сказал бы Спиридонову, что у тебя нет никаких серьезных данных, что твоя гипотеза, по существу, еще лежит в области фантазии и что ему не стоит требовать у тебя геодезическую схему. Да, и тебе не пришлось бы идти к нему с первой попавшейся чепухой! Именно так! И всего этого не случилось бы, если бы ты предварительно со мной посоветовался. Я люблю юношеские дерзания, и, когда прошлой осенью ты заговорил об этом берилле — ты это очень хорошо знаешь, — я один не засмеялся тебе в глаза. Не засмеялся, хотя был глубоко убежден, что ты просто бредишь. Молодые люди бредят путешествием на Марс. И пусть! Самые невероятные фантазии лучше, чем мещанская успокоенность. Лучше предаваться таким мечтам, чем пьянствовать и терять время на покер и бридж. Я всегда поощрял дерзкие мечты, но с тобой я, видно, перестарался. Ты очень скоро перестал отличать фантастику от реальности, стал слишком самоуверенным и наделал глупостей. И я теперь думаю: если вовремя тебя не одернуть, ты пропадешь, свернешь себе шею. Я не хочу, чтобы ты сворачивал себе шею. Не хочу я и другого — чтобы ты позорил коллектив, чтобы ты компрометировал имя партии, членом которой ты являешься. Поэтому никаких отклонений от маршрута без разрешения начальника бригады! Что бы ты ни задумал, сначала поговори со мной или с Вылю Власевым. Я тебе еще раз напоминаю: у меня специальные указания от Спиридонова — держать тебя в ежовых рукавицах. Имей это в виду!

Андрей спокойно выслушал всю длинную речь, но последние слова Папазова как будто ударили его по лицу. «В ежовых рукавицах!» Чем он заслужил это? План, проклятый план! Ну хорошо, а до плана — разве у него нет биографии, нет прошлого? Разве можно, чтобы одна ошибка свела на нет всю сознательную жизнь человека?

Он был спокойным, очень сдержанным человеком и потому промолчал. Но сердце у него сжалось от боли, как будто на него наступили ногой.

С востока на запад лес пересекает мягкая грунтовая дорога; к югу от нашего села, как раз около мельницы, где работает бай Димо, Теменужкин отец, она выходит на шоссе. Рассказывают, что когда-то, когда Фракия была римской провинцией, эта дорога соединяла Аполлонию с Филиппополисом. Может быть, это и правда, потому что и сейчас там можно обнаружить следы древней каменной дороги. Теперь проселок соединяет только две-три деревни, и вы напрасно искали бы его даже на самой подробной географической карте. Он нигде не обозначен. Вспомните латинскую пословицу о славе и махните рукой... Впрочем, я рассказываю вам о нем не из-за его древней славы, а потому, что по обе стороны этого проселка расположился лагерь бригады Вылю Власева.

Представьте себе лес — равнинный, густой, дремучий, состоящий в основном из низкоствольных, но развесистых дубов. Местами лес пересечен оврагами, тоже поросшими дубом, а кое-где проглядывают пологие скаты, заваленные рухнувшими и уже прогнившими стволами и нагромождениями серых камней, обросших мхом и лишайником. Сквозь пышные кроны деревьев едва-едва проникает солнце, поэтому в лесу всегда сумрачно, а влажный, насыщенный запахом прелых листьев и гниющей древесины воздух кажется зеленоватым.

Так выглядит лес на юго-западе. А к востоку лес редеет, светлеет и постепенно переходит в ровные поля Черноморской низменности.

Лагерь Вылю Власева задними палатками упирался в густую часть леса, а передними был обращен на восток, где горизонт несравненно шире и чище. Старая римская дорога проходила посреди лагеря и делила его на две части.

Слева от дороги, рядом с большой палаткой Вылю Власева, стояло еще две, поменьше, — походная лаборатория и склад. Остальные шесть одиночных палаток белели по другую сторону дороги.

Что еще вам сказать?

Бригада прибыла на место в обед, и послеобеденные часы прошли незаметно, как это бывает всегда, когда время заполнено напряженным трудом. Стемнело, но никто и не подумал о том, чтобы зажечь традиционный лагерный костер.

Павел Папазов распределил дежурства на ночь и последним лег спать.

Утром все проснулись бодрые, умылись холодной водой из родничка, журчавшего в соседнем овраге, и с жадностью набросились на бутерброды, приготовленные Марко Мариновым. Этот страстный цветовод и общепризнанный мастер пончиков и блинчиков, подпоясав белым фартуком свой круглый животик, любезно приглашал геологов к «столу» и желал им хорошего аппетита.

— Поешьте, в дороге успеете наголодаться, — подмигивал он товарищам.

А для Андрея, который рассеянно жевал, вероятно не чувствуя, что он кладет в рот, он завернул в бумагу два бутерброда и тихонько положил ему в карман.

— Ничего, ничего, потом есть захочется! — покровительственно заметил он. — Возьмешь с собой! Это придает энергии, а ты молодой и больше всех ее тратишь. Я в твои годы съедал дюжину бутербродов сразу.

Потом Вылю Власев собрал геологов в своей палатке, разложил на походном столе карту, откашлялся и принялся водить по карте пальцем.

— Вот район, который мы должны изучить... то есть закончить его изучение, — поправился он. — В прошлом году, как вам известно, мы установили только самые общие минералогические данные этой местности... Теперь мы должны уточнить направления рудоносных жил, мертвые участки и наиболее благоприятные периметры для буровой разведки. Кроме того, здесь, как видите, есть сектор, обозначенный буквой X. Он расположен под острым углом к нашему лагерю, на юго-восток. Имеет форму равнобедренного треугольника, чье основание АС пересекает восточное полукружие леса. Этот район должен быть изучен с геологической и минералогической точек зрения, снят на карту и подготовлен к буровым исследованиям.

— Авось, не мне достанется, — тихонько вздохнул Марко Маринов.

Вылю Власев помолчал, потом открыл папку, лежавшую на складном стуле рядом со столом, и вынул из нее несколько запечатанных канцелярских конвертов.

— Здесь я обозначил маршруты и задания для каждого из вас. Я принял во внимание и ваши возможности и рельеф местности, вообще всё. Указаны также контрольные сроки, так что, по-моему, не существует никаких неизвестных. Изучите эти бумаги, и, если у кого-нибудь есть какие-либо возражения, высказывайте их, пока не поздно. Через полчаса вы уже должны быть в пути!

На столе остался только один конверт, и Андрей скрепя сердце протянул за ним руку. Так он и предполагал! На конверте было написано: Сектор X —Андрей Андреев и Делчо Энев.

Вместо районов, граничащих с тем местом, где он видел зеленый камень, ему было поручено исследовать местность, находившуюся в прямо противоположном направлении! Может быть, и в этом была рука «невидимого»?

— Ты недоволен маршрутом? — спросил его Папазов.

— Да, — ответил Андрей.

Парторг задумался.

— А со мной ты пошел бы?

— Мне не хочется на восток, — вздохнул Андрей. — Потом, спохватившись, что он себя выдает, сразу добавил: — Я всегда предпочитал пересеченную местность. Чтоб было хоть немного возвышений, откосов, осыпей! А сектор X — большой, но ровный, как блюдо. Мне это не по вкусу!

Вылю Власев случайно проходил мимо них, и парторг остановил его, легонько опустив ему руку на плечо.

— Нельзя ли произвести одну замену, — сказал он и кивнул на Андрея. — Наш приятель предпочитает запад — так и тянет его туда. Дайте Андреева мне, а на его место пусть идет Игнат Арсов. Он опытный минералог, на него можно положиться. Вы согласны?

Руководитель бригады нахмурился.

— Как вы думаете, товарищ Папазов, — обратился он к помощнику своим обычным официальным тоном, — кто, кроме Андреева, смог бы за две недели справиться с районом X? Вы говорите — Арсов. Чудесно! Арсов — отличный минералог. Его оценкам можно верить на девяносто процентов. Но в пути он медлителен, особенно в солнечную погоду. Такому человеку я не могу поручить обследование района X.

Больше он ничего не сказал, поправил шляпу и отошел.

Павел Папазов развел руками.

— Как видишь, мой милый, шеф не разрешает. И не без оснований, разумеется. — Он помолчал. — В конце концов, по-моему, все равно, где работать — в секторе X или в секторе Y. Для хорошего геолога, у которого есть глаз, который умеет видеть, каждый район интересен.

Он подал ему руку.

— Не забывай нашего вчерашнего разговора. Будь умным, высоко держи знамя дисциплины, и судьба милостиво отнесется к твоим прегрешениям. В добрый час!

В это же время лаборантка вела разговор с Делчо Эневым:

Она: Возьми еще одно одеяло! Не упрямься, а слушай! У меня двойное, из мериносовой шерсти, мягкое. Вот пощупай!

Он: Очень тебе благодарен. Но одеяла я не возьму. Вот если б шеф прикомандировал тебя к нашей группе, я б уж как-нибудь упрятал тебя в рюкзак. Даже с удовольствием. Я всегда предпочитал живые источники тепла.

Она: Предпочитай, что тебе угодно, это меня не касается. Но одеяло ты все же возьмешь. У товарища Андреева ревматизм в левой ноге. Я точно знаю. Когда он был футболистом, его ударили во время игры, и с тех пор ушибленное место нет-нет, да и побаливает. Как хороший товарищ, ты должен ему внушить, чтоб он укрывался ночью моим одеялом. Забота о товарище — это первая заповедь социалистической морали.

Он: Я горько сожалею, что у меня здоровые конечности. Просто до слез обидно, что они здоровые. Честное слово картографа!

Она (засовывая одеяло в рюкзак): Тебе жалко, что ты здоров? Что за глупости!

Он: Если бы я был хилым, как Андрей, может быть, ты бы и обо мне позаботилась! (Вздыхает.) И меня бы добрым словом утешила и прочее. А так — чертово здоровье. Какой от него толк?

Она (делая вид, что не слышит): Возьми еще одно полотнище. Увидишь, как оно вам пригодится, если пойдет дождь! Мне сказали, что в этом месяце будет много дождей.

Он: Но ты меня навьючила, как верблюда!

Она: Потому что ты очень хороший и милый. Подожди, не застегивай рюкзак! Я положу еще эти консервы.

Он: Я никак не могу понять, почему ты все пихаешь в мой мешок. Спортивная спинка Андрея раза в два шире моей. Ты несправедлива.

Она: Он будет нести так много инструментов! Молотки, кирки, долота! Тебе не жалко товарища? Ну-ну, не притворяйся злюкой, лучше найди место для термоса. Посмотри, какой красивый!

Он: Термос!.. А что еще?

Она: Не бойся! Это все. Остальное мелочи. Вот коробка печенья, пакетик кофе, баночка варенья. Клубничное варенье, очень сладкое. А в этом пакетике сахар. Кусками.

Он: Положи еще порцию корма ослиного, чтобы я вполне вошел в роль. (Решительно.) Нет! Будь я двугорбым верблюдом, и то бы не согласился.

Она: Ты всегда был добрым и благородным.

Он: А что толку?

Она: Вы отправляетесь в дорогу, с вами все может случиться!

Он: То есть «он отправляется в дорогу» и так далее. Да?

Она (укладывая его рюкзак): Ты такой сильный! Как перышко, понесешь.

Он: Если бы я шел один, ты бы мне щепотки соли в рюкзак не положила, уж признайся!

Она: И соль положила, будь спокоен. Завернута в бумажку, вместе с печеньем.

Он (уныло): Ты бы мне хоть коньяку в фляжку налила... для утешения.

Она: Утешением тебе будут добрые чувства, которые я к тебе испытываю.

Он: Что толку от таких «добрых» чувств?

Она: Помогай товарищу Андрееву, не давай ему одному надрываться, лазать по зарослям. Будь всегда с ним, около него. Так поступают настоящие товарищи, И я буду тебя любить.

Он: И выйдешь за меня замуж?

Кто знает, как бы ответила она на этот вопрос, если бы к ним не подбежал Марко Маринов.

— Послушай, голубчик, — затормошил он картографа. — Вот в этом сверточке десяток сочных яблочек для Андрея. Если я дам ему самому, он откажется. Упрямый парень! А ты ему скажи — пусть лопает на здоровье и не очень расстраивается из-за начальства. На то оно и начальство, чтобы намыливать шею. Мне сколько раз мылили! Да смотри, не забудь яблоки!

Он положил пакет на рюкзак, смущенно улыбнулся лаборантке и, все так же быстро перебирая короткими ножками, вернулся назад. Но, едва он перешел дорогу, на его месте вырос Зюмбюлев.

— Ты, оказывается, тут, коварный! — загудел его глухой бас. — Все вокруг юбок увиваешься! Или я тебе не говорил еще вчера: по физиономии вижу, что ты за птица? — Он обернулся к лаборантке. — Из перелетных птичек-то, имей в виду, девочка! А то пропадешь!

— Едва ли! — через силу улыбнулся картограф.

Зюмбюлев нахмурился, огляделся по сторонам, потом вытащил из заднего кармана своих охотничьих бриджей плоскую фляжку и ловко подсунул ее под пакет с яблоками.

— Только чтоб, боже сохрани, Папазов не заметил! — вздохнул он.

Потом внимательно посмотрел на картографа, подергал себя за бородку и еще больше нахмурился.

— Эту штуку я вам даю на двоих с Андреем, и главным образом ему. Чтоб нет-нет, да и прополоскал себе горло. Знаешь, сколько мы вместе прошлым летом отшагали! А ты, красавец, смотри мне в глаза и мотай на ус: попробуй только вылакать все сам, я тебе потом всю кровь спущу, так и знай! Я человек злой, никому ничего не прощаю. Только жене прощаю раз в год или два, когда возвращаюсь из командировок. Это уж такое правило у моряков и у нас, геологов. А во всех остальных случаях, — он подкрутил свой ус, — я беспощаден. Я б эту сливовицу и сам парню дал, да вижу — он что-то сердитый, поэтому — через тебя. Заруби себе все это на носу!

Он погрозил ему кулаком и отошел.

Лагерь постепенно опустел и утих. Осталось там только три человека: Вылю Власев, лаборантка и сторож из села Цвят. Цыган, хозяин мулов, угнал их на пастбище.

Когда лаборантка прощалась с Андреем, она засунула ему в петлицу стебелек здравеца и шепнула:

— «Невидимый» рядом с нами. Будь осторожен, не забирайся один в глухие места. Вечером не зажигай костров!

VI

Вместо четырнадцатого дня Андрей вернулся на седьмой.

Случилось так, что года полтора назад я встретился с картографом Делчо Эневым, и он, представьте себе, сразу меня узнал. Потерпите немножко, и я расскажу вам, когда и где мы виделись в то лето. Важно, что он тотчас меня узнал, хотя и не мог сразу вспомнить, кто я такой и где он меня видел. Я та кой человек, что, если меня кто увидит, запоминает на всю жизнь. Странно только, что мои знакомые как-то смущаются, когда я с ними заговариваю. Как будто они не сразу догадываются, кто я и где они меня встречали. Я это объясняю обыкновенной человеческой рассеянностью. Да и время наше такое напряженное и динамичное.

Так вот, значит, останавливаю я на улице Делчо Энева, любезно протягиваю ему руку и улыбаюсь.

— Как живете, — спрашиваю, — как здоровье? На работе все в порядке?

— Спасибо, — говорит, — здоров, и на работе все в порядке.

— В наш край, — спрашиваю, — не ездили больше? Там такие перемены!

А он улыбается смущенно.

— Извините, — говорит, — о каком крае вы спрашиваете?

Я ему объяснил, и он стукнул себя по лбу.

— Да-да, разумеется! Теперь я вспомнил! Очень рассеянный стал. Извините!

Я сказал, что ему нечего извиняться, потому что время ведь идет, мы меняемся и так далее. Он меня послушал, послушал, улыбнулся и потащил в аперитив — тот, что против Народного собрания.

— Вот и хорошо, — говорит, — хорошо, что встретились. Пойдем, — говорит, — выпьем по одной в честь того славного времени.

Я пить не люблю, но, раз зашла речь о том славном времени, могу вам признаться — я решил изменить своим принципам, и даже без особых внутренних колебаний.

— Хорошо, — согласился я. — Раз по одной — с удовольствием.

Мы встретились часов около шести. А расстались через три часа, когда официантка очень мило посоветовала нам больше не заказывать. В сущности, этот совет относился к Делчо Эневу, потому что он снова стал стучать по столику.

Много событий, относившихся к тому времени, мы припомнили и за каждое чокались от всего сердца. Больше всего мы говорили о лаборантке, но я передам вам ту часть воспоминаний Делчо Энева, которая непосредственно продолжает мой рассказ об Андрее.

«Мы вышли из лагеря молчаливые, пожалуй, даже хмурые. Ты должен меня понять — у меня были основания киснуть. На спине я тащил целую гору всякого добра. И большая часть этого добра предназначалась не мне. Я нес подарки для Андрея, пыхтел под тяжестью полотнищ и одеял, с помощью которых влюбленная женщина хотела сохранить здоровье своего возлюбленного. Этот возлюбленный был не я, и именно это меня больше всего мучило. Ты меня понимаешь? Вообще не знаю, какой мужчина в такой роли чувствовал бы себя счастливым! Таких мужчин наверняка нет. Так вот, настроение у меня было кислое, и я уныло шагал рядом с Андреем. Временами я украдкой поглядывал на него и удивлялся: он-то почему такой мрачный? Рюкзак у него тяжелый? Рюкзак и у него был набит, и из него торчали разные ручки и колышки, но на его широченной спине мешок казался пустяковым — просто погремушка какая-то. Определенно, он такой мрачный не из-за рюкзака. «Душа у него не на месте», — подумал я. И тут же догадался: ведь ему позавчера влетело от начальника за этот план с форелями. А нелегко, когда такой человек, как Спиридонов, на тебя навалится. Меня часто ругали, поэтому я сочувствовал Андрею. «Но он-таки заслужил, — подумал я. — Говорил, что открыл изумрудную жилу, а начальнику показал, где водится форель». Но я думал и о другом: ну хорошо, влетело ему. С кем это не случается? Признает свою ошибку, как положено. Пройдет время, и все забудется. Если все помнить, это что же будет? Так-то! Не согрешив, не покаешься, не покаявшись, не спасешься, правда ведь? Зачем же себя грызть? Молодой, здоровый, девушки по нему вздыхают, вся жизнь впереди, что же ему грустить? На его месте я б шел да посвистывал! — так я думал тогда.

Так я думал, шагая по тропинке и стараясь не отставать от Андрея. А солнце уже поднялось над лесом и, хотя не было еще девяти, припекало не на шутку. Мне стало как-то совсем тошно, и я, ни слова не говоря, совершенно бессознательно, нащупал в кармане зюмбюлевскую фляжку, отвинтил крышечку и — буль-буль — отпил немножко. И, знаешь, мне сразу стало легче. Как будто ветерком в душу повеяло. А мой спутник как ощетинится!

— Дай, — говорит, и вырвал фляжку у меня из рук. Да как швырнет — она описала параболу над кустарником, и я не услышал, куда она упала.

— Зачем? — спрашиваю. — Папазова тут нет, и не пахнет им, зачем же ты фляжку загубил? Ты знаешь, что это подарок Зюмбюлева, что это он тебе подарил? Разве так можно?

А он на меня посмотрел и, представь себе, глазом не моргнул.

— Можно, — говорит. — Я в таких подарках не нуждаюсь.

Я вскипел.

— Ах так? — говорю. — Не нуждаешься! Постой-ка минутку.

И скинул рюкзак. Расстегнул его и стал бросать ему под ноги: одеяло, полотнище, термос, пакеты, пакетики. Все. Сахар просыпался, яблоки покатились по траве.

— Это, — говорю, — не мое. Это, — говорю, — лаборантка мне дала, чтобы ты укрывал свою левую ножку, потому что у тебя ревматизм. Это — чтобы ты спасался от дождя. Это — чтобы ты кофеек варил. Постой! Вот вареньице клубничное. Чтоб побаловаться сладеньким, если горько станет. А яблоки от Марко Маринова. Жидкость, я тебе уже сказал, — от Зюмбюлева. Вот так. Давай теперь забирай свой багаж — это все твое.

А он смотрит на меня, как будто первый раз увидел.

— Ты не шутишь? — спрашивает, а голос у него мягкий, мягкий, как шелк.

Потом нагнулся, поднял одно яблоко, но есть не стал, а только подержал в руке, словно взвешивая. И физиономия у него оттаяла, выражение стало такое нежное.

Я застегнул свой рюкзак. Он куда легче сделался!

— Ну, — говорю, — пусть каждый несет свое. Пошли.

Так я ему сказал, но что-то меня кольнуло. Такое ощущение, особенное. Я всегда его испытываю, когда в чем-нибудь раскаиваюсь.

Андрей сложил одеяло, полотнище, спрятал в рюкзак и термос. А все остальное пристроил за кустиком и улыбнулся мне, как будто между нами ничего не произошло.

— Ты бы мне раньше сказал, — говорит, — разве я позволил бы тебе нести мои вещи? — И добавил: — Ты слабее. Если тебе будет тяжело, не стесняйся, говори. Я тебе помогу. Я могу и втрое тяжелее груз на спине нести. Такой уж я конструкции. А ты извини, я не знал.

Я ничего ему не ответил.

Еще некоторое время мы шли молча, каждый смотрел себе под ноги. Когда дорога поднялась на гребень, Андрей вытащил план района и потянул меня за руку.

— Приготовь блокнот и бери компас, — сказал он мне. — Начнем отсюда.

— Ну что ж...

И мы начали.

Я и раньше ездил с экспедициями и после — это моя работа. Но то, что я пережил в те дни, с ним, — это, я тебе скажу, нечто неповторимое, фантастическое.

Я его знал — он настойчивый исследователь. Преград для него не существует. Из любого положения найдет выход, карабкаться будет, на животе ползти, но доберется, куда ему нужно. И плохо тебе придется, если ты идешь с ним, а сам недостаточно ловок! И на камнях можешь разбиться и в пропасть, того и гляди, сорваться. А если у тебя терпения не хватает, так ты себе все нервы истреплешь, пока он сортирует камешки, будто каждый из них — редчайшая драгоценность, бриллиант.

Но в эти дни он, как говорится, превзошел себя, на десять аршин себя перепрыгнул. Сначала все шло тихо и спокойно, пока он не унюхал первую жилу, не нащупал первый желто-зеленый комок. С этой минуты он превратился в живую геометрическую прогрессию. Вторая жила распалила его еще в четыре раза сильнее, и пошло, и пошло, пока он не стал напоминать собой какую-то бешеную стихию, не знавшую ни сна, ни покоя.

Он рылся в земле — и не до сумерек, а до настоящей, глубокой ночи. Тогда он зажигал костер и при его свете разбирал свои пробы, наклеивал номерки, записывал их в блокнот. Заставлял меня давать ему точные координаты всех тех мест, где он находил руду. С раннего утра до поздней ночи я высчитывал и пересчитывал углы и градусы, чертил схемы и карты, наносил пласты и наклоны, а когда я засыпал, на меня налетали ураганы цифр и формул, и сон мой был не сон, а кошмар. Вот честное слово: по утрам я просыпался с чувством человека, которому предстоит бесконечное путешествие по всем кругам ада.

И ты вот еще что имей в виду. Еда у нас кончилась на третий день. Вокруг были села, и нам ничего не стоило спуститься к людям и запастись провизией. На третий день он сказал: потерпи, завтра спустимся. На четвертый день — то же самое. Вечером он не ел и отдал мне весь сыр, который у него оставался. Пятый и шестой день мы провели на сухарях и воде.

Я и сейчас себя спрашиваю: почему он так бешено работал эти дни? Что это была за отчаянная битва с временем? Вылю Власев рассчитал срок очень экономно: четырнадцать дней. А мы закончили исследование и съемку района за семь. Я спросил его вечером: ну не сумасшедший ли это темп? Ты что? Умирать надумал скоро или еще что? Он помолчал и только улыбнулся как-то грустно. А потом говорит: «Если тебе тяжело, ты оставайся здесь. Или возвращайся в лагерь. Я и сам справлюсь с картами. Воля твоя, я тебя не насилую!»

Так он сказал мне. А лицо у него измученное, вытянувшееся. Каждый день он как будто старел на несколько лет. И только глаза блестели, горели, как в лихорадке.

Ну как я мог его оставить? У меня ведь тоже есть самолюбие. И злился я на него, и ругал про себя по-всякому, и в то же время жалко мне его было. Сложное такое чувство, я сам его как следует не понимал.

Так вот как было дело.

На седьмой день к полудню мы закончили обследование. Ты когда-нибудь испытывал настоящую радость?.. Ничего ты не испытывал! Ту радость, которую я ощутил, когда мы двинулись к лагерю, словами не опишешь. Это была уже не радость, а какое-то первобытное чувство. Я глотал ее, как чистый спирт. Ты пил когда-нибудь чистый спирт? Такое примерно ощущение.

Да. А он, представь себе, взвалил на плечи свой рюкзак и мой. Оба — набитые камнями. Я еле ноги тащил — куда уж мне было нести рюкзак!

Мы остановились за гребнем, в том месте, где ой спрятал провизию лаборантки. Все так и лежало нетронутое. Только печенье было съедено до крошки; наверно, полевые мыши побаловались. Эх, посмотрела бы моя теперешняя жена, как я запускал пальцы в варенье, — настоящий готтентот времен Майн Рида! Держу пари, она б тогда за меня не вышла. Жалко, конечно, если б не вышла, — ее жалко...

Давлюсь я, от блаженства глаза из орбит вылезают, а мой герой сгрыз два кусочка сахара — лениво, будто только что из-за новогоднего стола встал. Потом сел на пенек и старательно побрился.

Когда мы подходили к лагерю, я почувствовал сильную резь в желудке. Закружилась голова. Я передал свои бумаги Андрею, дотащился с грехом пополам до палатки и, как был, одетый, свалился ничком на одеяло и сразу потонул в каком-то страшном тумане».

Теперь позвольте мне самому продолжить рассказ, хотя мне очень перед вами неудобно: ведь, в сущности, все, что я вам рассказываю, — это только пересказ того, что я слышал от других — очевидцев и участников этой интересной истории.

Как я вам уже говорил, в лагере бригады, кроме сторожа из села Цвят и цыгана с двумя мулами, оставались только Вылю Власев и лаборантка Рашеева. Вы ошибетесь, если подумаете, что эти люди проводили время только в спанье или в пустых разговорах и веселых прогулках по окрестностям. Я скажу без преувеличения, что они выполняли свою исследовательскую работу не менее добросовестно, чем другие члены бригады.

Вылю Власев вставал рано, иногда до восхода солнца, отламывал себе кусок черствого хлеба, потом пододвигал ящик к мулу, по имени Милчо, — этот мул был пониже другого — и решительно вскарабкивался ему на спину, крепко ухватившись за косматую шею животного. Увещаниями или прутиком он сдвигал его с места и отправлялся туда, где работали геологи. И, хотя он не пользовался компасом и ехал по однообразному, густому и ровному лесу, без дорог и тропинок, он всегда точно выезжал к намеченному пункту, отклоняясь не больше, чем на несколько секунд. Он проверял работу, давал наставления, наполнял переметные сумки собранными пробами и к четырем часам возвращался в лагерь. Лаборантка Рашеева, приняв пробы, сейчас же бралась за их исследование и описание. Весы, лупа, микроскоп, каление в стеклянных пробирках, кислотные реакции — все пускалось в ход, чтобы открыть истину — металл — и определить процент этой истины в блестящих кусочках руды.

А сторож стоял у самого входа в палатку, смотрел, открыв рот, и то и дело качал головой и цокал языком. Он не переставал удивляться, глядя на ловкую, как белочка, девушку, и относился к ней даже с большим почтением, чем к «командиру». В его глазах она была чем-то вроде пророка-ясновидца, толкователя тайн природы. Это его немое удивление превратилось в чудесную привязанность; ночью он, как настоящий часовой, стоял на посту не где-нибудь, а около ее палатки. Он был готов застрелить каждого, кто попытался бы причинить ей какое-нибудь зло.

Вылю Власев встретил Андрея недружелюбно, хмуро — как встречают непрошеного и неприятного гостя. Что за безумие помрачило рассудок этого молодого человека и что он теперь с ним будет делать? Исследование его района отстанет, а это отставание совершенно подорвет стройное здание рабочего графика. Все предусмотренные им сроки рухнут, и его крепкая, обдуманная, хорошо построенная система превратится в мыльный пузырь!

— Ну, — выдохнул он, не глядя на Андрея, и подумал: «Какое же наказание ему придумать? И посылать ли рапорт Слави Спиридонову?»

— Да вот, вернулся, — сказал Андрей. Он сел верхом на стул и улыбнулся. — Вернулся, как видите, благополучно.

— Да, я вижу, что ты вернулся, — сказал Вылю Власев, стараясь придать своему лицу как можно более суровое выражение. — Это очевидно. Но в связи с этой очевидной истиной я хотел бы, чтобы ты мне объяснил следующее: кто позволил тебе бросить свое рабочее место? У кого ты просил разрешения прекратить раньше срока исследование своего района?

— Вы напрасно поднимаете шум, — засмеялся Андрей. Он потер покрасневшие от недосыпания глаза и помолчал. — По-вашему, я человек скомпрометированный, да?

— Не совсем, — ответил Вылю Власев. — Ты все еще не совсем скомпрометирован. В моих глазах ты потерял около шестидесяти процентов своего доброго имени. Тридцать процентов — разговорами о берилле и еще тридцать — этой глупой выходкой со Спиридоновым. Но я вижу, что ты на пути к тому, чтобы потерять и те сорок процентов, которые у тебя еще остаются. Мне очень жаль.

— И мне жаль, — сказал Андрей.

Он вышел из палатки и через несколько минут вернулся, волоча за собой оба рюкзака с собранными пробами. Потом вытащил из планшета схемы картографа и положил их на стол.

— Мне жаль, что вы и на этот раз промахнулись! — Он снова уселся верхом на стул, достал папиросу и спокойно закурил. Это была первая папироса с тех пор, как он семь дней назад вышел из лагеря. — И относительно прошлого вы ошиблись, и теперешний ваш прогноз неверен. Хотя мне очень неловко поправлять такого исследователя, как вы, позвольте вам сказать: в вашем прогнозе нет ни одного процента истины. Он целиком ошибочен.

Он встал со стула, открыл оба рюкзака, потом постучал пальцем по стопке схем.

— Это геодезические схемы всего района X. Тридцать штук. Когда вы перенесете их на общий план района, вы получите полную картину расположения и направления рудоносных жил. Каждому отмеченному месту соответствует проба. — Он показал на рюкзаки. — На этикетках я проставил те же номера, что на схемах, так что картина совершенно ясна.

— Постой! — прервал его Вылю Власев, пятясь и обходя стол. — Что ты хочешь сказать? Что ты обследовал весь район?

Андрей смял недокуренную папироску и выбросил ее из палатки. Он ничего не ответил.

— Ты разыгрываешь ту же комедию, что у Слави Спиридонова, так, что ли?

— Район обследован по градусам, веерообразно, с точностью до минуты.

Он сдул с рукава пепел от папиросы и вышел на улицу.

Перед входом в конусовидную одиночную палатку Андрея стояла лаборантка. Увидев его, она прижала руки к груди и вдруг побледнела.

— Никаких происшествий, — улыбнулся ей Андрей. Потом, всмотревшись в ее лицо, спросил: — А ты не болела?

— Почему ты вернулся? — шепнула она. И покачала головой: — Это нехорошо! Надо было выдержать до конца!

— Да? — Андрей зевнул. — До конца! — Он снял куртку, потянулся. — Вот что, — сказал он, — дай несколько таблеток аспирина Делчо Эневу. И чай ему завари, если можно. Вообще это нехорошо, что ты болела.

Андрей вытянулся на полотнище, служившем палатке полом, и закрыл глаза.

— Это, наверно, от погоды... Конечно, от погоды... Что я тебе хотел сказать?

Голос его затих.

Она присела на корточки, склонилась над его головой,

— Что?

Но он уже глубоко дышал — заснул.

Она поднялась, огляделась, увидела в углу палатки свое одеяло из мериносовой шерсти. Развернула его и, закусив губу, чтобы потише дышать, заботливо укрыла Андрея.

Только выйдя из палатки, она перевела дыхание и тут увидела сторожа. Он стоял по ту сторону дороги и махал ей рукой.

— Главный тебя зовет! — крикнул он.

А «главный», уткнувшись носом в схемы и не поднимая на нее глаз, сердито пробормотал:

— Говорит: исследовал весь район. Сказки! Он вообще фантазер. Но зачем он вводит людей в заблуждение? Я уверен, что половина этих проб — самый обыкновенный щебень!

— Я сейчас начну проверку! — сказала лаборантка и вспыхнула.

— Будь внимательна! — Вылю Власев поднял палец. — В оба смотри! — Он помолчал. — Впрочем, я просмотрю эти схемы и приду тебе помогу. А пока начинай!

На другое утро Вылю Власев заварил в большом кофейнике кофе и послал сторожа за Андреем. Когда геолог вошел в палатку, он кивнул ему, чтобы тот сел рядом, налил ему чашку кофе и сдержанно улыбнулся.

— Проверка говорит как будто в твою пользу, — сказал он и шумно отхлебнул кофе. — Из шестидесяти четырех представленных тобой проб только одна оказалась фальшивой. В общем можно считать, что ты выполнил свое задание удовлетворительно.

— Более или менее! — засмеялся Андрей.

— Разумеется, — продолжал Вылю Власев, — самое радостное — это то, что район богат медью. То есть исследование доказывает, что мои предположения правильны. Я составлю рапорт начальству и предложу выслать сюда бурильщиков.

— А для меня не потребуете наказания? — спросил Андрей.

Вылю Власев задумался. Он перевернул пустую кофейную чашечку и подержал ее над блюдцем; потом стал рассеянно рассматривать узоры, образованные на дне чашки кофейной гущей.

— Твой случай достаточно сложен, — сказал он. — Я считаю, что ты заслуживаешь и наказания и поощрения. Скажем, сорок процентов наказания и шестьдесят процентов поощрения. Я похвалил бы тебя за то, что из шестидесяти четырех проб только одна фальшивая. И я наказал бы тебя за твой сумасшедший энтузиазм. Собственно говоря, чего ты добился этим необдуманным штурмом? Истощил силы и свои и товарища, расстроил мои планы. Я предусмотрел для исследования этого района четырнадцать дней, а ты кончил за семь.

— Прямо беда, — вздохнул Андрей.

— Именно, — кивнул Вылю Власев. — В известном смысле — беда. Наша исследовательская работа требует ритмичности, требует, чтобы все было предварительно указано, уточнено и предусмотрено. А ты ставишь меня перед свершившимся фактом, сбиваешь весь мой график! Что останется от этого графика, если никто не будет считаться с предусмотренными мной сроками? Тогда вообще не будет графика. Наступит путаница, хаос. Вообще — анархия и нигилизм.

— Плохо, — вздохнул Андрей и едва удержался, чтобы не засмеяться вслух.

Вылю Власев помолчал.

— Вот что, — сказал он наконец, и физиономия его посветлела. — Я признаю, что район действительно обследован, но я сделаю это пятнадцатого июля, то есть через шесть дней. Таким образом, ритмичность будет сохранена, и график не подвергнется никаким изменениям. Во всем будет соблюден строжайший порядок.

— Когда мы вернемся в Софию, — сказал Андрей, — я воздам должное вашему социалистическому методу работы — расскажу о нем руководящим товарищам.

Он сделал ударение на слове «социалистическому», но руководитель бригады, видимо, не понял, в чем смысл этого ударения, и даже улыбнулся Андрею.

— Нехорошо хвалить своих начальников, — сказал он.

— Буду ли я их хвалить и как я буду их хвалить — это уж мое дело. — Андрей встал. — Я свободен?

Лицо его вытянулось, как будто от ответа на этот вопрос зависело что-то очень важное, зависела вся его жизнь.

— Да, делай, что хочешь! — Вылю Власев развел руками. — Все другие группы укомплектованы, работают, и, если я тебя прикомандирую к одной из них, ты своим сумасшедшим энтузиазмом только расстроишь у них дисциплину и собьешь их с толку. Никто не сможет войти в твой темп, потому что там нет Делчо Эневых, которых ты мог бы водить за нос, а есть трезвые люди со спокойными нервами, не склонные ни к какому авантюризму. Нет, я тебе говорю — лучше и не просись к ним. Я ничего подобного не допущу!

— Я очень огорчен! — с облегчением вздохнул Андрей. — Но как вы скажете — так и будет. Я повинуюсь.

— Так-так! — Вылю Власев окинул юношу довольным взглядом и потер руки. — Ты и должен слушаться! В тебе есть примесь летучего темперамента. А добрые советы солидных людей — это нечто вроде химического катализатора. Они ускорят выгорание этой летучей примеси в твоем характере, и со временем ты станешь зрелым, положительным человеком. Вот так. А сейчас ты свободен, и я бы не хотел, чтобы ты обременял меня заботами. У меня неприятных забот и так больше чем достаточно. О тебе я вспомню пятнадцатого июля утром.

Андрей, не торопясь, вышел из палатки, но, едва сделав несколько шагов, побежал, будто кто-то его преследовал. У себя в палатке он схватил ранец и все так же бегом примчался к лаборантке.

— Ты ведь начальник склада? — спросил он и, не дожидаясь ответа, принялся перечислять: — Мне нужны: альпинистская веревка, десять стальных скоб, молоток, чтоб их забивать. Геологический молоток у меня есть, вот, — он похлопал по ранцу. — Еще пакетик сухарей, немножко кофе и сахару — и больше ничего. Быстро! Быстро, пока Вылю Власеву не пришла в голову другая идея!

А она смотрела на него широко открытыми, недоумевающими глазами и молчала. Всю ночь она анализировала его пробы, и руки у нее дрожали от усталости.

— Давай, милая, не копайся! — нетерпеливо подгонял ее Андрей.

В это слово «милая» он не вложил никакого чувства, но для девушки оно прозвучало настоящей лаской.

— Куда ты идешь? — спросила она, и щеки ее слегка порозовели. — Остался бы, поговорили бы хоть немножко! Я так радуюсь твоим успехам! Каких только страхов я не натерпелась, чего только не передумала за эти семь дней! Останься!

— Глупости! — рассердился Андрей. — Только и дела мне сейчас, что разговаривать! Давай-ка лучше веревку и другие веши, а то я сам войду в склад!

Она постояла некоторое время, словно ошеломленная его грубостью, потом отступила на шаг.

— Ты идешь туда... за бериллом? — спросила она.

Андрей нахмурился.

— Куда иду, туда и иду, это мое дело! Не задерживай меня!

Она взяла у него из рук ранец и, опустив голову, пошла к складу.

Тогда он присел к столу, сдвинул в сторону пробирки и колбы, вытащил из своей походной сумки листок бумаги, компас, масштабную линейку и стал чертить.

Через четверть часа она вернулась, едва волоча раздутый ранец.

— Ты что, опять разные глупости туда напихала? Все равно все выброшу, так и знай! — пригрозил ей Андрей.

Она молчала. Выглядела она спокойной, только руки ее никак не могли найти себе места. Они то теребили косынку, под которую Елена подбирала волосы, то неизвестно зачем комкали и без того измятую юбку.

— Слушай, — Андрей наклонился к ней, — ты знаешь, что такое берилл, правда? Вылю Власев дает мне отпуск на шесть дней, и я буду преступником, если не использую эту возможность. Берилл — великая вещь, ради него стоит потрудиться! Пусть «невидимый» лопнет от злости, я его перехитрю! — Он улыбнулся. — А если он меня перехитрит... Вот на этом листке я обозначил направление, расстояние и место, где надо искать. Ты что так грустно на меня смотришь? Ты не хочешь, чтобы я шел, да?

Она покачала головой и попыталась улыбнуться.

— Иди, — сказала она, — ищи. Желаю тебе успеха.

Взяла листок и спрятала его на сердце — туда, где женщины прячут самые секретные и сокровенные письма.

— Желаю тебе успеха, — повторила она.

Сейчас, когда Андрей стоял уже на пороге, ему захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, веселое, но, как всегда, все хорошие и веселые слова выскочили у него из головы.

— Ну, до скорого свидания, — сказал он. — А Делчо Эневу передай, что я очень сожалею о том случае с фляжкой. Он поймет, о чем речь. Как только вернемся в Софию, я ему подарю дюжину таких фляжек. Так ему и скажи.

Ей казалось, что глаза ее улыбаются, провожая его в дорогу. Когда человек отправляется в путь, надо смотреть ему вслед с улыбкой в глазах, чтоб путь его был легок и весел.

Она села на свою узкую походную кровать и задумалась. Хотя, в сущности, она ни о чем не думала. В душе ее вдруг стало пусто и холодно. И в этой пустоте и ледяном холоде не могла пробиться ни одна ясная и отчетливая мысль.

В тот же день, после обеда, Вылю Власев верхом на муле приехал на тот объект, где работал парторг Павел Папазов. Слово за слово, и речь зашла об Андрее. Узнав, что он обследовал район X всего за семь дней, Папазов, обычно очень сдержанный в разговорах с Вылю Власевым, на этот раз не устоял — снял фуражку и изо всех сил хлопнул ею об землю.

— Молодец! — закричал он. — Настоящий положительный герой нашего времени, социалистический человек. Браво! Я всегда считал, что в Андрее есть что-то прекрасное, исключительное. — Он поднял фуражку и стал сбивать с нее пыль. — Этим подвигом он смоет пятно, очернившее его имя в глазах Спиридонова. Скажите ему, что я очень, очень рад и от всего сердца поздравляю его!

Вылю Власев пренебрежительно пожал плечами.

— Я не особенно доверяю таким людям, — сказал он. — Мне вообще не нравятся научные работники, которые на сто процентов отдаются вдохновению. Я считаю, что уважения достойны те труженики науки, которые не знают капризов настроения, а работают всегда упорно, систематически и спокойно. Андрей не из таких.

— Вы блестящий геохимик, но в своих отношениях с людьми вы все еще в плену старых взглядов. Как бы там ни было, поздравьте его от моего имени.

Вылю Власев махнул рукой.

— Где я его буду искать, чтобы передавать ваши поздравления. Сегодня утром он куда-то ускакал, и я думаю, что раньше чем через четыре-пять дней не вернется.

Павел Папазов как раз подносил к папиросе горящую спичку, но, когда он услышал это, спичка задрожала у него в руке, и он выронил ее на землю.

— Что вы говорите? — нахмурился он. — Вы разрешили ему отпуск? На пять дней?

— А что мне его держать? — удивился Вылю Власев. — Работу он кончил, задание выполнил. Что ж еще? Пусть до пятнадцатого июля гуляет, где хочет! Я еще не выжил из ума, чтобы посылать его к вам на помощь. Боже сохрани! Его помощь — дело обоюдоострое. Я предпочитаю не рисковать.

— Не рисковать! — Павел Папазов покачал головой. — Не рисковать своим спокойствием, я знаю! Ради этого вашего спокойствия вы разрешили парню делать новые глупости. Вы толкнули его на это!

— Я вас не понимаю, — Вылю Власев сдвинул брови. — Что вы хотите этим сказать?

По тонким губам парторга скользнула болезненная улыбка.

— Вы знаете, что вы сделали? — вздохнул он. — Вы дали ему возможность снова шляться в поисках этого фантастического берилла. Он снова будет осаждать руководящих товарищей со всякими глупостями. Вы ведь знаете его манию? Теперь он снова будет компрометировать себя и нас и болтать ерунду... А я думал доложить о нем как об отличнике этого похода, чтоб он смыл с себя позорное пятно... Своим бездушием вы, товарищ Власев, вырвали у меня из рук обеспеченную нам премию. И провалили отличника — вот что я вам скажу!

Вылю Власев смущенно переступал с ноги на ногу, — Я совсем забыл об этом проклятом берилле, — сказал он.

— Теперь уж ничего не поделаешь, — криво усмехнулся Папазов. Он закурил и надолго замолчал.

Через час, когда Вылю Власев уже навьючивал на мула переметные сумки, к нему подбежал Игнат Арсов и стал усиленно ему помогать.

— Оставьте, вы попортите руки этими веревками, — тихонько бормотал он. — Дайте мне! У меня руки все равно огрубели от кирки. Не руки, а лопаты. Дайте!

Пока они спорили, кому привязывать мешки с камнями, к ним подошел Павел Папазов. Он взглянул на них, улыбнулся и заговорил ласково, словно забыв о случае с Андреем.

— Знаете, меня вчера навестил один знакомый из села Цвят. Его прислала парторганизация со специальным поручением.

— Каким поручением? — насторожился Вылю Власев.

— Кооператоры покончили с молотьбой, сдали поставки и хотят теперь послушать, что делается у нас и в мире.

— Пусть слушают вечером последние известия, кто им мешает! Село у них электрифицировано, в читалище — радиоприемник, на площади — громкоговоритель. Что им еще нужно?

— Вы забываете, товарищ Власев, что мы забрали у них читалище и превратили его в склад, а ключ от зала в вашем кармане, — улыбнулся Папазов. — Да к тому же они оказывают нам разные услуги, выдают нам хлеб, присылают то одно, то другое.

— Мы за это платим, — сказал Вылю Власев.

Павла Папазова передернуло, но он овладел собой.

— Извините, — сказал он, — но, когда вы так говорите, ей-богу, я готов краснеть, как девушка. Товарищеские услуги не оплачиваются деньгами. Эти чудесные люди на совесть поработали, выполнили вовремя свои обязательства перед государством, — почему не уделить им немного внимания? Они это тысячу раз заслужили.

— Конкретно: что вам от меня нужно? — нетерпеливо спросил Вылю Власев.

— Очень немного. Пойдемте вдвоем к ним. Если вы не можете, я пойду один. Я еще раньше обещал, что сделаю им доклад, и вы, мне кажется, об этом знаете.

— А план кто будет выполнять?

— План мы перевыполняем, можете не беспокоиться.

Руководитель бригады похлопал мула по шее, потом вытащил свою записную книжку и долго изучал страницу, на которой сверху красным карандашом было написано: «Группа А».

— Вы, товарищ Папазов, опережаете график только на один процент, — сказал он. — Я очень сожалею, но под один процент я не могу вам дать никакого отпуска.

Павел Папазов покраснел, потом побледнел. Глаза его потемнели, он шатнул вперед, но Игнат Арсов потянул его за рукав.

— Очень тебя прошу! — шепнул он ему. — Давай я сделаю этот доклад. Отчего ж мне его не сделать? Не все ли равно, кто из нас будет докладывать? Важен результат, а кто докладчик — это не существенно. Конечно, я — ничто, но мне кажется, что я подготовлен для такой беседы. Разрешите, — обратился он к Вылю Власеву, — я на пятнадцать процентов впереди графика.

Вылю Власев просмотрел его графу в записной книжке и кивнул.

— Да, ровно на пятнадцать — вы никогда не ошибаетесь в цифрах. У вас законное право на двухдневный отдых. Можете идти!

Он спрятал записную книжку, обнял мула за шею и тяжело вскарабкался на его спину.

— Если бы не эти пятнадцать процентов, я бы никогда не разрешил вам отпуска, — сказал он.

— А вы не пойдете? — спросил его Игнат Арсов.

— Только этого мне не хватало! Не было у бабы забот! — Он подхлестнул мула и даже не махнул геологам рукой на прощанье.

Вечерело. Солнце еще не зашло за холмы Странджи, но в густом лесу на равнине наступали синеватые сумерки. Внизу, вокруг обросших кустарником дуплистых стволов, уже сгустились тени, а наверху, сквозь зеленый свод пышной листвы, поблескивали то синие, то розовато-сиреневые кусочки чистого летнего неба.

Мул, опустив голову, сам искал дорогу среди кустарника, а Вылю Власев, болтая ногами, дремал на его спине и сквозь дрему думал о вещах, не имеющих ничего общего ни с геохимией, ни с бригадой, ни с открытием новых месторождений медной руды...

Перед входом в его палатку сидели двое мужчин. Они играли в шашки, а через их головы с любопытством следил за игрой строгий сторож из села Цвят. Один из незнакомцев был в клетчатой спортивной рубашке, наполовину выбившейся из парусиновых брюк. На ногах у него были тяжелые туристские ботинки, а на шее — выгоревшая красная косынка, из-под которой просвечивал бронзовый загар смуглой кожи. У другого на голове была синяя кепка, а на плечи поверх бархатной куртки был накинут поношенный прорезиненный плащ.

Бай Стаменко вытянулся по-солдатски, козырнул и, показав кивком головы на гостей, доложил:

— Эти двое, товарищ начальник, спрашивают работу. Я им велел тебя дожидаться. Документы предъявили, и письмо у них есть из околийского комитета.

«Нужны они мне! — подумал Вылю Власев. — Вместо вкусного ужина — неприятные разговоры. Эх, судьба!»

Он пригласил гостей в палатку, но решил особенно с ними не церемониться. Подумаешь, письмо из околийского комитета!

— Напрасно вы тащились в такую даль, — начал он, снимая тужурку. — Совершенно напрасно! У нас геологическая бригада, и чернорабочие нам не нужны.

Тот, который был в бархатной куртке, оглядел палатку и, не торопясь, уверенными движениями, как будто он был у себя дома, опустил полотнище у входа. Другой снял с лампы стекло, чиркнул спичкой и зажег фитиль.

— Я не просил вас хозяйничать! — нахмурился Вылю Власев.

Человек в бархатной куртке усмехнулся. Он был старше своего товарища, у него было скуластое лицо, немного загнутый книзу нос и острый подбородок, сильно выступающий вперед, как у месяца в первой четверти. Он улыбался, по глаза его смотрели серьезно и пристально, и Вылю Власеву показалось, что они зеленовато-оливкового цвета.

— Не сердитесь, — сказал человек в бархатной куртке. — Мы — гости особые, привыкли сами за собой ухаживать.

Младший одернул рубашку, погляделся в зеркало, прибитое к столбу, и стал старательно причесывать свою пышную шевелюру.

— Товарищ Власев, — сказал человек в бархатной куртке. — Мы вас очень просим не сердиться на нас за наше внезапное посещение. Мы выполняем служебный долг.

Он вынул из кармана книжечку и подал ее начальнику.

Вылю Власев надел очки, подошел к лампе, прочел документ, потом долго и старательно изучал печати и подписи, как будто перед глазами у него были иероглифы.

— Здесь пограничный район, — сказал старший. — Это требует особой бдительности. Будьте добры дать мне список ваших людей.

— Мне бы приказать кофейку вам сварить, — выдавил из себя Вылю Власев, протягивая ему бумаги.

— Не трудитесь, — сказал младший. — Прежде чем закипит кофе, мы пожелаем вам спокойной ночи.

— Разве вы не будете здесь ночевать?

— Видимо, не будем, — сказал младший.

— Куда же вы пойдете ночью по лесу? — удивился Вылю Власев. — Вы носа своего в этой темнотище не увидите. Собьетесь с дороги — здесь опасно.

— А вы не пошли бы ночью, если бы понадобилось?

Он сказал это без всякой задней мысли, но Вылю Власев почувствовал, как по телу побежали мурашки.

— Я бы не пошел, — сказал он.

— Медведей боитесь? — засмеялся младший. — Не бойтесь! Ночью в этих краях бродят только шакалы.

Пока они так разговаривали, человек в куртке прочел списки, потом закурил и спросил: — Насколько я понял, ваши люди работают на объектах, обозначенных буквами а, бэ, вэ и икс. Так?

— Да, они на объектах, — кивнул Вылю Власев.

— Не спешите, — мягко сказал старший. — В этот момент все ваши сотрудники на объектах?

— Почти.

— Значит, есть люди, которые в настоящий момент находятся не в указанных местах. Если это вас не затруднит, я попросил бы вас назвать их. Прочесть вам список?

— Не нужно. Это всего два-три человека. Совершенно незначительный процент.

— Два или три? — спросил старший.

— Делчо Энев, — начал Вылю Власев. — Он здесь, слышите — играет на губной гармошке. Андрей Андреев... Видите ли, о нем я не могу вам сказать ничего точного. Он досрочно кончил обследование района X, и я дал ему отпуск на несколько дней. Очень способный человек, но страдает от избытка энтузиазма и иногда делает из-за этого глупости.

— Например?

— Например, он вообразил, что где-то здесь есть следы берилла, и я уверен, что он снова шляется по тем местам. Впрочем, вы знаете, что такое берилл?

— Предполагаю, что это не запивают молоком, — засмеялся младший.

Человек в куртке строго посмотрел на него, и младший выпалил одним духом:

— Минерал, из которого добывают металл бериллий, в два раза легче алюминия.

— Именно так, — сказал Вылю Власев. — Стратегический минерал. Я рад, что вы разбираетесь в минералогии.

— Вы сказали, что этот Андрей Андреев, — прервал его старший, — снова где-то шляется. Вы сказали «снова». Почему?

— Прошлой осенью он тоже ходил по этим местам. Тогда он и наткнулся на следы, то есть на ложные следы берилла.

Старший помолчал немного, потом спросил:

— А кто третий?

— Игнат Арсов, из группы парторга. Прошлой осенью он открыл в этих местах богатое месторождение меди. Я разрешил ему сделать доклад крестьянам села Цвят, потому что он на пятнадцать процентов опередил график. Я уверен, что Арсов уже в селе. Старший снова помолчал.

— А сколько километров отсюда до того места, где ваш Андрей предполагает, что есть берилл?

— Видите ли, этого я вам не могу сказать точно. Где эти фантастические места, я и сам не знаю. А может быть, и он не знает. Но, наверное, он бродит в юго-западном направлении, километрах в пятнадцати-двадцати отсюда.

Старший положил бумаги на стол и выпрямился.

— Спасибо за сведения, — сказал он. — Мы выполняем служебное задание и всюду задаем примерно те же вопросы. Желательно, разумеется, никого не осведомлять о нашем разговоре.

Он отвел полотнище у входа и вышел из палатки.

— Темень какая, — сказал младший, наклоняясь к Вылю Власеву. — Страшное дело, а?

— Страшновато, — согласился Вылю Власев.

Оба гостя надели ранцы, любезно попрощались с начальником бригады и тотчас исчезли в непроглядном мраке.

VII

Но кто же, наконец, этот «невидимый»? Сумел ли Андрей добраться до той загадочной жилы, которая неудержимо влекла его к себе своим изумрудным зеленым свечением?

Вы скоро это узнаете, но мне кажется, что не это самое важное в моем рассказе.

Как я вам уже говорил, я человек сухой и рассудительный, а рассудительные люди любят последовательность.

Итак, во имя этой последовательности я — правда, ненадолго — снова верну вас к дорогим мне образам моей ранней юности — образам, которые всегда будут чистым светом сиять в моей душе. Если бы я по натуре был лириком, я бы рассказывал вам о них пространно и долго. А вы видите, я вывожу их на сцену всего за несколько минут до финала, то есть за несколько минут до того, как режиссер махнет рукой и скажет: конец — занавес.

Вы догадываетесь — речь идет о Теменужке и Радане.

Бай Димо продал Теменужкиных коз — он был человек с высоким общественным сознанием да к тому же целыми днями копался во всяких машинах на своей мельнице. Где уж тут ему было интересоваться тем, что вытворяли каждый день легкомысленные, но упрямые проказницы? Он продал коз, а опечаленную дочь решил послать к своей сестре в село Цвят.

Однажды утром Радан свистнул мне из-за забора, отделявшего нас от двора бая Димо. Он, разумеется, мог бы и не свистеть, потому что, как вы там это ни толкуйте, свист — проявление известного легкомыслия. Он мог просто подойти к амбару моего дяди и крикнуть: «Эй, Анастас, ты не спишь?» И я ответил бы ему: «Не сплю, заходи!» Но Радан, насквозь пропитанный романтикой, легкомысленно свистнул мне из-за забора.

Я на него не рассердился. Я сложил губы трубочкой, тоже свистнул и высунул голову. Высовывать наружу непричесанную голову было не особенно разумно, потому что меня могла увидеть Теменужка. Но я все-таки высунулся и крикнул.

— Здесь я! — И спросил: — В чем дело?

— В том дело, — сказал Радан, — что бай Димо посылает Теменужку в село Цвят. Хочешь, пойдем ее проводим?

Солнце только что поднялось над их старым орехом, а мне показалось, что наступили сумерки. Да какие там сумерки! Мне показалось, что на меня, на весь мир опускается ужасная, темная ночь. В эти дни я увлекался астрономией и сравнивал девушку с небесным светилом. Правда, это светило не грело меня, но оно сияло рядом со мной, и я с радостью любовался этим сиянием.

— Ты что, никак не проснешься? — И Радан громко рассмеялся. Он был веселый парень, любил посмеяться.

— Нет, я не сплю, — сказал я.

— Пойдешь с нами?

Пойду ли я «с ними»... Зачем Радану нужно было это подчеркивать? Впрочем, романтикам свойственно бессердечие.

— Сейчас иду, — сказал я.

Через час мы отправились в село Цвят. Мы шагали по старой римской магистрали, превращенной новой историей в узкую и неровную проселочную дорогу, извивающуюся, как змея, среди лесных зарослей. Там и сям, особенно на поворотах, виднелись обломки тесаных гранитных плит, наполовину ушедших в землю, покрытых мхом, заросших травой и папоротником.

У Радана было поэтическое воображение, поэтому, увидев поваленное ураганом, сожженное молнией или сохнущее от старости дерево, он начинал охать и показывал нам на эти деревья.

— Бьюсь об заклад, — горячился он, — одного этого деревца хватит на три пекарни... А из этого дуба, знаешь какие бы балки вышли для строек.

И вздыхал — он ведь был человек сентиментальный.

— Так и сгниют здесь. Жалко!

Я лишен поэтического воображения, но скудные остатки древней римской дороги уводили мои мысли к античному прошлому, ко временам Траяна: перед глазами у меня то мелькали железные ряды марширующих когорт, то тянулись длинные вереницы телег, нагруженных шелками, золотом, пурпуром и разными другими чудесами. Но я не испытывал влечения ни к золоту, ни к шелкам, не волновало меня и военное искусство. Поэтому когорты и караваны появлялись и проходили мимо меня по широкой каменной дороге, а я даже головы не поворачивал, чтобы на них посмотреть.

Я думал обо всяких вещах, связанных с тем далеким прошлым, а Теменужка и Радан гонялись друг за другом или убегали в лес, чтобы сорвать какой-нибудь гриб и потом долго спорить, ядовитый он или нет.

Если бы Радан, мечтал я, не развлекал ее всякими поэтическими пустяками вроде грибов, если бы с ней был только я... Эх, она бы сразу увидела, что значит сложившийся, зрелый, положительный человек. Я не стал бы занимать ее тем, сколько кубометров дров можно получить из какого-нибудь сгнившего дерева, а увел бы ее воображение к античным временам и закончил бы свой рассказ пословицей «Сик транзит глориа мунди» — и непременно по-латыни... В самом деле, какие грибы — будь они маслята, шампиньоны или ядовитые мухоморы, — какие грибы могли бы сравниться с таким зрелым и в высшей степени занимательным разговором?

Но я, увы, был не один. Поэтому я молчал. Пусть она по крайней мере видит, что я серьезный человек. А может быть, мое молчание ее удивит? Она подойдет ко мне и спросит: почему ты молчишь, что с тобой? А я ничего ей не отвечу. Только улыбнусь.

К обеду мы были уже около кооперативной сыроварни. Чабаны встретили нас приветливо, угостили кислым молоком и свежей брынзой. Но мы потеряли целых три часа, пока Радан осматривал кошары и вникал в технологию маслобойного производства и сыроварения.

Потом, когда мы отошли уже довольно далеко от сыроварни, у нас возник спор. В том месте, где дорога делилась на три узкие, заросшие травой тропинки, Теменужка сказала, что к селу Цвят надо идти прямо, я показал налево, а Радан — направо. Теменужка уговаривала нас послушаться ее — в прошлом году, когда она ходила с отцом в гости, они шли именно по этой тропинке, и она выводила к верхнему краю села. Радан вспоминал, что три или четыре года назад он ходил в село Цвят по какому-то делу и именно на этом перекрестке сворачивал вправо. Я никогда не бывал в этом селе, но, чтобы выглядеть человеком сведущим, пренебрежительно усмехался и молча показывал налево. И даже пошел по левой тропинке, беззаботно посвистывая.

Не знаю, что заставило их пойти за мной. Или они не хотели уступить один другому, или я повлиял на них своим авторитетным поведением, но они пошли за мной, и мне стало не по себе: а что, если эта тропинка не ведет ни к какому селу Цвят? А ведет на юг, к границе?

Вы спросите, почему же мы не посмотрели на солнце, чтобы определить хотя бы страны света?

В том-то и дело, что в это время небо все затянуло облаками, и никак нельзя было понять, где солнце и есть ли оно вообще. И, ко всему прочему, мы не видели горизонта: спереди, сзади, с боков — со всех сторон был лес, ровный, густой, темный лес.

Итак, мы пошли по левой тропинке, и я окончательно умолк. Было совершенно очевидно, что на тропинку, по которой мы пробирались, давно уже не ступала человеческая нога.

Так шли мы час, два. Стало смеркаться, надвигалась ночь. А никакого села впереди видно не было, Теменужка перестала петь, Радан замедлил шаг и наконец совсем остановился.

— Я предлагаю устроить наш бивак здесь, — сказал он. — Может, это и неприятно, но разумно. Идем наугад, еще налетим на пограничный патруль. Или окажемся вдруг за границей, как беглецы.

Теменужка закусила губу, а я, неизвестно почему, присел на корточки, будто бы для того, чтобы завязать шнурок на правом ботинке.

— Завтра я заберусь на какое-нибудь дерево повыше и сориентируюсь, — сказал Радан. — А сейчас рекомендую сохранять спокойствие и веру в будущее.

— Но как же, — начала было Теменужка и замолчала. Наверно, она хотела что-то сказать, но голос ее прервался. Мне показалось, что в горле у нее стоят слезы, поэтому я приготовился просить у нее прощения и ругать себя последними словами.

— Ничего страшного, — опередил мою самокритику Радан. — У Теменужки есть одеяло и пальто. Наломаем веток и устроим ей постель. А мы разведем костер и будем всю ночь дежурить у костра.

— Да, — сказал я, — будем дежурить.

— А если на нас нападет какой-нибудь зверь? — спросила Теменужка.

— Какие там звери! — засмеялся Радан. — Я слышал, что в этом лесу встречаются только кабаны и шакалы. Они не опасны. Да и я не безоружен. Смотри-ка!

Он вытащил из-под куртки длинный, немного изогнутый на конце охотничий нож.

— Это не слишком надежное оружие, — заметил я.

— Не слишком, — сказал он, — если оно в руках такой чернильной души, как ты. А вот посмотри, как оно выглядит в моих руках.

Он отступил на несколько шагов, взял нож за самый кончик, прицелился в одно тоненькое деревце и замахнулся. Я услышал только, как свистнула сталь, — уже стемнело, и куда полетел нож, не было видно.

— Пойдите посмотрите, — и Радан повел нас к дереву.

Нож глубоко — больше чем на два сантиметра — вонзился в потрескавшуюся кору.

— Здорово! — воскликнула Теменужка. — Ты герой!

Я пожал плечами. Мне хотелось установить, будет ли дождь, и я посмотрел на небо. Неба я не увидел, от меня его закрывали кроны деревьев. Я знал, что ничего не увижу, но все-таки посмотрел.

— А теперь, дети, мы должны выбрать подходящее место для ночевки, — сказал Радан, засовывая нож под куртку. — Надо найти полянку, а то мы не сможем развести костер. За мной!

Было вполне очевидно, что он берет на себя роль командира. Но спорить не было смысла — темнело быстро.

Мы прошли еще немного, поднялись по пологому скату, скользя по опавшей листве и спотыкаясь о корни. Наверху действительно оказалось что-то вроде полянки — такой продолговатый коридорчик, шагов в двадцать длиной, с трех сторон окруженный лесом. Четвертая сторона ничем не была загорожена и казалась открытым окном, за которым легкий наклон поляны переходил в крутой, почти отвесный спуск, исчезавший в мрачном, густо заросшем овраге.

— Лучше этого не найти! — объявил Радан. — Думай не думай, такого и специально не придумаешь.

Думать он был не силен — не то что я, к примеру, и я обрадовался, что он признался в своей несостоятельности. И потом у всех ведь, есть какие-нибудь слабости.

Мы наломали веток, устроили Теменужке постель. Потом развели костер и, когда вспыхнуло пламя, вдруг заметили, что уже совсем стемнело и что нас со всех сторон обступила черная, непроглядная ночь.

Мы сели у костра. У нас было с собой кое-что из еды: хлеб, брынза, помидоры, стручки перца. В котелки мы набрали воды. Поели, поболтали, и у Теменужки стали закрываться глаза — видно было, как у нее отяжелели веки, а голова то и дело падала на грудь.

— Ложись, — сказал ей Радан.

Она улыбнулась ему, потянулась, пожелала нам спокойной ночи. Сказала «спокойной ночи» нам обоим, но я заметил, что посмотрела она только на него. А может быть, мне только так показалось. Было темно, и, хотя горел костер, трудно было все разглядеть как следует.

Я нарвал папоротника, набросал его около костра и лег.

— Ты можешь спать, — сказал я Радану. — Я вряд ли засну раньше полуночи. Я вообще плохо засыпаю.

Так я ему сказал. И был уверен, что действительно не засну. Но усталость после дороги быстро совладала со мной: я самым позорным образом заснул через десять минут после своей декларации о том, что буду бодрствовать до полуночи...

А этой самой ночью произошло вот что.

Радан, как он рассказывал нам, укрыл меня своей курткой, наломал еще веток и некоторое время поддерживал огонь в костре. Подул ветер, разогнал облака, над лесом взошла большая, полная луна. Посветлело, как на рассвете. И Радан решил больше не поддерживать огня — ему надоело таскать хворост и ветки, к тому же он боялся нас разбудить. Но ему стало холодно — он ведь был в одной рубашке. Чтобы согреться, он начал ходить по поляне взад и вперед, размахивая руками. Вдруг он услышал какой-то шум. Шум этот шел снизу, оттуда, где полянка отвесной стеной спускалась к оврагу. Радан лег ничком и подполз к краю полянки. Притаившись за кустом боярышника, он заглянул вниз.

В сущности, этот овраг не так уж густо порос лесом, как показалось ему с вечера. Там и сям по склону торчали кряжистые дубы с пышными кронами, а между ними рос кустарник и белели неизвестно когда сваленные туда камни. И вот среди кустов неожиданно появились двое мужчин. Как будто выскочили из-под земли. Это было очень странно и очень интересно, вроде как в сказке. Но Радан был уверен, что это не сказка, потому что мужчины разговаривали и двигались, как настоящие люди, один из них, который был повыше, даже споткнулся и упал, а другой засмеялся и, как часто делают в таких случаях настоящие люди, не подал ему руки, чтобы помочь. Но Радан не видел их лиц, потому что они все время держались спиной к откосу. Они прошли шагов десять, потом уселись за большим камнем так, что торчали только их головы. На обеих головах были кепки. Через некоторое время над одной головой стала виться тонкая струйка дыма — значит, один из мужчин курил. В сказках никто не курит, и Радан окончательно убедился в реальности всего того, что происходило у него на глазах.

Прошло около четверти часа. Мужчины встали. Тот, что был повыше, пошел направо, а другой, пониже и в сапогах, — налево. Оба исчезли в лесу.

Небо снова загромоздили облака, Стали темно и страшно. Радан лег на теплый пепел от костра, но до рассвета так и не мог уснуть — все думал, кто такие эти двое мужчин, что им нужно здесь, в лесной чаще, и откуда они вдруг взялись — выросли из-под земли, словно воскресшие мертвецы.

Начало светать. Радан встал и спустился в овраг по его пологому, лесистому склону. Спустившись вниз, он прежде всего подошел к большому камню, чтобы определить, откуда он ночью смотрел на людей. Камень оказался скалой зеленоватого цвета, более темной у основания, выщербленной наверху. Там были и другие камни, поменьше, некоторые с чешуйками блестящей слюды, другие — самый обыкновенный гранит. Ничего особенного Радан вокруг не увидел. Но, привыкнув присматриваться к мелочам, он вдруг заметил, что в траве поблескивает что-то золотое. Он нагнулся, поднял. Ничего особенного — окурок от дорогой папиросы. Но он его не бросил, а завернул в бумажку и положил в карман.

Потом пошел к берегу оврага среди папоротника, ежевики и высокой, до щиколотки, сухой травы. Он высматривал, заглядывал под кусты — хотел во что бы то ни стало найти то таинственное место, откуда так внезапно выскочили ночью двое мужчин. Но в кустарнике не было видно ничего примечательного. Он подошел к камню раз, другой, шаря слева и справа среди кустов. Делая третий круг, он снова оказался у самого откоса, у подножья нашего холма, и вдруг поскользнулся, полетел ногами вперед и, не успев понять, что происходит, очутился в какой-то яме, скрытой под ветвями поваленного бука. Ветви у бука были сухие, почерневшие, но из корневища, с обеих сторон ямы, росли молодые побеги, покрытые листвой, так что провал в почве почти невозможно было заметить.

Яма была глубиной больше чем в рост человека; гнилая листва покрывала ее дно полуметровым слоем.

Радан быстро опомнился, осмотрелся и увидел, что в стене ямы темнеет сводчатое отверстие высотой около полутора метров. Ширина отверстия была такая, что два человека могли бы свободно в него пролезть... Радан подобрался к отверстию, осторожно заглянул в него и остановился пораженный: перед ним открывалась галерея, широкая и ровная, как школьный коридор. Конец ее не был виден — он тонул где-то вдалеке, в пещерном сумраке.

Что это за пещера? Представьте себе — она была совсем у нас под ногами! Мы лежали над ее сводом. Если бы мы спустились по крутизне, мы провалились бы прямо в яму сквозь ветви упавшего бука.

Установив, как и откуда «возникли» полуночные гости, Радан довольно потер руки и вернулся к нам.

— А вы все спите да спите! — засмеялся он снисходительно, но добродушно, закончив свой рассказ.

Теменужка смотрела на него, широко раскрыв удивленные глаза.

— Это похоже на сон, — сказала она. — Может быть, вся эта страшная история тебе приснилась?

Не знаю, почему, но мне хотелось, чтобы рассказ Радана оказался только странным, сказочным сном. Радан был такой романтик, что ему могли присниться любые небылицы.

— Я разделяю мнение Теменужки, — сказал я.

— Вы бы лучше прогулялись со мной в пещеру, — ответил Радан. — Хотите?

— Хорошо, — сказал я. — Пещеры есть повсюду. Возможно, что и под нами зияет пещера. В этом нет ничего исключительного. Но история с этими двумя... ты наверняка ее сочинил, чтобы выглядеть интереснее! Признайся!

Радан сунул руку в карман, вытащил бумажку и развернул ее у меня под носом.

— А это что? — спросил он меня.

Я увидел окурок с золотым мундштуком. По величине он напоминал обрубок толстого червяка.

Я был прижат к стене. Делать было нечего — этот окурок с золотым мундштуком неопровержимо доказывал, что Радан действительно герой.

— Знаете что? — оживилась Теменужка. — Давайте спустимся в пещеру! Там, наверное, много сталактитов. Я видела сталактиты только на картинке в учебнике географии.

— Нет, — сказал я. — Сталактиты — это самая обыкновенная штука. Карбонат кальция. Вместо того чтобы собирать карбонат кальция, я предлагаю пойти по следам этих двух бандитов. Мы должны найти их логовище, это наш долг.

Радан некоторое время смотрел на меня, потом нахальнейшим образом рассмеялся.

— Что ты смеешься? — нахмурился я.

— Сейчас скажу. — Он подал Теменужке кусок хлеба с ломтиком брынзы. Потом дал такую же порцию мне. — Сейчас скажу, — повторил он, застегивая свой ранец. — Во-первых, ты не из тех, кто преследует бандитов. Это дело не для тебя. Ты милая книжная душа, ты слишком тёпа для такой опасной охоты.

Я не знал, что именно обозначает слово «тёпа», но инстинктивно почувствовал, что это что-то нелестное для мужчины. Разумеется, мне нужно было тут же обидеться, схватить свой ранец и уйти, не попрощавшись с этим грубияном — моим товарищем и одноклассником. Мы с ним, как я вам уже говорил, сидели за одной партой. Но я знал, что у него лирическое сердце, а люди с лирическими сердцами иногда разговаривают совершенно безответственно. Поэтому я не схватил ранца и не ушел. Я только на лице изобразил обиду. И больше ничего.

— Во-вторых, — продолжал Радан, — сейчас сухо, и никаких следов на земле не видно. В-третьих, ты уверен, что эти двое — бандиты? А если они кладоискатели? Или охотники?

— Лучше всего пойдем в пещеру за сталактитами, — сказала Теменужка, вызывающе поглядев, на меня. — Ничего, что они из карбоната кальция. Я знаю, что они красивые.

— Послушайте, дети, — вмешался Радан. — Мы не будем сейчас искать ветра в поле и не будем ломать сталактиты. Я заберусь во-он на то дерево — видите? Самое высокое. Соображу, где мы, а потом я предлагаю действовать так. Во-первых, добраться до села Цвят. Во-вторых, сообщить милиции об этих двоих. В-третьих, вернуться и обследовать пещеру. Теменужка может сюда с нами не ходить. Если мы найдем сталактиты, я наломаю ей целую корзину.

То, что он отказался от Теменужки и предпочел взять в товарищи меня, заставило меня сразу забыть тяжкую обиду, вернуло мне хорошее настроение, и я улыбнулся — спокойной и мудрой улыбкой.

— Надо быть благоразумной, Теменужка, — посоветовал я ей, — Ходить по неисследованным мрачным пещерам — неподходяще для девушек. Это мужское дело.

Она бросила на меня быстрый взгляд, и я увидел, как в глазах у нее вспыхнули огоньки. Может быть, это были насмешливые огоньки — кто знает? Она сказала:

— Там, где ты будешь ползти, я перелечу, понял?

Я понял, что эти слова относятся ко мне и что они имеют символическое значение, но я не стал их истолковывать. Мало ли что говорят девчонки.

— Ты без меня сюда не приходи, — сказала она Радану. — Обещай мне. Ты ведь пойдешь к геологам?

— Ага! — утвердительно качнул головой Радан.

— Иди куда хочешь, но сюда без меня не ходи!

По форме это был приказ, но голос — я заметил — звучал так, как будто это была нежнейшая просьба. И, поверьте мне, я пожалел, что этот приказ относится не ко мне, а к Радану. Ах, как бы мне хотелось выполнить такой приказ!

— Как мне поступать, это мое дело! — сказал Радан.

Вот ведь неисправимый романтик!

В конце концов оказалось, что мы всего в трех километрах от верхнего края села Цвят. Если бы не холм, мы еще вечером увидели бы мерцающие огоньки крайних домов.

— Вот видите, — я гордо выпятил грудь. — Моя интуиция никогда меня не обманывает. Что касается дорог, у меня нюх безошибочный. Могу вас через весь лес провести с завязанными глазами.

Теменужка так и прыснула. Дятел постукивал клювом по коре, и это он, наверное, рассмешил Теменужку, потому что она смотрела на него, а не на меня.

Одна маленькая подробность: налево от нашего возвышения мы наткнулись на ключ. Вода была такая чистая и прозрачная, что мы не удержались — пили, пока вода не брызнула из носа.

Вспоминая о тех временах, я часто думаю: где эти нежданные чистые радости? Я и теперь хожу на экскурсии и теперь пью воду из лесных источников, но прежней сладости в ней нет. Или ключи стали хуже?

Так вот, через полтора часа мы пришли в село Цвят. Теменужка отправилась к тетке, а мы с Раданом — прямо в сельсовет.

В сельсовете мы застали только одного человека, да и он, видно, только что проснулся, потому что долго смотрел на нас пустым, блуждающим взглядом.

— Я ищу начальника милиции, — сказал Радан.

— Ищи его в селе Рашково, он у тестя своего, — сказал сонливец и зевнул. — У тестя, — повторил он и добавил: — В отпуске человек. Зачем он тебе?

— А кто его замещает? — снова спросил Радан.

— Замещает его Тошо, но и его нету.

Мы переглянулись, помолчали.

— Вы кто такой? — снова приступил к нему Радан.

— А ты кто такой, эй, ты? — вдруг рассердился человек. Он совсем проснулся. — А ну, давай паспорт. И ты! — повернулся он ко мне.

Но когда он узнал, чей я племянник, — дядя мой был знаменит по всей округе, — все пошло хорошо. Выяснилось, что все служащие сельсовета во главе с председателем с раннего утра отправились на то место, где цвятовцы собирались строить маленькое водохранилище. И Тошо, милиционер, тоже потащился за ними, будто без него там не обойдутся. А мы — что нам здесь нужно?

— Кто вы такой? — с убийственным спокойствием спросил Радан.

Человек чуть не подскочил на своем стуле и даже удивил меня тем, что все-таки удержался на месте.

— Черт тебя возьми! — ударил он кулаком по столу. — Кто ты такой, да кто ты такой. Ну, кассир я. Успокоился? Самый доверенный человек у власти. Говори теперь, что тебе приспичило.

Мы снова переглянулись. За спиной у этого человека стояла квадратная железная касса и почему-то заставляла отнестись к нему с особым доверием.

Радан коротко рассказал ему о ночном происшествии, о двух таинственных, мужчинах и о чудесной пещере.

— Там таких пещер сколько угодно! — человек махнул рукой. — В прежние времена это были рудники — медь добывали и всякое другое. — Потом спросил: — А эти двое какие были? Молодые, старые?

— Как будто не старые, — сказал Радан.

— Тогда можете спать спокойно! — засмеялся кассир.

Как все кассиры, он был толстенький, краснощекий, плешивый, а руки его были похожи на куски подошедшего для куличей теста.

— Можете жить спокойно, ребята! — сказал кассир. — Знаю я этих двоих. Вчера приходили сюда. Мне председатель сказал: люди надежные. Не бойтесь!

— Какие люди? — спросил Радан.

— Больно много знать хочешь, парень! — Кассир покачал головой. — Нельзя так: ты кто такой, они кто такие. Бывают дела, которые надо держать в секрете. В интересах службы и безопасности. Район у нас пограничный, так ведь? Значит, проверять кое-что приходится, да так, чтобы никто не догадывался.

Он, видно, решил, что слишком с нами разговорился, потому что он зевнул, и физиономия у него вдруг стала унылая-унылая.

— Живите себе спокойно, — посоветовал он нам.

Мы поняли, что разговор окончен и что нам пора идти.

Пошли к Теменужке. А она чешет лоб кроткой серой коровенке и совершенно не считается с подстерегающей ее опасностью, заключенной в крутых коровьих рогах.

— Она тебя боднет! — предупредил я Теменужку, останавливаясь у входа в хлев.

А Радан вошел внутрь, отогнал корову и махнул мне рукой: иди сюда!

— Слушайте, — начал он, — слушайте и решайте. За себя я уже решил, теперь ваше слово.

— Что ты придумал? — с тревогой посмотрела на него Теменужка.

— Исследовать пещеру, которую я нашел сегодня там, под холмом. Начерчу план и пошлю в руководство союза туристов. Новая пещера в Болгарии — ради этого стоит засучить рукава и потрудиться. Еще я соберу разные минералы и отнесу в гимназию — пусть лежат у нас в кабинете физики и минералогии. А если пещера интересная, по всей стране о ней заговорят, на пари! Туристы набегут — тысячами! А для туристов нужны гостиницы, рестораны, развлечения. Знаете, какая статья дохода будет для села Цвят! Пещера — я вам говорю, — если она и впрямь интересная, превратится в доходное предприятие. Здесь такое наступит оживление, а деньги так и потекут — уж вы мне поверьте.

— Какая еще пещера, — прервал я его, раздосадованный его поэтической фантазией. — Ты ведь слышал, что сказал кассир? Он совершенно ясно сказал: это старинные рудники, разрабатывавшиеся в античные времена тысячами рабов. Вот что он сказал. Здесь добывали медь, может быть, и железо. Село Цвят было индустриальным центром богатого рудного района. Мастера ковали щиты, копья, обоюдоострые мечи, отливали блестящие шлемы, делали кольчуги и непробиваемую броню. Вспомните вооружение фракийских царей, которых Гомер описывает в Илиаде. Это вооружение изготовлялось здесь. Да, я уверен, что на этих рудниках работал, будучи рабом, и легендарный фракиец Спартак. Может быть, в том самом руднике, который ты нашел.

Так я сказал и взглянул на Теменужку. Я думал, что она будет взволнована, почувствовав себя перенесенной в далекие времена Спартака. Но она погладила коровью морду, дала корове пучок сена и сказала:

— Правда, она добрая? Ее зовут Вытка.

— Чудесное имя, — кивнул Радан. — Типичное имя для нашего края. Звучное.

Я замолчал.

— Пещера или рудник, — обернулся ко мне Радан, — в конце концов это все равно. Под землей ведь? Подземные пустоты всегда привлекают внимание. Я слышал, что за границей некоторые пещеры электрифицированы. Садишься себе в трамвайчик, едешь, а перед глазами у тебя проплывают и сталактиты, и сталагмиты, и другие Теменужкины мечты. Тут богатое поле деятельности. Я вам говорю, что этот бывший рудник может превратиться в очень интересный туристический объект. А где наплыв туристов, там и хозяйственное оживление. Я вас спрашиваю: зачем районному кооперативному союзу скупать и вывозить отсюда виноград, когда можно реализовать его на месте? Потребителями будут тысячи туристов. То же самое и с молоком и с брынзой.

Я замер. Учитывая, что поэтическая фантазия моего товарища не знает удержу, я прервал его:

— Знаешь что, — сказал я ему, — не будем говорить о брынзе и о молоке. Меня лично занимает Спартак. Представь себе, что мы найдем надпись, сделанную им в этом старинном руднике!

— Что-то не верится, — сказал Радан. — С чего это вдруг?

Вот таким он и был. Может мечтать обо всяких абстракциях, а дойдет дело до чего-нибудь реального, конкретного — вот как со Спартаком, — он тут же руки вверх и говорит: с чего это вдруг?

— И я пойду с вами, — сказала Теменужка. Она мудро не вмешивалась в наш спор.

— Ты? — Радан совершенно нахально засмеялся. — Ты думаешь, тетка тебя пустит?

Мне стало жалко девочку, поэтому я сказал:

— Попробуй. Поговори с ней. Если хочешь, я тоже поговорю.

— Глупости! — сказал Радан. — Ты наивный человек. Какая же это тетка ни с того ни с сего отпустит свою племянницу?

Теменужка вздохнула. Мы задумались.

Радан засвистел. Я знал его характер, и мне стало поэтому еще грустнее. Было совершенно очевидно: он бросает девушку на произвол судьбы, он больше ею не интересуется.

— Послушайте, дети, — сказал он. — Я предлагаю пойти к геологам. Мы члены ДСНМ, мы должны проявлять интерес к науке и помогать исследователям. Я там задержусь подольше, а вы пробудете день-два и вернетесь. И тетка в таком случае не будет иметь ничего против. Она пустит Теменужку.

— Хорошо, — согласился я. — А рудник? Разве мы не будем его исследовать?

Я собирался снова развить свою теорию о возможности напасть на следы Спартака, но он махнул рукой.

— Ни слова! Наша стратегическая цель — геологическая бригада. Цель благородная, и. я уверен, что тетя не решится нас отговаривать. А если она попробует, мы ей скажем, что она рассуждает антиобщественно, и она капитулирует. Но о руднике — ни слова. По правде говоря, я не вижу смысла распространяться о нем. Рудник — это только тактическая подробность. Мы завернем туда по дороге в бригаду и установим, что он собой представляет как туристический объект.

— Чудесно! — воскликнула Теменужка и всплеснула руками, а потом обняла корову и поцеловала ее в морду. Зачем нужно было обнимать и целовать корову и какую связь этот ее мелодраматический жест имел с планом Радана, мне не было ясно.

— Теперь вот еще что, послушайте, — сказал Радан. — Нам надо запастись едой на два дня. Еще нам необходимы тряпки для факелов. Об этом позаботится Теменужка. Мы дадим ей деньги, и она купит в кооперативе два-три литра керосина. Вот и все. А теперь вперед к тетке — она наш первый бастион!

Этот «бастион» мы взяли очень легко. Услышав о наших планах, тетка ласково улыбнулась нам и засучила рукава.

— Это вы хорошо придумали, — сказала она. — Там один наш человек есть, с инженерами работает. — Она повернулась к Теменужке. — Дяди Лазара двоюродный брат, Стаменко. Помнишь его? В позапрошлом году, когда ты с отцом у нас была, он водил тебя на гулянье в Новоречене. Помнишь?

— А, вспомнила! — прощебетала Теменужка. — Дядя Стаменко, ну конечно. Как же мне его не помнить.

— Он, он самый, — заулыбалась тетя. — Сейчас он в ТКЗХ сторожем служит, да председатель послал его с бригадой.

Она подпоясалась полотенцем, наклонилась над квашней и всыпала туда чистой, белой как мел муки.

— Сейчас поставлю вам сладкую лепешку. А Стаменко скажите, чтоб скорее возвращался — склад сторожить некому. А то что это за склад! Вроде заперт на замок, а такие щели в стенах — не дай бог! Только от лихого глаза подальше.

Мы обещали тете, что приведем этого Стаменко обратно в село.

Было около полудня, когда мы снова подошли к нашему холму.

Радан отрубил три ветки, обмотал их концы тряпками, и факелы были готовы. Мы осторожно спустились в яму. Я делал все, чтобы быть полезным Теменужке, и, наверно, поэтому скатился вниз. Я здорово ободрал бы себе колени и локти, но Радан помог мне удержаться.

И вот мы перешагнули подземный порог. На нас сразу дохнуло влажным холодом. Мы оказались в мрачном каменном коридоре шириной шага в три и достаточно высоком, чтобы можно было идти не нагибаясь.

— Зажжем факелы? — шепотом спросила Теменужка.

— Еще и так видно, — сказал Радан.

Так мы прошли около двадцати шагов. Сумрак сгустился, стал превращаться в темноту. И мы наконец зажгли наши факелы. На серых каменных стенах заиграли красные отблески, и среди этих отблесков мы увидели свои силуэты — черные, подвижные, точно ожившие картинки, нарисованные тушью.

— А сталактиты близко? — спросила Теменужка.

— Да, — успокоил ее Радан. — Через час, через два доберемся.

Мы прошли еще шагов десять и остановились. Здесь галерея сужалась и под острым углом сворачивала вправо. Мы вошли во что-то, похожее на цилиндр, и сразу почувствовали, что пол уходит вниз.

— Начинается спуск, — сказал Радан.

Он пошел вперед. Теменужка за ним, я последний.

Теперь стены уже не были гладкими. Со всех сторон торчали острые камни — то серые, то красные, то странного желтоватого цвета.

— Похоже на настоящую пещеру, — сказала Теменужка. — Я в пещерах не была, но мне кажется, что они именно такие. На сколько метров мы ушли под землю, знаете?

Только я собрался ей ответить, что мы лишь начинаем свое подземное путешествие, как Радан внезапно остановился.

— Идите-ка сюда поближе, — позвал он нас.

Мы подошли ближе, почти прижались к нему.

— Что вы видите?

— Камни, — прошептала Теменужка.

— Гранит, — сказал я.

— Плохо смотрите, — вздохнул Радан. — Вы только глазеете, а ничего не видите. — Он протянул руку. — Смотрите-ка — что это такое?

— Веревочка! — вскрикнула Теменужка.

Она так вскрикнула, как будто увидела какое-то чудо, а не самую обыкновенную веревочку.

Мы молча смотрели на эту тонкую белую веревку длиной в палец. Она высовывалась из трещины в скале и была похожа на мышиный хвост.

Радан подмигнул мне:

— Уж не Спартак ли завязывал здесь сандалии, посмотри-ка!

Я протянул руку, но он грубо оттолкнул меня.

— Это кусочек бикфордова шнура. Бикфордова шнура, — подчеркнул он.

Я замолчал. Пусть это будет кусочек шнура. Но зачем же меня отталкивать?

Пока я обдумывал, что ему сказать, он стал на колени и принялся внимательно рассматривать камни.

— Ага! — тихонько сказал он. — Наклонитесь-ка, детки. Что это такое?

В желтоватом свете факелов мы увидели едва заметный черный порошок, а в двух пядях от порошка — окурок сигареты с золотым мундштуком.

— Сюда приходил один из тех двух мужчин, которых ты видел ночью, — сказала Теменужка. — Тот, который курит дорогие сигареты.

— Может быть, и оба приходили, — ответил Радан. Он поднял золотой окурок и положил его в карман. — Но след остался только от того, который курит сигареты с золотыми мундштуками.

— Подумаешь, какое дело! — сказал я. — Сюда приходили проверять местность те двое, о которых нам говорил кассир. Здесь они остановились, один из них выкурил сигарету, а потом они вернулись. Что здесь такого необыкновенного?

— Ничего необыкновенного нет, — сказал Радан. — Просто пробили в скале дыру или использовали готовую трещину, наполнили ее динамитом, поставили детонатор и подожгли фитиль. Ведь порошок-то — это зола. Она просыпалась на этот серый камень как раз под веревочкой, которую наш приятель Анастас принял за остаток сандалии легендарного Спартака. Анастас не видел бикфордова шнура, но мой отец шахтер — он сам давал мне их поджигать в новых шахтах на руднике «Черное море». Зажженный фитиль некоторое время горел, а потом погас. Почему? По-моему, одно из двух. Или селитра в шнуре отсырела — видите, какая мокрая скала, — или какая-нибудь крыса — а здесь наверняка много крыс — его перегрызла. И детонатор не воспламенился. А если б он воспламенился, здесь был бы конец этой галереи. И, может быть, на вечные времена.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Зачем этим двум людям понадобилось разрушать старую шахту?

— Прежде всего я сомневаюсь, что те двое, которых я видел ночью, это те самые, о которых нам говорил соня кассир. Но, кто бы они ни были, цель у них была одна — взорвать шахту. Это ясно как дважды два четыре.

Мы задумались, помолчали. Пламя факелов стало бледнеть.

— Надо возвращаться, — сказал Радан.

— Вот и я хотела предложить, — робко призналась Теменужка.

Я посмотрел на нее — лицо у нее было серое, как камни, серевшие вокруг нас. «Наверно, от плохого воздуха», — подумал я.

А когда мы выбирались из ямы, мы встретились с Андреем, что называется, лицом к лицу.

Разумеется, я тогда не знал, что его зовут Андрей. Я ничего о нем не знал, так как видел его в первый раз. Будь я лучшим рассказчиком, я, может быть, начал бы свой рассказ именно с этого места. Писатели так и поступают: начинают свое повествование, только выполнив самое важное условие — собрав вместе своих героев. Рассказ от этого становится интереснее, что и говорить. Но я, как я вам уже говорил, студент-ветеринар и, к сожалению, мало знаком с литературными приемами. Я вообще с ними не знаком. Потому-то и получилось так нескладно: завязка рассказа, то есть встреча двух самых важных героев, вдруг всплыла в конце, вместо того чтобы появиться в начале, в первых строчках первой главы. Я поздно вспомнил об этом важном правиле. Но вы на меня не сердитесь. Когда мы увидимся с вами во второй раз, я расскажу вам другую историю — там герои встретятся на первой же странице и обязательно улыбнутся друг другу.

Кто больше удивился — мы или Андрей, — этого я не могу вам сказать. Не могу вам сказать, и какие были первые наши слова. Я помню только, что он подал Теменужке свою флягу и посоветовал ей глотнуть побольше воды. Потом и я выпил воды, этого я не забыл. Должно быть, мне очень хотелось пить.

Мы уселись около ямы. Андрей вынул пачку сигарет и закурил. Сигареты у него были самые обыкновенные. На них не было даже золотого герба, как на сигаретах первого сорта.

— Куда вы шли? — спросил его Радан.

— Туда, откуда вы идете, — улыбнулся ему Андрей.

У него была такая хорошая, искренняя и добродушная улыбка, что мы сразу прониклись к этому человеку глубокой симпатией.

— А раньше вы приходили на это место? — продолжал расспрашивать его Радан.

— В прошлом году, — ответил Андрей.

— А как вы нашли рудник, случайно? Как мы?

Андрей взглянул на Радана и снова улыбнулся. На этот раз улыбка у него была какая-то задумчивая и грустная.

— Для нас, геологов, слово «случайность» имеет относительное значение, — сказал он.

— А вы геолог? — оживилась Теменужка. — Из бригады?

— Да, из бригады, — кивнул ей Андрей.

Я видел, как Радан тайком ущипнул ее за локоть. Как человек с романтическим воображением, он был ужасный скептик.

Андрей встал.

Нас с Раданом считали высокими парнями, но он был на целую голову выше нас.

— Ну и каланча! — засмеялась Теменужка.

Он пошарил у себя в карманах, нашел две карамельки и дал их болтушке. Она не заслуживала такого внимания. Вы ведь слышали? Она назвала его каланчой.

— А докуда вы дошли? Наверное, до озера?

— Озеро? — воскликнули мы почти одновременно. — До какого озера?

— А я думал, что вы и правда герои! — засмеялся Андрей. — Увидел, какие вы желтые, особенно девочка, и подумал: эти молодцы по крайней мере полдня под землей провели. А вы даже озера не понюхали. Жалко! Самого красивого и не видели.

— Мы дошли до первого поворота и вернулись, — сказал Радан. Он помолчал. — А вы, раз вы уже ходили туда, зачем вы опять идете? Из-за озера?

— И пальцем бы не шевельнул! — засмеялся Андрей. — Для меня озера привлекательны постольку, поскольку они представляют интерес с точки зрения геологии. А это озерко, о котором я упомянул, обыкновенная впадина — нечто вроде воронки, в которой собираются подпочвенные воды. Но все-таки на него стоит посмотреть!

— А сталактиты там есть? — спросила Теменужка. — Вы, наверное, за сталактитами пошли, сознайтесь!

— Когда мне было столько лет, сколько вам, меня волновали сталактиты, — улыбнулся ей Андрей. — Теперь меня волнует другой минерал, в миллион раз более ценный, чем эти сосульки.

— Золото! — воскликнул я. — Вы нашли золото?

— Я ничего не нашел, — сказал Андрей. — Но если я найду что-нибудь, это будет поценнее, чем золото.

Странный человек! На уме у него минерал, который дороже золота, а говорит так, будто речь идет о каком-нибудь обыкновенном известняке. На его месте я бы горел, как в лихорадке, я бы задыхался, уверяю вас!

Он вынул из своего ранца огромный электрический фонарь, нажал кнопку, чтобы проверить, горит ли он, потом повесил его на крючок, пришитый к куртке ниже левого нагрудного кармана.

— Как видите, у меня факел немного более современный, чем у вас, — подмигнул он нам. — Не дымит и рук не обжигает. А самое большое его преимущество в том, что его можно носить на груди. Советую вам, если когда-нибудь будете геологами, купить себе такие фонарики. Очень вам помогут! Запасная лампочка, три батарейки — и вам на двадцать часов обеспечен свет. И чисто и практично, правда? — Он надел ранец на спину. — Ну что, — сказал он, — расстанемся?

Мы молчали. Теменужка сделала шаг вперед. Ей, видно, хотелось что-то сказать, наверное, что-то важное, но она не находила слов или ей не хватало смелости. Она только переступала с ноги на ногу и умоляюще посматривала на нас. По правде говоря, в эту минуту я очень жалел, что я не на месте Андрея. Должно быть, потому, что у него на груди висел большой электрический фонарь...

Андрей поднял геологический молоток, на который он опирался, и собрался совсем уже с нами распрощаться, когда Радан неожиданно выпалил:

— Вы не должны спускаться в этот рудник! По крайней мере сейчас, — подчеркнул он, — вы не должны туда ходить. Конечно, если вам жизнь дорога. Если вы вообще не решили раньше времени переселиться на тот свет.

Тогда я ничего еще не знал об уже известной вам берилловой истории. Поэтому я ждал, что Андрей просто рассмеется в ответ, похлопает Радана по плечу и скажет: «Занимайся своим делом, паренек!» — или что-нибудь в этом роде. Этого я ждал. А Андрей отступил на шаг, лицо у него вытянулось, брови сошлись на переносице.

— Ну, — сказал он и замолчал. — Что ты хочешь сказать?

Поверьте мне, этот человек, еще минуту назад такой славный, вдруг преобразился и стал похож на взъерошенного ястреба перед смертельным поединком или, еще точнее, на человека, который твердо решил кого-нибудь убить, чтобы любой ценой и вопреки всему добиться осуществления какой-то своей мрачной цели.

— Там на повороте бикфордов шнур! — закричала Теменужка.

И почему-то, выбежав вперед, встала перед Раданом.

— Бикфордов шнур, — сказала она. — Настоящий. Радан работал с такими шнурами. Остался маленький кусочек, но он там висит. Мы все трое видели.

Я стоял немножко в стороне от Андрея и, не знаю почему, просто не мог оторвать глаз от его рук, вернее от пальцев, сжимавших ручку молотка. Я заметил, как эти пальцы разжались, и услышал, как железо стукнуло о землю. Должен вам сказать, что этот звук показался мне очень приятным. Иногда самые грубые звуки ласкают слух.

— Что вы так удивляетесь? — сказал Радан. — Просто поворот галереи заминирован, а почему и зачем — это надо установить. Но соваться туда сейчас глупо. Надо подождать.

— Наоборот, надо спешить! — зло улыбнулся Андрей. — Очень спешить! Иначе будет поздно.

— Не будет поздно, — упрямился Радан. — Мы сообщим милиции. Придет охрана и будет защищать вход.

— От кого защищать? — снова насторожился Андрей. — От кого?

Мы смотрели на него, удивленные и немного испуганные, и не знали, что ему отвечать. Мы тогда ничего не знали о «невидимом», поэтому поведение этого человека казалось нам довольно странным.

— Видите ли, в чем дело, — сказал Андрей уже спокойнее, затягивая ремни на ранце. — Рудник — это не лавка: поставил пост у входа и можешь быть уверен, что никто не войдет. Эти старые рудники похожи на дома, где много дверей и окон, с той разницей, что двери и окна у домов известны, а у рудников их никто не знает и не видит. Мы с вами видим только одну дверь, вот, — и он показал на яму. — Но чем вы мне докажете, что эта дверь единственная и что других нет? А если есть и другой вход? Охрана будет сторожить здесь, спереди, а злоумышленник проберется в другом месте и подорвет не одну, а десяток шахт. Сейчас злоумышленник спокоен — он уверен, что сделал свое дело. Но, если вы поднимете шум, он поймет, что ничего не сделал, и вернется обратно. Поэтому я советую вам потерпеть и помолчать. Вместо того чтобы бежать в село Цвят звать милицию, пойдемте со мной. Увидите и озеро, и сталактиты, и много других сказочных вещей. Хотите?

Некоторое время мы только молча смотрели на него, восхищенные силой его логики, пораженные блеском его открытых чистых глаз.

Первым опомнился Радан.

— Это умно, — сказал он. — Но я предложу одно изменение к вашему проекту. Совсем маленькое, а именно: в вашем путешествии под землю вас буду сопровождать только я. Анастас и Теменужка останутся здесь дежурить. Если они увидят что-нибудь подозрительное, они зажгут факелы и прибегут к нам. — Он подумал минутку. — Галерея не разветвляется?

— Там есть отклонения влево и вправо, — сказал Андрей, — но они такие низкие и узкие, что сбиться с дороги невозможно. Место, где мы остановимся, отсюда примерно в часе ходьбы.

Теменужка вздохнула, на глазах у нее выступили слезы. Она ничего не сказала, только отвернулась и стала ковырять ногой землю. Не знаю, чем уж она там так заинтересовалась, что ей понадобилось ковырять ногой землю.

А Радан улыбнулся как-то виновато и сказал:

— Я тебе сколько хочешь сталактитов принесу, честное слово.

Теменужка молчала.

— Поможем сейчас товарищу геологу, — сказал он. — А завтра, если все будет в порядке, спустимся вместе. — Он помолчал. — И смотрите в оба, понятно?

— Будь покоен, — сказал я. — Рассчитывайте на меня. — И ободряюще улыбнулся им. — В добрый час!

Прошла ночь, наступило утро — облачное, серое. С каждым часом небо опускалось все ниже; начал моросить тихий, необыкновенно кроткий для летнего времени дождь.

Нас было трое. Забившись в кусты, мы всматривались туда, откуда должен был появиться Радан. Андрей курил сигарету за сигаретой. Теменужка вздыхала, а я посматривал на темный небесный свод, едва видный сквозь нависшие ветви, и тщетно пытался вспомнить какое-нибудь грустное, элегическое стихотворение.

Вот, думал я, Теменужка вздыхает по Радану. Андрей тревожится из-за своего драгоценного минерала. А я бессмысленно смотрю вверх и не знаю, по кому мне вздыхать, из-за чего тревожиться. Я только чувствовал, что мне грустно, что в душе у меня как-то пусто, а почему — как я ни старался, я не мог себе объяснить.

Впрочем, зачем мне занимать вас собой! Вы уже приблизительно представляете себе мой сухой и прозаический характер, мою склонность всегда и во всех случаях показывать себя таким, какой я есть от природы: рассудительным и деловым человеком. Лучше дадим слово Радану. У него поэтическая душа, и, как думает Теменужка, он гораздо интереснее меня. Но о чем вы говорите, скажете вы, — ведь Радана с вами нет?

Верно, его нет. Простите. Я совершенно не собирался вводить вас в заблуждение. Я расскажу вам то, что услышал от Радана, правда, несколькими днями позже, когда эта история с бериллом уже имела свой конец.

«Андрей шагал впереди, я — за ним. Фонарик его светил, как прожектор, и это очень облегчало нам путь — минуты через две мы уже добрались до того места, где я заметил мину. Впрочем, мне не пришлось показывать ему фитиль, он сам его увидел. У него удивительная способность все вовремя замечать, ничего не упускать из виду. «Налево яма, здесь — трещина», — предупреждал он меня все время. И хорошо, что он меня предупреждал, иначе я бы сто раз разбил себе голову — так мчались мы по этому лабиринту. Итак, он заметил шнур и, не медля ни секунды, вытащил нож, плюнул на его острие и осторожно срезал фитиль у самого капсюля. Потом мы пошли дальше, вперед.

А галерея круто спускалась вниз. Каждую секунду мне казалось, что сейчас я поскользнусь и так и буду катиться по этому крутому каменному цилиндру до самого адова пекла, а там свалюсь прямо в огонь и дым. При этом воздух становился все тяжелее. Он стал похож на холодную густую кашу, и, что самое странное, он сжимал мне грудь так, словно кто-то стискивал ее железной рукой.

Я не знаю, что испытывали вы с Теменужкой. Вы двигались осторожнее, разговаривали, а когда человек разговаривает, и дорога и время проходят незаметно.

Наконец уклон стал меньше и воздух как будто свежей. Мы дошли до того зала, где случилось самое происшествие, где оказались потом и вы с Теменужкой. Так вот... Зал, в сущности, представлял собой конус, обращенный верхушкой к галерее. Ты заметил — зал этот высокий, как собор, со всех сторон нависают крутые скалы, и по ним стекает прозрачная подпочвенная вода.

Мы быстро пересекли этот зал и очутились перед волшебным сказочным занавесом из сталактитов, чудеснейших кружев, связанных из молочно-белых каменных нитей. Мы потонули в хаосе сталагмитов; одни из них напоминали людей, другие — фантастических животных, живших миллионы лет назад. Местами сталагмиты соединялись со сталактитами и образовывали нечто вроде гигантских арф. Над головами у нас висели белые гроздья, неподвижные ветви, усыпанные серебряными цветами, мелькали рога оленей, слоновые бивни и всякие другие чудеса. «Это кружево соткано водами, прошедшими сквозь пласты известняка», — коротко объяснил мне Андрей. А я подумал: «Вот она, золотая жила села Цвят!»

Да... Как я тебе уже сказал, мимо всех этих волшебств природы мы проскочили транзитом. И снова вошли в мрачный коридор с выщербленными стенами; потом перед глазами у нас неожиданно блеснула вода. Издали она казалась черной, как разлившийся деготь, но, когда мы подошли ближе и золотой луч фонаря пронзил озеро, мы увидели в хрустально-прозрачной его глубине свои отражения, как если бы смотрелись в роскошнейшее зеркало.

Озеро было не бог весть какое большое, в диаметре шагов на пятнадцать, но имей в виду, что под землей все меры «звучат», как ты выражаешься, немножко по-другому, чем наверху, на поверхности.

Мы обогнули это озеро, и Андрей схватил меня за руку. Он направил свой фонарь вверх и торжественно шепнул мне: «Смотри!»

Я закидывал голову, смотрел, смотрел, но напрасно старался заметить что-нибудь особенное. Над водой темнел гранит, в граните среди множества зиявших в нем углублений кое-где поблескивали мелкие чешуйки слюды.

— Здесь, вот здесь! — показал мне Андрей и направил луч фонаря на стену над самым озером, на высоту в семь-восемь метров.

Я увидел продолговатую зеленую плиту. Она была цвета весенней травы, гладкая, как стекло, и испускала мягкое сияние.

— Это начало или конец изумрудной жилы, — взволнованно сказал Андрей.

Он снял ранец, вынул оттуда длинную, свернутую кольцом веревку и закинул ее за плечи. Потом вытряхнул из ранца десяток железных скоб и распихал их по всем карманам, так что наверняка стал весить на два-три килограмма больше. Затем он взял коротенький молоток, заостренный с одного конца, сунул его за пазуху и потер руки.

— Есть только одна опасность — как бы в воду не шлепнуться, — сказал он.

И Андрей пополз к скале. Полоска камня, по которой он полз, была шириной не больше чем три пяди. Под ней блестела черная вода озера.

Я затаил дыхание. Я не трус, но в этот момент я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги.

— Слушай! — крикнул он. — В ранце у меня есть еще одна батарея. Она меньше, но тебе хватит до верху.

Он учил меня, как выйти из рудника, в случае если он утонет или разобьет себе голову. В эту страшную минуту он подумал обо мне. Вот какой человек Андрей!

Потом дело пошло так. Он встал на колени и забил первую скобу. В эту первую скобу он продел один конец веревки, завязал большую петлю и надел ее себе на пояс. Теперь у него была известная опора, и, хотя она была не особенно надежной, он встал на ноги и забил вторую скобу — на этот раз у себя над головой.

Ты понимаешь? Он забивал ступени одну над другой, то левее, то правее, находя в скале естественные трещины, слюду, более податливые места. Мне кажется, так делают альпинисты, поднимаясь по отвесным склонам.

И так, ступень за ступенью, он добрался почти до самой зеленой плиты. Но скобы кончились, а она сияла над его головой на высоте полутора метров. Он протянул руку и дотянулся молотком до основания плиты. Несколько секунд он постоял неподвижно, потом приподнялся на пальцах, замахнулся... Что-то как будто откололось и полетело... Рука его описала дугу. Сумел он что-нибудь поймать?

В этот момент скоба, на которой он стоял, изогнулась под его тяжестью, и я в ужасе закрыл глаза. Я услышал только, как она зазвенела о камень. Когда я решился взглянуть, Андрей висел на веревке. Он держался за нее одной рукой, а в другой что-то сжимал, вероятно кусочек, отколовшийся от плиты. Наконец он нащупал ногой нижнюю ступеньку и, придерживаясь одной рукой, спустился вниз.

Я увидел, как он положил то, что было у него в кулаке, в карман. Несколько минут он простоял неподвижно, потом все так же, ползком, медленно добрался до меня.

Ни слова не говоря, он сунул руку в карман, потом подставил ладонь под луч фонаря. На его грубой ладони сверкали два зернышка — два зеленых камешка, такие маленькие, такие крохотные, что они походили на бусинки, которыми молодые женщины в селах обшивают свои праздничные косынки.

— Кристаллический полевой шпат, — прошептал он.

Рука его дрожала.

— Что это такое? — спросил я.

Он ответил:

— Вероятно, изумруд.

Я смотрел на него пораженный, я не верил своим глазам. Он улыбнулся.

— Эти зернышки такие маленькие, что только под сильной лупой можно было бы установить, обычный это берилл или изумруд. Но мне кажется, что они прозрачные, а прозрачный берилл — это и есть изумруд... Ведь они прозрачные?

Он был так взволнован, что я только кивнул ему.

— Плиний Старший сказал: «И зеленее их нет ничего на свете». Ведь правда?

— Правда, — сказал я.

Он положил оба зернышка в свой носовой платок, завязал его узелком и сунул в левый карман рубашки — над сердцем.

Потом мы долго бродили вокруг озера. В скалах зияли сотни отверстий. Углубившись в пещеру еще шагов на двадцать, мы снова наткнулись на сталактиты. Здесь и заканчивалась подземная галерея.

— Картина мне ясна, — сказал Андрей. — Когда-то в этом руднике добывали изумрудную руду. По сведениям историков, в восточной части средиземноморского бассейна разрабатывалось много изумрудных рудников. Но наш рудник исчерпан, исчерпан до дна. Остался только камень, от которого я отколол эти два жалких зернышка. Был такой обычай: последний камень оставлять в дар богам.

Он долго смотрел на зеленую плиту. Если бы ты только мог себе представить, какими глазами он на нее смотрел! Словно это был не камень, а самое милое, самое очаровательное существо в мире и словно это существо звало, манило его к себе.

Потом, охваченный каким-то внезапным порывом, он схватил меня за плечи и встряхнул,

— Но мы не оставим богам ни пылинки, ты согласен? Мы не боимся их гнева. Мы выломаем этот камень назло всем богам и подарим его нашему естественноисторическому музею. Пусть он украшает своим сиянием самый прекрасный минералогический стенд! Он провел рукой по лбу и наклонился ко мне.

— У тебя ноги быстрее. Ты бы не сходил в лагерь бригады?

— Почему не сходить, — сказал я.

— Это ровно пятнадцать километров. Дорога идет все время лесом, прямо на восток. В сущности, дороги-то и нет, ты будешь идти по компасу. Я тебе дам мой компас. И ты его оставишь себе на память. А как придешь в лагерь, спроси лаборантку Рашееву. Скажешь ей так: Андрей передает тебе привет и просит прислать ему еще четыре скобы. Пусть даст четыре, на всякий случай...

Ты знаешь, что незадолго до захода солнца я отправился в лагерь. А вы остались ночевать наверху, на холме.

Надо ли тебе говорить, что я не шел, не бежал, а просто летел? Андрей дал мне свой ручной компас с буквами, которые светятся в темноте. Он мне его подарил. Вот! Правда, красивый?

Итак, я летел через лес.

Еще не совсем стемнело, а я был уже близко к лагерю. И вдруг передо мной вырос высокий человек с лохматыми, опущенными книзу усами. Стоит себе под дубом, молчит. Одет в непромокаемую куртку.

— Добрый вечер! — поздоровался я с ним. — Вы, товарищ, не из бригады?

Он осмотрел меня с ног до головы и как-то неохотно ответил:

— Из бригады. А в чем дело?

— Лагерь близко?

— Километра два-три.

— Очень хорошо, — сказал я. — Ваш товарищ Андрей Андреев послал меня к лаборантке Рашеевой.

— Ах так? — он остановился. Потом спросил: — А что Андрею нужно?

— Ничего особенного, — засмеялся я. — Только четыре железные скобы. — И тут черт дернул меня за язык — я вдруг взял да и объяснил ему в нескольких словах, зачем Андрею нужны эти скобы.

Он вдруг как будто споткнулся. Ничего мне не сказал, только вытащил коробку с сигаретами, взял одну и закурил. Когда он зажег спичку, я заметил вот что. Во-первых, у сигареты был золотой мундштук. Во-вторых, один ус был фальшивый. Я догадался, что он фальшивый, потому что под самым носом лейкопласт немножко отделился и образовал складку.

Сердце у меня оборвалось, и земля стала уходить из-под ног.

А человек сказал:

— Ты пройди лучше вон той стороной, — и он показал рукой, — так ты раньше дойдешь. А я пойду прямиком — привык.

— Спасибо, — кивнул я ему.

Я отошел немножко, чтобы скрыться от его глаз, и посмотрел на компас: направление, которое он мне указал, вело меня прямо на север.

«Ты меня не перехитришь, лисица!» — подумал я и снова помчался на восток.

Я вышел на дорогу, увидел огоньки лагеря. Какой-то человек с ружьем — наверное, это был Стаменко, родственник Теменужки — отвел меня прямо к лаборантке. Нельзя было терять ни минуты. К тому же лаборантка показалась мне милым и серьезным человеком. Я рассказал ей все — от начала до конца. Ничего не утаил.

Она выскочила из палатки, и я не знаю, куда уж она ходила и что делала, но только через полчаса в лагере поднялся страшный шум. Как прибежали ко мне все эти геологи, как принялись расспрашивать о том, о другом — без конца! В лагере в это время был их начальник — он как раз приехал из Софии. Ты его видел, такой живой и строгий старичок. Так вот этот старичок два раза спрашивал меня о зеленой плите в руднике, и два раза пришлось объяснять ему одно и то же: что она зеленая, такой-то длины и так далее. Он слушал меня, покачивая головой, и грозил пальцем какому-то толстяку.

— Видишь, — говорил он, — товарищ Власев, как опасно для геолога быть стопроцентным скептиком? Сколько раз я тебе говорил, что этот твой скептицизм — безобразный пережиток.

Потом он повернулся к другим геологам.

— Наш товарищ в опасности, — сказал он. — Надо ему помочь, и помочь немедленно. Кто пойдет со мной?

Лаборантка первая воскликнула:

— Я!

Ты знаешь, что пошли все. Даже толстяк — и тот отправился с нами. Ночью, по лесу, навстречу невидимому, но страшному врагу — это не шутка, это не похоже на обыкновенную прогулку, не так ли? А в лагере остался только сторож из села Цвят...

Я точно описал место, дорогу, направление. Они взяли компасы, фонари, лопаты — и мы все кинулись в лес, чтобы спасти Андрея и зеленый изумруд.

Сначала мы шли все вместе, потом наша группа разбилась. Не все были одинаково выносливыми.

Впереди всех бежала лаборантка — быстрая, подвижная, как серна. Правда, она часто спотыкалась, но ни разу не пожаловалась, ни разу не сказала: остановимся, отдохнем. Бедная лаборантка... Но как бы там ни было... Мы с ней настолько вырвались вперед, что скоро перестали слышать голоса остальных. Исчезли огоньки фонарей. Блестел только фосфор на моем компасе.

И ты ведь знаешь: мы первые пришли к вам в тот чудный и страшный зал».

Все это мне рассказал Радан несколькими днями позже, когда мы возвращались в село Цвят.

Но, спросите вы, как вы попали в этот зал? Ведь вы сидели около ямы, забившись в кусты, и смотрели на небо? Да, так и было. Мы сидели в кустарнике, молчали, и каждый думал о чем-то про себя. А с потемневшего неба падал тихий, кроткий дождь.

Потом Андрей встал, стряхнул со своей куртки дождевые капли и улыбнулся нам своей доброй улыбкой, делавшей его таким родным и близким.

— Я спущусь, — сказал он, — в рудник, чтобы наломать для Теменужки сталактитов и других интересных вещей. А вы поднимайтесь наверх, на холм, спрячьтесь под какое-нибудь дерево поразвесистее, чтобы не очень вымокнуть, и оттуда высматривайте Радана. Я долго не задержусь.

Он спустился в яму, а мы поднялись наверх. Прошло не больше десяти минут, и Теменужка толкнула меня.

— Смотри! — шепнула она и показала вниз. — Человек!

Среди деревьев пробирался невысокий, коренастый мужчина в черном клеенчатом плаще и сапогах. Он отдалялся от холма.

— Не сделал ли он чего-нибудь Андрею? — спросила Теменужка. Она шепнула это едва слышно, но мне показалось, что в голосе ее были слезы. У девушек есть такая привычка — говорить сквозь слезы.

Я пожал плечами. Что ей можно было ответить? Я решил подумать.

— Вставай! — толкнула она меня. — Спустимся к Андрею!

В сущности, и мне пришла в голову такая мысль, только я искал подходящие слова, чтобы выразить ее кратко и точно.

Мы взяли факелы, бидон с керосином и бросились к яме.

Как только мы оказались под сводами пещеры, мы услышали выстрелы. Они раздались где-то вблизи. Это были ужасные выстрелы. Наверное, потому, что было тихо и шел дождь.

Мы бежали по галерее, как будто за нами гнались. Не знаю, что испытывала в эти минуты Теменужка, но мне все время казалось, что кто-то следует за нами по пятам, что кто-то вот-вот бросится на нас сзади.

Мы не смотрели ни налево, ни направо. Крутой был наклон или пологий, свежий воздух или тяжелый — мы ничего не чувствовали.

Мы бежали, запыхавшись, хватая воздух раскрытыми ртами. Что-то шумело и потрескивало в ушах. Что, почему? Я не думал об этом.

И наконец мы увидели свет. Уверяю вас — никакой свет никогда не радовал меня больше, чем этот. Я почувствовал, что слезы пощипывают мне глаза. Должно быть, от света.

Андрей смотрел на нас удивленно и улыбался. А Теменужка бросилась ему на шею.

— Человек! — всхлипывала она. — Мы видели человека в сапогах. А потом мы услышали выстрелы. Мы подумали, что он тебя убил.

Она всхлипывала и едва переводила дух. «Это от бега», — подумал я.

Андрей похлопал ее по плечу, дал ей попить из своей фляжки. Потом попросил нас спокойно рассказать ему, что мы видели, что это был за человек и где мы слышали выстрелы.

Была моя очередь, и я начал. Но только я дошел до того места рассказа, где я описывал, как дождь шумел в листве деревьев, — слева и справа послышался шум. Справа донеслись голоса. А над нами и немного левее заскрипели шаги.

Андрей направил фонарь в ту сторону, откуда доносились шаги. Золотой луч лизнул зубчатые скалы, поднялся выше и застыл.

И мы увидели в его сиянии странное бронзовое привидение. Оно стояло неподвижно и смотрело на нас. Одето оно было в непромокаемую куртку, на голове кепка, лохматые усы свисали на плотно сжатые губы.

Сколько времени мы так смотрели друг на друга, я не помню. Но привидение вдруг зашевелилось, сунуло руку в карман, и в руке у него блеснула сталь длинного пистолета.

Мгновение — а сколько событий произошло за это мгновение! И как мне расчленить эти события, когда все с ошеломляющей быстротой слилось в одно ужасное и неделимое целое!

Я сказал вам, что с правой стороны зала мы услышали голоса. Именно оттуда с быстротой вихря в зал влетела женщина. Она, наверное, тоже заметила привидение на скале, потому что, раскинув руки, бросилась вперед, вскрикнула и встала перед Андреем, как будто хотела защитить его своим телом. Именно в эту секунду раздался выстрел. Женщина пошатнулась и рухнула на землю. В ту же самую секунду в воздухе что-то свистнуло, и я увидел, как в лицо усатого человека со страшной силой вонзился нож. Он повалился вперед, голова его ударилась об один камень, потом о другой. Нога у него, видно, застряла в какой-то трещине, и он повис вниз головой с бессильно опущенными руками. И странно! Когда он стоял наверху, на скале, у него были усы, свисающие книзу лохматые усы, а сейчас на окровавленном лице не было видно ни одного волоска.

— Арсов! — воскликнул кто-то бесконечно удивленным и испуганным голосом.

Я обернулся: рядом с Раданом стоял, приставив руку к глазам, высокий красивый человек. Позже я узнал, что его фамилия Папазов.

— Возможно ли это, не сон ли это? — шептал он, и лицо у него было искривленное, почти обезумевшее.

Я говорю вам, все это случилось за несколько секунд, все это было похоже на какой-то кошмарный, фантастический сон.

Потом Андрей опустился на колени рядом с упавшей женщиной. Пуля ударила ее в правое плечо. Светло-зеленая блузка ее в этом месте покраснела от крови.

— Дышит? — спросил Папазов.

— Дышит, — кивнул Андрей.

Тогда Папазов вытащил из своей походной сумки бинт, наклонился и перевязал женщину. Руки у, него дрожали. Три фонаря освещали его в эту минуту. Наши два факела лежали мертвые на мокром камне.

Я видел ее лицо — девичье, почти детское, ужасно белое, как будто отлитое из гипса. Она выглядела оцепеневшей, застывшей, погруженной в глубокий сон; казалось, она никогда не очнется.

Теменужка плакала. Ну хорошо, мне тоже хотелось плакать, но зачем она прислонилась головкой к плечу Радана? Я думаю, что она могла бы плакать и так, в стороне,

Андрей взял женщину на руки, как берут на руки заснувшего ребенка. На его груди она выглядела совсем маленькой и хрупкой. Страшно было смотреть, как левая ее рука свисает вниз и как безжизненно покачиваются ее ноги, словно они были оторваны, а потом еле-еле пришиты к туловищу.

Мы пошли к выходу.

— А этот? — спросила Теменужка, показывая расширившимися от ужаса глазами на мужчину, который стрелял в нас. Тело его чернело, словно тряпка, зацепившаяся за кусок белого известняка.

Папазов пробормотал что-то неразборчивое и еще быстрее пошел вперед.

— Вы идите, — сказал Радан. — Я вас догоню.

Когда он через минуту снова присоединился к нам, я спросил его:

— Он мертв?

— А ты как думаешь? — сказал он и свистнул. — Голова сзади расплющена, как лепешка. — Он помолчал и добавил: — Я вернулся за своим ножом. Отца подарок. Хороший нож, жалко оставлять!

Зимой прошлого года я неожиданно почувствовал, что я болен. У меня ничего не болело, я не кашлял, у меня не было температуры, и все-таки я чувствовал себя больным.

Я потерял сон. Спал по два-три часа в сутки, и то это был не сон, а какая-то мучительная дремота. Днем на меня наваливалась такая усталость, как будто я прошел десятки километров по трудной, утомительной дороге. Если я оставался в комнате один, я сидел неподвижно, глядя перед собой, пока не начинало смеркаться и очертания того, во что я всматривался, не начинали таять, исчезать в темноте. Тогда я выходил на улицу и как будто шел куда-то, а через час или два я вообще уже не знал, куда я иду, зачем я вышел и в какую сторону мне двигаться.

В это время у нас были каникулы. После каникул мне надо было сдавать экзамены, а я был очень утомлен. И именно в эти дни одним прекрасным утром пришло письмо от Радана. Он был студентом политехнического института, учился на горного инженера, ему предстояла экзаменационная сессия, но он решил провести каникулы в селе. И вот он звал меня в гости, писал, что и мой дядя соскучился по мне, и, между прочим, упоминал, что и Теменужка была бы рада меня видеть. Она работала в партийном аппарате шахты, но как раз была в отпуске, и вообще все было очень интересно, и нельзя было представить себе ничего лучшего, чем эти снежные зимние дни.

Я задумался. У меня есть такая привычка — долго думать, прежде чем принять какое бы то ни было решение. Я человек не сентиментальный, но должен признаться, что некоторые строчки этого письма меня очень взволновали. Я не мог бы вам точно сказать, какие именно строчки, но, наверное, это были те, в которых Радан писал мне о дяде. Я перечитал несколько раз тот абзац, где он упоминал Теменужку, но это было так, случайно — может быть, потому, что этим абзацем заканчивалось письмо.

И я поехал.

Описывать ли вам те веселые дни в селе? Глубокий снег, чистые синеватые утренние часы, теплую подслащенную ракию и тихие разговоры около гудящей печки?

Описывать ли вам перемены, наступившие после того, как наша деревушка превратилась в центр кипучей шахтерской жизни? Кино, клубы, новые здания, вечера и концерты самодеятельных коллективов — описывать ли вам все это?

Я бы попробовал, будь я хоть немного романтиком. Но вы знаете, насколько романтика чужда моему сердцу. Романтик ходит с записной книжкой в кармане, наблюдает, расспрашивает обо всем, записывает. А я в эти дни ни разу не взял в руки карандаш, не написал ни строчки. Я шлялся по полю, дышал прозрачным воздухом, настоенным на запахе свежего снега и влажного леса. Скользил по обледеневшим холмикам и шептал про себя разные стихи, неизвестно откуда прилетавшие мне в голову. Ходил в клуб ДСНМ, рисовал плакаты, вырезал и наклеивал картинки на новогодние молодежные стенды. А вечером я танцевал в зале читалища, помогал актерам-любителям или разговаривал до полуночи с Теменужкой и Раданом.

В один такой вечер — это было в квартире Радана — мы вспомнили о прошлых временах, расчувствовались (нам помог крупный снег, хлопьями падавший за окошками) и, слово за слово, заговорили о старом руднике, о геологах из бригады, о лаборантке и Андрее.

И теперь, как прежде, Теменужка сидела рядом с Раданом, улыбалась ему, переживала его рассказ, даже шептала беззвучно, одними губами, слова, которые он произносил.

Я сидел в углу, за печкой, всматривался в красные отблески огня и почему-то старался не поворачивать головы.

— И все-таки самое интересное в этой истории — это Игнат Арсов, — сказал я. — Для меня он настоящая загадка.

— Ты во всем ищешь загадки, — засмеялся Радан. — Для тебя весь мир ужасно таинственный и необыкновенный. А, в сущности, таинственных и необыкновенных явлений нет! Весь вопрос в том, что мы видим и понимаем. Вот и случай с этим Арсовым. Я особенно интересовался его житьем-бытьем, потому что сыграл, как ты знаешь, известную роль в его жизни... Да, я кое-что узнал, и совесть моя, разумеется, спокойна... Но зачем нам копаться в грязи, смотрите, какой чистый и красивый снег за окошком! Я предлагаю — давайте пройдемся до мельницы, хотите?.. Арсов был предателем, шпионом, агентом иностранной разведки. Он сообщил своим шефам об открытии Андрея, и они, естественно, насторожились: берилл в Болгарии? Даже эта гипотеза заставила их взбеситься. И они приказали Арсову сделать все, что придет ему в голову, но только чтобы о берилле никто и не заикался.

Что он мог предпринять против Андрея? Самое страшное для честного человека — опозорить его, сделать смешным маньяком в глазах руководства, в глазах всего общества. А потом внушить, чтобы он занимался чем угодно, но не поисками берилла.

Узнав, что начальство требует у Андрея картографическую схему, он приготовил другую, вздорную. И однажды ночью, забравшись на плечи «своего» человека, влез в комнату Андрея и ловко подменил настоящую схему фальшивой. На другое утро Андрей действительно был опозорен.

Бригада приехала в район села Цвят и начала работу. Но вслед за бригадой на место прибыли и двое опытных товарищей из госбезопасности.

Вы помните то дождливое июльское утро. У шпионского центра здесь был свой человек. Этот человек почувствовал опасность и после неудачи с первой миной приказал Арсову заложить еще одну, большую, замедленного действия. Они пробрались в рудник через какой-то второй, неизвестный нам вход. Пока Арсов работал внутри, наши люди после короткой перестрелки сцапали более важного агента... Впрочем, вы его, кажется, видели... Помните? Он был в сапогах, резиновых сапогах, какие носят шахтеры... И был похож на волка, попавшего в капкан. А настоящую схему, схему Андрея, нашли в кармане у Арсова, когда вытащили наружу его труп.

Это рассказал нам Радан. Мы помолчали. В комнате было тихо, сумрачно, только в печи потрескивал огонь.

И, пока мы молчали, я вспомнил последнюю сцену того дождливого утра. К нам подошли все геологи. Они несколько раз теряли направление, поэтому опоздали. Обогнал их только Папазов — тот красивый человек, которого я видел в руднике.

Все бросились делать носилки. А лаборантка открыла глаза. Помутневшие было, как небо, они быстро прояснились и засияли влажным блеском. Андрей встал рядом с ней на колени, взял ее за руку. А она едва-едва улыбнулась ему посиневшими губами.

— Ты нашел драгоценный камень? — тихо спросила она.

— Нашел, — сказал Андрей и как будто проглотил что-то.

Он благоговейно, просто поцеловал ее руку, и по губам ее снова скользнула едва уловимая тихая улыбка, похожая на сверкнувший на мгновение солнечный луч.

Так кончилась берилловая история.

Рудник, как вы, наверное, догадываетесь, не стал туристическим объектом, хотя Радан и предсказывал ему большое «доходное» будущее. Через полчаса после того, как оттуда вытащили труп Арсова, мина взорвалась, и тысячи тонн камня и земли засыпали центральную галерею до того места, где мы в первый раз видели кончик бикфордова шнура.

Вылю Власев теперь больше не путешествует по горам, не участвует в геологических экспедициях. Мечта его сбылась: он начальник главной химической лаборатории и целые дни проводит в своем кабинете среди микроскопов, колб и спиртовых ламп. Каждый вечер он играет в домино со своим хозяином, потом просматривает страницу-другую своей записной книжки, ровно в десять часов гасит свет, натягивает ночную шапочку и, спокойный и довольный жизнью, ложится спать.

Андрей год назад стал руководителем третьей геологической бригады. Правда, он не нашел берилла, пригодного для промышленных целей, но говорят, что он открыл много новых месторождений свинца и цинка. Виски у этого молодого человека уже поседели, на лбу пролегли морщины, только глаза сохранили свой юношеский блеск — беспокойное, тревожное пламя озаряет их, и они сияют, как кусочки настоящего изумруда.

Два месяца назад я встретил картографа Делчо Энева и узнал от него, что Андрей давно уже не живет у директора конфетной фабрики «Красная звезда». Он редко бывает в Софии, а когда ему приходится туда приезжать, проводит свободные от работы часы в гостеприимном доме охотника Зюмбюлева.

Лаборантка Рашеева сейчас первый помощник Вылю Власева. Она быстро оправилась после пули Арсова, но что-то другое, чего врачи с помощью клинических исследований не могут определить, непрерывно подтачивает ее хрупкий организм, и она на глазах чахнет, как цветок, оставшийся без воды.

Говорят, изумруд не всем приносит счастье... Хотя, в сущности, что такое счастье? У меня нет склонности к философским размышлениям, но своим умом практика я рассудил так: счастье — это стремление к прекрасному, смелое и вечное стремление человека прийти к более радостной, более совершенной красоте.

А я... я изучаю ветеринарную медицину. Такому сухому, практичному и деловому человеку, как я, больше всего подходит ветеринарная медицина, не так ли?