1. УЧЕНИК И ЕГО УЧИТЕЛИ

Заметив склонность Бутлерова к научному исследованию и его блестящие способности, Зинин и Клаус не только сумели заинтересовать студента своим предметом, но и всячески способствовали удовлетворению его интересов.

Созданию счастливой обстановки для своих занятий в университете немало содействовал и сам Бутлеров.

В этом белокуром, широкоплечем студенте было что-то, заставлявшее лектора чаще всего, обращаясь к аудитории, смотреть именно на него. Он не краснел от духоты и внутреннего напряжения, голубые глаза его не теряли своего блеска до конца лекции, он не пересаживался поудобнее то и дело, как другие. Он как будто меньше других утомлялся, внимание его к концу лекции не ослабевало.

И в лаборатории внимание руководителя невольно чаще всего обращалось на Бутлерова. Он был приветлив без натянутости, услужлив без назойливости, внимателен без напряжения. Рано осиротевший, всегда окруженный вниманием и заботами своих тетушек, Бутлеров в юности не мог жить без людей и даже на час не любил оставаться один. Дома за работой он любил хотя бы слышать, как наверху играли на пианино взрослые или шумно возились дети.

И в природе и в жизни его влекло к себе все веселое, волнующее, яркое и живое. Он был сам необычайно подвижен, постоянно мечтал о путешествиях, совершал экскурсии, далекие прогулки.

Он аккуратно посещал лекции Зинина, хотя, как естественник, обязан был слушать только Клауса. В лаборатории же он стал пользоваться и руководством Клауса и советами Зинина, с одинаковым интересом приготовляя и препараты сурьмы по указанию Клауса и перегонку красной пальмовой смолы — «драконовой крови» по совету Зинина.

Вспоминая о своих первых шагах в научных занятиях, Бутлеров писал:

«Шестнадцатилетний студент-новичок, я в то время, естественно, увлекался наружной стороной химических явлений и с особенным интересом любовался красивыми красными пластинками азобензола, желтой игольчатой кристаллизацией азокси-бензола и блестящими серебристыми чешуйками бензидина. H. H. обратил на меня внимание и скоро познакомил меня с ходом своих работ и с различными телами бензойного и нафталинного рядов, с которыми он работал прежде. Мало-помалу я стал работать по преимуществу под руководством H. H., который не ограничивался собственными исследованиями, но зачастую интересовался также повторением чужих опытов. Поручая их отчасти ученикам, он большую часть опыта успевал, однако, всегда вести собственными руками. Так вместе с ним проделали мы ряд довольно многочисленных, известных тогда производных мочевой кислоты, приготовляли производные индиго, занимались продуктами сухой перегонки «драконовой крови», добывали яблочную, галлусовую, муравьиную, слизевую, щавелевую кислоту и проч. При этих разнообразных опытах ученику приходилось волей-неволей знакомиться с различными отделами органической химии, и это знакомство напрашивалось само собою, облекаясь, так сказать, в плогь и кровь, потому что вещества из того или другого отдела в натуре проходили перед глазами. А неприлежным быть не приходилось, когда работалось вместе, заодно с профессором. Какой живой интерес к делу вселялся, таким образом, в учащегося, видно из того, что, не довольствуясь опытами в университетской лаборатории, я завел у себя и домашнее приготовление кой-каких препаратов. С торжеством бывало случалось приносить в лабораторию образцы домашнего производства: кофеина, изатина, аллоксантипа и проч., нередко навлекая на себя их приготовлением упреки живших в одном доме со мной. Так умели наши наставники, и H. H. в особенности, возбуждать и поддерживать в учащихся научный интерес».

Под руководством Зинина и Клауса Бутлеров вполне овладел искусством тонкого эксперимента, заразился от них глубокой любовью к химическим исследованиям, но системы теоретических представлений от своих учителей он получить не мог, так как сами руководители Бутлерова не сходились в теоретических взглядах.

В те годы, в сущности, только начинали складываться теоретические представления в химической науке. До того она ограничивалась, в основном, накапливанием фактического материала.

Господствующей теорией была в это время так называемая электрохимическая, или дуалистическая, теория. Основное положение этой теории сводилось к тому, что все химические вещества образованы путем соединения противоположных по знаку — электроположительных и электроотрицательных — составных частей. Она применялась не только к неорганическим, но и к органическим соединениям.

Основоположником этой теории был известный шведский химик Якоб Берцелиус (1779–1848), введший в употребление современные химические символы, некоторые новые химические понятия и самое название «органическая химия».

Но в годы общего признания дуалистической теории Берцелиуса французский химик Жан Батист Дюма (1800–1884), исследуя действие хлора на углеводороды, открыл явление замещения водорода хлором в углеводородах и других органических соединениях. Это открытие опровергало основы электрохимической теории, так как оставалось необъяснимым, как электроотрицательный хлор мог замещать электроположительный водород, не производя при этом существенного изменения в свойствах тела. Берцелиус пытался опровергнуть самый факт замещения и объяснял реакцию Дюма крайне сложными процессами. Юстус Либих (1803–1873), немецкий химик, в поисках выхода из положения, ввел некоторые ограничения в электрохимическую теорию, хотя против них и протестовал Берцелиус.

Французские химики Огюст Лоран (1807–1853) и Шарль Жерар (1816–1856) выступили против дуалистической теории Берцелиуса с новой, так называемой «теорией ядер», согласно которой все органические соединения получаются замещением водородных атомов в основных углеродо-водородных ядрах другими элементами, например хлором, бромом, иодом, азотом и т. д. Положив свою теорию ядер в основу классификации органических соединений, Лоран провел резкое различие между молекулой, атомом и эквивалентом: молекулой он назвал мельчайшее количество вещества, нужное для образования соединения; атомом — мельчайшее количество элемента, встречающееся в сложных телах; эквивалентом — равнозначные массы аналогичных веществ.

Неустановившееся coстояние теоретических воззрений в сороковых годах прошлого века отразилось и на Казанском университете. Клаус был горячим поклонником и последователем Берцелиуса. Он оказался, однако, последним из них, доказывавшим справедливость воззрений Берцелиуса и в пятидесятых годах, когда электрохимическая теория уже всеми была оставлена. Наоборот, Зинин склонен был принять воззрения Лорана и Жерара. Таким образом, Бутлеров должен был сам разбираться в теориях, оценивать их и принимать ту или другую.

Под руководством Зинина Бутлеров работал вплоть до перехода профессора на службу в Петербург.

«Решившись на этот переход, — сообщает Бутлеров, — он, понятно, не мог уже, вследствие сборов и приготовлений, посвящать попрежнему лаборатории и практикантам бóльшую часть своего времени. Это отвлечение от прежних непрерывных научных занятий, вероятно, было причиной того, что Зинин не примкнул тогда же к учению Лорана и Жерара, которое все с большей и большей основательностью заявляло в то время свое право на первенство… Вообще осторожный и строгий в выборе теоретических взглядов, он, понятно, не вдруг мог признать основательность нововведений, предложенных знаменитыми французскими химиками; однакоже Зинин никогда не относился к ним отрицательно; но принять нововведение он решился лишь позже, водворившись на новом месте, в Петербурге, и возвратившись с прежним рвением к своим любимым занятиям».

Зинин оставил Казанский университет, когда Бутлеров был еще на третьем курсе и когда он увлекался лишь одной внешней стороной химических явлений.

Но влияние Зинина на «химическое развитие» Бутлерова, судя по его собственным словам, несомненно. Однако при всей своей склонности к органической химии — Александр Михайлович для своей первой работы взял тему не из той области, которую с таким успехом разрабатывал Зинин, а остановился на теме, предложенной Клаусом.

По существу же «в течение целых десяти лет Бутлеров на первых порах был предоставлен самому себе в самом отдаленном университете, вдали от оживляющих сношений с другими учеными», — справедливо замечает В. В. Марковников.

Действительно, Москва, ближайший от Казани научный центр, славилась своим историко-филолот гическим факультетом, но химику она ничего не могла дать, Петербург, где Воскресенский и Зинин только еще готовили будущих русских химиков, был отрезан от Казани чрезвычайными трудностями сообщения. Да и в Петербурге в это десятилетие лишь еще организовывался тот небольшой кружок молодых химиков, в который входили Александр Николаевич Энгельгардт (1832–1893), Леон Николаевич Шишков (1830–1908), Николай Николаевич Соколов (1826–1877) — рьяные последователи «унитарной» теории, основавшие в Петербурге частную химическую лабораторию, а затем начавшие издавать первый русский «Химический журнал».

Даже если бы и не существовало чрезвычайных трудностей связи с русской столицей, что мог бы Бутлеров позаимствовать у этих молодых, хотя и очень энергичных химиков, подобно ему самому только вступавших в научную жизнь!

Теоретические достижения химии того времени мало могли дать Бутлерову, и в дальнейшей своей научной деятельности он не был стеснен теоретическими представлениями, почерпнутыми из университетских лекций. Не связанный, как многие из его современников, косным, привычным мышлением, лежавшим в основе химических теорий старого времени, Бутлеров не только легко усвоил новые, передовые взгляды при первом же знакомстве с ними, но и стал творцом новой теории, лежащей в основе современной органической химии.

Но в первый период своей научной и педагогической деятельности, начавшейся необыкновенно рано, когда ему было всего только двадцать два года, Бутлеров был еще далек от самостоятельных теоретических воззрений и скромно называл себя все еще учеником.

 

2. МАГИСТЕРСКАЯ ДИССЕРТАЦИЯ

В 1849 году Александр Михайлович окончил университетский курс и по представлении диссертации «Дневные бабочки волго-уральской фауны», задуманной им еще в период увлечения энтомологией, был удостоен степени кандидата.

С переходом Зинина в Петербург Клаусу помогал в преподавании химии адъюнкт Модест Яковлевич Киттары (1824–1880). Но в то время как Бутлеров окончил курс в университете, Киттары был избран экстраординарным профессором по кафедре технологии. Таким образом, Клаусу предстояло избрать себе помощника, и выбор его пал на молодого кандидата Бутлерова.

На заседании факультета И апреля 1850 года Клаус рекомендовал оставить Бутлерова при университете для подготовки к профессорскому званию по кафедре химии. Насколько репутация Бутлерова к этому времени уже установилась, можно видеть из постановления факультета:

«Факультет, со своей стороны, совершенно уверен, что г. Бутлеров своими познаниями, дарованием, любовью к наукам и к химическим исследованиям сделает честь университету и заслужит известность в ученом мире, если обстоятельства будут благоприятствовать его ученому призванию. Вследствие этой уверенности, факультет считает своею обязанностью ходатайствовать о причислении г. Бутлерова к университету в каком бы то ни было качестве».

Исправлявший в то время должность попечителя Казанского учебного округа помощник попечителя Лобачевский, лично знавший Бутлерова, весьма сочувственно отнесся к представлению факультета и совета университета о Бутлерове. В предложении Лобачевского от 7 июня 1850 года говорилось:

«Зная и сам г. Бутлерова с того времени, как он обучался в числе студентов нашего университета, я нахожу совершенно справедливым желание физико-математического факультета и ходатайство совета присоединить г. Бутлерова к университету в надежде видеть в нем полезного преподавателя и достойного ученого. Мне остается пожелать, с моей стороны, чтобы г. Бутлерову доставлен был случай усовершенствовать себя за границею в знакомстве со знаменитыми учеными по части химии, если на то будет его согласие, а совет университета найдет к тому средства… Из представления совета я не вижу определенного назначения, чтобы желание совета могло быть исполнено с основательностью. С моей стороны, я не нахожу препятствия к тому, чтобы кандидат Бутлеров, по выдержании магистерского экзамена, получил вместе с тем право поступить в число адъюнктов университета, которого звания, без всякого сомнения, совет своим избранием удостоит молодого человека, в котором он признает столько похвальных качеств».

Предложение Лобачевского было получено в начале каникул. Оно осталось без движения, так как Клаус находился в отпуску. Ректор университета пока что просил у Лобачевского разрешения поручить Бутлерову преподавание физики и физической географии с климатологией студентам медицинского факультета. Преподавателя этих наук на факультете в это время не было.

Это ходатайство ректора Лобачевский удовлетворил, а в том же 1850 году физико-математическому факультету было разрешено поручить Бутлерову преподавание неорганической химии студентам первого курса естественного и математического разряда.

Этот момент в биографии Бутлерова имеет особенное значение — им определилась судьба Александра Михайловича как ученого не только формально, но и по существу.

Приняв назначение на должность преподавателя химии, Бутлеров покончил с вопросом о том, кем ему быть. А как только жизненное дело было выбрано, он со свойственной ему настойчивостью и серьезностью начал работу в избранной области.

Прежде всего молодой преподаватель принялся за глубокое, основательное изучение истории той науки, которой он намеревался посвятить свою жизнь и деятельность.

Основательное знакомство с историей органической химии во многих отношениях имело огромное для Бутлерова значение. Оно убедило его в законности и неизбежности непрестанного теоретического развития химии, подготовило к выработке самостоятельных теоретических воззрений, помогло ему наметить свою собственную программу жизни и работы.

Ближайшим следствием знакомства с историей избранной науки был выбор научной темы для магистерской диссертации, в которой Бутлеров поставил своей задачей привести в порядок собранные им факты и на основании критического их рассмотрения сделать собственные выводы.

На восьми заседаниях физико-математического факультета в сентябре 1850 года Бутлеров держал экзамен для получения степени магистра химии. Сдавая экзамен по неорганической, органической и аналитической химии, минералогии, геогнозии и физике, он показал во всех этих науках не только теоретические и практические познания, но и знакомство с историей и литературой этих наук.

Экзамен прошел успешно, и к началу 1851 года Бутлеров представил диссертацию «Об окислении органических соединений». В отзыве об этой работе Бутлерова Клаус высказался следующим образом:

«Тема, выбранная с одобрения факультета нашим молодым ученым, представляет общий литературно-химический довольно трудный предмет, до сих пор еще никем не обработанный. Он собрал все частности, разбросанные в различных сочинениях, и подвел их под общий логический взгляд. Работа такого рода гораздо труднее всякого частного исследования и представляет диссертацию в настоящем ее смысле. Здесь нужно не специальное только познание некоторых частей химии, но близкое знакомство с нашей наукой во всем ее объеме и умение владеть фактами, Г-н Бутлеров показал в своем сочинении не только обширные литературно-химические познания, но сумел самостоятельно воспользоваться отдельными фактами, расположив их в логическом порядке и показав при этом критический взгляд».

Профессор А. М. Зайцев в своих «Материалах к биографии А. М. Бутлерова» говорит:

«Просматривая эту диссертацию, действительно нельзя не признать богатство вложенного в ней литературно-фактического материала, на собирание которого автор немало затратил труда и времени, талант автора, с которым он сумел сгруппировать крайне разнообразный и многочисленный материал, и, наконец, широту некоторых воззрений, которые местами изложены в диссертации».

По сути дела, в этой диссертации Бутлеров намечал программу своей дальнейшей научной работы с удивительным даром предвидения путей развития всей органической химии.

Молодой ученый писал:

«Оглянувшись назад, нельзя не удивляться, какой огромный шаг сделала органическая химия в короткое время своего существования. Несравненно больше, однакож, предстоит ей впереди, и будет, наконец, время, когда не только качественно, но и количественно исследуются продукты органических превращений, когда мало-помалу откроются и определятся истинные, точные законы их и тела займут свои естественные места в химической системе. Тогда химик, по некоторым известным свойствам данного тела, зная общие условия известных превращений, предскажет наперед без ошибки явление тех или других продуктов и заранее определит не только состав, но и свойства их. Время это может и даже должно настать для нашей науки, а между тем сколько предстоит трудов, какое поле для пытливого ума».

Исследовать эти общие условия превращений, установить законы их и ставил в основу своей «программы жизни и работы» молодой ученый на пороге своей научной деятельности.

Магистерская диссертация Бутлерова свидетельствует о том, что увлечение внешней стороной химических превращений у него очень рано совмещалось со стремлением к обобщению накопленных фактов.

По существовавшим в то время порядкам диссертация на ученую степень допускалась к защите с разрешения совета университета, причем совет назначал от себя на диспут по одному профессору от каждого факультета и затем, после защиты диссертации, диспутант утверждался в степени министром народного просвещения. Защита диссертации Бутлерова состоялась 11 февраля 1851 года в присутствии профессоров С. Ф. Готвальда, Е. Г. Осокина и А. Н. Бекетова. Официальными оппонентами выступили профессора К. К. Клаус и М. Я. Киттары. Утверждение Бутлерова в ученой степени магистра состоялось 2 марта того же года.

Уже в феврале 1851 года, после защиты диссертации, физико-математический факультет возбудил ходатайство об избрании молодого магистра в адъюнкты по кафедре химии. Мотивировалось это ходатайство не только необходимостью для профессора Клауса иметь помощника по преподаванию химии, но и выдающимися достоинствами рекомендуемого кандидата как с научной, так и с педагогической стороны.

Избрание Бутлерова в адъюнкты состоялось в совете университета 14 марта 1851 года 21 голосом против 3, а 14 июля того же года Бутлеров был утвержден в этой должности.

Вспоминая об этом времени, Бутлеров говорит скромно:

«В 1849 году я окончил курс, а в 1851 приобрел степень магистра и был назначен адъюнкт-профессором, но по своему научному развитию оставался все-таки не более как хорошим учеником, владеющим недурно фактами, но совершенно еще лишенным научной самостоятельности и критического отношения к предмету. А между тем уже в начале 1852 года и Клаус оставил Казань для Дерпта, и на меня легло полностью преподавание в Казани».

Но этот хороший ученик оказался блестящим учителем.

 

3. ПЕРВЫЕ ЛЕКЦИИ И ПЕРВЫЕ УЧЕНИКИ

С осеннего семестра 1851 года двадцатитрехлетний адъюнкт начал регулярно читать лекции студентам камерального отделения, естественникам и медикам.

Все той же дорогой, мимо красного кирпичного дома с аптекой, где не так давно стоял закопченный трактир, по немощеной Петропавловской улице, потом глухими переулками, чтобы сократить путь, поднимался он вверх на Воскресенскую и выходил к классическому ансамблю университетского городка. Но теперь он проходил в здание химической лаборатории уже не так беззаботно, как прежде. Входя в вестибюль, отвечая на поклон важного швейцара, он проходил в свой кабинет, не имея сил подавить свое волнение.

Направляясь к дверям гудящей аудитории, Александр Михайлович прибавлял шаг, так как знал, что перестанет волноваться, когда встанет на кафедру и произнесет традиционное обращение:

— Милостивые государи! Сегодня я намерен изложить вам…

Уже на первых своих лекциях Александр Михайлович понял, что вдохновение не выдумка поэтов, а нечто действительно существующее. Только этим особенным состоянием и мог объяснить он то, что происходило с ним на кафедре, перед рядами обращенных к нему внимательных лиц. Спокойно взглянув на приготовленный конспект лекции, он внезапна приходил к выводу, что конспект никуда не годится и всю лекцию надо перестраивать. Не медля ни секунды, он невероятно быстро перестраивал лекцию и часто начинал ее с того, чем собирался закончить.

Но тут же выяснялось, что и факты, подобранные его памятью в то время, когда он готовился к лекции, не исчерпывают вопроса, что есть другие, которые вспомнились так же неожиданно, и они-то именно должны увлечь аудиторию.

«Как же это я мог упустить…» — успевал еще подумать Бутлеров, подбирая в то же время нужные слова для фактов, для выводов, для заключения. Речь его не прерывалась ни на одну минуту: со стороны трудно было представить, какую колоссальную работу проделывает в своем уме этот спокойный молодой человек, так приветливо оглядывающий притихшую аудиторию.

Закончив лекцию, Александр Михайлович не спешил в профессорскую, как другие профессора. Ему не хотелось расставаться с этими внимательными лицами, он любил, когда его окружали студенты и задавали вопросы. Он отвечал охотно, с тем дружелюбием, которое так шло к нему, но студенты, разговаривая с ним, все-таки не решались непринужденно заложить руки за спину или сунуть их в карманы.

Известный писатель П. Д. Боборыкин, один из первых слушателей Бутлерова, вспоминает:

«В 1853 году, в самом начале осеннего полугодия, в полукруглую аудиторию, где читалась химия, собрались студенты медики, естественники и камералисты Казанского университета. Из кабинета вышел очень молодой профессор, с легкой поступью и живыми манерами и заговорил таким ясным, отчетливым языком, какого никто из нас, учеников гимназии, никогда не слышал… Бутлеров уже тогда владел и речью, и способностью к наглядному преподаванию в совершенстве. Для многих из нас он представлялся чем-то совершенно выделявшимся из профессорской братии и по внешнему виду своему, и по манере держать себя, и по голосу, помимо уже чисто умственных качеств. Его появление в аудитории внесло с собою нечто оживляющее, точно праздничное, чрезвычайно интересное само по себе…»

По свидетельству всех слышавших лекции Бутлерова, он был необыкновенно талантливым педагогом. Ясность и образность изложения, стройная логическая последовательность его лекций приводили аудиторию в восторг. Ученики Бутлерова впоследствии утверждали; что другого подобного лектора они никогда не встречали. Как руководитель молодых ученых. Бутлеров был терпеливым и снисходительным. При своих обширных познаниях, а может быть, и благодаря им, он понимал, как трудно дается овладение наукой, и очаровывал всех мягким и деликатным отношением к ошибкам и скороспелым выводам учеников.

Этими личными качествами в сочетании с огромными знаниями и удивительным лекторским талантом в значительной мере объясняется то, что впоследствии он создал такую большую школу. Значительная часть наших современных академиков и профессоров химии были и остаются еще до наших дней если не учениками самого Бутлерова, то учениками его учеников. Это бутлеровское влияние чувствуется и до настоящего времени во многих русских лабораториях и аудиториях.

Насколько глубоким и длительным оказалось влияние Бутлерова на его учеников, можно видеть из биографии того же Боборыкина, который оставил юридический факультет и занялся химией исключительно под влиянием Бутлерова.

Одним из первых слушателей Бутлерова был и Владимир Васильевич Марковников (1838–1904), сын пехотного офицера, явившийся в Казань в 1856 году, после окончания курса в нижегородской гимназии. В те годы это был розовощекий, несколько медлительный, склонный к полноте юноша.

Поступая на камеральное отделение юридического факультета, Марковников, подобно Боборыкину, не намеревался быть химиком. Его больше интересовала технология, которую читал такой же молодой, как и Бутлеров, и очень талантливый профессор, Модест Яковлевич Киттары.

Киттары уже в эти годы получил известность как организатор, ученый и практик. Он основал в Казани технический музей, вызвал к деятельности Казанское экономическое общество, основал его журнал. Под влиянием Киттары перестраивалась фабрично-заводская промышленность Поволжья, переходившая на рациональные методы производства. Имя его, ставшее известным Марковникову еще в Нижнем, более всего побудило юношу избрать камеральное отделение, где преподавались сельскохозяйственные науки, технология и химия в качестве главных предметов. Но судьбу Марковникова решил Бутлеров.

Много лет спустя Марковников писал:

«На камеральном отделении юридического факультета я встретил между преподавателями Бутлерова, и эта встреча решила мою судьбу. Вместо юриста или техника, как я сначала предполагал, я сделался химиком».

Для того чтобы оценить не только личность Бутлерова, но и роль Казанского университета в создании благоприятных условий для научной работы, нужно напомнить о группе молодых талантливых профессоров которая создалась в университете с приходом Бутлерова.

В эту группу входил М. Я. Киттары, почти ровесник Бутлерова по возрасту и самый популярный, по свидетельству П. Д. Боборыкина, профессор у студентов-камералистов. С перемещением его на кафедру технологии, которая была его истинным призванием, популярность Киттары вышла далеко за пределы университета. Приобретенный в короткое время авторитет в делах техники, «практическая расторопность и находчивость» составили ему славу не только в Казани, где он руководил Казанской выставкой сельских произведений, организовал стеариновое производство, получившее впоследствии огромное развитие, но сделали его популярным и в кругах приволжских промышленников, которые постоянно обращались к нему как к советчику.

К той же группе молодых профессоров принадлежал профессор политической экономии и статистики Дмитрий Иванович Мейер (1819–1856), один из самых блестящих профессоров того времени, читавший лекции по гражданскому праву, в которых он смело говорил о крепостничестве, о взяточничестве и своей резкой критикой русской действительности оказывал глубокое влияние на слушателей.

Примыкал к группе Бутлерова и Николай Никитич Булич (1824–1895), отстраненный министром народного просвещения от чтения лекций, признанных вредными. Не принадлежа к молодежи по возрасту, примыкал к ней и учитель Булича Виктор Иванович Григорович (1815–1876), один из крупнейших русских филологов, знаток славянских наречий, труды которого в течение долгого времени приковывали к Казани внимание всего образованного славянского мира.

Хотя эта группа и не была значительной по числу лиц, в нее входивших, но удельный вес ее в жизни университета был очень велик, и, главное, он непрерывно возрастал, в то время как удельный вес группы старых, консервативно настроенных профессоров неизменно падал вплоть до ухода Бутлерова из Казани.

В 1860 году к группе Бутлерова присоединился и Николай Петрович Вагнер, получивший в Казанском университете кафедру сравнительной анатомии и зоологии. В это время совет университета явно раскололся на две партии: «немецкую, отживающую», к которой принадлежали и некоторые русские реакционные профессора, и «русскую, прогрессивную». Борьба между этими постепенно оформлявшимися группами началась гораздо раньше, но долгое время она оставалась скрытой от посторонних глаз, в том числе и от студентов.

 

4. ПЕРВАЯ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ РАБОТА И ДОКТОРСКАЯ ДИССЕРТАЦИЯ

В первые годы своей преподавательской деятельности, несмотря на подготовку и сдачу магистерского экзамена, работу над диссертацией, подготовку к лекциям, Бутлеров не оставлял и лабораторных занятий. Результатом этих занятий был его первый экспериментальный труд по химии: «О действии осмиевой кислоты на органические соединения», опубликованный в 1851 году в петербургском академическом бюллетене.

Эта первая экспериментальная работа Бутлерова еще ничем не выделяется из ряда многочисленных химических исследований того времени, увеличивавших груды фактов, в которых предстояло разобраться, чтобы привести их в стройную систему. Можно думать, что она была еще результатом юношеского увлечения Бутлерова «наружной стороною химических превращений» и, в сущности, лежала совсем не на том пути, который уже был избран им.

По окончании университета Александр Михайлович со своими тетками поселился в доме, владелицей которого была сестра Сергея Тимофеевича Аксакова, Софья Тимофеевна. Дочь ее, Надежда Михайловна Глумилина, в 1851 году стала женой Бутлерова. Это была энергичная, необычайно живая и привлекательная девушка, оставшаяся верным другом мужа на всю жизнь. Ее привязанность носила деятельный характер, основанный на глубоком и точном понимании интересов человека, связавшего свою жизнь с наукой, никогда не терявшего при этом жадной любви к живой природе, к людям, к детям, к семье. Через Надежду Михайловну Бутлеров сблизился со всей семьей Аксаковых.

Занятая всецело хозяйством, единовластно распоряжавшаяся в доме, женщина решительная и энергичная, Софья Тимофеевна Аксакова безвыездно жила в Казани, отдалившись от московских и петербургских Аксаковых. Ее племянник Александр Николаевич Аксаков был участником известной экспедиции Мельникова-Печерского, работавшей в 1852 году в Нижегородской губернии по изучению раскольничьих сект. Бывая в Казани в эти годы, Александр Николаевич подружился со своей двоюродной сестрой и с ее мужем, стал в их семье близким человеком и сохранил дружеские отношения с ними до конца жизни.

Бутлеров в эти годы становится одним из популярных людей в Казани. Его часто можно было встретить на Воскресенской улице — Невском проспекте Казани того времени — спешащим на лекции, в лабораторию или прогуливающимся с женой.

Зимой с полудня и до позднего вечера Воскресенская улица служила местом встреч и прогулок интеллигенции и состоятельных людей города. Сугробы сверкающего снега лежали по краям тротуаров, отделяя толпу гуляющих от укатанной снежной мостовой, по которой мчались нарядные тройки.

Это были годы наивысшего расцвета Казани в дореволюционное время, годы быстрого роста населения города. Пароходство в Волжском бассейне в то время только начинало развиваться, железных дорог не было, и Казань ввиду отсутствия скорых и удобных путей сообщения со столицами, являлась центром торговой, промышленной и общественной жизни обширного Волжско-Камского края. Будущие соперники Казани, Самара и Саратов в ту пору еще не помышляли о той экономической роли, которую им суждено было играть впоследствии.

Зимою, когда в город съезжались помещики из окрестных деревень и начинались визиты, балы, вечера, город жил особенно шумно. Общительный по природе, нисколько не стремившийся приобрести облик и манеры солидного профессора, погруженного до рассеянности в науку, Бутлеров был везде желанным гостем.

Особенно сблизился он с Лобачевским, живого участия которого в своей судьбе Бутлеров не забывал никогда. Помнил он о Лобачевском и тогда, когда непризнанный современниками, рано состарившийся, ослепший, всеми покинутый гений одиноко умирал в своем доме.

Вспоминая о кончине отца, сын Лобачевского с благодарностью говорит о Бутлерове, не изменившем своего отношения к великому ученому. С Бутлеровым больше всего любил подолгу беседовать в эти тяжелые дни Николай Иванович.

Для этих вечерних дружеских разговоров находил время и Бутлеров, хотя не только дни, но и вечера нередко он проводил в университете, в лаборатории.

Готовясь стать доктором химии и физики, Бутлеров весной 1853 года представил в физико-математический факультет докторскую диссертацию «Об эфирных маслах». Рассмотрение этой диссертации, за отсутствием профессора химии Клауса, перешедшего в начале 1852 года на службу в Дерптский университет, было поручено профессору технологии М. Я. Киттары и профессору физики А. С. Савельеву (1820–1860). Рецензенты разошлись во мнениях. Профессор Савельев заявил факультету:

«По личному моему убеждению я не могу признать диссертацию г. Бутлерова удовлетворительною на степень доктора химии и физики, но желаю, однакоже, чтобы окончательное суждение было произнесено учеными, приобретшими уже авторитет в химии, а потому и предлагаю препроводить диссертацию Бутлерова на рассмотрение в Петербургский университет».

Профессор Киттары не согласился с этим мнением. В своем отзыве он признавал сочинение Бутлерова вполне удовлетворительным для присуждения степени доктора химии и физики. К этому мнению присоединился и профессор минералогии П. И. Вагнер.

Выслушав эти заключения, факультет постановил «препроводить диссертацию на рассмотрение в другой какой-либо университет, но так как факультет не имеет в виду никаких указаний, коими бы дозволялась или запрещалась подобная передача в другой университет сочинений, писанных на ученые степени, то, не приводя их в исполнение, предоставляет все дела на рассмотрение и разрешение совета университета».

В связи с таким постановлением факультета Бутлеров решил обратиться для соискания степени доктора в другой университет и попросил совет университета возвратить ему диссертацию. Совет согласился, и в конце 1853 года Александр Михайлович отправился в Москву для защиты диссертации в Московском университете. Вместе с ним такой же отпуск получил Н. П. Вагнер.

Это первое большое, но довольно скучное путешествие Бутлерова по зимнему пути из Казани в Москву мало чем отличалось от его переездов из Бутлеровки в Казань. Только отдых на постоялых дворах сообщал некоторое разнообразие дорожным впечатлениям. Владельцы постоялых дворов высылали навстречу проезжающим бородатых дворников, которые, расхваливая свой двор, бежали чуть не целую версту за возком, чтобы залучить гостей на ночевку.

Напившись чаю с баранками, путешественники укладывались спать на сене, подкладывая под головы каретные подушки и укрываясь шинелями. Месяц светил в маленькие окна сквозь морозный узор на стекле и почему-то долго не давал заснуть. Утром же, еще до того, как готов был самовар, на огромном дворе собирались ямщики, чтобы перенять проезжающих. Они шумели, спорили и конались на кнутовище, устанавливая очередь, вплоть до того времени, когда закутанные с ног до головы путешественники показывались на крыльце.

О некоторых московских встречах, характерных для среды, в которую попал Бутлеров, рассказывает в своих воспоминаниях Н. П. Вагнер.

Устроившись в плохоньких номерах на Цветном бульваре, в гостинице некоего Пегова, где спать обоим приходилось на одной кровати, друзья, облачившись в сюртуки, отправились представляться ректору университета А. А. Альфонскому (1796–1869), хирургу, известному своими искусными операциями. По словам Вагнера, это был человек в буквальном смысле слова величественный, казалось, что он даже спать ложится в белом жилете. Двигался он торжественно и, кланяясь, с важностью кивал головой, которая отличалась феноменальной неподвижностью. Принял он молодых ученых милостиво, хотя и не предложил им сесть, но благосклонно выслушал визитеров о цели приезда и, кивнув головой, закончил аудиенцию.

Через несколько дней, в воскресенье, Бутлеров повез ему на дом диссертацию и прошение о допуске к экзамену. Ректор отказался взять прошение и сделал Александру Михайловичу строжайший выговор:

— Это вы должны подать мне в правлении-с, а не на дому, и вообще к начальству неприлично являться в праздничные дни. Как это, вы были в университете, а таких азбучных вещей не знаете!

Бутлеров вернулся в гостиницу сконфуженный. В первый же приемный день он отправился в правление университета и здесь сдал ректору документы и диссертацию.

В Москве Бутлерову пришлось прожить до весны.

Первые месяцы Александр Михайлович не испытывал тоски по дому. Он часто бывал в подмосковной усадьбе С. Т. Аксакова — Абрамцеве, посещал театр, в котором играла гастролировавшая в Москве знаменитая французская актриса Рашель. Весна, наступившая в Москве, зашевелила в душе Александра Михайловича тоску по природе, по дому, по далеким экскурсиям.

Защита диссертации откладывалась. Александр Михайлович взял себе за обычай ранним утром выходить на прогулку по московским бульварам. Он старался выйти из дому как можно раньше, чтобы застать на песке чисто выметенного бульвара полукруглые следы метлы, еще не затоптанные публикой, и первым пройти по ним.

Доходя бульваром до Страстной площади, он сворачивал на Тверскую и заходил завтракать в кондитерскую, где за окнами из цельных стекол и в шкафах за стеклами стояли вазы с пирожками, коробки с конфетами, бутылки с напитками. Кондитерша в шелковом шумящем платье уже улыбалась ему, как знакомому, принимая заказ. Но чем длиннее и ярче становились дни, тем чаще и томительнее думалось молодому ученому, как все-таки трудно прожить в городе весну, лето.

Сидя в кондитерской, Александр Михайлович уже не замечал великолепия обстановки, а нетерпеливо думал о Бутлеровке, о свежести раннего утра, о знойном полудне, сияющем над полями, о заходящем солнце, о возникающем в небе и быстро исчезающем молодом месяце, после ухода которого все небо покрывается звездами, умолкают лягушки, свежеет в саду и Надежда Михайловна приглашает ужинать на террасе…

Однако после защиты диссертации, принесшей Бутлерову докторскую степень, в которой он был утвержден 4 июня 1854 года, Александр Михайлович не сразу отправился домой. Он решил повидаться со своим первым учителем и из Москвы отправился в Петербург по только что открытой для движения Петербургско-Московской железной дороге.

«И здесь, в Петербурге, — писал Бутлеров впоследствии, вспоминая об этом свидании, — Зинин был центром, около которого группировалась научная молодежь из тогдашних молодых химиков — Н. Н. Бекетов, Л. Н. Шишков, А. Н. Энгельгардт и др. Если не ошибаюсь, то именно двух последних нашел я у Николая Николаевича, когда явился к нему в его маленькую лабораторию в Медико-хирургической академии».

Эта новая встреча с Зининым имела огромное значение для всей творческой судьбы Бутлерова.