Подвиг Бахрама Чубины
Битва при Герате
История знает много примеров того, как за один кровавый день решалась судьба народа. Достаточно вспомнить битву при Херес де ла-Фронтьера, отдавшую вестготскую Испанию во власть арабов, и битву при Пуатье, когда их натиск был остановлен и спасена Франция; битву при Гастингсе, бросившую Англию под ноги норманских баронов, или битву при Могаче, положившую конец существованию венгерского королевства. Средняя Азия имеет не менее памятные даты: Таласская битва 751 года, решившая спор между дальневосточной, китайской и ближневосточной, мусульманской культурами; битва при Донданекане 1041 года, открывшая путь сельджукам на Ближний Восток, или Катванская битва 1141 года, остановившая успешное движение ислама на много лет и отдавшая Маверннахр в руки каракитаев.
Для VI века такой датой была битва при Герате осенью 589 года .
Мусульманские и христианские источники глухо говорят о большом сражении, в котором Бахрам Чубина одержал верх над царем «китайских тюрок» Савэ.
Вивьен де-Сен-Мартен , а за ним Шаванн и Маркварт считали это событие пограничной стычкой между персами и кушанскими князьками. Шаг вперед в изучении этого вопроса сделал С.П. Толстов , показавший, что врагами персов были действительно тюрки. Продолжая его исследование, мне удалось установить, что Савэ — это удельный князь великого каганата, известный китайским хронистам под именем Янсу-тегина . Но этим вопрос не исчерпан. Все указанные авторы основывались либо на данных византийских источников, либо на арабской версии Табари .
Древняя персидская версия, отраженная у Мирхонда весьма кратко, и более подробно у ранних авторов, до сих пор не подвергалась критическому разбору и сравнению. А между тем она сохранила и донесла до нас целый ряд чрезвычайно ценных и интересных подробностей, опущенных греками, армянами и арабами; именно у персидских авторов герои событий кажутся не бесплотными телами, а живыми, страстными и сильными людьми, в которых чувство долга переплетается с безудержным авантюризмом, а храбрость и благородство — с кровожадностью и жестокостью. Уже по этому одному персидская традиция заслуживает внимания, но, помимо того, подробности, приводимые в персидском источнике, дают нам возможность более глубоко проверить сообщаемые факты, благодаря чему удалось уничтожить еще одно темное пятно в истории Востока и восстановить ход событий, их причины и последствия. Балями, персидский переводчик Табари, мотивирует свое отступление от подлинника тем, что «Мохаммед бен-Джар не дал историю Бахрама Чубины целиком. Я же нашел ее более полной в книге по истории Персии. Я излагаю согласно этой книге» . По-видимому, здесь имеется в виду «Хвадай-Намак» Данишвара, сочинение, составленное в 632–651 гг. и до нас не дошедшее.
Осведомленность Данишвара не вызывает сомнений и поэтому сначала следует по возможности восстановить его версию. Она, как выяснено нами, наиболее полно воспроизведена в «Шах-наме» Абуль-Касима Фирдоуси .
Подходя к изучению поставленной проблемы, надо помнить, что «Шах-наме» не поэма в нашем смысле, а история в понимании того времени, причем написанная великолепным муттакарибом (амфибрахием). Отсюда подробные описания расположений войск, перечисления лиц и деталей, не имеющие конструктивного значения для развития темы, длинноты при передаче речи героев и многое другое. Все эти особенности имели значение для Фирдоуси-историка, а Фирдоуси-поэт проявил свой небывалый талант в предельно лаконичных этюдах природы, в сравнениях и мужественном пафосе при описании кульминационных точек событий.
Это и определило отбор текстов для перевода. Длинноты и повторения сознательно опущены, а там, где изложение событий необходимо, но стихотворная передача не оправдана, в повествование инкрустирован текст Мирхонда, что восполняет смысловой пробел и придает изложению стереоскопичность, облегчающую восприятие. Зато разделы, написанные Фирдоуси на высоком поэтическом напряжении, переданы почти дословно. Переводчик пытался дать адекватный перевод источника и тем самым передать его литературные достоинства, пропадающие при буквальном следовании за оригиналом. Поэтому он сохранил персидское произношение этнонима «тюрк», полагая, что разница между центрально-азиатскими «турками» VI века и турками-османами XIV–XX веков очевидна и не может вызвать недоразумений . Переводчик старался уловить и сохранить сочетание лирических и патетических интонаций с подчас суховатыми и деловыми описаниями; величественных, иногда забытых слов с бытовыми выражениями, как например, «победность» (пирузи) и «скорежился» (бипичид). Вслед за подлинником он то ослаблял, то усиливал интонационное напряжение, стремясь к тому, чтобы в повествовании о великом событии читатель услышал голос великого персидского поэта.
В конце VI века международные противоречия достигли высшей точки напряжения. Виною тому были события, произошедшие на обоих концах евразийского континента.
В середине VI века китайцы сбросили гнет иноземной династии Тоба-Вэй, и в северном Китае образовались два соперничающих царства: Бэй-Чжоу и Бэй-Ци. Тогда же тюрки объединили под властью своих хаганов Великую степь от Желтого моря до Черного, и в их руки попал весь караванный путь и богатые согдийские города — опорные пункты караванной торговли — до границ Персии.
Одновременно Византия, только что завоевавшая гегемонию в Средиземноморье, получила жестокие удары от лангобардов в Италии и авар на Дунае. Чтобы отстоять свои границы, ей было необходимо вести долгую и беспощадную войну, а для этого нужны были деньги. Однако в VI веке золота в обороте было очень мало, следовательно, византийские императоры в качестве валюты должны были изыскивать ценности другого рода. Больше всех других товаров в варварской Европе ценились шелковые ткани, и шелк стал валютой, имевшей хождение наравне с золотом.
Византийская армия VI века в большей части состояла из наемников. Гунны, гепиды, герулы, вандалы, готы, славяне, армяне, арабы и кабилы охотно служили императору, но на плату воинам и подкупы варварских князей требовались огромные средства, и эти средства Византия обрела в производстве шелковых тканей, которые были лучшим подарком для германского или славянского князя. Однако шелк-сырец шел только из Китая. Казалось бы, для чего китайцам трудиться ради процветания константинопольского двора, но тут решающей силой оказались тюрки. Великий хан брал с Бэй-Чжоу плату за союз, а с Бэй-Ци за заключение сепаратного мира и, смеясь, говорил: «Только бы на юге два мальчика были покорны нам, тогда не нужно бояться бедности» .
Тюрки выкачивали из Китая столько шелка, что не могли потребить его сами. Тут на помощь к ним пришли их новые подданные — согдийские купцы, готовые весь излишек пряжи переправить в Византию, которая покупала его по установленной цене и вознаграждала себя на западных рынках. Но караванный путь шел через Иран, а шаханшах и император всегда были врагами. Персы с радостью прикрыли бы торговлю шелком вообще, но доходы от пошлин позволяли им содержать двор и войско. Поэтому они пропускали к своим врагам минимальное количество шелка по ценам, которые они сами назначали . В интересах Ирана было не увеличение оборота, а повышение цен, чтобы извлечь из рук своих врагов как можно больше золота и уменьшить возможности греков нанимать в Европе воинов для борьбы с Ираном. Эта система била также по интересам тюркских ханов и их друзей, согдийских купцов, ибо они не могли вывезти и продать свой товар. Попытки их договориться с персидским царем были неудачны; окольный путь через бесплодные степи к северу от Каспийского моря оказался труден и небезопасен, так как воинственные угры, отступавшие перед тяжелой конницей тюрок, могли легко подстеречь и разграбить любой купеческий караван.
В 569 году греки и тюрки сумели обменяться посольствами и установить, что их интересы совпадают. Так родился тюрко-византийский военный союз, направленный против Ирана.
С 579 года в Иране правил шах Хормизд, по матери родственник тюркского хана. Столпом его власти были двенадцать полков конных стрелков, обучавшихся своему искусству с детства. Это были профессиональные воины, получившие от шаха плату за службу . Опираясь на них, Хормизд попытался уменьшить силу и влияние вечно фрондировавшей аристократии, но казни сделали его власть непопулярной в стране и тогда-то греки и тюрки нанесли решающий удар, который должен был покончить с Ираном и раскрыть ворота с востока на запад.
Осенью 589 года положение Ирана было отчаянным, ибо, как говорит арабский историк Табари, «Враги окружили Персию, как тетива — концы лука». Лишь мужество персидских конных стрелков и их полководца Бахрама Чубины отвело от страны смертельную угрозу . Бахрам лично застрелил предводителя тюрок, называемого в персидской литературе Шаба или Савэ-шах.
Рассказ о войне, происходившей на западной границе Ирана, содержится в грузинских летописях: «Тогда император велел передать царю Грузии Гуараму значительные суммы денег, чтобы этот последний привлек войска северных народов и направил их на Персию. Гуарам так и сделал. Созвав осов, дзурдзуков и дидойцев, он дал им в начальники грузинских эриставов, и эти народы вошли в Азербайджан, который они принялись опустошать. Таково было печальное положение персов, отвлеченных другими заботами, когда появился в их стране человек, по имени Бахрам Чубин, который дал битву тюркам, вторгшимся в Персию, о чем подробно рассказано в персидской истории. Он убил царя тюрок и обратил его армию в бегство; а что касается греческих войск, проникших на персидскую территорию, то они отступили и вернулись в Грецию» . Современники событий единодушно расценивали победу при Герате как спасение Ирана от полного разгрома. Советник шаха Хормизда, Йезанбахш говорил: «Если бы Савэ-шах прошел до Рума, то от Ирана остался бы комочек воска». Могущественные Саманиды возводили свою генеалогию к Бахраму Чубине, а народные массы восточного Ирана в тяжелый период арабского владычества создали легенду, что Бахрам Чубина воскреснет, вернется на землю и, изгнав арабов, победит ислам . Стихи об отражении тюркского нашествия сохранились во многих списках, украшенных миниатюрами, изображающими различные подвиги персидского полководца.
В Государственном Эрмитаже хранятся изображения самого Бахрама, шаха Хормизда, тюркских и персидских воинов VI века. Кроме того, известно много тюркских наскальных изображений, статуй и других предметов искусства, характеризующих эту жестокую, но волнующую сердце эпоху. В нашей работе читатель найдет образы далекого прошлого, запечатленные в металле, глине и чеканных строках величайшего персидского поэта Фирдоуси. Они приоткроют перед ним завесу ревнивого времени, познакомят его с тенями минувшего и, может быть, хоть на миг воскресят живую страницу великого прошлого народов Азии.
Подвиг Бахрама Чубины
…Царствование Хормизда ибн Нуширвана продолжалось 12 лет. Когда он сел на царство, опытных людей унизил и всех писцов великих и священнослужителей и людей, которых отец его возвеличивал, всех до одного убил. Затем Савэ-шах , турк, с четырьмя стами тысяч всадников вошел в Хорасан, и Хормизд оказался в тяжелом положении, ибо из Рума и Аравии и от хазар с четырех сторон напали на его царство, и войска уже вошли в Иран. Тогда он послал Бахрама Чубина против Савэ-шаха по указанию Михран-ситада , который слышал турецкие предсказания в то время, когда родился Хормизд. Шах нашел Бахрама по признакам, которые указал Михран-ситад, и Барам пошел на Савэ-шаха, и это длинная история…
Муджмаль ат-Таварих валь-Кысас
анонимное сочинение 1126 г.
Выступление Савэ-шаха против Хормизда
Лишь десять Хормиздовых лет пронеслись,
Повсюду враги на Иран поднялись.
С востока Савэ ополчился на бой,
Несметную силу ведя за собой:
Четыреста тысяч отважных бойцов
И тысячу двести военных слонов.
Как будто основу пронзают утки
От степи Гератской до Мервской реки.
Под войском от войска не видно земли,
И войска не видно в подъятой пыли.
Он шаху Хормизду послание шлет:
«Сгоняй на работу подвластный народ.
Мосты и дороги повсюду чинить,
Еду припаси, чтобы войско кормить,
Да помни про сабли моей острие.
Хочу я пройти через царство твое!»
Речь турка у шаха застряла в ушах,
От страха всем телом скорежился шах.
А с западной кесарь пришел стороны
Сто тысяч привел из румийской страны.
Воинственных всадников знатных родов.
Война поднялась из-за тех городов,
Что некогда славный Хосрой захватил,
А ныне их кесарь мечом возвратил.
Враги по хазарской дороге пришли.
Страна потемнела в подъятой пыли.
И вождь их пустил от армянских высот
Отрядами до Ардебильских ворот.
И войско пришло из арабской земли,
Вновь Амр и Аббас [34] это войско вели,
Бесплодной пустынею стала страна,
Откуда тучнела Хормизда казна.
Куста не оставило войско врагов
До самых ефратских крутых берегов.
Когда же судьба потемнела кругом,
С границ поскакали гонец за гонцом
К Хормизду. Внезапной бедой удручен
В убийстве мобедов [35] раскаялся он.
В изгнании мудрые умерли зря,
Советчика не было подле царя.
Решился взволнованный царь наконец:
Велел он вельможам прийти во дворец.
И всем благородным поведал про то,
Что с древности самой не помнит никто,
Чтоб столько враждебных и мстительных стран
Войной одновременно шло на Иран.
Вельможи толпой поклонились ему,
Но все их советы свелись к одному:
О шах! Ты приятен и мудр, но хоть раз,
Для этого дела послушайся нас.
Ведь все мы, кого ты созвал на совет,
Не скажем того, что один лишь мобед.
Но ты зороастрову веру [36] забыл,
Писцов [37] и мобедов ты сам истребил.
Подумай, где можно мобеда найти,
Чтоб нашу страну неустанно блюсти,
При шахском дворе отыскался мобед,
Он вышел и молвил Хормизду в ответ:
«О шах, не страшна нам хазарская рать,
Коль мы не помешкав пойдем воевать.
С румийцами вновь договор заключим.
Арабов немедленно в прах истребим.
Но грозный Савэ приближается к нам,
Чернейшее дело скрывается там.
Лишь турки с востока нахлынут волной,
Губительна трата минуты одной.
Войска собери, ибо славный Хосрой
Велик был лишь силой своей войсковой».
Военные списки доставили в миг,
Счет войска по спискам ста тысяч достиг
Пехоты и конницы. Молвил мобед:
«С такими войсками страшиться не след.
Но следует кривду из сердца изгнать,
Царям подобает народ охранять».
И к кесарю шах направляет гонца,
Ученого мужа, бойца и писца,
И кесарю молвит: «В румийской стране
Ты царь, а чужого не надобно мне.
Те земли, что взял у тебя Нуширван,
Возьми и не трогай Великий Иран».
И тотчас же кесарь, спокоен и рад,
Страны не обидев, вернулся назад.
От поднятой пыли померкла заря,
Войска собрались по приказу царя.
Хормизд их в армянские горы послал,
Хуррад фарроносный [38] начальником стал.
Дороги хазар преградили они,
В армянских горах победили они
И многих убили из вражьих полков,
И много набили добычей вьюков.
И понял Хормизд, пролетела беда,
Теперь на востоке лишь зрела вражда.
Фирдоуси
* * *
Когда дух Хормизда от этих врагов освободился, он устроил совет с людьми разума и опытности об отражении Савэ-шаха. Тогда один из присутствующих на собрании доложил: «О государь! Отец мой такого человека знает, который по причине преклонного возраста, ныне, от службы отставленный, сидит дома». Хормизд сказал: «Да, я отца твоего хорошо знаю. Он во время Хосроя мою мать из Туркестана доставил в Иран. Теперь что ты о его словах скажешь?» Тот человек продолжал: «Когда вчера отец от меня услышал, что государю потребовался человек, чтобы послать его на войну с Савэ-шахом, то сказал: „Мне в этом случае следует рассказать, и я обязан довести до слуха царя“». Когда Хормизд услышал это, то приказал себя об этой тайне осведомить.
Старец сказал: «В то время, когда меня послал справедливый государь, шах Нуширван, в Туркестан сватать дочь хакана, хакан меня пожаловал всяческими подарками и ласками, и, осведомившись о цели посольства, приказал, чтобы дочерей его мне предъявили, дабы я, одну из них выбрав, доставил в Мадаин . Однако, так как ханша-мать, которая была прабабушкой государю земли и времени и родственницей хакана, не хотела, чтобы ее дочь с ней разлучалась, она приказала, чтобы царевен и невольниц, разукрасив, мне показали, а дочь хакана без украшений была среди них. Но я, бросив взгляд на ту чистую жемчужину, похожую на высочайшего хакана, выбрал ее, причем хакан выказал расстройство. Хакан, послав к астрологу, приказал, чтобы тот посмотрел гороскоп этой великолепной звезды и о исходе жизни девушки в Персии сообщил. После осмотрительного изучения астролог доложил: „Из небесного расположения явствует, что эта достойная женщина от персидского царя родит сына, низкого роста с большими глазами и великим умом, и к нему перейдет после отца его царство; некто из этой страны (Туркестана) ополчится для завоевания его страны, но этот счастливчик, предводителя, высокого мужа, с большим лбом, с вьющимися волосами, полным лицом, смуглого, со сросшимися бровями, худощавого и зловредного, на войну с ним пошлет; он враждебного царя убьет, войско его погубит и имущество разграбит“. Когда хакан узнал небесные тайны, то с царскою роскошью снарядил дочь в дорогу, чтобы я ее в Мадаин доставил».
Произнеся эти слова в совете Хормизда, многолетний старец скончался. Шах и присутствующие весьма этим были удивлены, и все собравшиеся от ступеней высочайшего трона отправились на розыски; старательно ими занялись и после доложили государю: «человек с вышеописанными приметами — это Бахрам Чубин. Он был один из спахбедов царского рода и с эпохи Нуширвана до времени Хормизда имел в своем ведении области Армению и Азербайджан. Он превосходил других персидских марзбанов обилием доблести, таланта и бодрости. После встречи с вельможами царства Хормизда Бахрама назначили на войну с Савэ-шахом. Когда указ о войне с Савэ-шахом для Бахрама Чубина был изготовлен, Хормизд его из Армении вытребовав, приказал, чтобы войско, столь многочисленное, сколь он хочет, выбрал и на войну с Савэ-шахом отправился. Бахрам двенадцать тысяч знаменитых людей, в возрасте от сорока до пятидесяти лет, выбрал. Хормизд ему сказал: „Как ты со столь малым войском идешь на войну с человеком, у которого есть триста тысяч мужей?“ Бахрам ответил: „То войско драгоценнее того, которое у него есть; многие из прежних полководцев считали, что с двенадцатью тысячами человек можно победить врагов несметных и войска неисчислимые“».
Бахрам, совершив поход, достиг Хорасана.
Мирхонд
Отправка Хуррада Бурзина к Савэ-шаху
Нить мыслей у шаха вилась в голове,
Он помнил о войске и силе Савэ.
Он думал: как будет держаться Бахрам?
И сердце разбила тоска пополам.
А ночью Хуррада Бурзина позвал,
К зловредному турку скакать приказал.
Сказал он: «К Герату сперва поезжай,
Там войско в долине увидишь ты. Знай,
Что это воитель Бахрам Чубина,
Да будет победа ему суждена!
Его отыщи и ему расскажи,
Что радостной вестью из лести и лжи
Раскину тенета в глубокой тени,
Но тайну от прочих надежно храни».
В дорогу немедля собрался Хуррад,
Явился к Бахраму под город Герат
И тайное дело поведал ему:
«Раскинуты сети врагу твоему».
И к шаху Савэ он один поскакал,
Туда, где стояли слоны и войска.
Увидел царя, поклонился ему,
Один на один подольстился к нему.
К Герату советовал двинуть полки,
И турки дошли до гератской реки.
Турецкий разъезд, отряженный в дозор,
Заметил войска и Бахрамов шатер,
Он быстро вернулся с докладом к Савэ,
«Там войско и витязь у них во главе».
Савэ к отступленью не видя пути,
Хуррада Бурзина велел привести;
И резкое слово, гневясь, произнес:
«Коварный, ты видишь утеса откос [40] .
Ты послан Хормиздом меня обольстить,
Раскинуть тенета и в них заманить.
Ты путь мне указывал в руки врагу,
Иранцы стоят на гератском лугу».
Хуррад отвечает, склонившись пред ним:
«Не верь подозрениям черным своим.
Наверно, там просто восточный марзбан [41] ,
Быть может, купеческий там караван,
А может быть, кто-нибудь, алча наград,
Царю в подкрепленье приводит отряд.
Ну кто же посмел бы восстать пред тобой,
Коль реки и горы выходят на бой.
Разведчика надо направить туда».
И царь, успокоясь, ответствовал — «да».
Хуррад, от царя возвращаясь в шатер,
Увидел, что ночь опускается с гор.
И скрылся от турок в глубокую тьму,
Чтоб смерть не приблизилась нынче к нему.
Царевича сразу направил хаган [42] ,
Велев разузнать, для чего пехлеван [43]
Явился с войсками под город Герат,
И дал ему в свиту отборный отряд.
Царевич, до персов чуть-чуть не дойдя,
Отправил дружинника вызвать вождя.
Дружинник иранцам кричал:
«Господа! Кто вождь ваш? Пусть выйдет немедля сюда,
Затем, что наследник царя моего
Желает без стражи увидеть его».
Посыльного тотчас послали к шатрам;
Палатку немедля покинул Бахрам,
И славное знамя поставить велел [44] .
Царевич, увидя его, подлетел
На резвом, покрывшемся пеной, коне
И крикнул: «То правда-ль, как сказано мне,
Что будто в Иране обижен ты был
И кровью свое оскорбление смыл,
И ныне явился союзником к нам?»
«Господь упаси меня», — молвил Бахрам.
Я шаху Хормизду вернейший слуга,
Пришел я, чтоб выгнать из Парса [45] врага.
Лишь вести о турках китайских равнин [46]
С восточной границы дошли в Мадаин,
Хормизд меня вызвал и молвил — «Иди!
Пути их мечом и стрелой прегради».
Царевич обратно, к отцу, поскакал,
И все рассказал, что от перса слыхал.
Уверился царь в подозренье своем,
Немедля послал за иранским послом.
«Бежал он», — ответили слуги ему,
Он, кровью заплакав, сказал: «Не пойму,
Как путь отыскал себе этот злодей,
Ведь ночь и повсюду без счета людей,
Позор, коль преступно-небрежен дозор,
Мы жизнью заплатим за этот позор».
Сон Бахрама
Ответив нахальному турку, спахбед [47]
Созвал благородных к себе на совет,
И все согласились сражаться, да так,
Чтоб сделался день как полуночный мрак.
Заснули иранцы и турки. Покой
В ту ночь утомленному был даровой.
Бахрам удалился в палатку и лег.
Но боль отодвинуть от сердца не мог.
Приснилось ему, что турецкая рать,
Во льва превратилась, чтоб с ним воевать.
Он видел, что войско разбито совсем,
К Багдаду дорога открыта совсем,
От витязей вражьих пощады он ждет,
И пеший, без спутников в поле идет.
Когда же очнулся от страшного сна,
Был мрачно задумчив Бахрам Чубина.
Он встал и оделся и вышел, но сон
Друзьям рассказать не осмелился он.
Веселый и бодрый явился Хуррад
И молвил: для битвы настала пора,
Взгляни на врагов и на наши силки [48]
И души иранцев храни от тоски.
Уж утро блестит, как румийки лицо,
Пора для сражения ставить бойцов.
Бой Савэ и Бахрама
Савэ обратился к своим колдунам:
Колдуйте, — сказал — чтоб иранским сердцам
Скорежиться, свиться, да так, чтоб вреда
Они не чинили для нас никогда.
И тут колдуны принялись колдовать,
Огонь они начали в небо бросать.
Все взвихрилось, черная туча пришла,
И стрелы в иранцев метать начала.
Но понял и крикнул отважный Бахрам
Соратникам доблестным, верным друзьям:
«Закройте глаза, не смотрите кругом,
Ведите отряды на битву с врагом,
Бесовские стрелы не явь, а обман,
От них не бывает губительных ран.
Ведь турок придется оплакивать нам!»
И крик боевой полетел по полкам.
На поле сражения глянул Савэ,
Не видел успеха в своем колдовстве.
И как на ягненка бросается волк,
Так турки на левый ударили полк.
Разбили, на центр обратились, и тут
Увидел Бахрам, что иранцы бегут.
Трех турков он сам опрокинул с седла,
Промолвив: «Неправильно битва пошла,
Смотрите, каким должен сделаться бой,
Стыда у вас нет перед Богом и мной!»
А после он к правому прянул крылу.
Как лев разъяренный в ответ на стрелу.
Когда же врагов и отсюда отбил,
И знамя турецкое в прах уронил,
Вернулся и другу промолвил: «Беда;
Не сбыться бы этим словам никогда,
Но если все также продолжится бой,
То всем нам бежать иль идти на убой.
Быть может, дорогу для бегства найдем».
Искали, но горы стояли кругом [49] .
Тогда обратился к соратнику он:
«Пред нами огромный железный заслон,
Лишь тот, кто пробьет его пикой стальной,
К иранскому шаху вернется живой.
Нам будет спасение — сабля и нож.
Укройся щитом и в кинжалы… Даешь!
И если удача появится тут,
Нам будет корона наградой за труд.
Ну кто б из нас белое черным нарек?
Будь доблестью — верность, надеждою — Бог!»
Савэ обратился к своим старшинам:
«Откройте дорогу военным слонам,
И войско в последнюю бросьте борьбу,
Чтоб сделать им черной и тесной судьбу».
Спахбед на главу надевает шелом,
И стрелы пускает весенним дождем.
И ринулось войско по следу вождя,
И звезд не видать от такого дождя.
Просверлены хоботы страшных слонов
Трехжальными [50] стрелами метких стрелков.
От боли слоны обратилися вспять,
Взбесившись, топтали турецкую рать,
Враги побежали, про битву забыв,
От крови долина, как нильский разлив,
Турецкое войско смешало ряды.
Закончилось дело победой Беды.
За войском своим на холме небольшом
Савэ на престоле сидел золотом,
Смотрел на доселе отважных солдат,
Подобно лавине бегущих назад.
Все пылью покрыты, душой смятены,
А пьяные кровью и битвой слоны
Давили бегущих и гибнущих зря,
Слезами наполнились очи царя.
Арабскую лошадь ему подвели,
Вскочил он в седло, чтобы скрыться в дали.
Но сзади, как слон опьяненный, Бахрам,
С арканом и луком, летел по пятам.
Иранцам крича: «Горделивые, эй!
Беда их отметила меткой своей!
Окончилось время секретных речей,
Настала пора для старинных мечей!
Колите и стрелы пускайте опять,
То всадников дело, колоть и стрелять!»
На чалом [51] коне, как на скачущем льве,
Покинувши трон, уносился Савэ.
В руках у Бахрама мелькнула стрела:
Из тополя древко, а перья орла,
С подобным воде, закаленным концом [52] ,
И лук, заскрипев, изогнулся кольцом.
Когда же спустил тетиву Чубина,
То в турка до перьев вонзилась она.
Секунды Савэ не остался в седле,
Кровавый поток побежал по земле.
Так умер владыка златого венца
И рати, не знавшей числа и конца,
Затем лишь, что неба таков поворот [53] ,
А в нем состраданья никто не найдет.
Когда же приблизился грозный Бахрам
К кровавому трупу, лежавшему там,
И царскую голову саблей отсек,
Туда не пришел ни один человек,
Лишь после бегущие турки нашли
Безглавое тело в кровавой пыли,
И землю наполнили стоном своим,
А небо взволнованно вторило им.
«То божие дело, — сказал Пармуда [54] , —
Что счастье Бахрама не спало тогда».
В ущелье стремилась толпа беглецов.
Ущелье, от давки, полно мертвецов.
Один из десятка, оставшись живой,
Бежал, не убитый иранской стрелой,
Ни острою саблей, ни длинным копьем,
Ни жаждущим крови безумным слоном.
Казнь колдуна
К девятому часу кровавого дня,
Живыми остались лишь те, что стеня,
Стояли, опутаны цепью стальной
С израненным телом и горькой душой.
Кольчуги и шлемы валялись в пыли,
Те шлемы сегодня голов не спасли.
Без всадников кони бродили везде,
И кровь растекалась подобно воде.
Спахбед неустанно бойцов объезжал,
Чтоб видеть, кто жив, кто в сражении пал.
И встретив Хуррада, велел разузнать:
«О ком надлежит нам теперь горевать».
Хуррад, не замедлив, пошел по шатрам,
Увидев, что убыл из войска Бахрам,
Племянник спахбеда, один из вождей,
Искал и расспрашивал всюду людей,
Пытаясь напасть на утерянный след,
И трупы проверил, но знатного нет.
Спахбед с огорченьем про это узнал.
«О храбрый и добрый», — он с грустью сказал.
Вдруг, вечером поздно, является тот
И рыжего турка с собою ведет,
Урода, от злобы бессильной в слезах.
«О, вечно живи и не падай во прах!» —
Промолвил Бахраму великий Бахрам,
А гнусного турка допрашивал сам:
«Ты, адская рожа, теперь отвечай,
Родню без утайки свою называй.
Ведь матери плакать твоей надлежит».
И турок, склоняясь пред ним, говорит:
«Колдун я, а знатность чужда колдуну,
Когда ж предводитель идет на войну,
Я сны колдовством насылаю на тех,
Кто тверд, чтоб спасался стремительней всех.
Твой сон — это дело науки моей,
Да надо бы средство искать посильней.
Под темным влиянием вредной звезды
На ветер пошли колдовские труды,
Но дай мне пощаду и в новой борьбе
Полезным и верным я буду тебе».
Задумался, просьбу услышав, спахбед
И сделался желтым лица его цвет:
«Быть может, в какой-нибудь новой войне,
Искусство его пригодится и мне».
Но после раздумья промолвил: «Савэ,
Нашел ли спасенье в его колдовстве?
Все доброе Бог посылает тому,
Кто помня о благе, стремится к нему».
Он голову турку велел отрубить,
И душу от тела велел отделить.
И казнь совершилась. Он, на ноги встав,
Сказал: «Ты, который воистину прав,
Победность, Величие, Царский Венец,
Печаль и Веселие наших сердец,
Священная Мощь над высот высотой!
Тот счастлив, кто смеет идти за тобой!»
А писарь [55] великий промолвил: «Спахбед,
Один ты, другого подобного нет.
Не знали таких Феридун, Нуширван.
Ты трон утверждаешь, спасая Иран,
Народ охраняешь от злобной судьбы,
Тебе пехлеваны другие — рабы.
Отважным на поле и мудрым в совет,
Приходишь, потомок спахбеда, спахбед,
Прекрасен рожденьем, прекрасен на вид…
Поистине истинный ты Кеянид» [56] .
И воины те, что вокруг собрались,
Прослушавши слово писца, разошлись.
Фирдоуси
Выстрел Бахрама спас Персию.
Табари
Из персидской поэзии
Фирдоуси
из «Шах-Наме»
Когда ж барабаны забили вокруг…
Когда ж барабаны забили вокруг
И войнолюбивые двинулись вдруг,
Ты скажешь: земля поднялася грядой,
Налитая к небу жестокой враждой.
Тут землю основой увидел Хосрой,
Утком — наступающих воинов строй,
Наполнилось мыслями сердце его,
И чащею сделался мир для него.
Вдруг вырвался гот из воинственных толп,
Весь в черном железе, похожий на столп,
И крикнул Хосрою: «Врагов осмотри!
Где раб, пред которым бежали цари.
Его указать мне — вот дело твое.
А дело для сердца мужского — копье!»
Припомнивши битвы минувшие, шах
Стоял молчаливо, с тоскою в очах.
А после ответил: «Что ж, выйдя вперед:
Он в поле заметит тебя и найдет.
Попробуй тогда от него не бежать,
Чтоб губы потом от стыда не жевать».
Тут гот от Хосроя вернулся назад,
Схвативши копье, и сражению рад.
Как слон опьяненный, он шел, разъярен,
Иль будто был ветру товарищем он.
Елян Сина крикнул Бахраму: «Гляди!
Там див пред румийцами встал впереди.
Как слон он, железная пика в руках.
И спрятан аркан далеко в тороках».
В руках у Бахрама взметнулся клинок,
Свистящий, как в свежей листве ветерок.
Шах на ноги, это увидя, вскочил,
На гота заплаканный взор устремил.
Лишь только рванулся румиец на бой,
Сжал пятками землю сухую Хосрой.
Не сделала пика Бахраму вреда,
Щитом отразил он удар без труда,
Ударил ответно, клинком боевым,
И гот — пополам развалился пред ним.
Насир Хосров
Узнавши, что заняли Мекку потомки Фатьмы…
Узнавши, что заняли Мекку потомки Фатьмы,
Жар в теле и радость на сердце почувствуем мы.
Прибудут одетые в белое божьи войска;
Месть Бога над полчищем черных, надеюсь, близка.
Пусть саблею солнце из рода пророка взмахнет,
Чтоб вымер потомков Аббаса безжалостный род,
Чтоб стала земля бело-красною, словно хулла,
И истинной вере дошла до Багдада хвала.
Обитель пророка — его золотые слова.
А только наследник имеет на царство права.
И, если на западе солнце взошло, не страшись
Из тьмы подземелий поднять свою голову ввысь.
Омар Хайям
Я ни ада, ни рая не сумею найти…
Я ни ада, ни рая не сумею найти.
Из чего мою глину Ты содеял, Господь?
Как блудна, как безбожна, как несчастлива плоть,
Ни надежды, ни веры не имею в пути…
Саади
Когда-то я в книге какой-то читал…
Когда-то я в книге какой-то читал,
Что некто во сне Сатану увидал.
Тот был кипариса стройнее на вид,
И свет исходил от прекрасных ланит.
Сказал человек: «О отец суеты!
Пожалуй, красивее ангелов ты,
А в банях украдкой рисуют тебя,
Противно и гадко рисуют тебя».
Тут див, испустивши рыданье и вздох,
Ответил: «Ты видишь, не так уж я плох.
Во мне безобразного нет ничего,
Но кисти в руках у врага моего».
Суфийская мораль
Пей вино…
Пей вино!
Сожги святые книги!
Брось огонь в святилище Каабы!
Гостем будь языческих кумирен!
Только людям не твори обиды.
Персидские народные четверостишия
Я дома любимой под вечер достиг…
Я дома любимой под вечер достиг.
Там вздох мой из боли сердечной возник,
А пыль, что упала с ее башмака,
К глазам я прикладывать ныне привык.
Вдова, если даже из близких она…
Вдова, если даже из близких она,
Для нового мужа — змея, не жена.
Скорми хоть мосамму, хоть курицу ей,
Она лишь покойнику вечно верна.
Трех любимых имею друг друга пестрей…
Трех любимых имею друг друга пестрей,
Куропаточка-друг, попугай, соловей.
К попугаю моя потянулась рука,
Соловей с куропаткой бежали скорей.
Как печально, что наши сердца не в ладу…
Как печально, что наши сердца не в ладу,
Ты смеешься, я плачу, тоскую и жду.
Полюбившее сердце — сгоревший кебаб,
Так не жги ж его больше, как душу в аду.
Темноокая мне померанец дала…
Темноокая мне померанец дала,
Я подумал: «От бога посылка пришла».
И отвел ее за угол, за руку взял,
А она поцелуем меня обожгла.
Переулком моя дорогая идет…
Переулком моя дорогая идет.
Аромат ее локонов ветер несет,
Всколыхнул он мне душу известьем о ней,
От молитвы отвлек засмеявшийся рот.
Летом зной изнуряющий, мучит жара…
Летом зной изнуряющий, мучит жара,
А зимою ветров со снегами игра.
Хорошо лишь весною, когда в Ноуруз
Приглашения слышишь с любого двора.
Дорогая, расстаться с душой не беда…
Дорогая, расстаться с душой не беда,
Расставание с другом труднее всегда,
Я собрался в дорогу, а милая здесь.
Как могу без нее я скитаться года?
Можно сердце красоткам небрежно отдать…
Можно сердце красоткам небрежно отдать,
Можно другу покой безмятежный отдать,
Ну, а если садовник согласие даст,
Можно ключ от души самой нежной отдать?
Увязала вьюки и ушла поскорей…
Увязала вьюки и ушла поскорей
За кочевьем в бескрайность далеких степей,
Беззаботность и юность и гордость моя,
Все ушло за кочевьем любимой моей.
Показалась звезда, а за нею луна…
Показалась звезда, а за нею луна,
Ночь ясна, каравану дорога видна.
Не спеши караванщик, подруга моя
Так нежна и слаба, — не отстала б она.
Чем я был? Был в ладони любимой иглой…
Чем я был? Был в ладони любимой иглой,
И меня она крепко сжимала рукой.
Смерть пришла, чтобы душу забрать у меня,
Но душа моя скована с милой душой.
Али Акбар Деххода
Лучшее деяние скряги
Раз умирал скупец, скорбя о той казне,
Что он копил всю жизнь, пренебрегая сном;
О треволнениях, что он переносил.
Крестьянский урожай к себе сбирая в дом.
Несытому, ему, как выпить океан,
Был караван-сарай, наполненный зерном.
Он этого зерна за всю бы жизнь не съел,
Но строгий вел учет ему он день за днем.
Вот умер скряга так, как прочие скупцы.
И вот уже никто не говорит о нем.
А что же доброе он в жизни совершил?
Лишь то, что умер он в ничтожестве своем.
Бехар
1909–1920
Жалоба
Изнемог я, блуждая по Рею,
Не стонать от несчастий не смею,
Разве правду писать невозможно,
Иль мои доказательства ложны?
Или доводы слабы, как тени?
Или слабы мои убежденья?
Разве я в прихлебателей стае
Клянчил хлеб у дверей негодяев?
Обивал у министра пороги?
За подачку ли кланялся в ноги?
Нет! Но стали в блистательном Рее
Оскорбления долей моею.
Грех мой в том, что с другими не схож я,
Тягочусь я безумьем и ложью.
Я страдаю от козней кастратов,
Ибо семенем чресла богаты.
Я не вождь для простого народа,
Не игрушка для знатного рода.
И за это, как прежде пророки,
Заключен я в мой дом одинокий.
То меня посылают в изгнанье,
За талант и бесспорные знанья;
То глупцы осыпают хулою
Клеветнической, словно золою.
Ибо жизнь моя — в слове чудесном,
Счастье — в дивном искусстве словесном.
Потому что кладу я частицы
Современной души на страницы.
Нет, не будет сокрыто веками
Между строк затаенное пламя.
Как звезда, для родного Ирана
Будет стих мой светить постоянно.
Потому что и в счастье и в горе
Буду тверд я, и в битве и в споре.
В этом грех мой, и с ним постоянно
Я иду по дороге Сальмана.
Я не лжец, не лукавый придворный,
Чужд я лести и хитрости черной.
Как огонь, мое светится слово,
Честь — прозрачней воды родниковой.
Я снискал себе имя по праву,
Презирая дешевую славу.
Я умом добывал себе пищу,
Я горбом себе строил жилище.
Мысль пылала в бессонные ночи,
Не смыкались усталые очи.
Как струна, напрягалися чувства
Много лет для святого искусства.
То меня англичане когтили,
То мне русские зубы крушили.
Их гоненье и частые беды
Гнали к Рею меня из Мешхеда.
Рот мой, сыпавший жемчуг без страха,
Заткнут ныне велением шаха.
Бедам предан я ныне в угоду
Ненавидящим нашу свободу.
Проходимцем меня называют,
Помышленья мои искажают.
Жизнь моя — это к правде стремленье,
Ныне горечь моя в исступленье
Стала выше небесного круга,
Но истерлась на теле кольчуга.
Я мечтал, что закон и свободы
Утвердятся на долгие годы.
А теперь не хватает отваги,
Чтобы слово доверить бумаге.
О свобода, свобода святая,
Я о встрече с тобою мечтаю!
Чтоб идти за победой твоею,
Я кричу, я зову тебя к Рею.
Адская касыда
Страшен мне огонь подземный, раскаленный ад,
Царь-мучитель, сонмы бесов и огромный гад,
Что хвостом двухсотсаженным потрясает мрак,
Человека держит в пасти; грешник тоже враг.
Страшен мне грифон, чье тело словно Каф-гора,
Он сидит под адским древом, — там его нора.
Я боюсь реки, кипящей клубами огней,
В ней гнездятся осьминоги, крокодилы в ней…
Из огня подъемлет мощно дуб огромный стан,
Каждый плод его противен, словно Ариман.
Булавы боюсь тяжелой, что, упав с высот,
Сокрушает кости грешных, головы толчет.
В небесах колодец бедствий виден нам с земли,
Он ужасен, заключен в нем прах врагов Али.
О, как страшны скорпионы на камнях пустых!
Люди к змеям убегают, чтоб спастись от них.
Каждый миг дарует душу грешнику господь,
Чтоб отнять ее, оставив на погибель плоть.
Тоньше волоса, острее, чем кинжала край,
Мост ведет над адской бездной в светлый божий рай,
Кроме нескольких ученых, равных вам и мне,
Все исчезнет в этой бездне, все сгорит в огне.
Полинезия, Россия, Африка, Тибет
И Китай в аду потонут, — им спасенья нет!
Вашингтон, Париж и Вена, Лондон и Мадрид —
Все погибнут непременно, все в огне сгорит!
Кто не стал шиитом, вере преданным вполне,
В судный день очнется в пекле, в адской глубине.
Но шиит, надевший галстук, новой моде рад,
Будет тлеть на адских углях, испуская смрад.
Кто хитро себе чалмою локоны покрыл,
За чалму того потянут в самый жар и пыл.
Кто вершит теперь в Иране шахские дела,
На столе распластан будет и сгорит дотла.
Конституцию в палате славит депутат.
В судный день такому будет меджелисом ад.
Журналист со строк газеты выпускает вонь.
На его газету с неба упадет огонь.
Конституции ученый служит без стыда,
Будут дух его и тело в бездне навсегда.
Вот купец, который денег как-то не дал мне.
Будет вместе с караваном он на самом дне.
Покупателей торговец хочет обмануть,
И его потащат завтра черти в скорбный путь.
Вряд ли кто избегнет кары в страшный судный миг,
Вряд ли кто-нибудь спасется, кроме нас двоих.
Ведь для нас с тобою только создал вечный бог
Рай с душистыми лугами, яшмовый чертог.
Нам с тобою он завещан, рая дивный плод,
Завещателем, который сам в раю живет.
Там среди аллей тенистых множество цветов;
И благоухает в блюдах там шафранный плов.
Там вино в реке струится, в замке тишина,
Там рабы приводят гурий, ясных как луна.
В нашей власти в путь загробный пропуск и запрет,
И несчастен тот, кого мы не допустим в свет.
Рай для нас, и мы с тобою завтра будем в нем,
Будем нежиться в Кавсаре, роднике святом.
Но Бехар, нам это ясно, будет гнить в аду.
Ибо нас не уважает, на свою беду.
1921–1930
Хорошая поэзия
Однажды Абрахис сказал Гомеру злобно:
«Ты перл стиха сверлить не можешь, мне подобно.
Одно двустишие я созидаю в миг,
А за год у меня готова сотня книг.
Ты ж целый год сидишь, касыду сочиняя,
Не видано нигде подобного лентяя».
Гомер ответил так: «Слыхал ли ты хоть раз
О львице и свинье диковинный рассказ?
В дни давние жила свинья в Антиохии;
Однажды изрекла она слова такие:
„Эй, львица, не могу тебя не упрекать:
Когда же ты как я научишься рожать?
Ты долго носишь груз беременности, львица.
А за год у тебя одно дитя родится.
Ты мне подобной стань и брюха не жалей,
В полгода принося четырнадцать детей“.
„Свинья ты жадная! — ей львица отвечала. —
Родишь без удержу, но в этом чести мало.
Кичиться вздумала ты щедростью своей,
Родишь ты. Но кого? Прожорливых свиней.
Я без толку рожать, как ты, не торовата,
Рожаю за год раз, зато родятся львята“».
Газель
Мы — свечи… сердце сжигает пламя. Иного нет.
Горя, исходим всю ночь слезами… Иного нет.
Нам обещали мгновенье счастья, свиданья миг,
Но злую шутку сыграли с нами… Иного нет.
Хаджи упорно стремятся в Мекку, где вечный бог,
Но там лишь камень лежит веками… Иного нет.
Ты алчешь славы, в искусстве хочешь артистом стать,
Учись у сердца. Любовь — как знамя! Иного нет.
Но если сердце приветным взглядом озарено,
То счастье к сердцу прильнет устами — иного нет.
Чего ты хочешь от тех, кто рядом? Их ремесло —
Лишь колыбели сменить гробами… Иного нет.
Напрасно ищешь познанья в школах, в которых есть
Мелки да доски с учителями… Иного нет.
В бескрайном мире одно бесценно — решил Бехар:
Любимый облик перед глазами… Иного нет.
Неизвестность
Знал бы, что по смерти будет с нами, —
Сблизился б с загробными мирами,
В жизни б я страстям не предавался,
Сладким хмелем их не упивался.
Слепы мы и глухи, мы в сомненье
О себе и светопреставленье.
О, найти бы там, за смертной тенью,
Судный день и славу воскресенья.
Но увы: смерть так нас уничтожит,
Что никто костей собрать не сможет.
Неизвестность — всех живущих мука,
И сомненьем полнится наука.
Тот, кто не коснулся тайн случайно,
Не найдет дороги к вечным тайнам.
Нам пророки смело и свободно
Говорили много и бесплодно.
Мудрецы, в их споре бесконечном,
Не сказали нового о вечном.
Суфий-мистик в порванной рубахе
Нам твердит: «Конец всего в аллахе».
Все всегда уверенно и строго
Утверждают вездесущность бога.
Человек — лишь сущего частица,
Мир — изменчивые божьи лица,
Жизнь — огонь его великолепья,
Но, как прежде, нем и глух и слеп я.
Неизвестность только утверждаем,
Коль ее мы богом называем.
Я не только плоть — добыча тленья,
Нет! Я — ум, любовь, воображенье.
Чувства эти памятью упрочив,
Создаю сознаньем дни и ночи.
Жизнь — стоянка в этом мире бренном,
Наслажденье и страданье тленны.
Неужели я — пустое зданье?
Нет, меня наполнило сознанье.
И пока сознанье бьется в теле,
Я есть я, и есть я в самом деле.
Но, уйдя, оно возьмет с собою
Все, — и вмиг не станет нас с тобою.
И нельзя сказать, что с миром будет,
Что останутся на свете люди.
Смятенные мысли
Под куполом синим на скудной земле
Великий и малый несчастны равно.
Окрестности сущего тонут во мгле,
И мне ли достанется счастья зерно?
Разъял я материю силой ума
И обнял просторы вселенной умом,
Но сущее — только бездонная тьма,
Лишь искра сомнения светится в нем.
Кругом ни луча, и заметна для нас
Лишь искра сомненья, лишь блеклая дрожь.
Влюблялся я в истину несколько раз,
Но истинно то, что и истина — ложь.
Чуть утро из мрака является нам —
Грядущего вечера стелется дым.
Утехи и горе, победа и срам,
Как призраки, грезятся чувствам моим.
Мятежная мысль, зародившись в тиши,
Подобна фелюге без мачт и руля,
Она погрузится в пучину души,
И волны покроют скелет корабля.
С начала творенья природа дала
Законы, что стоят не дешево нам:
Наследственность давит нас, словно скала,
А знанье и опыт — отрада умам.
Коль дух мой — лишь умерших предков тюрьма,
То сам я не больше, чем груда золы,
Но коль я хозяин души и ума,
Наследственность — только мои кандалы.
Мой прадед был воин, ученым был дед,
Мой дядя — чиновник, поэт мой отец,
А я, после них появившись на свет,
Чиновник и воин, поэт и мудрец.
Мой дед торговал, и отец оттого
Хотел, чтоб учился коммерции я,
Но даром пропали внушенья его,
От них лишь душа изнывала моя.
Не воин я, не переписчик бумаг,
Не хитрый купец, не суфийский монах.
Всему, что встречаю, — я враг и не враг:
Все знаю, но это познание — прах.
Я тверд, но коварного неба рука
Пускает в меня за стрелою стрелу,
Как будто мишенью такого стрелка
Я стал, превратившись в немую скалу.
Жена и муж
Не бери второй жены, много смуты будет с ней,
Много шуму и хлопот, а покой всего нужней.
Взяв себе еще жену, отвечай мне, почему ж
Ты не хочешь, чтоб у ней появился новый муж.
Спор двух женщин рассудить никогда никто не мог,
Справедливость соблюсти может лишь один пророк.
Ты ведь знаешь женский нрав; разве нужно, чтоб жена,
Вечной ревностью томясь, каждый день была грустна?
Разве это хорошо, коль в гареме без конца
Будут лгать и ревновать огорченные сердца.
И бороться за тебя будут с яростью зверей
Чувства жен и их плоды: дети разных матерей.
Мысли добрые любовь пробуждать в сердцах должна,
С ложью, завистью, тоской не помирится она.
Наших смут причина в том, что не любит брата брат, —
Дети разных матерей — те вражды не прекратят.
И всегда в стране у нас будет скрытая война,
Если женщина в чадре и в гарем заключена.
Честь не может уберечь покрывала темный дым,
Под чадрой куда вольней мыслям суетным и злым.
Благожелательность
Ты добро везде увидишь, посмотри на мир светло,
Подозрительно посмотришь — и везде увидишь зло.
Если взором ты окинешь всю обитель бытия,
То тебе предстанет блеска несказанного струя.
Лишь от глупых и жестоких светлый день в глубокой мгле.
Не старайся видеть облик вечной злобы на земле.
Злому хищнику подобен тот, кто любит лишь себя.
От того, чтоб быть с ним рядом, пусть судьба спасет тебя.
Если ты других забудешь, увлечен самим собой,
Ты увидишь в мире только искаженный образ свой.
Но когда ты доброй волей и любовью озарен,
Ты увидишь мир прекрасным, — добрым, близким станет он.
Без адреса
Пальмы ствол никогда и никто не согнет
И не выпрямит дерева согнутый свод.
Обновиться не может подгнившая власть,
Как недолго старик, заболев, проживет.
Если случай счастливый попался — держи.
Счастье — мать не рожает детей каждый год.
Благородно и строго страной управляй, —
Ищет выхода в мягкости только урод.
Если хочешь возвыситься — твердо иди,
Ибо мягкость и слабость — причины невзгод.
Со смятеньем в уме ты от смут не уйдешь,
Но безумная храбрость — надежный оплот.
Иль внезапная смерть утолит храбреца,
Иль он к счастью дорогу открытой найдет.
Это путь настоящий, скажите царю —
Пусть не ищет кривой и ненужный обход
Надо верный народ охранять от обид
И щадить побежденный, покорный народ.
Дары поэзии
Поэзия дарит могущество поэтам.
Я тот, кто силу дал поэзии заветам.
Значение мое невеждам неизвестно,
Но внятно мудрецам, понятно людям честным.
Не стоит утверждать, что солнце скрыто мглою,
Коль ничего слепцы не видят пред собою.
И солнце самое мне поклониться может,
Почтение к уму и красноречью множа.
Увы! Поэзия за ревностную службу
Дала мне гнев врага и лицемера дружбу.
Какой мне хитростью спастись из лап кошмара,
Как избежать судьбы безжалостной удара?
Изменница-судьба — извечный враг поэта.
Ну, а кому верна была старуха эта?
Я плачу день и ночь кровавыми слезами,
Измученная плоть истерзана годами.
Как Александров вал стою, презрев угрозы,
Но крови Дария мои подобны слезы.
Нефть
Кто раз венец возложил на лоб благородный свой —
Вовек не отдаст врагу ни пяди земли родной.
В лицо скажи подлецу, что в руки чужие мать,
Питаясь хлебом отца, нельзя продать иль отдать!
Безумен шахский указ, сердца сжигает тоска,
Когда по нашей земле идут чужие войска.
Свободны мы на земле, и в воздухе, и в волне.
Пусть ведает злобный враг, что сам он сгорит в огне.
На нашу черную нефть у нас святые права.
Скажи: в нефтяном костре сгорит врага голова.
А нашим братьям скажи, не ведающим стыда,
Что брата в рабство дарить не следует никогда.
1931–1940
Воспитание
Ревущий и страшный, как грозный тиран,
Над степью весной пролетал ураган.
Он семя фиалки схватил на ходу
И бросил на землю в тенистом саду.
Там грел его ласковый солнечный луч,
И светлая влага кропила из туч.
Вот ожило семя, пустило росток,
Над зеленью робко поднялся цветок.
Глаза голубые, в лице синева,
И слабое тело скрывает трава.
Взглянула туда, посмотрела сюда,
И видит, что рядом фиалка-звезда.
Одета, как шах, в драгоценный наряд,
И блещет зубов перламутровый ряд.
Лазурный венец у нее на челе,
И стелются листья, как плащ, по земле.
Степная фиалка склонилась пред ней,
Как черная кость пред султаншей своей.
Сказала: «Увы, мы породы одной, —
Но как канарейка с синицей лесной».
Дитя городское ответило ей:
«Спокойнее, милая, стань веселей.
Отцы мои были подобны твоим,
Хоть взор их искрился огнем голубым.
Садовнику в руки попали они,
Их нежил и холил он целые дни.
Мне дали величие труд и дела,
А ты остаешься такой, как была».
Нежной
Эти очи смятенью открывают врата,
И рука притесненья — этих кос красота.
От соперницы взоры отвернуться должны, —
Так пугает больного смерти злой пустота.
Между шейхом и нами не возникнет приязнь,
Ложью шейх очарован, нам лишь правда свята.
В кабаках неустанно льем мы в чаши вино,
Шейх сидит одиноко, исхудав от поста.
Но — от страха — как с другом, мы с врагом говорим,
Так безбожник свершает свой намаз неспроста.
Нежной, вечно любимой не изменит Бехар,
Постоянная нежность на него пролита.
Газель
Если это грех, что люди на тебя бросают взоры,
То слепыми только в мире не заслужены укоры.
На тебя гляжу, как нищий на богатого вельможу,
Но меня ты гонишь, словно гонит шах раба иль вора.
То не диво, что ослепший упадет с утеса в пропасть,
Хоть глаза мои открыты, я качусь по косогору.
На путях любви я сердце потерял. Душа устала,
Как попутчик средь пустыни, и меня покинет скоро.
Что такое поэзия?
Стих — он редкий жемчуг моря, что зовется ум.
Тот поэт, кто сверлит жемчуг сокровенных дум.
А размеров повороты, рифмы яркий свет…
Это дело рифмоплетов, тут искусства нет.
Но поэзия вскипает из сердец в уста.
Прозвучит — и оседает в сердце красота.
Пусть нужда поэтов гложет, но повсюду есть
Тот, кто ввек стиха не сложит, но пристоен здесь.
1941–1951
Выборы
На предвыборном собранье некто выступал:
Как вести голосованье, мудро поучал.
«Господа, — сказал он, — надо депутата знать.
Благородный не захочет голос продавать.
Я об умных патриотах поведу рассказ,
Патриот душой болеет, думая о вас.
Кто себе деньгами ищет доступа в сенат,
Тот грабитель, расхититель, а не депутат.
Не базар меджлис высокий, где шумит народ,
Все за деньги покупает или продает.
Раз он верный раб тиранов — значит, притеснять
Нас желает он, другого нечего и ждать».
Все в восторге закричали: «Имя укажи,
Чтоб мы сами отделили истину от лжи!»
Он сказал: «Я сам оратор, мне известен свет,
Лучший выбор — литератор, журналист, поэт.
Я такого-то сторонник, так как он умен
И себе не знает равных в красноречье он.
Он оратор, но в молчанье пребывал всегда.
Беден он, но не пугает мудрого нужда.
Про его отвагу ныне знают все вокруг,
Он ни с кем не лицемерит, он до гроба друг,
Он не дружит с палачами, он тиранам враг.
Где другой, кто добродетель защищал бы так?
С человеком этим рядом гибель не страшна.
Выбирать такого надо, чья стезя верна.
Например: с таким-то дружит он пятнадцать лет,
И такой прекрасной дружбы больше в мире нет.
Кто остался верным другу в трудные года,
Несомненно будет верен обществу всегда».
Вдруг слепой встает и молвит: «Подожди, отец!
Все прекрасно в этом парне, но ведь он — слепец».
Из угла хромой, пробравшись, молвил в свой черед:
«Он хромает и без палки шагу не шагнет».
А безносый сифилитик бросил ярый клич:
«Он дурной болезнью болен. Скоро паралич!»
Говорит купец: «Я знаю — это спекулянт,
Много книг скопил он дома — вот его талант».
Аферист богатый молвил: «Этот нелюдим
Сотни ящиков наполнил золотом своим».
А поэт сказал: «Я знаю, был он при дворе,
Воспевал вельмож, за это ел на серебре».
Молвил так косноязычный: «Парень из ослов.
Знаю, он связать не может двух красивых слов».
Говорит мулла, чалмою обмотав чело:
«Он чалмы сторонник ярый, в этом вижу зло».
Кто кулях высокий носит, тоже говорит:
«Он приверженец куляха, он в куляхе спит».
Интриган и склочник молвит: «Знаю, сплетник он,
Он, поссорившись со всеми, тяжбой оплетен».
Опозоренный мерзавец заявляет так:
«Про него простой и знатный говорит: дурак».
Тот, кто злобой и лукавством погубил друзей,
Говорит: «Друзьям он гадил хитростью своей».
Про него сказал упрямец: «Очень он упрям».
Про него сказал горбатый: «Стан его не прям».
Про него сказал спесивец: «Очень он спесив».
Про него болтун заметил: «Ой, как он болтлив!»
Говорит разбойник: «Много у него грехов.
Каждой ночью человека он убить готов».
А бессовестный чиновник-взяточник сказал:
«Бесконечно много взяток в жизни он набрал».
Прогрессист вмешался тоже, едко говорит:
«Он к прогрессу слишком склонен, древности не чтит».
Вождь-обманщик заявляет: «Это лицемер,
Он ханжа, и в нем лукавства выше всяких мер».
Лишь мудрец заметил робко: «Лучше б нам не лгать,
Не кривить душой в совете и не клеветать.
Все слова в противоречье, это видим мы,
И кипят враждебной речью, ложью все умы.
Вы его с собой сравнили прямо, без затей.
В этом корень всех ошибок и неправды всей.
Где корысть — всегда уроды будут впереди.
Уж давно сказал об этом мудрый Саади:
„Если ты с добром на черта устремляешь взгляд,
Станет ангелу подобен тот, чья область ад.
Если даже на Юсуфа злобно глянешь ты,
То увидишь безобразье вместо красоты“».
Воспоминание о Родине
Колдует луна над ущельем Лозанны
И все заливает раствором стеклянным.
Окрестность исчезла в молочном тумане,
Как будто метлою прошлись по Лозанне.
За тучами скрылись на юге отроги
Горы нависающей, лента дороги,
И локоны леса под черной горою
Укрылись тяжелой йеменской чадрою.
На Альпах снега под луной лучезарной,
Как саван, блистающий пылью камфарной.
Все в бликах, искрится, дрожит и блистает.
Ты слышал, больных камфара оживляет.
Любуясь, сижу на веранде отеля
И вижу: струится поток из ущелья,
Кругом разливается шире и шире,
Собою скрывая все видное в мире.
Как странно, не вниз, а на горы несмело
Подъемлет он сизое зыбкое тело.
Лишь кит исполинский подобен туману.
Как кит проглотил он ночную Лозанну.
И птицы в тумане сыром приуныли,
Как будто мелодии песен забыли.
Померкли в горах горизонты ночные,
Как будто погасли костры смоляные,
Как будто прикрыли невежество разом
И знания лик, и науку, и разум.
Луна потонула в глубоком тумане,
И к сердцу прихлынуло воспоминанье.
В душе освежилась кровавая рана,
Я вспомнил про славу и горе Ирана.
Где годы, в которые с края до края
Иран был подобием вечного рая?
Когда Менучехр Феридунова рода
Священное знание дал для народа,
Гударз, защищая Иран от Турана,
Долину Пешенскую сделал багряной,
И слились под властью могучего Кира
Обширные земли от Балха до Тира.
Камбизу достались Египет, Кирена
И знойные степи до стен Карфагена.
Восстания вспыхнули: Дарий великий
Их вырвал с корнями рукою владыки.
Хорезм, Македонию вместе с Хотаном,
Пенджаб и Амхару связал он с Ираном.
Потом, покорясь Александровой своре,
Сто лет мы терпели мученье и горе.
Но гневная вспышка дехкан Хорасана
Отбросила греков от сада-Ирана.
Траян к нам из Рима привел легионы,
И пала пред ними стена Ктезифона.
На западе римляне, саки с востока —
Два бились в плотину Ирана потока.
Но Парфии войско стояло меж ними:
Вот саки бегут, вот смятение в Риме.
Бойцы Хорасана, Гургана и Рея
Отбросили недругов грудью своею.
От гордости кровь закипает мгновенно,
Лишь вспомню о славной победе Сурена,
Вахризовы стрелы в йеменском просторе,
Что сбросили негуса в Красное море,
Шапура верхом, пред которым когда-то
Стоял на коленях в пыли император.
Бахрама, который атакой геройской
Савэ погубил и несметное войско.
Где дни те, когда в отдаленные страны
С прекрасного Инда бежали шаманы?
Где годы, в которые турки ослабли,
Их насмерть секли кызылбашские сабли?
Где день тот, когда по жестоким афганам
Прошелся Надир колдовским ятаганом?
Пред саблей возмездия пали без спора
Матхура, и Дели, и башня Лагора;
Султана простил он, пошел к Туркестану
И, взяв Бухару, угрожал Бадахшану.
А ныне что стало? Мы тайно и явно
Культуру свою растеряли бесславно.
Судьба от невежества лучшей не станет,
Больной от камфарной присыпки не встанет.
На коже лица пожилого мужчины
Румянами разве загладишь морщины?
Лишь полностью можно найти обновленье,
Вступив без оглядки на путь исправленья.
Был чистым источник и крепкой плотина.
Но все постепенно заполнила тина.
Где мудрый и смелый, имеющий силы,
Чтоб вычерпать скопище грязи и ила,
Конец отыскать перепутанных ниток
И выход найти из бесплодных попыток?
На помощь негодных людей не надейтесь:
Кто рубит мечом — не играет на флейте.
Я знаю пройдох, что к интригам привыкли, —
Как знает арабский филолог артикли.
И тех, кто поля у крестьян отнимают
И жадно имущество слабых глотают.
И тех прощелыг, что стремясь за добычей,
Заложат за грош и закон и обычай.
Скупцов, что о собственной пользе мечтают
И жадное чрево себе набивают.
Лишь честность положит конец безобразью,
Лишь партия честности борется с грязью.
Свободу иметь для безграмотных рано,
Сафас не прочтешь, не прочтя каламана.
Сегодня — меджлис нам дорога к спасенью,
Он — мозг, сохраняющий тело от тленья.
Коль мозг не возьмется немедля за дело,
То он не укроет от гибели тело.
Никто не спасет без меджлиса Ирана,
И ангел падет от руки Аримана.
Без силы закона труды бесполезны, —
Ведь поезд пойдет лишь по рельсам железным.
Духовная пища — Бехарово слово, —
Струя молока для ребенка грудного.
Не каждый владеет такими словами,
Лишь жрец украшает кумир свой цветами.
Пусть мужество зреет в сердцах непрестанно, —
Всегда оно было надеждой Ирана.
Фаррохи Йезди
Мы нищие толпы, мы денег не держим в руках…
Мы нищие толпы, мы денег не держим в руках,
Зато нам неведом людей угнетающий страх.
Решимость сметает все трудности с наших путей,
И трудность лишь в том, что решимости мало в сердцах.
Мы скорбь тебе дарим и кровь из горячих сердец,
Другого подарка не сыщем на этих путях.
Кто скован, тот больше не станет добычей цепей,
В свободу влюбленному нету нужды в кандалах.
Тебе ж покоримся, чтоб после никто не сказал,
Что мы не хотим пред любимой склониться во прах.
В сердцах разбитых дольний мир правдиво отражен…
В сердцах разбитых дольний мир правдиво отражен.
Ключ к вечной истине — язык, но крепко связан он.
Не говори, что четок зернь мы топчем оттого,
Что стыд — оборванная нить для общества всего.
Когда две партии в борьбе, они хотят войны,
И терпит бедствия народ от каждой стороны.
О мире весть — надежда тех, кто для людей дает
Посланца радостных вестей, благословенья плод.
Но сад заброшен, аромат не льют вокруг цветы;
Увы, бессилия тоски цветник — свидетель ты.
Теперь свободен Фаррохи от мира злых сетей,
Как тот бродяга, у кого ни дома, ни детей.
У обреченных тоске встреч утешительных нет…
У обреченных тоске встреч утешительных нет.
Праздника утро в тюрьме льет нам непраздничный свет.
Слов поздравительных звук может издать попугай;
Милая знает, что им просто заучен привет.
Наш ноуруз омрачил древней неправдой Зоххак,
Племя Джемшида — в тоске, а притеснитель воспет.
Голову низко склонив, знаю, не явится вновь
Светлое время к тебе, певчая птица — поэт.
Пусть невиновный в тюрьме нынче иль завтра умрет,
Длиться не может всегда бремя безжалостных бед.
Чем обнаженнее плоть, тем ей, бесстрашной, теплей,
Будет ей другом всегда солнца полдневного свет.
Горе неправде людской! Горе властям и стране,
Где на правдивую речь ссылка и гибель — ответ.
Пусть о прощении слух — только отрадная ложь!
Места в душе Фаррохи для безнадежности нет!
В ладонях мужества меч нам нужно крепко зажать…
В ладонях мужества меч нам нужно крепко зажать,
А право из пасти льва нам нужно рукой достать.
Покуда будет тиран держать свободу в плену,
Нам нужно крепко в руке сжимать меча рукоять.
И если права крестьян себе захватил богач,
То нужно нам у гиен добычу их отобрать.
Вот правда, виновны мы пред старцами и детьми,
Но к делу тех и других нам следует привлекать.
Мы часто в глазах друзей хулили истинный путь;
Отныне окольный путь вам нужно к цели искать.
Обязаны ль бедняки для кучки богатых жить?
Но сытым за все отмстить должна голодная рать.
А этого Фаррохи, безумного от страстей,
Немедля нужно в кольцо стальных цепей заковать.
Посреди весенних цветов я от горя сомкнул уста…
Посреди весенних цветов я от горя сомкнул уста;
Лепестками плакал цветник, кровью грудь земли залита.
Соловей с подбитым крылом, плачь со мною, горестно плачь;
Боль и мука в тельце твоем, гнет — души моей злой палач.
Коль не будет свободных слов, я о пэри забыть готов,
А служить неправым делам не хочу во веки веков.
Если к истине я стремлюсь и к добру дорога моя —
Полицейский тащит меня, говоря, что напился я.
Но слова мои пусть прочтет благородных персов народ,
Речь поэтов ведома мне, я политик и патриот.
И отныне я впереди, гордость вытравлена в груди,
Ради личной радости я не сказал любимой: «Приди!»
Но куда б ни пошел я сам, сыщик крадется по пятам,
От обиды вскипает страсть, с возмущением пополам.
Мне, которому сорок пять, каждый месяц надо страдать,
А когда придет шестьдесят, буду те же тенета рвать.
Радость смерти — мой лучший друг, я избегну вражеских рук.
Фаррохи утверждает: смерть — избавленье от вечных мук.
Мирзаде Эшки
Альванд и Хамадан
Давно стоит Хамадан у склона Альвандских гор.
Их плащ зеленый похож на пышный птичий убор.
Чуть коснется вершин солнце своим лучом,
На скалах — золота блеск, ручьи текут серебром.
В ущелье увидишь вдруг летящий с круч водопад,
Снопы серебряных брызг в лучах золотых горят.
Два мощных отрога гор обходят город вокруг.
И он — как дева-краса в объятьях сильных рук.
Природа — мастер-творец, ее постоянен труд.
Цветет под кистью ее лесистых гор изумруд.
Ручьи-кормильцы бегут, лелея песней своей
Цветы, кусты и траву — любимых своих детей.
Но страшно, когда сюда врывается вихрь степной,
Качается мрачный лес, земля окутана мглой.
И все деревья в лесу, как строй отважных солдат,
Напрягшись перед борьбой, сплотясь как семья, стоят.
И страшно, когда мудрец, познавший мира закон,
Захочет людям сказать о том, что ведает он.
Кто с детства знает про холм, где славный Хафиз зарыт,
Кто помнит Санджара власть и Дария светлый щит.
А полный зол Хамадан средь этой красы земной —
Как злое сердце в груди, сияющей белизной.
1910
Слова великих
Я слышал сказание древних времен:
Был некий поэт и правдив и умен.
Однажды он, праведным гневом горя,
В стихах заклеймил фаворита царя.
Сатиру читали на всех площадях.
О шаткости трона задумался шах.
Велел он: «Поэма пусть станет золой,
А губы поэту зашейте иглой!»
Поэма горела, но вдруг ветерок
Огонь перебросил в державный чертог.
Шах бросился было бежать из палат
Да гвоздь уцепился за шахский халат.
Добротный халат не прорвался насквозь —
О царской судьбе позаботился гвоздь.
Вот башни и стены объяты огнем,
И дым к небесам потянулся столбом.
Престол, и ковры, и шелка, и броня
Сверкали и плавились в лапах огня
Бежали гулямы, бежал фаворит,
Был всеми свирепый владыка забыт.
Никто не глядел на владыку владык,
И длил он напрасно свой жалобный крик.
Был челядью шах предоставлен судьбе —
Ведь каждый заботился лишь о себе.
И тут венценосец воскликнул, горя:
«Увы! Я поэта наказывал зря.
Поэзию жег я, поэта казня,
И тот же огонь пожирает меня!
Несчастен поэт с окровавленным ртом!
За это распят я на троне моем».
Порой на престоле сгорают цари,
Но слову никто не прикажет: «Умри!»
1912
В честь Фирдоуси
От слов Иисуса покойник воскрес,
И слава пророка дошла до небес.
Полмира склонилось пред верой его,
Столетия длилось ее торжество.
С рожденья Христова ведется им счет.
И звон колокольный над миром плывет.
И теплится пламя свечей и лампад
В церквах, что в селении каждом стоят.
По всем бесконечным просторам земным
Он славен великим деяньем своим.
Но если мудрец оживил одного
И все преклонились пред силой его,
Как славить поэта, который стихом,
Звенящим, как лютня, гремящим, как гром,
Заставил воскреснуть погибший Иран
От гор припамирских до моря Оман?
1915
Арефу
Знай, неизменен мир, не навсегда
Закон его оков не навсегда.
Считали раньше — постоянен мир,
Но мненье дураков не навсегда.
Весна сменяет зиму каждый год,
Жестокость холодов не навсегда.
Сегодня все иначе, чем вчера,
Незыблемость основ не навсегда.
Все ныне жаждут крови и убийств,
Но ненависти зов не навсегда.
Да, звери злы, но мы должны понять —
Над нами гнет не навсегда.
Не говори, что песнь моя пуста,
Работа на ослов не навсегда.
Простой народ спасет тебя, Ареф,
И гнет твоих грехов не навсегда.
1917
Светлый лик
Я — как бутон: и свеж и чист зеленый мой убор.
Да будь хоть алой розой я, для подлеца я — сор.
Недавно муфтий городской нашел во мне порок!
Мол, осквернитель веры я, от чистого далек.
Хвала творцу, что он послал мне этот славный грех —
Нечистым быть в глазах того, кто сам грязнее всех.
Когда ты в зеркале кривом увидишь гадкий лик,
То в нем лишь зеркала вина — так думать я привык.
Я убеждения свои от света не таю:
Бесстрашно правду говорю и за нее стою.
Я отрицаю рай небес и ад с его огнем.
Ну что поделать, если мысль пошла таким путем!
Мне говорят, что был Адам, одушевленный прах.
Нет, я потомок обезьян, водившихся в лесах.
О, если б так же, как они, мне прыгать и визжать
И об одежде да жилье забот совсем не знать!
Но я, ничтожное зерно, упал глубоко вниз
И должен скрыться под землей, чтоб вырос кипарис.
Внемли, красавица: никто не знал души моей.
А я и жизнь отдать готов за миг любви твоей.
Подобно пламени, любовь мне сердце обожгла,
Чтоб, как китайский лак, на нем печать любви легла.
Чтоб память пламенной любви осталась век со мной,
Ты гравируешь у меня на сердце образ свой.
Когда умру, не думай так: «Я разлучилась с ним», —
Ведь ветер мой могильный прах примчит к ногам твоим.
1917
Праздник Курбан
Я нынче в трауре. Мы празднуем курбан.
Ягненок — родина, над нею — ятаган.
День этот станет праздником моим,
Приму за родину я миллионы ран.
Богат наряд мой, но в смятенье дух.
Труп в доме — сад огнями осиян.
1919
Чиновники-воры
Нет! Лучше гибель, чем беда!
Смерть — это счастье иногда.
Вся жизнь в страданиях прошла,
Так для чего ж я жил тогда?
Хотел я многого достичь, — Не удавалось никогда.
Воришкам — казнь, ворам — почет,
Нет на чиновника суда.
Он добродетелен, богат,
Всех осуждает без стыда.
Черны одежды наших жен,
Черны жестокие года.
Умри, Эшки, найди покой.
Кто жив, тот горем сыт всегда.
1920
Равнодушие к небесам
На семи небесах много звезд и планет,
Но друзей у меня в их компании нет.
Верно, был я ненужен семи небесам,
Стал и я равнодушен к небесным делам.
Я к светилам теперь повернулся спиной,
Что мне в них, коль земные враги предо мной?
Коль пред небом смирюсь, да сразит меня стыд,
Тех я вправе забыть, кем я сам позабыт.
Наш корабль над пучиной плывет без руля.
Неужели никак не спасти корабля?
Нет, не сдамся! Я выход ищу и найду!
Кто боится борьбы, попадает в беду.
Я — дитя революции, значит она
И питать меня грудью своею должна.
Шейх, покорный судьбе, в заблужденье своем
Зря считаешь на четках зерно за зерном.
Я влюблен, мне свидетель — израненный стих,
И не нужно в любви доказательств других.
1921
Бедствия Ирана
О друг! Посмотри, как разрушен Иран!
Как горем бессилья иссушен Иран!
О, встань из могилы своей и взгляни:
Унижен Иран и задушен Иран.
Увы, ты не встанешь до судного дня,
Не видишь, как шаху послушен Иран.
От бед, нищеты и несчастий своих
Теперь ко всему равнодушен Иран.
Сжимается сердце, и мир помрачнел,
Как страшный застенок, мне душен Иран.
Скала навалилась на сердце мое,
Как ветром светильник, потушен Иран.
Рыдает Эшки, и роняет опять
Кровавые слезы на души Иран.
1921
Известный лорд
В английском парламенте выступил лорд,
Им весь Альбион был доволен и горд.
Потомкам Джамшида сочувствовал он
Так, словно и сам был принцем рожден.
И любвеобильное сердце его
Болело за них. Ну и что из того?
Он с царской Россией пытался дружить,
Чтоб легче Иран пополам разделить,
Чтоб стала английскою наша земля,
Нагорья и степи, леса и поля.
А ныне министра преследует он,
Правителя гонит из города вон,
Бросает в темницы борцов за народ,
А подлым предателям золото шлет.
Порой он зовет нас «неверными» вслух,
Порой восхваляет наш доблестный дух.
То тщится богатствами нас ослепить,
Чтоб после в крови и слезах утопить.
То шайки бандитов сбирает в горах,
Чтоб смутами вызвать смятенье и страх.
Считает он: участь такая легка —
Английской колонией стать на века.
Но где же Ирана отважные львы,
Что век под ярмом не склонились? Увы!
Все в прошлом: бунды, дейлемский народ,
Бабек, саманидов возвышенный род.
Тахмасп с Измаилом блистали у нас,
В Иране воспитан великий Аббас.
Пусть сказка — Джамшид, пусть предание — Кир,
Но кто же не знает, как правил Надир?
Отважные воины нашей земли
Веками Иран от врагов берегли.
И ныне немало здесь доблестных львов,
Что могут спасти нас от подлых врагов.
Торопит сынов своих родина-мать
За горло заморского хищника взять.
1921
Мастер чувств
Тот не Фархад, кто стонет день-деньской,
Кто никогда не жертвовал собой.
Без горечи стиха не написать,
Как и любви без горя не узнать.
Что напишу о том меджлисе я?
В цепях мой дар, в тенетах мысль моя.
По-моему, достойный кандидат
В такой меджлис — жестокий бес Шаддад.
Всем памятен царей Египта гнет,
Злодейств Чингиса не забыл народ.
О боже! Сокруши обитель зла,
Где нет нигде спокойного угла!
Зачем же было шаха низвергать,
Когда меджлис нам не дает дышать?
1922
Гордость поэта
Не ради денег, нет, я стал творцом стихов!
Клянусь, не откажусь вовек от этих слов.
Каруном, Ротшильдом назвали бы меня
Когда б я был богат. Но нет, я не таков.
Всю жизнь иду вослед Шекспиру, Саади
И не посетую, что жребий мой суров.
1923
Идеал
Отрывки из поэмы
Посвящение
О Дашти, любезный сердцу, ты ведь знаешь жизнь мою,
Хорошо тебе известно то, о чем всегда пою.
Идеал тебе мой ведом, за который я стою,
За который был изранен в жизни больше, чем в бою.
Я в стране своей родимой ждать хорошего устал.
Ныне, высказав отважно идеал свой небесам,
Все вложил в уста чужие, что доселе думал сам.
Я сказал о тех желаньях, дал я волю тем мечтам,
Что близки как нам с тобою, так и многим беднякам.
Пусть господь хранит от бедствий труженика идеал.
Часть первая
Картина первая
Лунная ночь
Расцветают нежно розы в дни последние весны.
Я сижу один на камне у заброшенной стены,
Склоны ближнего ущелья мглой уже затемнены,
А вершины ярким светом все еще озарены.
Гор вершины над Шамраном светом дня озарены.
Солнце катится к закату, раскаляясь все сильней,
Вдалеке за синей дымкой различим великий Рей.
Половина небосвода стяга алого красней.
Золотая дымка света — словно занавес над ней,
Золотая дымка света — светлый занавес над ней.
Солнце скрылось за горами, воцарилась тишина.
Вот из-за чинар высоких поднимается луна.
Ночь еще не наступила, а вселенная ясна,
Как невеста молодая празднично набелена.
Вся земля при лунном свете празднично набелена.
Хоть у нас обычно ночью наступает темнота,
Но сегодня все иное — мир не тот, и ночь не та.
Все красивое с луною сравниваем неспроста,
В эту ночь земля надеждой, как цветами, увита.
Серебристою одеждой — лунным светом — повита.
Подо мною склон зеленый, даль открыта предо мной,
Но куда я взор не кину, грусть ползет ко мне змеей:
Я хочу взлететь на небо, взрезав воздух голубой,
Но не сокол я, и в крыльях мне отказано судьбой.
Я взлететь хочу, но в крыльях мне отказано судьбой.
Сквозь густую сетку веток тихо каплет лунный свет.
На лугу средь бледных бликов, дуба темный силуэт.
Эти блики в сердце скорбном — словно сна былого след.
К двадцати бы мне вернуться, сбросив десять трудных лет.
Я хочу вернуться в юность после стольких трудных лет.
В купах ив густеет сумрак, на лужайках гаснет день,
И по улицам Таджришпа вечер разливает лень.
Вспоминаю я устало прошлой жизни свет и тень,
Горе, счастье, боль и радость под одну укрылись сень,
Все, что было и исчезло, под одну укрылось сень.
Озарив на миг единый облаков хлопковый пух,
Диск луны на небосклоне вспыхнул и опять потух.
Покорен я дивной ночью — нем язык и замер дух.
Кто, как я, поймет природу — тот не слеп и тот не глух.
Кто, как я, душою чуток — тот не слеп и тот не глух.
Абажур настольной лампы зеленеет, словно луг.
Свет струит она такой же, как луна в садах вокруг.
Опечаленное сердце ждет исхода вечных мук.
Кто подарит утешенье, где он, где он, милый друг?
Где венец моих желаний, где мой дальний верный друг?..
Час, а может, два умчались в путешествиях мечты.
Вдруг я вижу, показалась девушка из темноты.
Не идет — плывет, минуя придорожные кусты,
Не идет — плывет, бросая сквозь дрожащие листы
Взоры, где сквозила робость первой девичьей мечты.
Тонкий стан ее окутан голубою пеленой,
А лицо из-за завесы точно роза в летний зной.
В нем слились печаль и радость. Это признак потайной
Той любви, что гложет сердце красотою неземной.
И в устах, упрямо сжатых, страсть, рожденная весной.
По обычаю Шамрана был наряд ее простым,
Но изяществом равнялся платьям модным городским.
Голова ее прикрыта покрывалом голубым.
Был ее чудесный облик ближе гуриям святым
Или ангелам небесным, чем красавицам земным.
На траву она уселась, у ручья на берегу,
И была как ветка розы, брошенная на лугу.
И глаза ее блестели, словно солнце на снегу.
Описать ее достойно я, несчастный, не могу.
Ни лицо ее, ни руки описать я не могу.
Робкий взор она порою устремляла к небесам,
То украдкою смотрела, точно лань, по сторонам.
Вдруг я вижу: тень мелькнула по тропинкам и камням;
Появился горожанин и промолвил: «Мариам!»
Наклонившись, горожанин молвил: «Здравствуй, Мариам».
«Кто тут?» — «Это я. Не бойся. Ты пришла уже давно?» —
«Что же ты так поздно, милый? Я робею — здесь темно». —
«Как? Темно? Да ведь луною все вокруг озарено».
Он садится рядом с нею. Опоздал… не все ль равно,
Если яркою луною все вокруг озарено.
Кос ее волнисто-черных он коснулся невзначай
И воскликнул: «Здесь сегодня нам с тобою — светлый рай!
Вот — вино. Во имя неба умоляю: наливай
И к устам, что слаще меда, мне прильнуть устами дай.
Мне с тобой при лунном свете на траве зеленой — рай!»
На лесистых горных склонах птицы свищут и кричат,
Вдалеке негромко ропщет неумолчный водопад.
Раздаются звуки тара, стрекотание цикад,
А влюбленные упрямо о любви своей твердят,
Здесь друг друга ищут губы и целуют наугад.
Картина вторая
День смерти Мариам
Наступила осень. Ночи — холоднее и темней.
Налетает ветер, листья рвет с полунагих ветвей,
Поднимает пыль и гонит по земле среди камней.
Так всегда: мгновенна юность, старость вслед спешит за ней.
Я сижу на том же месте, и печаль в душе моей.
Птицы певчие заснули, лишь вороний слышен крик,
Словно шум от крыл Мункира в чащу мертвую проник.
Красота ушла из мира, пожелтел Шамрана лик.
Как судьба непостоянна, как лукав ее язык:
Что она создаст однажды, то разрушит в тот же миг.
И встает в воспоминанье светлой ночи тишина,
Час, когда плыла в молчанье венценосная луна.
Властной силой на свиданье Мариам влекла весна,
А сегодня без дыханья, в белом саване она,
Без движенья, без желанья, вечной тьме обречена.
Над могилою согнувшись, горсть за горстью сыплет прах
Одинокий старец. Горе и тоска в его глазах.
Вновь и вновь к немой могиле обращается в слезах.
Злая участь прядью белой зазмеилась в волосах.
Видно, он боролся много и не знал, что значит «страх».
Вдруг горбатая старуха незаметно подошла,
Затряслась, меня увидев и, дрожа, произнесла:
«Сто проклятий тегеранцам, приносящим столько зла!
Да погибнут эти люди за греховные дела!»
Так кричала и ногтями щеки до крови рвала.
«Матушка, — ее спросил я, — но моя ли тут вина,
Что грустит почтенный старец и что гневом ты полна?
Расскажи мне, что случилось!» И ответила она:
«Тегеранцем недостойным дочь его совращена
И была сегодня втайне от родных погребена».
Я рассказ старухи слушал, состраданием томим.
Не встречал я старца раньше и не знал, что было с ним.
Но когда открылось имя Мариам ушам моим,
Словно вспыхнуло все сердце и поднялся черный дым.
Все прослушал до конца я, молчалив и недвижим.
«Ярким светочем Шамрана эта девушка слыла.
Стан был строен, косы длинны, грудь высокая бела.
И умом была богата и хозяйственна была.
Но лукавому мальчишке честь и душу отдала,
Полюбила, обманулась и от горя умерла.
Он за ней два года бегал, непрестанно повторял:
„Ты — Ширин, перед тобою я Фархадом нежным стал“.
Он манил девчонку счастьем и жениться обещал,
Но прошло в любви полгода, стал он вдруг угрюм и вял.
И теперь не встреч с любимой, а разлуки он искал.
Этой осенью сказал он: „Наша страсть прошла, как сон,
А жениться предлагают мне давно со всех сторон“.
С издевательской насмешкой дал совет постыдный он:
„Брось Шамран, а в Шахре-ноу есть веселенький притон.
Поживешь там без печали, а потом из мира вон“.
Как-то опиуму дозу принесла она домой,
Приняла и той же ночью обрела навек покой.
На земле отец остался с окровавленной душой,
Сам одел он дочку в саван, сам укрыл ее землей,
Чтоб от жителей Шамрана скрыть позор ее и свой.
О, проклятье тегеранцам! Слабы мы, они сильны.
Что хотят — то могут сделать и не чувствуют вины.
Им аллах воздаст за это. Будут все обречены!»
Тут старуха замолчала. И, без слов удручены,
Мы стояли неподвижно у заброшенной стены.
Под черной землей теперь Мариам.
Ты спишь, моя милая дщерь Мариам!
Земным обольщеньям не верь, Мариам!
Часть вторая
Судьба отца Мариам и его идеал
Трое суток промелькнули с похорон, как смутный миг.
Вновь к могиле возвратился горем сломленный старик.
Он чело склонил угрюмо и к надгробию приник.
Я с прогулки возвращался, старика увидел лик,
И нашел слова участья мой взволнованный язык.
Пусть господь тебя утешит в неизбывной скорби час.
Ноет сердце — мне известно, что случилось здесь у вас.
Господин, ты разве слышал о беде моей рассказ?
Да, я слышал, о несчастный, что светильник твой угас.
Розу юную землею бог укрыл от наших глаз.
Только вспомню тегеранца, что с нечистою душой
Для утехи скоротечной растоптал цветок такой,
Шлю я тысячу проклятий на ничтожный род людской,
Он отродье обезьянье, змей с холодной чешуей.
Я плюю на злое небо, что плодит мерзавцев рой.
Из-за юного мерзавца ненавидишь ты людей.
О, поверь, он в этом мире не единственный злодей.
Если хочешь, то послушай о лихой судьбе моей.
Сам я родом из Кермана. Видел много светлых дней,
Уважаем был, и шаху я служил других честней.
Но в году девятисотом в тот остан, где я служил,
Из столицы губернатор мне на горе прислан был.
Помогал ему в делах я, он ко мне благоволил…
Как-то раз меня к себе он, улыбаясь, пригласил
И найти ему красотку для забавы поручил.
Я сказал, что не подходят мне подобные дела,
Я мужчина, а не сводня, честь во мне не умерла.
Он воскликнул: «Это шутка, извини, не помни зла!»
Сам же стал ко мне придирчив, злость его предлог нашла —
Очень скоро был я схвачен, и тюрьма меня ждала!
Был избит я беспощадно, от работы отстранен,
Был публично обесчещен, званья и чинов лишен.
Видно, честь и благородство не для нынешних времен,
Их теперь скрывать стремится, кто достаточно умен,
Как одежду в жирных пятнах, как беседу глупых жен.
Всех презреннее в Кермане был беспутный мурдашуй.
Ночью он пришел к сатрапу и промолвил: «Не тоскуй!
Я твою уважу просьбу. Вот сестра моя — целуй!»
А потом и дочь привел он, и жене велел: «Ночуй!»
Охладел правитель к бабам, брата он привел: «Пируй!»
Он потворствовал сатрапу, угождал ему во всем,
С ним он пьянствовал ночами, помогал в правленье днем,
Чин и должность заработав этим мерзостным путем.
Получил он и поместья, стал вельможей, богачом.
Нарекла толпа пустая мурдашуя мудрецом.
О моей послушай доле. Был жесток со мною рок.
В бедности моя супруга умерла в недолгий срок.
Мне ковром земля служила, голод внутренности жег.
В нищете и униженье я три года жил как мог.
Вдруг блеснул из Тегерана мне надежды огонек.
Слух разнесся, что в столице горсть решительных людей
Справедливости добиться хочет для страны своей.
С деспотизмом нам сразиться час настал; я звал друзей
Для борьбы объединиться, звал во имя лучших дней.
Всех, кто битвы не боится, я будил огнем речей.
Был я вызван мурдашуем; он сказал, скрывая страх:
«Возмутителей не слушай, их призывы — жалкий прах.
Конституцию дадут вам в день, когда захочет шах.
Ну, а шах решит не раньше, чем велит ему аллах!» —
«Нам с тобой не по дороге», — я ответил в двух словах.
Своему святому делу я ни в чем не изменил,
Укрепил свою решимость и друзей объединил.
Мурдашуй же вероломный месть жестокую таил:
В ночь глухую из Кермана я с семьею изгнан был
Под предлогом тем, что смуту я в сердца людей вселил.
Днем и ночью из Кермана шли мы тропкой ледяной.
Муть морозного тумана даль закрыла пеленой.
А в кармане — ни тумана, корки хлеба нет с собой.
Вьюга выла непрестанно, нас кружа во тьме ночной…
До Наина утром рано я дошел едва живой.
Тех, кто стал свободы другом, очень много было там.
Услыхав о наших бедах, все сочувствовали нам.
Дали мне приют и деньги, как дают своим друзьям.
Я жену нашел меж ними, и родилась Мариам
В день, когда указ о воле шах издать решился сам.
Весь народ был рад и счастлив, я же счастлив был вдвойне:
Рад был дочери рожденью и движению в стране.
Но недолгим было счастье: все опять свелось к войне
Между шахом и народом. Весь Иран пылал в огне.
Монархисты победили и опять грозили мне.
Я решил укрыться в Рее и пошел кружным путем.
По дороге был я схвачен. Очутился под замком.
Сколько грязи, сколько смрада, сколько муки было в том!
Две недели я томился в подземелье ледяном.
Но мой друг освободился и меня он спас потом.
Мчались дни, ничто на месте не стоит. Пришла весна,
И потребовала мести оскорбленная страна.
И была тогда свободе наша армия верна,
И погибших депутатов кровь была отомщена.
И смела тогда монарха возмущения волна.
…………………….
Я, кто новому закону отдал молодость свою,
Кто, борясь, остался нищим, позабыт в родном краю,
Заявление я подал, описал, что ем и пью,
И просил совсем немного: должность прежнюю мою.
Не напрасно ведь страдал я и участвовал в бою.
Каждый день с тех пор полгода я являлся в Кабинет,
Каждый день «придите завтра», каждый день ни «да», ни «нет».
Но дошло до Сипахдара, начертал он мне ответ:
«Не волнуйтесь, не спешите, впереди немало лет».
А чиновник канцелярский мне разумный дал совет:
«Гнев тебя напрасно гложет, тщетны все твои труды,
Революция не может дать ни хлеба, ни воды.
Уходи же, брось старанья, не дождаться бы беды!»
О свобода, для чего же я вступил в твои ряды?
Ждал я должности — и что же? Ни работы, ни еды.
Из-за этих злоключений и жена моя слегла
В лихорадке; вся иссохнув, душу богу отдала.
Дочь одна со мной осталась; как тюльпан она цвела.
Кто над нею надругался, верно, был исчадьем зла.
Он украл мою голубку, и ее сокрыла мгла.
Что сказать о днях минувших? Что же дал нам новый строй?
Как и прежде, негодяи правят гибнущей страной.
Если это есть свобода — право, лучше гнет былой.
Я с политикой простился, породнился я с землей,
Жил в лачуге, и трудился, и доволен был судьбой.
Да, теперь ясна мне стала участь горькая твоя,
Для чего страдать бесцельно, ад в душе своей тая?
Капли морфия довольно, чтоб страдания змея
Вмиг издохла, чтоб прервалась нить земного бытия.
Идеал твой мне неясен, знать его хотел бы я.
Раз уж ты сказать решился это слово — идеал,
Я отвечу: отрешился от всего, что я искал,
Умереть легко мне, смерти я бояться перестал.
Но тебе я то открою, что другим не открывал.
Тут старик преобразился и глазами засверкал.
Вспомнил я в минуту эту Ленина горящий взгляд,
Взгляд, зовущий угнетенных на вершины баррикад.
Речь его была как знамя, словно громовой раскат,
О жестокости тиранов, превративших землю в ад,
И о мужестве казненных, и о горечи утрат.
Он сказал мне: «Мурдашуи — зла извечного оплот.
Хорошо, что мир изменчив и возмездие придет.
В этот день веревок хватит, чтобы вздернуть всех господ,
Кто чинил обиды людям, кто обкрадывал народ.
День придет, народ восстанет и судьбу перевернет.
На помост взойдут: кровавый и судья и прокурор,
Ожидает генералов виселица и топор.
А предатели живыми будут брошены в костер,
Обретут министры гибель в пропастях холодных гор.
Мы навеки уничтожим унижения позор.
Не уйдет от наказанья и убийца Мариам,
Он со сворой мурдашуев полетит ко всем чертям.
Будет выброшен навеки из Ирана этот хлам.
Превратится вся отчизна в радостный и светлый храм,
Не богатство и не знатность — честность будут славить там.
Угнетению рабочих, верю я, придет конец.
Больше золото не станет очаровывать сердец,
Не покажется богатством изукрашенный дворец,
Пусть на бой за это дело встанет не один борец,
Дал такой завет нам Ленин — революции отец.
Мне осталось жить недолго, жизнь прошла, как смутный сон.
Речь моя не след на море — поколений многих стон.
Если мысль моя бессмертна, разве смерть моя — урон?
Откровению страдавших не страшна гроза времен».
Так, склонившись над могилой, свой рассказ закончил он.
Барзигар, почтенный, правду я скажу тебе теперь!
Тут не вымысел досужий, ты словам моим поверь.
Революции народной стук все явственнее в дверь.
Жизни радостной, свободной жаждем, не страшась потерь.
Над покойником молитву я сегодня прочитал.
Над иранцами сегодня мудрашуй царем слывет,
И толпа ему подобных все за деньги продает.
Лишь один поэт-безумец — болью сердца он поет,
Он таит надежду в сердце и свободы светлой ждет.
Я не мог бы откровенней высказать свой идеал.
1924
Шахрияр
Сцена ночи
День, словно солнца медный щит,
Был опрокинут и разбит.
Вздох дня вздымается, как дым,
И слезы звезд текут над ним.
Он вязнет, голову клоня,
Кончается явленье дня,
И над поверхностью земной
Взлетает занавес ночной.
Земля скрывается в тени,
На небе синие огни.
Ночь — декораций торжество —
Красавица и волшебство.
Сияют звезды в облаках,
Как изумруды на шелках,
А купол, как простор морской,
В нем фей купающихся рой.
На небе искрится всегда
Зелено-желтая звезда,
И в сцене ночи лунный лик,
Короною из тьмы возник.
Буря в лесу
Темной ночью над лесом густым
Ветер мчится, ломая кусты,
Гонит к каждому дереву страх,
И рождаются тени в ветвях.
Все пространство становится сном,
Видишь черта за каждым кустом.
Ропот дивов и злобных пери
Мучит страхом сердца до зари.
Дивы мысли людские крадут,
Чтоб бессилен стал разума суд.
Страх сметает течение дум,
Подозренья приходят на ум,
И растерянность, будто вот-вот
Бес врасплох на тебя нападет.
Ветер хлещет безжалостно нас,
Так, что сыплются искры из глаз.
Он со снега одежду сорвал,
Снег ложится холмами у скал.
Всюду хищные гули — взгляни,
Как монгольское войско они.
Гули злобно зубами скрипят,
На земле воцаряется ад.
Все деревья от чертовых рук,
Стали символом гибельных мук.
Черной ночи волос пелена,
Словно гневного моря волна.
Обернулись шипами цветы,
Бьется пламя в когтях темноты.
Войско звезд, прорезающих мрак,
Притаилось для новых атак.
Все грозней рокотанье реки,
Это лев, разорвавший силки.
От пощечин взбешенных ветвей
Стали неба ланиты темней.
Лев со страха укрылся в траву,
Словно мыши, нерадостно льву.
Птичий голос, как девичий стон,
Ураганом во мглу унесен.
Ручеек по опавшей листве,
Как змея проползает в траве.
Ветви крепко друг в друга впились,
Обезумев сплелись и свились.
Травы, словно кинжалы, вперед
Наклонились, чтоб впиться в живот.
Грохот бури не молкнет в ушах,
Бьет по темени молнией страх.
Кто не будет испугом томим,
Если клекот орлиный над ним?..
Но едва показалась луна,
Наступила кругом тишина.
И от райской улыбки луны
Разлетелись полночные сны.
Абульхасан Варзи
В мечтах о тебе
Принес мне вестник-ветер твой дивный аромат,
Опять любовью сердце поет на прежний лад.
В мечтах о том, как розу обнять осмелюсь я,
Я каждый день, как ветер, бежал к тебе назад.
Алеет кровью сердце, как утренний бутон;
Придешь — себя раскроет цветок, свиданью рад.
Твое слезами имя пишу я на лице,
Когда уста о милой совсем не говорят.
Мы с мотыльком и ветром, желанный алый куст,
Тебя повсюду ищем, как драгоценный клад.
Ты знаешь, что досталось весне моей любви?
Цветок тоски жестокой передо мною сад.
Лекарство жизни сердцу — багряное вино,
Когда его с любовью ко мне в кувшин струят.
И если устремляю я очи на тебя,
Слезами омываю мой дерзновенный взгляд.
Когда рыданья горло сжимают соловью,
С тобой, певец весенний, я по страданью брат.
Абулькасем Халят
Раз женщина с новым знакомым вдвоем…
Раз женщина с новым знакомым вдвоем
Вела разговоры о том и о сем.
Не знаю, о чем их беседа была,
Но вскоре ханум на себя перешла.
Она рассказала один на один,
Что мужа лишь знала она из мужчин.
В ответ улыбнулся ей гость молодой
И вежливо молвил, кивнув головой:
«Я верю, конечно, рассказу ханум,
Но мне не идет состраданье на ум».
Cae
Луна и Мариам
Взгляни: на небесах блестящая луна, —
Как мать Исусова, всегда чиста она.
Печальная луна на ложе неба спит,
Как Мариам моя, стыдлива и бледна.
Серебряная грудь, закутанная в шелк,
Как туберозы цвет под синевою сна.
Луна у облака — ланита Мариам,
Что черным локоном ее обведена.
А слез моих роса, упавшая пред ней, —
Созвездие Плеяд на черноте без дна.
Луна — чело моей любимой Мариам,
Иль груди маленькой и нежной белизна,
Или ее лицо в сиянье чистоты,
Иль зеркало, а в нем — любовь отражена.
Чувство
Моя постель —
Жемчужница пустая.
А ты, о жемчуг мой, —
На шее у других.
Может быть
Дверь отворите!
Свечи внесите!
Нард воскурите!
Сбросьте завесу с лунного лика!
Может быть, тот, кто сейчас на пороге,
Друг наш, потерянный нами в дороге.
Стена
Там, за высокой горой,
Около синей реки
Жило желанье мое —
Девушка Галия.
Думалось мне, что она
Была рождена для того,
Чтоб я ее страстно и бурно любил
И сладко любила она меня.
И ведомо вам —
Молчальники-звезды в ночи,
Как счастливы были мы,
Под сладким хмелем надежд.
Сверкала радость в очах,
И чистой была она.
О, сплетницы, в злобе своей,
Когда не оглохли вы,
Развяжите подлый язык,
И откройте мне клевету,
Что родник замутила наш.
И вот между ею и мной
Лежит широкая степь,
Глухая вьется тропа,
Стоит высокий утес.
Обида
Спит дева под яркой луной
Как лилия над глубиной,
И снится ей сон,
Что друг ее тяжко страдает.
Виденье покою мешает;
Рождается стон.
Усталое сердце дрожит под луной,
Как лодка без паруса над глубиной.
Вдруг, вздрогнув, она открывает глаза…
«Зачем ему эти мученья?»
В ресницах застыла и блещет слеза
Раскаянья и сожаленья.
А завтра, влюбленного встретив опять,
Глаза потупляет,
Чтоб взглядом надежды не дать.
И друг ее снова страдает.
Язык взглядов
Пусть не будет открыто вовек то, что мы с тобой затаим.
Наши взгляды пусть будут гонцами — твоим и моим
Посмотри — мои сомкнуты губы, но я говорю,
Ты ответь языком, тем, который мы в тайне храним.
Много лет пролетело — не умер никто от любви,
Ныне космоса взгляд, устремленный на нас, недвижим.
И хотя не открыто сплетение наших сердец,
Но напевом любви затаенной мы оба звучим.
Пусть зимою наступит весна для влюбленных сердец,
А иначе я в но́чи весенние стужей томим.
Все легенды о райских садах и томленье о них,
Лишь рассказы о мире, в котором мы оба царим.
Все сияние солнца — от нашего храма огня.
Потому что мы оба в огне, не сгорая, горим.
Четверостишия
Надежда
Прорезала молния сумрак ночной,
И вспыхнул тот факел, что вечно со мной.
Не пой так зловеще, ночная сова,
Ведь солнце встает за густой пеленой.
Утро желаний
Прекрасное утро. Покончив со сном,
К тебе устремлюсь я, страстью влеком.
В открытые двери бросаю цветы,
Целую, любуюсь прекрасным лицом.
Пери
Ты пери, ты увлечь меня хотела,
С кокетством милым принялась за дело.
И ты меня звала, но лишь пришел я,
Вспорхнув голубкой сизой, улетела.
Камень
Раз утром на лугу расцвел цветок.
Взглянул я, — опечалился цветок.
Сказал я: «Вздор!» — и руку протянул,
Но в пальцах камнем сделался цветок.
Одиночество
Светает на небе и в поле, поют до утра соловьи,
И ночь на сапфирном подоле рассыпала блестки свои,
Ты вечером мне обещала на грудь мою ночью прилечь,
Без счета ночей улетало, объятия пусты мои.
На чужбине
Я как свирель грущу, неся разлуки срок.
Не веет на меня знакомый ветерок.
И кто я, не пойму, откуда я и где.
В ресницах у меня чужой земли песок.
Сломленный
Устали томные глаза, что смотрят так светло,
О милый голубь, кто тебе вчера сломал крыло?
Куда пропали взмахи крыл, полет над высотой?
И лапки связаны твои — ничто не помогло!
Из арабской поэзии
Авиценна
1. Об ученых
С двумя, что знают по строке единой,
Да с тридцатью, что лишь свое поймут,
Будь сам ослом: в компании ослиной
Все не ослы неверными слывут.
2
Такие ль бывают кафиры, как я,
Ты молвил: неправедна вера моя.
Коль я на столетье один и кафир,
То где правоверного видывал мир!
Из узбекской поэзии
Лутфи
Если б свет лица ее погас…
Если б свет лица ее погас, —
Осенью была б весна для нас.
Мне страшней меча над головой
С идолом моим разлуки час.
Пылью стать бы под ее конем,
Чтоб по мне проехала хоть раз,
Душу я за бровь ее отдам.
Стройте склеп мне — бог меня не спас.
Не один Лутфи, — о розе той
Горек сотни соловьев рассказ.
Доколь я луноликой буду мучим…
Доколь я луноликой буду мучим,
Доколе вздохам возноситься к тучам.
Что делать сердцу с черными кудрями?
Дороги эти кривы, ночь дремуча.
Ее блестящих яблок не достанет
Моя рука, а я не видел лучших.
Пусть видит мой завистник, как счастлив я.
Я у дверей ее как праха куча.
Я стал ничтожней пса от вечной скорби.
Простите путь мой, горький и певучий.
Слова Лутфи — хвала ей, словно жемчуг.
И ей, чтоб их услышать, будет случай.
Сердце кровью, а душа золой…
Сердце кровью, а душа золой
Ныне стали от разлуки злой.
У меня разрушил веру, ум
Глаз твоих безжалостных разбой.
От твоих смущающих бровей
Изогнулся стан, досель прямой,
Вспыхнула душа от губ твоих
И, растаяв, сделалась водой.
Светлый лик твой блещет серебром,
Золота желтей — усталый мой.
Чтоб мне видеть блеск светил, с лица
Отведи блестящий локон твой.
Навести Лутфи — иль он умрет
От тоски, не встретившись с тобой.
Кравчий, поднеси мне чару багреца…
Кравчий, поднеси мне чару багреца,
Ум и мир унылы, словно два истца.
Знаю, что отправлен на меня донос,
Что молить бесцельно друга-подлеца.
Но когда запястье блещет над вином,
И вино целует губы и сердца,
И вино сверкает словно серебро —
Выпью горечь чаши, выпью до конца.
Родинка мелькнула на ее щеке,
Косы ниспадают вдоль ее лица.
Сердце — в косах, словно ласточка в силке.
Жадность губит птицу, губит и сердца.
Птица души устремилась туда, где она…
Птица души устремилась туда, где она,
Сколько б обид ни творила мне дева-весна.
Если она не верна мне, то что же… пускай.
В мире лукавом и жизнь никому не верна.
«Дам я тебе наслажденье», — раз она молвила мне.
Но не любовью, а снова горечью доля полна.
Больше терпеть я не в силах, кровь да падет на нее,
Но осужденной за это нежная быть не должна.
Лика ее отраженьем светится стих у Лутфи,
Так соловьиному пенью розой лишь прелесть дана.
Ты кипарисом жасминногрудым, возросши, стала…
Ты кипарисом жасминногрудым, возросши, стала,
Шалуньей злою и вместе чудом, возросши, стала.
Я думал, будешь ты словно месяц, а ты как солнце
Иль дух, явившийся ниоткуда, возросши, стала.
Тебя похвалят, и ты смущенно лицо скрываешь,
Сама же знаешь, что изумрудом, возросши, стала.
Лутфи все тайны лица откроет и всем расскажет,
Что ты и речью блистать повсюду, возросши, стала.
В глазах твоих к стонам моим я не зрел состраданья…
В глазах твоих к стонам моим я не зрел состраданья,
Душа моя стала добычей их, пойманной ланью.
В ответ на обиды от ней одного опасаюсь:
Что вдруг помешаю ее своенравным желаньям.
Как память об этих слезах, когда буду в могиле,
Роса на гробницу падет запоздавшею данью.
Не взять мне в ладонь ее косы, защиты
От черного счастья нам нет, и бесцельны страданья.
Увидев в глазах ее мглу и холодные искры,
Не вижу я ночи и звезд первозданных собранья.
В разлуке Лутфи остаются лишь стоны да слезы…
Ужель ты не чувствуешь горечи в этом стенанье?
Степь зелена, но роза лика где…
Степь зелена, но роза лика где?
Где стройность кипариса, где?
Сегодня встретил розу соловей,
А юности моей гвоздики где?
Я пеплом стал у дома твоего,
Но ты не спросишь: «Где мой дикий, где?»
Твою терпеть я должен красоту!
Где мой покой? Досуг мой тихий где?
Прости вослед идущего Лутфи —
Ты знаешь, где любви улики, где?
Из туркменской поэзии
Магрупи
Возвращайся
Сердар, когда отправишься в Иран —
Верни ты шахский скот — и возвращайся.
А если вновь попросит шах людей, —
«Не будет!» — отвечай и возвращайся.
Я знаю: очень зол иранцев род,
Возьми у них казну, побей их скот.
Джигиты наши там, — какой «почет»
Оказан им? Взгляни и возвращайся.
Не обманись, не попадайся в плен,
Сильнее ста врагов — один туркмен.
Лукавые слова страшней измен…
Ты караван ограбь — и возвращайся.
Ты милостей владыки избегай
И гнев его на нас не навлекай.
Там все о людях наших разузнай:
Придут они иль нет? И возвращайся.
Промолвил Магрупи: узнай в пути —
Не рвется ль шах в поход на нас идти?
Тогда скажи гонцу: «Быстрей лети!»,
Сверши свой трудный долг — и возвращайся.
Родина покинута
Вам, братья, хочу поведать тоску:
Дурун и Мехин остались вдали.
Подушки мои на крыше моей,
Где спал я хмельной, валялись вдали.
В те дни, когда шах пускался в набег,
Я мог захватить по семь человек?
Дрожал предо мной кызылбашей бек,
И мною рабы продавались вдали.
Уренч, Бахре-Иль — родная страна!
Ходжа одноглазый, пиры и война!
Бами — мой ленчер, степей тишина,
Края, где я жил, скрылись вдали.
Я был словно волк, когда нападал;
Одра в скакуна легко превращал;
В Дуруне я жил, в горах зимовал,
А радости дней терялись вдали.
Я шел по садам со свежей травой,
По пестрым хребтам с прохладной водой,
Встречал я в седле рассвет молодой…
Дела Магрупи остались вдали…
Сей мир
Глупец, не гордись, все вокруг тебя — тлен.
Сквозь пальцы твои проливается мир.
Жесток он, и гневен, и полон измен,
И кровью людей упивается мир.
Сегодня я вам наставление дам,
С усердьем внимайте моим вы словам:
Добро, как приманку, протянет он вам —
И снова от взора скрывается мир.
Он хитрый обманщик, как лжив его взгляд!
Беги от него поскорее назад!
Он саван подарит — а скажет: халат…
Кто знает, куда изливается мир?
Ты сам умножаешь мученья теперь,
Усильям своим и успехам не верь:
С трудом ты проник за закрытую дверь
Но тот же за ней открывается мир.
Мир может из праха царя сотворить,
И нищих без счета вокруг наплодить,
Лишь не может он нам подарить.
Твердит Магрупи: издевается мир!
Из азербайджанской поэзии
Гусейн Джавид
На закате
Горит, как прежде, душа, больное сердце поет,
Природа и та грустит, везде глухая печаль.
И плачет, преображен унынием, небосвод,
Души немая тоска пронзила мутную даль,
Но если солнца лучи прорежут грязный туман, —
Быть может, буду и я вселенской радостью пьян!
Владеет солнце-султан просторами без конца,
Оно, не знаю зачем, закрыло пологом лик.
Зачем не греет оно нагие наши сердца?
Зачем живительный луч сквозь космос к нам не проник?
«Зачем, не знаю зачем?» — спешу я вопрос задать…
Сгустились тучи, и вот — глухая пропасть опять!
Творец! В светиле твоем — кровавый, бешеный бред,
Лучами, полными зла, жестокий демон грозит,
Скрывает тысячи тайн багрово-искристый свет,
В нем след извечной войны, в нем боль несмытых обид!
Оно — свидетель огней, несущих гибель для нас,
Улыбка его мрачней и злее от часу час.
Угрюмо солнце, — но в том высокая правота:
Над веком двадцатым бьет предвечной злобы крыло.
Устало сердце, — но в нем жестокая правота:
Покорны веку-отцу, творят ученые зло.
Стал ангел людям врагом и принял лик сатаны!
Зачем же пред ним и мы сгибать колени должны?
Мир бойней стал для людей, кругом бушует война,
Никто не может считать себя свободным от бед.
Скажи: в какие года цвела без крови весна?
В любой из эпох земли найди правдивый ответ!
В крови сердца и цветы; леса, долины, поля,
Моря и рой облаков… Лишь кровью дышит земля.
Глаза у наших царей застлал кровавый туман,
Чего же ищут они в безумной злобе своей?
Вой пушек и блеск штыков, немолчно бьет барабан,
Чертоги в воздух летят в завесе алых огней…
Ужели нет ни любви, ни жалости… Не пойму! —
К чему весь этот кошмар, вся дикость эта к чему?
Я спрашиваю «зачем?», но мощно льется вокруг
Волна стенаний и вопль — войны чудовищный шум.
Подъемлет волосы вверх проникший в душу испуг,
И молний бешеный блеск слепит встревоженный ум.
Но грохот мне говорит, мне шепчет багровый свет:
«Покоя нет без забот и счастья без горя нет».
Уверься: в жизни раздор — природы вечный закон,
Конца не видно ему, начала не видно в нем.
Спасенья нет от судьбы, для смерти нету препон,
А век побед и смертей сулит нам новый подъем.
Но сам ты крови не лей! Ты должен зло одолеть.
Наш мир прекрасен, но им лишь добрый вправе владеть!
1915
Улыбнись
Цветок души, улыбнись! Твоя улыбка нежней
Всего, что в мире большом мне счастье дарит, пьяня,
А шелест крыльев твоих, мой утренний соловей,
На выси творчества вмиг всегда возносит меня.
Зачем на светлом лице туман неведомых бед?
Зачем течет по щекам слезинок нежных роса?
Ведь если сквозь стену туч проглянет солнечный свет,
Твоя улыбка взлетит, как радуга, в небеса.
Твоя улыбка равна странице жизни моей!
Тебе неведом самой предел твоей красоты!
Играет нежность в тебе, как волны в шири морей!
Цветок души, улыбнись! Сорви стесненья печать!
Меня своей красотой, как цепью, сковала ты!
Как раб стою пред тобой, как столп — я должен молчать.
Уходи
Не хочу я слышать слова про любовь и страстную дрожь,
Уходи! Я знаю тебя! Все твои уверенья — ложь.
Уходи, красавица, прочь! Знаю цену твоей любви.
Все понятно: скоро себе ты другого друга найдешь.
Если даже ты ангел — прочь, лицемерная, отойди!
У того, кто верит тебе, хаос чувств бушует в груди.
Понял я закон христиан! Мне довольно горьких обид!
Раны сердца, кафира дочь, понапрасну не береди.
Мне казалось, что ты проста; ангел ты — я думал всегда.
Что же делать? Душе моей ты все время была чужда.
Не могу я верить тебе и любить тебя не могу
Или это была любви и влюбленности череда?
Не толкуй мне больше про страсть и про неги сладостный плен.
Я постиг, что это обман. Наслаждения мира — тлен.
Из драмы «Иблис»
1
Я — единственная мощь, я рожден из пустоты!
Все на свете мне враги, я врагов сметаю в прах,
И соперником моим может быть один аллах.
(смеется)
Все, что вера вам несет, что политика дала,
Мук и бед круговорот — это все мои дела!
Там величье вознеслось, там стенанья и хаос, —
Вот что создал я для вас и на землю вам принес.
Эти злобные слова нам грозят, бросая в дрожь…
Ты же внешностью своей на отшельника похож.
Прихожу я, словно сон, ухожу, посеяв страх,
На Востоке — марабут, а на Западе — монах,
Иногда я — просто поп — сею споры и разлад,
Становлюсь порой вождем, превращая землю в ад,
Иль, как папа, продаю избавленье от невзгод.
Омрачится Иисус, если вновь сюда придет.
Все вопросы всех наук до конца известны мне.
Мудрость вер и тайны сект мной изучены вполне.
Превратившись в пастуха, я смотрю на мир светло,
Иногда наоборот, сею я вражду и зло.
То я старец с бородой, то мальчишка молодой…
2
(с ироническим хохотом)
Иблис я! Имя мое, всегда родящее страх.
Известно на всей земле, во всех ее уголках.
Дворец, и крепость, и храм меня под сводом таят.
В Каабе и в будхане — везде присутствую я!
Все внемлют моим словам, и все ненавидят мрак,
И каждый из них мой раб, и каждый из них мой враг,
О вы, богач и бедняк, бранящие силу зла!
Мое дыхание вмиг обоих спалит дотла,
А впрочем, и без меня не станет вам веселей:
Достаточно на земле безжалостных королей!
Эмиры, шахи, цари и беки любой страны,
Невежественны, горды, женолюбивы, жадны,
Политики без конца тенета для вас плетут,
Служители разных вер вас в секты свои влекут, —
Они вас губят, глумясь, и вам не спастись от мук,
Чтоб род людской истребить, теперь достаточно рук!
А я уйду, ибо мне постыло дело мое…
Рожден из небытия — вернусь я в небытие.
Кто этот жестокий дух, затмивший солнечный свет? —
Иблис, порожденный тьмой, дьявол, источник бед!
Кто же тот человек, в ком ложь и злоба сплелись? —
Он дух вездесущей тьмы и ненависти — Иблис!
1918
Отрывки из поэмы «Азер»
Наслаждение черепахи
Европа устала от фарса и драмы…
Томясь на курорте в беспечном безделье,
Пришли на концерт джентльмены и дамы,
Стремясь обрести в неизвестном веселье…
Вот занавес поднят, и скрипки запели,
Но все удивленно на сцену смотрели.
Пустые подмостки… но что-то сереет…
И даже не видно: тарелка иль камень…
А музыка бьется скорее, сильнее,
И кажется: звуки сменились стихами…
Вдруг встала на лапках своих черепаха, —
И пению скрипки внимает без страха!
Она, как жирафа, головкой качала,
Надменно глядела с помоста пустого,
И каждый из пьяного музыкой зала
Звериною радостью был зачарован.
Вдруг музыка смолкла, под всплески оваций
Нежная гадина спряталась в панцирь…
Парижский филолог, любитель Востока,
Нагнулся к Азеру с улыбкой кротчайшей,
«Вы, кажется, прибыли к нам издалека,
А нравятся ль вам развлечения наши?
Здесь даже рептилия с ритмом знакома, —
Пришлось ли вам видеть подобное дома?»
Азер усмехнулся: «Ни гады, ни люди
У нас наслаждений подобных не знают,
Там руки сухие, там чахлые груди,
От голода толпами там погибают!
Одеты в лохмотья, в погоне за пищей,
Ютятся в холодных и тесных жилищах.
Одни — подбирают объедки богатых,
Другие — копают в ущельях коренья, —
А тут черепахи в роскошных палатах
Находят в напевах свое упоенье.
Я понял сегодня, что это такое:
Для радости — нужно несчастье чужое!
Все то, чем на Западе счастливы люди,
Одеты, обуты, и сыты, и пьяны, —
Течет из Востока растерзанной груди,
Сквозь жгучие, вечно открытые раны!»
Стихи поэтов Афганистана
Саид Шамсуддин Маджрух
Памяти Хушхаль-хана
Хушхаль Хаттак — ты солнце для пера,
Ты землю освежил дождем добра.
В твоих стихах афганцев жизнь видна,
Их не прошла и не пройдет пора.
Ты честь афганца слил с мечом своим,
Бесстрашьем гнал бесчестье со двора.
Свободу первый ты провозгласил,
В поэзию влил струи серебра.
Тебе подобных не видал Атак
И Кандагара темная гора.
Почтенные склонялись пред тобой,
Лишь низких не пленяла слов игра,
Владел наукой и искусством ты,
Но сабля у тебя была остра.
Ты в битву вел свободных за собой
И сочинял газели до утра.
Хушхаль, землею скрытый навсегда,
Твоей мечте вослед спешат года:
Язык пушту могучею струей
Зальет и кишлаки и города.
Империи монголов больше нет,
Твоим народом Азия горда.
Монголов время унесло с собой,
Пусть бог хранит нас от войны всегда,
Но ты, поэт, хотя лежишь в земле,
Твой дух обрел обитель для гнезда
В сердцах людских, когда под свистом пуль
На землю кровь стекала, как вода.
В Европе были Гете и Шекспир,
Для нас лишь ты поэзии звезда.
Встань от сна и прочитай нам вновь
Стихи про нашу доблесть и любовь.
Нет ныне у поэзии отца,
Такого же ей нужно храбреца.
Та сабля, что ты выпустил из рук,
Согнулась наподобие кольца,
И соловьи, тебя не видя вновь,
Из сада в сад летают без конца.
Из глаз нарциссов падает роса,
Как слезы огорченного слепца.
С бутонов алых роз стекает кровь,
От грусти высыхают их сердца.
Свеча, тебя не видя пред собой,
Оплакивает в полночь мертвеца,
И многих мест померкла красота,
Не отражая твоего лица.
Ты больше не придешь в свои края,
Но помнит сына родина твоя.
О пробудись, восстань, возьми опять
Свой меч, чтоб с трона свой народ созвать.
С афганцами в стихах заговори
И осуди бесчестия печать.
Из уст вождя и горечь нам сладка,
Вели — и в пропасть прыгнет наша рать!
О дай урок афганской чести нам,
Чтоб с европейцев нам пример не брать.
Ты видел в жизни горе и печаль,
Так научи ж нас их превозмогать!
И вот в ответ — глухая тишина.
Ужель тебя обидела страна?
О судьба!
Судьба, ты вновь нахмурила чело!
Я знаю: мне опять не дашь покоя,
Какое мне теперь готовишь зло?
Ударишь градом иль иссушишь зноем?
Печали тучи снова надо мной:
Я огорчен, я оскорблен любимой.
Любовь людей давя своей пятой,
Судьба глухая, ты проходишь мимо,
Сердца их превращаешь в перегной,
И снова боль готовишь им незримо.
С собой приводишь осень в каждый сад
Еще весной и губишь все подряд.
И все же так безжалостно не бей!
Жестокость с благородством незнакома.
Ты разрушаешь гнезда голубей —
Названья даже нет греху такому.
Ты раны сердца жжешь рукой своей
И даришь торжество всему плохому,
Покой цветов тревожишь вновь и вновь.
И вот сердца тюльпанов точат кровь.
Сердца влюбленных разлучаешь ты,
До самой смерти радости лишаешь.
А не отнимешь девичьей мечты,
Так розы в грязь земную осыпаешь,
Достойных низвергаешь с высоты,
А низких и презренных возвышаешь,
Людей забавой сделала своей
И жизнью их играешь, как злодей.
Ты камни шлешь на головы сирот.
Вот справедливость неба и законы!
Несчастного безжалостный согнет,
Без сил не поднимаются препоны.
Мудрец все это знает и поймет,
Что слабого всегда презренны стоны.
Афганец, брат, свободны мы с тобой
И головы не склоним пред судьбой.
Для чего?
О путник, зачем и куда ты идешь,
Когда ты не знаешь, где правда, где ложь?
А если в лесу не поет соловей,
Зачем нам сплетенье стволов и ветвей?
Коль нету вина и веселых подруг,
Зачем нам цветами усыпанный луг?
Раз горечью пища всегда отдает,
К чему золотистый и тающий мед?
Коль ранит нас холодом зимняя мгла,
Зачем нам ковер, не дающий тепла?
Коль сердце разорвано грузом обид,
Зачем в нем надежда без цели горит?
Коль сабля не рубит теперь никого,
Зачем ее блеск? Красота для чего?
Коль нету в окопах отважных солдат,
Зачем укреплений бессмысленный ряд?
Коль мудрость не крепнет в тебе, как гора,
К чему тебе пышных одежд мишура?
А если лукавит с мимбара мулла,
Зачем его речь пред народом текла?
В ком нет доброты, как положено быть,
Отшельник того не захочет простить.
Коль в людях любовь не струится всегда,
Зачем собираться со скукой тогда?
И если народ в безучастье затих,
К чему, о Маджрух, твой чарующий стих?
Дивно
Вот утро! Вновь разлука с ночью, дивно.
Мне новый свет надежду прочит, дивно.
Любимая снимает покрывало:
Испытан мир, он не порочен, дивно.
Смотрите: ветер покрывало сбросил,
Луна из тучи выйти хочет, дивно.
И раньше красота ее блистала,
Теперь она звенит, рокочет, дивно.
Вот в зеркало, полна сама собою,
Она свои вперила очи, дивно.
В распущенных кудрях сокрыты беды,
Она гребенкой гонит прочь их, дивно.
В саду цветы стыдятся, дорогая,
Коль ты внезапно захохочешь, дивно.
Луна с тобой соперничать хотела,
Но постарела в эти ночи, дивно.
Сегодня ты стыдишься даже близких,
Но взором побеждаешь прочих, дивно.
Меня легко ты покорила страстью,
Но жар мой вечен, пыл мой прочен, дивно.
Любя тебя, я всех своих покинул,
Мой рот молитву лишь бормочет, дивно.
Что? На твоем челе рубцы от сабли?
Пусть сталь в живой крови омочат, дивно.
Я сам изранен горькою печалью,
И кровь в моей груди клокочет, дивно.
Смотри, Маджрух, погасшими глазами
На ту, что вдруг смежила очи, дивно!
Когда
О доктор, боль любви — лекарство и недуг,
С постели встану я, когда придет мой друг.
С подругою, нарцисс, соперничать не смей,
Но нега есть в тебе, когда ты равен с ней.
Над розой мотылек кружится без конца,
Когда ж не отвратит красавица лица?
Желанье счастья — сон. Как много в нем измен,
У каждого всегда желанье перемен.
Вот падает один, над ним другой встает,
Когда ж из праха он взойдет на небосвод,
Довольный праздностью, свою забывши честь,
Склонишься ты пред тем, кто даст тебе поесть.
Лишь только тот, кто свет несет в своем челе,
Для блага общества полезен на земле.
И старец, и юнец мечом или пером, —
Оружием одним сражаются с врагом.
Не спит афганец, нет; он умер. Азраил
Скорее, чем поэт, его бы пробудил.
Всемирный караван давно ушел вперед.
Когда же этот сон губительный пройдет?
Шейх спит, а юноша счастливый ловит миг.
Грешны пред родиной младенец и старик,
А я иль ахаю, иль слезы лью о вас…
Когда ж тебе, Маджрух, другой подарят саз?
Абдуррауф Бенава
Разве это жизнь?
Живу, но не ведаю жизни примет.
Все наши стремления тщетны.
У жизни ни вкуса, ни запаха нет.
Вопросы — всегда безответны.
И правду ль мы видим, обман или бред
В ее темноте беспросветной?..
Логической мысли теряется нить,
И не с чем нам логику нашу сравнить!
Мы значили что-то, а стали ничем.
Лишь только глаза я открою,
Я вижу: тот мертв, неподвижен и нем,
А этот сражен слепотою
Ни яркого света не видно совсем,
Ни смеха не слышно, ни воя.
Слепцы, мы должны непрестанно идти,
Но видеть не можем прямого пути.
Кто кверху стремится тернистым путем,
Кто снизу дорогой постыдной.
Проклятие времени нашего в том,
Что ныне ни зги нам не видно.
Мы падаем часто, нередко встаем,
Но больше всего мне обидно,
Что горьким нам кажется собственный мир,
А перец чужой так и просится в рот.
Щель узкая часто бывает в стене,
Но это — дорога для звука,
Нам виден прекрасный цветок в стороне,
Но это — подобие лука.
Нам мнится: несется сова в вышине —
То ястреб, чье детище — мука.
Порою нам слышится совести стон,
Но гаснет в глухой беспредельности он.
Есть крылья, а мы не умеем взлететь,
Но кто же сломал наши крылья?
Есть рот, но нельзя ни сказать, ни пропеть.
Чьи скрыты здесь злые усилья?
Изранены ноги, но надо терпеть, —
Мы в тяжком, жестоком бессилье.
Хоть сердце горит, но сомкнулись уста,
И сердце жестокая жжет немота.
Обращение матери
Единственный мой,
Ты светоч очей,
Мой сын дорогой,
Плод жизни моей.
О сердце мое, вставай поскорей,
Дела начинай вершить побыстрей!
Повсюду светло,
Погасла луна,
И время ушло
Спокойного сна.
Опять засвистели в садах соловьи,
И веселы стали собратья твои.
Работа кипит
За каждым углом,
И каждый горит
Веселым трудом.
И дети с тетрадями в школу бегут,
Как будто цветы для отчизны цветут.
Не хватит ли спать?
Трудись, как они,
Довольно лежать
В спокойной тени.
Доколе ты будешь без дела один
Лежать, мой любимый, единственный сын?
Там родина ждет —
Ее пожалей.
Чтоб солнце с высот
Сияло над ней.
Иди на дорогу. Она пред тобой
В мир новый прямой протянулась тропой.
Храни до конца
Афганскую честь,
Ведь доблесть отца —
Достоинство здесь.
Бесплодные думы тебе не нужны,
Уместны ли в полдень сияющий сны?
Там вражеский смех,
Здесь вопли родни,
Кто хвалит твой грех.
А кто и бранит.
Враги тебя дарят насмешкою злой,
Отходят родные смущенной толпой.
За этим ли мать
Вскормила тебя,
Чтоб мог ты дремать,
Безделье любя?
Ты только и можешь: валяться да спать,
Ты жизни, несчастный, не можешь понять.
Плач сироты зимой
Сирота я, с непокрытой головой.
Я на этом свете одинок.
Схож с могилой дом холодный мой,
В очаге не пляшет огонек.
Всюду холод, словно смерть моя;
Одинок на этом свете я.
Мелкой дрожью бьет меня в мороз.
Нету силы в зябнущей руке.
Ворот мой давно промок от слез,
Все мои родные вдалеке.
Всюду холод, словно смерть моя,
Одинок на этом свете я.
Замерзают ноги, пуст живот,
Как бы мне согреться у огня?
Изо рта клубами пар идет,
Но приюта нету у меня.
Всюду холод, словно смерть моя,
Одинок на этом свете я.
Где-то люди вкусный плов едят
И салатов разные сорта,
Шашлыков вдыхают аромат…
Горем сыт несчастный сирота.
Всюду холод, словно смерть моя,
Одинок на этом свете я.
Хан пирует во дворце своем,
Выезжает на лихом коне,
Обогрет его обширный дом,
Он не станет думать обо мне.
Всюду холод, словно смерть моя,
Одинок на этом свете я.
Сын его заботливо одет
В новенькую шапку и халат.
У меня рубахи даже нет,
Я и грязной тряпке был бы рад.
Всюду холод, словно смерть моя,
Одинок на этом свете я.
Для покинутой девушки нет праздника
Мой возлюбленный! Любовь моя огнем
Стала в сердце истомившемся моем.
На дорогу я гляжу во все глаза,
В ожиданье, что вернешься ты назад.
Розы щек моих убил любовный зной,
Грудь истерзана бессонницей ночной.
Кудри черные грустят вокруг чела,
На бездолье их разлука обрекла.
С одиночеством бороться нету сил…
Кто же, кто нас так жестоко разлучил?
Взгляни, как празднично вокруг,
Вернись, ушедший в горы друг!
Занимается
Заря, будя простор,
Распускаются
Цветы на склонах гор,
Между трав уже свистят перепела,
Водопад блестит, прозрачнее стекла…
Только где ж ты?..
Все сильней моя печаль.
То с надеждой,
То с тоской гляжу я вдаль.
Взгляни, как празднично вокруг,
Вернись, ушедший в горы друг!
Всюду девушки
В долинах и в садах
Пляшут весело
Со смехом на устах.
Очи черные сурьмой подведены,
Пальцы тонкие красивы и нежны.
Та целуется, ласкается с дружком,
Та, счастливая, не помнит ни о ком.
Одинокая здесь только я одна,
Ранит сердце мне красавица весна.
Взгляни, как празднично вокруг,
Вернись, ушедший в горы друг!
От печали стали черными шатры,
Как от тени нависающей горы.
Залила волной горячей очи кровь —
Давит сердце мне всесильная любовь.
Нету сил,
Они покинули меня.
Не вернешься —
Не прожить мне больше дня!
Смерть моя тебе нужна ли? Пощади!
Иль убийство ты таишь в своей груди?
Взгляни, как празднично вокруг,
Вернись, ушедший в горы друг!
Словно дым, рассталась молодость со мной,
Счастье девичье, ты жалкий прах земной!
И печалью испепелена,
Первый раз осталась я одна
Сердце лопнуло,
И кровь струею бьет.
Жизнь сторонкою
Вокруг меня идет.
Видно, было предназначено судьбой
Не встречаться нам, любимый мой, с тобой.
Взгляни, как празднично вокруг,
Вернись, ушедший в горы друг!
Грудь и плечи белоснежные мои
Я для радостной готовила любви,
Губы алые,
Тоскуя и скорбя,
Сохраняла я,
Любимый, для тебя.
Одиночества безжалостный костер
Жжет и гонит за тобой в ущелье гор.
Я устала, я устала быть одной…
О, когда ж придет к душе моей покой?
Взгляни, как празднично вокруг,
Вернись, ушедший в горы друг!
Рубаи
Встань, кравчий, ныне снова новый год!
Цветы в саду, веселый пир идет.
Пускай печаль достанется врагу,
Друзьям же счастье ворожба несет.
* * *
Встань, кравчий, розы обвивают дом,
В саду тюльпан мелькает огоньком,
И с нетерпеньем ожидает нас
Рубаб, багряным сдобренный вином.
* * *
Встань, кравчий, расцвели в садах цветы,
И будет так до жаркой темноты.
Пока не сжег еще цветы июнь,
Мы будем пить в согласье, я и ты.
* * *
Стройней цветка ее прелестный стан,
Я в сад ее пришел, и мне тюльпан
Израненное сердце показал.
Ее краса наносит много ран.
* * *
Как прекрасна шафранная роза весны!
Пусть всегда над тобою поют соловьи!
Будь же проклят, кто топчет побеги твои
И ломает багряные розы весны.
Пусть господь покарает подобье свиньи,
Что жестоко ломает побеги весны.
Из китайской поэзии
Стихи китайской царевны VII века из южнокитайской династии Чэн
Предшествует слава и почесть беде,
Ведь мира закон, что трава на воде.
Во времени блеск и величье умрут,
Сравняются, сгладившись, башня и пруд.
Хоть ныне богатство и роскошь у нас —
Не долог всегда безмятежности час.
Не век опьяняет нас чаша вина.
Звенит и смолкает на лютне струна.
Я царскою дочерью прежде была,
А ныне в орду кочевую зашла.
Скитаясь без крова и ночью одной,
Восторг и отчаянье были со мной.
Превратность царит на земле искони.
Примеры ты встретишь, куда ни взгляни.
И песни, что пелись в былые года,
Изгнанника сердце тревожат всегда.
Бо Цзюй-И
Голубая юрта
Шерсть собрали с тысячи овец,
Сотни две связали мне колец,
Круглый остов из прибрежных ив,
Прочен, свеж, удобен и красив…
В северной прозрачной синеве
Воин юрту ставил на траве,
А теперь, как голубая мгла,
Вместе с ним она на юг пришла.
Юрту вихрь не может покачнуть,
От дождя ее твердее грудь,
Нет в ней ни застенков, ни углов,
Но внутри уютно и тепло…
Удалившись от степей и гор,
Юрта прибрела ко мне на двор.
Тень ее прекрасна под луной,
А зимой она всегда со мной.
Войлок против инея — стена,
Не страшна и снега пелена,
Там меха атласные лежат,
Прикрывая струн певучих ряд…
Там певец садится в стороне,
Там плясунья пляшет при огне.
В юрту мне милей войти, чем в дом,
Пьяный — сплю на войлоке сухом.
Очага багряные огни
Весело сплетаются в тени,
Угольки таят в себе жару
Точно орхидеи поутру;
Медленно над сумраком пустым
Тянется ночной священный дым,
Тает тушь замерзшая, и вот
Стих, как водопад весной, течет.
Даже к пологу из орхидей
Не увлечь из этих юрт людей.
Тем, кто в шалашах из тростника,
Мягкая зима и то горька.
Юрте позавидует монах
И школяр, запутанный в долгах.
В юрте я приму моих гостей,
Юрту сберегу и для детей.
Князь свои дворцы покрыл резьбой, —
Что они пред юртой голубой!
Я вельможным княжеским родам
Юрту за дворцы их не отдам.
Прощание с юртой и очагом
Я помню, я помню дыханье зимы
И посвист летящего снега.
Я стар, мне несносно дыхание тьмы
И мертвенный холод ночлега.
Но юрта, по счастью, была у меня,
Как северный день голубая.
В ней весело прыгали блики огня,
От ветра меня сберегая.
Как рыба, что прянула в волны реки,
Как заяц в норе отдаленной,
Я жил, и целили меня огоньки
От холода ночью бессонной.
Проходит тоска освеженных ночей,
Природа в весеннем угаре.
Меняется время, но юрте моей
По-прежнему я благодарен.
Пусть полог приподнят, на углях зола,
Весною печально прощанье,
Но сколь не спалит меня лето дотла,
То скоро наступит свиданье.
Лишь стало бы тело чуть-чуть здоровей,
И встречусь я осенью с юртой моей.
Стихи поэтов Индии
Соднам Гьялцан
Светлое зерцало царских родословных
(Отрывки)
О, обезьяний царь, услышь меня, молю…
О, обезьяний царь, услышь меня, молю!
По силе злой судьбы я бес, но я люблю.
И, страстью сожжена, теперь к тебе стремлюсь,
Со мной не ляжешь ты, я с демоном сольюсь.
По десять тысяч душ мы будем убивать,
Мы будем жрать тела и будем кровь лизать,
И породим детей жестоких, словно мы.
Они войдут в Тибет, и в царстве снежной тьмы
У этих бесов злых возникнут города,
И души всех людей пожрут они тогда.
Подумай обо мне и милосерден будь,
Ведь я люблю тебя, приди ко мне на грудь!
Защитник всех живых, любви и блага свет…
Защитник всех живых, любви и блага свет!
Я должен соблюдать монашеский обет.
Увы! Бесовка вдруг возжаждала меня,
Мне причиняет боль, тоскуя и стеня.
И крутится вокруг и рушит мой обет.
Источник доброты, подумай, дай совет!
Не знал я про разврат, не ведал про любовь…
Не знал я про разврат, не ведал про любовь,
Не думал я, что бес меня обманет вновь.
И вот сижу в грязи средь сонмища детей,
Наполнен ядом плод, возникший из страстей.
Греша по доброте, я был обманут тут.
Мне вяжет руки страсть, страдания гнетут.
Жестокая судьба, и мук духовных яд,
И боли злой гора всегда меня томят.
Источник доброты, ты должен научить,
Что надо делать мне, чтоб дети стали жить.
Сейчас они всегда, как прета, голодны,
А после смерти в ад низринуться должны.
Что делать, о святой, скажи, скажи скорей
И милосердья дар пролей, пролей, пролей!
Рабиндранат Тагор
Из сборника «Фантазии»
(1900)
Тяжелое время
Если с погасшего неба спускается вечер,
Музыка дня исчезает, во мгле расплываясь,
Если не видно в пространствах дороги для встречи,
Если усталость приблизилась, тела касаясь,
Страх забирается в сердце, хватает за плечи,
Мглой горизонты закрылись и темными снами,
То и тогда, моя птица размеренной речи,
Бей о лазоревый воздух своими крылами.
Слышу я шелесты леса, но это змеится
Море — бездушное, злое, большое, пустое.
Это не нежных цветов ароматные лица,
Это тяжелые волны не знают покоя.
Где же здесь берег морской, чтоб на нем приютиться?
Где же гнездо, перевитое роз лепестками?
Но и тогда моей речи размеренной птица,
Бей о лазоревый воздух своими крылами.
Темная ночь расстилается словно химера,
Солнце заснуло и дремлет на пике далеком,
Вздох затаила вселенной тяжелая эра,
Время считая в молчанье своем одиноком,
Миг — и разорвана тверди холодная сфера,
Острый луны ятаган появился над нами,
Но и теперь, моя вольная птица размера,
Бей о лазоревый воздух своими крылами.
Яркие звезды с бескрайнего неба сурово
Смотрят на землю, презренья отнюдь не скрывая,
Снизу глядит беспощадного моря основа,
Гибели волны в извечном движенье вздымая.
С дальнего берега голос моленья пустого
Слышен: «Вернись и останься с твоими друзьями».
Но и тогда, моя птица бессмертного слова,
Бей о лазоревый воздух своими крылами.
Я ничего не боюсь, не хочу возвращенья.
Стал я далек от надежд, от обманщиц всегдашних.
Нет, я не знаю бессмысленных слов сожаленья,
Нет мне ни дома, ни места для празднеств домашних.
Есть лишь просторы вселенной, покрытые тенью,
Есть только крылья, чтоб вечно парить над мирами,
Но и тогда моя птица, мое вдохновенье,
Бей о лазоревый воздух своими крылами.
Дождливый день
Осенние тучи тревожа,
Сквозь сумрачный день непогожий
Летит, никого не заметив,
По полю осеннему ветер.
О, как же, о, как ты проложишь
Свой путь в этот день непогожий?
О смелая девушка! Полнит
Все небо сверкание молний.
Что будет с твоими цветами
Под этими злыми дождями?
Подумай об этом и вспомни
Всю жизнь, при сверкании молний.
Но кто же в такое ненастье
Наденет венец и запястья?
Холодного ливня объятья
Нарядное вымочат платье,
И будут позор и несчастье
Идти по деревне в ненастье.
Услышь меня, девушка в горе!
Дома пред тобой на запоре.
А там, где дороги извивы,
Где облако обняло ивы,
Не ждет он с надеждой во взоре.
Услышь меня, девушка в горе!
И лампу в погоду такую
Холодные ветры задуют,
А флейты коснешься губами,
Напев унесется, как пламя,
В безбрежную темень сырую,
Где ветры холодные дуют.
Коль громы бездушные строги
И в пляске дрожат твои ноги,
Кому ты пошлешь обвиненья?
Кого проклянешь, без сомненья,
Коль сердце трепещет в тревоге
И громы бездушные строги?
Но если идти ты желала,
Хоть мне бы об этом сказала.
Я долго один на пороге
У края осенней дороги
Смотрел на дождей покрывало.
Зачем же ты мне не сказала?
Часы проходили без счета,
Не ладилась нынче работа.
Я был в одинокой печали,
Деревья под ветром стонали,
Как будто жалея кого-то…
Из рук выпадала работа.
Но как бы ветра ни шумели,
И тучи вокруг ни чернели,
Пусть ночь темнотой ослепляет,
Дорога конец потеряет, —
Испуг не появится в теле,
Какие б ветра ни шумели.
Под молний жестоких блистанье
Плясало бы сердца желанье,
Анчал в непрестанном усилье
Взлетал бы, как сокола крылья
С небесною тьмою в слиянье,
Под молний жестоких блистанье.
Тогда б мы пустились с тобою
В безумье дорогой одною.
Браслеты бы нежно звенели
Под бури мятежные трели.
Я шел бы тропой грозовою
В безумии, рядом с тобою.
Зачем ты одна на дороге
В браслетах, надетых на ноги?
Зачем в этот день непогожий
Весенняя память тревожит
Твой ум и в неясной тревоге
Одна ты ушла по дороге?
Из сборника «Мгновение»
(1900)
Кисть винограда
В чистом песке ручейка бирюзовые струи
Мчатся, течением тонкую ленту рисуя.
В мире скалистых вершин и нагорий пустынных,
Там, где кончается с лесом иссохшим долина,
Шел я один, и пылали уставшие ноги.
Кисть винограда нашел я в лесу у дороги.
Солнце стояло над самой моей головою,
Сохло и трескалось бедной земли одеянье;
Так изнемог я от жажды и летнего зноя,
Что мне казалось, вот-вот потеряю сознанье.
Чтобы надежду в себе сохранить и отраду,
Даже понюхать боялся я кисть винограда.
Так, голодая, смирял я в себе искушенье,
Спрятал я кисть, что мою исцелила б усталость.
Шел, отгоняя от сердца свое вожделенье…
роме нее, что еще у меня оставалось?
День умирал, и лучи становились краснее.
Дюны вздохнули, и стали длиннее их тени.
С ветром вечерним на землю вернулась прохлада.
Надо успеть возвратиться домой до заката.
Тут разогнул я ладонь и увидел в печали —
Кисть винограда засохла. Вершины молчали.
Мохан Сингх
Из книги «Зеленые листья»
Зеленые листья
Мы только листья и ничьи
Глаза красой не тронем.
Мы тихо спим среди цветов,
Сложив свои ладони.
Когда цветы в рассветный час
В букет пойдут гурьбою,
Они, быть может, вспомнят нас
И пригласят с собою.
Полевой цветок
Человеком быть прекрасно.
Все же лучше, если бог
Дал бы мне судьбу другую,
Превратив меня в цветок.
От грехов мирских далеко
Протекала б жизнь моя,
Я бы рос, смеялся солнцу
И в молчанье б умер я.
Щедрость
Как-то раз я одиноко
Шел через цветник,
Вдруг впились шипы в одежду:
«Задержись на миг».
И в лицо мне тихо шепчет
Куст багряных роз:
«Я хочу, чтоб нежный запах
Ты с собой унес».
Молчание
Соловей нарциссу молвил:
«Почему, дружок,
Ты любим на свете всеми,
Я же одинок?»
Тот ответил: «Ты не можешь
Свой унять язык,
Я же скромен и секреты
Сохранять привык».
Смех
Как ты, цветок беспечный,
Радостно расцветаешь!
В радости скрыта гибель,
Ты же о том не знаешь.
«Путник, иди отсюда
К грешным земным просторам.
Час я живу на свете.
Глух я к твоим укорам!»
Поэзия
Бог, чтоб зреть свое подобье,
Мир наполнил красотой,
А любовь, ее увидев,
Потеряла свой покой.
От любви очарований
Обезумели сердца.
Страсть забилась в них, как песня
Без начала и конца.
Мать
Мать мне всегда казалась
Деревом густолистым, —
Бог из тени от древа
Рай сотворил лучистый.
Все другие деревья
Сохнут вслед за корнями.
Это дерево вянет,
Если беда с цветами.
Дитя
Как ни склоняйся индус пред святыми местами,
Как ни гордись мусульманин пророков гробами,
Как ни диви окружающих йог чудесами,
Как ни бросай мертвецов в погребальное пламя,
Лучше ребенка на свете сокровища нет,
Люди стремятся, чтоб новый явился на свет.
Будь это нежная пери из светлого рая,
Что появляется, ясной улыбкой играя,
Или прелестница царская, в шелк увитая,
Что улыбается, нитью жемчужной блистая, —
Их красота к совершенству вовек не придет,
Если младенец, как лал, на груди не блеснет.
Если у мужа с женой загораются ссоры,
Мальчик улыбкой своей разгоняет раздоры,
Если забот повседневных несносны укоры,
Сгонит усталость, наполнит он радостью взоры.
Равным плодом никакой не похвалится сад, —
Чем он свежее, тем лучше его аромат.
С радостью все выполняют младенца желанья —
Шах и бедняк его слушают смех и рыданья,
Закон охраняет ребенка железною дланью,
Старец святой с ним играет, как с тигром и ланью.
Ясные глазки младенца светлы и нежны,
Как маяки на утесах гористой страны.
Алые губы — как книги священных преданий,
Кто не читал их — поэтом вовеки не станет.
Продавщица иголок
Я долго внимательным взглядом искал,
Где в рубище нищей скрывается лал.
Замотано пыльною тряпкой чело,
Дырявое сари на плечи легло,
Но ветер гуляет под ним без помех,
А тело мелькает в зиянье прорех,
И кажется, прелести нет никакой
В лохмотьях, прилаженных слабой рукой
Но нет! Это след от старинных обид, —
Судьба беспощадная все сокрушит.
Не горцами выжжены эти места —
Жестокая вторглась сюда нищета…
О, как описать мне ее красоту!
Пьянею, поймав ее взгляд на лету.
А шея красавицы так хороша,
Что сразу моя замирает душа.
На шее оранжевых бус череда —
Мне кажется, слились огонь и вода.
В глазах ее чары неведомых стран,
В них вечно бушует любви океан,
Как чаша, лазурный таящая свет,
Там прелести море укрыто от бед.
Ее распустившихся кос пелена,
Как вечная полночь, густа и черна.
Псы лают. Ты, Мохан, не можешь помочь:
Ведь кажется псам, что надвинулась ночь.
Где ныне жестоко царит нищета,
Когда-то в довольстве цвела красота.
На берегу Сухан
У реки на землю сухую
Сяду, только прошлым волнуем.
Ветерка восточного струи
Мне навеют воспоминанья,
Обновляя мое страданье.
Я смотрю на волн переливы.
Где качаются тени ивы,
И пред временем молчаливым,
Через сетку листьев зеленых,
Из груди моей рвутся стоны.
Опьяненный волн чередою,
Вижу я тебя молодою.
Дивно схож с журчащей водою
Звук навеки пропавшего счастья —
Звон серебряного запястья.
Видя солнца шар раскаленный,
Вспоминаю твой облик влюбленный.
Ночью трепетной и бессонной
Вижу: вьются кудри волною
В колыханье тьмы надо мною.
Я с тобою был нежен мало,
Но меня ты всегда прощала,
Ты меня безгрешным считала.
Как забуду средь жизни зыбкой
Всепрощающую улыбку?
Солнце скрылось, горы в тумане,
Завтра утром вновь оно встанет,
А светило моих желаний
Скрыто смертною пеленою
И не встретится вновь со мною.
В тихих гнездах спрятались птицы,
Только птице сердца не спится,
Сердце будет горестно биться,
Трепетать и просить совета,
Где найти приют до рассвета.
Тьма лесная благоуханна,
Светлячок осветил поляну. —
Зря ты светишь, братец желанный!
Ты не можешь вернуть утрату
Своему несчастному брату.
Девушка говорит смерти
Незнаком цветок мне тот, каким румянят
Перед свадьбой руки, на пороге счастья;
Я слона не знаю с белыми клыками,
Из которых к свадьбе выточат запястья.
Смерть, что у порога,
Подожди немного!
Свадебную песню брату я не спела,
Со своей невесткой даже не видалась,
Вдоволь наиграться в игры не успела,
На качелях быстрых мало я качалась.
Смерть, что у порога,
Подожди немного!
Слезы и рыданья часа ждут пролиться,
Где мой повелитель — ищут очи-свечи,
Не был мною избран тот, пред кем склониться,
Я еще не знала счастья первой встречи.
Смерть, что у порога,
Подожди немного!
Сердце солдата
Стон, родная, ты останови,
Дай спокойно вставить в стремя ногу.
Вновь Панджаб купается в крови,
Вновь враги открыли к нам дорогу.
Ты не лей напрасно слез поток,
Все ручьи и реки льются мимо,
Если лезут осы на цветок,
Пусть им наша юность станет дымом.
О, зачем стенанья так горьки?
Сколько скрыто слез под каждым веком!
Осуши-ка эти две реки,
Ибо где же течь панджабским рекам?
Сестры тоже плачут, брат вопит, —
Чем могу помочь я юным пальмам?
Тучей вьется пыль из-под копыт,
Скоро окровавим вражью даль мы.
Я прощаюсь с домом. Ждут меня.
Барабаны призывают к бою.
Видишь, прядут уши у коня,
Видишь, землю он копытом роет.
Как из меди, мускулы руки,
Дух взвился, как пламя, перед бранью.
Блещут стрел стальные языки,
Луг уже изогнут в ожиданье.
Мы, любя, Ченаб переплывем,
Мы в труде не знаем утомленья,
Ныне битве жизнь в ладонь кладем,
Сабель блеск да будет нашей сенью.
Нас, панджабцев, радует любовь,
Пашем с песней — друг для друга братья,
На войне же пусть прольется кровь
И окрасит сабель рукояти.
Ухожу я, но во всех боях
Будешь ты моим воспоминаньем.
Буду помнить о твоих серьгах
С матово-серебряным сверканьем.
Мне напомнит дыма пелена
О волне волос в одно мгновенье,
О походке — мерный шаг слона,
О ресницах — стрелы в оперенье.
Но когда я возвращусь домой,
Наша радость станет света лучше.
Если ж нет, пусть сын любимый мой
Меч отцовский от тебя получит.
Слепая девушка
Бог, ты, верно, забыл про милость,
Если в мире тьма появилась?
Храма мира дивны громады,
Что же ты не зажег лампады?
Сад прекрасный создан тобою
С повиликою голубою,
В нем жасмины, розы, тюльпаны
И нежны и благоуханны
Посреди густых кипарисов.
Только нету в саду нарциссов.
Неусыпный в своей охране,
Отпусти прикованных ланей.
Я клянусь, о страж величавый,
Что от них не будет потравы.
Очи — словно моря просторы,
Словно волны — нежные взоры.
Ныне мгла желания скрыла.
Все вокруг меня поглотила.
Свет зажги над брегом Ченаба,
Чтобы Сохни к нам доплыла бы.
Образ девушки и поэта —
Два извечных образа света.
Красота в одном воплотилась,
А в другом — поэзия скрылась.
Бог их тронул рукой нетленной,
Но ведь оба несовершенны.
Так бери ж глаза мои, зодчий,
И создай той девушке очи, —
Будет мне, слепому, блаженство
Знать, что в мире есть совершенство.
Ченаб
О, бросьте сгоревшее в воду —
Холодное тело поэта
Огнем погребальным согрето.
Мой пепел — цветок благовонный,
Поймет это только влюбленный.
Не знает и Ганга-богиня
О том, что я думаю ныне,
Про счастье, любовь и свободу.
О, бросьте сгоревшее в воду!
Ведь души красавиц Панджаба
Сокрыты в глубинах Ченаба,
Следы их надежд и свершений,
Как синие нежные тени,
Мелькают по влажному своду.
О, бросьте сгоревшее в воду!
Жизнь ветра
Дай мне то, что дал ты ветру, —
Вечный дух исканий,
Чтоб не мог я безучастно
Видеть гнет страданий.
Покорял бы лес и горы
В непрестанной брани,
Чтобы не было преграды
Для моих дерзаний.
Чтоб в цветах, на мягком ложе,
Средь очарований
Сотен красок, я б остался
Чистым от касаний.
Пусть меня призывной песней
Соловей не сманит,
Пусть я вырвусь, коль одежду
Схватит шип в тумане.
Дай мне то, что дал ты ветру, —
Вечный дух исканий.
Отпусти, открой мне двери…
Отпусти, открой мне двери,
Дева нежная, как пери,
В ожерелье изумрудном.
Жить нам вместе очень трудно…
Видел я твое селенье,
Изучил его строенья.
Там с утра и до заката
Брат родной идет на брата.
Вечно слышен звук печальный —
Это льется звон кандальный.
Тюрьмы там стоят рядами
За высокими стенами.
Там во имя дикой веры
Кровь течет на камень серый,
Там считают преступленьем
По родной земле томленье.
Молчаливы там поэты,
Их сердца броней одеты.
Я уйду… Зачем мне это?
Отпусти, открой мне двери,
Дева нежная, как пери,
В ожерелье изумрудном.
Жить нам вместе очень трудно…
Что не видел я в селенье?
Что не слышал я в селенье?
Нет, я видел чад растленья,
Слышал злобное глумленье.
Там от страха божьи дети
Попадают в вражьи сети,
Их спокойно убивают,
А потом псалмы читают.
Сонмы юношей уныло
Стерегут царей могилы.
Чтят одни Христа упрямо,
А другие верят в Раму,
Те в пророка Мухаммеда,
Эти — в Нанака беседы.
Нет, с меня довольно бреда!
Отпусти, открой мне двери,
Дева нежная, как пери,
В ожерелье изумрудном.
Жить нам вместе очень трудно…
Ты еще женой не стала,
Но порок до дна познала.
Как у Лунан, эти взгляды —
Бед родник, а не отрады.
Очи гибелью чреваты
Для сердец, тобою взятых.
Ложны все твои обеты,
Хитрость — все твои приветы.
Мне твоей не надо славы,
Мне безвестность — честь и право.
Пусть блестят твои хоромы —
Лучше крыша из соломы.
Ты тщеславься блеском рода —
Мне милей моя свобода.
У тебя сокровищ груды,
Я ж и нищим счастлив буду.
Страстью пылкой опьяненный,
Предан был тебе влюбленный,
Но довольно…
Отпусти, открой мне двери,
Дева нежная, как пери,
В ожерелье изумрудном.
Жить нам вместе слишком трудно…
Находясь на гребне славы,
Не ищу путей лукавых.
Я шагну с ее вершины
В неизвестные долины,
Чтоб с обрыва вниз скатиться
И в ущелье очутиться,
Где кончаются дороги,
Где не думают о боге,
Где границ не пролагают,
Где об алчности не знают,
Где в свои не ловят сети
Нас ни храмы, ни мечети,
Где сравнялись все народы
В беспредельности свободы.
Чтобы птицей сердце пело,
Чтобы бабочка летела
И лобзала венчик розы,
Где по склонам вьются лозы,
Кедры шепчутся ветвями
Над прозрачными ручьями.
Там, где свод небесный шире,
Я бы жил, как в новом мире.
Отпусти, открой мне двери,
Дева нежная, как пери,
В ожерелье изумрудном.
Жить нам вместе слишком трудно…
Утром, вечером и ночью
Пусть цветов пестреют очи
В вечно юном ожиданье,
В голубом благоуханье.
Полюблю ли — пусть смеются,
Погублю ли — пусть смеются,
Я сорву их — пусть смеются,
Я их брошу — пусть смеются,
Но не плачут и не судят
И не злятся так, как люди.
Я хочу, чтоб птичьи стаи
Не пугались, прилетая,
И на плечи мне садились,
Чтоб тигрята вкруг резвились,
Чтобы лани прибегали
И лицо мое лизали,
Чтобы пчелы с мотыльками
Мне на грудь садились сами,
Соловьи мне песни пели
И в глаза б мои смотрели.
Чтоб слила нас всех свобода
В то, что мы зовем — природа.
Отпусти, открой мне двери,
Дева нежная, как пери,
В ожерелье изумрудном.
Жить нам вместе слишком трудно…
В неизвестности глубокой
Я бы умер одиноко
Без процессий погребальных,
Без стихов и слов печальных,
Без притворных причитаний,
Без пустых воспоминаний.
И не стал бы я золою.
Не истлел бы под землею.
И мое наследство даже
Не пошло бы в распродажу.
Я бы умер молча, скрыто,
Было б полностью забыто
Место, где я жил, а имя
Растворилось в синем дыме.
Отпусти, открой мне двери,
Дева нежная, как пери,
В ожерелье изумрудном.
Жить нам вместе слишком трудно…
Из книги «На рассвете»
Утренняя звезда
О звезда в лучах восхода!
Ты зачем дрожишь в тумане?
Я грустней, мой милый, буду,
Если путь твой долгим станет.
О звезда в лучах восхода!
Кто твой светлый сон нарушил?
Свет зари закрыл твой облик,
Свет любви проник мне в душу.
О звезда в лучах восхода!
Ты легко летишь над бездной.
Как же я судьбу продену
Сквозь ушко иглы железной?
О звезда в лучах восхода!
Ты одна во всем просторе.
Поделись со мною счастьем,
Не дари мне, милый, горя.
О звезда в лучах восхода!
Стонет сердце в злой обиде.
Грусть твоя видна вселенной,
Кто же боль мою увидит?!
Движение
Встань, потому что подъем —
первое дело живого.
Двигайся, ибо во всем
мире движенье — основа.
Будешь работать с умом —
в камне засветится пламень,
Слаб ты в бессилье своем —
сам ты не больше, чем камень.
Надо идти, ибо бой —
жизни второе названье.
Смерти подобен покой,
жизнь — изменений желанье.
Капля в ракушке простой
только жемчужиной станет,
Капля в движенье — волной
будет в земном океане.
Томную лень разобьет
вечное к цели движенье.
Только в стремленье вперед
для каравана спасенье.
Палица дела пробьет
крепости тьмы бесконечной.
Сила разбудит восход
над простотою предвечной.
Дело — не чаша. Она
полнится влагой пьянящей.
Действие — отблеск вина,
светом багровым горящий.
Дело — не скал тишина,
дремлющих вечно и просто,
Нет, это воли весна,
сила бескрайнего роста.
Руки народов давно
трудятся тонко и мудро.
В мраке пробито окно
прямо в алмазное утро.
Рушить утесы дано
тысячам молотов прочных, —
Как молодое вино,
брызжет «молочный источник».
Только при помощи дел
времени нить золотится,
Только при помощи дел
в нас красота возродится,
Только при помощи дел
вложит крестьянин в ладони
Тот бриллиант, что блестел
долго на царской короне.
Революция
Философы древнего Рима учили:
«Ни видеть, ни слышать, ни мыслить не надо!»
Нам Буллхе сказал: «Только в будущей жизни
Настанут весна и для сердца отрада».
Одни говорили: «До смертного часа
Не стоит страдать нам в тоске безответной».
Другие: «Храните в душе безмятежность,
А горе и жизнь протекут незаметно».
Когда же обрушилась веры твердыня,
Учение кармы явилось в «законе»,
И змей нам тогда убивать запретили,
И мы перед ними склонились в поклоне.
Нас прошлое рвало, терзало и било,
Нам гнетом традиций дыханье сжимало,
Змею мы швыряли в открытые двери,
Она через окна назад приползала.
О нет, не скажу я в порыве гордыни,
Что я отрицаю значение веры,
Но следует нам средь руин заблуждений
Найти только искры достойных примеров.
Одежды былого нам малы и узки.
Естественно: сшиты они для ребенка.
Когда ж он становится юношей статным,
То сильной рукою отбросит пеленки.
Но если мы порознь за дело возьмемся,
Не сбросим закона отжившего иго.
Воззрения старые может повергнуть
Одна революции грозной мотыга.
Расчистим мы жизни заросшее русло,
Пробьемся, товарищ, сквозь плавни густые.
Когда же взметнется волна океана,
То выбросит на мель ракушки пустые.
Железо дотоль неразлучно со шлаком,
Пока не расплавится в пламени белом.
Народ, зараженный испорченной кровью,
Не будет здоровым общественным телом.
Чтоб стала земля для посева пригодной,
На поле бугры беспощадно срывают.
Мудрец говорит: «Мир почиет во мраке,
Покуда он ужаса тьмы не познает».
Когда же поднимутся рук миллионы,
И губ миллионы растянутся в крике,
И глаз миллионы мечтою зажгутся —
Мир станет могучим, простым и великим.
Из французской поэзии
Малларме
Мосье Моне, чье зренье круглый год…
Мосье Моне, чье зренье круглый год
Направлено к природе неуклонно,
Всегда рисуя, в Живерни живет
Неподалеку от Вернона.
Из латышской поэзии
Мирдза Кемпе
Озеро
Сияет озеро. Залетный гусь гогочет.
Осенних паутинок нежен лет.
И, словно глубина туманных вод,
Блестят в ресницах спрятанные очи.
К тебе я нагибаюсь, я должна
Все разглядеть, что мне досель незримо,
Но меркнут взор и озера волна
Под тенью тучки, проходящей мимо.
И кажется, что облако над нами
Нарочно скрыло помыслы твои.
И с неба, серебристыми струями
Проплакав, расплывается в дали.
Ель
Шумела чаща темным шумом.
К тебе прильнула я тогда,
Но ель промолвила угрюмо:
«Надолго ли?» Я: «Навсегда».
Под темным шумом дикой чащи
Смотрю, чтоб видеть правды свет
В твоих глазах, но взор блестящий
Отвел ты. Ель сказала: «Нет».
И снова шелесты летели
Вокруг. Тропинкою лесной
Мы шли, чтоб не вернуться к ели,
Но шум ее всегда со мной.
Ответы Райниса
Когда на сердце боль давила
Жестокостью минут,
«Что мне поможет?» — я спросила,
И ты ответил: «Труд».
Когда мой близкий, самый милый
Меня покинул вновь,
«Что не погибло?» — я спросила.
Ты отвечал: «Любовь».
Когда мои иссякли силы
В дорогах вдаль и ввысь,
«Что делать дальше?» — я спросила.
В ответ: «Восстановись!»
Ты крепок духом, мне же хилой
Под силу лишь мечты.
«Смогу ль воскреснуть?» — я спросила.
«Борись!» — ответил ты.
Из еврейской поэзии
М. Грубиян
Так выглядел мой дом
Местечка дремота
С молельней, рекою,
С крестьянской заботой,
С еврейской тоскою,
С суровой зимою,
С сапожником-нищим
И с «черною свадьбой»
На пыльном кладбище.
Над бедными лавками
Запах селедки,
Стоит без работы
Цирюльник в середке.
Девицы сидят,
Погруженные в грезы,
Пасутся у хат
Под заборами козы.
А в запертых хатах
Уныло и душно,
Лишь вербы дрожат
Под струею воздушной,
Да аисты бродят,
Внимательно-строги.
Извозчик глухой…
Плотовщик босоногий…
Лишь соль и картошка
В ночи на паромах,
Где блеск топоров
И тяжелые ломы…
Обманутой девушки
Боль и тревога.
Носилки покойника
Ждут у порога.
Веселых детей
Голопузая стая…
И купленный зять,
И сноха непростая,
И стражник-маньяк,
И Сибирь, и крамола.
И гнется швея
Над работой тяжелой;
Во время облавы
За алое знамя
Простилась навеки
Она с сыновьями.
Все жители
Этой деревни нелепой,
Все были строители
Крепкого склепа
Для гибельной доли,
Безжалостной власти,
Бездомья, и боли,
И прочих несчастий,
О коих поведал
Вам огненный стих.
Но больше
Умолчено было про них.
Пусть знают об этом
Веселые дети,
Но пусть их улыбка
Цветет на земле.
И пусть не останется
Страшных отметин,
Глубоких морщин
На прекрасном челе.