О значении географических условий, например рельефа для военной истории, говорилось давно. Еще в XVIII в. один из первых русских историков Иван Никитич Болтин сделал замечание: «У историка, не имеющего в руках географии, встречается претыкание» [33, с.20]. Однако ныне история ставит куда более глубокие задачи, и география отошла от простого описания диковинок нашей планеты и обрела возможности, которые нашим предкам были недоступны.

В наше время вопрос стоит иначе, чем в XVIII – XIX вв.: не только «Как влияет географическая среда на людей?», но и «В какой степени сами люди являются составной частью той оболочки Земли, которая сейчас именуется биосферой?» .

Диалектический материализм различает несколько взаимосвязанных форм движения материи, как то: физическую, химическую, биологическую и общественную . История человечества, как чуткий прибор, фиксирует эти формы движения и позволяет разобраться в характере их взаимодействия.

Смена общественно-экономических формаций идет то более, то менее быстро, но последовательно. Однако она не охватывает тех воздействий на человечество, которые связаны с проявлениями физико-химических и биологических процессов. Человечество с момента своего становления было тесно связано с окружающей природой, черпая из нее средства существования. Приспособляясь к различным ландшафтам: тропическому лесу, сухой степи, тундре и т.д., люди вырабатывали систему навыков и обычаев, что повлекло разделение человечества как вида на разнообразные коллективы, которые называются этносами. Этническое размежевание человечества продолжается и поныне, очевидно являясь формой существования вида Homo sapiens. Оно называется этногенезом и является феноменом, пограничным между общественной и прочими природными формами движения материи.

В самом деле люди (и каждый человек в отдельности) являются не только членами общества, но и твердыми телами, т.е. подвержены закону тяготения; организмами, со всеми биологическими функциями; млекопитающими хищниками, входящими в биоценоз населяемого ими ландшафта; наконец, членами этноса (племени, нации, народности и т.п.). Как таковые они подвержены воздействиям то силы земного притяжения, то разных инфекций, то голода или изобилия из-за изменения вмещающего ландшафта и, наконец, процессов этногенеза, которые не всегда совпадают с общественными процессами, а идут своими ритмами.

В аспекте исторической географии этносами называются коллективы людей, противопоставляющих себя всем остальным, например: китайцы и варвары, арабы-мусульмане времен первых халифов и «неверные», и т. д. Зарождаясь в условиях какого-либо ландшафта, этносы распространяются иногда по всей земле, но это связано с их исторической судьбой, определяемой не только ритмами этногенеза, но и в не меньшей степени глобальным общественным развитием человечества. Таким образом, проблема этногенеза лежит на рубеже наук естественных и гуманитарных [подробно см.: 97, 108].

Непосредственно на человеческий организм и на любой человеческий коллектив влияет не просто Земля, а определенный ландшафт. С другой стороны, люди за историческую эпоху видоизменили почти всю поверхность суши, но египтяне, монголы, арауканы и шведы делали это настолько по-разному, что конструктивнее рассматривать влияние этносов на природу, нежели человечества в целом. Поэтому можно рассматривать природу как многообразие ландшафтов, человечество – как мозаику этносов, а их взаимодействие и его результаты – как этногеографию и палеогеографию исторического периода. Для нашей проблемы в очерченном круге вопросов важны две темы, которые мы разберем поочередно: 1) постоянное воздействие ландшафта на этнос и 2) варианты воздействия этноса на ландшафт.

На важность затронутой нами темы указал Н.И. Конрад в книге «Запад и Восток» (М., 1968), отметивший наличие исторических процессов, свойственных любым разновидностям человечества. Если прежде задачей востоковедения было выявление локальных форм внеевропейских культур, то теперь мы вправе ставить вопрос об интерпретации глобальных закономерностей и освоении способов (методики) их исследования. Достичь этой цели можно несколькими способами, в том числе путем применения исторической географии к востоковедным дисциплинам.

Отметим отличие нашего подхода от «географического детерминизма», истолковывающего все явления истории культуры, этнического характера и даже хода политических событий как воздействие географической среды на общество.

Л.С. Берг сформулировал соотношение вида и его географического окружения так: «Географический ландшафт воздействует на организмы принудительно, заставляя все особи варьироваться в определенном направлении, насколько это допускает организация вида. Тундра, лес, степь, пустыня, горы, водная среда, жизнь на островах и т.д. – все это накладывает особый отпечаток на организмы. Те виды, которые не в состоянии приспособиться, должны переселиться в другой географический ландшафт или – вымереть» [19, с.180–181]. Это положение равным образом относится к этносам, которые непосредственно и тесно связаны с природой через свою хозяйственную деятельность. Этнос приспособляется к определенному ландшафту в момент своего сложения, а приспособившись, при переселении и расселении, ищет себе область, соответствующую его привычкам. Так, угры расселились по лесам; тюрки и монголы – по степям; русские, осваивая Сибирь, заселяли лесостепную полосу и берега рек; англичане колонизировали земли с умеренным климатом, а арабы и испанцы – с жарким. Исключения из правила встречаются, но только в пределах законного допуска. Характер культуры складывающейся народности определяется вмещающим ландшафтом через его экономические возможности.

Большинство племен и народностей древности и средневековья приспосабливались к ландшафту, не пытаясь его изменить. Таковы все охотники, рыболовы, скотоводы и собиратели, а также часть земледельческих племен, не применяющих искусственного орошения. Исключение составляют народы, практиковавшие интенсивное земледелие: египтяне, шумеры, древние иранцы и китайцы. Они приспосабливали ландшафт к своим потребностям и подчас нарушали даже течение ветров. Так, развитие земледелия в Китае привело к уничтожению лесов в долине р. Хуанхэ, и к IV в. до н.э. сухие центральноазиатские ветры занесли лёссом мелкие речки и гумусный слой в Шэньси. Леса на среднем течении Хуанхэ задерживали ветры, несшие песок из пустыни Хэси (западнее хребта Алашань). После уничтожения лесов человеком песок стал достигать областей Центрального Китая. Изобретение железной лопаты позволило в III в. до н.э. выкопать оросительные каналы из р. Цзинхэ, но река углубляла свое русло, и каналы высыхали. Борьба за воду кончилась победой ветра – работы по поддержанию оросительной системы прекратились в XVIII в. [200, с.52–55]. Зато кяризы в долине Тарима, построенные древними иранцами, дали жизнь многим оазисам. Созданный ландшафт влияет на этнос, так же как и естественный.

Исключение, впрочем весьма распространенное, составляют этносы, оторванные от своего ландшафта. Они начинают жить не за счет природы, а за счет этносов-аборигенов, образуя в их среде колонии. Возможности к тому дает насилие (впрочем, на относительно недолгое время). Но поскольку наличие подобных этносов связано с их исторической судьбой, то нет необходимости останавливаться на анализе этого явления, не имеющего прямого отношения к ландшафту. Достаточно при практическом изучении вносить соответствующую поправку. Для нашей темы важнее установить, какими гранями смыкаются антропосфера и природная ее среда и как последняя взаимодействует с первой.

За последние десятилетия наука отказалась от представления о неизменности географических условий даже в сравнительно короткий период, освещенный письменными источниками, т.е. около 3 тыс. лет. Действительно, Средиземноморский бассейн имел за это время стабильный климат, но это частный случай, а не общее правило. Зато климатические условия в центре Евразийского континента менялись очень сильно. Достаточно отметить, что уровень Каспийского моря в VI в. стоял на абсолютной отметке – минус 34 м; в начале XIV в. – минус 19 м, а сейчас – около минус 28 м. Мощная трансгрессия XIII в., когда Каспий поднялся на 15 м, весьма резко отозвалась на судьбах Хазарин, а следовательно, и пограничных с нею стран. Большая часть плодородной земли, кормившей хазарский народ, оказалась под водой. Также весьма отличны от современных исторические условия возникновения китайской цивилизации .

Установление В.Н. Абросовым гетерохронности увлажнения лесной и степной зон Евразии позволило сопоставить климатические колебания с историческими судьбами кочевых народов и с колебаниями уровня Каспийского моря. Поскольку Каспий наполняется Волгой (81%), несущей воду из гумидной зоны, повышение его уровня совпадает с усыханием окружающих степей, и наоборот: наполнение Арала и Байкала реками аридной зоны означает усыхание среднерусской равнины. Однако для того, чтобы получить полную картину, необходимо учитывать не две, а три возможности прохождения циклонов, несущих влагу от азорского и исландского максимумов в Евразию: южный путь по аридной зоне, средний – по гумидной и северный – по арктической. Зависимость климатических условий от путей циклонов сведена нами в следующую таблицу.

Применение данных, приведенных в таблице, позволило сделать несколько важных заключений. Способы хозяйства народов, обитавших на северных берегах Каспийского моря, а следовательно и их исторические судьбы, были тесно связаны со степенью увлажненности аридной зоны и тем самым с уровнем Каспия. А раз так, то очевидно, что исследование исторических судеб народов, населявших низовья Волги, позволяет судить о происходивших тут климатических и ландшафтных изменениях. В свою очередь применение шкалы политической истории в данном аспекте дает абсолютную хронологию для периодов повышенного увлажнения и длительных засух [подробно см.: 73, 74]. Равным образом возможно применение предложенной методики при исследовании других районов.

Исторические материалы, как источник для восстановления древних климатических условий, применялись и применяются очень широко. В этом плане развивалась знаменитая полемика между Л.С. Бергом и Г.Е. Грумм-Гржимайло по вопросу об усыхании Центральной Азии в исторический период. Связанную с этим вопросом проблему колебания уровня Каспийского моря в I тысячелетии н.э. также пытались решить путем подбора цитат из сочинений древних авторов [5, 6, 21, 261]. Аналогичные исследования проводились над русскими летописями для того, чтобы сделать заключение об изменении климата Восточной Европы [26, 41].

Но итоги трудоемких исследований не оправдали ожиданий. Иногда сведения источников подтверждались, а иногда проверка другим путем их опровергала [81, 84, 293]. Отсюда вытекает, что совпадение полученных данных с истиной было делом случая. Это говорит о несовершенстве методики. В самом деле, путь простых ссылок на свидетельство древнего или средневекового автора всегда приведет к ложному или, в лучшем случае, неточному выводу. Летописцы упоминали о явлениях природы либо между прочим, либо, исходя из представлений их времени, трактовали грозы, наводнения, засухи как предзнаменования или наказание за грехи. В обоих случаях явления природы описывались выборочно, когда они оказывались в поле зрения автора, а сколько их было опущено, мы даже догадаться не можем. Один автор обращал внимание на природу, а другой (в следующий век) – нет. Может оказаться, что в сухое время дожди упомянуты чаще, чем во влажное. Историческая критика тут помочь не в состоянии, ибо по отношению к пропускам событий, не связанных причинно-следственной зависимостью, она бессильна.

Л.С. Берг, на основании исторических сочинений, сделал вывод, что превращение культурных земель в пустыни является следствием войн . Ныне эта концепция принимается без критики и в качестве примера чаще всего приводится находка П.К. Козлова – мертвый тангутский город Ицзинай, известный под названием Харахото [190, с.56]. Этот момент является настолько показательным, что мы сосредоточим наше внимание на одной проблеме – географическом местоположении этого города и условиях его гибели.

Тангутское царство располагалось в Ордосе и Алашане, в тех местах, где ныне песчаные пустыни. Казалось бы, это государство должно быть бедным и малолюдным, а на самом деле оно содержало армию в 150 тыс. всадников, имело университет, академию, школы, судопроизводство и даже дефицитную торговлю, ибо оно больше ввозило, чем вывозило. Дефицит покрывался отчасти золотым песком из тибетских владений, а главное, продажей живого скота, который составлял богатство Тангутского царства. Город, обнаруженный П.К. Козловым, расположен в низовьях р. Эцзин-гол, в местности, ныне безводной. Две старицы, окружающие его с востока и запада, показывают, что река сместила русло к западу и ныне впадает двумя рукавами в озера: соленое Гашун-нор и пресное Сого-нор. П.К. Козлов описывает долину Сого-нора как прелестный оазис среди окружающей его пустыни, но вместе с тем отмечает, что большое население прокормиться тут не в состоянии.

Разрушение города часто приписывается монголам. Действительно, в 1226 г. Чингисхан взял тангутскую столицу, и монголы жестоко расправились с населением. Но город продолжал жить еще в XIV в., о чем свидетельствуют даты многочисленных документов, найденных здесь. Его гибель связывают с изменением течения реки, которая, по народным преданиям торгоутов, была отведена осаждающими посредством плотины из мешков с землей. Плотина эта сохранилась до сих пор в виде вала. Так оно, видимо, и было, но монголы тут ни при чем. В описаниях взятия города Урахая (монг.) или Хэшуйчэна (кит.) нет таких сведений. Да это было просто невозможно, так как у монгольской конницы не было на вооружении необходимого шанцевого инструмента. На самом деле тангутский город погиб в 1372 г. Он был взят китайскими войсками Минской династии и разорен как опорная точка монголов, угрожавших Китаю с запада [86, с.244].

Но почему же тогда он не воскрес? Изменение течения реки не причина, так как город мог бы перекочевать на другой проток Эцзин-гола. Со свойственной ему наблюдательностью П. К. Козлов отмечает, что количество воды в р. Эцзин-гол сокращается, озеро Сого-нор мелеет и зарастает камышом. Некоторую роль здесь играет перемещение русла реки на запад, но это одно не может объяснить, почему страна в XIII в. кормила огромное население, а к концу XIX в. превратилась в песчаную пустыню.

Самым важным моментом представляется не частный вопрос о смещении течения р. Эцзин-гол к западу, а постановка вопроса об использовании археологических находок для восстановления физико-географических условий прошлых эпох. Ибо это путь для выяснения тех закономерностей природы, которые иным образом не могут быть установлены.

Итак, вина за запустение культурных земель Азии лежит не на перемещении реки в другое русло и не на монголах, а на вековом изменении климата, явлении, описанном нами в специальной работе [84, 85]. Это не значит, конечно, что монголам была свойственна гуманность, но в XIII в. они не выделялись из общего уровня. Чжурчжэни, хорезмийцы, кыпчаки-половцы и крестоносцы по свирепости не уступали монголам. Но почему же именно монголам приписывалось опустошение Азии, в то время как другие события гораздо большего масштаба, например разгром уйгуров кыргызами в 841–846 гг. или поголовное истребление калмыков маньчжурским императором Цяньлуном в 1756–1758 гг., остались вне поля зрения историков?

Ответ на этот вопрос нужно искать не в истории народов, а в особенностях развития историографии. Талантливые книги по истории пишутся не часто, не по всякому поводу, и, кроме того, они не все дошли до нас. Эпоха XIV – XV вв. была на Ближнем Востоке расцветом литературы, а в России – летописания. Борьба с монгольским игом и в Персии, и в России являлась самой актуальной проблемой. Поэтому ей посвящено множество сочинений, которые уцелели до нашего времени. Среди них были и талантливые, и яркие труды. Они вызывали подражания и повторения, что увеличивало общее количество работ по данному вопросу. Истребление же ойратов не нашло себе историка, или он погиб в резне. Таким образом, оказалось, что события освещены неравномерно и значение их искажено, поскольку они представлены как бы в разных масштабах. Следует отметить, что наибольшему усыханию подверглись не разрушенные войной страны, а Уйгурия, где войны вообще не было, и Джунгария, где уничтожать травянистые степи никто не собирался. Итак, не только история без географии «встречает» постоянные «претыкания», но и физическая география без истории выглядит крайне однобоко. Но значит ли это, что пользоваться историческими данными для того раздела палеогеографии, который именуется исторической географией, нельзя? Ни в коем случае!

Прежде всего за основу следует брать не публикации источников, а канву событий, отслоенных и очищенных от первичного изложения. Только тогда ясна соразмерность фактов, когда они сведены в причинно-следственный ряд в одном масштабе. При этом также исключается тенденциозность источника или его малая осведомленность. То, что для историка – завершение его работы, для географа – отправная точка. Затем нужно исключить те события, причины которых известны и относятся к сфере либо спонтанного развития общества (социально-экономические формации), либо к логике самих событий (личные поступки исторических личностей). Связывать эти явления с географией бесплодно.

Остается сфера этногенеза и миграций. Тут наиболее четко проявляется взаимодействие человеческого общества с природой. Особенно оно очевидно на ранних этапах развития, когда главную роль играет натуральное и простое товарное хозяйство. Род занятий подсказывается ландшафтом, его экономическими возможностями. Так постепенно определяется образ жизни этнической целостности. Когда данный этнос исчезает, вследствие трансформации, миграции или истребления соседями, то его следом остается археологическая культура, свидетельствующая о характере хозяйства древнего народа, а следовательно, и о природных условиях эпохи.

Во-первых, очевидно, что точные абсолютные датировки могут быть внесены в географию только путем привлечения исторических сведений и археологических находок. Никакими другими способами этого достичь невозможно.

Во-вторых, раскрытие исторических и физико-географических законов, производимое не раздельно, а в их взаимосвязи, позволяет установить степень влияния на эти события географической среды. Применяя метод сочетания исторических исследований с пространственным анализом природных условий в масштабах целого материка, мы в состоянии рассмотреть развитие народов Евразии без отрыва от их естественной природной обстановки. Тем самым мы оказываемся в состоянии расчленить исторические события политического характера и события, обусловленные преимущественно изменениями физико-географических условий.

Применение предложенного метода на еще более широком историческом материале показывает роль географической среды для человечества в целом, а не только для отдельных территорий. Вид Homo sapiens, распространившись по всей суше и значительной части морской поверхности планеты, внес в ее конфигурацию столь значительные изменения, что их можно приравнять, как заметил В.И. Вернадский, к геологическим переворотам малого масштаба. Но из этого вытекает, что нами выделяется особая категория закономерностей – историко-географическая, требующая для рассмотрения и изучения особой методики, совмещающей исторические и географические приемы исследования. Это само по себе не ново. Например, применение анализа по С14для датировок археологических памятников, электроразведка (дело слишком трудоемкое для практического применения), приемы кибернетики при изучении «каменных баб» (которое подтвердило результаты, полученные при визуальном подсчете), и т.п.

Однако самое важное – возможность синтеза – упускалось из виду.

Естественники применяют «эмпирическое обобщение», согласно В.И. Вернадскому, имеющее достоверность, равную наблюденному факту [44, с.19]. Привлекая природу как источник, мы обязаны использовать и принятую в естествознании методику изучения , а это дает нам великолепные перспективы, которые позволяют приподнять покрывало Изиды.

Наиболее целесообразным путем нам представляется дедукция, основанная на кодификации элементарных сведений и расположении их, согласно поставленной задаче, в условном масштабе, на пространственно-временной основе. Это нуждается в пояснении.

1. Элементарными сведениями можно назвать первичные единицы информации, прежде всего те, которые наполняют собой учебники истории и географии.

2. Расположение элементарных сведений (т.е. композиция работы). Нужно произвести отбор, а пустые места заполнить, как принято в географии, интерполяциями, под которыми понимаются не вставки в текст, а построение изолиний (так строятся изотермы и т.п.). Правда, в географии дело проще – соединяются линиями точки с одинаковыми показателями. В истории таких точек нет, зато есть каузальная связь событий, разрывы в которой можно восполнить таким способом, с известным допуском.

3. Условный масштаб или заданная степень приближения – трудность, в естественных науках преодоленная.

Наметим условно пять степеней приближения.

Первое приближение —антропосфера как целое, развивающееся спонтанно, по спирали, нижний конец которой теряется среди гоминид, освоивших огонь и технику каменных орудий, а верхний – уходит в будущее. На протяжении видимой части спирали просматриваются три явления: демографический взрыв, технический прогресс и смена социально-экономических формаций. Эти три линии закономерности связаны между собой сложной обратной связью, а не простым взаимодействием. К примеру, максимальный прирост населения происходит, как правило, в странах с низким уровнем жизни, т.е. является особенностью биологического приспособления к среде. Технический прогресс в саморазвитии становится фактором ландшафтообразования. При этом исчезают целые виды животных и растений, изменяется рельеф и даже состав атмосферы . В этом приближении история смыкается с такими науками, как биология, биогеография, антропология, четвертичная геология. События политической истории и этногенеза слишком мелки и требуют для рассмотрения другого масштаба.

Второе приближение —этносфера. Мы рассматриваем один виток спирали длиной около 5 тыс. лет. На месте монотонной антропосферы – мозаика этносов, группирующихся кучно в суперэтнические скопления, которые принято называть «культуры». Линия развития оказывается прерывистой, как бы веревкой, сплетенной из разноцветных ниток. Концы пучков заходят друг за друга, а некоторые ниточки тянутся чуть ли не на всю длину отрезка. Это исторические культурно-этнические традиции, сменяющие друг друга, то и дело сосуществуя на поверхности планеты Земля. Заря Эллады совпадала с закатом Египта, ее расцвет – с мощным взрывом этногенеза на плоскогорьях Ирана, ее старость – с эллинизацией всего Средиземноморья, ее конец – с подъемом двух новых культур, условно именуемых нами византийская и среднеперсидская. При агонии золотой Византии возносились знамена французских рыцарей и реяли бунчуки монгольских нойонов. При распаде древнего Китая сложились сразу два могучих народа – табгачи (кит. тоба) и тюрки. Даже физически погибнув, они оставили свое имя многим народам, очарованным мужеством и неукротимостью своих побежденных врагов. Здесь история смыкается с палеоэтнографией и этногенезом, этнопсихологией и физической географией, т.е. с совсем иным комплексом наук, нежели в первом приближении. Но в этом дискретном развитии мы видим лишь смены культур, а ритмы развития народов неразличимы.

Третье приближение —история одного народа (этноса), для которого судьба его культуры – только фон. Тогда на переднем плане возникает картина социальной борьбы: в Элладе – аристократов с демократами; в Риме – нобилитета со всадничеством; в Монголии XIII в. – богатых родовичей с «людьми длинной воли» и т.д.

В этом приближении историку необходима уже не физическая, а экономическая география. Приведу один пример: во времена Цинцината Италия была разбита на парцеллы и тщательно обработана. Во времена Вергилия там были только пастбища да плантации пармских фиалок. Что случилось? А вот что: произошел микрокатаклизм в распределении ландшафтов. Возник город с полуторамиллионным населением, т.е. антропогенный ландшафт со стойким биоценозом. Жителей, владык мира, надо было кормить. Хлеб, вино, оливки и т.п. можно было привезти из провинций, но мясо без холодильников протухало, и надо было иметь его под рукой. Римские женщины любили цветы, тоже продукт скоропортящийся. Что ж, стали разводить фиалки, которые находили сбыт.

И второй пример, из числа общеизвестных, связанный на этот раз с медицинской географией – разновидностью биогеографии. В XIV в. по всей Европе прокатилась «черная смерть» – чума. Там, где население жило скученно, естественно, смертность была больше; там, где население было немногочисленно, даже при равном проценте потери, ослабление страны было ощутимее. Так, поволжские города – Сарай, Хаджи-Тархан и другие – пострадали от чумы сильнее, чем кочевья степняков. В результате ослабела власть золотоордынских Чингисидов, а увеличился удельный вес ногайских орд и наступила «Великая замятия». За власть боролись западные кочевники под руководством Мамая с восточными, предводительствуемыми Тохтамышем, а поволжские татары не имели сил для того, чтобы выдвинуть своего претендента. Константинополь пострадал настолько сильно, что территория Византийской империи оспаривалась турками у сербов и итальянцев, а не у греков. Чума не была, конечно, причиной гибели империи, но способствовала ей. Короче говоря, явление природы – инфекция – более или менее значительно отразилось на перипетиях политической истории затронутых ею стран, но не на характере социальных отношений. Феодальные порядки в Восточной Европе исчезли только с торжеством капитализма.

Четвертое приближение —уже не вся история культуры как целое, но лишь только отдельная эпоха. Социальные противоречия станут расплывчаты, а отчетливы и выпуклы характеры и судьбы отдельных людей. Тогда историк Арабского халифата будет говорить о необузданности Абу Бекра, железной воле Омара, легкомыслии Иездегерда, предусмотрительности Моавии, влюбчивости Али и расчетливости Амра. История будет казаться поприщем для соперничества великих людей. Фоном станет эпоха, которую рассматривали в предыдущем приближении как основную и конечную цель изучения. Здесь применимо географическое народоведение, ибо каждый человек принадлежит к своему этносу и руководствуется свойственными ему обычаями, что особенно ощутимо в зонах этнических контактов. Но это еще не предел.

Пятое приближение —в поле зрения оказывается один человек. Если этот человек – Пушкин, возникает пушкиноведение. Но здесь история смыкается с биографическим жанром и перестает быть сама собой. В качестве вспомогательных наук применимы психология и генетика, но не география. Шкала исчерпана. Однако использование предлагаемой методики связано с некоторыми трудностями, отсутствующими при обычном историко-филологическом подходе. Прямое цитирование источника, пусть аутентичного, следует признать не заслуживающим полного доверия. Критическая обработка текста тоже дает лишь полуфабрикат. Только сводка достаточно большого числа фактов позволяет начать поиски логики событий, т.е. их внутренней связи. И наконец, обнаружение связей дает возможность проникнуть в глубину закономерностей. Эта многоступенчатость познания, несомненно, затрудняет ход исследования. Этим сложным путем мы можем ответить на вопросы: как и почему появляются и исчезают народы?

Чем, кроме внешних признаков вроде языка и традиций, они различаются между собой? Где в человеке проходит граница между общественной и биологической формами движения материи? И каковы истинные взаимосвязи человеческих коллективов с природой? Но ответы на эти вопросы выходят за рамки данной статьи, представляющей лишь описание методики подхода к проблемам науки этнологии [подробно см.: 88, 90].

Теперь можно подвести итог. История человечества проходит на фоне постоянно меняющейся географической среды. Спонтанное общественное развитие через историю и этногенез непрерывно взаимодействует с природным окружением. Географические науки предоставляют историку информацию о состоянии природной среды и направлении ее изменений. Эта информация, с одной стороны, дополняет наши знания об исторических процессах, а с другой – корректирует данные источников письменных в плане их достоверности и полноты. Как всякая другая группа источников, географическая информация освещает не всю проблему, но она действительна для всех эпох и территорий, населенных людьми. Для исторического синтеза необходимо сочетание всех имеющихся источников, как-то: письменных, нарративных, актовых, эпиграфических, а также археологических и этнографических. Степень их использования зависит от предложенной нами шкалы приближений. Последняя позволяет уподобить способ исследования судеб народов приемам, принятым в естественных науках о Земле, не имеющих пока возможности выразить наблюдаемые явления в числовых значениях (что, впрочем, не всегда нужно).

 

В научном наследии академика Л.С. Берга, помимо многочисленных, хорошо известных исследований, стяжавших ему заслуженную славу, есть отдельные мысли, которые не нашли воплощения в специальных трудах и в свое время не были оценены по достоинству. Уже в начале века Л.С. Берг ставил проблемы, для разрешения которых требуется огромный фактический материал. Одной из таких проблем и посвящена эта небольшая статья.

Еще в 1922 г. Л.С. Берг выдвинул следующее положение: «Географический ландшафт воздействует на организмы принудительно, заставляя все особи варьировать в определенном направлении, насколько это допускает организация вида. Тундра, лес, степь, пустыня, горы, водная среда, жизнь на островах и т.д. – все это накладывает особый отпечаток на организмы. Те виды, которые не в состоянии приспособиться, должны переселиться в другой географический ландшафт или вымереть» [19, с.180, 181]. Под ландшафтом понимается «участок земной поверхности, качественно отличный от других участков, окаймленный естественными границами и представляющий собой целостную и взаимно обусловленную закономерную совокупность предметов и явлений, которая типически выражена на значительном пространстве и неразрывно связана во всех отношениях с ландшафтной оболочкой» [157, с.455].

Л.С. Берг выдвинул этот тезис, имея в виду теорию эволюции всех форм органического мира. Но в таком широком применении любой тезис не только может, но и неизбежно должен встретить массу возражений. Прежде всего невозможно исключить все другие факторы, влияющие на эволюцию, например селекционизм или климатические колебания общепланетарного масштаба и т.п.

Возможны и недоразумения, к числу которых следует отнести сопоставление хорономического (от греческого «хорос» – место) принципа Л.С. Берга со спекулятивной концепцией географического детерминизма Бодена и Монтескье. Сходство здесь чисто внешнее, а разница глубокая и принципиальная, но это вскрывается лишь при детальном, добросовестном разборе обоих тезисов, а таковое можно проделать только на конкретном материале.

Отсюда явствует, что для проверки правильности тезиса нужно выбрать подходящий материал, т.е. вид, модификации которого были бы точно локализованы и датированы, и ландшафт, достаточно изученный как в пространстве, так и во времени.

Нашим требованиям отвечает, как ни странно, вид Homo sapiens, формой существования которого являются устойчивые коллективы, называемые этносами или народностями, под которыми мы понимаем «коллективы особей, противопоставляющие себя всем прочим коллективам» [78, с.13]. С одной стороны, этносы граничат со специфической формой движения – развитием человечества по спирали, а с другой, через добывание пищи, – с биоценозом того ландшафта, в котором данный этнос образовался, ибо «люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище и одеваться» [Энгельс], а все это они получают от географической среды, именуемой природой. Судьбы вида Homo sapiens известны на протяжении двух тысячелетий лучше, чем судьбы любого другого вида. Поэтому для решения поставленной Л.С. Бергом проблемы мы привлекаем новый материал – историю.

Не безразличен и выбор территории. История народов доколумбовой Америки, Австралии, Африки южнее Сахары и даже Океании известна столь отрывочно, что надежным пособием для проверки любой закономерности быть не может. Более полно изучена история народов Западной Европы и Юго-Восточной Азии. Многообразие факторов, влияющих на исторический процесс, затрудняет подыскание однозначных решений для частных задач и вспомогательных исследований исторического процесса в целом с учетом географического фактора. Ландшафт прибрежных территорий лишен резких переходов, и, следовательно, все природные закономерности, наличие которых бесспорно, сглажены, поэтому здесь их гораздо труднее выявить. Наиболее подходящей областью исследования является внутренняя часть Евразийского континента, четырехугольник степей, тянущийся от уссурийских джунглей до Динарских гор, очерченный с севера зоной тайги или влажных лесов, а с юга пустыней, в которую вкраплена цепочка оазисов. История обитающих здесь народов известна с V в. до н.э.; соотношение их хозяйства, быта и организации с колебаниями степени увлажнения аридной зоны изучено специально.

Очень важно, что большую часть известного нам периода евразийские степняки жили натуральным хозяйством, т.е. были крайне тесно связаны с биоценозами населяемых ими регионов. Поэтому природные закономерности в их исторических судьбах проявлялись здесь более резко и могут быть учтены.

Утверждая это, мы ни в коей мере не забываем о роли производительных сил и связанных с ними производственных отношений. Но в ранние эпохи, когда господствовало натуральное, или простое товарное, хозяйство, производительные силы общества были связаны с эксплуатацией природных богатств при довольно стабильной технике на протяжении многих веков. В этих условиях воздействие человека на природу было весьма ограниченным, главным было приспособление к ней, и, надо сказать, древние народы достигли максимальной степени адаптации к вмещающим их ландшафтам. Прирост населения в рассматриваемый период регулировался в значительной степени межплеменными войнами и детской смертностью.

Разумеется, изолированное существование таких человеческих коллективов не означало их отключения от всемирно-исторического процесса социального развития, но механизм этого явления сложен, и мы вернемся к нему специально в конце статьи.

Наша задача – проанализировать соотношение социальных и природных факторов, неотделимых друг от друга. В принятом нами аспекте целесообразно рассмотреть это население с точки зрения естественной науки – исторической географии – как антропофауну, что отнюдь не противоречит наличию других аспектов, при которых исследователь ставит перед собой иные задачи. Предлагаемая работа является всего лишь осуществлением задач, намеченных IV съездом Географического общества СССР в мае 1964 г. в Москве .

Для решения поставленной нами проблемы крайне важен выбор методики, так как гуманитары и естественники подходят к решению одной и той же задачи совершенно различно. Для историка-источниковеда важно прежде всего установить аутентичность источника, а затем проверить его данные путем внутренней и компаративной критики. Такая методика для географа непригодна, так как авторы древних и средневековых источников никогда не интересовались проблемой, занимающей нас, и ничего по этому поводу не писали. Из их сочинений мы можем извлечь только некоторое количество фактов в хронологической последовательности и при тщательном анализе обнаружить некоторые причинные связи между событиями. Это все!

Однако ученые-естественники никогда не получают больше, а тем не менее умеют создавать «эмпирические обобщения», по степени достоверности не отличающиеся «от научно установленного факта» [44, с.18, 19]. Только этим путем развиваются, и надо сказать блестяще, естественные науки в XX в.

Поэтому нам нет причины отказываться от применения этой методики к большому, уже собранному материалу, остро нуждающемуся в научном синтезе. В самом деле, полная хронологическая таблица и серия подробных исторических карт дают исследователю материал, принципиально не отличающийся от геологической или зоологической коллекции или от тщательного географического описания местности. И там и тут собранные экспонаты молчат, но, будучи сведенными в систему, позволяют установить последовательность либо отложения слоев земной коры, либо соотношения ландшафтных зон, а также (и мы на этом настаиваем) характер взаимодействия между человеком и природой. Однако при таком подходе мы в отношении исторического материала являемся естественниками и, чтобы не вносить терминологической путаницы, будем называть новую научную дисциплину не историей, а либо «этнологией», если при помощи знания явлений природы мы изучаем историю народов, либо «исторической географией», если при помощи истории мы изучаем явления природы. При такой постановке вопроса только эта научная дисциплина может нам помочь.

Теперь перейдем к разбору фактического материала, т.е. к классификации общественных систем насельников Евразии как формы существования бытовавших там этносов. Отметим, что общественные системы народов были тесно связаны с уровнем развития их производительных сил и способом производства, т.е. с системой хозяйства населяемых этими народами стран. Но при этом возникает первое затруднение – с IX в. до н.э. до XVIII в. н.э. в евразийских степях бытовал один способ производства: кочевое скотоводство. Если применить к ним одну общую мерку, то мы должны полагать, что все кочевые общества были устроены единообразно и были чужды всякому прогрессу настолько, что их можно характеризовать суммарно, а детали отнести за счет племенных различий. Такое мнение действительно считалось в XIX и начале XX в. аксиомой, однако фактический материал, имеющийся в нашем распоряжении, позволяет его отвергнуть (94]. Несмотря на устойчивое соотношение между площадью пастбищ, поголовьем скота и численностью населения, в евразийских степях не было и тени единообразия общественно-политических систем, а за 3000 лет своего существования кочевая культура прошла творческую эволюцию, не менее яркую и красочную, чем страны Средиземноморья или Дальнего Востока. Однако местные условия придали истории кочевников несколько иную окраску, и наша задача состоит в том, чтобы уловить не столько элементы сходства между кочевыми и земледельческими общественными системами, сколько различия, и указать на их возможные причины.

Территориальное распределение древних народов было отнюдь не беспорядочным, однако естественные границы их местообитаний определялись не рельефом (например, горными хребтами) и многоводными реками (см. рисунок).

Ландшафт и этнос Евразии за исторический период. Схема этно-культурных ареалов.

Миграции народов: 1 – из Джунгарского ареала; 2 – из Арало-Каспийского ареала; 3 – из лесостепного ареала; 4 – оазисы.

Синхронистическая таблица этно-ландшафтных соответствий

Так хунны жили в современной Монголии, как Внутренней, так и Внешней , но до 93 г. н.э. не занимали западной Джунгарии, несмотря на то что последняя увлажняется гораздо обильнее (до нее доходят атлантические циклоны ) и более благоприятна для обитания (таблица). В хуннское время в западной Джунгарии жили малочисленные племена, политически зависящие от хуннского шаньюя, однако хунны на их земли почему-то не посягали [30, т. I, с.205–207].

Та же ситуация сложилась в III – VI вв., когда воинственные жужани господствовали на бывшей хуннской территории, а склоны Алтая, Тарбагатая, Саура и Семиречья заселяли потомки оттесненных на запад хуннов – чуйские племена (чуюе, чуми, чумугунь, чубань) и разрозненные племена теле – предки уйгуров [30, т. I, с.216, 217; т. II, с.259]. Жужани, как раньше хунны, претендовали только на политическую гегемонию, но не на пастбища джунгарских степняков.

Может показаться, что положение радикально изменилось во второй половине VI в., когда тюркюты, обитавшие до тех пор на склонах Хангая, захватили и восточную, и западную половины Великой степи, объединив их в одну державу. Однако уже второе поколение – дети завоевателей – раскололо Великий каганат на Восточный и Западный, причем граница между ними проходила по той же незримой грани – сыпучим пескам восточной Джунгарии [94, с.103–120]. И, что самое интересное, когда в 747 г. создался уйгурский каганат, граница прошла там же [56, с.331]. Видимо, не случайно в XII в. здесь же проходила граница между найманами и кераитами, в XIII в. – между монгольскими повстанцами: ханами Аригбугой и Хайду, опиравшимися на местные племена, и великим ханом Хубилаем, использовавшим ресурсы покоренного Китая, а в XV – XVIII вв. – между Калмыкии и монголами.

Что же общего было между державами, существовавшими на территории восточных степей, и какая преемственность с этой точки зрения имела место в государствах, располагавшихся на степных территориях, примыкавших к Алтаю и Тарбагатаю? При этом будем рассматривать непосредственно общественно-политический строй как чуткий индикатор состояния этноса.

Для всех народов восточной половины степи было характерно наличие сильной централизованной власти. Только этим схожи между собой родовая империя Хунну [66, с.71–81], орда Жужань , Вечный эль орхонских тюрок [94, с.101, 102] и уйгурская теократия с манихейской церковью, стоявшей выше хана . На западе мы наблюдаем цепь конфедераций – племенных союзов, последним из которых был дурбен-ойратский союз – классический пример децентрализации.

Теперь попробуем найти объяснение этому явлению, и не на земной поверхности, а несколько выше – в атмосфере. Над территорией Северной Монголии в зимнее время находится центр антициклона и зимние осадки почти отсутствуют. Летом пустыни Центральной Азии раскаляются за счет инсоляции, фронт полярного воздуха отступает на север Монголии. В размытую таким образом барическую депрессию вторгается влажный воздух, и в эти месяцы здесь выпадает до 90% осадков в виде летних дождей , В регионе Алтая и Тарбагатая наоборот: атлантические циклоны несут много влаги, выпадающей зимой в виде снега, зато лето обычно сухое настолько, что трава в степи выгорает.

Граница между обоими регионами проходит именно в восточной Джунгарии, через которую в меридиональном направлении тянется экстрааридная полоса, по климатическим условиям сходная с пустыней Такла-Макан (осадков меньше 100 мм в год ). Эта полоса не является стратегическим барьером. Она неширока, и сыпучие пески можно легко обойти с юга и севера – по склонам Тянь-Шаня и Монгольского Алтая, где с гор стекает ключевая вода. Однако способ пастьбы скота по сторонам от этой полосы был неодинаков. На востоке скот все время пасся в степях, и пастухи постоянно встречались друг с другом, что создало привычку общения и возможности координации в масштабах всей страны. В предгорьях Тянь-Шаня и Тарбагатая кочевники летом выгоняли скот на джейляу – горные пастбища. Подъем в горы проходил по узким долинам, каждая из них принадлежала отдельному роду, равно как и альпийские луга, на которых скот пасся летом. Так создавались навыки изолированного ведения хозяйства, что и отразилось на характере политических образований: вместо ханств здесь возникали племенные союзы .

Однако, несмотря на различия монгольского и алтае-тяньшаньского регионов, у них есть нечто общее, крайне важное для хозяйственной жизни и политического бытия, – сочетание горного и степного ландшафтов. Горные хребты, покрытые лесом, крайне важны для кочевого хозяйства [30, т. I, с.94; 66, с.95]. Древесина необходима для изготовления повозок, юрт, стрел; в горных лесах водятся орлы, маховые перья которых шли на оперение стрел. В периоды большого снегопада, когда кизяк бывает припорошен снегом, валежник дает необходимое топливо, во время вьюг лес становится прекрасным укрытием. Не менее важны были и горные хребты как стратегические пункты, так как без проводников враг не мог пробраться в ущелья, где обычно прятались женщины и дети [94, с.231]. Короче говоря, без горного леса кочевники не имели средств для создания сильных держав с каким бы то ни было политическим строем.

И с этой точки зрения мы должны выделить в особый регион Арало-Каспийскую низменность, где рельеф ровный, а увлажнение пониженное (меньше 100 мм в год). Население кочует здесь не по сезонам, как в двух первых вариантах, а круглый год, по определенному кругу – от колодца к колодцу . Снеговой покров здесь настолько тонок, что позволяет держать скот исключительно на подножном корму, а весной, когда вся пустыня одевается нежно-зеленой травой (вследствие таяния снега, скопившегося за зиму), эти пастбища являются особенно ценными для каракулевых овец. Аналогичные условия наблюдаются и в Восточной Монголии, но близость описанного центральномонгольского комплекса исключила возможность создания здесь особого культурного региона.

Но несмотря на это положительное качество природных условий, прирост скота и населения в Арало-Каспийской низменности был ограничен, а плотность населения ничтожна. Это обстоятельство обусловило возникновение особых общественно-политических структур в этом регионе.

В VI в. до н.э. в Арало-Каспийской области жили массагеты, по-видимому, одна из ветвей саков (мае + сака + та = большая сакская орда (ставка)) . По поводу их образа жизни и ныне уместно повторить слова Страбона: «В результате своих исследований историки не сообщили об этом племени ничего точного и правдоподобного» [242, книга XI, глава VI, с.480]. Поэтому мы и обратимся к народам, обитавшим на этой территории в более позднее время и лучше известным ученым. Во II в. до н.э. на берегах Каспийского моря жили сарматы, а во II в. н.э. это была восточная окраина союза племен, возглавленных аланами, которых около 158 г. хунны оттеснили на запад, за Волгу . Хунны не остались в приаральской равнине, они предпочли Волго-Уральское междуречье и, объединившись там с уграми, образовали новый народ, который, по удачному предложению К.А. Иностранцева, принято называть гуннами .

Дальнейшая история гуннов освещена относительно неплохо, но о восточной окраине их владений нет никаких сведений. Известно лишь, что в IV в. здесь или немного южнее, в низовьях Сырдарьи, обитали хиониты , которые в 356–357 гг. воевали с Ираном, а в 359 г. в составе иранской армии штурмовали Амиду [3, с.233, 248]. Об их внутреннем устройстве и образе жизни нет никаких сведений.

В середине VI в. тюркюты вторглись в Поволжье и, следовательно, оккупировали приаральские степи . В истории Великого каганата о судьбе этих территорий нет ни слова, и только из сообщения, относящегося к X в., известно, что здесь обитали два народа: гузы и печенеги [11, с.350]. Не странно ли, что о приаральских степях нам ничего не известно, в то время как история Монголии; Джунгарии и Семиречья описана весьма подробно?! Это не может быть случайностью.

Виной тому особенности древней историографии. Внимание летописцев привлекали преимущественно грандиозные, из ряда вон выходящие события. Обыденное их не интересовало. Поэтому те местности, где не возникали агрессивные державы, где не организовывались походы и где не сооружались огромные дворцы или храмы, выпадали из их поля зрения. То, что кочевники ежегодно повторяли свои маршруты от колодца к колодцу и отгоняли волков от стад и табунов, историки древнего мира считали настолько очевидным, что не находили нужным это фиксировать. Только Гардизи [13, с.120] и Константин Багрянородный [170, с.17] оставили описание быта гузов и печенегов, в точности отвечающее нашей реконструкции [11, с.352, 416–418]. Поэтому не будет ошибкой экстраполировать данные историков X в. в древность, тем более что ландшафт приаральских степей за историческое время менялся только за счет соотношения пустынь и полупустынь. Соответственно этому в засушливые эпохи уменьшалась численность населения, характер же хозяйственной деятельности оставался неизменным.

В этом регионе основой общественной жизни был материнский род – огуз [169; 94, с.61–63], управлявшийся старейшинами. Группа родов управлялась советом старейшин, причем председательство переходило от одного родового старейшины к другому по очереди. Только в далеких походах власть принадлежала военному вождю, при избрании которого учитывались не только старшинство, но и способности. Все особенности общественного устройства этого района, как мы видим, были обусловлены повседневной хозяйственной деятельностью, единственно возможной в этих природных условиях.

Из этих степей ведут свое начало многие народы-завоеватели. Основание парфянской династии Аршакидов приписывается сакам; сельджуки, захватившие в XI в. всю Переднюю Азию, были туркменами – выходцами из Приаралья; в XVI в. Шейбани-хан привел сюда же кочевых узбеков и захватил Самарканд и Бухару. Это как будто бы противоречит нашей точке зрения.

Однако на самом деле противоречия нет. Саки и сельджуки некоторое время (около полустолетия) жили на склонах Копет-Дага и в северном Хорасане, где они привыкали к совершенно иным природным условиям, после чего превращались в завоевателей. Узбеки, прежде чем одержать окончательную победу над последним Тимуридом (Бабуром), всю вторую половину XV в. локализовались между Отраром и Ташкентом и опирались на некоторые слои оседлого населения оазисов, недовольные Тимуридами. Приведенные возражения только подтверждают хорономический принцип Л.С. Берга – способность вида к адаптации и конвергентность формообразования этнических сообществ.

Хуже всего освещена в литературе история угро-самодийских племен, живших в лесостепной полосе Восточной Европы и Западной Сибири и занимавшихся наряду со скотоводством лесной охотой. Это были храбрые, воинственные люди, имевшие свои весьма устойчивые этнографические особенности, сохранившиеся в виде отдельных обычаев до нашего времени . К сожалению, сведения о них очень скудны. Ясно только одно: угры и самодийцы в III – IX вв. были грозной силой [11, с.339]. Они проникли даже в Арктику, частью подчинив, частью истребив местные племена [256, с.186]. Каждый из так называемых угро-финских народов имеет финскую и угорскую ветви: эсты и ливы, горные и луговые марийцы, мордва эрзя и мордва мокша. Наиболее северная ветвь угров проникла в Скандинавию до широты Стокгольма, и предки шведов и норвежцев с трудом оттеснили пришельцев на крайний север полуострова. Венгры, жившие в Приуралье, были организованы в боевые единицы под командованием талантливых полководцев [11, с.343, 348]. Все это косвенно указывает на то, что угры отнюдь не были примитивным народом, хотя описать их общественный строй невозможно без привлечения этнографических параллелей, чего мы предпочитаем не делать, так как этот скользкий путь часто ведет к фантастическим заключениям.

Однако географическая дедукция позволяет восполнить пробел исторической науки. В лесостепном ландшафте возможно ведение комбинированного натурального хозяйства, в котором сочетаются примитивное земледелие, отгонное скотоводство, охота, рыболовство и бортничество. Многосторонность хозяйства давала уграм большую независимость от климатических воздействий, чем специализированное хозяйство тюрков. Возможно, было и большее накопление продуктов, благодаря чему часть мужчин могла всецело посвятить себя подготовке к войне; в результате было одержано много побед, зафиксированных не в истории, а в этнографии.

Но для нас важно то, что угры направляли свои дружины не в степи и сплошную тайгу, а на грань леса и тундры, а также в Закарпатье и Прибалтику, где преобладали привычные для них ландшафты, тем самым подтверждая хорономический принцип Л.С. Берга, т.е. способность организмов к адаптации, определяющую возникновение конвергентных форм.

Теперь перейдем к рассмотрению оседлых народов, населявших оазисы экстрааридной зоны к югу от Восточного Тянь-Шаня и речные долины Дона, Терека и дельты Волги. Нет нужды менять методику исследования, потому что земледельцы организуют флору той территории, которая их кормит, а кочевники – фауну, но это скорее сходство, чем разница. Человеческий коллектив всегда во многом зависит от вмещающего ландшафта .

Пустыня Такла-Макан для жизни человека непригодна, но речки, стекающие со склонов Тянь-Шаня, Куэнь-Луня и Наньшаня, орошают небольшие ее участки; так, в оазисах Хотана, Яркента, Кашгара, Аксу, Кучи, Карашара, а также в Люкчунской впадине – Турфанском оазисе – образовались группы народностей, сменявшие друг друга. В первые века нашей эры здесь жили европеоидные тохары и арсии. Во II в. н.э. в Хотан проникли саки, а в VI в. – эфталиты. В VIII в. в оазисах и горных долинах Тянь-Шаня стали селиться разные тюркские племена, и около 861 г. северо-восточная часть описанного региона получила название Уйгурии (не следует смешивать ее с ханством кочевых уйгуров на берегах Орхона, 747–847 гг.), а юго-западная досталась карлукам.

В XV – XVI вв. эту местность постепенно захватывали выходцы из Ферганы, и только в середине XVIII в. ее оккупировали маньчжуры, не оставившие заметных следов в культуре страны.

Несмотря на то что менялись расы первого порядка, языки, религиозные системы, письменность и т.д., признак, отмеченный нами как индикатор, был устойчив. В оазисах складывались отдельные небольшие коллективы, независимые друг от друга, потому что их разделяли пустыни. Так как через оазисы долгое время проходил караванный путь, то господство в них принадлежало купеческой аристократии. Когда же караванный путь потерял свое значение, ослабела и экономическая мощь оазисных народностей, и сила сопротивления внешним завоевателям, и самостоятельность отдельных культур. Можно усомниться, вправе ли мы рассматривать караванный путь в качестве географического фактора. Однако следует заметить, что ведь и географические факторы не вечны, а 2000 лет для наших масштабов период вполне весомый. Кроме того, наряду с явлениями природы следует учитывать и ситуацию. В данном случае большую роль играло положение района между Дальним Востоком и средиземноморским Западом.

Еще больший интерес представляет последний регион: дельта и пойма Волги и долина Терека, потому что здесь нам удалось поставить эксперимент. Ландшафт окружающих Волгу пустынь и полупустынь резко отличен от ивовых рощ и тростниковых зарослей поймы и дельты. Согласно нашему тезису, здесь должны были обитать люди, совершенно непохожие на степных кочевников, оседлые, со своеобразным хозяйственным укладом и специфической культурой. В 1959 г. автору этих строк было поручено отыскать на Нижней Волге археологические остатки культуры хазар, которых в то время большинство ученых считало кочевниками . Всех удивляло только то, что за 100 лет в приволжских степях не было найдено ни одного памятника, который можно было бы приписать хазарам [11, с.412].

Исходя из наших географических представлений, мы, вопреки всем установкам, направились сначала в пойму, а потом в дельту Волги и там обнаружили на бэровских буграх хазарские кладбища и следы поселений . В долине Терека мы нашли не только хазарскую керамику, которая отмечала места хазарских поселков, но и цитадель хазарской крепости Семендера, причем локализация хазарских деревень и казачьих станиц почти совпадала . Это указывало на то, что быт хазар и терских казаков был одинаков; он был подсказан особенностями ландшафта азонального или провинциального региона. Таким образом, было сделано археологическое открытие, интересное тем, что оно подтверждает хорономический принцип Л.С. Берга.

В этой связи важно отметить еще то обстоятельство, что общественно-политический строй степняков – половцев, ногайцев и калмыков, – относящихся, по нашей классификации, к третьему (арало-каспийскому) типу, и обитателей дельты Волги и долины Терека – хазар, астраханских татар и казаков – резко различен. Последние (до подчинения Российской империи) сохраняли устойчивые формы военной демократии при относительно слабой центральной власти. Ханская или атаманская власть была нужна им только для военных походов, а попытка усилить ее и превратить Хазарию в централизованное государство, предпринятая иудейской общиной в IX – X вв., привела ее к гибели вследствие отсутствия поддержки народных масс.

Наибольшего расцвета военно-демократическая система достигла на Дону, долину которого следует причислять к Волго-Терскому региону, несмотря на значительные отличия природных условий. Хотя четыре надпойменных террасы Дона плавно переходят в водораздельные степи, но уже на второй террасе проявляется азональность – колки, леса, заросли ивняка и т.п. Со II в. н.э. здесь вели оседлый образ жизни сначала аланы (потом носители салтовской культуры), хазары и, наконец, казаки , создавшие знаменитый «казачий круг» – военно-демократический орган самоуправления. Автору этих строк в 1965 г. удалось найти на среднем Дону следы небольшого поселения, где была обнаружена керамика всех эпох – с X по XVII в., что еще раз подтверждает культурную преемственность населения долины Дона независимо от внедрения в нее инородных этнических элементов [83, с.179].

Разумеется, все описанные закономерности имеют верхнюю хронологическую границу – развитие цивилизации и техники в XIX – XX вв., но это особая тема, выходящая за рамки проведенного нами исследования.

В заключение мы не можем не остановиться на вопросе, который был затронут вначале: не является ли хорономический принцип Л.С. Берга вариацией географического детерминизма Бодэна и Дюбо [266, с.137–142], Монтескье (Montesquieu, 1858), Гердера (Herder, 1784–1791) и их современного продолжателя Хентинггона (Huntington, 1915)? Действительно, элементы внешнего сходства в обеих системах имеются, но есть и огромное различие, которое позволяет ответить на этот вопрос отрицательно.

Все основатели географического детерминизма, «устанавливая зависимость народного характера от географической среды, стремятся этим путем раскрыть закономерность, присущую человеческому обществу... Основным исходным моментом во всем построении является античная идея о влиянии природы на психику человека, тем самым на национальный характер и через это на судьбы народов» [266, С.293].

Предлагаемый подход диаметрально противоположен: устанавливается лишь обусловленность хозяйственной деятельности человека природными условиями географического региона, т.е. способность к адаптации, определяющая возникновение конвергентных форм, с чем ни один материалист не будет спорить. Затем, мы отмечаем, что характер институтов управления связан с особенностями хозяйственной деятельности и способом производства, но отнюдь не распространяем эту закономерность на все проявления деятельности человека и тем более человечества [157, с.406–409]. Например, влиянием усиленного увлажнения или наличием пересеченного рельефа невозможно объяснить ни детали политической борьбы партий, ни смену общественных формаций, так как они являются проявлением спонтанного развития человечества в целом. Ведь в любом устойчивом ландшафте при одном и том же хозяйстве происходят смены формаций, когда меняется окружение изучаемой страны.

Для примера рассмотрим историю Греции. За исключением нескольких крупных городов, где кипела торговля и использовался рабский труд (Афины, Коринф, Мегары), занятием населения было примитивное скотоводство и земледелие. Козы паслись и оливки вызревали 3000 лет тому назад так же, как в наше время. Но в XII в. до н.э. базилевсы водили дружины разрушать Трою; в VI в. до н.э. демократы свергали власть олигархов; в IV в. до н.э. ослабевшая Эллада упала к ногам македонского царя Александра; во II в. до н.э. она сделалась провинцией Римской республики; в V в. н.э. через Грецию прошли свирепые готы и были изгнаны на запад; в VII в. обезлюдевшую страну заселили славяне, смешавшиеся с остатками древнего населения; в XIII в. новые греки освободились от власти захватчиков-крестоносцев; в XV в. Греция подпала под власть турецкого султана; в XIX в. она освободилась и стала самостоятельным государством.

Несомненно, что различие эпох и смена формаций определяются не провинциальным бытом пастухов Аркадии или горцев Этолии, а включением Эллады в мировую систему хозяйства, подчиненную закону спонтанного развития.

То же самое произошло с евразийскими кочевниками. Их хозяйство было весьма специализировано, они постоянно нуждались в обмене товарами с оседлыми соседями, а это вовлекало их в мировую историю и заставляло испытывать все перипетии общеисторического процесса. Как только натуральное хозяйство сменилось товарным, как только через степи потянулись караваны, везшие шелковую пряжу, кораллы, золото и прочие предметы роскоши, как только в Китае, Согдиане, Иране и Византии потребовались рабы, рабыни и наемные солдаты, степь вошла в круговорот всемирного исторического процесса. Но эта проблема относится к разряду гуманитарных и общественных наук, которых мы сейчас не касаемся.

Мы рассматриваем способы приспособления отдельных коллективов вида Homo sapiens к определенным условиям географических ландшафтов, т.е. подходим к проблеме не как гуманитары, а как естествоиспытатели. Отмеченная нами зависимость относится не к общественным, а к этническим коллективам, и к ним следует применять иную шкалу и иную систему измерения, которую мы попытались отыскать. В этой географо-биологической системе сопоставлений и синтеза тезис Л.С. Берга подтверждается всем имеющимся в распоряжении науки материалом.

 

Результаты работ по установлению характера колебаний климата аридной и полуаридной зон Евразии в историческое время (I в. до н.э. – XVIII в. н.э.) [71, 74, 78, 294] позволили выразить согласие с концепцией чередования влажных и сухих периодов, сформулированной А.В. Шнитниковым , с поправкой В.Н. Абросова на гетерохронность повышенного увлажнения аридной, гумидной и полярной зон [1, 73]. Но предложенная нами методика анализа характера миграций кочевых народов не может быть применена для более древних эпох, которые мы знаем недостаточно подробно. Казалось бы, что делать заключения об изменениях климата для древних эпох на основе исторической географии невозможно, однако есть путь, позволяющий и здесь получить некоторые результаты, правда с гораздо большим допуском, чем для средневековья. Для этого нужно прежде всего расширить диапазон наблюдаемых явлений, т.е. учитывать наряду с археологическими данными явления природы, что уже сделано А.В. Шнитниковым . Затем следует применить сформулированную нами концепцию гетерохронности и на основании ее проводить интерполяции там, где это возможно, и, наконец, привлечь палеоэтнографию аридной зоны, разработанную С.И. Руденко (см. ниже), и сопоставить все наблюдения исходя из хронологического принципа. Допустимая погрешность будет превышать столетие, небольшие колебания внутри периодов не будут учтены, но общая закономерность может быть прослежена, а это и является целью работы. При таком широком охвате темы особо острой становится проблема использования литературы по этому вопросу. Библиография необозрима, и поэтому целесообразно базироваться на всей совокупности результатов работ, уже обобщенных в нескольких фундаментальных сочинениях. В противном случае история вопроса подменяет собой решение проблемы. Хронологические рамки тоже будут ограничены. Даты палеолитических стоянок, даже при радиокарбоновом анализе, столь приблизительны, что базироваться на этом материале недопустимо. Поэтому мы сосредоточим наше внимание на эпохе бронзы и раннего железа, т.е. трех тысячелетиях до н.э., но даже здесь возможно дать только суммарные характеристики периодов, чего, впрочем, для поставленных нами задач достаточно.

Рассмотрим смену климатических периодов в аспекте зональности и гетерохронности повышенного увлажнения (см. таблицу).

Сводная таблица изменений степени увлажненности Евразийского континента( на материале палеоэтнографии): 1 – увлажнение; 2 – усыхание; 3 – повышение увлажненности; 4 – понижение увлажненности.

Конец теплого атлантического периода (около 2300 г. до н.э.) характеризуется северным направлением циклонов. Шпицбергенские льды растаяли, а в Швеции температура августа была в среднем на 5–7 выше современной. Неолитические стоянки на побережье Онежского озера располагались на столь низком уровне, что ныне оказались под водой. В южных широтах климат становился более континентальным – идет усыхание торфяников Западной Сибири и даже Англии; в Альпах отступают ледники, появляются поселения в горах и возникает движение через открывшиеся после таяния ледников горные проходы [260, С.261].

К этой же эпохе относится выселение народов трипольской культуры из Юго-Восточной Европы в более влажные области Центральной и Западной Европы. Это выселение нельзя не поставить в связь с исчезновением на нижнем течении Днепра, Буга и Днестра дубовых, буковых и грабовых лесов и наступлением степи на север. Но Карпаты преградили путь движению степного ландшафта, и в Трансильвании трипольская культура развивалась беспрепятственно.

К концу этого периода следует отнести так называемые «всемирные потопы», т.е. грандиозные наводнения в Месопотамии и Восточном Китае. «Потоп» в Двуречье имеет две даты: вавилонскую, по книге «Энума Элиш» – 2379 г. до н.э., и еврейскую, по библейской «Книге бытия» – 2355 г. до н.э. [260, с.220–221, 262]. Китайский «всемирный потоп» датируется 2297 г., что надо считать датой очень приблизительной, так как древнекитайская хронология за последнее время подвергается уточнениям. В это время воды рек Хуанхэ и Янцзы перемешались между собою, и работы по борьбе с наводнениями продолжались долгие годы .

Совпадение дат грандиозных наводнений на западной и восточной окраинах Азии сопоставимо с усилением североиранской ветви циклонов и южным направлением муссонов. Приносимая ими океанская влага выпадала на горах Армении и Тибета, что и вызывало повышение уровня рек. Но если так, то эти явления должны быть синхронны таянию льдов Арктики и усыханию евразийских степей. Действительно, в III тыс. до н.э. население аридной зоны было редким и активные связи между Западом и Востоком не осуществлялись.

Переход к новым условиям совершился относительно быстро. В конце III тыс. произошло увлажнение гумидной зоны, отмеченное ростом ледников в Альпах и затоплением свайных поселков на альпийских озерах [260, с.262]. Возможно, что к этой эпохе относится наступление леса на степь на Украине и быстрое нарастание торфяников в Англии и Ирландии. Однако к началу II тыс. до н.э. наступила «ксеротермическая фаза суббореального периода», характеризующаяся усыханием гумидной зоны. Снова открылись горные проходы в Альпах, на альпийских озерах выросли свайные постройки, а поселения вокруг оз. Ильмень и других озер спустились в поймы рек и на низкие места и побережья озер. Очевидно, общее усыхание гумидной зоны распространилось и на Волго-Окское междуречье, где болота превратились в лесные поляны, непролазные чащи – в леса паркового типа; зимы стали сухими и ясными, а летние периоды жаркими. Для этой области умеренное усыхание было благодетельным, и она привлекла к себе волну переселенцев с берегов Вислы и Днепра – предков славян и летто-литовцев, носителей так называемой «фатьяновской» культуры [205, с.110–114]. Эта культура была основана на примитивном мотыжном земледелии и оседлом скотоводстве. В более поздних могильниках, датируемых эпохой бронзового века (серединой II тыс. до н.э.), встречаются кости лошади – животного, связанного с сухими районами, а не с болотами.

Народы «фатьяновской» культуры закрепились в бассейне Днепра и Десны, а на Волге и Клязьме они продержались лишь до того времени, когда в начале I тысячелетия путь циклонов снова передвинулся в гумидную зону. Тогда природные условия перестали благоприятствовать пришельцам и, наоборот, помогли местным финским племенам восстановить свое господство на берегах Волги и Оки и удержаться там до нового славянского расселения, происшедшего уже в исторический период. Столь же благоприятно для человека повлияла «ксеротермическая фаза» на аридную зону, подвергшуюся усиленному увлажнению. В степях появились островки леса (колки), пустыни заросли травой, размножились стада копытных животных и от днепровских берегов до склонов Алтая расцвели культуры, основанные на мотыжном земледелии и пастушеском скотоводстве. Оседлость степняков бронзового века устанавливается путем остеологического анализа: главное место в стаде занимал крупный рогатый скот, второе место делили овцы и лошади или, в других стоянках, – овцы и свиньи; кости диких животных встречаются редко [181, с.67–68].

Первой степной культурой южнорусских степей была так называемая «катакомбная», названная так по форме могил; расцвет ее падает на первую половину II тыс. до н.э. Во второй половине II тыс. до н.э. «катакомбную» культуру вытеснила «срубная». На востоке она смыкалась с «андроновской» культурой, распространявшейся до Тарбагатая и Минусинской котловины, которую принято датировать XVII – XII вв. до н.э., хотя возможно, что она существовала несколько дольше наряду с «карасукской» культурой Минусинской котловины [205, с.149–179; 161, с.67–105]. Скорее всего, народы – носители этих культур подолгу жили одновременно, сталкиваясь друг с другом в борьбе за земли, вытесняли один другого и вообще вели себя так, как обычно ведут себя разноплеменные соседи. Поэтому археологические датировки их условны, но для нашей темы важно другое: во II тыс. до н.э. степная зона была пригодна и для оседлого быта, и для примитивного земледелия, что говорит о повышенной увлажненности этой территории.

II тыс. до н.э. справедливо считается расцветом бронзового века. Орудия из бронзы позволяли обитателям степей легко вскапывать все участки плодородных земель, главным образом на речных террасах и вблизи водоемов. Хорошо орошаемые в эту эпоху степные почвы щедро вознаграждали относительно небольшие затраты труда первобытных земледельцев. Наличие избыточного хлеба стимулировало рост скотоводства, потому что в зимнее время, даже при снегопадах или гололедице, скот можно было подкармливать зерном и соломой. Когда же хищническая обработка и скотосбой истощали почву на одном месте, легко можно было его сменить, ибо бескрайние просторы степей давали возможность находить новые участки плодородной, еще не истощенной почвы; старые участки тем временем зарастали.

Этнографические параллели показывают, что примитивные земледельцы – наиболее подвижный народ. Вспомним, как быстро пересекли скваттеры североамериканскую прерию, а буры перебрались из Капской земли в Трансвааль. А по отношению к природным богатствам и те, и другие весьма походили на степняков бронзового века, которые тоже передвигались на волах и телегах.

Именно вследствие неизбежной подвижности примитивных земледельцев обречены на неудачу попытки установить хотя бы примерно численность населения того времени. Несомненно, что большая часть стоянок в степях не сохранилась до нашего времени, и только более долговременные поселения в благодатных речных долинах достались археологам, но они наверняка не исчерпывают всего объема степных культур бронзового века и не позволяют составить достаточное представление о размахе деятельности людей того времени. Однако этот пробел можно восполнить путем привлечения некоторых реликтов исторической терминологии.

Внимание исследователя Срединной Азии привлекает одно труднообъяснимое явление. Несмотря на то что культурные области Средиземноморья и Индии, с одной стороны, Дальнего Востока, с другой, разделены бесплодными пустынями, непроходимыми без коней или верблюдов, в терминологии народов индоевропейских и дальневосточных встречаются странные совпадения. Некоторые слова-термины, несомненно очень древние, на разных языках звучат одинаково и означают одно и то же. Например, китайское слово «фэй» означает наложницу императора, т.е. очень красивую, могущественную женщину. Это почти то же, что древнегерманская «фея», за исключением смыслового нюанса. Удивительная волшебная птица по-китайски называется «фэн», или «фэн-хуа» (хуа – птица); уж не феникс ли? Общеизвестное тюрко-монгольское слово «орда» (букв. ставка или военный лагерь) по второму значению совпадает с латинским «ordo» – порядок. Слово «багадур» (богатырь) имеет корнем древнеарийское «бага» – бог. Тюркский эпитет «ышбара» восходит к древнеарийскому «аспарак» – всадник, а титул «каган» в древности означал «вождь-первосвященник», что совпадает со значением этой фонемы у древних семитов, и т.д. Не ставя вопроса о том, кто у кого что заимствовал, мы констатируем только, что обстановка для культурного обмена между западным и восточным краями ойкумены была, и датировать ее следует глубокой древностью, потому что в первые века до н.э. Рим и Китай узнали друг о друге впервые и характер их культурного обмена был тогда совсем иным.

На карте, составленной С.В. Киселевым , поселения с керамикой андроновского типа отмечены в южной Туркмении и в Семиречье, что показывет весьма широкое распространение этого строя жизни. К сожалению, на археологической карте II тыс. до н.э. зияет огромное «белое пятно». Восточная граница «андроновской» культуры прослежена от Тарбагатая до Саянского хребта, а что было в это время в Джунгарии, Монголии и Бэйшане, можно только предполагать. Однако наиболее вероятным представляется, что и там развивались культуры если не вполне идентичные андроновской, то весьма похожие на нее. Ландшафт и геоботанический состав западных и восточных склонов Алтая единообразны , а орошающие Восточную Монголию муссоны подчиняются той же гетерохронией закономерности, что и атлантические циклоны. Следовательно, условия для развития мотыжного земледелия и оседлого скотоводства были сходными для всей полосы степей вплоть до Хингана. Это не значит, конечно, что население указанной территории было монолитно, но, учитывая большую подвижность народов, практикующих мотыжное земледелие, следует считать, что общение между степными племенами II тыс. до н.э. не могло не быть интенсивным. Ведь отсутствовало главное препятствие, отмеченное нами: непроходимые пустыни, которые в эпоху повышенного увлажнения должны были стать значительно уже и не могли представлять барьера при общении между племенами так же, как и лесные массивы гумидного ландшафта, переживавшего в это время очередное усыхание [138, с.70–76].

Было бы весьма интересно установить, не было ли на протяжении II тыс. климатических колебаний, связанных с переносом направления циклонов из аридной зоны на север, но, к сожалению, уровень наших знаний не позволяет делать в этом направлении не только выводов, но и предположений. Можно думать лишь, что, поскольку Месопотамия не страдала от наводнений, североиранская ветвь циклонов была ослаблена и, значит, в Арктике царил мороз. А раз так, то амплитуда колебаний увлажнения была относительно невелика, и II тыс. до н.э. может считаться климатическим оптимумом. Следующую эпоху А.В. Шнитников определяет как переход от суббореального к субатлантическому периоду и датирует ее серединой I тыс. до н.э. [260, с.263]. Тут можно внести небольшие хронологические уточнения. Отмеченное А.В. Шнитниковым увлажнение гумидной зоны началось около IX в. до н.э., кончилось к V в. до н.э. и соответствовало резкому усыханию аридной зоны; увлажнение аридной зоны, происходившее в IV – I вв. до н.э., согласно нашему тезису, совпадало с усыханием зоны гумидной.

Если расклассифицировать исторические данные, приведенные А.В. Шнитниковым для доказательства повышенного увлажнения в I тыс. до н.э., по зонам, то наша концепция подтвердится. Ранние сведения об увлажнении относятся к северному побережью Европы, а поздние касаются исключительно Средиземноморского и Каспийского бассейнов, причем уровень Каспийского моря в III в. до н.э. был ниже абсолютной отметки – 32 м [73, с.85]. Исходя из этой небольшой поправки в хронологии мы поведем дальнейшее рассмотрение климатического состояния евразийских степей.

На рубеже II и I тыс. до н.э. к VIII – VII вв. до н.э. климат Европы резко изменился – наступила холодная и влажная эпоха. Затопленные торфяники превратились в озера, широколиственные леса Англии и Франции погибли, наводнения в низовьх Рейна вызвали изменение конфигурации побережья Северного моря, повторилось наступление леса на Украине и развитие торфяников в Западной Сибири [260, с.263–264]. Вот тут-то и наступила эпоха кочевого быта! В самом деле, если констатировано интенсивное увлажнение гумидной зоны, то ему должно соответствовать усыхание зоны аридной, к которому прибавился антропогенный фактор. Примитивные земледельцы нарушали почвенный слой на своих полях, их стада разбивали пески около водопоев. Пока климат был влажным, быстрое зарастание препятствовало дефляции песков, но когда наступила засуха, безжалостный ветер понес тучи пыли и поля превратились в пустыни . Количество пищи, даваемой природой человеку, сократилось, поселки захирели, и многие из них были покинуты. Населению пришлось или отступать в горные долины (например, на Алтае и в Тянь-Шане), или изыскивать иную систему хозяйства, пригодную для новых условий. Таковой стал кочевой быт.

Обстоятельство возникновения кочевого хозяйства в евразийских степях до сих пор интерпретировалось без учета периодичности и гетерохронности увлажнения, и потому объяснения этого явления отличались от предлагаемого нами. Однако большая часть установленных фактов и дат остается в силе, и только понимание событий меняется коренным образом за счет того нового материала, который дает физическая география. Он механически снимает прежние точки зрения, критика которых поэтому не нужна.

Дата появления кочевого хозяйства в евразийских странах и характеристика этапов его развития установлены С.И. Руденко. Аргументация его безукоризненна настолько, что разбор иной концепции уже не заслуживает внимания [225, с.195 и сл.]. С.И. Руденко различает в степном скотоводстве три варианта.

1. Племя живет оседло, но часть семей вместе со скотом перемещается для его прокорма.

2. Все племя с весны до осени кочует со стадами.

3. Племя кочует круглый год.

В первых двух вариантах скотоводство обязательно сочетается с земледелием, хотя бы как заготовкой корма для стад, третий вариант сравнительно редок, он наблюдается в полупустынях около Аральского моря и в Восточной Монголии .

Переход от оседлого образа жизни к полукочевому, по мнению С.И. Руденко, не мог совершаться целыми племенами. Малоскотные семьи должны были оставаться на своих зимовках, и только богатые скотом могли освоить кочевой образ жизни. Однако встает дилемма: а не стали ли эти семьи богатыми именно потому, что они усвоили новый, более выгодный способ хозяйства, позволявший им максимально использовать выгоравшие степи? Не встречаемся ли мы тут с внутриплеменной дифференциацией, начавшейся с разделения труда и закончившейся тем, что в условиях растущей аридизации уцелели и размножились те, кто сумел приспособиться к новым условиям, а консервативная часть племен оказалась обреченной на бедность и вымирание? Для решения этого вопроса взглянем на этническую и археологическую карту евразийской степи в середине I тыс. до н.э.

На той самой территории, где 1000 лет назад располагалась монолитная цивилизация, появляется большое количество племен и народов, различавшихся между собою языками, обычаями и внутренним устройством. Различались они и по материальной культуре. Прежде всего разделились восточный (монгольский) и западный (алтайский) культурные регионы. На востоке мы находим следы двух культур: «карасукской» в Минусинской котловине и культуры плиточных могил на берегах Селенги, Керулэна и в предгорьях Иньшаня [161, с.146–147]. Обе культуры были созданы кочевниками-монголоидами, с той лишь разницей, что в Минусинской котловине «карасукцы» растворились в динлинах, а в степях Монголии образовалась палеосибирская раса второго порядка, к которой принадлежали хунны [139, с.121].

На западе носителями кочевого быта стали главным образом североиранские народы: скифы, саки и юечжи, а также другие, менее известные племена [225, с.173 и сл.], происхождение которых определить трудно и не всегда возможно. Это была эпоха предельной дифференциации степных племен. Так, Геродот сообщает, что для того, чтобы вести деловые сношения с аргиппеями (монголоидный народ на Среднем Иртыше), скифы пользуются семью переводчиками и семью языками. Такой взаимоизоляции в аридной зоне Евразии с тех пор не возникало. Можно ли думать, что это явление было наследием предыдущей, андроновской, эпохи? Нет, потому что во II тыс. до н.э. вся территория между скифским Доном и аргиппейским Иртышом была заселена народом, принадлежавшим к одному антропологическому типу и к единой культуре. Очевидно, изменения произошли в начале I тыс. до н.э., при замене способа хозяйства, отчасти путем внедрения в степь новых народов, отчасти путем перехода отдельных групп местного населения к кочевому быту.

Было бы неверно думать, что те формы кочевого хозяйства, которые сложились к VII в. до н.э., т.е. перемещения со стадами на определенном участке в зависимости от времени года, способствовали общению между племенами. Наоборот, хотя участки обитания расширились, кочевники, привязанные к своим овцам, не имели повода к тому, чтобы их покидать. Вспомним, что и в других местах общение между народами и рост географических знаний были связаны с деятельностью народов оседлых, а не кочевых. Финикияне и греки сделали для познания мира больше, чем скотоводы Аравийской и Сирийской пустынь, а когда арабы вступили на мировую арену, то инициатива в географических открытиях исходила от оседлых жителей оазисов, а не от бедуинов.

Вместе с тем кочевнику необходимо гораздо больше земли, чем земледельцу, и потому межплеменные столкновения в эпоху усиливающейся аридизации не могли не вызвать истребительных войн за пастбища. Конечно, войны – тоже способ общения. Во-первых, приходится заимствовать у противника лучшие формы вооружения, во-вторых, изделия побежденных попадают в руки победителей как добыча и, наконец, женщин и детей берут в плен и таким образом знакомятся с особенностями быта своих соседей. Эти обстоятельства объясняют известное сходство материальной культуры скифо-сарматов I тыс. до н.э., но уже Страбон отмечал трудность изучения географии Скифии, так как «кочевники, не вступающие в общение с другими народностями и более многочисленные и могущественные, преградили доступ во все удобопроходимые места страны» [242, с.468]. По-видимому, быт евразийских кочевников I тыс. до н.э. напоминал образ жизни североамериканских индейцев, обитателей прерии, где, при сходстве материальной культуры, каждое племя держалось обособленно от соседей и находилось с ними в состоянии перманентной войны.

Способствовал разобщению и рост пустынь, становившихся труднопроходимыми. Так, граница между восточными и алтайскими народами пролегала не по горным хребтам и водоразделам, а по сыпучим пескам восточной Джунгарии, где осадков выпадает меньше 100 мм в год. Эта полоса тянется в меридиональном направлении от Хамийской пустыни до Саянских гор, и ширина ее зависит от степени аридизации евразийской степи. Во влажные периоды переход через нее легок, но в засушливое время пустыня была труднопроходимым барьером, и культуры по обеим ее сторонам развивались независимо друг от друга. Так было в интересующую нас эпоху, когда на Алтае сложилась полукочевая культура юечжей (восточные сарматы), останки которых покоились в пазырыкских курганах, а в Монголии возник хуннский племенной союз, известный всему миру.

Предлагаемому выводу противоречит на первый взгляд то, что в степи между Ордосом и Дуньхуаном в IV в. до н.э. обитали многочисленные юечжи, и большинство исследователей считают эту территорию родиной этого народа . Но не могли же юечжи жить в безводной пустыне, тем более что предгорья Наньшаня, орошенные многочисленными ручьями, ниже теряющимися в песках, населяли усуни [252, с.51]. Еще в 1960 г., на основании исключительно исторических соображений, мы предложили гипотезу, согласно которой юечжи овладели Алашанской степью не раньше конца V в. до н.э. [66, с.39–40, 69–71]. Теперь эта точка зрения находит подтверждение в данных палеогеографии, с тем лишь уточнением, что юечжи форсировали полосу пустынь, лежащую между Джунгарией, их истинной родиной, и предгорьями Наньшаня. Но самым мощным аргументом в пользу предлагаемой концепции является анализ юечжийских слов, сделанный Б. Лауфером в небольшой работе, опубликованной всего в 500 экземплярах и не получившей распространения . Б. Лауфер доказал, что юечжи говорили на североиранском языке, принадлежавшем к той же группе, что и скифский, согдийский, осетинский и ягнобский, и никакого отношения не имевшем к тохарскому, связанному с европейскими языками [308, с.13–14]. Следовательно, культурная, а значит, и этнографическая близость юечжей с обитателями Семиречья имела активные формы, базировавшиеся на сходной хозяйственной деятельности. И наоборот, обитатели оазисов долины Тарима составляли особый этнокультурный комплекс, причем границей между теми и другими был Тянь-Шань.

М.П. Петров отмечает, что восточный Тянь-Шань – физико-географический рубеж между экстрааридной Центральной Азией и более влажными регионами Казахстана и Джунгарии [20, с.137], которые по флористическому составу тесно связаны между собой. Но тогда скотоводческое хозяйство западных и восточных склонов Тарбагатая должно быть отличным от южного, тохарского, хозяйственного быта, что и требовалось доказать. Переход же юечжей через пустыню к склонам Наньшаня произошел именно тогда, когда юечжи впервые были упомянуты в Исторических источниках, т.е. в IV в. до н.э. Видимо, мы наблюдаем следующий этап общения Средней Азии с Дальним Востоком, более поздний, нежели отмеченный нами. А если так, то перерыв в междуплеменных отношениях совпадает с уже установленным периодом аридизации степной зоны Евразии, и не замечать связи между обоими явлениями невозможно. Юечжи двигались на запад, хунны на юг, и оба народа пересекли сузившиеся пустыни. Последовавшая в IV в. эпоха повышенного увлажнения степей стимулировала дальнейшее развитие кочевого хозяйства. Увеличилась площадь пастбищ, на которых расплодились стада домашних и диких животных, а по окраинам степи снова начали появляться оседлые поселения и поля, засеянные просом [66, с.192].

Но 500 лет разобщенности не прошли даром. Хотя искусство хуннов и юечжей восходит к одним и тем же образцам, оно отнюдь не идентично . Это свидетельствует о продолжительном самостоятельном развитии. Живая струя единой «андроновской» культуры через призму перемен хозяйства, быта и метисации этнических типов разделилась на ряд ручьев и уже не соединялась вновь. Когда в III в. до н.э. хунны и юечжи территориально сомкнулись, они стали оружием решать, кто из них будет властвовать над степью, сделавшейся вновь обширной и многолюдной. Победа хуннов в 165 г. до н.э. определила дальнейшее направление интеграции степных народов и в пользу тюркоязычия и того кочевого образа жизни, который окончательно сложился в средние века. Остатки народов, сохранивших оседлость, долго еще доживали свой век в «болотных городищах» Сырдарьинской дельты (хиониты) и в оазисах южной Джунгарии (уге, чеши и др.). Они тоже растеряли большую часть своей древней культуры, и только некоторые особенности стиля, совпадающие на Востоке и Западе, да термины, отмеченные нами, показывают, что мощи и величию евразийских кочевников предшествовал блеск и обаяние культуры оседлых народов бронзового века.

В заключение вернемся к исходному пункту исследования – характеру колебания уровней внутренних водоемов. Нам известно только, что в III в. до н.э. уровень Каспийского моря был очень низок, ниже абс.отм. минус 32 м (7,24), что совпадает с эпохой южного прохождения ложбины низкого давления, начавшейся в начале IV в. или в конце V в. до н.э.

Следовательно, в это время повысился уровень Аральского моря и особенно Балхаша, питаемого реками, ниспадающими с Саура и Тарбагатая.

В предшествовавшую эпоху X – V вв. до н.э., когда была интенсивно увлажнена гумидная зона, уровень Каспия стоял высоко (между абс.отм. минус 18 и минус 12 – минус 16), так как керамика эпохи бронзы встречается ниже изобаты 0, но не смешивается с хазарской и гузской керамикой, часто попадающейся около изобаты минус 18 м. Этой эпохой мы можем датировать одно из усыханий Балхаша и регрессию Аральского моря.

II тысячелетие до н.э. было связано опять-таки с регрессией Каспия и трансгрессией Арала и Балхаша, а также с появлением озер (ныне сухих), котловинами которых заканчиваются реки Чу и Сарысу. А III и IV тысячелетия были временем очень низкого стояния Каспия, Балхаша, вероятно, полного усыхания озер аридной зоны и небольшой трансгрессии Аральского моря за счет североиранской ветви циклонов.

 

Методика исследования изменений климата и ландшафта, примененная нами для исторического периода, основана на достаточно полном и точном знании событий, происходивших за период в 2000 лет, – с I в. до н.э.

Мы будем исходить из положения о постоянном влиянии природы на формы человеческой деятельности и избегать крайностей, свойственных «географическому детерминизму» , так как даже для самых примитивных человеческих сообществ свойственны спонтанные формы развития .

Поэтому мы пойдем путем изучения этногенеза и миграций на широкой площади, так как при таком подходе неизбежные частные ошибки будут взаимно компенсироваться , а общие допуски мы постараемся уменьшить путем сопоставления с палеогеографией голоцена.

Проблема изменения климата Евразийского континента в поствюрме, долго служившая объектом научной полемики, была решена А.В. Шнитниковым, согласно которому увлажненность Евразийского континента варьировала с большой амплитудой . Заслугой А.В. Шнитникова являются намеченные им хронологические рамки периодов увлажнения и усыхания, причем допуск при определении границ периодов превышает столетие. Данную концепцию следует дополнить путем учета гетерохронности увлажнения аридной, гумидной и полярной зон , сводящейся к следующему.

В случае увлажнения аридной зоны усыхает зона гумидная, а при увлажнении зоны полярной идет одновременное усыхание гумидной и аридной зон, но возникает активное увлажнение зоны субтропической , в частности речных долин Тигра и Евфрата на Ближнем Востоке и Хуанхэ и Янцзы на Дальнем. Исходя из этой концепции, мы можем пересмотреть панораму смены народов на пространстве степной зоны Евразийского континента, для которой соотношение площади травянистых степей, лесов и пустынь было основным условием ведения хозяйства .

В отличие от относительно стабильного климата Средиземноморья территория евразийской степи чутко реагирует на климатические изменения. Усыхание, связанное с увеличением площади пустынь, и увлажнение, ведущее к наступлению лесов, одинаково вредно отзываются на населении степи и его хозяйственных возможностях. Следовательно, смена форм хозяйства соответствует смене климатических условий и тем самым колебанию уровней внутренних морей [21, 73]. А климат менялся быстро .

В 1959–1963 гг. нами были произведены в бассейне Каспийского моря работы, которые дали возможность получить недостающие данные о сменах периодов увлажнения и усыхания гумидной и аридной зон [70, 71]. Это позволило перенести проблему усыхания Средней Азии в иную плоскость, наметить опорные точки колебаний уровня Каспия, заполнить интервалы между этими точками и получить довольно стройную картину изменений климата на исследуемой территории.

Несостоятельность доводов некоторых ученых, в частности С.А. Ковалевского и А.В. Комарова [6, с.211–213], утверждавших (опираясь на сведения античных авторов), что уровень Каспийского моря в I тыс. до н.э. достигал будто бы абсолютной отметки 1,33 м, была доказана Л.С. Бергом [21, с.208–212]. Низкий уровень Каспия за последние 15 тыс. лет устанавливается и нашими полевыми исследованиями. На поверхности территории Калмыкии, которая, при положительной абсолютной отметке моря, была бы покрыта водой, найдены фрагменты керамики эпохи бронзы и даже палеолитические отщепы.

В IV – II вв. до н.э. уровень Каспийского моря был весьма низок, несмотря на то что воды Амударьи через Узбой протекали в Каспийское море. О последнем говорят: сподвижник Александра Македонского историк Аристобул [14, с.11], мореплаватель Патрокл (III в. до н.э.), Плутарх, Эра-тосфен и Страбон [14, с.13]. О водопадах, имевшихся при впадении Амударьи в Каспий, сообщают Евдокс и Полибий [14, с.15]. Иордан утверждает, что есть «другой Танаис, который, возникая в Хринских горах, впадает в Каспийское море» [151, с.74]. Поскольку «Хринские горы» – этс место обитания «фринов», северо-западной ветви тибетцев, живших на восточных склонах Памира , очевидно, чтс «Хринские горы» являются Памиром, а река «другой Танаис» не может быть ничем иным, как Амударьей с Узбоем и Актамом. На основании этих сообщений А.В. Шнитников высказал предположение о высоком уровне Каспия в середине I тыс. до н.э. [260, с.264–266]. При этом не былс учтено одно немаловажное обстоятельство: попасть в Узбой воды Амударьи могли только через Сарыкамышскую впадину, площадь которой вместе с впадиной Асаке-Аудав настолько велика, что испарение там должно было быть громадным. Этим объясняются габариты русла Узбоя, не способного пропустить более 100 м воды в секунду, что явно недостаточно для поднятия уровня Каспия.

На составленной во II в. до н.э. карте Эратосфена, где четко показаны контуры Каспия, северный берег моря расположен южнее параллели 45°30', что соответствует ныне находящейся под водой береговой террасе на абсолютной отметке минус 36 м (имеется в виду отметка тыловогс шва террасы, выше которого поднимается уступ более высокой террасы). Действительно, Узбой в это время впадал в Каспийское море, так как его продолжение – русло Актам – ныне прослеживается по дну моря на абсолютной отметке минус 32 м. При большей древности русло былс бы занесено эоловыми и морскими отложениями, а в более позднее время уровень моря находился выше, и условий для эрозии и меандрирования не было.

Сводная таблица изменений степени увлажненности Евразийского континента (на материале палеоэтнографии): 1 – увлажнение; 2 – усыхание.

Итак, несмотря на относительное многоводье Амударьи, уровень Каспийского моря в IV – II вв . до н.э. соответствовал отметке не выше минус 36 м. Это значит, что по принятой нами климатической схеме в данную эпоху шло интенсивное увлажнение аридной зоны. Действительно, вс II в. до н.э. хунны заводят в Джунгарии земледелие [66, с.192]. В это же время китайские военные реляции о численности отбитого у хуннов скота говорят об огромных стадах, которые хунны пасли в пределах Монгольского Алтая, а усуни – в Семиречье. При неудачных набегах на хуннов, когда те успевали отойти, добыча исчислялась тысячами голов скота, а при удачных – сотнями тысяч [30, т. II, с.81]. И это в местности, представляющей сейчас пустыню! Цифрам следует верить, так как полководцы сдавали добычу чиновникам по счету и могли утаить часть добычи, но не завысить ее количество. Богатым скотоводческим государством, способным выставить до 200 000 всадников, было царство Кангюй, простиравшееся от Тарбагатая до среднего течения Сырдарьи. Иссык-Куль в наши дни не сообщается с теряющейся в песках р. Чу, но на картах того времени Чу показана вытекающей из Иссык-Куля и впадающей в широкое озеро [30, т. II]. Все это говорит о повышенной увлажненности и относительно густой населенности этих районов в то время.

Наши соображения подтверждаются геологическими исследованиями. Линзы торфа около русла Актам, перекрытые морскими отложениями, датируются I тыс. до н.э. и по характеру растительных остатков указывают на значительное похолодание климата сравнительно с современным . Пресноводные отложения обнаружены на дне Красноводского залива, на отметке минус 35 м . Самый факт накопления торфа указывает, что климат Средней Азии был более влажным, чем современный.

В IV – III вв. до н.э. хунны обитали на склонах Иньшаня и очень ценили этот район, так как «сии горы привольны лесом и травою, изобилуют птицей и зверем. Хунны, потеряв Иньшань, плакали, проходя мимо него» [30, т. II, с.94]. Так описывает эту местность географ I века, а 2000 лет спустя: «Местность эта в общем равнинная, пустынная, встречаются холмы и ущелья; на севере большую площадь занимают развеваемые пески. Северная часть плато представляет собой каменистую пустыню, среди которой встречаются невысокие горные хребты, лишенные травянистого покрова» [202, с.159–160]. Такое же различие в описаниях Хэси – степи между Алашанем и Наньшанем.

Очевидно, 2000 лет назад площадь пастбищных угодий, а следовательно, и ландшафт были иными, чем сейчас. Но мало этого: усыхание степи имело место и в древности. История хуннов отреагировала на это чрезвычайно чутко – хуннская держава погибла.

Конечно, для крушения кочевой империи имелось сколько угодно внешнеполитических причин, но их было не больше, чем всегда , а до 90 г. хунны удерживали гегемонию в степи, говоря: «Мы не оскудели в отважных воинах» и «сражаться на коне есть наше господство» [30, с.88]. Но когда стали сохнуть степи, дохнуть овцы, тощать кони, господство хуннов кончилось.

Начиная с I в. до н.э. в хрониках постоянно отмечаются очень холодные зимы и засухи, выходящие за пределы обычных. Заведенное хуннами земледелие погибло. Очевидно, процесс перехода к аридному климату в этот период зашел уже настолько далеко, что стал решающим фактором в примитивном хозяйстве как оседлом, так и кочевом. Таким образом, мы можем объяснить обезлюдение северных степей в III в. н.э. сокращением пастбищных угодий и считать III в, н.э. кульминацией процесса усыхания.

Вынуждены были ютиться около горных склонов и непересыхающих озер и победители хуннов – сяньбийцы. Овладев Халхой, они не заселили ее, а расселились по южной окраине Гоби, вплоть до восточного Тянь-Шаня . Прежние методы ведения хозяйства аридизация климата сделала невозможными.

Отмечая, что Балхаш имеет значительно меньшую соленость, чем должно иметь бессточное среднеазиатское озеро, Л.С. Берг предположил, что «Балхаш некогда высыхал, а в дальнейшем опять наполнился водой. С тех пор он еще не успел осолониться» [22, с.68–69]. Высыхание большей части Балхаша датируется III в. н.э., так как карта эпохи Троецарствия (220–280 гг.) показывает на месте Балхаша небольшое озеро, по контурам соответствующее наиболее глубокому месту Балхаша в наше время . Понижен был и уровень Иссык-Куля [18, с.403]. В это же время, по сведениям, сообщаемым Аммианом Марцеллином, Аральское море превратилось в «болото Оксийское», т.е. весьма обмелело [260, с.269].

Источники фиксируют значительное сокращение населения степной зоны в эту эпоху. Усуни уходят в горный Тянь-Шань; сменившие их потомки хуннов – юебань – заселяют склоны Тарбагатая; богатый некогда Кангюй сходит на нет. Отсутствие внешнеполитических причин, способных вызвать ослабление этих народов, дает основание предположить, что главную роль здесь играли причины внутренние, связанные с хозяйством усуней и кангюйцев. Но ведь оба эти народа жили натуральным хозяйством и экономика их зависела только от поголовья коров, овец и лошадей, а количество животных определялось площадью пастбищных угодий. Следовательно, констатировав ослабление Кангюя, иными словами – уменьшение прироста населения, мы можем, обратным ходом мысли, сделать вывод, что площадь пастбищных угодий сократилась, а коль скоро так, то это говорит о временной аридизации климата.

Усыханию аридной зоны, согласно принятой нами концепции , должно было сопутствовать пропорциональное увлажнение зоны гумидной.

Тут на помощь приходит изучение донных отложений залива Кара-Богаз-Гол, характер которых определяется уровнем Каспия относительно высотной отметки бара, отделяющего залив от моря. По мнению В.Г. Рихтера , очередная трансгрессия падает на конец II в. и сменяется незначительной регрессией около IV в.

Уже с середины IV в, на север переселяются теле, находят себе место для жизни жужани, немного позже туда же отступают ашина, и им всем отнюдь не тесно. Идет борьба за власть, а не за землю, т.е. самый характер борьбы, определившийся к концу V в., указывает на рост населения, хозяйства, богатства и т.д.

Самый процесс первоначального переселения беглецов (жужани) и разобщенных племен (теле) стал возможен лишь тогда, когда появились свободные пастбища. В противном случае аборигены оказали бы пришельцам такое сопротивление, которое не могло быть не замечено в Китае и, следовательно, должно быть отмечено в хрониках. Но там сообщается о переселении и ни слова о военных столкновениях – значит, жужани и теле заняли пустые земли. А при тенденции кочевников к полному использованию пастбищ необходимо допустить, что появились новые луга, т.е. произошло очередное увлажнение.

График колебаний уровня Каспийского моря по данным Хазарской экспедиции Эрмитажа 1959 –1963 гг.

Великий тюркютский каганат VI – VII вв., соперничавший с Китаем, Ираном и Византией и базировавший свое экономическое положение главным образом на местных ресурсах, не мог бы черпать силы из бесплодной пустыни. Статистика набегов на Китай показывает, что переброска конницы через Гоби в то время была относительно легка, и, значит, граница травянистых степей современной Монголии пролегала южнее, чем в XX в. В VIII в. тюрки возобновили занятия земледелием в Монголии, но, что особенно важно, заняв целиком зону степей, они не пытались овладеть ни лесными районами Сибири, ни проникнуть в Китай. Травянистая степь, перерезанная лесистыми хребтами, была их вмещающим ландшафтом. К другим условиям жизни они не были приспособлены и не хотели приспособляться.

Любопытно, что период расцвета кочевой культуры совпадает с периодом низкого стояния Каспия на отметке минус 32 м. Когда же в X в. произошло очередное (около 3 м) поднятие уровня Каспийского моря, связанное, согласно нашей концепции, с кратковременным перемещением увлажнения в гумидную зону, то мы снова видим выселение кочевых племен из современной территории Казахстана на юг и на запад. Карлуки в середине X в. из Прибалхашья переселяются в Фергану, Кашгар и современный южный Таджикистан . Печенеги покидают берега Аральского моря еще в конце IX в. и уходят в южное Поднепровье; за ними следуют торки или гузы, распространяющиеся между Волгой и Уралом [11, с.336–353]. Это выселение не очень большого масштаба, но оно показательно своим совпадением с изменением уровня Каспия, что подтверждает правильность принятой нами гипотезы. Нет оснований связывать эти передвижения с крупными политическими событиями, потому что в то же самое время на территории Восточной Монголии, лежащей за пределами действия атлантических циклонов, история уйгуров имела совсем иной оборот.

В середине IX в. в жестокой войне Уйгурское ханство было разгромлено енисейскими кыргызами. Центральная Монголия обезлюдела. Но стоило кыргызам под напором киданей в 915–926 гг. отступить обратно за Саяны, как началось быстрое заселение Монголии татарами, кераитами, найманами и другими племенами. Цветущая степь вновь притянула к себе людей и, несмотря на кровопролитнейшую войну, не превратилась в пустыню.

В начале XIII в. в Монголии было немало лесных массивов. Юный Темучин (будущий Чингисхан) успешно прятался от врагов в чащах столь густых, что пробраться внутрь их могли только местные жители по известным им тропам. Ныне в Монголии такой буйной растительности нет.

На карте IX в. Балхаш показан большим озером с контурами , напоминающими впадину бассейна Балхаш-Алакуль [177а), с.129]. И еще в XIII в. Плано Карпини по пути в Монголию, в ставку великого хана, ехал вдоль берега Балхаша в течение 7 дней. Не будем утверждать, что Балхаш и Алакуль в то время сливались, но факт трансгрессии Балхаша несомненен. В IX же веке ныне теряющиеся в песках реки Сарысу и Чу образовывали обширные озера .

Подъем Каспия в X в. до отметки минус 29 м был не последним. Губительным для береговых культур был подъем к началу XIV в. По словам итальянского географа Марино Сануто (1320 г.), «море каждый год прибывает на одну ладонь, и уже многие хорошие города уничтожены» [21, с.220]. Уже около 1304 г., по сообщению Неджати, порт Абаскун был затоплен и поглощен морем [141, с.8]. Подъем уровня Каспийского моря отмечает и Казвини в 1339 г., объясняя это изменением течения Амударьи, которая стала впадать в Каспий, в связи с чем «по необходимости вода затопила часть материка для уравнения прихода и расхода» [13а), с.6]. Таким образом, очевидно, что в конце XIII и в XIV в. уровень Каспийского моря поднимался. Л.С. Берг сомневается, чтобы он превысил аналогичные, по его мнению, поднятия уровня в XVIII в., т.е. до отметки минус 23,0 м [21, с.221, 267], однако, по словам арабского географа Бакуи, в 1400 г. часть Баку была затоплена и вода стояла у мечети, т.е. на отметке минус 20,72 м. Б.А. Аполлов считает данные Бакуи маловероятными [6, с.225–226], но наши полевые исследования позволяют считать, что в этот период Каспийское море достигало отметки минус 19 м.

Часто находимая в котловинах выдувания тюркская керамика VII – XII вв. не была обнаружена ниже абсолютной отметки минус 18 м. Это и понятно: ниже указанной отметки керамика перекрыта донными морскими отложениями. Отмечая, что осадки с моллюсками Cardium eduleдоходят до отметки минус 20,7 м, Л.С. Берг датирует этот уровень более ранним временем, чем трансгрессия XIII в. [21, с.26]. Данные, полученные нами, дают возможность приурочить уровень на отметке минус 19 м именно к XIII в. Если раковины Cardium eduleпоказывают подъем воды, то керамика тюркского времени отмечает береговую линию конца XIII в.

Вернемся к монголам. Нехватка пастбищных угодий, вызванная гипотетическим прогрессивным усыханием Центральной Азии, неоднократно выдвигалась в качестве причины монгольских походов XIII в. [184а)]. Против этой концепции справедливо выступил Л.С. Берг . Начало XIII в. характеризуется не усыханием, а кульминацией увлажнения Центральной Азии. Стихийное выселение населения из засушливых районов, описанное нами выше для эпохи III и X вв., не имело ничего общего с походами немногочисленных, но великолепно обученных войсковых соединений Чингисхана и его преемников, на что обратил внимание еще Г. Е. Грумм-Гржимайло [56, с.519–523]. Монгольские ханы XIII в. решали внешнеполитические задачи военным путем, и средства для войн давало им именно изобилие скота и людей. Доказательством нашей точки зрения является и то, что большинство монгольских воинов вернулось на свою родину, а количество выселившихся в завоеванные земли было ничтожно, В двухсоттысячном войске Батыя около 1250 г. было только 4000 монголов. Для занятия ключевой позиции между Балхом и Гератом в восточном Иране было поселено 1000 воинов, потомки которых до сих пор носят название «хэзареицы» – от персидского слова «хэзар», что значит тысяча. Военные поселения в Южном Китае были также численно ничтожны [241а)].

Эти факты подтверждают, что войны XIII в. не были вызваны усыханием степей, не имевшим места в этот период.

В конце XIII в. зона максимального увлажнения перемещается с Тянь-Шаня на верхнюю Волгу, что, в частности, вызывает колоссальный подъем уровня Каспийского моря, до абсолютной отметки минус 19 м [266, с.85]. В аридной зоне оптимальные климатические условия сменяются пессимальными. Это приводит к кризису кочевого хозяйства в начале XIV в. и к сокращению военных возможностей династии Юань. В результате уже к 70-м годам XIV в. у монгольских ханов нет сил и средств для противодействия китайцам, которые сбрасывают монгольское иго.

Наши соображения подтверждаются исследованиями И.Е. Бучинского, отмечающего на территории Руси участившиеся с XVI в. грозы, ливни, наводнения и другие явления, зависящие от усиления циклонической деятельности [41, с.82–83].

Продолжающееся смещение пути циклонов на север было сопряжено со значительным накоплением осадков и в Альпах и в Гренландии, что привело к наступлению ледников [260, с.272, 280]. Выпадение максимума осадков севернее водосбора Волги обусловило понижение уровня Каспия. Уже на картах 1500 г. помещен остров Чечень, высшая отметка которого – минус 23,83 м. [6, с.227]. Падение уровня моря продолжалось свыше 60 лет.

Абсолютную отметку нам удалось установить по положению башни шаха Аббаса, пристроенной к дербентской стене в 1587 г., когда уровень моря понизился. Б.А. Аполлов по этому поводу пишет: «В то время шедший с севера караван остановился у стены на ночлег, чтобы утром, когда откроют ворота, идти дальше через город. Однако утром привратники убедились, что каравана нет, верблюды обошли стену в воде. После этого Аббас I приказал соорудить в море, там, где глубины достаточны, чтобы их не могли пройти верблюды, большую башню и соединить ее с берегом стеной» [5, с.138].

Остатки этой башни обнаружены нами в виде стены, перпендикулярной основной дербентской стене на абсолютной отметке минус 31,2 м , но при обследовании этого места в аквалангах по характеру кладки мы убедились, что это не башня XVI в., а развал стены VI в. Таким образом, мы устанавливаем абсолютную отметку уровня Каспийского моря для 1587 г. около 28,0 м.

Потом начался подъем. Так, в 1623 г. московский купец Федор Афанасьевич Котов писал: «Сказывают, того города (Дербента. – Л.Г.)море взяло башен с тридцать, а теперь башня в воде велика и крепка» . Эти данные указывают на эпизодичность понижения Каспия в XVI в. и, следовательно, обратное смещение пути циклонов к югу, в бассейн Волги.

Подтверждение этому мы видим в том, что на рубеже XV – XVI вв. часть Амударьи стекала по Узбою. Сарыкамышская впадина в это время представляла собой пресное озеро, на берегах которого процветали многочисленные туркменские поселения с орошаемыми угодьями. Многоводье Амударьи объясняется возникновением при северном направлении циклонов сравнительно небольшого ответвления потоков влажных масс воздуха, так называемой североиранской ветви циклонов, питающей истоки Амударьи, но не влияющей на общее климатическое состояние аридной зоны, усыхание которой в XVI в. продолжалось.

И снова кочевники покидают свои родные степи... Монголы переселяются в Тибет, узбеки – в Мавераннахр, калмыки – на нижнюю Волгу. Нет больше организованных военных походов, направляющихся железной рукой хана; теперь племена со своими вождями движутся в поисках пастбищ и водопоев для скота. Это усыхание знаменовало начало конца срединноазиатской кочевой культуры, так как в XVIII – XIX вв. циклоны приносили влагу в гумидную зону, а в XX в. переместились в арктическую. Началось новое понижение уровня Каспия, и вновь поднялся уровень Аральского моря за счет североиранской ветви циклонов, но превращение центрально-азиатских степей в пустыню продолжалось.

Никак нельзя заключить, что увлажнение аридной зоны непосредственно меняло характер народностей, ее населявших, или влияло на успех той или иной операции. Улучшая жизненные условия, оно давало лишнюю надежду на победу, и иногда находились племенные вожди, которые это использовали. Но отсутствие таких возможностей, при прочих равных условиях, делало положение безысходным. Так случилось, когда высохшая степь утратила способность к сопротивлению, за одним исключением: ойраты, обитавшие в Джунгарии, опираясь на лесистые склоны Алтая, Тянь-Шаня и Тарбагатая, удержали натиск маньчжуров. Горные леса задерживали скопления снега, который питал многочисленные речки, стекающие с гор, а альпийские луга служили пастбищем во время летней жары, когда высыхали равнины. Зато в Монголии ширилась пустыня Гоби, распространяясь на север и юг. Географы XVII в. писали: «Вся Монголия пришла в движение, а монгольские роды и племена рассеялись в поисках за водой и хорошими пастбищами, так что их войска уже не составляют единого целого» [57, с.437]. Последняя кочевая держава Срединной Азии – Ойратский союз – гибнет под ударами маньчжуров в 1756–1758 гг., несмотря на мужество степных воинов и таланты последних вождей (Годдана и Амурсаны). Повторяется ситуация гибели хуннской державы в I в. при тех же изменениях климата и соотношениях ландшафтов.

Следовательно, путем объединения данных истории, археологии и географии можно при определении дат изменения климата перейти с относительной хронологии на абсолютную, а также установить степень влияния географической среды на течение событий истории.

 

Зависимость человечества от окружающей его природы, т.е. от географической среды, неоспорима. Хотя степень этой зависимости и расценивается различно, но в любом случае хозяйственная деятельность народов, когда-либо населявших Землю, тесно связана с ландшафтами и климатом обитаемых территорий.

Народы Земли живут в определенных ландшафтах, но коль скоро ландшафты разнообразны, то столь же разнообразны и народы. Ведь, как бы сильно они ни видоизменяли ландшафт (путем ли создания антропогенного рельефа или путем реконструкции флоры и фауны), людям приходится кормиться тем, что может дать природа на той территории, которую этнос (народность) либо населяет, либо контролирует на предмет получения тех же даров природы (подробно о проблеме этногенеза см.: 90, 108, 112).

Однако ландшафты, подобно этносам, имеют свою динамику развития, свою историю. И когда ландшафт меняется до неузнаваемости (причем безразлично – от воздействия ли человека, от изменения ли климата, от неотектонических процессов или от появления губительных микробов, несущих эпидемии, которые ведут к изменению численности тех или иных видов животных и растений), люди должны либо приспособиться к новым условиям, либо вымереть, либо обрести новую родину. Простое выселение в другую страну, где уже есть достаточно плотное население, может быть выходом для единиц и малых групп. Но когда дело идет о судьбе целого народа, такие переходы всегда были связаны с крупными историческими событиями. А поскольку они часто повторялись за пять тысяч лет обозримой истории, то их уже можно классифицировать и анализировать. Так мы вплотную подошли к проблеме миграций.

Изменение ландшафтов – не единственная причина миграций. Они возникают также при демографических взрывах, но тогда они будут столь отличны по характеру, что спутать их очень трудно. Однако в любом случае переселенцы ищут условия, подобные тем, к которым они привыкли у себя на родине. Англичане охотно переселялись в страны с умеренным и даже жарким климатом, лишь бы там были степи, где можно было разводить овец. Поэтому они заселили всю Северную Америку, за исключением сплошных лесов бассейна р. Маккензи, которые были заселены франко-индейскими метисами Канады; они без труда превратили в овцеводческие районы Южную Африку, Австралию, Новую Зеландию, но влажные тропические районы их не манили. В Индии, Родезии, Нигерии, Гвиане и на Борнео они выступали преимущественно в роли колониальных чиновников, военных и купцов, т.е. людей, живущих не за счет природы, а за счет местного населения. В Индии для английских чиновников и солдат были предусмотрены длительные отпуска, которые они проводили в горах, где климат умеренный; иначе чиновники теряли работоспособность, а солдаты – боеспособность.

Предки якутов в XI в. проникли в долину Лены из прибайкальских степей. Используя широкую пойму этой реки и ее притоков, они развели там степную породу лошадей, имитируя свою прежнюю жизнь в степях. Но они не посягали на водораздельные массивы тайги, предоставив их оленеводам-эвенкам. Русские землепроходцы в XVII в. подчинили всю Сибирь, но заселили только лесостепную полосу и берега рек, т.е. ландшафты, сходные с теми, где сформировались их предки.

Но если между некоторыми миграциями и изменениями ландшафтов есть функциональная зависимость, то, зная одно, мы можем судить о другом. Миграции народов фиксировались историей, а смены ландшафтов не имеют абсолютных дат. Следовательно, для того, чтобы датировать изменения, происходящие в природе, мы можем отправляться от истории, и, значит, нам необходима канва исторических событий.

Наши исследования, посвященные установлению связи явлений физической географии и палеонтологии на материале истории Центральной Азии и археологии низовий Волги, позволили сделать три вывода [73, с.95; 74, с.78]:

1. Историческая судьба этноса, являющаяся результатом его хозяйственной деятельности, непосредственно связана с динамическим состоянием вмещающего ландшафта.

2. Археологическая культура данного этноса, представляющая собой кристаллизованный след его исторической судьбы, отражает палеогеографическое состояние ландшафта в эпоху, поддающуюся абсолютной датировке.

3. Сочетание исторических и археологических материалов позволяет судить о характере данного вмещающего ландшафта в ту или иную эпоху и, следовательно, о характере его изменений. И наоборот, наличие установленных данных о колебаниях климата, а тем самым и о соотношениях ландшафтов между собой помогает искать памятники давно исчезнувших народов.

Способ применения изложенных здесь тезисов подробно описан нами в книге «Открытие Хазарин» (М., 1966). Теперь мы можем перейти к широкому обзору и характеристике соотношения колебаний увлажнения Центральной Азии с миграциями кочевых народов, ее населявших.

 

Надземные границы

 

Наша планета имеет важную особенность – зональность. Для выяснения рассматриваемой проблемы из всех зон важна азиатская степь.

Она как нельзя лучше приспособлена для жизни человека. Зеленый ковер калорийных трав поедается скотом, превращаясь в жирное мясо и мягкую шерсть. Кочевой быт позволял степнякам использовать все богатства природы и экономить силы, которые шли на создание оригинальной культуры, фольклора, мифологии и разнообразных социальных систем, как то: орд, племенных союзов, а позднее и теократии, способных противостоять агрессивным тенденциям цивилизованных земледельческих государств, в первую очередь Китая. Полоса пустынь отделяет степь от Китая и в древности служила барьером против китайских войск, врывавшихся в степи. Несмотря на грандиозные усилия династий Хань, Суй и Тан, истощивших свою богатую и многолюдную страну, хунны, тюрки и уйгуры смогли отстоять свою независимость, а монголы в XIII в. перенесли войну в Китай и одержали полную победу.

Однако победы кочевников сменялись поражениями, подъемы культуры и экономики – упадками, и вообще история кочевых народов была не менее богата коллизиями, чем история их оседлых соседей. На первый взгляд это странно: тип хозяйства – кочевое скотоводство – на протяжении трех тысячелетий был неизменен, что дало некоторым европейским историкам (например, А. Тойнби) основание говорить о «застойности» кочевого мира. По его мнению, жизнь людей в степи столь трудна, что, поглощая все их силы, не дает им возможности развивать собственную оригинальную цивилизацию [335, pp. 166–169].

На это следует возразить, что Ононский бор , прародина монголов, Утукенская чернь (лиственный лес) в Хангае, родина тюркютов, и Южный Алтай с Тарбагатаем – курортные места, куда более здоровые, чем туманный и дождливый Альбион.

И, помимо этого, ландшафтные регионы Великой степи и характеры их увлажнения настолько различны, что и обитатели их живут очень по-разному. Эти различия фиксирует такой чуткий индикатор, как политический строй: в Центральной Монголии это, независимо от смены народов, – орда с крепкой ханской властью, в Семиречье, Тарбагатае и Джунгарии – племенные союзы (конфедерации), управляемые старейшинами и знатью [см. в данном сборнике статью «Этно-ландшафтные регионы Евразии за исторический период»].

Попробуем найти объяснение этому явлению. Над территорией Монголии зимой находится центр антициклона, и снега выпадает мало. Летом равнины Центральной Азии раскаляются за счет инсоляции, и в размытую барическую депрессию вторгается влажный воздух, благодаря чему именно в это время года выпадают дожди. В регионах западнее Алтая все наоборот: атлантические циклоны несут много влаги, выпадающей зимой в виде снега; зато лето сухое и обычно трава в степи выгорает.

Наряду с вышеописанными в особый разряд надо выделить экстрааридные районы, т.е. пустыни с увлажнением меньше 100 мм в год. Некоторые из них не имеют населения, например песчаная пустыня Такла-Макан, покрытые обломками растрескавшихся скал склоны Бэйшаня и сыпучие пески восточной Джунгарии. Эти пески разделяют западный и восточный регионы, отнюдь не будучи стратегическим барьером. Их легко обойти с севера и с юга, но атмосферная граница между тихоокеанскими муссонами и атлантическими циклонами куда более важна, нежели быстрые реки и горные хребты. У людей по обеим сторонам этого невидимого рубежа различны способы пастьбы скота, связанные с ними привычки, а следовательно, и обычаи, и социально-политические институты.

На востоке скот круглый год пасся в степи и пастухи постоянно встречались друг с другом, что приучило их к общению и дало возможность координации в масштабах всей страны. Среднеазиатские кочевники летом выгоняли скот на горные пастбища Тянь-Шаня и Тарбагатая, а на зиму они заготовляли сено. Подъем в горы проходил по узким долинам, каждая из которых принадлежала отдельному роду, равно как и горные пастбища. Так создавались навыки изолированного ведения хозяйства, что отразилось на характере политического строя: вместо ханств здесь возникали племенные союзы.

Третий способ кочевания отмечается в тех сухих степях и полупустынях, где не было гор. Таковы районы, примыкающие к Аральскому и Каспийскому морям. Обитавшие здесь казахи рода Адая практиковали круглогодовое кочевание от колодца к колодцу. До них эти степи занимали саки (VI в. до н.э.), которых во II в. до н.э. сменили сарматы. Последних во II в. н.э. вытеснили хунны, а в X в. мы находим там два народа: гузов и печенегов [11, с.413–425]. Все эти народы имели сходные формы быта. Население было столь редким, что институты управления были в зачатке. Группа родов управлялась советом старейшин, которые председательствовали по очереди. На время войны избирался вождь – не по старшинству, а по способностям. Но после войны он слагал полномочия.

Этот примитивный способ жизни существовал примерно 3 тыс. лет, потому что отвечал повседневной хозяйственной деятельности, единственно возможной в этих природных условиях.

Однако наряду с региональными различиями наблюдаются не менее существенные – эпохальные. Но за счет чего происходили эти изменения? Согласно предложенному нами принципу, этнос, сложившийся в определенных географических условиях, имеет форму хозяйства, приспособленную к данному ландшафту. Если форма хозяйства не меняется (как, например, в нашем случае), а историческая судьба этноса претерпевает значительные изменения, значит, изменились географические условия на той территории, где он обитает. И вот тут-то легко проследить изменения зональности, используя историю кочевников как чуткий барометр.

Чтобы избежать ошибок, мы будем исследовать не детали исторических событий, старинные тексты и отдельные памятники, а всю сумму исторических явлений, сам процесс появления, развития, упадка и исчезновения кочевых народов, учитывая при этом окружающую их географическую среду, обусловив для начала характер ее воздействия теоретически.

 

Особенности кочевого быта

 

Кочевой быт – явление сравнительно новое, относящееся к так называемому историческому периоду развития человечества.

В эпоху верхнего палеолита, в климатических условиях, сложившихся в послеледниковый период, человечество, населявшее Евразийский континент, развивалось по двум направлениям: сложились группы охотников за крупными травоядными и группы собирателей, из которых в неолите образовались примитивные земледельцы.

Сокращение численности крупных копытных лишало первоначально преобладавшие охотничьи племена преимуществ, а развитие примитивного земледелия создало достаток пищи, позволивший бывшим собирателям начать приручение травоядных. К III тыс. до н.э. племена примитивных земледельцев распространили свой хозяйственный уклад от Сирии до Хингана и Минусинской котловины по окраинам центральноазиатских пустынь и Сахары.

Низкий уровень техники земледелия имел своим прямым последствием уничтожение дернового покрова вокруг поселений. Этому способствовало вытаптывание пастбищ у водопоев стадами домашнего скота и уничтожение населением кустарников и деревьев для топлива. Встречный процесс временного иссушения степной и пустынной зон, происходивший во II тыс. до н.э., усугубил выветривание легких степных почв и способствовал распространению пустынь. Сократились площади, пригодные для земледелия и выпаса. Это разрушение почв и увеличение площадей развеваемых песков неизбежно должно было отразиться на ухудшении условий жизни и вызвать культурный спад, связанный с изоляцией отдельных племен, разобщенных большими пространствами вновь образовавшихся пустынь.

Из создавшегося тяжелого положения население аридной зоны Евразийского континента нашло два выхода: 1 – путем интенсификации полеводства благодаря внедрению ирригации (Средняя Азия, бассейн Тарима и Минусинская котловина); 2 – путем экстенсификации животноводства (перегон скота со стравленных и развеянных участков на нестравленные и неразвеянные участки степи). Это и повело к развитию кочевого скотоводства. Увлажнение климата степи, происходившее в I тыс. до н.э., привело к расширению пастбищных угодий и обусловило подъем хозяйства первого кочевого народа Центральной Азии – хуннов . Развитие кочевой культуры было продолжено затем древними тюрками в VI – VIII вв., уйгурами – в VIII – IX вв. и монгольскими племенами – в X – XIII вв.

Первые два тысячелетия кочевая культура испытывала подъем. Технический прогресс наблюдался во всем. Первоначальная телега на обрубках древесных стволов, изображенная на скалах Минусинской котловины, которую могла сдвинуть только запряжка волов, в IV в. Заменилась телегой на высоких колесах, а в VII в. вошел в употребление вьючный транспорт, что сделало кочевание более легким, быстрым и способным форсировать горные хребты. Было усовершенствовано жилище – юрта. Китайский поэт IX в. Бо Цзю-и посвятил восхвалению юрты два прекрасных стихотворения, в которых он доказывает преимущества легкоотапливаемой юрты перед деревянными дворцами китайских вельмож и тростниковыми хижинами крестьян. В VII – IX вв. тюркская одежда перенималась и китайцами и даже византийцами, заимствовавшими ее у хазар, так как эта одежда была наиболее удобна, тепла и даже красива. Даже гуннские прически были в Константинополе «криком моды».

Своей кульминации кочевая культура Евразии достигла в XIII в. Тогда разноплеменные кочевники, объединенные кучкой монгольских богатырей и усиленные за счет примыкавших к их войску удальцов из всех стран, осуществили завоевание двух китайских империй – Кинь (северной) и Сун (южной), Передней Азии и Восточной Европы. Однако в XIV в. жестокий кризис привел монгольский улус к упадку, развалу, а затем (в 1688 г.) даже к потере самостоятельности: монголы добровольно подчинились Маньчжурскому Богдо-хану.

Одним из внутренних противоречий, вызвавших упадок кочевой культуры, был тот же момент, который вначале обеспечил ей прогрессивное развитие: включение кочевников в геобиоценозы аридной зоны. Численность населения у кочевников определялась количеством пищи, т.е. скота, что в свою очередь лимитировалось площадью пастбищных угодий. В рассматриваемый нами период население степных пространств колебалось очень незначительно: от 300–400 тыс. в хуннское время [296, pp.243–318] до 1300 тыс. человек [193, с.367–368] в эпоху расцвета монгольского улуса; впоследствии эта цифра снизилась, но точных демографических данных для XVI – XVII вв. нет .

 

Миграции кочевников

 

Вопреки распространенному мнению кочевники куда менее склонны к переселениям, чем земледельцы. В самом деле, земледелец при хорошем урожае получает запас провианта на несколько лет и в весьма портативной форме.

Для кочевников все обстоит гораздо сложнее. Они имеют провиант в живом виде. Овцы и коровы движутся медленно и должны иметь постоянное и привычное питание. Даже простая смена подножного корма может вызвать падеж. А без скота кочевник немедленно начинает голодать. За счет грабежа побежденной страны можно прокормить бойцов победоносной армии, но не их семьи. Поэтому в далекие походы хунны, тюрки и монголы жен и детей не брали. Кроме того, люди привыкают к окружающей их природе и не стремятся сменить родину на чужбину без достаточных оснований. Да и при необходимости переселяться они выбирают, как уже говорилось, ландшафт, похожий на тот, который они покинули. Поэтому-то и отказались хунны в 202 г. до н э. от территориальных приобретений в Китае, над армией которого они одержали победу. Мотив был сформулирован так: «...приобретя китайские земли, хунны все равно не смогут на них жить» [30, с.53–54]. И не только в Китай, но даже в Семиречье, где хотя и степь, но система сезонного увлажнения иная, хунны не переселялись до II в. н.э. А во II – III вв. они покинули родину и заняли берега Хуанхэ, Или, Эмбы, Яика и Нижней Волги. Почему?

Многочисленные и не связанные между собой данные самых разнообразных источников дают основание заключить, что III в. н.э. был весьма засушлив для всей степной зоны Евразии, В Северном Китае переход от субтропических джунглей хребта Циньлин до пустынь Ордоса и Гоби идет плавно. Заросли сменяются лугами, луга – степями, степи – полупустынями, и, наконец, воцаряются барханы и утесы Бэйшаня. При увлажнении повышенном эта система сдвигается к северу, при пониженном – к югу, а вместе с ней передвигаются травоядные животные и их пастухи. В Южной Сибири это же перемещение имеет обратный знак.

При достаточно подробном изучении событий на северной границе Китая, т.е. в районе Великой стены, мы можем наметить сначала тенденцию к отходу хуннов на север (II в. до н.э. – I в. н.э.), а потом продвижение их к югу, особенно усилившееся в IV в. н.э. Тогда хунны и сяньбийцы заселили северные окраин Шэньси и Шаньси даже южнее Великой Китайской стены. Однако во влажные районы Хунани они не проникли.

Весьма важно отметить, что первоначальное проникновение кочевников на юг в III в. не было связано с грандиозными войнами. В Китай пришли не завоеватели, а бедняки, просившие разрешения поселиться на берегах рек, чтобы иметь возможность поить скот. Впоследствии завоевание северного Китая произошло, но главным образом за счет того, что китайские землепашцы, также постепенно и незаметно, покидали свои поля на севере и отходили на юг, где выпадало достаточно дождей. Таким образом, кочевники занимали заброшенные поля и превращали их в пастбища, а их вожди превратили древние столицы Китая Лоян и Чанъань в станы своих воинов.

Но уже в середине IV в. наблюдается обратный процесс. Большая племенная группа Теле (телеуты), в которую входили в числе других племен уйгуры, из оазисов Ганьсу перекочевала в Джунгарию и Халху; туда же (тем же путем) в V в. пришли древние тюрки и создали в VI в. Великий каганат, ограниченный пределами степной зоны.

Что это означает? Только то, что Великая степь стала пригодной для кочевого скотоводства. Иными словами, там на месте пустынь восстановились травянистые степи. Но если так, то и в Северном Китае должен был восстановиться влажный климат, удобный для китайцев и губительный для кочевников. Значит, перевес в войне должен был оказаться на стороне южан. Так оно и было: к началу VI в. кочевая империя Тоба, занимавшая весь бассейн Хуанхэ, превратилась в китайскую империю Вэй.

Аналогичные по характеру миграции происходили в то же время на западной окраине степи. Северные хунны, потерпев сокрушительное поражение от сяньбийцев в 155 г., отошли на запад. Часть их закрепилась в горной области Тарбагатая и впоследствии (при начавшемся увлажнении степи) овладела Семиречьем. Другая группа прикочевала на берега Нижней Волги, где столкнулась с могущественными аланами. Хунны «завоевали аланов, утомив их беспрерывной борьбой» (Иордан), и в 370 г. перешли Дон. В это время они были грозной силой, но уже в середине V в. были разбиты на западе гепидами, а на востоке болгарами. Следующая волна переселений кочевников отмечена в X в. Тогда в причерноморских степях появились печенеги, выселившиеся с берегов Аральского моря, торки из современного Казахстана и кыпчаки – половцы – из Барабинской степи. И снова это было не завоевание, а постепенное проникновение небольшими группами, причем стычки и набеги заменяли сражения и походы.

Миграции народов Евразии во II – V вв. н.э.

1 – миграция кочевых народов; 2 – миграция оседлых народов; 3 – границы государств

Миграции народов Евразии во II – V вв. н.э. (см. карту)

Гунны – чтение, принятое для названия народа, сложившегося из хуннов, отступивших на запад до II в. н.э., и угров, постепенно примкнувших к ним в III – IV вв. Ди – большая группа европеоидных племен, жившая в Западном Китае с древнейших времен до V в. н.э.; позже смешались с китайцами. Дили – искаженное название телесских племен – телеутов, тюркоязычных кочевников, предков уйгуров. Динлины – европеоидный народ, обитавший в Южной Сибири в I тыс. до н.э. и I тыс. н.э., вошел в состав кыргызов. Кангюй – кочевая держава II в. до н.э. – III в. н.э. в степях между Аральским морем и Тарбагатаем; потомки кангюйцев, переселившиеся в Причерноморье, стали называться печенегами. Кыпчаки – динлинская народность в Западном Алтае и в прилегающих степях; потомки их половцы или куманы. Кяны — китайское название тибетских кочевых племен, живших от верховьев Хуанхэ до Памира вдоль Куньлуня до IV в. н.э. Мань – китайское название разнообразных племен, обитавших в лесах южнее Янцзы. Моха – древнее название маньчжуров. Омоки (легенд.) – древний народ, по преданиям, – весьма многочисленный; гипотетически считаются предками юкагиров. Саки – восточная группа североиранских кочевых племен, до II в. до н.э. кочевавших в современном Казахстане. Сяньби – монголоязычные племена, населявшие во II в. до н.э. – IV в. н.э. Западную Маньчжурию и Восточную Монголию. Табгачи – древне монгольская народность в Забайкалье, подвергшаяся сильному влиянию соседних тунгуса-маньчжуров. Усуни – светловолосый и голубоглазый кочевой народ во II в. до н.э. откочевавший из Севера западного Китая в Семиречье и живший там до III в. н.э. Фуюй – государство в Восточной Маньчжурии с I по III в. н.э.; уничтожено сяньбийцами в 285 г.; остатки фуюйцев слились с корейцами. Чаосянь – древнее государство в Северной Корее, завоевано империей Хань в 108 г. до н.э. Шаншун – государство в севера западном Тибете, населенное народом, близким к сакам; завоевано Тибетом в VII в. Эфталь (эфталиты) – европеоидный народ, обитавший в Припамирье с VI в. н.э. Юе – царство на юго востоке Китая; народность принято считать малайской.

Ничего подобного мы не видим в XIII в., когда монгольские кони донесли своих всадников до джунглей Аннама и Бирмы, долины Иордана и лазурной Адриатики. Никакие переселения не были связаны с этими походами и победами. Монголы вели войны небольшими, мобильными, плохо вооруженными, но прекрасно организованными отрядами.

Нет никаких оснований связывать походы детей и внуков Чингиса с климатическими колебаниями. Скорее можно думать, что в степи в это время были оптимальные условия для кочевого скотоводства. Коней для армии хватало, поголовье скота после жестокой племенной войны 1200–1208 гг. легко восстановилось, население выросло. И наоборот, в относительно мирное время XVI в. Монгольская держава ослабела, а в XVII в. потеряла независимость.

Причину этого ослабления самой сильной державы тогдашнего мира сообщает китайский географ XVII в.: «Вся Монголия пришла в движение, а монгольские роды и племена рассеялись в поисках за водой и хорошими пастбищами, так что их войска уже не составляют единого целого» [57, с.437]. Вот это действительно миграция, но как незаметно для всемирно-исторических масштабов прошло выселение монгольских кочевников из иссыхающей родины в суровые нагорья Тибета, на берега многоводной Волги и в оазисы Туркестана. Последний осколок кочевой культуры – Ойратский союз – продержался до 1758 г., потому что его хозяйство базировалось на горные пастбища Алтая и Тарбагатая. Но и он стал жертвой маньчжуров и китайцев.

Миграции народов Евразии в IX – XI вв. н.э.( см. карту на с.322–323)

Миграции народов Евразии в IX – XI вв. н.э. (см. карту)

Аланы – степной народ северо-иранской группы, родственный осетинам. Венеды — общее название для группы племен полабских славян: бодричей, лютичей, поморян и лужицких сербов; покоренные в XII в. немцами, эти племена были онемечены. Викинги – это те норманны, которые бросали свои семьи, составляли дружины и занимались морским разбоем (IX – XI вв.); уход юноши к викингам рассматривался родными как позорное падение, откуда нет возврата к жизни. Курыканы – тюркоязычное племя на берегах Байкала с очень высокой культурой обработки железа; разбитые предками бурят в XI в., курыканы бежали на Лену; предки якутов. Кыпчаки — западнодинлинское тюркоязычное племя, получившее от русских название «половцы» за соломенно-желтый цвет волос (полова – рубленная солома). Кыргызы – динлинское тюркоязычное племя, обитавшее в Минусинской котловине, занимавшееся оседлым скотоводством и земледелием и имевшее письменность. Ливы – финно-угорское племя, жившее на берегах Рижского залива и Чудского озера; частью истреблено ливонскими рыцарями в XIII в., частью слилось с латышами. Раджпуты – народность в Индии; образовались из смешения пришлых саков и эфталитов с аборигенами долины Инда. Тангут – государство на северной границе Китая (в Ордосе, западном Ганьсу и Нинся), оседлое, тибетское по языку. Торки – тюркская народность, в X в. прикочевавшая на Русь и поселенная по р. Роси для охраны границы от половцев. Тубот – тибетское царство в северо-восточном Тибете, возникшее в начале XI в. и уничтоженное чжурчжэнями в 1131 г. Хазары – оседлый народ, обитавший в дельте Волги и низовьях Терека; создали в VII – X вв. могучее государство, разбитое Святославом Игоревичем в 965 г. Чжурчжэни – маньчжуры, народ тунгусской группы, создавший империю Кинь (1115–1235). Шато – племя среднеазиатской группы хуннов, жившее в Джунгарии.

Итак, за двухтысячелетий период (с III в., до н.э. по XVIII в. н.э.) мы отметили три периода усыхания степей, каждый раз сопровождавшиеся выселением кочевников к окраинам Великой степи и даже за ее пределы. Эти переселения не носили характера завоеваний. Кочевники передвигались небольшими группами и не ставили себе иных целей, кроме удовлетворения жажды своих животных и собственного голода.

Напротив, при увлажнении степной зоны кочевники возвращались в страну отцов; увеличивалось их четвероногое богатство; в результате изобилия политика становилась более воинственной, причем цель ее менялась: главным стремлением было теперь уже не уцелеть, а преобладать.

А теперь постараемся обосновать мысль о том, что намеченные нами эпохи действительно соответствуют флуктуациям степени увлажнения степей. Это оказалось возможным потому, что в середине Евразии расположены внутренние водоемы: Каспий и Арал, уровни которых в историческое время заметно менялись.

 

Гетерохронность

 

Несмотря на то что Арал и Каспий лежат на одной широте, уровни их колеблются по правилу оппозиции: если повышается уровень Каспия, то уровень Арала снижается, и наоборот. Объясняется это просто: Аральское море питают Сырдарья и Амударья, берущие начало в горах аридной зоны, а в Каспийское море влагу несет Волга, водосбор которой лежит в гумидной зоне. Наличие оппозиции показывает, что повышенное увлажнение обеих зон также подчиняется правилу оппозиции, но, кроме того, иногда возникает и одновременное падение уровней Каспия и Арала. Следовательно, возможны не два, а три варианта повышенного увлажнения, причем последний ведет к тому, что влага не изливается во внутренние водоемы.

Связано ли это с глобальными климатическими флуктуациями? Видимо, нет, потому что за современную геологическую эпоху тепловой баланс Земли оставался относительно стабильным. Ведь если температура Земли поднимется всего на 2°, то растают все льды Арктики и Антарктиды, а этого отнюдь не наблюдается. Значит, надо искать не глобальные, а зональные закономерности.

Схема перемещения циклонического центра действия атмосферы в Европе: 1 – северное местоположение, 2 – среднее местоположение, 3 – южное местоположение. Пунктиром обозначены границы бассейна Волги.

Общее количествовлаги, изливаемой на Евразийский континент, изменяется столь мало, что этими изменениями должно пренебречь. Зато распределениеосадков изменяется весьма значительно, и влияние изменений сказывается на всей поверхности великого континента, от Ледовитого океана до Гималаев. Причина этого явления – изменение направления циклонов . Над северным полюсом стоит башня холодного воздуха – полярный максимум. Этот воздух иногда, стекая с башни, попадает на территорию России и несет с собой сухую холодную погоду, впрочем значительно менее неприятную, нежели влажный и холодный арктический воздух, попадающий к нам из северной части Атлантического океана и приносящий промозглые моросящие дожди.

Другая воздушная башня – затропический максимум – высится над Сахарой и Аравией. Возникла она чисто механическим способом, за счет вращения Земли, и основание ее размывается снизу, у поверхности раскаленных камней и песков великой африканской пустыни. В отличие от полярной, эта воздушная громадина подвижна. Она постоянно сдвигается то к северу, то обратно на свое место, причем меняется путь ложбины низкого давления, своего рода воздушного ущелья, по которому течет влажный воздух Атлантического океана от Азорских островов, достигающий середины Азии. Так, в Красноярске выпадает столько же осадков в год, сколько в Тарту, несмотря на то что эти города лежат один далеко, а другой близко от моря.

Итак, возможны, как уже говорилось, три варианта увлажнения Евразийского континента, зависящие от степени активности затропического максимума, которая увеличивается одновременно с повышением солнечной активности и уменьшается в годы спокойного Солнца. На полярную башню воздуха изменения на Солнце не влияют, потому что солнечные лучи только скользят по поверхности полярных льдов, но зато со всей силой «ударяют» в тропические зоны Земли. Поэтому решающим моментом в тех изменениях не только климата, но даже простой погоды, от которой зависит наш воскресный отдых или расширение эпидемии гриппа, является космос, влияние которого на нашу повседневную жизнь долгое время недооценивалось.

Посмотрим же, как ведут себя воздух и влага при той или иной солнечной активности.

При относительно малой солнечной активности циклоны проносятся над Средиземным и Черным морями, над Северным Кавказом и Казахстаном и задерживаются горными вершинами Алтая и Тянь-Шаня, где влага выпадает дождями. В этом случае наполняются водой Балхаш и Аральское море, питаемые степными реками, и сохнет Каспийское море, питаемое на 81 % Волгой. В лесной полосе реки спокойно текут в своих руслах, зато болота зарастают травой и превращаются в поляны; стоят крепкие, малоснежные зимы, а летом царит зной. На севере перестают освобождаться ото льда Белое и Баренцево моря; растет вечная мерзлота, поднимая уровень тундровых озер, и солнечные лучи, проникая сквозь холодный воздух, сильно нагревают поверхность Земли (раз нет облаков – инсоляция огромна). Это, пожалуй, оптимальное положение для человека и развития производительных сил во всех трех зонах.

Но вот солнечная деятельность усилилась, ложбина циклонов сдвинулась к северу и проходит уже над Францией, Центральной Европой, Средней Россией и Сибирью. Тогда сохнут степи, мелеют Балхаш и Арал, Волга превращается в мутный, бурный поток, набухает Каспийское море. В Волго-Окском междуречье заболачиваются леса, зимой выпадают обильные снега и часты оттепели; летом постоянно сеет мелкий дождик, несущий неурожаи и болезни.

Солнечная активность еще возросла, и вот циклоны несутся уже через Шотландию, Скандинавию к Белому и Карскому морям. Степь превращается в пустыню, и только остатки полузасыпанных песком городов наводят на мысль, что здесь некогда цвела культура. Суховеи из засохшей степи врываются в лесную зону и заносят пылью леса. Снова мелеет Волга, Каспийское море входит в свои берега, оставляя на обсыхающем дне слой черной, липкой грязи. На севере тают Белое, Баренцево и даже Карское моря; с них поднимаются испарения, заслоняющие Солнце от Земли, на которой становится холодно, сыро и неуютно. Отступает в глубь земли вечная мерзлота, являющаяся водоупорным горизонтом. Значит, изменяются фитоцинозы, кормящие оленей, а вслед за этим впитываются в оттаявшую землю воды из неглубоких озер тундры. Рыба в них гибнет, и в тундре воцаряется голод.

При этом, третьем варианте прохождения циклонов образуется его североиранская ветвь, когда часть атлантической влаги проносится над Италией, Грецией и задерживается частично над горами Армении, а остальная влага выпадает на склоны Памира. Эта вода стекает в Амударью и отчасти компенсирует испарение Арала, но другие озера евразийской системы – Балхаш, Зайсан, Убсу-Нур – мелеют, и это дает дополнительную поправку на очерченную нами модель увлажнения евразийского континента.

И вот тут, при учете сложившейся природной ситуации, можно использовать и историю и археологию. Известно, что в конце VI в, персидский шах Хосрой Ануширван соорудил знаменитую, до сих пор сохранившуюся стену у города Дербента, перекрывшую проход между Кавказским хребтом и Каспийским морем. Восточный конец стены уходил в море. Ныне в тихую погоду с лодки сквозь воду видны огромные плиты сасанидского времени, уже сдвинутые со своих мест и лежащие на скальном основании дна. Работы по исследованию подводной части стены были проведены автором в 1961 г. и показали, что стена выкладывалась непосредственно на скале, без подсыпки мола. Тем самым установлен уровень Каспия в VI в. Он стоял на абсолютной отметке минус 32 м, т.е. на 4 м ниже, чем в наше время [73, 74,].

В следующие века наступила трансгрессия Каспия, поднявшегося на 13 м, до абсолютной отметки минус 19 м. Эта отметка установлена путем широкой археологической разведки по северному побережью, где фрагменты керамики X в. обнаружены во многих местах, но не ниже указанной абсолютной отметки. Максимум этой новокаспийской трансгрессии датируется концом XIII – началом XIV в. и подтверждается данными персидских географов. Они, наблюдая наступление моря, писали, что оно покрыло волнами порт Абаскун, объясняя это изменением течения Амударьи, которая стала впадать в Каспий, в связи с чем «вода затопила часть материка для уравнения прихода и расхода». Факт отмечен правильно, но объяснение сделано на уровне науки XIV в. Сейчас мы можем найти более исчерпывающее, поскольку уровень Каспия регулирует не Амударья, а Волга.

С XIV в. море начало отступать и к XVI в. достигло абсолютной отметки минус 29 м. Затем, в конце XVIII в., оно поднялось до абсолютной отметки минус 22 м и снова опустилось до минус 28 м. Итак, мы имеем естественный барометр, позволяющий определять повышение и понижение увлажнения и датировать его с допуском плюс-минус 50 лет.

Больше всего пострадала от новокаспийской трансгрессии Хазария. Хазары жили в низовьях Волги, в дельте и пойме ее. Они занимались не столько скотоводством, сколько виноградарством и рыбной ловлей. Спокойные протоки среди зеленых лугов и зарослей тростника кормили многочисленное население и столицу государства – Итиль, расположенную на острове, образуемом Волгой и ее восточным протоком – Ахтубой. Имея прочную экономическую базу, хазары господствовали над редким населением сухих степей, окружавших низовья Волги. Но поднявшееся море затопило их землю и заставило последних хазар выселиться на высокие места. Только на Бэровских буграх сохранились хазарские кладбища и земляные полы их жилищ. Они-то и позволили восстановить картину процветания и гибели «русской Атлантиды». Когда же море спало снова и дельта Волги стала пригодна для жизни, вернувшиеся в нее потомки хазар стали называть себя астраханскими татарами.

Отмеченные переносы циклонного увлажнения отразились равным образом и на кочевом скотоводстве, а значит, и на могуществе Золотой Орды и ногайских орд. Сокращение стад и табунов в засушливые периоды ослабляло их, поскольку эти этносы адаптировались к условиям роскошной влажной степи.

* * *

Итак, взаимодействие истории природы и истории людей – интерференция двух форм развития материи, осуществляющаяся в системах этносов и их исторических судеб.

Явления природы оказывают влияние на хозяйственную жизнь народов; изобилие или оскудение определяют мощь той или иной страны, а иногда стимулируют переселения в области с благодатным климатом; в результате миграций происходят этническая метисация и, как ее результат, – этногенез. Этот процесс, лежащий в сфере природы, в истории коррелируется со спонтанным развитием человечества как целого, создающего и совершенствующего техносферу, на базе которой идет прогрессивное социальное развитие.

 

Восточная Азия на широте Великой Китайской стены, сооруженной впервые в IV – III вв. до н.э., разделена четко ощущаемой ландшафтно-климатической границей. К югу от нее лежит зона мягкого влажного климата. В древности там росли субтропические леса, сведенные затем земледельцами, использовавшими плодородную землю под пашню. Отсюда возникло древнее название Китая – Срединная равнина. К северу расстилаются сухие степи, постепенно переходящие в пустыню Гоби, по другую сторону которой идет столь же плавный переход от сухих степей через обильно увлажненные луга к горной тайге, иногда (на склонах хребтов Хэнтея и Хантая) проникающей далеко на юг. Здесь издавна обитали охотники и рыболовы: предки тюрок, монголов и европеидного народа динлинов.

Во II тыс. до н.э. местные степные этносы жили еще оседло, и некоторые из них широко практиковали земледелие и оседлое скотоводство [10, 161]. Но жестокая засуха середины I тыс. до н.э. вызвала дефляцию около водопоев нарушенного почвенного слоя, прикрывавшего песок . Ветры разносили песок по степи и сделали многие ее участки непригодными для земледелия. Пришлось перейти на скотоводство, а так как травы в засушливые эпохи было мало, то надо было перегонять скот туда, где она есть. Так в этих степях появилось кочевое скотоводство – способ приспособления хозяйственной системы к условиям, возникшим за счет сочетания климатических колебаний и ведения хозяйства древними земледельцами.

На рубеже IX – VIII вв. до н.э. в степях Центральной Азии сложился комплекс кочевых этносов, в котором ведущую роль играли хунны. Туда входили также динлины, дунху (предки сяньбийцев и монголов), суни, кочевые тибетцы Амдо и предгорий Куньлуня. Эта многоэтническая целостность находилась в оппозиции к древнему Китаю и ираноязычному Турану (юечжи) [111, с.10–12]. Вплоть до 209 г. до н.э. история кочевников письменными источниками практически почти не освещена, конец же этой фазы известен достаточно подробно. Большую часть сил хунны тратили на отражение ханьской (китайской) агрессии, благодаря чему смогли сохранять независимость и целостность своей степной державы до конца I в. н.э. [66, с.218–220]. Разгромленные сяньбийцами в 93 г., они раскололись на четыре части, из которых одна перемешалась с сяньбийцами, вторая осела в Семиречье, третья ушла в Европу, а четвертая вошла в Китай и там погибла [там же, с.241. См. также: 121].

Второй подъем кочевых этносов имел место в середине VI в. Результатом его явилось создание Тюркского каганата, объединившего обитателей степей от Ляохэ до Дона. По масштабам каганат превосходил хуннскую державу. За все его 200-летнее существование в нем не произошло заметных сдвигов. Консерватизм этот объясним отчасти тем, что тюрки в почти неизменных условиях вели непрестанные войны с империями Суй и Тан, Ираном и Арабским халифатом, а также с завоеванными, но до конца не покорившимися степными племенами, особенно с уйгурами. В то же время многие народы – кыпчаки (половцы), кангары (печенеги), карлуки, кыргызы (потомки динлинов), туркмены (потомки парфян) и монголоязычные кидани – восприняли культуру своих завоевателей и сохранили ее даже после гибели каганата в 745 г. [94, с.428].

Уйгуры, жадно впитывая иранскую (манихейство) и византийскую (несторианство) идеологию, оказались не в состоянии упрочить собственное раннефеодальное государство на р. Орхон и были разбиты енисейскими кыргызами в 840–847 гг. Уцелевшие спаслись в оазисах бассейна Тарима, где растворились среди местных жителей, оседлых буддистов [107, с.55–56]. Затем до XII в. в степях не наблюдалось чьего-либо стойкого преобладания, когда новый поворот истории выдвинул одновременно чжурчжэней и монголов – создателей не только степной, но и общеконтинентальной империи [203, с.221–225].

Примечательно общее для всех народов Центральной Азии неприятие китайской культуры. Так, тюрки имели собственную идеологическую систему, которую они отчетливо противопоставляли китайской. После падения Уйгурского каганата уйгуры приняли манихейство, карлуки – ислам, басмалы и онгуты – несторианство, тибетцы – буддизм в его индийской форме, китайская же идеология так и не перешагнула через Великую стену. Решающим фактором борьбы с империей Тан за самостоятельность оказались, однако, не степняки, а дальневосточный лесной народ чжурчжэни, разгромивший киданей, уничтоживший в 1125 г. китаизированную империю Ляо и победивший затем империю Сун [204, с.344–349].

Связные сведения китайских источников о чжурчжэнях датируются еще X в., а когда в XII в. эти народы столкнулись, вспыхнула кровавая война с перевесом на стороне чжурчжэней. Учитывая историческую перспективу, следует рассматривать их наступление на Китай как ответ на более раннее вторжение тайских войск в лесные области Дальнего Востока. Тут в борьбу против попытки создания сунского государства с центром в Кайфыне вступили уже не степные, а лесные народы. Подобно степнякам, они легко усваивали материальную сторону китайской цивилизации, но оставляли в стороне чуждую им конфуцианскую идеологию. Захватив Северный Китай до р. Хуай, чжурчжэни переместили передний край войны южнее, но не смешались с покоренными китайцами. Многочисленные находки китайских вещей в чжурчжэньских городищах Маньчжурии указывают не на проникновение китайской культуры, а на обилие военной добычи. Несмотря на то что чжурчжэньские повелители именуются в китайских хрониках династией Цзинь (буквальный перевод тюрко-монгольского слова «алтан» – золото), китайцы XII в. эту династию рассматривали как иноземную, враждебную и не прекращали борьбы против «варваров». Узел противоречий завязан был столь туго, что разрубить его смог только Чингис в XIII в.

Пожалуй, о немногих исторических явлениях существует столько превратных мнений, сколько о создании в XIII в. Монгольской империи. Монголам, противопоставляемым иным народам, приписываются исключительная свирепость, кровожадность и стремление завоевать чуть ли не весь мир. Первичным основанием для такого мнения послужили многие антимонгольские сочинения XIV в., порожденные ненавистью к завоевателям. Не станем вдаваться в детали исторической критики, что уже было проделано , и приведем лишь некоторые цифры. В Монголии к началу XIII в. обитало около 700 тыс. человек в составе различных племен , в Северном и Южном Китае – 80 млн.; в Хорезмийском государстве – около 20 млн.; в Восточной Европе – приблизительно 8 млн. чел. Если при таком соотношении людских сил монголы одерживали победы, то ясно, что сопротивление им было в целом довольно слабым. Действительно, XIII в. – это эпоха кризиса феодализма у соседей монголов.

Что касается борьбы на уничтожение сопротивляющихся, то напомним о некоторых фактах. Чжурчжэни вели с монголами с 1135 г. войну на физическое истребление последних. Через 100 лет монголы победили, но сами не истребили чжурчжэней. В 1227 г. монголы завоевали Тангутское царство, однако рукописи Хара-Хото на языке тангутов, свидетельствующие о развитии их культуры, датируются и XIII, и XIV веками. А вот когда в 1372 г. китайцы империи Мин, воевавшие против монголов, заняли тангутскую землю, то тангутов с тех пор не стало. Половцы в 1208 г. приняли к себе монгольских врагов – меркитов, почему и пострадали вместе с последними [118, с.96]. Хорезмшах Мухаммед, нарушив обычаи всех времен и казнив монгольских подданных, оскорбил послов Чингиса; вспыхнула война, и Хорезмское государство было разрушено, но тюркское и иранское население в Средней Азии все-таки сохранилось.

Конечно, тогдашние монголы были воинственными кочевниками. В XIII в. миролюбие нигде, включая Европу, не считалось достоинством, и кочевые монголы по степени «свирепости» находились вполне на уровне своего времени. Гунны, авары, чжурчжэни, хорезмийцы, половцы, крестоносцы и многие другие были ничуть не «добрее». Войны, в которые монголы оказались втянуты, явились следствием не дурных личных качеств Чингиса, а логическим развитием социально-экономических коллизий, возникавших при соперничестве феодальных государств, при столкновениях активных этносов. Столь грандиозные события не могут зависеть только от капризов правителя, как это исчерпывающе доказано теорией исторического материализма. Нам здесь важно отметить другое: почему монголы, сознававшие ограниченность своих сил, шли на риск войны и одерживали победы? Из ряда факторов укажем на следующие: их противники переоценивали свои силы и недооценивали силы врага. Точно так же произошло с арабами в VII в., когда Византия, недооценившая рост Халифата, потеряла половину своих владений, а Иран – независимость. Мы не забываем при этом ни о качествах войска, ни о социальных процессах. Так, феодальные государства XIII в. раздробились ранее именно в силу действия этих последних.

Что же крепкого было у монголов, что способствовало их победам? Родиной монголов являлось Восточное Забайкалье севернее р. Керулен. Чингис родился в урочище Делюн-Болдох, в 8 км к северу от современной советско-монгольской границы. Эта местность сочетала степные просторы и лесные дебри, была удобна и для кочевого скотоводства, и для лесной охоты. Сейчас там существуют курортные условия . Рядом расстилалась степь, постепенно оправлявшаяся от засухи X в. По мере восстановления пастбищных угодий народы Сибири заселяли долины Онона, Керулена, Орхона и Селенги. Монголы поселились там, где некогда процветали древние тюрки, и унаследовали от них их историческую функцию защиты степи от китайской агрессии с юга.

Основным элементом монгольского общества был род (обох), находившийся на стадии разложения. Во главе родов стояла аристократия. Представители ее носили почетные звания: бахадур (богатырь), нойон (господин), сецен (мудрый) и тайши (царевич, член царского рода). Бахадуры и нойоны обычно возглавляли походы для приобретения рабов (для ухода за скотом и юртами) и пастбищ. Прочими слоями рода были: нухуры (дружинники) и харачу (члены рода низшего происхождения, черная кость). Богол (рабы) находились вне рода. Целые роды, покоренные некогда более сильными соседями или примкнувшие к ним добровольно (упаган богол), не лишались личной свободы и, по существу, мало отличались в правовом отношении от победителей.

Низкий уровень развития производительных сил и торговли, порою меновой, специфика кочевого скотоводческого хозяйства [48, с.33 и след.] не давали возможности широко применять подневольный труд. Рабы использовались чаще как домашняя прислуга, и рабство не влияло существенно на характер производственных отношений. Но еще сохранялись такие основы родового строя, как совместное владение угодьями (нутук), жертвоприношения предкам, кровная месть и связанные с нею усобицы, причем все это входило в компетенцию не отдельного лица, а рода в целом. У монголов были прочны представления о родовом коллективе как основе социальной жизни, о коллективной ответственности за судьбу рода, об обязательной взаимовыручке. Член рода всегда чувствовал поддержку своего коллектива и сам постоянно был готов выполнить обязанности, налагаемые на него коллективом.

Эти роды охватывали население Монголии уже только в принципе. В связи с разложением общины имелось множество людей, которых тяготила ее дисциплина, при которой фактическая власть принадлежала старейшинам, а прочие, несмотря на любые заслуги, должны были довольствоваться второстепенным положением. Те бахадуры, которые не мирились с необходимость быть на последних ролях, отделялись от общин, покидали свои курени и становились «людьми длинной воли», или «свободного состояния» (в китайской передаче – байшень – «белотелые», т.е. «белая кость»). Судьба этих людей часто была трагична: лишенные общественной поддержки, они принуждены были добывать себе пропитание трудоемкой лесной охотой, которая в отличие от облавной, степной, менее прибыльна. К тому же монголы обычно не ели перелетных птиц и лишь в крайнем случае употребляли в пищу рыбу.

Чтобы добыть конину или баранину, изгнанникам приходилось систематически заниматься разбоем. С течением времени они стали составлять отдельные отряды для сопротивления организованным соплеменникам и искать вождей для борьбы с родовыми объединениями. Численность таких групп неуклонно росла. Наконец, в их среде оказался сын погибшего племенного вождя, потерявший состояние и общественное положение, член знатного рода Борджигинов Тэмучин, впоследствии ставший ханом с титулом Чингис [153, с.207]. Эти события привели затем к объединению ряда монгольских и тюркских племен в единую военную державу. Инертные, или пассивные, члены рода подчинились «людям длинной воли».

Первыми врагами монголов оказались чжурчжэни. Первая их война (1135–1147) окончилась победой монголов. Чжурчжэни, связанные войною с Китаем, обязались платить дань. В 1161 г. они возобновили набеги на степь «для уменьшения рабов и истребления людей» [41а), с.227], закончившиеся в 1189 г. без реального результата. В решающей, третьей войне (1211–1235) китайцы империи Сун выступили против чжурчжэней как союзники монголов, однако потерпели ряд поражений, и вся тяжесть войны легла на плечи монголов. Но после того, как монголы победили чжурчжэней, китайцы потребовали от монголов передачи им земель, отнятых у чжурчжэней. Попытка договориться кончилась тем, что китайцы убили монгольских послов. Это вызвало длительную войну, осложненную для монголов тем, что их конница не могла развернуться в джунглях Южного Китая и была бессильна против китайских крепостей. Перелом наступил лишь в 1257 г. вследствие рейда Урянгхадая, который с небольшим отрядом вышел через Сычуань к Индокитаю и поднял местные бирманские, тайские и вьетнамские племена против сунцев. Так малочисленные монголы победили огромный Китай, объединив те дальневосточные народы, которые не соглашались стать объектом китаизации. К 1279 г. все было кончено [290а), с.447]. Но кончились и успехи монголов. За 80 лет постоянной войны погибли многие «люди длинной воли» и их потомки. Монголия опять превратилась в нищую страну с огромным довеском в виде Китая. Приобретение такого «довеска» не пошло на пользу монголам. Слишком различались между собой эти две страны [193а)]. Хан Хубилай, основатель династии Юань, велел засеять один из дворов своей резиденции степными травами, чтобы отдыхать в привычной обстановке.

Китайцы долгое время не ели молочных продуктов, чтобы не походить на ненавистных им степняков. Не произошло даже частичной ассимиляции, ибо монголо-китайские метисы чаще всего извергались из того и другого этноса, вследствие чего гибли. А ведь с мусульманами и с русскими монголы охотно вступали в браки. Только лиц иудейского вероисповедания монголы чуждались больше, чем китайцев: освободив от податей духовенство всех религий, они сделали исключение для раввинов, с которых налог взимали [239, с.159]. Ожесточение китайцев против монголов вылилось в ряд восстаний. Одно из них, движение «красных повязок», началось в 1351 г. с того, что по знаку тайной организации «Белый лотос» монгольские воины, находившиеся на постое, были зарезаны в постелях хозяевами домов [34а), с.425–426]. Годовщина этого события доныне отмечается китайцами как национальный праздник.

По-иному сложилась судьба западных монголов из улусов Джучи (Золотая Орда), Чагатая и Хулагу (Иран), а также джунгарских. Тесная связь Хубилая с завоеванным Китаем, из которого он черпал средства и силы, уже в 1259 г. вызвала раскол среди монголов. Противники Хубилая выдвинули на пост хана его брата Аригбугу, а после его гибели в 1264 г. – еще одного чингисида, Хайду, владевшего уделом в Джунгарии. На стороне Хубилая выступали иранские монголы. Хайду, опираясь на кочевые традиции, вел войну против восточных монголов до 1304 г. Его поддержали также наследники Батыя, заключившие союз с русскими князьями. Александр Невский был активным членом этого союза. Поэтому даже после его кончины, с одной стороны, монгольская конница участвовала в отпоре ливонским рыцарям в 1269 г. [197, с.20–21], с другой – ханы, сидевшие на Нижней Волге, пресекали дальнейшее вторжение в Восточную Европу азиатских кочевников, сторонников династии Юань. Произошло разделение монголов на восточных и западных (ойратов) [57а)].

Поволжские монголы-несториане в 1312 г. отказали в повиновении узурпатору хану Узбеку, принуждавшему их принять ислам. Часть их погибла во внутренней войне (1312–1315), а уцелевшие спаслись к единоверцам на Русь и вошли в состав московских ратей, громивших Мамая на Куликовом поле и остановивших затем натиск Литвы . Иранские монголы приняли ислам в 1295 г. Их потомки – хезарейцы поныне живут в Хазараджате – равнинной части Афганистана. Самая воинственная часть монголов поселилась в Джунгарии, где создала ойратский племенной союз. Именно ойраты приняли на себя функцию, которую ранее отчасти несли хунны, тюрки и уйгуры, став барьером против агрессии Китая на север, и осуществляли эту роль до 1758 г., пока маньчжуро-китайские войска династии Цинь не истребили этот мужественный этнос.

Вернемся, однако, в Китай, где в XIV в. власть от монголов перешла к собственно китайской династии Мин. Война за освобождение Китая от монголов тянулась с 1351 по 1368 г. Она продолжалась и после ухода последних монгольских войск за Гоби. Новая династия Мин восприняла стародавние устремления династий Хань и Тан и в свою очередь попыталась захватить Монголию. В 1449 г. китайцев остановили именно ойраты, нанесшие им сокрушительное поражение при Туму, причем был взят в плен император. Эта битва спасла и Монголию, и фактически жизнь монголов. Удачнее для минцев оказалась агрессия на восток и юг. Ее объектами стали Корея, Тибет, Вьетнам, Индонезия и Южные моря Малайского архипелага, где в 1405–1430 гг. свирепствовал китайский флот. Но попытки китайцев покорить Маньчжурию оказались безрезультатными.

В XVII в. маньчжуры сами перешли в наступление. Воспользовавшись междоусобицей в Китае, они захватили в 1644–1647 гг. всю страну. Антиманьчжурские восстания длились до 1683 г. Маньчжурам удалось за полвека сделать то, к чему безуспешно стремились китайцы две тысячи лет, – объединить Восточную Азию. Но агрессия маньчжур была политической, а не этнической. Маньчжур было мало, прирост населения у них был невелик. Завоевав Китай, маньчжуры были вынуждены держать там гарнизоны. Почти все их юноши служили на чужбине и не имели своих семей. Став хозяевами Китая, богдыханы превратились в императоров династии Цин, которую позднее постигла такая же судьба, как и другие более ранние иноплеменные династии Китая.

Возвращаясь к более ранней эпохе и подводя некоторые итоги вышесказанному, отметим, что, хотя хунны, тюрки и монголы весьма разнились между собой, все они оказались в свое время барьером, удерживавшим натиск Китая на границе степей. Следовательно, общность их действий лежит на порядок выше просто этнической и является результатом сочетания природных условий и социально-политических обстоятельств. В самом деле, поддержание системы кочевого хозяйства при резких колебаниях климата и необходимость постоянного сопротивления агрессии – ханьской, танской и минской – в значительной мере определили схожесть характера социальных отношений и развития центральноазиатских этнических целостностей. В этой жестокой борьбе лежит одна из причин своеобразной застойности народов Срединной Азии. Они не уступали европейцам ни в талантах, ни в уме. Но силы, которые другие народы употребили на развитие культуры, тюрки и уйгуры были вынуждены тратить, помимо прочего, еще и на защиту своей независимости. За сотни лет они не имели ни года покоя и все же вышли из столкновений победителями, отстояв родную землю.

В этой связи целесообразно поставить вопрос: чем же были вызваны неоднократный подъем и упадок кочевых народов, обладавших неизменно в течение двух тысяч лет одним типом хозяйства – кочевым скотоводством, которое мало нуждается в технических усовершенствованиях? Потому оно и остается примерно на том же уровне производительных сил и может рассматриваться как параметр, т.е. исходная точка отсчета. Для Западной Европы это неприемлемо потому, что влажный, морской климат дает меньшие перепады, нежели интенсивное развитие социосферы: производительных сил и производственных отношений.

Внутри континента наоборот: природные условия, особенно степени увлажнения степной зоны, меняются очень сильно и часто. За 2000 лет отмечены три засушливых столетия: III, X и XVI в. , причем на западе Великой степи идет зимнее циклональное увлажнение: снегопады и оттепели, а на востоке – в Монголии – летнее: мало снега зимой и весенние дожди, приносимые тихоокеанскими муссонами, что дает возможность скотоводам кочевать круглый год, без заготовок сена . На западе же экстрааридные районы находятся лишь в Приаралье.

В зависимости от активности Солнца циклоны и муссоны порой смещаются к северу – в лесную и арктическую зоны . Тогда в Монголии и Казахстане расширяются пустыни: Гоби и Бетпак-Дала, – тайга отступает в Сибирь, уступая место степи, а в Китае отходят на юг субтропические леса; на их месте появляются песчаные барханы с тамариском, немного закрепляющим песок [208а), с.75 и сл.]. Как только циклоны и муссоны возвращаются назад, пустыня сужается, и окраины зарастают степными травами, а леса наступают с юга и севера [81, 89]. Этот географический феномен легко увязывается с экономикой кочевников, достаток которых зависит от площади пастбищных угодий. Поскольку климатические колебания в Центральной Азии относительно продолжительны – от 150 до 300 лет, возникает возможность сопоставить эти явления с колебаниями мощи кочевых держав в извечной войне против Китая.

В свое время мыслители XVI – XVIII вв. Ж. Воден, Ж.Л. Монтескье и И.Г. Гердер, в соответствии с научным уровнем их эпохи, предполагали, что все проявления человеческой деятельности, в том числе культура, психологический склад, форма правления и т.д., определяются природой стран, населенных разными народами. Эту точку зрения в наше время всерьез не разделяет никто. Но и обратная концепция, вообще отрицающая значение географической среды для истории и удачно названная акад. С.В. Калесником «географическим нигилизмом» [158, с.212], не лучше. Тот факт, что географическая среда не влияет на смену социально-экономических формаций, бесспорен, признание подобного влияния было бы географическим детерминизмом. Но могут ли вековые засухи или трансгрессии внутренних водоемов, скажем – Каспия или озера Чад, не воздействовать на хозяйство затронутых ими регионов? [83, с.52 и сл.]. Например, подъем уровня Каспийского моря в VI – XIV вв. на 18 м не очень повлиял на его южные, гористые берега, однако на севере огромная и населенная площадь Хазарии оказалась затопленной. Это бедствие так подорвало ее хозяйство, что, с одной стороны, заставило хазар, покинув родину, расселиться по Дону и Средней Волге, а с другой – повело к разгрому Хазарского каганата в 965 г. дружинами киевского князя Святослава. Аналогичных случаев в истории немало.

Вот почему следует определить компетенцию физической географии в этнической истории. Суть дела состоит в корректной постановке общих для истории и географии проблем и в разработке методики такого исследования. Для соответствующего анализа системный подход важен здесь как способ организации огромного и разнообразного исторического материала. Используя его применительно к XII – XIII вв., мы находим определенный смысл в таких, допустим, понятиях, как «христианский мир», который включал в себя кельто-романо-германскую католическую Западную Европу; «мусульманский мир», тоже являющийся некоей системой, а отнюдь не только районом исповедания одинаковой веры, ибо, к примеру, в Египте господствовали близкие к карматам Фатимиды, которых сунниты не признавали за мусульман; Индия – не только полуконтинент, но и историко-культурная целостность, связанная, в частности, кастовой системой; Китай, не считавший в то время «своими» ни чжурчжэней, ни тангутов, ни монголов. А эти последние вместе с кыпчаками составляли тоже особую систему, несмотря на постоянные межплеменные войны, которые, между прочим, являлись в то время одним из средств общения. Ведь французские феодалы или русские удельные князья тоже постоянно воевали друг с другом, но это не нарушало этно-культурное единство Франции или Великого княжества Киевского, несмотря на их политическую раздробленность в XII – XIII вв.

Учет историко-культурных целостностей – только полдела, ибо они всегда находятся в географической среде, с которой постоянно взаимодействуют. Развитие культуры тесно связано также с техносферой (хотя и находящейся на поверхности Земли, но качественно отличающейся от биосферы, к которой сопричастны физические тела людей) и с обществом. Общество – социосфера – развивается спонтанно, согласно закономерностям, имманентно ему присущим и открытым марксистской наукой. Таковы основные параметры этнической истории, а воздействие географической среды, т.е. тех или иных ландшафтов, – лишь один из параметров. Пренебрежение же им, как и любым иным, делает исследование неполным, тем самым и неполноценным.

Вот правильная дефиниция: «Историческая география изучает не географические представления людей прошлого, а конкретную географию прошлых эпох» [266, с.3]. Так, исторические материалы широко применяются как источник для восстановления древних климатических условий жизни. В этом плане развивалась известная полемика между акад. Л.С. Бергом [см. его концепцию: 20] и вице-президентом Географического общества СССР Г.Е. Грумм-Гржимайло по вопросу об усыхании Центральной Азии. Связанную с этим вопросом проблему колебаний уровня Каспийского моря в I тыс. н.э. пытались решить также путем подбора цитат из сочинений древних авторов [5, 21, 261] и русских летописей [41, 26]. В обоих случаях итоги трудоемких исследовании не оправдали ожиданий. Иногда сведения источников подтверждались, иногда же проверка другим путем опровергала их.

Отсюда вытекает, что совпадение полученных данных с истиной, добытой путем многих уточнений, бывает делом случая, что свидетельствует о несовершенстве методики исследования. В самом деле, путь простых ссылок на сочинение древнего или средневекового автора легко может привести к ложному или неточному выводу. Ведь летописцы упоминали о явлениях природы либо между прочим, либо исходя из представлений своего времени, когда грозы, наводнения и засухи трактовались как предзнаменования или божье наказание за грехи. И тут, и там явления природы описывались выборочно, причем если они оказывались в поле зрения автора. А сколько их было упущено, мы не можем даже догадаться. Один автор обращал внимание на природу, другой, в следующем веке, не обращал. Поэтому может оказаться, что в сухое время дожди как явление редкое и важное упомянуты чаще, чем во влажное, когда они привычны. Историческая критика тут помочь не в состоянии, потому что по отношению к пропускам событий, не связанных причинно-следственной зависимостью, она бессильна.

Древние авторы обычно писали свои сочинения ради определенных целей и нередко применяли в качестве литературного приема экзажерацию – преувеличение значения интересовавших их событий. Степень же такого преувеличения или преуменьшения определить трудно. Так, Л.С. Берг на основании сведений из исторических сочинений сделал вывод, что превращение культурных земель в пустыни является следствием войн [20, с.69]. Такая точка зрения принимается подчас некритично, а в качестве примера чаще всего приводится открытие П.К. Козловым в 1909 г. мертвого тангутского города Эцзинай (монгольское название Урахай, китайское – Хэйшучен), шире известного как Хара-Хото .

Каково же местоположения данного города и что привело к его гибели? Тангутское царство Си-Ся тибето-бирманских племен миняг располагалось в Ордосе и Алашани, в тех местах, где ныне простерлись песчаные пустыни. Казалось бы, это государство должно было быть бедным и малолюдным. На деле же оно содержало армию в 150 тыс. всадников, имело университет, школы, судопроизводство и даже дефицитную торговлю, ибо больше ввозило, чем вывозило. Дефицит покрывался отчасти золотым песком из тибетских владений, а главное – экспортом скота, который составлял основное богатство тангутов (так называли минягов монголы) [57, с.446]. Город, обнаруженный русским путешественником, расположен в низовьях р. Эдзин-Гол, в безводной ныне местности. Две старицы, окружающие его с востока и запада, свидетельствуют, что вода там имелась. Но река сместила русло к западу и сейчас впадает двумя рукавами в соленое озеро Гашун-Нур и пресное Сого-Нур.

П.К. Козлов описывает долину Сого-Нур как оазис среди окружающей его пустыни и вместе с тем отмечает, что большое население прокормиться тут не в состоянии. А ведь только цитадель города Эцзинай представляет собой прямоугольник, площадь которого равна 440 х 360 метров. Внутри стен с бастионами, башнями и субурганами (культовые сооружения) имелись лавки, мастерские, постоялые дворы, склады, жилые помещения. Вокруг прослеживаются следы менее капитальных строений и фрагменты керамики, указывающие на наличие слобод. Далее располагались усадьбы и пашни с системой каналов.

Разрушение города часто приписывают монголам. Действительно, в 1226 г. Чингис взял тангутскую столицу, и монголы жестоко расправились с минягами [28, 182]. Но город продолжал жить еще и в XIV в., о чем свидетельствует датировка многочисленных документов, найденных в 1909 г. Кроме того, гибель города связана с изменением течения реки, которая, согласно преданиям торгоутов (ойратское племя), была отведена осаждавшими посредством плотины из мешков с землей. Плотина сохранилась до сих пор в виде вала. Однако в описаниях взятия города нет таких сведений, да и у монгольской конницы не было необходимых приспособлений и шанцевого инструмента. В действительности город погиб в 1372 г., когда был взят китайскими войсками династии Мин, ведшей в то время войну с последними Чингисидами, и разорен как опорная точка монголов, угрожавших Китаю с Запада. Постепенно миняги ассимилировались тибетцами, монголами и китайцами, а письмо Си-Ся позабыли только к XVII в. .

Почему же город не воскрес? Изменения течения реки – не причина, т.к. город мог бы передвинуться на другой приток Эдзин-Гола. И на этот вопрос имеется ответ в книге П.К. Козлова. С присущей ему наблюдательностью он отмечал, что количество воды в Эдзин-Голе сокращается, озеро Сого-Нур мелеет и зарастает камышом, некоторую роль играет и перемещение русла реки на запад, но это не служит единственной причиной того, почему страна, в XIII в. кормившая немалое население, к началу XX в. превратилась в песчаную пустыню. Главную роль сыграли изменения климата, описанные в специальных работах [84, 85].

Конечно, не случайно именно Чингису и Чингисидам приписывалось опустошение Азии, в то время как некоторые другие события не меньшего масштаба (например, разгром уйгуров кыргызами в 841–845 гг., поголовное истребление ойратов маньчжурским императором Цяньлуном в 1756–1759 гг.) остались вне общего поля зрения. Причина лежит не в самой истории народов, а в историографии. Составляющие в литературе эпоху сочинения по истории пишутся не очень часто и не по всякому поводу. Кроме того, не все они дошли до нас.XIV – XV вв. были на Ближнем Востоке временем расцвета литературы, а борьба с монгольским игом являлась тогда самой актуальной проблемой и в Иране, и на Руси. Вот почему ей посвящено множество сочинений, которые к тому же уцелели. Среди них был ряд талантливых и ярких трудов, известных нам. Они вызывали и подражания, и повторения, что увеличивало общее количество работ по данному вопросу. Истребление же ойратов не нашло своего историка.

Так и оказалось, что эти события освещены неравномерно, а значение их несколько искажено, поскольку они представлены в разных масштабах. Отсюда и возникла постепенно гипотеза, приписывающая воинам Чингиса полное изменение ландшафта завоеванных стран. Между тем наибольшему усыханию подверглись не разрушенные страны, а Уйгурия, где войны тогда совсем не было, и Джунгария, где уничтожать травянистые степи вообще никто не собирался.

Другую крайность представляет идея считать походы монголов XIII в. обычными миграциями, которые сопровождались сопутствующими переселениям войнами. Этой идее поддались даже некоторые видные ученые [255, с.44]. Однако монгольские походы вовсе не были миграциями. Победы одерживали не рыхлые скопища кочевников, а хорошо организованные мобильные отряды, после боевых кампаний возвращавшиеся в родные степи. Число выселившихся было для XIII в. ничтожным. Так, ханы ветви Джучидов Батый и Орда-Ичэн получили по завещанию Чингиса лишь 4 тыс. всадников (с семьями – около 20 тыс. человек), которые расселились на огромной территории от Карпат до Алтая. И наоборот, подлинная миграция калмыков в XVII в. осталась не замеченной большинством историков вследствие того, что не нашла должного резонанса в трудах по всемирной истории.

Следовательно, для решения поставленных проблем требуется гораздо более солидное знание истории, нежели то, которое можно почерпнуть, допустим, из сводных работ, и более детальное знание географии, чем то, которым порою ограничиваются историки или экономисты. Самое главное здесь – отслоить достоверную информацию от субъективного восприятия событий авторами письменных источников. Достоверной информацией мы называем сведения источников, прошедшие через горнило исторической критики и получившие интерпретацию, не вызывающую сомнений. Таких сведений – громадное количество, причем подавляющая их часть относится к политической истории. Мы хорошо знаем даты и подробности сражений, мирных договоров, дворцовых переворотов, великих открытий. Но как употребить эти сведения для объяснения природных явлений?

Методика сопоставления такого рода фактов с изменениями в природе начала разрабатываться только в XX в. Наивное стремление свести подъемы или упадки хозяйства в разных странах, допустим, к периодам повышенного или пониженного увлажнения, похолодания и потепления основано на игнорировании роли экономики и социальных факторов, примат которых в большинстве случаев не подлежит сомнению. Так, увеличение ввоза прибалтийского и русского зерна в Средиземноморье и уменьшение поголовья овец в Испании XVI – XVII вв. легче сопоставить с разрушениями, нанесенными европейским странам Реформацией и Контрреформацией, нежели с незначительными изменениями годовых температур [180, с.14–15]. Действительно, и Германия, на территории которой происходила опустошительная Тридцатилетняя война (1618–1648), равно как и не подвергшаяся опустошению Испания имели тогда отрицательный прирост населения, составлявшего в Испании в 1600 г. 8 млн. человек, а в 1700 г. – 7,3 миллиона . Последнее объясняется тем, что значительная часть молодежи отправилась из Испании в Америку либо в Нидерланды, вследствие чего не хватало людей для поддержания хозяйства и устройства семьи.

Это означает, что, отыскивая прямую зависимость тех или иных событий от климатических изменений, мы должны быть уверены, что объяснение интересующего нас явления за счет экономических, социальных, этнографических и т.п. факторов, их комбинаций или даже просто случайностей – исключено. В старой географии не было точной методики определения абсолютных дат. Ошибка в тысячу лет считалась вполне допустимой. Легко установить, например, что в таком-то районе наносы ила перекрыли слои суглинка, и отметить обводнение; но невозможно точно сказать, когда оно произошло – 500 или 5000 лет тому назад. Анализ пыльцы указывает на наличие в древности сухолюбивых растений на том месте, где ныне растут влаголюбивые. Однако нет гарантии, что заболачивание долины не произошло от смещения русла ближней реки, а не от перемены климата. В степях Монголии и Казахстана обнаружены остатки рощ, про которые нельзя сказать, погибли ли они от усыхания или были вырублены людьми. И даже если будет доказано последнее, то останется неизвестным точное время этой расправы человека над ландшафтом .

Определенная зависимость человека от окружающей его географической среды никогда не оспаривалась. Различно расценивалась лишь степень этой зависимости. В любом случае хозяйственная жизнь народов тесно связана с ландшафтом и климатом обитаемых территорий. Подъем и упадок экономики древних эпох проследить бывает довольно трудно из-за неполноценности информации, получаемой из первоисточников. Но имеется такой индикатор, как военное могущество. Ясно, что нищающая страна с голодающим населением не могла бы дать средства, необходимые для длительной и успешной войны. Для крупного похода надо было не только иметь сытых, сильных и неутомленных людей, способных натягивать тугой лук «до уха» (это позволяло метать стрелы на 700 м, тогда как при натягивании «до глаза» дальность полета стрелы составляла 400 м) и долго фехтовать тяжелым мечом или кривой саблей, но и иметь коней, примерно по 4–5 на человека с учетом обоза или вьюков. Требовался запас стрел, а изготовление их – дело трудоемкое. Нужны были запасы провианта, например, для кочевников – отара овец, следовательно – и пастухи при ней. Нужна резервная стража для охраны женщин и детей... Короче говоря, война стоила очень дорого. Вести ее за счет врага можно было только после значительной победы в богатой стране. Но чтобы ее одержать, требуются крепкий тыл, цветущее хозяйство и, значит, оптимальные природные условия.

О значении таких географических условий, как рельеф, для военной истории говорилось давно. Достаточно напомнить, что битву при Тразименском озере в 217 г. до н.э. Ганнибал выиграл, использовав несколько глубоких долин, расположенных под углом в 90° к берегу озера и дороге, по которой шли римские войска. Благодаря такой диспозиции он атаковал римлян сразу в трех местах и победил. При Киноскефалах в 197 г. до н.э. тяжелая фаланга македонского царя Филиппа V на пересеченной местности рассыпалась, и римские манипулы консула Фламинина перебили врагов, потерявших строй. Подобные примеры всегда были в поле зрения историков и дали повод еще И.Н. Болтину сделать знаменитое замечание: «У историка, не имеющего в руках географии, встречается претыкание» [33, с.20].

Сейчас вопрос ставится иначе: не только о том, как влияет географическая среда на людей, но и в какой степени сами люди являются составной частью земной оболочки, именуемою биосферой , а также на какие именно закономерности жизни человечества влияет географическая среда и на какие – не влияет? Говоря об истории, мы обычно имеем в виду общественную форму движения материи – прогрессивное развитие человечества. На его внутренние закономерности ни географические, ни биологические воздействия существенно влиять не могут. Однако каждый человек в отдельности является не только членом общества, но и физическим телом, которое подвержено тяготению и другим природным законам; организмом со всеми его биологическими функциями; млекопитающим, входящим в биоценоз населяемого ландшафта; членом определенного этноса (племени, народности и т.п.). Поэтому человек подвержен воздействиям и гравитации, и инфекции, и голода вследствие изменений ландшафта, и процессов этногенеза, которые иногда совпадают с общественными процессами, а иногда не совпадают. Таким образом, на современном уровне науки в историческое понятие «географический источник» следует ввести, помимо ландшафтного окружения, географические особенности развития этносов.

Значит, не только история без географии встречает «претыкание», но и физическая география без истории будет выглядеть крайне однобоко. Отсюда вытекает, что обязательно нужно пользоваться историческими данными для изучения палеогеографии того или иного периода, причем с учетом конкретных обстоятельств. При этом следует ориентироваться не на буквальные публикации источников, а на канву событий, отслоенных и очищенных от первичного изложения. Только тогда будет ясна соразмерность фактов, когда они сведены в одномасштабный причинно-следственный ряд. В результате исключается также тенденциозность источника или малая осведомленность его автора. То, что для историка станет завершением работы, для географа окажется отправной точкой. Будут исключены те события, причины которых известны и относятся к иной сфере, например спонтанному развитию социально-экономических формаций либо к личным поступкам политических деятелей. Останется сфера этногенеза и миграций. Тут-то и вступит в силу взаимодействие общества с природой.

Особенно это прослеживается, когда главную роль играет еще натуральное или простое товарное хозяйство. Ведь способ производства определяется первоначально теми экономическими возможностями, которые возникают в природных условиях конкретной территории, кормящей племя или народность. Род занятий подсказывается ландшафтом и постепенно направляет развитие материальной, а отчасти и духовной культуры возникшей этнической целостности. Когда же данный этнос исчезнет, то памятником его эпохи останется археологическая культура, свидетельствующая о характере хозяйства этого народа, а следовательно, и о природных условиях эпохи, в которой оно бытовало. Тем самым мы оказываемся в состоянии отчленить исторические события политического характера от событий, обусловленных преимущественно изменениями физико-географических условий.

Все народы Земли живут в ландшафтах, за счет природы. Но ландшафты разнообразны, разнообразны и народы; ибо, как бы сильно ни видоизменяли они свой ландшафт, путем ли создания антропогенного (порожденного деятельностью человека) рельефа или путем реконструкции флоры и фауны, людям поневоле приходится кормиться тем, что они сами могут извлечь из природы на той территории, которую этнос либо заселяет, либо прямо или опосредованно контролирует. Однако ландшафты тоже меняются. Они имеют свою динамику развития, свою историю. А когда ландшафт изменится до неузнаваемости, люди должны будут либо приспособиться к новым условиям, либо умереть, либо переселиться на другое место.

Так возникает проблема миграций. Модификация ландшафтов – не единственная их причина. Они назревают также при демографических взрывах или при общественных толчках. Любопытно, что в любом случае переселенцы станут искать условия, подобные тем, к которым они привыкли у себя на родине. Англичане охотно переселялись в страны с умеренным климатом, особенно в степи Северной Америки, Южной Африки и Австралии, где можно разводить овец. Тропические районы их особенно не манили, и там они выступали преимущественно в роли колониальных чиновников или купцов, т.е. людей, живущих за счет местного населения. Это, конечно, тоже миграция, но иного характера. Испанцы колонизовали местности с сухим и жарким климатом, оставляя без внимания тропические леса. Они хорошо прижились в аргентинской пампе, где истребили тэульчей, майя же в тропических джунглях Юкатана сохранились. Якуты проникли в долину р. Лены и развели там лошадей, имитируя прежнюю жизнь на берегах Байкала, но не посягали на водораздельные таежные массивы, оставив их эвенкам. Русские землепроходцы в XVII в. прошли сквозь всю Сибирь, а заселили только лесостепную окраину тайги и берега рек – ландшафты, сходные с теми, где сложились в этнос их предки. Равным образом просторы «Дикого поля» освоили в XVIII – XIX вв. украинцы.

Приведенных примеров достаточно, чтобы сделать вывод о влиянии ландшафта на этнические сообщества. Географический ландшафт воздействует на организм принудительно, заставляя все биологические особи варьировать в определенном направлении, насколько это допускает организация вида. Тундра, лес, степь, пустыня, горы, водная среда, острова накладывают свой отпечаток на организм. Те виды, которые не в состоянии приспособиться, должны переселиться или вымереть. В освещаемом нами аспекте проблемы данный фактор дополняет историческое исследование, позволяя полнее анализировать этногенез вообще, у кочевников – в частности.

Поскольку миграции степных этносов нами обстоятельно рассмотрены в специальной работе , можно обратиться к формулировке вывода. Если рассматривать этносы как часть биосферы, с особыми, только им присущими чертами: техникой и социальным развитием, что разработано в эмпирическом обобщении теории – этногенеза, то характер взаимоотношений общества и природы проявится в этнической истории не только кочевых, но и оседлых народов. Однако вскрыть эту взаимообусловленность удалось путем детального изучения именно кочевников, так как здесь она выражена более четко, чем у народов оседлых. Сохранение кочевыми народами своих форм быта и хозяйства позволяет осветить доныне не разработанную проблему.