За две недели до отъезда Зинин получил приглашение принять участие в организации Всемирного химического конгресса. Под письмом стояла подпись крупнейшего французского химика Шарля Вюрца. Такие же приглашения получили Фрицше, Соколов, Энгельгардт и Бекетов.

Решено было все дело поручить Николаю Николаевичу. Вечно живой, деятельный, готовый схватить на лету любую мысль в пользу науки, Николай Николаевич посоветовался с товарищами и объявил, что будет поддерживать Жерара и Лорана.

На пути в Париж Зинин встретился с одним из инициаторов конгресса, Августом Кекуле, виднейшим из молодых немецких химиков.

— Вюрц, по моему убеждению, самое важное лицо, — оказал Кекуле. — И если он станет во главе, то дело наполовину выиграно. Гофман не захотел пойти на это, я это предвидел. Он никогда не брал на себя инициативу в теоретических вопросах… Я думаю, что его, Бунзена и Вёлера можно убедить приехать, и тогда мы уверены, что их веское слово падет на нашу чашу весов!

— А Либих? — осведомился Николай Николаевич.

Кекуле показал письмо Либиха. Он писал так:

«Вы предпринимаете очень полезное и даже необходимое согласование, и я страстно желаю, чтобы деятельные и влиятельные химики, с которыми вы соединились, пришли к соглашению относительно новых понятий, способа обозначения и способа написания формул. В этих вещах существует разногласие и запутанность, которые чрезвычайно затрудняют изучение… То, что это собрание порешит, должно повести к добру, и я заранее не возражаю против того, чтобы подписать все принятые решения».

Из дальнейшей беседы выяснилось, что Кекуле и русские химики во главе с Зининым оставались строгими последователями учения Жерара. Не понимая происходившего в органической химии переворота, Кекуле был, однако, убежден в невозможности для химиков иметь сколько-нибудь верное представление о взаимоотношении атомов в молекулах сложных органических соединений.

Между тем Зинин во всех своих лекциях неизменно подчеркивал, что свойства вещества зависят от составляющих его элементов, но вместе с тем и от расположения атомов элементов в соединении.

Как только разговор коснулся атомов и молекул, мирные до того собеседники вспыхнули, и начался один из тех ожесточенных, малотолковых споров, которые нередко тогда заканчивались разрывом дружеских отношений или прекращением знакомства.

В таком ожесточении химиков, искренне преданных общим научным интересам, не было ничего удивительного.

Сейчас ломоносовские представления о «нечувствительных частицах» легко усваиваются нами еще на школьной скамье. В те годы, когда представление об атомах и молекулах только еще создавалось, только еще становилось исходным пунктом химических открытий и новых понятий, в потоке фактов и идей было не так-то легко разобраться.

Единой теории не существовало. Органическая и неорганическая химия развивались совершенно отдельно друг от друга. В таком существенно важном вопросе, например, как атомный вес углерода, химики расходились настолько резко, что одни считали его равным 12, а другие — 6. Чтобы примирить спорящих, Дюма предлагал принимать первую цифру для углерода в органической химии, а вторую — для неорганической.

Не только вокруг этого вопроса шли ожесточенные споры и разногласия. Жерар, например, называл атомом химически сложного тела то, что Лоран называл молекулой.

С установлением через сто лет после Ломоносова Дальтоном, Берцелиусом и Гей-Люссаком атомистической теории все тела, образующие видимый мир, стали рассматриваться как агрегаты мельчайших частичек, атомов различных элементов, представляющих разные формы проявления материи. Предполагалось, что атомы разных элементов соединяются между собою, повинуясь силе взаимного притяжения — химического сродства, и образуют, таким образом, сложную частицу химического соединения.

Изучение простейших химических соединений показало, что элементарные атомы обладают различной способностью к соединению друг с другом. В то время как атомы одних элементов соединяются только с одним атомом другого для образования вполне определенного химического соединения, существуют и такие элементы, атом которых способен соединяться с двумя, тремя и четырьмя атомами других. Отсюда возникло учение об атомности элементов, или валентности атомов, по которому атом каждого элемента обладает определенной предельной способностью к соединению с атомами других элементов. За единицу сравнения был принят атом водорода. Те элементы, один атом которых способен соединиться только с одним атомом водорода, получили название одноатомных, или одновалентных, другие по тому же принципу — двухатомных, трехатомных и т. д.

Существованием многоатомных элементов, способных соединяться с несколькими атомами других элементов, и объяснялось образование сложных химических соединений.

Осваивание атомистических представлений давалось с трудом самим ученым. Еще труднее они усваивались студентами и широкой публикой. Для лекционных иллюстраций Кекуле предложил пользоваться изобретенными им моделями. Они состояли из разноцветных деревянных шариков, изображающих атомы, причем прутики, соединяющие шарики друг с другом, соответствовали единицам валентности. Соединяя эти шарики соответственным образом, Кекуле демонстрировал формулы химических соединений. При правильном их применении эти модели приносили известную пользу. Однако многие химики возражали против такого рода наглядного метода, считая, что он может создать неправильное представление, будто атомы имеют шарообразную форму или что они связаны между собой некими стержнями.

Для этого, кстати сказать, были основания. Одного из учеников Дальтона, применявшего для этой цели квадратные дощечки различных цветов, попросили рассказать об атомной теории. Он ответил так:

— Атомы — это квадратные деревянные брусочки, изобретенные доктором Дальтоном.

Запутан был и вопрос о формулах, которыми принято выражать химическое соединение. Их по-разному писали и по-разному понимали. Окружая химический символ того или другого элемента черточками, предполагалось, что эти черточки говорят о том, как связаны отдельные атомы в молекуле. Но сущность связи оставалась неясной, и под этими черточками одни понимали силу притяжения, которой данный атом удерживает в связи с собой другие атомы и сам удерживается, а некоторые видели в этих черточках указания на способ расположения атомов в пространстве относительно друг друга.

Мало того, по мнению одних химические формулы такого рода выражают строение вещества, а по мнению других — лишь ход реакции соединяющихся элементов.

Необходимость договориться хотя бы об одинаковой терминологии, если не о млениях, и привела к мысли о созыве Всемирного химического конгресса.

Объявив Кекуле о готовности русских химиков принять участие в конгрессе, Зинин направился в Париж.

Париж представлял в то время наиболее интересный для химиков центр. Приезжавшая из разных стран молодежь посвящала Парижу большую часть своего пребывания за границей. Лаборатория Вюрца в Парижской медицинской школе славилась не удобствами, не величиной, а своим директором. Вюрц говорил, намекая на лабораторию Пастера, помещавшуюся на чердаке медицинской школы:

— Наука любит ютиться на чердаках!

Иронический афоризм относился и к его собственной лаборатории. Химиков влек сюда ее директор, представлявший новое направление французской химии. Заявив о себе синтезом углеродистых соединений, Шарль Вюрц еще более содействовал развитию химии распространением теоретических воззрений. Самым же привлекательным качеством руководителя лаборатории были его удивительные бодрость, живость, веселость, столь свойственные французам вообще. Никто никогда не видал Вюрца унывающим, хандрящим.

Способность увлекаться, верить в величие и всесилие своей науки не знала у него пределов. Его ученики не раз слышали, как Вюрц, говоря о синтезах своего времени, восклицал:

— Да, господа, в органической химии все вероятно, я окажу даже — все возможно!

Человек необычайно живого характера, обладавший большим чувством юмора, Вюрц предавался с увлечением музыке и спорту. Значительное состояние позволяло ему держаться везде независимо и гостеприимно. Его всегда изящный, модный костюм, круглое личико с выпуклыми, чрезвычайно живыми глазками и курчавыми бакенами выделялись повсюду, привлекали внимание, заставляли спрашивать: кто это? Он был одним из самых популярных французов в эти годы.

Николай Николаевич нашел Вюрца в лаборатории, окруженного учениками. Он горячо и страстно говорил об атомности элементов, как основе будущих успехов химии.

Увидев русского гостя, Вюрц поспешил навстречу с радостным восклицанием:

— О, я не сомневался в том, что вы отзоветесь на мое приглашение! Счастлив пожать вашу руку, мосье!

Проведя гостя в свой крошечный кабинетик, Вюрц немедленно перешел к делу и предъявил представителю русских химиков проект обращения организаторов к химикам всех стран.

«Химия пришла к такому положению, — читал Зинин, — что нижеподписавшиеся считают целесообразным проложить путь к единению по некоторым из важнейших пунктов путем встречи возможно большего числа химиков, занятых этой наукой и преподающих ее.

Поэтому нижеподписавшиеся позволяют себе пригласить на международный съезд всех своих коллег, имеющих право благодаря своему положению и работам на подачу голоса в нашей науке.

Подобное собрание не будет, по мнению нижеподписавшихся, в состоянии принять обязывающие всех решения, но путем обсуждения можно будет устранить некоторые недоразумения и облегчить согласование следующих пунктов. Более точное определение понятий, обозначаемых: атом, молекула, эквивалентность, атомность, основность и т. д., исследование истинного эквивалента тел и их формул, установление единообразных обозначений и более рациональной номенклатуры. Хотя нельзя ожидать, что собранию, которое мы намерены призвать к жизни, удастся привести различные взгляды к полному единению, однако нижеподписавшиеся глубоко убеждены, что таким путем возможно будет подготовить уже давно желанное согласование хотя бы по важнейшим вопросам. Наконец можно было бы еще создать комиссию, на которую возложить задачу проследить за возбужденными вопросами, а именно побудить академии и другие ученые общества, которые могут располагать нужными средствами, внести свою долю на разрешение упомянутых вопросов.

Собрание состоится 3 сентября 1860 года в Карлсруэ».

— Если у вас нет возражений, не угодно ли вам поставить и ваше большое имя под этим обращением? — ласково пригласил Вюрц, как только гость отвел глаза от документа.

— Возражения будут на конгрессе, — смеясь, сказал Николай Николаевич, любивший при случае пошутить, — а пока с удовольствием поставлю свое совсем маленькое имя — всего пять букв!

Вюрц оценил шутку звонким смехом и спросил:

— Я послал приглашения тем из ваших химиков, кото лично знал. Могу ли я присоединить их имена к нашему обращению?

— По их поручению прошу вас об этом! — отвечал Зинин. — Приглашение других товарищей, заявивших о себе в химии, я возьму на себя, конечно.

Вюрц благодарил непрерывно, пока Николай Николаевич не покинул кабинет, взяв с собой готовый текст письма.

Срок командировки Зинина ограничивался каникулярным временем. До открытия конгресса он оставался за границею.

За это время Николай Николаевич побывал в крупнейших городах Германии, Франции, Италии и Австрии, изучая во всех подробностях устройство химических и физических лабораторий, зоологических и ботанических кабинетов.

В химических лабораториях особенное внимание он обратил на употребление светильного газа в газовых горелках. В Петербурге проектировалось газовое освещение улиц, но о газовых горелках в лабораториях никто не думал. Между тем заменить ими печи и жаровни с углем в лабораториях строящегося Естественноисторического института было делом первостепенной необходимости.

Таких новинок в европейских лабораториях оказалось не слишком много, но они все-таки были, и новое здание института, строившееся под наблюдением

и по указаниям Николая Николаевича, до сих пор делает честь своему строителю.

С тугим мешком заметок и записок, каталогов и прейскурантов разных фирм, предложений поставщиков лабораторного оборудования явился Зинин в Гейдельберг. На вокзале его встретили Менделеев и Бородин.

Сжимая в своих объятиях железными руками по очереди одного и другого, Николай Николаевич мог бы служить хорошей натурой для иллюстрации первых строк знаменитой повести Гоголя. Поглаживая после целования длинные усы, он в самом деле массивной фигурой, горячностью, веселой решительностью был похож на Тараса Бульбу.

— Нет лучше места повидаться со знакомыми, чем Гейдельберг или Париж… — говорил он, оглядывая молодых друзей, — в Петербурге годы проживешь, не встретясь, а в этих городах увидишь всех, едва выйдешь на улицу… Ну кто нынче тут из наших химиков? — спрашивал он, немедля приступая к делу.

В Гейдельберге, кроме Менделеева и Бородина, оказались Леон Николаевич Шишков, Валерьян Николаевич Савич. Николай Николаевич всех их объявил русскими делегатами на конгресс.

Наутро после приезда он предложил Менделееву и Бородину втроем с ним отправиться пока в Швейцарию, а оттуда проехать в Карлсруэ.

Николай Николаевич не выносил бездействия ума и мускулов. В прогулке по Швейцарии на его долю пришлось старшинство и руководство. Вскоре молодые друзья его обнаружили в характере спутника новую, неожиданную черту. Неутомимый испытатель природы, вечный исследователь обладал зоркостью художника и душою поэта. Художников и поэтов пробудил он и в своих спутниках.

«Господи, сколько наслаждения, — писал Бородин матери. — Что за чудная природа! Что за строгие, смелые пейзажи, особенно хорошо восхождение по старой дороге до Андерматта, с гор бегут ручьи каскадами, под ногами ревет Рейсса, клубясь и пенясь, как море; грозные черные утесы, вершины которых теряются в облаках, поднимаются над головой, вдали ледники и снеговые вершины ослепительной белизны… Чудо!»

Менделеев даже не видел возможности рассказать о своих впечатлениях.

«Растяните на четверть версты да поднимите на 30 сажен Цепной мост, по которому мы столько раз ходили в Летний сад, вы получите понятие о мостах Фрейбурга, — писал он своей будущей жене. — Но по нашим рекам, по Парголовским холмам вы никакого понятия не получите ни о мягкой синеве дальних гор, ни о чистейших белых горах, которые кажутся всегда так близко, ни об разнообразии форм огромных острых окал, то дикого бурого цвета, то черных, то зеленых».

К сожалению, сам Николай Николаевич не оставил нам ни писем, ни воспоминаний, и многие черты его необыкновенной личности воспринимаем мы отраженными жизнью и деятельностью его учеников и друзей.

В Карлсруэ поселились все вместе.

На конгресс съехались химики из всех частей света. Вступительное слово произнес Карл Вельцин, профессор Политехнической школы в Карлсруэ, его же выбрали и председателем первого заседания. Постоянного председателя решено было не избирать.

О происходившем на конгрессе Менделеев подробно писал Воскресенскому. Письмо было напечатано в «С.-Петербургских ведомостях». «Заметку о химическом конгрессе в Карлсруэ» Николай Николаевич опубликовал в февральской книжке «Отечественных записок» за 1861 год.

Дело происходило так.

Кекуле предложил на разрешение собрания многие вопросы: о различии частицы, атома, эквивалента; о величине атомных весов; о формулах и даже о тех силах, какие при современном состоянии науки надобно считать причиною химических явлений.

Но в первом же заседании собрание нашло невозможным в столь короткое время обсудить все вопросы и потому решило остановиться только на двух первых.

Кекуле изложил сущность создавшихся противоречий.

После долгих прений собрание решило составить комитет человек из тридцати, с тем чтобы они определили, в какой форме предложить вопросы на голосование в конгрессе. Комитет, в который вошли из русских Зинин, Шишков и Менделеев, собрался тотчас по окончании первого заседания и быстро пришел к убеждению, что вся сущность разноречий сосредоточивается в различии понятий частицы и атома. Поэтому единогласно было решено первый вопрос предложить таким образом: желает ли большинство допустить различие между атомами и частицами?

При рассуждении об эквивалентах пришлось совершенно отказаться от возможности достигнуть соглашения. Одни под эквивалентами понимали количество тел, замещающих друг друга, без изменения основных свойств; другие считали эквивалентами паи, то есть весовые отношения химически соединяющихся тел; наконец, третьи находили, что последовательное проведение понятия об эквивалентах вовсе невозможно, что оно ведет непременно к разноречиям. Разноречия еще усложняются вопросами о частицах. Одни для определения частицы каждого тела хотели признать только химические признаки, то есть реакции; другие считали нужными только физические признаки, и, наконец, третьи утверждали тождество обоих начал, то есть признавали оба пути, и находили, что они ведут к одинаковым результатам.

Утром 4 сентября конгресс продолжил свою работу. За ночь страсти не только не утихли, но обострились. Противники успели обдумать возражения и выступали еще ожесточеннее. Среди химиков, принимавших предложение различать понятия молекулы и атома, но не допускавших тождества «химической» молекулы с «физической», самым непримиримым оказался Кекуле.

— Кто, господа, доказал нам, что химические молекулы тождественны с газообразными молекулами?! — гневно спрашивал ученый своих коллег. — Наличие и величина химических молекул могут и должны быть установлены химическими доказательствами. Физические данные недостаточны для достижений этого результата… Нет, я не отказываюсь от помощи физиков, но в нашем деле не физика решает вопрос, физические методы нужны нам только для контроля…

Кекуле говорил горячо, торопливо, стремясь предупредить возражения. Русские химики Зинин, Менделеев, Бородин явно не соглашались с немецким ученым. Работа молодого Менделеева «О связи некоторых физических свойств тел с их химическими реакциями» была опубликована двумя годами раньше. В ней русский ученый предлагал формулу для определения молекулярного веса газообразных веществ по их плотности. Ученые, знавшие эту работу, а также работы Канниццаро, доказывали, что именно в двойственном подходе к молекуле и надо искать пути для точного определения молекулярных весов. Между физикой и химией виделась уже глубокая связь. Зинин всегда считал, что химик должен обращаться к физическим законам и считаться с ними.

Кекуле возражали Вюрц, Канниццаро, Одлинг и другие. Наконец председатель прекратил прения и дал слово секретарям. Они огласили на немецком, французском и английском языках вопросы, предложенные комитетом для голосования:

«Предлагается принять различие понятий о частице и атоме, считая частицею количество тела, вступающее в реакцию и определяющее физические свойства, и считая атомом наименьшее количество тела, заключающееся в частицах.

Далее, предлагается понятие об эквиваленте считать эмпирическим, не зависящим от понятий об атомах и частицах».

В конце второго дня началась обычная процедура голосования.

— Господа, — обратился президент к собранию, — кто «за», прошу поднять руку.

Рук поднялось так много, что решили не подсчитывать.

Соблюдая формальность, президент спросил:

— Кто «против»?

В дальних рядах взметнулась было одна рука, но так же быстро и опустилась. Результат поразил устроителей съезда. Казалось, важнейшие вопросы решились. Приняв различие атома и частицы, химики всех стран приняли начало унитарной системы; было бы большою непоследовательностью, признав начало, не признать его следствий.

Но утро следующего дня показало, что не так-то просто отказаться сторонникам старых воззрений от своих взглядов.

Уважая в Дюма заслуги старого ученого, съезд избрал его президентом третьего дня.

Грузно поднявшись из кресла, он помолчал минуту, пока в зале не наступила полная тишина.

Многие из сидевших в этом зале хорошо знали Дюма, помнили о его недоброжелательном отношении к французским химикам Лорану и Жерару и их унитарной системе. Вчерашнее единодушное голосование как будто примирило разные стороны. И все с интересом ждали, что сегодня скажет Дюма, открывая собрание.

Его речь лилась плавно, он говорил как настоящий оратор, желая подчинить слушателей своей воле. Но противоречие его доводов с вчерашним решением собрания бросалось в глаза.

— Я предлагаю окончательно решить сегодня такие вопросы, — говорил Дюма, — желательно ли согласовать химическое обозначение с прогрессом науки? Целесообразно ли принять снова принципы Берцелиуса относительно обозначений, внеся в них некоторые изменения? Желательно ли отличать при помощи особых знаков новые химические символы от тех, которые были вообще в употреблении пятнадцать лет назад?

Зинин слушал и не верил своим ушам.

— Какой хитрец! — обратился он к сидевшему рядом Шишкову. — Это значит в неорганической хи-мии оставить старые обозначения, а в органической — принять новые паи.

А Дюма продолжал:

— Подумайте, разве мы сможем применить новые понятия к минеральным соединениям? В нашей науке сегодня ясно видны два направления. Одно представляет ясное последование за Лавуазье, Дальтоном и Берцелиусом. Исходная точка для ученых этого образа мыслей есть атом, неделимое простое тело. Все прочее есть сумма атомов, величина производная от первой. Другая партия идет по пути Ампера и Жерара. Она берет готовые тела и сравнивает их, она берет частицы тел, отыскивает их изменения и сличает их физические свойства. Первая партия все сделала для минеральной химии; в органической она до сих пор бессильна, потому что здесь химия еще немногое может сделать из элементов. Вторая партия, несомненно сильно двинувшая органическую химию, ничего не сделала для минеральной. Оставим же тем и другим действовать своими путями. Они должны сами сойтись!

На трибуну поднялся Канниццаро.

Николай Николаевич давно знал этого высокого, элегантно одетого итальянца с мужественным лицом и умными, проницательными глазами. Канниццаро умел так же страстно и непреклонно защищать свои научные идеи, как когда-то защищал национально-освободительное восстание в Сицилии. Зинин следил за работами итальянского химика, последовательного защитника и пропагандиста унитарной системы.

— Простите, господин президент, — начал Канниццаро, — но я никак не могу согласиться с вами. Я глубоко уверен, что для нас, представителей молодой, но многообещающей науки, невозможна никакая сделка с дуализмом Берцелиуса. Совершенно нежелательно и нелогично переносить химическую науку в эпоху Берцелиуса для того, чтобы химия снова прошла уже пройденный ею путь… Новое слово химической науки — это система Жерара. Она исходит из понятия молекулы, опирается на закон Авогадро и свободна от дуалистического представления, в то время как Берцелиус принимает, что атомы простых тел по отношению к физическим явлениям единицы того же порядка, как и сложные атомы…

Дюма слушал нетерпеливо, едва удерживаясь, чтобы не прервать оратора.

— Система Жерара, — продолжал тот, — родилась не на пустом месте. Она тесно связана с предшествующим развитием химии. Конечно, и в ней есть некоторые недостатки, но в главном она верна, она тот компас, который поможет химической науке быстро выйти на широкую дорогу истинного знания… Вы можете поставить на голосование и основные положения новой системы, — добавил он, — но знайте, систему Жерара нельзя отменить никакими решениями, ибо она сама жизнь.

В заключение, обращаясь непосредственно к Дюма, Канниццаро громко сказал:

— Теперь хотя бы, когда Жерар уже умер, можно было бы отдать ему должное!

Канниццаро, покинув кафедру, шел меж рядов, прямой и суровый. Зинин быстро поднялся навстречу и крепко пожал ему руку.

В зале с новым подъемом начался спор сторонников Берцелиуса и Жерара.

— Мы не можем не считаться с новыми фактами не только химии, но и смежных наук, — горячился Штреккер. — Я против возвращения к Берцелиусу, сегодня он мешает нам глубже проникнуть в тайны природы, тогда как система Жерара позволяет лучше понять новые факты, которые рождаются в наших лабораториях.

Потом выступали Билль, Эрдман, Одлинг. И стало еще очевиднее, что достигнуть в этом вопросе соглашения удастся не скоро. Съезд принимал общую терминологию, без чего химикам стало уже невозможно понимать друг друга, но предоставлял каждому идти своей дорогой, исповедовать свою веру.

Молодые русские химики были довольны и решениями конгресса и своим участием в большом по его историческому значению деле.

Менделеев писал своим землякам Протопоповым в Петербург о конгрессе в Карлсруэ:

«Три дня, на которые собрались химики, прошли, конечно, и весьма приятно и не без пользы. Познакомился там со множеством ученых, с которыми едва ли б свел случай увидеться.

Предметом собрания было рассмотрение нескольких вопросов, предварительное обсуждение которых было поручено комитету, куда выбрали и меня. На конгрессе было приятно видеть то, что новые начала, которым все молодые русские химики давно следуют, взяли сильный верх над рутинным понятием, господствующим еще в массе химиков».

Если наблюдению молодых русских ученых оказалась доступной лишь внешняя, показная сторона происходившего, то в своей «Заметке о химическом конгрессе в Карлсруэ» Николай Николаевич не обошел молчанием и другую сторону дела.

«Третий день представил особый драматический интерес, — писал он. — Дело шло о борьбе двух теорий. При общем сочувствии всей мыслящей части собрания, при слабых возражениях противников Канниццаро объявил единую разумную систему в химии — систему Лорана и Жерара; их имена, как имена величайших двигателей науки, повторялись беспрестанно, и перед этой овацией должен был преклониться председатель. А председателем был Дюма, нравственно задушивший и того и другого… Читатели позволят мне отступление».

Этим отступлением старейшина русских химиков открывает нам еще одну самую яркую и самую интимную черту своей личности — глубокую человечность.

В чем же таился драматический интерес последнего дня работы конгресса?

«Тому лет пятнадцать на всех кафедрах химии в Европе господствовала одна теория химии, основанная Лавуазье, установленная Берцелиусом… — рассказывает Зинин. — И Канниццаро совершенно справедливо заметил, что новая теория сделалась необходимостью времени. В Париже явились тогда два молодые химика, связанные тесною дружбою; эта были Лоран и Жерар. Первый был в 1840 году корреспондентом Академии наук, был знаменит во Франции и в Европе своими трудами и бросил свою кафедру в Бордо, чтобы в Париже работать не одному для подтверждения рядом опытов новых теоретических идей, которыми он хотел пересоздать систему химии. Другой, тоже европейская знаменитость, бросил также кафедру в Монпелье с тою же целью. Оба были семейные и недостаточные люди; оба посвятили себя вполне науке не для насущного хлеба. Лоран должен был взять место пробирмейстера на монетном дворе; Жерар перебивался помощью школы практической химии. Первый желал только кафедры в Париже, чтобы иметь лабораторию, нужную для его занятий. И вакансия открылась во французской коллегии. Его защищали благороднейшие личности — Араго, Био, но оба были математиками, астрономами, физиками, а не химиками. Химики Тенар, Дюма и другие смотрели на него неблагоприятно: он противопоставлял их теории, которую назвал дуалистическою, свою унитарную систему. Он опровергал возможность отличить в данном соединении два составных элемента. Он говорил, что всякое соединение есть нечто единое, в котором элементы могут быть заменены другими элементами или сложными группами, но так, что все соединения подходят к нескольким основным типам, причем все вещества одного типа могут получаться из одного и того же вещества того же типа, заменяя в нем некоторое простое начало или сложную группу простым началом или сложною группою. Он говорил еще (о ересь!), что водород есть металл, и многие другие новизны. Между тем Академия наук пользуется привилегиею предлагать своих кандидатов на кафедры. Тлетворное действие академии не может при этом не выказаться. В других странах образуются в подобных обстоятельствах национальные партии, которые всюду рассаживают своих братцев, детей, племянников. Случается и так, что какой-нибудь почтенный академик и профессор… хоть, например, физики, чтобы передать свою кафедру бездарному сыну, тридцать лет систематически убивает в своих учениках желание избрать его предмет своею специальностью. Парижская академия имела привычку повсюду сажать своих членов. И вот на кафедру химии во французской коллегии посадили Балара, занимавшего уже кафедру в Сорбонне. Дюма был при этом главным действующим лицом. Лоран между тем работал с утра до ночи в сыром подвале, где только и мог устроить себе лабораторию. Он там подготовлял себе чахотку. Отказ в кафедре сломил его. Он с лихорадочною энергией удвоил работу, составляя в то же время свой знаменитый «Метод химии»; но болезнь шла быстрее работы. Он слег и с отчаянием увидел, что оставляет семейство без куска хлеба, а свои идеи, цель своей жизни, неизвестными в их совокупности. Страшна была агония его, когда в предсмертных призраках перед ним мешалась судьба беспомощных детей и невысказанных мыслей. Его сочинение было издано после его смерти Никлесом. За гробом его шел его друг Жерар, вполне разделявший его мысли, уже знаменитый своею «Органическою химией», которую начал издавать… В Жераре особенно поражает реальность его способностей и инстинкт, руководящий его в выборе предметов для исследования. Он постоянно берется за решение таких только задач, которых решение возможно при настоящем состоянии науки. А это не всегда случалось с Лораном: иногда он увлекался интересом вопросов, еще не разрешенных в настоящее время, и впадал в ошибки, конечно другие, но того же самого рода, как и его предшественники. Жерар ожидал за свои сочинения награды, которую он один заслуживал, и заслуживал по всей справедливости. Это была премия Дженнера: 200 тысяч франков, доходы с которых должны были быть выдаваемы за лучшее произведение по органической химии. Но Дюма и тут был настороже, завистливо следя за репутацией молодого ученого. Премия не выдавалась, проценты накоплялись на будущее. Наконец Жерар не выдержал. Он принял кафедры, предложенные ему в Страсбурге, и сорока лет, измученный борьбою, разочарованием в людях, обманутыми ожиданиями, он не устоял против припадка холеры. В два года новая унитарная школа лишилась обоих своих основателей. Она распространилась в Европе… Но во Франции она не имела ни одной кафедры. Наконец в 1858 году, когда Дюма перестал бояться соперников или просто постыдился перед Европою, две премии Дженнера были выданы Шарлю Жерару и Огюсту Лорану… Академия не решилась сознаться, что выдает их вдовам великих химиков, отвергнутых, измученных, задавленных ею за несколько лет перед тем.

Теперь вы поймете, — заключает грустную повесть Зинин, — что слава жертв Дюма, провозглашенная под его же председательством, явилась какою-то Немезидою перед кавалером Почетного легиона большого креста и бывшим пэром. Он окончил заседание одною из тех ловких и гладких речей, на которые был большой мастер. Он признал заслуги двух погибших друзей: он согласился на перечеркивание некоторых формул (маленькое изменение, имеющее для специалистов большое значение). Он говорил о необходимости единства в преподавании, но полагал, что можно еще исправить старые формулы так, чтобы удовлетворить требованиям успехов науки. Когда химики разъехались при пожелании новой встречи, оказалось, что прямые результаты съезда были очень неважны; но важно было лишь то, что все лучшие представители европейской химии оказались партизанами тех, которым тому пять лет их соотечественники не находили достойными ни кафедры в Париже, ни денежной премии».

Вот что считал важным в работе конгресса старейшина русской делегации!