Из украинской поэзии
Иван Франко
Увядшие листья
Лирическая драма (1896)
Первая горсть
(1886–1893)
На смену тоске отупенья
Вновь песен плеснула волна.
Как будто из пепла восстала
Блестящих огней пелена.
Что раньше казалось покоем,
То пепел минувшего был,
Под ним животворная искра
Любви сохранила свой пыл.
Она еще тлела, искрилась,
Под пеплом томилась в тиши,
Но ветер повеял и пепел развеял,
Попробуй теперь потуши!
Так нет же, гулять я не буду,
Пусть плещет огней пелена,
И сердце пусть бьется, и вольно пусть льется
Бурливая песен волна!
<1891>
Ну что меня влечет к тебе до боли?
Ну чем меня околдовала ты?
Но только мне мелькнут твои черты,
Как сердце жаждет счастья, жаждет воли.
В груди неутоленность. — Далека
Весна с цветами на полях зеленых,
И юная любовная тоска
Сама идет ко мне из недр студеных.
Себя я вижу сильным и свободным,
Как будто из тюрьмы я вышел в сад.
Таким веселым, ясным, благородным.
Каким бывал я много лет назад.
Идя с тобою рядом, я дрожу,
Как перед злою не дрожал судьбою,
В твое лицо с тревогою гляжу,
На землю пасть готов перед тобою.
Когда б ты слово прошептала мне,
Счастливей стал бы я, чем царь могучий,
И сердце дрогнуло бы в глубине,
И из очей поток бы хлынул жгучий.
Но мы едва знакомы, и как знать:
Не надоест ли дружба нам с тобою?
И, может быть, нам суждено судьбою
И порознь жить, и порознь умирать.
Тебя я только изредка встречаю,
У нас с тобой различные пути,
Но до могилы — я наверно знаю —
Мне образ твой придется донести.
<1882>
Не боюсь я ни бога, ни беса,
Я свободной душою владею;
Не боюсь я и волка из леса,
Хоть стрелять из ружья не умею.
Не боюсь венценосных тиранов,
Их несчетных полков и орудий,
Сплетен я не боюсь и капканов,
Что мне ставят коварные люди.
Даже гнев твой — моей черноокой —
Ни минуты меня не пугает, —
Заливает он пурпуром щеки,
В милом взоре приметно сверкает.
Но когда на лицо твое чудное
Грусть наляжет жестоко и грубо,
И дрожание нервное, трудное
Вдруг сомкнет побелевшие губы,
И укоры умолкнут в гортани,
И опустятся руки в тревоге,
И в глазах твоих, полных отчаянья,
Будет только мольба о подмоге, —
Страх мне сердце сжимает до дрожи,
Как клещами, холодный, унылый.
Боль без слов меня больше тревожит,
Чем все громы и злобные силы.
<1893>
За что, красавица, я так тебя люблю,
Что сердце все стучит — мне самому на диво,
Когда поодаль ты проходишь горделиво?
За что горюю я и мучусь, и терплю?
За твой ли гордый вид иль за красу твою,
Иль тайное, в очах таимое стыдливо
И шепчущее мне: «Души живой, правдивой
И в тесной пелене блистанье я ловлю»?
Порою чудится, что та душа живая
Стремится вырваться — глубокая печаль
Нечаянно тогда лицо твое скрывает.
Мне для тебя в тот миг всего себя не жаль;
Но вдруг в твоих глазах насмешка, гордость, глум,
Я молча отхожу, и мой мутится ум.
<1891>
Повстречались мы с тобою,
Только несколько минут
Говорили, рядом стоя,
Словно вдруг случайно двое
Земляков сошлися тут.
Что-то я спросил такое,
Мне не нужное вполне,
Про идеи, но пустое,
И не то, совсем другое,
Что сказать хотелось мне.
Рассудительно ты, пани,
И свободно речь вела.
Мы расстались как в тумане,
Только ты мне на прощанье
И руки не подала.
Ты кивнула, кончив дело,
И пошла к себе домой.
Я стоял остолбенелый,
И бессильный и несмелый
Взгляд мой крался за тобой.
Я ведь знал — в минуте этой
Рай скрывался мой тогда;
Два-три слова, но согреты
Обаянием привета,
Все решили б навсегда.
Проиграл! Своей рукою!..
Не поставить ставку вновь…
Что в душе щемит такое?
Это пьяная тоскою,
Безнадежная любовь.
<1893>
Ты, только ты моя единая любовь!
Но не дано тобой мне в жизни насладиться.
Ты тайный тот порыв, что отравляет кровь,
Вздымает грудь мою и не осуществится.
Ты тот напев, что мне в час вдохновенья снится,
Но для него, увы, не нахожу я слов.
Ты славный подвиг мой, и я к нему готов,
Когда бы веру мне да мощную десницу!
Как сгубленную страсть, угасшие желанья,
Не спетый мной напев, геройские дерзанья,
Как все высокое, что я в душе таю,
Как пламя, что меня и греет и сжигает,
Как смерть, что, погубив, от мук освобождает,
Вот так, красавица, и я тебя люблю.
<1891>
Эти очи — словно море,
Волн сиянье голубых.
И мое былое горе,
Как пылинка, тонет в них.
Эти очи — как криница.
Перламутр блестит на дне,
А надежда, как зарница,
Сквозь ресницы блещет мне.
<1891>
Как ты могла сказать мне так спокойно,
Так твердо, ровно? Как не задрожал
Твой голос, сердце как не заглушило
Тревожными ударами своими
Слов страшных: «Не надейся ни на что!»
Как? Не надейся? Разве ты не знаешь,
Что те слова — тягчайшая вина:
Убийство сердца, духа, помышлений
Живых и нерожденных? Неужели
В тебе тогда не содрогнулась совесть?
Как? Нет надежды мне? О, мать-земля!
Ты, ясный свет! Ты, темнота ночная!
Светила, люди! Все зачем теперь?
О, почему же я не прах бездушный,
О, почему не лед и не вода?
Тогда бы не был ад в моей груди,
В моем мозгу не просверлил бы нор
Червяк несытый, и живая кровь
В горячке лютой вечно бы не пела
Слов страшных: «Не надейся ни на что!»
Нет, нет, не верю. Все, о, все — обман!
Воды животворящей в мой напиток
Ты долила и в шутку мне сказала,
Что это яд. За что же станешь ты
И душу убивать мою, и тело?
Нет, нет, не верю! В тот же миг, когда
Твои уста меня убить грозили,
Ты побледнела, очи опустила
И вдруг затрепетала, как мимоза…
Все говорило мне: «Не верь, не верь!»
Ты, добрая моя, — ты не обманешь
Меня теперь личиной горделивой,
Тебя я понял. Ты добра, мила.
Лишь бури света, горечь неудачи
Заволокли тебя таким туманом.
И в сердце вновь я ощущаю силу
Рассеять тот туман горячим чувством
И жаром мысли вновь соединить
Тебя и жизнь, и я в ответ тебе
Кричу: «Надейся и крепись в борьбе!»
<1885>
Ни на что я не — надеюсь,
Ничего я не желаю.
Что же я живу и мучусь,
А не умираю.
Если на тебя гляжу я,
Глаз никак я не закрою
И люблю тебя, и где я
Сердце скрою?
Солнца блеск в твоей улыбке
На листве берез сияет
И со щек моих румянец
Мигом прогоняет.
Ни на что я не надеюсь,
Но кипят мечты земные:
Жаждем жизни, а не смерти
Мы, живые.
Мы идем поодиночке,
Кто куда судьбой назначен.
Повстречаемся — прекрасно.
Если ж нет — так кто заплачет?
<1893>
Бескрайнее поле, где снег пеленою,
О, дай мне простора и воли!
Один я средь снега, лишь конь подо мною,
А сердце трепещет от боли.
Неси ж меня, конь мой, по чистому полю,
Как ветер, что тут же гуляет,
Быть может, уйду я от гибельной боли,
Что сердце мое разрывает.
<1893>
Ты на улице при встрече
Хочешь в сторону свернуть.
Ты права, ведь нам с тобою
Не сужден единый путь.
Ты — направо, я — налево,
Путь проходим мы в тумане
И не встретимся мы в жизни,
Как две капли в океане.
А в дороге, встретив горе,
Что тебе несет удар,
На себя его направлю
И приму мученье в дар.
Если ж вдруг случайно счастье
В мой заглянет уголок,
Я к тебе его отправлю,
Пусть летит, как голубок.
Без тебя мне даже счастье —
Только призрак, звук пустой.
Без тебя и злое горе
Потеряло облик свой.
Словно капля в океане,
Растекусь и утону,
Ты играй на солнце, пани,
Я — один пойду ко дну.
<1891>
Зря смеешься, девочка,
В гордости своей!
Может быть, в осмеянном
Смысл судьбы твоей.
Может быть, в униженном
Счастья клад сокрыт.
Может быть, в отвергнутом
Свет любви горит.
И, как знать, — не вспомнишь ли
После, как укор,
И свой смех серебряный,
И жестокий взор?
<1891>
Преступник я. Чтоб заглушить
Неслыханную муку
И чистый образ твой убить,
Я злобно поднял руку.
Хватал я уличную грязь,
Каменья площадные,
Чтоб кинуть в чистый образ твой,
В глаза твои святые.
Я, как безумный, бунтовал,
Задавлен злыми снами,
Хоть знал: свое я сердце рву
Злодейскими руками.
Но после был я, ангел мой,
Всех и грязней, и хуже,
А образ твой сиял в душе,
Как солнышко над лужей.
<1893>
Судьба — стена меж нами. Как волнами
Разносит океанские суда,
Так мечемся и мы меж берегами,
Мой ясный свет, жестокая звезда!
Еще вдали тебя мой ловит взор,
Твой свежий след я мысленно лобзаю
И воздухом тем душу очищаю,
Что с уст твоих перелетел в простор.
Но ты исчезла. Нет в лесу дороги,
Куда идти мне с ужасом моим?
Померкли мысли, и не держат ноги,
А в сердце холод… Дым, повсюду дым.
<1893>
Нередко мне является во сне
Твой образ, милая, такой желанный,
Каким сиял он только в той весне,
В тот лучший миг любви обетованной.
Он надо мной склоняется, и мне
Вдруг виден призрак страшный и туманный.
Смотрю в глаза и вижу в глубине
Мой давний жар, волнующий и странный.
И призрак мне кладет на сердце руку
Холодную, как скользкая змея,
Как бы смиряя в сердце злую муку.
Не опуская глаз, на призрак я
Гляжу Он клонится без слов, без звука,
Подмигивает: «Спи! Я смерть твоя!»
<1893>
Под крышкой металлического гроба
Проклятая навеки опочила,
Та, чья когда-то глупость или злоба
Нас разлучила.
Смотрел я, как ее заколотили,
Как тесный гроб был обручами схвачен,
Как, в склеп поставив, камнем привалили.
Навеки, значит.
А ты склонилась в траурной вуали,
В прощании участвуя слезами,
Но чувства в глубине твоей молчали
О той, что в яме.
Хоть было жарко, я стоял холодный,
Так близко от тебя в немом волненьи.
Бил, словно вихрь, в мое воображенье
Рассказ народный.
«Тот, кто убил и не набрался силы
Смертельную принять за грех свой муку,
По смерти из разверзшейся могилы
Протянет руку».
По бледности твоей, слезинкам редким,
Твоим глазам, что в грусть замкнулись оба,
Хотел понять я: может быть, простерлась
Рука из гроба?..
<1891>
Никогда тебя не клял я,
Хоть тоска была сверх сил.
И насмешки, и обиды
Молча я переносил.
За тебя боюсь я, зная,
Что любовь — недобрый бог.
Коль один его унизит,
То к обоим он жесток.
И, когда любви несмелой
Ты казнила чистоту,
Разве знала, что казнишь ты
Жизнь мою, мою мечту?
Знала ль ты, что разрушаешь
Счастья собственного храм —
То, чего судьба так мало
Уделять привыкла нам?
Разве знала ты, что вскоре —
Только взмах один пером —
Ты не раз заплачешь горько
Над растоптанным добром?
<1898>
Ты плачешь. Частые слезинки
По твоему лицу стекают
И чуть заметные морщинки
На нежной коже оставляют.
Ты плачешь. Ты, что оттолкнула
Мою любовь, разрушив счастье,
Теперь напрасно молишь, ловишь
Хотя бы капельку участья.
Напрасно за собою манишь
Всех несравненной красотою.
Холодный труп любви убитой
Лежит меж ними и тобою.
Уходят дни, ты вянешь горько,
Тебе уже не быть любимой,
Ты только памятник надгробный
Надежды, промелькнувшей мимо.
<1893>
На тебя я не в обиде, доля,
Ты, ведя меня, была мне другом.
Чтоб колосьями шумело поле,
Все цветы срезают острым плугом.
Долго плуг скрипит по чернозему,
И цветы разбросанные вянут,
А душа, окутана в истому,
Погружается в немые раны.
Ты идешь за плугом и бросаешь
В черные царапины и раны
Семена надежды и вдыхаешь
Обновленной жизни дух румяный.
<1891>
Ночь холодна. За непроглядной далью
Снег падает на город без конца.
Здесь встретишься с могильною печалью.
О, как страшны черты ее лица!
Огни горят, и светлыми кругами
Блестит кровавый отблеск на земле,
И кажутся таинственными снами
Фиакров фонари в туманной мгле.
На тротуарах множество прохожих.
Цилиндры, шубы, туалеты дам,
И рваные лохмотья видны тоже.
Все движется, толпится тут и там.
И я в толпе блуждаю одинокий,
Стараясь убежать от дум своих,
Но неотступны думы и глубоки,
И в сердце я ношу повсюду их.
Я, словно тот, кто тонет и рукою
Хватается за ветки, камыши, —
В чужой толпе, снедаемый тоскою,
В любом лице ищу родной души.
Я вдруг оцепенел… и встрепенулся,
Из онемевшей груди рвался стон,
Бежать хотел, но и не шевельнулся,
Как обухом тяжелым оглушен.
Не обух то. Она передо мною!
И я узнал овал ее лица;
Красивою тряхнула головою,
Взглянула на прохожего юнца.
И оглянулась вновь. О, эти очи!
Так глубоки и так черны, как ночь,
На миг блеснули мне во мраке ночи, —
И двое те уже спешили прочь.
А я стоял, как столб, — не слушал звуки,
С толпою колыхался весь в снегу,
Не чувствовал ни холода, ни муки,
Огонь сознанья гас в моем мозгу.
«Она!» — из сердца вылетело слово,
Как власть его волшебна и страшна!
Как жернов мельничный, оно готово
На грудь мне лечь, словечко то: «она!»
«Царевнин сон», она, цветок любимый,
Что так была когда-то хороша!..
О, аромат ее неповторимый,
Которым и сейчас пьяна душа!
И мнил я, что она одна такая,
Ей нес все думы, весь сердечный хмель,
Я видел в ней, следы ее лобзая,
И красоту, и милой жизни цель.
Та, что меня одним своим ответом
Могла героем сделать навсегда,
Жизнь озарить неугасимым светом
Надежды и высокого труда,
Та, что в руке от рая ключ держала
И в топь его закинула на дно,
Волшебного мне слова не сказала,
Но, может быть, ее грызет оно.
Не словом, нет, одним холодным взором
Она меня столкнула в ров без дна…
Кто ж там внизу, под грязью и позором,
Кто там, погибший до конца? Она!
Скажи мне, призрак, что за злая доля
Тебя с вершины бросила во тьму?
Кто смел и красоту и пышность поля
Втоптать в болото? Как и почему?
Иль холод, голод и сиротства слезы,
Иль страсть, что сердце бедное рвала,
Склоняя волю, словно буря лозы,
Тебя на торг постыдный привела?
О, погоди! Зову тебя, сгорая;
Могу любовью чудеса творить;
На самом дне найду я ключ от рая;
Сумею рай замкнутый отворить.
Не слышит? С ним исчезла в мраке ночи
И смертной болью взор мой обожгла;
Когда б мои теперь ослепли очи,
Душа моя покой бы обрела.
6 ноября 1892 Вена
Увядшие листья! умчитесь в туманы,
Развейтесь, легки как дыханье!
Немые печали, открытые раны,
Замершие в сердце желанья.
По листьям увядшим не вспомнишь прохлады
Лесной и деревьев высоких.
Кто знает, какие душевные клады
Вложил я в убогие строки.
Те лучшие клады растратив впустую,
Тропою печальной и снежной,
Как нищий с котомкой, один побреду я
Навстречу беде неизбежной.
<1893>
Вторая горсть
(1895)
Где Сан течет зеленый, в Перемышле,
Стоял я на мосту с тяжелой думой,
Я думал о тебе, душа моя,
О счастье том, что, словно сонный призрак,
Явилось, улыбнулось и исчезло,
Оставив сожаленье по себе.
И повесть мне одна пришла на ум,
Которую я здесь над Саном слышал.
Зима была, замерз зеленый Сан,
И на блестящем ледяном покрове
След от саней крестьянских был заметен.
То воскресенье было. В самый полдень —
Сияло солнце — люди шли из храма,
Искрился снег, вокруг народ толпился,
Над Саном гулко голоса звучали.
Но вот за Саном в оснеженном поле
Вдруг зачернело что-то, колокольчик
Звенит, копыта по земле замерзшей
Стучат, и по утоптанной дороге
Четверка мчится. Упряжь дорогая
Блестит на солнце, и быстрее вихря
Летит карета, и бичом возница,
Как выстрелами, щелкает…
А бедный
Народ глядит на это появленье.
Он поражен. Кто мог бы это ехать?
Здесь никогда еще таких упряжек
Не видели. И старики и дети
Глазеют и не могут догадаться,
Кто едет так — откуда и куда.
Но вот четверка, не остановившись,
На лед влетела. Глухо застонал
Покров хрустальный, звонко застучали
По нем копыта конские, скрипел
Замерзший снег под шинами колес;
Бичом хлестнул возница, и как вихрь
Неслась четверка. Но посередине
Реки, где кроет ледяной покров
Речную глубь, — вдруг что-то захрустело.
Один лишь раз — единственный. Широкий
Круг льда, как бы отмеренный, поддался,
И кучер, и карета в краткий миг,
И что в карете было, будто сон,
Как призрак, сразу подо льдом… исчезло.
Лишь Сан забулькал, будто дьявол сам,
И облизнулся. Лишь одна волна
Зеленая прошлась по льду неспешно
И вновь ушла в таинственную глубь.
Не стало ни четверки, ни кареты,
И никогда там не узнали люди,
Кто это ехал, путь держал куда.
Никто о них не приходил справляться,
Да и в реке потом никто останков
Не находил. Когда бы лишь один,
А не десятки видели все это,
То видевший, наверно б, не поверил
Своим глазам. И стал бы после думать,
Что то был сон.
Не то же ль и со мною?
Когда бы не года тяжелой муки,
Страданий жгучих, слез и унижений,
Покорности и возмущений буйных
Раздавленного сердца, то я сам,
Припомнив наше первое свиданье
И ясный луч надежды несравненной,
Что мне блеснул, — пошел бы под присягу,
Что то был только сон, легенда Сана.
Мне трудно…
Полдневное поле безлюдно,
Для самого тонкого слуха
Все глухо;
И тени людской не видать.
Лишь в травах, как в море волнистом,
Зеленом, блестяще-цветистом,
Кузнечикам любо трещать.
И в зное
Стремится долиной речною
К уступам синеющих гор
Мой взор.
Летит он все выше и выше,
Где липы душистые дышат
И душу ласкает, колышет
Простор.
Но тише!
Как сжатое в горле дыханье,
Так тихое где-то рыданье
Я слышу.
Мое ли то горе большое?
Иль сердце заныло больное?
Ошибся я, в самом же деле
Доносится голос свирели.
И вот,
В ответ на напев, что зовет и влечет,
Вдруг сердце мое зарыдало
Без слов.
И ты, о звезда моя, в памяти встала,
И, вторя народному ладу,
Понесся по лугу и саду
Мой зов.
Явор зеленый, явор зеленый,
Но зеленее ива.
Так для меня из девушек милых
Только одна красива.
Алая роза, алая роза
Других цветов горделивей.
Не вижу розы, не вижу розы,
Лицо ее роз красивей.
Звезды и зори в небесном море
От края до края ночи.
Ясней, чем звезды в ночном просторе.
Блистают черные очи.
Медные звоны неугомонны,
Слух наш в них утопает,
Но ее голос — пшеничный колос —
За сердце нас хватает.
Синее море, грозное море
Бескрайно и бесконечно.
Но от утраты — бескрайней горе
Скорби моей сердечной.
Стройная девушка, меньше орешка,
Что ж в твоем сердце злая насмешка?
Что ж твои губы — словно молитва,
Что ж твои речи — острая бритва?
Нежно сияют глаз твоих чары,
Что зажигают в сердце пожары.
Ах, эти очи, пасмурней ночи,
Тот, кто их видел, — солнца не хочет!
Что ж мне улыбка стала страданьем,
Сердце, как в буре, бьется желаньем?
Ясная зорька, что в твоем взоре?
Ты — моя радость, ты — мое горе!
Встречи добившись, пылко люблю я.
Пылко влюбившись, душу сгублю я.
Красная калина, что ты долу гнешься,
Что ты долу гнешься?
Света ль ты не любишь, к солнцу не влечешься?
К солнцу не влечешься?
Иль, цветы жалея, ты боишься бури?
Ты боишься бури?
Или ты боишься молнии с лазури?
Молнии с лазури?
— Нет не жаль цветов мне, не боюсь я молний,
Не боюсь я молний.
Свет люблю безмерно, свет меня наполнил,
Свет меня наполнил.
Мне тянуться к небу силы не хватает,
Силы не хватает.
Красных ягод кисти вниз меня склоняют,
Вниз меня склоняют.
Не тянусь я к небу, словно дуб могучий,
Словно дуб могучий.
На меня он бросил тень свою, как туча,
Бросил тень, как туча.
Ах ты, дубок, дубочек кудрявый,
Кто и когда тебя закудрявил?
— Ветви обвили мне гибкие лозы,
Корни подмыли мне частые слезы.
Лист закудрявили темные ночи,
Ранили сердце черные очи.
Черные очи красавицы властной,
Гордые речи ночи ненастной.
Речи те — ветра холодного звуки,
Вечная боль нестерпимой разлуки.
Вот уже сердце и сохнет, и тает,
Вянет моя красота, пропадает.
Сила былая слабеет и гнется, —
Видно, ко мне и весна не вернется.
Желтые листья лежат на равнине, —
Сам я последую скоро за ними.
Все, что осталось от славы и силы,
Быстро разрежут злоречия пилы.
Злость, затаенная в пилах звенящих,
Все перетопчет, как скот проходящий.
О, печаль моя, горе
Без дна и без края!
Упустил я голубку
И уже не поймаю.
Я ей не дал приманки,
Когда были мы рядом,
И теперь не утешусь
Я ни вздохом, ни взглядом.
Когда были мы рядом,
Я еще колебался,
Я не ждал, чтоб так быстро
Друг мой нежный умчался.
А когда улетела,
То назад не хотела
И с собой захватила
Мою душу из тела.
Все погибли утехи
И надежды былые,
Так с весною уходят
Все цветы полевые.
Я не тебя люблю, о нет,
Душистая лилея,
Не глаз твоих прозрачный свет,
Что всех других милее;
Не твой звенящий голосок,
Что прямо в душу льется,
Не поступь легких стройных ног,
Что в сердце отдается;
Не губы, от которых я
Не слышу слова ласки,
Не облик, где душа твоя
Давно видна без маски;
Не стан, что скромностью повит,
Красою безыскусной,
Не весь твой гармоничный вид,
Подобный песне грустной.
Я не тебя люблю, о нет,
Мечту свою люблю я;
Люблю глубокий в сердце бред,
Что сызмала таю я.
Всем, что досель мне жизнь дала,
Я красоту восславил.
Мой дар душевного тепла
В нее я переплавил.
Она мне хлеб, она мне дом,
Она мне песней стала,
И, как полип на дне морском,
Душа к мечте пристала.
И в повседневности и в снах
Мой дух тянулся к милой…
И тут она — о страх, о страх! —
Твой облик мне явила.
Подобно молнии, что вдруг
Мне ослепляет очи,
Что вместе радость и испуг,
Дни превращает в ночи, —
Так был прекрасен образ твой,
Грозя мне тайным жалом;
То смерть стояла предо мной
Под дивным покрывалом.
И я от страха трепетал,
Но пьян был красотою;
Я от тебя дорог искал,
Но был всегда с тобою.
Я, как на спицах Иксион,
Сплетений не разрушу.
Так год за годом бьется стон,
И боль сжигает душу.
Лекарств напрасно я искал
Для возрожденья силы.
Кого предатель Сфинкс поймал,
Тот болен до могилы.
О нет, я не тебя люблю,
Свою мечту люблю я.
Я без тебя себя убью,
С тобой — с ума сойду я.
Зачем ты совсем не смеешься?
Не холод ли в сердце твоем?
Не с горя ли сердце застыло
И смех не рождается в нем?
Зачем ты совсем не смеешься?
Быть может, какой-нибудь грех
На совесть налег и сжимает
Задорный и радостный смех?
Неявной печали отметка
Лежит на прекрасном челе.
Улыбка твоя — как под осень
Блистание солнца во мгле.
Как с испуга, без сознанья,
Так земля из-под меня
Убегает, пихты, ели
И столбы назад гоня.
Словно пестрые полотна
Великанова рука
Тянет вспять — и убегают
Нивы, рощи, сад, река.
Только я стою, и звезды,
Что сияют в вышине,
Аргументом постоянства
И порядка служат мне.
И насмешливо мигают
Звезды с черной высоты:
«Доказательство порядка
В мире — только мы и ты».
Смейтесь, звезды, надо мною!
Я несчастен, я червяк!
С грудью слабою, больною
Мне не справиться никак.
Я в раздоре сам с собою,
Мыслей собственных боюсь.
Звезды, смейтесь надо мною,
Я безвольный, слабый трус.
От себя бежать за море
Я хочу… Не убегу!
Я — колодник! Я от горя
Оторваться не могу.
Зачем приходишь ты ко мне
Во сне?
И взгляд роняешь сквозь ресницы?
Глаза прекрасные ясны,
Грустны,
Как бы холодная криница.
Зачем привыкла ты молчать?
Какой укор или страданье,
Неисполнимое желанье,
Как пламя, на устах пылает
Лишь миг — во мраке пропадает
Опять?
Зачем приходишь ты ко мне
Во сне?
Как в жизни мной пренебрегла ты,
Как сердце мне надорвала ты,
Лишь песни вызвала одни
Из сердца, и слезам сродни
Они…
На улице, со мною рядом,
Меня ты не окинешь взглядом,
А поклонюсь — так обойдешь
И головою не кивнешь.
Ты такова, прекрасно зная,
Как я люблю и как страдаю,
Как мучусь долгими ночами,
И вот уж годы за годами
Душу я в сердце боль свою
И песен горькую струю.
О нет!
Являйся, милая, ко мне
Хотя б во сне.
Мне в жизни целый век тужить —
Не жить.
Так пусть же сердце, что в тревоге,
Как пыльный жемчуг на дороге,
Тускнеет, нету силы в нем, —
Хотя б во сне живет тобою.
Все переполнено мольбою,
Переливается огнем.
И если счастье может длиться,
То чуду должен я молиться,
Чтобы безумным насладиться
Грехом!
Вьется та тропиночка,
Где она прошла
И из сердца запросто
Счастье унесла.
Вон туда пошла она,
Все гуляючи,
Со своим возлюбленным
Напеваючи.
Словно сумасшедший,
Я бежал за ней.
Обливал слезами я
След среди камней.
Словно утопающий,
Как спасение.
Взглядом я ловил ее
На мгновение.
Как в лесах коралловых,
В глубине морской,
Слух ловил мой с жадностью,
Жемчуг речи той.
Вот идет тропиночка,
Извивается,
А сердечко бедное
Разрывается.
Залегла на дне его
Мысль всего одна:
Что вот тут загублена
Жизнь моя сполна.
Все, что мне милей всего,
Мной взлелеяно,
Чем душа жива была, —
Здесь развеяно.
Чем душа была жива,
Было-минуло…
Ах, чтоб эта тропочка
Вовсе сгинула!
Знать бы чары лучше, что сгоняют тучи,
Те, что сердце к сердцу накрепко приручат,
Что ломают путы, где сердца замкнуты,
Что лишают яды силы их в минуту.
Если бы покрыла вдруг тебя их сила,
Все бы в твоем сердце искры погасила,
Мысли и желанья лишь одним ударом,
Чтоб одна любовь там вспыхнула пожаром,
Чтоб в одно мгновенье смыла с сердца тленье,
Пожрала тревогу и твои сомненья.
Пусть один мой образ греет, а не ранит…
Пыл воображенья, пыл моих мечтаний!
Если б был я рыцарь, был одет в кольчугу,
Если б был я грозен недругу и другу,
Я б врагов чертоги повергал под ноги,
Что стоят меж нами, не дают дороги.
Я б к тебе пробился через все препоны,
Разметал бы стены и убил дракона,
Я со дна морского добывал бы клады
И к твоим ногам их клал, моя отрада!
Башни крепостные я бы рушил в брани…
Пыл воображенья, пыл моих мечтаний!
Был бы я не дурень, что поет и плачет,
Если он давящей болью сердца схвачен,
Что в грядущем видит перст судьбы народной,
А сегодня бродит, как бедняк голодный,
Что на небе ловит яркие кометы,
А перед любимой не найдет ответа,
Идеалы видит где-то за горами,
А не может счастье ухватить руками.
Опоздал — и плачет, голова в дурмане…
Пыл воображенья, пыл моих мечтаний!
Что счастье жизни? Лжи струя,
Ночное привиденьице…
О ты, иллюзия моя,
Любимая изменница!
Ты чаша радости моей
И вся ты страсть живая,
Ты дум обман, ты жизни всей
Ошибка роковая.
Чуть не поймал тебя я в сеть,
Да крылья вдруг опали.
Не смог я за тобой лететь,
Один томлюсь в печали.
С тобою жить? — Так много лжи
Теперь стоит меж нами.
В разлуке жить — весь век тужить
И днями и ночами.
Пускай ты тень, пускай ты мрак,
Видение пустое, —
Зачем же сердце рвется так,
Душа болит и ноет?
Пускай ты юная мечта,
И тень, и обольщенье, —
Мне вся вселенная пуста
В моем отъединенье.
Как Шлемиль, что утратил тень,
Хожу я, как заклятый,
И не заполнит целый свет
Одной такой утраты.
Коль не вижу тебя —
Мне минуты, как век, бесконечны.
Коль увижу тебя —
Вновь страдаю от раны сердечной.
Коль не вижу тебя —
Я окутан морозом и мглою,
А увидев тебя —
Опален я горящей смолою.
Чтоб увидеть тебя —
Понесут меня ангелов руки,
А увижу тебя —
Гонят прочь меня адские муки.
Я утратил покой
И с тобой, и в разлуке с тобою,
Я не принят землей
И отвергнут небес синевою.
Если ночью услышишь ты, что за окном
Кто-то плачет уныло и тяжко,
Не тревожься совсем, не прощайся со сном
И в окно не смотри, моя пташка.
Там не тянется нищей сиротки рука,
Там не стонет бродяга бездомный, —
Это воет отчаянье, плачет тоска,
Это вопли любви неуемной.
Хоть не цвести тебе в тиши полян
Душистою кувшинкой золотою,
Хоть ты плывешь с толпою в океан
Обыденности серой и застоя,
Но лик твой вечно будет осиян,
Ты для меня останешься святою,
Как бури не видавший лепесток,
Как идеал, что ясен и далек.
Тебя я в душу заключу мою,
За свежесть обаянья благодарный;
Твою красу я в песни перелью,
Огонь очей — в напев мой светозарный,
Кораллы уст — в гармонии струю.
Ты золотая мушка, что в янтарный
Хрусталь попала — в нем навеки спит.
Цвети же ты, пока мой стих звенит.
Как вол в ярме, вот так я, день за днем,
Влачу свой плуг, покуда хватит силы.
В усталости не вспыхну я огнем,
А дотлеваю тихо и уныло.
Расстался я с мечтами молодыми,
Иллюзии колодец пересох,
Мои ответы сделались сухими.
Готова жатва, урожай же плох.
Плох урожай. Я, видно, сеял тут
И мало, и не лучшую пшеницу,
А время нас не ждет! Дожди идут,
И осень тяжкую сулят зарницы.
Сыплет, сыплет, сыплет снег
В сероватости бездонной.
Мириадами летит
Вниз снежинок рой студеный.
Одинаковы, как грусть.
Холодны, как злая доля,
Присыпают всюду жизнь,
Всю красу лугов и поля.
Отупенье, забытье —
Все покрыло пеленою,
Крепко стиснуло, прижав
Даже корни под землею.
Сыплет, сыплет, сыплет снег,
Тяжелее налегает,
Молодой огонь в душе
Меркнет, слабнет, угасает.
Третья горсть
(1896)
Льдом студеным покрыта,
Не волнуется в речке вода;
Если лампа разбита,
Свет ее не дрожит никогда.
Не услышишь мелодий,
Если сломан на части смычок,
Как же песни выходят
Из-под бремени злобных тревог?
Иль как пресс это горе,
Чтоб из сердца стихи выжимать?
Иль как колокол — песня,
Чтобы горестный плач заглушать?
Да, умерла она. Бам-бам! Бам-бам!
Посмертный колокол в душе трезвонит.
Меня сгибает что-то пополам
И тяжестью к земле холодной клонит.
За горло кто-то душит, и очам
Не видно света. Кто так злобно гонит
Все то, что боль под сердцем заперла?
Сама ли боль? Погибла! Умерла!
А на щеках горит сиянье роз,
Еще уста пылают, как малина…
Но не тревожь покой ушедших грез,
Здесь всех твоих желаний домовина.
Бам-бам! Далече колокол разнес
Про это весть. Рыдай, как сиротина.
Мечты завесу смерть разодрала,
Разбила храм твой! Тише! Умерла!
Как я не обезумел? Где предел?
И как я до сих пор смотрю на это?
И как я это до сих пор терпел,
Не заглянувши в дуло пистолета?
Ведь тут же лучший пламень мой истлел!
Я, став калекой, не увижу света
Навеки! Сердце нечисть пожрала,
Все источила. Горе! Умерла!
И только боль сжигает сердце там,
Внутри меня, она по венам кружит.
Лишь боль и это страшное «бам-бам»
И нету слез, и меркнет свет снаружи.
Я одинок! И вот, срываясь, сам
Лечу куда-то вниз, в пустую стужу.
Рыданьем сдавлена гортань моя,
Она ли умерла! Нет, умер я.
Мне теперь навеки дела нет
До волнений ваших и забот,
До тревог, волнующих народ,
До идей, что будоражат свет.
Слава и прогресс не для меня.
Умер я.
Для меня весь мир хоть пропади;
Хоть брат брата мучь или убей, —
Нет мне больше жизни впереди,
Нечего теперь искать мне в ней!
Острый нож вонзился в сердце мне,
И замкнул навеки душу я,
Умер я.
Пусть победы светоч вас манит,
Пусть надежда тешит взмахом крыл,
А моя надежда тут лежит,
Я — корабль без мачт и без ветрил.
Я для счастья не имею сил,
Мною жизнь осуждена моя, —
Умер я.
Как тень, я шел порой ночною
В аллее летом, и луна
И звезд росинки надо мною
Горели; неба глубина,
Как будто океан покоя,
Лилась мне в душу. О, как я
Еще вчера любил светила
И синь небесную! Моя
Душа в просторе том парила
И с высоты опять спешила
На те поляны, где цветут
Цветы бессмертья, где плывут
Благословенные напевы!
А ныне — все темно. О, где вы?
Внезапно весь ваш блеск погас,
Я ныне ненавижу вас,
Я ненавижу свет и силу,
И песнь, и прелесть бытия,
Любовь возненавидел я, —
Я жажду только забытья,
Люблю покой, люблю могилу.
В тени дерев ночной порою
Я шел без мысли, словно тень.
То позади, то предо мною
Сновали люди в темноте.
Уста любовников шептали
Любовный вздор. И кто-то пел…
От жгучей боли я немел,
Всех мук перешагнул предел,
Но нет лекарства от печали.
Я шел и знал, что я — могила,
Что в жизнь навек замкнута дверь
И что на дне своем теперь
Душа моя похоронила
Все радости и все страданья,
И песнь, что не воскреснет вновь, —
Свое безмерное желанье,
Свою последнюю любовь.
Два белых окна с кружевной занавеской
Ярчайшей геранью увиты.
Там спальня и кухня, две чистых постели,
И накрепко двери закрыты.
На стенах часы, календарь, фотографий
Пять-шесть на комоде невзрачном,
На круглом столе одинокая лампа
Стоит в абажуре прозрачном.
А в кресле мое драгоценное счастье
Сидит в одиноком раздумье,
И ждет напряженно, и хочет услышать
Шаги чьи-то в уличном шуме.
Да, ждет… не меня, для другого кого-то
В глазах ее искры мелькают!
Я, сумраком скрытый, стою за окошком,
Лишь взглядом приблизившись к раю.
Вот тут мое счастье! Как близко! Как близко!
И так же далеко навеки…
И сердце разбито, и высохли слезы,
Горят воспаленные веки.
Бегу от окна я, сжимая руками
В отчаяньи лоб раскаленный,
Как раненый зверь, что скрывается в дебри,
Чтоб сгинуть в норе потаенной.
Отчаянье! Что я считал
Святым и даже близким к богу, —
Себе червяк бездушный взял
И пожирает понемногу.
То, что в душе лелеял я
И мнил на свете самым лучшим, —
Теперь под властью муравья
Игрушка: потрепать, помучить
Он может, даже разломать
И бросить в угол по желанью.
А я, несчастный, ни рыдать,
Ни помогать не в состояньи.
Смотрю, как та, что всех нежней,
В руках жестоких увядает,
Как этот равнодушный змей
По моему гуляет раю.
И горло стиснуто мое
Больного бешенства волною,
Я проклинаю бытие,
Что надругалось надо мною!
Жить не могу — не погибаю…
Нести не в силах — не бросаю
Тяжелый груз проклятых дней!
Один в толпе хожу унылый
И самому себе постылый…
Удар последний, грянь скорей!
Не жаль ни света, ни природы,
Не жаль утраченные годы,
Не жаль, что даром жизнь прошла.
Пропало все! Ну что ж, пропало!
А что же предо мной предстало?
Лишь бездна, где туман и мгла.
Изверился в хомут и шлеи,
Что я тяну, как вол, на шее
Уж более чем двадцать лет,
Как бедный мальчик, дури полный,
Что хлещет прутиком по волнам;
Ну разве есть на волнах след?
Напрасно биться и стараться,
Надеяться и добиваться —
Пропала сила вся моя!
Повсюду бродят злые тени.
И полное непротивленье
Засело в сердце, как змея.
Да, я хотел себя убить,
Пустую скорлупу разбить,
Усилием своих же рук.
Найти исход из страшных мук,
Из сети вырваться тугой
Такой ценою дорогой.
Вотще! Всему наперекор
Во мне — трусливый зверь! позор!
Вопит внутри меня опять
Желание существовать.
Привязанность к пустым углам,
Хоть не жил, прозябал я там,
К труду без цели и мечты,
Что терны дарит, не цветы,
К стране жестокой, что сердца
Высасывает до конца,
Живую веру иссуша,
Льет яд туда же не спеша.
Я знаю все — не стоит жить,
Не стоит жизнью дорожить.
Тебя утративши вполне,
Я знаю, что лекарство мне —
Лишь пуля в лоб. Увы! робка,
Не поднимается рука.
Вся боль, живущая со мной,
Пусть к цели движется одной:
Создать один заряд, как гром,
Собрав свои все силы в нем,
Чтоб, словно колокола звон,
Из уст проклятье вышло вон
Такое, чтобы мерзла кровь,
Сменялась злобою любовь,
Веселье делалось тоской,
Ум не пленялся красотой,
Чтоб алых губ не трогал смех,
Чтоб сон бежал с тяжелых век,
Чтоб мир тюрьмою душной стал
И плод в утробе умирал.
В тебя метнуть, любовь моя,
Хотел проклятье это я,
За то, что в жизни не цветы,
А терны мне дарила ты,
К страданью чарами гоня.
Но плачет в сердце у меня,
Как мальчик брошенный в лесу,
Желанье петь твою красу.
Ты чувств струя, ты песни звон,
Мой крик к гортани пригвожден.
Любовь три раза мне была дана.
Одна — бела, как лилия, — несмело
Из всходов и мечтаний соткана,
Как мотылек сребристый подлетела.
Ее купал в янтарных блестках май,
На облаке пурпуровом воссела
И видела повсюду только рай!
Как малое дитя, была невинна,
Цвела, как наш благоуханный край.
Пришла вторая — гордая княгиня,
Бледна, как юный месяц, и грустна,
Тиха и недоступна, как святыня.
Меня рукой холодною она
Коснулась и шепнула еле-еле:
«Нет, мне не жить, пусть я умру одна».
И, замолчав, исчезла в темной щели.
Явилась третья — дева или гриф,
Глядишь — и взгляд иной не хочет цели.
Глаза очарованьем поразив,
Вдруг ужасом меня околдовала,
Всю силу по пространству распылив.
Она утонет, думал я сначала,
В воде полночной, в тине где-нибудь.
Вдруг полымя багровое восстало.
Как сфинкс, она в мою вцепилась грудь
И, разодрав, за сердце ухватила,
И лижет кровь, сменив покой на жуть.
Шли дни, я ждал: ее ослабнет сила,
Она исчезнет — тень среди теней,
Да где там! — и на миг не отпустила.
Она то дремлет на груди моей,
Как сытый зверь когтистый и косматый,
То устремляет вновь своих очей
Взгляд полусонный, — в нем боязнь утраты,
И прямо очи в очи смотрит мне,
И тут искрится этот взор проклятый,
И яркий блеск сияет в глубине
Ее очей, и снова страх змеится,
Но вдруг, рождаясь там, на самом дне,
Мелодия блаженства сладко длится.
Я забываю раны, боль и страх,
И голос счастья в грудь мою стучится.
Моя душа, как соловей в силках,
Щебечет, бьется, рвется — бесполезно!
Мне ясен путь, хоть я иду впотьмах
Вниз, по дороге, уводящей в бездну.
Подходит мрак. Боюсь я этой ночи.
Когда повсюду сон приводит ночь,
Лишь я один сомкнуть не в силах очи.
Покоя нет, и сон уходит прочь.
Сижу один, свои тревожа раны,
Грущу и плачу, плачу и кляну,
И все мечты, одною ею пьяны,
Лишь к ней летят, хотят ее одну.
И кажется, что с этими мечтами
Моя душа летит из тела вон,
И серафимы с белыми крылами
Несут ее — и крыл я слышу звон,
А я изнемогаю от бессилья,
И бледная тоска, подсев ко мне,
Льет щедро, как из рога изобилья,
Отчаянье, чтоб стал весь мир темней.
И кажется, я в пропасти глубокой,
Средь влажной и холодной темноты,
Где вой зверей голодный и жестокий.
Где стонет лес, ветвями бьют кусты.
Я на распутье, в чаще незнакомой,
Из сердца кровь мою змея сосет;
Дорог не видно, только голос грома
С собой угрозу дикую несет.
И я — больной и слабый, утомленье,
Как тяжкий жернов, давит мне на грудь.
Бездомный, я хотел бы на мгновенье
Быть дома, в счастье тихо отдохнуть!
Я так тебя люблю и так страдаю,
Хоть надо мною издевалась ты,
Но я хочу хотя б минуты рая;
Обнять тебя — вот цель моей мечты.
Обнять тебя, прижать к груди влюбленно,
Из уст твоих нектар сладчайший пить,
Душою утонуть в очах бездонных,
У ног твоих погибнуть и ожить.
А дождь сечет, скрипят под ветром ветки,
А вихрь ревет: «Напрасно!» Дикий бред!
И сердце вдруг в грудной метнулось клетке
И вскрикнуло: «Ужель исхода нет?
Нет! Должен быть! Я никогда не струшу.
Чтоб взять хоть на мгновение ее!
Хотя б пришлось отдать мне черту душу,
А сбудется желание мое!»
И тут же что-то вдруг с меня свалилось —
Так осенью летит дерев краса,
А что-то темное в меня вселилось —
То вера в черта, вера в чудеса.
Бес нечистый, дух разлуки
И погубленной мечты,
Некончающейся муки
И душевной пустоты!
Отзовись на эти звуки.
Буду раб, невольник твой,
Весь тебе отдамся в руки,
Только сердце успокой.
На жестокие мученья
Я согласен. Так и быть!
Но хотя бы на мгновенье
Дай желанье утолить.
За одно ее объятье
Пусть горю сто тысяч лет!
За любовь ее и ласку
Дам я небо, рай, весь свет!
И он пришел ко мне. Не призраком крылатым
И не с копытами, хвостатым и рогатым
(Его обычный вид), —
А как пристойный пан, в широкой пелерине
(Как будто я его встречал вчера иль ныне):
Еврей? Иезуит?
Присел. Его лица в потемках мне не видно.
Толкнув меня в плечо, захохотал бесстыдно:
Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!
Вот новость. Вот курьез невиданного сорта:
Пан рационалист, безбожник, кличет черта,
Какая чепуха!
Мой милый пан, ведь вы ж не веруете в бога.
Я слышал как-то раз у вашего порога —
Подслушать я мастак, —
Вы разорались так, что были конфискабль:
«Ne croyant pas au Dieu je ne croye pas au diable!» [57]
Зачем теперь вы так?
И неужели ж я — pardon [58] , я не представлен,
Но догадались вы, надеюсь, кто вам явлен, —
Ужель я ближе к вам,
Иль показалось вам, что я сильнее бога,
Или удобнее вам к сатане дорога,
Чем прямо к небесам?
Ну, за доверие спасибо. Понимаю,
Что, ублажить себя вы способа не зная,
Сказали: «Коль беда,
Тут к жиду пойдешь, не то что к черту!» Разве
Беда, что вы его всегда мешали с грязью,
Кричали: «Ерунда!»
Смотрите же, куда ведет неосторожность:
У вас есть в набожность удариться возможность
Иль прямо к черту в ад.
Да и еще с душой! Приличье вновь нарушу,
Но снова засмеюсь. Ну что ж, болтать про душу
Я с вами адски рад.
Сто тысяч лет гореть готовы? Ха-ха! Пане!
Изрядный это срок. Не вы ли сами ране
Кричали этак вот:
«Движенье нервов — дух». Так значит, если нервы
Погибнут — нет души. Выходит, вывод первый
Вдруг стал наоборот.
Так, в карточной игре, для вящего азарту,
Подсунуть вздумали крапленую вы карту,
Нечестно это, нет.
Вам нужно то да се… конкретное, за это
Вы пшик даете мне!! Не нахожу ответа!
И с чертом так не след!
К тому ж, голубчик мой, вы просто опоздали:
Мы в вашу душеньку давно уже попали,
Давно ночуем в ней.
Я не такой глупец и не такой богатый,
Чтобы платить за то, что можно взять без платы,
Пора бы стать умней.
А вот еще одно: возлюбленная ваша,
По ком вы тужите, — недавно стала наша.
Чтоб кончить ваш кошмар,
Спешите прямо в ад, мой милый, без печали,
Собственноручно там вам выдам вашу кралю.
Итак, au revoir! [59]
Еще похохотав, своим весельем полон,
Ударил по плечу меня и прочь пошел он,
К другим делам спеша.
А я стоял, как столб, лицо мое горело,
Стыд душу пожирал, не выгорело дело,
И черту не нужна моя душа!
Матушка ты моя родненькая,
В годину злую, в недобрый час
Ты родила меня на свет.
Иль в тяжком грехе зачала ты меня,
Иль был кем-то я проклят в утробе твоей.
Иль просто смеется судьба надо мной.
Не дала красоты, чтоб людей чаровать,
Не дала ты мне сил, чтобы стены валить,
Не дала мне и знатного рода.
В этот мир ты пустила меня сиротой
И дала три тяжелых несчастья в надел,
И все три неизменно со мною.
Первое несчастье — это сердце доброе,
Это сердце нежное, чуткое, певучее,
Что с рожденья тянется к красоте и благости.
А второе несчастье — мужицкий мой род,
То униженный род, что в потемках бредет,
То отравленный хлеб, обесславленный гроб.
Гордость духа — несчастье третье мое,
Что не хочет к себе допустить никого,
Как огонь взаперти, иссушая его.
Матушка ты моя родненькая!
Не плачь одиноко и зря не тужи.
Узнав, что свершил я, меня не кляни.
Не грусти, что придется одной доживать,
Не тоскуй, что придется одной умирать,
Что не сын похоронит скорбящую мать.
О бессильном дитяти своем не грусти,
Тачку жизни я вез, сколь был в силах везти,
А теперь я сломался и сбился с пути.
Я не в силах, не в силах того удержать,
Что, как черная туча, идет на меня,
Что бушует, как буря, гудя и стеня.
Не хочу никому я помехою быть,
Не хочу озвереть, обезуметь; о нет!
Вечный мрак мне желанней, чем утренний свет.
Песня, подбитая милая пташка,
Смолкнуть приходит пора.
Полно рыдать нам и горько и тяжко,
Кончилась эта игра.
Полно тревожить нам рану открытую,
Полно вопить про любовь,
С каждой строфою и с каждою нотою
Каплет горячая кровь.
С каждой терциною, с каждой октавою
Ритм ослабляется твой;
Песня напитана горем-отравою,
Время идти на покой.
И ты прощай! Теперь тебя
Не назову вовеки я,
В лицо твое не гляну!
Чтоб ты не знала никогда,
Ушел я от тебя куда
И чем лечу я рану
Ты позабудь меня скорей,
Люби, воспитывай детей,
Будь верною женою!
И не читай стихов моих,
И не веди бесед ночных,
Как с призраком, — со мною.
А вспомнят люди обо мне,
Будь безразлична ты вполне,
О роза, что увяла!
И не бледней, и не дрожи,
А собеседнику скажи:
«Нет, я его не знала!»
Что песнь! Утратила она
Дар — сердце утешать.
Глянь — туча налегла, черна.
Прошла весна! Прошла весна!
И в тлении душа.
Напрасно, песня! Тихой будь,
Не умножай мне мук!
И так тоска сжимает грудь, —
А ты в тот путь, ты в тот же путь
Несешь свой скорбный звук.
Ведь в том, что я пою и пел,
Не выпить боли мне.
Как молча муки я терпел,
Так молча им нашел предел
В нирваны глубине.
Поклон тебе, Будда!
Во тьме бытия
Ты ясность, ты чудо,
Ты мир забытья.
Достойно, спокойно
Тобой побежден
Мир похоти, гнева
И блеска корон.
Царем был — стал нищим,
Душой — богатырь.
Тобой озарилась
Подлунная ширь.
Ты царство покинул,
Чтоб духом ожить;
Сорвал все оковы,
Чтоб нас просветить.
Ты мучился годы
Под сенью плюща,
Истоки страданья
Людского ища.
Нашел ты источник
В души глубине,
Где страсти роятся,
Играя на дне.
Любовь там возникла;
И гнев там рожден,
И дух — паутиной
Страстей оплетен.
Покой прогоняет,
И давит, и жмет,
И тянет в сансары
Водоворот.
От страха пред адом
Увел ты людей,
Без мути туманной
Загробных идей.
Бессмертно лишь тело, —
Ведь атом любой
Пребудет вовеки
Самим же собой.
А то, что в нас плачет,
Болит и горит,
И рвется к Познанью,
Творит и летит, —
Погаснет, — как искра,
Уйдет, как волна,
И канет в нирвану
Без граней и дна.
Поклон тебе, светлый,
От бедных людей,
Что бьются отчаянно
В путах страстей.
И я, твой поклонник,
Иду за тобой
От пытки сансары
В нирваны покой!
Душа бессмертна! Жить ей бесконечно!
Вот дикая фантазия, достойна
Она Лойолы или Торквемады!
Мутится разум, застывает сердце.
Носить твое лицо навеки в сердце
И знать, что ты привязана к другому,
Тебя с ним видеть вместе и томиться, —
Ох, даже рай тогда мне станет адом!
Творца хвалить? За что? Уж не за то ли,
Что в сердце у меня огонь возжег он,
В насмешку предопределив разлуку;
Рай показал и затворил ворота!
Но господу дерзить я не желаю;
Зачем мне трогать верующих чувства?
К чему уподобляться мне актеру,
Пугающему мир мечом картонным?
Я не романтик. Дым мифологичный
Рассеялся давно. Меня не тешит
И не пугает больше мглистый призрак
Утраченной и стародавней веры.
Ведь что есть дух? Он создан человеком,
Дал человек ему свое подобье
Затем, чтоб сотворить себе тирана.
Одно лишь безначально, бесконечно:
Материя — она живет и крепнет.
Ее один могущественней атом,
Чем боги все, все Ягве и Астарты.
В пространства бесконечном океане
Встречаются там-сям водовороты,
Они кружатся, бьются и клокочут,
И все они — планетные системы.
В пучине этой волны — все планеты,
В них пузырьков ничтожных миллиарды,
И в каждом что-то видится неясно,
Меняется, взбухает — до разрыва.
Все это — наши чувства, наши знанья,
Ничтожный шар в материи пучине.
С их гибелью водоворот утихнет,
Чтоб закружиться снова, в новом месте.
Круговорот бесцелен, безначален
Всегда и всюду; звезды и планеты,
Вплоть до бактерий или инфузорий,
Идут по одинаковой дороге.
Лишь маленькие пузырьки людские,
Вобравшие в себя кусок пучины,
Мечтают, мучаются и стремятся
Вместить в себя вселенной бесконечность.
Они ее себе уподобляют,
Дают ей облик, сходный с человечьим,
Потом они пугаются, как дети,
Созданий своего воображенья.
Я не дитя, я не боюсь видений,
Я только узник в этом доме пыток,
Душа моя на волю жадно рвется,
В материю обратно хочет кануть.
Стремится бедный пузырек взорваться
И погасить больную искру — разум,
И ничего из свойств людских не хочет
С собою взять, спасаясь в бесконечность.
«Самоубийство — трусость,
Уход из рядов,
Злостное банкротство…»
Ох, как много слов.
Господа, вы про трусость
Молчали бы лучше.
Вам известно ль, как сладко
На пыточных крючьях?
Вы ли нюхали порох
В бесконечной войне,
Вы ли лбом пробивали
Выход к свету в стене?
«Грешник — самоубийца,
Хуже грешника нет».
Пусть вам слово Христово
Даст на это ответ.
Шел Христос по дороге
С верной паствой своей,
И увидел: в субботу
Пашет в поле еврей.
«Не грешит ли он, авва?» —
Кто-то задал вопрос.
И к работнику строго
Обратился Христос:
«Если знаешь, что сделал, —
Блажен ты еси,
А не знаешь, что сделал, —
Ты проклятый еси.
Если знал ты, что делал, —
То закон твой ты сам,
А не знал ты, что делал, —
То закон тебе пан» [60] .
Для знающих — знание
Их высший закон,
Закона не знающий
Пусть оземь бьет лбом.
Раз знаю, что делаю,
То знаю лишь я —
И тот, кто узнал меня,
Полнее, чем я.
Такой удобный инструмент,
Холодный и блестящий.
Один нажим… один момент…
И крови ключ кипящий…
Негромкий крик, а там, ей-ей,
Всему — поклон покорный.
Вот все лекарство для моей
Болезни — грусти черной.
В изящный этот инструмент
Патрончик задвигаю,
Взамен любимой, на момент,
Я к сердцу прижимаю
Его… Нажим… негромкий звук,
Как от свечи задутой…
Он мягко выпадет из рук,
С меня ж сорвутся путы.
Один момент — ну разве грех?
К чему нести страданье?
Хоть тут позвольте без помех
Мне выполнить желанье.
Истлел орешек — ну так прочь
И скорлупу пустую!
Один нажим — и в эту ночь
без снов навек усну я.
Из югославской поэзии
Сербский эпос
Хасанагиница
Что белеет средь зеленой чащи?
Снег ли это, лебедей ли стая?
Был бы снег там, он давно бы стаял,
Лебеди бы в небо улетели;
Нет, не снег там, не лебяжья стая:
Хасан-ага там лежит в палатке.
Там страдает он от ран жестоких;
Навещают мать его с сестрою,
А любимой стыдно показалось.
Затянулись раны и закрылись.
И тогда он передал любимой:
«В белом доме ждать меня не нужно,
Ты в семье моей не оставайся».
Услыхала люба речь такую,
Горьких мыслей отогнать не может.
Топот конский слышен возле дома;
Побежала женщина на башню
И прильнула там она к окошку;
Вслед за нею бросились две дочки:
«Что ты, наша матушка родная,
Не отец наш на коне приехал,
А приехал дядя Пинторович».
Воротилась женщина на землю,
Крепко брата обняла и плачет:
«Ой, мой братец, срамота какая!
Прогоняют от пяти малюток!»
Бег спокоен, не сказал ни слова,
Лишь в кармане шелковом пошарил
И дает ей запись о разводе,
Чтобы все свое взяла с собою,
Чтоб немедля к матери вернулась.
Прочитала женщина посланье.
Двух сыночков в лоб поцеловала,
А двух дочек в розовые щеки,
Но с меньшим сынком, что в колыбельке,
Слишком трудно было расставаться.
За руки ее взял брат суровый,
И едва лишь оттащил от сына,
Посадил он на коня сестрицу
И поехал в белое подворье.
Долго дома жить не удалось ей,
Лишь неделю пробыла спокойно.
Род хороший, женщина красива,
А такую сразу едут сватать.
Всех упорней был имоский кадий.
Просит брата женщина, тоскует:
«Милый братец, пожалей сестрицу.
Новой свадьбы мне совсем не надо,
Чтобы сердце с горя не разбилось
От разлуки с детками моими».
Бег спокоен, ничему не внемлет,
Принимает кадиевых сватов.
Просит брата женщина вторично.
Чтоб послал он белое посланье.
Написал бы просьбу от невесты:
«Поздравленье шлет тебе невеста,
Только просьбу выполни такую:
Как поедешь к ней ты на подворье
С господами сватами своими.
Привези ей длинную накидку,
Чтоб она свои закрыла очи.
Не видала бедных сиротинок».
Кадий принял белое посланье,
Собирает он нарядных сватов,
Едет с ними за своей невестой.
Сваты ладно встретили невесту
И счастливо возвращались с нею,
Проезжали мимо башни аги.
Увидали девочек в оконце,
А два сына вышли им навстречу
И сказали матери с поклоном:
«Дорогая матушка, зайди к нам.
Вместе с нами нынче пообедай»
Услыхала Хасанагиница,
Обратилась к старшему из сватов:
«Старший сват, прошу я, ради Бога,
Возле дома сделай остановку,
Чтоб могла я одарить сироток».
Кони стали у подворья аги.
Матушка одаривает деток:
Двум сыночкам — с золотом кинжалы,
Милым дочкам — дорогие сукна,
А дитяте малому послала
Одеяльце — колыбель закутать.
Это видит храбрый Хасан-ага.
И зовет он сыновей обратно:
«Возвратитесь, милые сиротки!
Злая мать не сжалится над вами.
Сердце у нее подобно камню».
Услыхала Хасанагиница,
Белой грудью на землю упала
И рассталась со своей душою
От печали по своим сиротам.
Пир у князя Лазаря
Славу славит Лазарь, князь могучий,
В граде сербском, Крушевце цветущем
Вся господа за столы садится,
Вся господа вместе с сыновьями.
Справа посадили Юг-Богдана.
Рядом девять Юговичей юных.
Слева — Вука Бранковича место.
Всю господу садят по порядку:
Против князя — воевода Милош,
Рядом с ним двух равных посадили.
Одного — Косанчича Ивана.
И Милана Топлицу другого.
Князь литую чашу поднимает,
Говорит своей господе сербской:
«За кого мне выпить чашу эту?
Боли пить по старшинства сединам,
Выпил бы вино за Юг-Богдана,
Если пить по благородству крови,
Выпил бы за Бранковича Вука,
Если пить по дружеской приязни,
За девятерых бы выпил шурьев,
Девять сыновей Богдана Юга.
Если пить по красоте обличья,
За Косанчича бы чашу выпил.
Если пить по высоте и росту,
Выпил бы за Топлицу Милана.
Если пить по храбрости безмерной.
Выпил бы вино за воеводу,
И сегодня за твое здоровье.
Милой Обилич, хочу я выпить:
Будь здоров и верный и неверный!
Прежде верный, а потом неверный?
Утром мне на Косове изменишь,
Убежишь к турецкому султану.
Будь здоров и за здоровье выпей.
Пей вино из чаши золоченой».
Встал поспешно легконогий Милош,
До землицы черной поклонился:
«Я тебя благодарю, властитель.
Славный князь, за здравицу спасибо.
За нее и за твое даренье,
Но совсем не за слова такие.
Не был я предателем-злодеем,
Не был им и никогда не буду.
Поутру на Косовом на поле
Я погибну за Христову веру.
Враг сидит у твоего колена,
Пьет вино, своей полой прикрывшись,
Брайкович — предатель тот проклятый!
Завтра будет Видов день прекрасный,
Мы на Косовом увидим поле.
Кто предатель и кто верен князю.
И клянусь Владыкою Всевышним,
Заколю турецкого султана,
Придавлю ему ногою горло.
Если мне помогут Бог и счастье.
В Крушевац вернусь я невредимым,
Я поймаю Бранковича Вука,
Привяжу его к копью покрепче
(Так кудель привязывают к прялке)
Потащу его на поле битвы».
Молодая Милошевка и мать Юговичей
Милошевка юная сидела
В горнице прохладной и вязала.
Два прохожих стала у оконца.
Помощи ей Божьей пожелали:
«Милошевка, Бог тебе на помощь,
Для кого ты там рубашку вяжешь?
Вяжешь ли ее родному брату.
Своему ли вяжешь господину,
Милому ль рубашку вяжешь сыну?»
Милошевка им в ответ сказала:
«Бог спасет вас, путники, за ласку,
Что спросили, для кого вязанье.
Я вяжу рубашку не для мужа,
Я вяжу рубашку не для сына.
Я вяжу ее родному брату».
Путники ей тихо отвечали:
«Милошевка, не вяжи вязанья,
Брось рубашку: ни один из близких
Твоего вязанья не износит,
Выйди вон из горницы скорее,
Белый двор свой осмотри немедля,
Там найдешь ты головы любимых:
В первой — своего узнаешь мужа,
Во второй — единственного сына,
В третьей — брата своего родного».
Милошевка на ноги вскочила,
Бросила она свое вязанье,
Выбежала, бедная, из дома,
Но когда она на двор ступила,
Во дворе ей крови по колено,
И в крови той — головы любимых:
Первая — возлюбленного мужа,
А вторая — дорогого сына,
Третья голова — родного брата.
Замерла младая Милошевка
И не знает, как ей быть, что делать.
И от горя тут и от печали
Белые свои отсекла руки
И хотела оба ока вынуть.
Тут случилась древняя старушка,
Юг-Богдана милая вдовица,
И сказала Милошевке юной:
«Как ты, Милошевка, неразумна.
Для чего ты руки отрубила?
Большее перенесла я горе.
Юг-Богдан мой, господин любимый,
Девять милых сыновей имела,
Юговичей девять я растила,
Время всем пришло в поход сбираться;
У кого есть сын — его сбирает.
Кто бездетен — сам идет в отряды.
Господина старого Богдана.
И девятерых сынов любимых,
Юговичей милых снарядила,
В Косово пошли они на битву.
И немного времени минуло,
С поля Косова пришло посланье:
Старый муж мой пал в кровавой сече.
Девять милых сыновей погибли,
Девять пало Юговичей милых,
И остались девять снох на свете.
И у каждой-то снохи по внуку.
Как минула первая неделя,
Я взяла с собой вина две чаши,
Повела я девять снох с собою,
И на Косово пошли мы поле
Сыновей искать моих любимых.
Как на Косово пришла я поле,
Не нашла я там сыночков милых,
А нашла могил там черных девять.
У могил тех копья в землю вбиты,
И привязаны у копий кони.
Ни овса не надо им, ни сена.
От могилы я иду к могиле,
Лью вино на них, а их целую».
Смерть матери юговичей
Правый Боже, чудо совершилось!
Как на Косово сходилось войско,
Было в войске Юговичей девять
И отец их, Юг-Богдан, десятый.
Юговичей мать взывает к Богу,
Просит дать орлиные зеницы
И широкие лебяжьи крылья,
Чтоб взлететь над Косовым ей полем
И увидеть Юговичей девять
И десятого Богдана Юга.
То, о чем молила, получила:
Дал ей Бог орлиные зеницы
И широкие лебяжьи крылья.
Вот летит она над полем ровным,
Видит девять Юговичей мертвых
И десятого Богдана Юга.
В головах у мертвых девять копий.
Девять соколов сидят на копьях,
Тут же девять скакунов ретивых,
Рядом с ними девять львов свирепых.
Огласилось поле львиным рыком,
Встал над полем клекот соколиный,
Сердце матери железным стало,
Не вопила мать и не рыдала.
Увела она коней ретивых,
Рядом с ними девять львов свирепых,
Девять соколов взяла с собою
И вернулась в дом свой белостенный.
Снохи издали ее узнали
И с поклоном старую встречали.
К небу вдовьи понеслись рыданья,
Огласили воздух причитанья,
Вслед за ними застонали кони,
Девять львов свирепых зарычали.
И раздался клекот соколиный.
Сердце матери железным стало,
Не вопила мать и не рыдала.
Наступила ночь, и ровно в полночь
Застонал гривастый конь Дамяна.
Мать жену Дамянову спросила:
«Ты скажи, сноха, жена Дамяна,
Что там стонет конь Дамяна верный,
Может быть, он захотел пшеницы
Иль воды студеной от Звечана?»
И жена Дамяна отвечает:
«Нет, свекровь моя и мать Дамяна.
Конь не хочет ни пшеницы белой.
Ни воды студеной от Звечана,
Был Дамяном этот конь приучен
До полуночи овсом кормиться,
Ровно в полночь в дальний путь пускаться.
Конь скорбит о смерти господина,
Без которого домой вернулся».
Сердце матери железным стало,
Не вопила мать и не рыдала.
Лишь лучами утро озарилось,
Прилетели два зловещих врана.
Кровью лоснятся вороньи крылья,
Клювы пеной белою покрыты,
В клювах воронов — рука юнака,
На руке — колечко золотое.
Вот рука у матери в объятьях.
Юговичей мать схватила руку,
Повертела, зорко осмотрела
И жене Дамяновой сказала:
«Отвечай, сноха, жена Дамяна,
Не видала ль ты такую руку?»
Отвечает ей жена Дамяна:
«Мать Дамяна и свекровь, ты видишь
Руку сына своего Дамяна.
Я узнала перстень обручальный,
То кольцо, что при венчанье было».
Мать Дамянова схватила руку.
Осмотрела зорко, повертела
И, к руке приникнув, прошептала:
«Молодая яблонька родная,
Где росла ты, где тебя сорвали?
Ты росла в объятьях материнских,
Сорвана на Косове равнинной».
Мать печально головой поникла.
И от горя разорвалось сердце,
От печали по сынам родимым
И по старому Богдану Югу.
Oмер и Мейрима
По соседству двое подрастали,
Годовалыми они сдружились.
Мальчик Омер, девочка Мейрима.
Было время Омеру жениться,
А Мейриме собираться замуж,
Но сказала сыну мать родная:
«Ах, мой Омер, матери кормилец!
Отыскала я тебе невесту,
Словно злато Атлагича Фата».
Юный Омер матери ответил:
«Не хочу к ней свататься, родная,
Верность слову не хочу нарушить».
Отвечает мать ему на это:
«О мой Омер, матери кормилец,
О мой Омер, голубь белокрылый,
О мой Омер, есть тебе невеста —
Словно злато Атлагича Фата.
Птицей в клетке выросла девица,
Знать не знает, как растет пшеница,
Знать не знает, где деревьев корни,
Знать не знает, в чем мужская сила».
Юный Омер матери ответил:
«Не хочу я, матушка, жениться!
Крепкой клятвой я Мейриме клялся,
Будет верность слову крепче камня».
И ушел он в горницу под крышу,
Чтоб прекрасным сном себя утешить.
Собрала мать всех нарядных сватов.
Собрала их тысячу, не меньше.
И пустилась с ними за невестой.
Лишь Атлагича достигла дома,
Тотчас же их Фата увидала
И навстречу им из дома вышла,
Жениховой матери сказала,
С уваженьем ей целуя руку:
«О, скажи мне, мудрая старушка,
Что за полдень, коль невидно солнца,
Что за полночь, коль не виден месяц,
Что за сваты, коль не прибыл с ними
Юный Омер, мой жених прекрасный?»
А старуха отвечает Фате:
«Золото Атлагича, послушай!
Ты слыхала ль о лесах зеленых,
О живущей в чащах горной виле,
Что стреляет в молодых красавцев?
За родного сына я боялась,
И его я дома задержала».
От зари до самого полудня
Там на славу сваты пировали,
А потом отправились обратно.
Взяли Фату Атлагича злато.
А подъехав к дому, у порога
Спешились вернувшиеся сваты,
Лишь невеста на коне осталась.
Говорит ей ласково старуха:
«Слезь на землю, доченька родная».
Отвечает золото-невеста:
«Не сойду я, мать моя, ей-богу,
Если Омер сам меня не примет
И на землю черную не снимет».
К Омеру старуха побежала,
Будит сына своего родного:
«Милый Омер, вниз сойди скорее
И прими там на руки невесту».
Юный Омер матери ответил:
«Не хочу я, матушка, жениться!
Крепкой клятвой я Мейриме клялся,
Будет верность слову крепче камня».
Сокрушенно сыну мать сказала:
«Ах, мой Омер, матери кормилец,
Если слушать мать свою не хочешь,
Прокляну я молоко из груди!»
Жалко стало Омеру старуху.
На ноги он встал и вниз спустился,
Золото он взял с седла руками,
Нежно принял и поставил наземь.
Полный ужин сваты получили,
Повенчали жениха с невестой
И свели их в горницу пустую.
На подушках растянулась Фата,
Омер в угол на сундук уселся,
Сам снимает он с себя одежду,
Сам на стену вешает оружье.
Застонало Атлагича злато,
Проклинает сватовство старухи:
«Старая, пусть Бог тебя накажет:
С нелюбимым милое сдружила,
Разлучила милое с любимым!»
Отвечает юный парень Омер:
«Ты послушай, золото-невеста!
До рассвета помолчи, не дольше.
Пусть напьются до упаду сваты.
Пусть сестрицы водят хороводы!
Дай чернила и кусок бумаги,
Напишу я белое посланье».
Написал он белое посланье.
И сказал он золоту-невесте:
«Завтра утром, чтоб остаться правой,
Ты старухе дай мое посланье».
Лишь наутро утро засияло,
Новобрачных мать будить явилась.
Постучала в дверь опочивальни.
Плачет, кличет золото-невеста.
Проклинает замыслы старухи.
Но старуха удивленно молвит:
«О мой Омер, матери кормилец,
Что ты сделал? Быть тебе безродным!»
Дверь открыла и остолбенела.
Недвижимым видит тело сына.
Люто воет в горести старуха,
Проклинает золото-невесту.
«Что ты с милым сыном натворила?
Как сгубила? Быть тебе безродной!»
Отвечает золото-невеста:
«Проклинаешь ты меня напрасно!
Он оставил белое посланье,
Чтоб ты знала правоту невесты!»
Мать читает белое посланье.
Горько слезы льет она, читая.
Ей посланье так проговорило:
«Облачите в тонкую рубаху,
Что Мейрима в знак любви дала мне!
Повяжите шелковый платочек,
Что Мейрима в знак любви связала!
Положите на меня бессмертник,
Украшала им меня Мейрима.
Соберите парней неженатых,
Соберите девок незамужних,
Чтобы парни гроб несли к могиле.
Чтобы девки громко причитали.
Через город пронесите тело.
Мимо дома белого Мейримы.
Пусть целует мертвого Мейрима.
Ведь любить ей не пришлось живого».
А как мимо тело проносили,
Вышивала девушка Мейрима,
У окна открытого сидела.
Вдруг две розы на нее упали,
А иголка выпала из пальцев.
К ней меньшая подошла сестрица.
Говорит ей девушка Мейрима:
«Бог помилуй, милая сестрица!
Дал бы Бог нам, чтоб не стало худо.
Мне на пяльцы две упали розы,
А иголка выпала из пальцев».
Тихо отвечает ей сестрица:
«Дорогая, пусть Господь поможет,
Чтобы вечно не было худого,
Нынче ночью твой жених женился;
Он другую любит, клятв не помнит».
Застонала девушка Мейрима
И хрустальную иглу сломала,
Золотые нити свились в узел.
Быстро встала на ноги Мейрима,
Побежала, бедная, к воротам,
Из ворот на улицу взглянула.
Омера несут там на носилках.
Мимо дома гроб несли неспешно,
Попросила девушка Мейрима:
«Ради Бога, други молодые,
Плакальщицы, девы молодые,
Опустите мертвого на землю,
Обниму его и поцелую.
Ведь любить мне не пришлось живого!»
Согласились парни молодые.
Опустили мертвого на землю.
Только трижды крикнула Мейрима
И из тела душу отпустила.
А пока ему могилу рыли,
Гроб Мейриме тут же сколотили,
Их в одной могиле схоронили.
Яблоко им положили в руки.
Лишь немного времени минуло,
Поднялся высоким дубом Омер,
Тоненькою сосенкой — Мейрима.
Сосенка обвила дуб высокий,
Как бессмертник шелковая нитка.