Это было в Калаче

Гуммер Иосиф Самуилович

Харин Юрий Александрович

В документальной повести «Это было в Калаче» рассказывается о боевых делах юных героев Ивана Цыганкова, Павла Кошелева, Егора Покровского, Михаила Шестеренко, которые сражались против фашистов в 1942 году.

 

#img_1.jpeg

#img_2.jpeg

#img_3.jpeg

 

ПИРОЖКИ С ЧЕЧЕВИЦЕЙ

В это воскресное утро он стоял на центральной городской площади, возле трамвайной остановки. Вот-вот появятся девчата с деревянными ящиками, зазвенят голоса: «Кому пирожки? Горячие, с чечевицей!» Иван любил пирожки с чечевицей. Он еще раз пересчитал деньги: вот эти, в правом кармане, — на пирожки, а в левом — на кино. А вдруг газировки захочется? Иван вздохнул и переложил рубль из одного кармана в другой.

Появились продавщицы, все кругом наполнилось аппетитным запахом, но Иван пирожков не покупал: ждал Валю. Из-за нее он, собственно, и стоял возле трамвайной остановки. Из ремесленного училища уехал рано, позавтракать не успел, но пирожки хотел купить только у Вали. Почему она опаздывает? Ведь должна прийти; сама говорила, что в воскресенье работает с утра.

Иван сел на скамейку. Хорошая девушка эта Валя! И как он мог так опростоволоситься в тот вечер, когда познакомился с ней.

Это было совсем недавно. Иван с дружком нагладили брюки и белые рубашки, долго возились с непокорными вихрами, обильно смачивая их водой и нещадно теребя расческой… Наконец, управились, но билетов в кассе цирка уже не было. Огорченные ребята сидели на скамейке в городском саду и с тоской смотрели на брезентовый купол, из-под которого доносились звуки музыки, смех зрителей, аплодисменты.

— Ты во всем виноват, — сказал Петька Ивану Цыганкову. — И, надо же было тебе упасть с турника. А тут еще докторша: ах, рука! ах, две недели теперь ее не согнешь!..

Иван потрогал бинт на локте и промолчал. В самом деле, кто его просил лезть к физруку с просьбой: дайте я «скобку» сделаю. Вот и нахвастал: шлепнулся так, что до сих пор рука словно чужая. И вдобавок ко всему — в цирк не попали.

На другой конец скамейки сели две девчонки. Петька покосился на них и подмигнул приятелю: «Разыграем?» Потом Петька негромко, но так, чтобы слышали соседки, проговорил:

— Завидуешь, теперь, Ваня, тем, кто на арене аплодисменты зарабатывает? Что поделаешь! Если бы ты сегодня на репетиции не ушиб руку, и мы бы не бездельничали. А теперь считай, что гастроли здесь пропали. Пока войдешь в норму, и в Горький возвращаться пора. В лучшем случае только дня четыре поработаем на арене.

Клюнуло: девчата с интересом прислушались. А Петьке этого и надо было, он продолжал тем же самоуверенным тоном:

— Афиши я распорядился не расклеивать. Вот заживет рука, тогда другое дело.

— А вы цирковые артисты? — спросила одна из девушек.

Иван покосился на нее, девушка ему понравилась. Ей лет шестнадцать, не больше. Невысокая, плотная, подстриженная под мальчишку. А глаза серые, озорные.

— Братья Корольковы. Партерные акробаты, — пробасил Петька. — Небрежность вот этого товарища (Иван его зовут), — и, как видите, сидим без дела.

Девушки постарались утешить друзей: если нет перелома, рука быстро заживет.

Быстро разговорились, познакомились. Ту, плотную, с озорными глазами, звали Валей, ее подругу — худенькую и чернявую — Ниной. Валя жила на площади 9 января, Нина — на Волгодонской. По дороге из горсада сначала проводили Нину, а дальше — к площади — шли втроем.

Говорил главным образом Петька. Он пространно комментировал сводки боевых действий, выдвигал собственный план молниеносного разгрома фашистов, хотя их армии в это лето 1942 года были уже у Ростова, уверял, что в военкомате решен вопрос об отправке «братьев Корольковых» в танковый экипаж, на фронт.

А Валя почему-то посмеивалась и упорно переводила разговор на цирк. Она расспрашивала, какое училище кончили «братья», в чем трудности их цирковой работы, на каком именно приеме во время репетиции повредил руку Иван. По всему чувствовалось, что она любит цирк и разбирается в таких деталях, о которых ни Петька, ни Иван даже не имели представления.

Петька изворачивался, как мог, а Иван чувствовал себя все более неловко. Несколько раз он дергал дружка за рукав, но тот продолжал врать напропалую. Наконец, уже возле площади Петька ляпнул такое, что Валя расхохоталась.

— Ладно, ребята, хватит. Лучше скажите по правде — кто вы, откуда, где учитесь.

Иван готов был провалиться сквозь землю. А Петька все еще не сдавался. Но Валя его перебила — на этот раз серьезно, без насмешки:

— Да хватит тебе, Петя. Мой отец работает бухгалтером в цирке, и я-то уж знаю, какие артисты выступают у нас.

Они подходили к трамвайной остановке. Мимо громыхнул красный вагон.

— Ванюшка, это последний! Садимся! — И Петька вскочил на подножку: «розыгрыш» явно не удался.

А Иван замешкался. Он кинулся вдогонку другу, но было уже поздно: трамвай свернул с Республиканской влево и, пересекая площадь, набрал скорость.

Валя снова рассмеялась:

— Наврал с три короба и удрал! Хорош!

Они сели на скамейку возле Валиного дома и разговорились — на этот раз без всяких привираний.

Цыганков рассказал ей, что он из Калача, учится в ремесленном училище, а дома у него осталась старая мать — Александра Дмитриевна. Учится уже больше полгода. Станет специалистом — будет помогать матери. Конечно, хотелось бы на фронт (тем более, что он совсем недалеко от родного Дона), но в армию не берут, говорят — молод.

Валя рассказала о себе. Матери у нее нет — умерла перед самой войной. Отец старенький, часто болеет. А время военное, трудное — разве проживешь только на отцовскую зарплату?

Вот и пришлось бросить школу и стать продавщицей пирожков.

Они просидели на скамейке допоздна. Трамваи уже давно не ходили. Договорившись о следующей встрече, Иван направился в сторону «Красного Октября» пешком. Всю дорогу думал о Вале.

Вот с тех-то пор он и полюбил пирожки с чечевицей…

— Кому пирожки? Горячие, с чечевицей! — звонко прозвучало рядом, и Иван даже вздрогнул. Возле скамейки, на которой он уселся, стояла Валя и озорно улыбалась.

Цыганков вскочил:

— Валя! Здравствуй! Задумался немножко… Дай-ка три… Есть что-то захотелось…

Он вынул из кармана скомканные рубли, робко протянул Вале.

— Ладно уж! С ремесленника не возьму. Бери так — сколько съешь.

Иван неловко сунул в карман фартука девушки несколько бумажек и с удовольствием проглотил два пирожка.

Странное дело! Он, такой заводила среди ребят, перед этой девушкой робел. И ведь они уже часто встречались после памятного знакомства. Но всякий раз он не знал, с чего начать разговор, на вопросы отвечал односложно.

Потом, правда, скованность проходила, и они подолгу оживленно болтали.

Так было и сегодня.

— Отец опять болеет, — говорила Валя. — Так что в кино, как условились, не пойдем.

— Жалко. А идет, знаешь, что? «Антон Иванович сердится». Веселая, говорят.

— Что поделаешь, Ваня, не могу же я больного папку оставить. Вот кончу работу и побегу…

Иван помолчал. Он еще ни разу не видел отца Вали. Она приглашала: «Зайди же к нам домой, папка хороший». А он стеснялся.

Иван решил переменить тему разговора, отвлечь Валю от мрачных мыслей.

— Ты знаешь, — сообщил он, — вчера наш мастер при всех говорит мне: из тебя, Цыганков, все-таки выйдет настоящий электрик.

— Хвастунишка! — усмехнулась Валя. — Ну какой же ты хвастунишка!

— Нет, серьезно! А еще говорит, что сейчас работать в тылу так же почетно, как воевать на фронте. Но тут он, по-моему, перегнул. Там бомбы, мины, смерть… А здесь? Ну, работаем мы, пацаны, как взрослые. Ведь мужиков на заводе, знаешь, как мало осталось? Женщины да ремесленники работают. А все-таки на фронт бы!..

Иван мечтательно вздохнул.

— Эх ты! На фронт!..

— А что ты думаешь? Я бы, знаешь!.. Я бы не хуже других!

Иван постеснялся сказать, как бы храбро он там сражался (опять назовет хвастунишкой), и перевел разговор на другое:

— Сводку сегодня читала?

— Нет.

— Немцы снова перешли в наступление. На этот раз на юге. Но разве из сводки поймешь, как там дела у наших? «Наши войска в таком-то направлении ведут ожесточенные бои…» Лучше бы сказали, а далеко ли немцы, скажем, от Ростова, от Калача…

— А ночью сегодня фашисты опять на город бомбы сбрасывали…

Они немного помолчали, а потом Валя тихо спросила:

— Как думаешь, Ваня, немцы будут в нашем городе?

— Что ты! Ни за что!

— Я это к тому говорю — куда мне тогда с больным папкой деваться?

— Не бойся, Валя!

 

НА ЗАВОДЕ

— Вставай, братец Корольков! — Петька Синицын ухмылялся во весь рот и тормошил спящего Цыганкова. — Вставай, говорю. На завод пора.

Иван с трудом раскрыл тяжелые веки. Вчера он опять вернулся поздно, и вставать очень не хотелось. Но порядок есть порядок, и нарушать его нельзя.

Он потянулся так, что захрустели суставы, вытащил из тумбочки замасленные брюки, в которых ходил на работу.

А Петька не унимался. Он, конечно, успел разболтать ребятам, как они «ловко разыграли двух дурех» (умолчав, разумеется, о том, что Валя его разоблачила). Теперь он называл Цыганкова не иначе как «братец Корольков». Такой уж задиристый был Синицын: в ремесленном училище его считали первым другом калачевца, но и в его адрес Петька любил отпускать шуточки. До сегодняшнего утра они были безобидны, и Цыганков их терпел. Но сейчас Петька перешел все границы.

— Поздненько, братец Корольков, стал возвращаться. Уж не начал ли с теми девчонками погуливать? Какую же выбрал — Вальку-зазнайку или Нинку-тихоню? Валька, она ничего, вот только личико, словно блин.

Он осекся. Кулаки Ивана медленно сжались, на голых руках напряглись мускулы. В неподвижном взгляде Цыганкова было что-то такое, от чего Петька испуганно попятился. Ему вовсе не хотелось получить по физиономии от друга: знал — у того рука тяжелая.

— Что ты, Ваня? — пробормотал Синицын, отступая. — Уж и пошутить нельзя!.. Я ж не хотел…

Иван сделал шаг вперед, Синицын резко отступил, сел на скамейку, не удержался и шлепнулся на пол. Когда он вскочил, потирая затылок, вся комната стонала от хохота. Цыганков расслабил мышцы и тоже улыбнулся.

— Эх ты!.. Акробат! — сказал он и пошел в умывальную. За его спиной раздался новый взрыв смеха. Смеялись над «акробатом Синицыным».

Через две минуты Петька подошел к рукомойнику, под которым, нагнувшись, плескался Иван.

— Ваня, а, Ваня! — Вид у Синицына был сконфуженный и виноватый. — Ты уж не сердись, разве я что обидное сказал? Посмеяться, что ли, нельзя?

— Смейся, сколько хочешь. Но если еще Валю хоть словом заденешь, получишь во!.. — Цыганков поднес к Петькиному носу намыленный кулак.

— Что ты, Ваня! Валю разве можно!.. Она девчонка умная, боевая… — Видя, что глаза Цыганкова подобрели, Петька хихикнул: — Ловко она меня тогда отбрила, а?

Ремесленное училище готовило рабочих для завода «Красный Октябрь». Ребята работали на этом заводе. Но иногда их направляли группами на соседние предприятия. Задания приходилось выполнять самые разные: в военное время не очень-то считались с тем, к какой специальности тебя готовят.

Зимой ремесленники были землекопами: вместе со взрослыми строили железнодорожную ветку к переправе через Волгу. Зима 1941/42 года была суровой. Ребята долбили ломами мерзлую землю, укладывали шпалы. Вокруг горели костры. К ним на минутку-другую то и дело подбегали озябшие люди. Ох и нелегкой была эта зима!

Весной ремесленники стали бетонщиками — готовили бетонные колпаки для долговременных огневых точек. За этими колпаками приезжали военные, грузили их на машины и увозили на запад. Ребята старательно относились к работе: их продукция была очень нужна фронту.

Несколько раз их посылали на тракторный завод. Там ребята слесарили.

Так вот и выходило, что каждого ремесленника готовили к одной специальности, а он попутно овладевал и другими: слесаря, токаря, фрезеровщика, монтера…

Сегодня группа, где обучался Цыганков, снова направлялась на тракторный.

Этот завод нравился Ивану больше, чем «Красный Октябрь». «Красный Октябрь» выпускал сталь высокого качества. Цыганков знал, что из этой стали делают броневую одежду для военных кораблей, танков, бронепоездов. Но все это происходило где-то в другом месте, за пределами завода.

На тракторном — другое дело. Здесь делали танки. А танк — это не какой-нибудь кусок металла, который сразу в дело не пустишь. Танк, едва сошел с конвейера, — хоть тут же в бой. И когда эта тяжелая, на первый взгляд, неуклюжая машина проходит мимо тебя к заводским воротам, приятно сознавать, что ты тоже участвовал в ее сборке.

Конвейер, на котором собирали тридцатьчетверки, каждый раз производил большое впечатление на Цыганкова. Вот в одном конце огромного цеха ставят низкую и пустую броневую коробку. Передвинувшись на несколько метров, коробка обрастает катками — большими стальными колесами. Чуть дальше в нее опускают баки для топлива и масла, радиаторы, мотор, затем — коробку передач и фрикционы — механизмы, которые передают вращение коленчатого вала двигателя на ведущее колесо. В коробке становится тесно. Подъемный кран осторожно опускает на нее башню с пушкой и пулеметом. На выходе машину поджидают две разостланные гусеницы. Танк, соскользнув с конвейера, попадает прямо на них. Рабочие ловко соединяют концы гусениц, и танк будто оживает: гулко стреляют выхлопные трубы, в цехе виснет едкий дымок отработанного дизельного топлива. Машина, гремя траками, выходит на заводской двор.

А чтобы она не подвела в бою, ее пробуют на танкодроме за Мечеткой.

Обкатывает танк заводской рабочий. У него впалые щеки, землистое лицо, воспаленные от недосыпания глаза. Что он только не выделывает с машиной, этот водитель. Танк бросается в ямы и рвы, тяжело урча переползает через высокие валы, на бешеной скорости вдруг разворачивается на 180 градусов, образуя сбоку гребень земли, и снова мчится по полю, отмечая свой путь стеною пыли.

Потом машина возвращается на завод. Водитель высказывает свои замечания: надо получше отрегулировать тягу главного фрикциона, педаль ножного тормоза…

Вскоре обкатанную машину принимает экипаж. Механик-водитель долго копается в трансмиссионном отделении, придирчиво проверяет работу приборов, а потом спорит с кладовщиком, который выдает танкистам набор инструментов. Радист (в танке он сидит рядом с механиком) осматривает пулемет, установленный в лобовой броне, рацию и внутреннее переговорное устройство. Башенный стрелок занят пушкой и другим пулеметом. Потом командир танка и его подчиненные грузят боеприпасы.

Разинутая пасть переднего люка поглощает десятки длинных золотистых гильз с тусклыми головками и черные лепешки пулеметных дисков.

Но вот прием танка закончен. Раздается команда: «По машинам!» Люди в черных танкошлемах прощально машут рабочим. Тридцатьчетверка выходит на площадь, где стоит памятник Феликсу Дзержинскому. Боевой удачи вам, танкисты!

Сколько таких новеньких, окрашенных в цвет свежей зелени, танков с завистью проводили ребята!

Но сегодня они попали в цех, где стояли другие танки. Танки, которые были доставлены на завод с передовой, которые принесли с собой дыхание жарких боев, запах пороховой гари. У этих машин заводская краска поблекла, покрылась копотью. Один танк выставил разорванный ствол пушки. Другой склонился набок: у него не хватало двух катков и был срезан картер бортовой передачи. Третью машину окружили рабочие. Иван подошел ближе и увидел в башне небольшое отверстие с оплавленными краями.

— Термитным, видать, — пояснил кому-то пожилой рабочий. Цыганков взобрался на моторный люк и заглянул внутрь башни. Только тогда он понял, почему так суровы лица людей: на гильзоулавливателе пушки, прицеле и других приборах он увидел засохшие потеки крови.

— Командир погиб, с его стороны попал снаряд, — вполголоса произнес кто-то внизу.

И Цыганков вспомнил совсем юного младшего лейтенанта, который недавно принимал на заводе вот такой же, только совершенно новый танк.

Командиру было лет девятнадцать, не больше. Розовых щек еще ни разу не касалась бритва. У него были удивительно синие глаза. Танкошлем еле держался на самой макушке, а из-под пробкового налобника на шлеме золотыми кольцами вился пышный чуб.

Кто знает, может быть, в этой башне, пробитой, со следами крови, находился тот синеглазый танкист?

— Да-а, война…

— На войне без жертв не бывает, — откликнулся молодой, лет двадцати пяти, рабочий.

На заводе редко можно было встретить людей такого возраста. Это были высококвалифицированные специалисты, которых в армию не брали. Оставили на заводе. Молодые, здоровые, они чувствовали себя очень неловко среди подростков, женщин и пожилых мужчин. Они рвались на фронт, но их не пускали. Цыганков не раз слышал разговоры о заявлениях с просьбой послать на передовую. Чаще всего такие просьбы встречали решительный отказ.

Но парню, который произнес стандартную фразу «На войне без жертв не бывает», повезло. Когда люди расходились по местам, Цыганков шел за ним и видел, как парень показывал соседу бумажку.

— Повестку из военкомата получил, — говорил он, и в его голосе слышалось ликование. — Такого-то числа, с вещами… Три рапорта без результата… Четвертый — пожалуйста!

Его поздравляли, ему завидовали…

Мастер отобрал группу ремесленников и поручил ей несложную работу — завинчивать крышки сальников на опорных катках. Ребята были разочарованы. Прошлый раз им доверили чистку и смазку пулеметов — это было куда интереснее.

К делу приступили без особого энтузиазма. Чего проще — взял горсть болтов, приставил крышку к колесу и орудуй ключом.

Один каток, второй, третий, десятый, пятнадцатый… Однообразная работа. Руки через пару часов стали уставать.

Первым не выдержал Синицын. В минувшую ночь он долго не ложился (ждал Цыганкова), и теперь его клонило ко сну. Петька попытался припомнить всю «Песнь о вещем Олеге» (иногда на занятиях, когда нападала дремота, это помогало), но сбивался на втором четверостишии, и глаза все равно слипались. Не в силах больше сопротивляться сну, Синицын незаметно выскользнул из цеха.

Цыганков хватился Петьки, когда кончились болты и нужно было кого-то послать за ними на склад.

— Где Синицын? — спросил он у ребят.

— Да он уже час, как пропал куда-то.

— Опять, наверно, дрыхнет где-нибудь, — рассердился Цыганков. Он знал эту слабость за своим товарищем: тощий, нескладный, тот постоянно не высыпался, а на работе уставал быстрее других ребят. В перерыв он послал ребят разыскать Синицына.

Петька лежал на траве возле цеха и сладко посапывал. Уголок он выбрал укромный, прохладный.

Один ремесленник пощекотал Петькин нос соломинкой. Петька потер нос кулаком, но не проснулся, только повернулся со спины на бок. Тогда ребята, тихонько перешептываясь и посмеиваясь, приступили к очередной затее…

Перерыв кончался, когда Иван увидел своих товарищей. Впереди шел Петька, за ним — подозрительно веселые ребята. Рабочие оглядывались на Петьку и тоже улыбались. Но Петька этого не замечал. Он подошел поближе, и тогда Цыганков увидел на его лбу надпись сажей: «Але-оп!»

Цыганков и еле сдерживавшиеся до этого ребята дружно захохотали. Синицын недоуменно уставился па них и пробормотал:

— Ну и вздремнул чуточку!.. Ну и подумаешь!..

Это только усилило смех.

— Это что еще за карнавал на производстве? — послышался голос мастера. — Перерыв кончился, приступайте к работе.

 

КУЗЬМА ПЕТРОВИЧ И ПАВЕЛ КОШЕЛЕВ

Утром, когда Цыганков еще спал, в общежитие ремесленников вошел невысокий паренек. Он спокойно, словно уже бывал здесь, оглядел ряды коек и спросил у проснувшихся ребят:

— А где тут Иван Цыганков, калачевский?

Незнакомых всегда встречали настороженно, даже чуть враждебно. А тут еще независимый том…

— А ты кто такой? — ответил вопросом на вопрос Петька Синицын.

Незнакомец, не смущаясь, спокойно оглядел щуплую Петькину фигуру в синей майке-безрукавке, тощие голые ноги, свесившиеся с кровати, и, мысленно решив, что если ремесленник задерется, то ему несдобровать, фыркнул:

— Тоже мне, допросчик нашелся!..

— Пашка!

Одеяло над цыганковской постелью взлетело чуть ли не к потолку. Иван, сквозь сон услышавший голос друга, подскочил к нему, хотел обнять, но оглянулся на товарищей, потоптался и протянул руку.

Павел Кошелев тоже стиснул бы дружка в объятиях, но негоже мужчине распускаться. Тем более вокруг столько любопытных.

— Привет, — сдержанно проговорил Кошелев, крепко пожимая протянутую руку.

— Из Калача? Как там дома? — тормошил друга Иван.

Павел покосился на ребят, неопределенно пожал плечами и немногословно произнес:

— Живут… Мать твоя здорова…

— А ребята? Небось воюют. Немцы далеко?..

— Ну, это разговор особый, — солидно произнес Кошелев. — Не для посторонних, — добавил он, многозначительно посмотрев на Петьку Синицына.

— Это кто же посторонний? — обиделся Синицын. — Сам заявился к нам, а теперь мы же посторонние? Да я тебя сейчас…

— А ну стукни, — повернулся к нему Кошелев.

— И стукну, — придвинулся Синицын.

— А ну попробуй, — продолжал Кошелев.

— И попробую!

Ремесленники, потерявшие было интерес к Кошелеву, немедленно окружили противников. Судя по началу, драка обещала быть серьезной, а в таких случаях мальчишки не могли остаться в стороне. Добровольные судьи уже приступили к выработке условий поединка:

— Ниже живота не бить.

— Лежачего не трогать.

Но тут вмешался Цыганков:

— Взбесились вы, что ли! — набросился он на ребят. — Уйди, Петька, а то получишь от меня. А ты, Павел, в гости? Так не задирайся. Пойдем в мой угол.

Он потащил Кошелева к своей кровати. Павел шел нехотя, поминутно оглядываясь и бросая на Синицына вызывающие взгляды.

— Зря ты, — недовольно проговорил Павел. — Вложил бы я ему сейчас.

— Ладно, ладно. Он ведь слабее тебя.

— Пусть не лезет.

— Да хороший он парень, чего ты к нему привязался?

— Дружок твой? — ревниво спросил Кошелев.

— В том-то и дело, — подтвердил Цыганков.

— Ну и катись к нему, — остановился Павел. — Поеду домой.

— Подожди, — ухватил его за руку Иван. — Какой ты злой стал.

— Какой есть.

— Посиди, остынь. А потом поговорим.

Цыганков с тревогой смотрел на друга: как он, отошел или нет? А то вдруг повернется и уйдет. Уж очень обидчивый, хотя вообще-то мягкий парень, только напускает на себя злость. Может, потому, что вырос без отца и матери, беспризорничал, много видел обид. Но Иван-то хорошо знает своего дружка. Сколько уж лет прошло, как впервые встретились они в Калаче и подрались? Года три-четыре, а то и больше.

…В тот летний день Ванюшка, как обычно, вертелся на базарной площади: ждал ребят, чтобы идти на Дон. Вдруг откуда-то появился мальчонка в дырявых трусиках. Он шел вдоль рядов, жадно вдыхая вкусные запахи. Ноздри раздувались, глаза быстро бегали по рядам. Завидев его, бабы подняли шум:

— Опять появился, змееныш!

— Гони его, бабы!

— Мильцонера, мильцонера сюды!

Мальчишка не обращал никакого внимания на эти крики. Он спокойно остановился возле банок с каймаком. Толстая тетка взвизгнула и, растопырив руки, навалилась на банки.

— Уйди! Не дам! Уйди!

Мальчишка усмехнулся, подошел ближе и протянул руку к стакану. Но вдруг он заметил сбоку подходившего милиционера, и сразу паренька словно ветром сдуло. Голое, худое тельце мелькнуло в соседнем переулке.

Забыв про ребят, Иван кинулся за ним. Нашел его возле Дона. Мальчишка лежал на песке. Увидев Ивана, он вскочил и сжал кулаки.

Тут только вспомнил Иван про кусок пирога с картошкой, который взял из дома. Мальчишка тоже смотрел на этот пирог.

— На, — сказал Иван.

Мальчишка презрительно усмехнулся и выбил пирог из руки.

— Ты чего? — опешил Иван.

— Уйди, гад, — медленно растягивая слова, проговорил мальчишка. — Подачек не беру. Понял? Своим трудом живу.

— Так я же по-хорошему, — пробормотал Иван.

— Уйди, говорю, — зло повторил мальчишка и вдруг ударил Ивана под ложечку.

У Ванюшки захватило дыхание и помутнело в глазах. Он согнулся, схватившись за живот, и услышал, как злорадно смеется мальчишка. И тогда, через силу, не помня себя, Иван бросился на задиру. Они сцепились, упали, со злостью били друг друга, катались по песку, сцепившись, как звереныши. Наконец Иван изловчился, подмял своего противника, сел на него:

— Будешь? Говори, будешь?

Мальчишка пытался увернуться, вертел головой во все стороны. Потом обмер и затих. И тут Иван увидел, как из его глаз покатились слезы.

— Чего ты? — растерялся Иван. — Больно, да?

— Уйди, — с ненавистью проговорил мальчишка.

— Ты же сам первый… Ну чего ты? Ну, на, ударь меня, хочешь? Ну бей! — Иван посмотрел по сторонам и увидел кусок пирога, валявшийся в песке. Он взял его, сдул песок и протянул мальчишке: — На, ешь.

Тот вдруг схватил пирог и жадно принялся есть.

— Тебя как зовут? — спросил Иван.

— Павел Кошелев, — быстро уминая пирог, проговорил паренек. — А ты здорово дерешься, — добавил он. — Но, если бы я не голодный, ни за что бы тебе не повалить меня.

— Ты сильный, — согласился Иван.

— Правда? — обрадовался Павел.

— А ты откуда?

— Ниоткуда, — беспечно ответил Павел. — Сам по себе. Эх, сейчас еще бы пирога.

— Пойдем ко мне, мамка накормит.

— А ты не врешь?

— Пойдем, пойдем.

Александра Дмитриевна, мать Ивана, не проявила особой радости, когда сын привел домой грязного оборванца и попросил накормить. Она, конечно, собрала им поесть, потом заставила нежданного пришельца помыться и дала ему почти новую сыновью одежду. Но весь ее вид говорил: и самим нелегко, а тут еще один рот. Кошелев, конечно, это хорошо понял. И рано утром его в доме не оказалось, как не оказалось и его лохмотьев, которые собирались сжечь. Штаны и рубаха Ивана лежали на сундуке.

#img_4.jpeg

Он появился возле двора Цыганковых недели через две. Когда Цыганков вышел за изгородь, Кошелев тихо свистнул и, не поздоровавшись, буркнул: «Жрать хочу». Иван без лишних расспросов метнулся за едой к хате, но тут Пашку схватили руки матери Ивана. Она молча ввела его в дом, подвинула миску с борщом и коротко сказала: «Ешь».

Пашка жадно глотал и только после второй порции отодвинул тарелку.

— Спасибо!

— На здоровье, — ласково ответил ему чей-то голос. Тут только Кошелев увидел в доме Цыганковых старушку, к которой он вчера забрался в сад. Забрался, наелся фруктов и заснул. Проснулся, а возле него сидит старушка.

— Ты, бабушка, чья же? — полюбопытствовал Пашка.

— Это мне тебя надо спросить. Хозяйка-то все-таки я здесь.

Не любил Пашка хозяев, хотел быстро смыться, но старушка была на вид добрая, и Павел решил не убегать.

— Ты откуда сам-то? — не дождавшись ответа, спросила старушка.

Пашка опять промолчал. Не хотелось рассказывать чужому человеку, что сбежал из детского дома, где жилось ему совсем неплохо, и убежал только потому, что решили они с дружком попутешествовать. Дружок вскоре вернулся, а Пашка не захотел — гордость помешала.

— Ну, не хочешь — не отвечай.

И вот сейчас она здесь. Видно, не узнала. А может, и узнала — какая разница.

— Ишь, как проголодался! — ласково заметила она. — Откуда он, Дмитриевна?

— Бог его знает, Ильинична. Приблудный. Один раз был — не понравилось, удрал. Теперь снова заявился. Видно, чует, где добрые души.

— Внучек, — обратилась к Кошелеву Ильинична, — а ко мне жить пойдешь? Одна я, старая. Прокормлю тебя как-нибудь.

Сытого Пашку после бессонных ночей, когда он старался раздобыть пропитание на чужих огородах, разморило. Он не то всхлипнул, не то хмыкнул что-то и, чувствуя, что попал к добрым людям, покорно дал увести себя на лежанку. А утром, едва проснувшись, снова увидел над собой ласковые глаза Ильиничны.

Так и прижился Пашка у одинокой старушки. Вскоре он стал полноправным участником всех проделок ватаги ребятишек, которыми командовал Цыганков. Нередко соседи жаловались Ильиничне на ее питомца, она строго отчитывала его; Пашка утихал, но ненадолго — опять принимался за прежнее озорство.

— Да выпори ты его хоть разок, Ильинична, чего с ним церемониться? Задай ему как следует, — советовали старухе. Но та качала головой: грех обижать сироту, снова увещевала Кошелева, и опять все повторялось сначала.

Когда Кошелев подрос, он стал учеником слесаря в плавмастерских. Свой небольшой заработок целиком отдавал Ильиничне, и та не могла нарадоваться, тем более, что и озорничать Пашка стал гораздо меньше: организатор компании Иван Цыганков уехал в ремесленное…

И вот теперь они снова встретились. Но что привело сюда Пашку, как он очутился здесь?

Синицын несколько раз подходил к уединившимся дружкам и торопил Ивана: «На завтрак пора», но тот отмахивался: «Не мешай».

А Кошелев рассказывал:

— Я больше не мог. До фронта рукой подать, а мы в этих мастерских черт знает чем занимаемся — болтики, гаечки… Пошел в райвоенкомат, а там и разговаривать не хотят: когда понадобишься, сказали, сами тебя позовем. А я, отвечаю, к областному начальству поеду. Смеются: попробуй, мол. И попробую, говорю. И вот, как видишь, приехал… Ну, что же ты молчишь? Сам-то как думаешь?

— И я пробовал, — сознался Иван. — Не получилось.

Синицын принес в котелке порцию каши и с обиженным видом сунул Цыганкову.

— Принеси вторую ложку, — распорядился тот. — Пашка тоже позавтракает.

Петька шмыгнул носом и нехотя пошел. Минут через десять он появился с ложкой и еще одним котелком.

— Еле выпросил у повара, — пояснил он, — а то ведь разве хватит на двоих одной порции.

— Это ты — правильно, — похвалил Иван.

Договорились, что Кошелев пока поспит на койке Цыганкова (всю ночь Павел добирался до города), а после работы они обязательно побеседуют обо всем подробно.

Перед самым концом смены Иван вспомнил, что в этот вечер договорился встретиться с Валей. «Поеду вместе с Пашкой», — решил он. Синицына на такую встречу никогда бы не пригласил: начнутся потом улыбочки-ужимочки…

Валя сидела на скамейке возле дома и посматривала в сторону трамвайной остановки.

Зашипев, вагон остановился на площади. Из него вышли Цыганков и с ним еще кто-то.

«Синицын, — подумала Валя. — А он зачем?» Но спутником Цыганкова оказался не Синицын.

— Знакомься, Валя, — сказал Иван. — Это Паша Кошелев, я тебе о нем рассказывал.

Кошелев неуклюже протянул руку, глянул на девушку исподлобья и буркнул: «Очень приятно».

Они посидели немного на скамейке, а потом Валя пригласила:

— Пойдемте к нам. Заодно и с папой познакомитесь, — добавила она, глянув на Ивана.

Теперь, когда с ним был верный Пашка, Цыганков отважился на это.

Дверь открыл сухой сутулый старик, одетый по-домашнему — в сиреневую трикотажную рубашку, старенькие брюки и шлепанцы на босу ногу. Он оглядел ребят сквозь очки в простой железной оправе и сказал, пожимая твердой горячей ладонью руку Цыганкова:

— Ну, здравствуй, Ваня. Вот и познакомились. А то Валюша все щебечет: Ваня Цыганков сказал то, Ваня сказал другое, а какой он, этот авторитетный Ваня, не знаю.

Он повернулся к Кошелеву:

— А ты, значит, его друг? Павел? Отлично, рад тебе. Вы меня, ребята, извините, я прилягу, прихворнул что-то. А вы садитесь поближе, вот сюда, рассказывайте, как живете, что интересного в вашей молодой жизни.

— Да о чем рассказывать, Кузьма Петрович? Жизнь известная, работаем…

— Нет, ты уж, Ваня, поподробнее.

Цыганков начал рассказывать, перескакивая с одного на другое. Говорил, а сам нет-нет да и посматривал на фотокарточку, висевшую над кушеткой. На старом снимке — молодой, во весь рост Кузьма Петрович в военной форме. Тогда у него были темные, чуть опускавшиеся к углам рта усы. А теперь — седая жидкая кисточка. Рядом на фотокарточке — молодая красивая женщина. «Мать Вали, — сразу определил Цыганков, — похожи они: такая же маленькая, по плечо своему невысокому мужу, и глаза такие же круглые и серые. Только прическа гладкая, с ровным пробором посредине: косу, видно, носила».

— Постой, постой, — перебил рассказ Кузьма Петрович. — Сколько ты, говоришь, даешь за смену? Двести двадцать? Валюша, подай-ка с этажерки вон ту серенькую книжку.

Зашелестели страницы, мелькнули какие-то цифровые таблицы. Кузьма Петрович вскинул очки на лоб, сощурился и неожиданно подмигнул:

— А ты, Ваня, часом, не того, не загибаешь? Да нечего краснеть, я верю. Только, судя по этому справочнику, — он постучал согнутым пальцем по книге, — вы, ребята, перекрываете норму взрослого.

— Нам об этом говорили, Кузьма Петрович. Да только норма-то эта довоенная.

Очки снова сползли на переносицу, и Кузьма Петрович, внимательно посмотрев на Цыганкова, откинулся на подушку:

— Да, довоенная. Сейчас такие нормы надо перекрывать вдвое-втрое. Тяжело вам, ребята, такое дело, а иначе нельзя…

Старик о чем-то задумался. Ребята тоже молчали, не решаясь заговорить. Кузьма Петрович встрепенулся:

— Ну, чего смолкли? Теперь твоя очередь, Паша, рассказывать.

— Он слесарь, — начал Иван за друга, зная, как трудно втянуть того в откровенный разговор. — Из Калача. А вчера сбежал оттуда…

— То есть как — сбежал? — Валин отец даже привстал, словно хотел получше рассмотреть беглеца.

— Ну, он в армию хочет, а его не берут. Вот он и приехал в облвоенкомат…

— А за тебя кто-нибудь остался, Павел? Ты даже не подумал об этом? Зря, зря…

Кошелев смущался редко, но сейчас весь залился краской. Вспомнилось: сегодня как раз должны были приступить к ремонту понтонов, понтоны нужны действующей армии. Людей на это выделили в самый обрез.

Тягостное молчание прервал Кузьма Петрович:

— Я вам, ребята, расскажу одну историю из своей жизни, — начал он. — Дело было, если память не изменяет, в декабре 1919 года. Беляки тогда в нашем городе свирепствовали. А мы, красноармейцы, сидели за Волгой и ждали начала наступления, чтобы освободить город. Настроение у всех было боевое: чувствуем, вот-вот будет приказ — вперед. Я в те дни заявление в партию написал: так, мол, и так, накануне решающей схватки прошу принять меня в ленинскую Коммунистическую партию большевиков; обязуюсь жизни не щадить в борьбе с врагом.

И, понимаете, в такой момент, когда вот-вот в бой, вызывает меня командир и говорит: «Сильно поизносились бойцы, а путь вперед — долгий. Назначаю тебя, Кузьма, по ремонту обувки» (я кое-что соображал в этом деле). Я — в амбицию: меня, лихого, как мне казалось, бойца — в сапожники?! Командир мог приказать — и точка. А он убеждает: «Один лишний штык бой не решит. А без обуви далеко не отгонишь врага». Пришлось подчиниться, хотя и не очень хотелось заниматься таким будничным делом. Не успел все перечинить — приказ наступать. Ну, погнали белогвардейцев. А я все вместо винтовки шилом орудую. Как остановка — так бегут ко мне люди: подлатай, Кузьма, сапог; подбей, Кузьма, подметку, а то каши просит. Так до самого Ростова и сапожничал. Отвели нас на отдых. Ребята, которые тоже раньше заявления в партию подали, орлами ходят. Еще бы — герои! А я нос повесил. Комиссар спрашивает: «А ты почему на собрание не идешь? Сегодня твое заявление разбирать будем». — «Не заслужил, — отвечаю, — такой чести». Смеется: «Иди, чудак».

Пришел я, сел подальше в уголок. Одного принимают — герой! Трех офицеров в плен взял, с пулеметным расчетом самолично расправился. Другой в штыковой атаке четверых одолел. А у меня какой счет? Столько-то латок, столько-то метров дратвы? Вдруг слышу — и мою фамилию выкликают. Притихли все. Ну, думаю, позвал меня комиссар на посмешище.

И тут встает один боец, здоровенный такой, фамилию его забыл. «Что молчите? — говорит. — Али не помните, каков он под Воропоново был в бою? А что теперь по сапожной части пошел, так что в том плохого?» Снимает он с себя сапоги и показывает собранию: «Вот. Как в Капустином Яру починил их, так я в них до Дону и топал. И сейчас как новенькие. Спасибо тебе, Кузьма Петрович, за работу по совести».

Первый раз в жизни меня тогда по имени-отчеству назвали!..

Кузьма Петрович, улыбаясь воспоминаниям, глядел в потолок.

— И приняли? — спросил Цыганков.

— Да. Разъяснять, что к чему в этой истории, или так понятно?

Кошелев почувствовал на себе взгляд Валиного отца и неожиданно вскочил со стула:

— Дядя Кузьма, я… Сегодняшний день не в счет… Я завтра за него отработаю. Ночь всю буду идти, а дойду…

Он выскочил в дверь, и по лестничным ступенькам рассыпался стук каблуков. В подъезде гулко хлопнула дверь, и все смолкло.

— Что это он… так? — встревоженно спросила Валя, переводя взгляд то на Ваню, то на отца.

— Понял все, вот и припекло парня, — улыбнулся Кузьма Петрович. — Хороший он товарищ, Ваня.

— Сирота он, Кузьма Петрович.

Цыганков вкратце рассказал о Кошелеве, и Валин отец укоризненно покачал головой.

— Что ж ты меня заранее не предупредил. Я бы к нему иначе…

Иван с Валей ушли в другую комнату, а Кузьма Петрович долго ворочался на кушетке.

Позже, прощаясь с Цыганковым, он попросил:

— Ты, конечно, когда-нибудь увидишь Павла. Или лучше напиши ему. А напиши от моего имени вот что. Этот день он пусть забудет, понимаешь? Как бы вычеркнет его из жизни. А еще скажи: чем меньше в жизни вычеркнутых дней, тем жизнь полнее, полезнее, тем больше сделаешь для людей. Вот так. Ну, будь здоров, заходи почаще.

 

ДОМОЙ

Через несколько дней на заводе началось что-то такое, чего Иван сразу не мог понять. Часть оборудования спешно готовили к эвакуации. Воспитанников ремесленного училища по одному вызывали в отдел кадров и вручали назначения. Вызвали и Цыганкова.

— Калачевский? — спросил, взглянув на парня, усталый пожилой мужчина. — Вот и направляем тебя домой. Получай бумагу — поедешь электромонтером в Калач, в плавмастерские. И немедленно. Собирай пожитки — и в дорогу. Чтобы через двое суток был уже на работе. Сейчас ты там очень нужен — фронт к Калачу подходит.

В училище Иван привык выполнять указания точно и сразу. А в этот раз нарушил правило: сначала побежал к Вале.

Квартира оказалась на замке.

— Валюша на окопах, а отец ушел куда-то, — объясняла соседка. — Цирк-то уехал, а он больной. Как теперь жить будут?

— А когда Валя вернется?

— Наверно, дня через два.

Иван выбежал на улицу. Что же теперь делать? Ждать? А распоряжение начальника? Да и немцы подходят к Калачу, а там мать. Вдруг не успеет? Но разве он может уйти, не повидав Валю?

И вдруг счастливая мысль. Иван быстро достал из мешка тетрадь, вырвал чистый листок и застрочил карандашом.

«Валя! — писал он. — Меня срочно направили на работу в Калач. Дело поручили очень ответственное, сам начальник поручил. Как будет свободное время — обязательно приеду. Пиши мне, Валя. А еще лучше — приезжай. Мать ругаться не будет, даже наоборот».

Он написал адрес и свернул листок треугольником — таким, какие, он видел, приходили на завод с фронта.

Вверх по лестнице он пробирался тихо, так, чтобы не услышала Валина соседка. Осторожно поднял крышку почтового ящика на двери и опустил в него конверт.

Сойдя во двор, он опомнился. Что же он наделал! Ведь ему же ясно сказали, что фронт подходит к Калачу, а он зовет туда Валю! В два прыжка он опять очутился возле Валиной квартиры. Но почтовый ящик был закрыт на ключ, в круглых отверстиях белел конвертик, но его никак не вытащить. Пришлось снова постучать соседке.

— Тетя, — умоляюще попросил Иван, — у вас случайно нет ключа от этого ящика? Бросил письмо, да забыл написать кое-что важное.

— Нету, милый, у Вали он, наверно. Или в квартире.

Иван вздохнул и спустился вниз. Долго сидел на заветной скамейке. И уже было решил написать и опустить в ящик еще одно письмо, но потом раздумал. В Калаче они будут вдвоем с Валей, а с ним она никогда не пропадет.

Цыганков вскинул на плечи мешок и пустился в путь.

Он шел пешком весь остаток дня, а когда стало темно, заночевал в лесопосадке…

Проснулся он с первыми лучами солнца, сладко потянулся и вдруг увидел под кустом, шагах в десяти, спящего человека.

— Эй, друг, вставай! Все царство небесное проспишь!

Человек вздрогнул, испуганно вскочил, протирая слипшиеся глаза. И Цыганков сразу узнал его. Это же Коська Бараков, калачевский парень! Но как он очутился здесь? Ведь еще в конце прошлого года его призвали в армию.

Бараков был старше Цыганкова года на три. В Калаче его знали все как бездельника, пьяницу и скандалиста. Одно время он работал в колхозе — не понравилось, ушел. Болтался долго без дела, потом поступил в плавмастерские. И там не удержался: украл ремень от движка и был уволен. Снова бездельничал. Очутился на почте — и оттуда выгнали за вскрытие чужого письма, едва под суд не попал, выручила повестка из военкомата. В день отъезда мобилизованных напился, орал похабные песни, а потом свалился замертво. Таким бесчувственно пьяным его и повезли в грузовике. Потом родители Коськи получали от сына письма из Дубовки и хвастали, что он учится на командира.

И вот теперь этот «командир» стоял перед Цыганковым и пугливо хлопал заспанными глазами. Одет он был в заношенный пиджачок, из-под которого выглядывала давно не стиранная нижняя рубаха, в полосатые хлопчатобумажные штаны, на ногах — рваные тапки.

Цыганков недолюбливал Баракова, но сейчас был рад встрече с земляком. А тот, узнав Ивана, сразу успокоился и равнодушно проговорил, позевывая:

— А, это ты, Цыганков. А я думал…

Он не досказал, что же он думал, огляделся по сторонам и торопливо сел за куст. Заметив, что Цыганков пристально наблюдает за ним, Коська криво улыбнулся и потянулся к своему мешку.

— Пожрем, что ли? И это, — щелкнул себя по горлу, — найдется. Небось городским стал, теперь тебя учить не надо. А то раньше, помню, нос воротил, когда приглашали…

Он достал из мешка кусок мяса, облепленный крошками, неполную бутылку с мутной жидкостью, закупоренную огрызком кукурузного початка, зубами вытащил «пробку» и протянул посудину Ивану:

— Садись, чего маячишь. Хлебни.

— Не научился, — отказался Иван, присаживаясь.

— Тоже мне, пролетариат непьющий. Ну, была бы честь предложена, а от расхода бог избавил.

Коська приставил горлышко к губам; в горле его забулькало, судорожно дернулся кадык, а с подбородка на немытую шею сползли две струйки.

— Видал класс? — подмигнул он, показывая до половины опорожненную бутылку, и вцепился зубами в мясо.

Ел он быстро, торопливо, с жадностью: рвал зубами мясо и тут же, почти не жуя, глотал. Иван помимо воли глотнул слюну, но Бараков сделал вид, что не заметил. Он допил самогон и снова принялся за мясо. Наевшись, Коська закурил. Он заметно охмелел и заговорил развязным тоном:

— Не куришь? Чему же вас учили тогда в училище-то? — фыркнул он. — Я так понимаю: пролетариат — он нашему брату, казаку, насчет выпить-закусить сто очков вперед даст. Какой же ты, стало быть, пролетариат?

— Какой есть. Ты лучше скажи, куда направляешься?

— Домой, — вздохнул Коська. — Отслужился я, брат, вчистую отчислен. Валяй-ка, говорят врачи, домой.

Он опять вздохнул, и Ивану показалось, что вздохи эти притворные. А Бараков продолжал, скорчив жалобную мину:

— Чахотку у меня нашли и этот, как его? Менингит.

Иван смотрел на лоснящуюся физиономию, бычью шею Баракова и думал: «Врет!»

А Коську разобрало основательно, и он уже болтал с пьяной откровенностью:

— Да что! Войне скоро капут. Вишь, как он прет? А нам все равно… Лишь бы скорей. Наши — не наши — какая разница?

Он икнул, поморщился и сплюнул:

— Порядочной водки днем с огнем не сыщешь. За бутылку этого дерьма — шинель! Надула меня старая карга. Хорошо еще, пока она в сени выходила, я мясо успел стибрить. Прямо из чугунка. Наказал скупердяйку!

Он захохотал и снова икнул.

Цыганков вдруг со страхом подумал: «А ведь Коська — дезертир!» То, что никогда бы не сделал он сам, не могли совершить, по его мнению, и другие, даже Бараков — настолько невероятным казалось ему такое преступление. «Видно, в самом деле чем-нибудь заболел. Бывает же так: снаружи не человек — богатырь, а внутри — слабина. Так и Коська… Только что это он сболтнул насчет наших и не наших?»

— Не пойму я. Немцев ты ждешь, что ли? — спросил Иван.

— Упаси бог, — перепугался Бараков, — ты меня не так понял. Я говорю — скорей бы войне конец.

Цыганков встал.

— Ну, тронулись, что ли? Может, подвезет кто.

— Ты один иди. Мне еще надо вон туда, в тот хутор, к родне забежать.

Бараков подхватил свой мешок и, оглянувшись, пошел по лощине в сторону, противоположную дороге. Вскоре он спустился в овраг и исчез.

А на дороге творилось что-то невообразимое. Со стороны Калача двигались машины и повозки с бойцами в окровавленных бинтах, везли разбитые пушки, прошло несколько танков с порванными стволами орудий. И все это вперемежку с крестьянскими подводами, запряженными чаще всего быками и коровами. А рядом с подводами шли смертельно уставшие дети, женщины, старики.

— Откуда? — спросил Иван у одного старика.

— Из-за Дона, сынок.

— А что там, как?

— Прет окаянный, вот что.

— А от Калача немец далеко?

— Да не так, чтобы очень, но…

Старик сунул быкам по пучку сена и вздохнул:

— Вся надежда вот на этих, что навстречу идут. Может, отобьют, как думаешь?

Иван посмотрел на встречный поток. С востока тоже двигалось много машин и повозок, по обочине шли колонны пехотинцев. В этом потоке было больше порядка. Новенькие пушки, пулеметы, на бойцах — еще не выгоревшие на солнце гимнастерки и пилотки.

Молоденький лейтенант остановился возле деда.

— Ну как там, отец? Небось жарко? — весело спросил он, вытирая запыленное потное лицо.

Старику этот неуместный веселый тон пришелся не по душе. Он неожиданно набросился на командира:

— Жарко? Тебе-то небось прохладно, не спеша поспешаешь. А им как? — он кивнул в сторону беженцев. — Все бросили, детишек прихватили — и айда. Вот смотри: у меня их четверо, а что взяли с собой? Десяток тыкв да пуд зерна. А впереди что? Докель нам вот так-то? За Волгу? В Сибирь? Жарко!..

Улыбка слетела с лица лейтенанта. Он взял старика за плечи и, чуть помолчав, уже серьезно проговорил:

— Не обижайся, папаша. Слово даю — остановим.

— Вы не беспокойтесь, дедушка, — вмешался Цыганков. — Они обязательно остановят фашистов. Не только остановят — назад погонят.

— Правильно, парень! — Лейтенант потрепал Ивана по рыжеватым вихрам и снова обратился к деду: — Наше слово твердое, отец.

— Дай вам бог, — с надеждой проговорил старик. — Закурить нету?

Лейтенант вытащил из полевой сумки пачку махорки и сунул ее в руку деда. Потом помахал рукой и пустился догонять своих солдат. А старик долго смотрел ему вслед.

Перед самым вечером Ивану повезло. У ручья остановился грузовик, в кузове его сидели солдаты. Шофер, набрав воды, покосился на Цыганкова и сказал:

— Если калачевский, лезь, подвезем, места много не займешь.

Он оглядел форму Цыганкова и спросил:

— Ремесленник? Рабочий класс, значит.

И, не дожидаясь ответа, полез в кабину.

В кузове Иван с наслаждением вытянул ноги. Правда, он сидел сзади, и на ухабах его сильно встряхивало. Но после двухдневной ходьбы сидеть даже на таком неудобном месте было удовольствием.

Через час показалась окраина Калача.

 

НА ДОНСКОМ БЕРЕГУ

Павел встретил друга сдержанно, по-мужски крепко пожал ему руку и деловито спросил:

— Значит, к нам в мастерские? Это хорошо.

Но, судя по тому, как радостно блестели у него глаза, чувствовалось: доволен Пашка, очень рад приезду Ивана.

— Значит, опять фронт тю-тю. Будем здесь загорать, в тихом месте.

Иван виновато улыбнулся:

— Направление дали сюда. Сказали — очень нужен. Да и Кузьма Петрович советовал…

— Хороший старикан, — перебил Кошелев. — Только загибает он, по-моему. Ну скажи сам, с какой радости я должен тут торчать, когда могу фашистов бить? Ну, чего молчишь?

— Да что ты ко мне привязался! — разозлился Цыганков. — Скажи, скажи… А я, может, сам ничего не знаю.

В плавмастерских собрались, в основном, подростки и женщины. Мужчины ушли на фронт, и их место у станков заняли ребятишки. Двум-трем оставшимся в мастерских старикам мастерам трудно было в первые дни совладеть с этой оравой. И не только потому, что у ребят было мало производственного навыка. Умение пришло, за этим дело не стало. Труднее было в другом. То, смотришь, поругались двое, а остальные побросали работу и подначивают их; то сломал парнишка инструмент и молча, чтобы никто не видел, выбросил его в мусор, а хороший стянул у соседа, и тот ходит полдня, пристает ко всем, отрывает от дела; то вдруг в самый разгар работы соберутся вместе и шепотом сговариваются, как удрать на фронт…

Приезду Цыганкова обрадовались все. Мастера были довольны, что появился фэзэушник, которого, наверное, многому научили; ребята радовались возвращению товарища. Особенно Михаил Шестеренко и Егор Покровский. Это была еще старая компания. Правда, с отъездом Ивана она вроде бы распалась. Но теперь снова собрались все вместе.

Михаил Шестеренко и Егор Покровский, как и Цыганков, выросли в Калаче, жили недалеко друг от друга. Казалось удивительным, что объединяет непоседливого, любящего верховодить Ивана со спокойным, уравновешенным, вечно что-то изобретающим Михаилом Шестеренко и с тихоней Егором Покровским. Но мало ли на чем могут сойтись ребята. Прежде всего — рыбалка. Для Ивана это были увлекательные походы, наполненные шорохами ночи, тихим плеском Дона с лунной дорожкой на воде, яркое пламя костра, чуть горьковатый кизячий дымок… Чем дальше уходил Иван от дома, чем больше видел новых мест, тем лучше себя чувствовал. А еще мечтал он — пройти таким маршрутом, забраться в такие дебри, где еще никто никогда не бывал. Вот было б здорово!

Миша Шестеренко тоже любил рыбную ловлю. Но по-своему. Для него главным было придумать хитроумную, особую снасть, самому сделать колокольчик на закидушку, устроить необычную землянку с двумя, а то и тремя выходами. Он был неистощим на выдумку.

А тихий, веснушчатый Егорка Покровский наперед никогда не выскакивал, сам ничего не предпринимал. Но не было преданнее друга, чем он, готового в любое время идти с товарищами на любые дела.

В этой компании также были Игнат Михайлушкин и еще несколько ребят.

И вот они опять все вместе.

Работа в мастерских шла своим чередом. Приходилось ремонтировать суденышки, которые бороздили донские воды. А больше всего — военную технику, доставляемую с недалекой передовой.

И все-таки свободное время находилось. И тогда друзья отправлялись в походы по окрестностям. Они знали здесь каждый кустик, каждую балку, каждую тропинку в степях, каждую отмель на Дону. Разве подозревали они, что вскоре это им пригодится?

А фронт двигался к Калачу. Когда Иван вернулся домой, раскаты артиллерийской канонады доносились издалека, звучали глухо. Но они все приближались, над Калачом все чаще появлялись фашистские самолеты.

Однажды утром Иван увидел на крыльце соседнего дома молодого лейтенанта с перевязанной рукой. Он чистил пистолет. Цыганков еле узнал его — до того тот похудел и почернел.

А лейтенант сразу признал Ивана:

— Мы с тобой теперь, оказывается, соседи! Вот ты где живешь! Не забыл нашу встречу?

— Как же, товарищ лейтенант! И старика помню — того, кому вы пачку махорки подарили.

Лейтенант помрачнел, вздохнул:

— Эх, старик!.. Хороший дед. Вот дал ему слово — остановим. А ведь пока не остановили. К Дону немец подходит.

Он помолчал и произнес:

— Трудно это — сдержать такое слово. А сдержать надо.

Он снова замолчал — серьезный, усталый. Цыганков помог лейтенанту протереть, смазать оружие.

— Дайте я соберу, — попросил Иван, когда все детали были вычищены и смазаны.

— Попробуй! — усмехнулся лейтенант, но, к его удивлению, Цыганков справился с этим делом быстро.

— Здорово! — сказал лейтенант. — Как тебя зовут, парень?

— Иван.

— Тезка, значит? А меня — Иваном Васильевичем.

— Иван Васильевич, я и винтовку знаю. Может, дадите нам с ребятами на часок пострелять?

— А друг друга не перебьете?

— Что вы!

— Может, и дам когда-нибудь, — задумчиво проговорил лейтенант, будто забыв об Иване. — Как знать, может, и дам.

У райкома партии стоял часовой — пожилой горбоносый казак, известный всему хутору старый коммунист, ветеран гражданской войны. Если бы не трехлинейная винтовка у него за плечами, можно было бы подумать, что это один из обычных посетителей, приехавших к районному начальству из какого-нибудь колхоза. Ворот его потерявшей первоначальный цвет рубахи был расстегнут; некогда синие штаны с лампасами порыжели, а много раз латанные сапоги покрывал слой давнишней пыли. Фуражкой он обмахивал потное лицо (пост находился на самом солнцепеке), и изредка набегавший ветерок чуть шевелил на его крупной голове свалявшиеся, с густой проседью волосы.

В этот полуденный час райком пустовал. Изредка забегали сюда озабоченные люди, куда-то звонили по телефону, о чем-то докладывали дежурному и снова торопливо уходили по своим делам. Знакомых часовой, не меняя позы, молча приветствовал кивком головы, а когда к крыльцу приближался военный, надевал фуражку, пытался застегнуть воротник — словом, старался принять вид бывалого солдата.

Зато вечером здание наполнялось гулом голосов. Со всех концов хутора к райкому шли люди. Это очень напоминало довоенное время, когда районный комитет созывал большое совещание или собрание актива. Только теперь каждый, нес узелок с харчами, а некоторые — и одеяло или пальто.

Калачевцы уже привыкли к таким необычным сборам, введенным совсем недавно в связи с приближением фронта к Дону. Все знали, что оставшиеся в райцентре коммунисты сведены в истребительный батальон и перешли на казарменное положение: днем занимались своими делами, ходили на военные занятия, а ночевать приходили в райком, готовые выступить по первому приказу.

Разговоры долго не затихали. Укладываясь на аккуратно расстеленную в комнатах солому, перебрасывались шутками по поводу своего нового положения, делились впечатлениями дня, обсуждали очередную сводку Совинформбюро. Часам к одиннадцати в райком приходил комиссар батальона и совсем по-военному командовал: «Кончай разговорчики! Отбой!» Голоса смолкали, и здание погружалось в сонную тишину. Лишь из кабинета секретаря доносились обрывки фраз, да из-за неплотно прикрытой двери ложилась на коридорный пол тусклая полоска света.

Первые ночевки батальона в райкоме прошли без особых происшествий. Но однажды, едва бойцы успели уснуть, из Ложков на взмыленной лошади прискакал казак. Он сообщил комиссару, что колхозницы, возвращавшиеся вечером с поля, заметили возле леса группу подозрительных людей. Незнакомцев окликнули, но они, не отвечая, скрылись за кустами.

— Первый взвод, в ружье! — скомандовал комиссар. Казаки торопливо натянули сапоги, выхватили из пирамиды винтовки и выбежали на улицу. Проснулись и остальные. Они молча проводили товарищей, отправившихся на первую операцию.

Старый, дребезжащий грузовик быстро доставил бойцов к лесу, в котором скрылись враги. Там комиссара встретил командир местной группы истребителей.

— Из леса не выходили, — доложил он. — Мы тут кругом посты поставили, так что не ускользнут.

Прочесывание леса не обошлось без перестрелки. Вражеские лазутчики пытались уйти к балке, но, окруженные, побросали оружие и сдались.

Наутро весь Калач уже знал, что бойцы истребительного батальона выловили группу диверсантов.

А потом ночные тревоги участились…

Ребята завидовали взрослым: их солдатскому житью-бытью в райкоме, военным занятиям и ночным операциям, даже тому, что теперь комиссар — бывший райкомовец — называл каждого не по имени-отчеству, а «товарищ боец».

Фронт придвигался к Калачу. С каждым днем артиллерийские залпы доносились все явственнее. Теперь они уже не были похожи на далекие раскаты грома, на глухую грозу, стороной обходившую Калач. Нет, гроза подходила вплотную, пушки за Доном ухали четко и беспрестанно. И все чаще в артиллерийский гул врывалась четкая дробь пулеметов и автоматов. По утрам жители Калача с тревогой смотрели в сторону Дона, словно пытаясь разгадать тяжелую загадку, решить трудный вопрос: остановят ли наши фашистов на правой стороне Дона?

Плавмастерские закрылись. Ребята оказались не у дел. И теперь каждое утро, как правило, собирались они к райкому партии. Стараясь не мешать озабоченным, суровым вооруженным взрослым, они садились в сторонке, делились последними новостями, не сводя глаз с беспрестанно хлопающих дверей райкома. Ребята ждали: вот обратят на них внимание, попросят их помощи, дадут важное, большое поручение. И тогда… Но взрослые по-прежнему проходили мимо, занятые своими делами, и совсем не замечали ребят.

В один из таких дней на крыльцо райкома партии вышел комиссар истребительного батальона. Ребята давно уже приметили этого пожилого человека с седой щетиной на щеках, с воспаленными от бессонницы глазами. Он всегда торопился, всегда вокруг него были люди. На этот раз комиссар был один. И даже не спешил. Он сел на край крыльца, закурил.

— Ваня! — толкнул Цыганкова Кошелев. — Давай, а?

— Неловко, — пробормотал Иван.

— Чего там неловко! — зашептали остальные. — Иди, говори. Так, мол, и так. Иди, иди.

Они почти подтолкнули слегка упирающегося Цыганкова к крыльцу и замерли в ожидании.

— Дяденька, — чуть слышно позвал Цыганков.

— Эх, лапоть! — дернул его за рукав Кошелев. — Комиссара дяденькой назвал.

— Тихо, ты! — зашумели ребята.

Комиссар, видно, не слышал Цыганкова. А может, действительно, отвык, чтобы к нему обращались вот так, по-штатски.

Иван растерянно посмотрел на друзей. Они усиленно закивали головами, а Пашка даже кулак показал и замахал руками.

— Товарищ комиссар! — уже громче позвал Цыганков.

— Ты меня? — повернулся к нему комиссар. — Ну, иди сюда. Говори, в чем дело.

Ребята застыли. Сейчас все решится. Может, только этого разговора и ждал комиссар…

А Иван уже говорил. Путаясь и торопясь, боясь, что комиссар его не дослушает, он рассказывал о том, что ребята тоже хотят помочь красноармейцам. Пусть их возьмут, и тогда все увидят, как они много могут сделать. А потом они уже взрослые, и уже надоело сидеть дома со старухами и малолетками. И стрелять умеют метко.

— Даже стрелять? — улыбнулся комиссар. — Неужели стрелять?

— Да, да, стрелять, — еще горячее заговорил Цыганков. — Может, товарищ комиссар не верит, так пусть даст свой наган и поставит вон ту бутылку. Спорим, что из трех раз — дважды попаду в бутылку. А потом все мы умеем плавать, лазать по-пластунски и у каждого значок БГТО. А мускулы вон какие, можно пощупать.

Иван с готовностью протянул руку, с силой согнув ее в локте.

Комиссар пощупал.

— Ого! — засмеялся он. — Есть силенка! И дружки у тебя такие же?

— Ребята, идите сюда!

Словно стая воробьев, мальчишки вспорхнули на крыльцо, плотно окружив комиссара. Он смотрел на них с доброй улыбкой.

— Значит, воевать, ребята, надумали? Прямо вот так, сразу?

— А чего же ждать? — загорелся Кошелев. — Пока сюда придут немцы? Лучше мы их за Доном придержим.

— Эх, парень, — обнял его комиссар. — Все мы этого хотим. Да дело сложнее, чем вы думаете. Одними мускулами тут, к сожалению, не обойдешься. Да… Не обойдешься…

Он хотел еще что-то сказать мальчишкам, но тут его позвали.

— Ладно, ребята, — поднимаясь, проговорил комиссар. — Подумаем. Может, найдем что-нибудь подходящее.

Он ушел.

Ребята разочарованно переглянулись. И молча побрели по домам.

Несколько дней после этого разговора ходил Иван расстроенный.

Злился, конечно, на себя, что не сумел как следует убедить комиссара, на ребят, что толком не поддержали его, на комиссара. «Просто отделаться от нас решил комиссар, — рассуждал Иван. — Взял бы и приказал по-военному: явитесь ко мне во столько-то часов ноль-ноль минут. А то — подумаем!»

 

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

На краю хутора стоял крошечный домик, огороженный ветхим заборчиком. Здесь, у Ильиничны, жил Кошелев.

— Дома Павел? — спросил Цыганков у хозяйки, собиравшей на крыльце щепки.

— Дома. В сарае прохлаждается, — недовольно буркнула Ильинична. — Не может уважить старуху. Прошу — сходи к племяннице в Мариновку, отнеси сала да пшена чуток. Не могу, говорит, дел по горло. А какие там дела? Завалился в холодке и дрыхнет.

В сарае пахло сеном, было темно.

— Ты, Ванюшка? — окликнул Павел дружка из угла.

— Я. А ты чего бабку обижаешь? Она за тобой ухаживает, как мать родная, а тебе лень продукты в Мариновку отнести. У ее племянницы детишек, знаешь, сколько? Куча! А муж на фронте. Несладко приходится небось.

— Да я что? Я разве обижаю? Ты же собирался еще раз с комиссаром поговорить. Вот я и жду: а вдруг из этого разговора дельное что выйдет.

— А, — махнул рукой Иван. — Без толку все это.

Друзья замолчали. Чем же заняться? Пойти на берег, искупаться? А потом?

— Знаешь что, Пашка? — неожиданно предложил Иван. — Забирай-ка у бабки сало да пшено и давай прогуляемся до Мариновки.

— Дело! — оживился Кошелев. — Вдвоем-то веселее.

Пока Павел собирался в дорогу, подобревшая Ильинична говорила Цыганкову:

— Вот соседи галдят: и как, мол, тебе не надоело с таким сорванцом возиться? Взяла бы да отказала ему от дому, пусть где хочет, там и живет. А того не поймут, что у парнишки золотое сердце. Он и дров нарубит, и забор подремонтирует, и хату побелит, И не знаю, что б я, стара, без него делала.

…В обратный путь из Мариновки приятели двинулись в тот же день. Племянница Ильиничны удерживала их: куда идти на ночь глядя? Но Цыганков и Кошелев решили, что шагать по холодку — одно удовольствие, и ночевать не остались.

До Калача было еще километров семь.

— Сделаем последний привал, — предложил Цыганков.

Они отошли в сторону от дороги и, усталые, растянулись на траве. Ночь была лунная, светлая. В небе мерцали крупные чистые звезды. По степи гулял легкий прохладный ветерок. Если бы не далекий гул за горизонтом, нельзя и подумать, что идет война, — такими мирными казались уснувшие поля.

Закусив соломинку, Цыганков лежал на спине и смотрел вверх. Те же звезды и та же луна совсем недавно светили ему и Вале. Возвращаясь с прогулки, они издалека замечали свою заветную скамейку: так она блестела под лунным светом…

— Ваня, — произнес Кошелев, — почему все звезды желтые, а вон та какая-то красноватая?

— Это не звезда, а планета. Марс называется. Был у древних людей такой бог войны — Марс. Видишь: планета — словно кровью полита. Вот и назвали ее в честь этого бога.

— Марс — бог войны? — недоверчиво переспросил Павел и убежденно добавил: — Бог войны — это артиллерия.

— Чудак! — усмехнулся Иван. — В те времена, когда планете дали имя, артиллерии не было. Тогда были такие машины — катапульты, здоровенными камнями бросались. А вместо винтовок — копья, луки.

— А люди на этой планете живут? — спросил Кошелев.

— Я недавно одну книгу читал, «Борьба миров»…

Цыганков с увлечением начал рассказывать Павлу о том, что когда-то прочитал в фантастическом романе Герберта Уэллса. Павел внимательно слушал.

— Выходит, — сделал он неожиданный вывод, — эти самые марсиане вроде фашистов были? Их, видно, рабочие турнули с Марса, они и двинулись на чужие планеты свои порядки наводить.

— Да ведь это все фантазия! — засмеялся Цыганков. — В действительности же марсиане на Земле и не появлялись.

— Ну и пускай фантазия. А фашизм там наверняка был. Сам же говорил, что законы природы везде одинаковые. Значит, марсиане должны были победить фашистов. А если у них на самом деле была такая техника, как пишется в книжке, оставался один выход — переселяться на другую планету. На своей-то житья не стало. Вот увидишь, как наши прижмут Гитлера, он готов будет хоть на Луну удрать, лишь бы от петли уйти. Да только — шиш ему. Не удастся.

Ребята замолчали…

Лежа на спине и рассматривая высокое звездное небо, Павел вдруг почему-то вспомнил детство, такое далекое сейчас, как вот эти звезды. Домик на окраине Харькова. Вечером мама зажигает большую лампу. Приходит отец, и все садятся за стол. Павлик сидит между отцом и матерью на каком-то сложном сооружении из табуреток, чтобы выше было. Папа веселый, он громко смеется, берет Павлика на руки, подбрасывает вверх так, что он задевает головой потолок. Но не плачет, даже виду не подает, что больно. Он хочет быть таким же, как папа — большим, веселым и обязательно носить такую же куртку.

А потом папа перестал приходить с работы. Мама все время плакала. Павлику было страшно, и он тоже начинал плакать. Тогда мама обнимала его, прижимала к себе, и они плакали вместе. А мама говорила какое-то непонятное слово:

— Сирота ты моя.

От этого слова несло холодом. Мальчик еще теснее прижимался к маме и засыпал в слезах.

Потом мама перестала плакать. Соседи говорили: все глаза выплакала. Но глаза у мамы были, Павлик сам видел, большие такие. И все время смотрели на Павлика. Мама лежала в кровати, возле нее толпились дяди в белых халатах и о чем-то негромко говорили.

Через несколько дней маму увезли. А соседка, тетя Зоя, плакала и говорила те же слова, что и мама:

— Сирота ты моя, круглая сиротка.

Соседка увела мальчика из дома и куда-то повезла на трамвае. Трамвай стучал колесами, мимо проносились большие дома, садики. На улицах были люди, много людей, а в садиках бегали дети, такие же маленькие, как Павлик.

Трамвай остановился. Тетя Зоя взяла Павлика за руку и долго вела его по степи, пока не пришли к какому-то большому дому, где было много одинаково одетых детей. Высокий человек в очках и военной рубашке о чем-то поговорил с тетей Зоей, потом сказал:

— Ну, здравствуй, Кошелев.

Павлик с удивлением посмотрел на незнакомого дядю: откуда он знает его фамилию и почему так непривычно называет его: Кошелев. Так называли папу — и то не всегда. А Павлика никто еще не называл Кошелев. Дядя спросил:

— Будешь у нас жить?

Павлик подумал.

— Буду. А мама придет?

Тетя Зоя опять заплакала. А дядя обнял Павлика:

— Поживешь, привыкнешь. А там видно будет.

Так Павлик и не понял, придет мама или нет и что будет видно.

В большом доме, который назывался «колонией», было очень интересно. Павлик подружился с мальчиками и девочками, вместе с ними ел, играл, поливал грядки, убирал комнату. И когда через много времени понял Павел, что никогда к нему больше не придет мама, что нет у него папы, он уже не чувствовал себя одиноким. В колонии было много друзей, и все жили одной семьей.

Где теперь колония и что стало с домом, садом, мастерскими? Ребята и девчата, наверно, успели уехать. А кое-кто, возможно, сбежал на фронт. Каждый хотел непременно стать таким, как Павка Корчагин, Анка-пулеметчица, как красные дьяволята, которых видели в кино. А Павел еще мечтал о путешествиях. Колька Чиля — фамилия его была Челядинов, — который был чуть старше Павла и очень этим задавался, сказал:

— Закройся, Кошель, — какой из тебя путешественник. Пацан ты, и все.

Павел обиделся:

— Сам ты пацан, трепач. Думаешь, не убегу? Давай на спор.

Они припрятали по большому куску хлеба, по нескольку кусочков сахару и поздно вечером, когда вся колония спала, выбрались в окно и перелезли через забор. Конечно, можно было бы просто пройти в ворота: в колонии никого не запирали. Но через окно и забор было интереснее. Через степь двинулись в город.

На подножках поездов, иногда под вагонами добрались до Ростова. Есть было нечего. Просить стеснялись, а воровать не умели. Колька совсем почернел и приуныл. Пашка крепился. Но однажды у Кольки заболел живот. Пашка оставил его в садике и пошел искать еду. На рынке вкусно пахло пирожками, пончиками, свежей рыбой, сельдью… Пашка долго не решался, а потом, когда тетка отвернулась, он схватил два пирожка и побежал. Сзади кто-то кричал, свистел, слышался топот. Пашка ничего не видел. Пот заливал глаза, а руки крепко сжимали горячие пирожки. Он еле добежал до садика, протянул пирожки Кольке:

— Ешь!

— А ты? — спросил Колька.

Пашка отвернулся, сглотнул слюну:

— Я уже поел.

Колька с жадностью набросился на пирожки.

К вечеру он нерешительно предложил:

— Поедем, Пашка, обратно, в колонию, а?

— Не поеду, — упрямо проговорил Павел.

— Поедем, — просил Колька. — Ну чего тут голодать?

— Не поеду. Смеяться будут.

Колька уехал. А Пашка остался. Он оборвался, обносился. Руки и ноги покрылись коркой грязи. Люди стали его примечать издали и сторониться. Особенно на базаре. Но Пашка за это время научился ловко, между делом тянуть еду с лотков, арбузы с возов, хлеб с прилавка. Появлялись дружки, исчезали: кто-то звал его с собой, кому-то непременно нужна была его помощь ночью.

Не раз подмывало Пашку бросить эту голодную, грязную жизнь и вернуться в колонию. Но все ждал: вот-вот подработает немного, оденется — тогда можно и возвращаться.

Долго бродил он по югу России, пока не забросило его в Калач. Там и встретил Цыганкова, а потом Ильиничну…

Павел лежал на траве, глядя в высокое звездное небо, а перед ним вновь и вновь возникали картины прошлого…

Над степью прогудел самолет.

— Фашист, — определил Цыганков. — Звук-то, слышишь, какой? Прерывистый.

Павел привстал, прислушался и снова опустил голову на траву.

— Смотри, — неожиданно дернул его за плечо Иван. Он произнес это слово шепотом, и Павел вскочил, глядя с тревогой туда, куда указывал товарищ.

В каких-нибудь двухстах метрах от них на поле спускались три парашютиста. Они были хорошо видны при луне и опустились недалеко друг от друга, возле полуразобранной скирды сена. Сомнений не оставалось: это враги.

Притаившись, два друга молча наблюдали, куда двинутся фашистские парашютисты. Цыганков и Кошелев видели, как диверсанты спрятали парашюты в сено, покурили и отправились в сторону, противоположную дороге.

— Ты не теряй их из виду, а я побегу за нашими, — шепнул Цыганков.

— Далеко бежать-то, километров семь, успеешь ли? — усомнился Павел.

— Ничего, добегу.

Недаром физрук училища всегда хвалил Цыганкова на спортплощадке. Сейчас Иван припомнил его наставления перед сдачей норм на значок БГТО. Он бежал, стараясь дышать только через нос, делая широкие шаги, согнув руки в локтях. И тем не менее минут через десять уже почувствовал, что выбивается из сил. «Ничего, физрук говорил, что после этого должно прийти второе дыхание и сразу легче станет бежать», — успокаивал себя Цыганков. Но «второе дыхание» почему-то не приходило. Дыхание стало прерывистым, хриплым, а сердце билось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Наконец-то показался райком партии. Иван добежал и свалился у крыльца.

— Что с тобой? — спросил встревоженный часовой.

— Скорей… Там фашистские парашютисты, — задыхаясь, проговорил Иван.

На крыльцо вышел комиссар истребительного батальона. Он выслушал рапорт часового, посмотрел на Цыганкова и приказал принести воды. А через пять минут из Калача выехала грузовая машина, в кузове которой сидели вооруженные коммунисты и Иван Цыганков.

Кошелева на месте не оказалось.

— Он пошел следом за диверсантами, — доложил Цыганков.

Люди рассыпались по полю и цепью двинулись вперед. Шли долго молча. Неожиданно впереди Иван увидел на траве белое пятно. Это была рубаха Кошелева. Павел не просто бросил ее. Он положил ее на землю и, задрав рукава, соединил их так, что они образовали аккуратную стрелку, указывающую направление, в котором следовало продолжать поиски.

Стрелка была повернута почти на шестьдесят градусов вправо.

Примерно через километр появился сам хозяин рубахи.

— Спать улеглись вон в тех стогах, — указал он.

Бойцы истребительного батальона стали окружать диверсантов. Но те, видно, еще не успели задремать. Степную тишину прорезали пистолетные выстрелы, оглушительные хлопки винтовок. Вскоре все три парашютиста сложили оружие.

Пока обыскивали пленных, перевязывали двух легкораненых, Цыганков и Кошелев куда-то исчезли.

— Где же ребята? — спросил комиссар.

— Домой подались, наверно.

— Вот чертенята, не могли нас дождаться, — засмеялся комиссар. — Ну ничего, по дороге нагоним и подвезем.

И никто не догадался заглянуть под ближайший стог сена. А под ним, утомленные событиями этой ночи, спали, тесно прижавшись друг к другу, Цыганков и Кошелев.

Фашисты захватили небольшой островок возле Калача. Весь день оттуда строчили автоматчики, бил по хутору миномет.

— Где они этот проклятый миномет спрятали? — озабоченно спрашивал лейтенант сержанта.

Иван Цыганков вертелся рядом и слышал этот вопрос.

— Иван Васильевич, — сказал Цыганков, — я хорошо плаваю, могу разведать, где этот миномет.

Лейтенант отмахнулся.

— Что, у нас своих разведчиков нет?

Цыганков немного обиделся и решил действовать самостоятельно. Когда стемнело, он пришел на берег в одних трусах. Осторожно, стараясь не плескаться, вошел в реку. Плыл «по-морскому», не выбрасывая рук из воды.

Вот и остров. Иван полз по-пластунски, как это делали солдаты на учениях. Мокрый живот согревало тепло еще не успевшего остыть песка.

Начался кустарник. Здесь приходилось быть осторожным вдвойне: чтобы ни одна ветка не качнулась, ни один сучок не хрустнул.

Послышалась чужая речь, а потом, когда взошла луна, Иван разглядел десятка два фашистских солдат, собравшихся на ночь на небольшой полянке. Но где же этот проклятый миномет?

Едва прополз метров двадцать влево, как его рука попала в какую-то ямку, посыпались комья земли. В следующее мгновение автоматная очередь срезала верхушку куста над распластавшимся Цыганковым. Потом опять все стихло, и Иван продолжал поиски…

Продрогший, вернулся он домой на рассвете. Лейтенант спал, сидя за столом и бессильно положив голову на руки.

— Не буди. Сколько ночей не спал, — предупредил Цыганкова ординарец. Но когда Иван рассказал, откуда и зачем пришел, боец сам потряс командира за плечо.

Лейтенант и Цыганков вышли на берег.

— Видите вон то дерево над кустами? Лупите по нему — не ошибетесь, там, под деревом, миномет.

Командир серьезно посмотрел на паренька и крепко, как взрослому, пожал руку. А Иван, приглаживая мокрые волосы, засиял от удовольствия. Даже веснушки на его курносом лице, казалось, порозовели в лучах восходящего солнца.

Через полчаса Цыганков с лейтенантом сидели у командира стрелкового батальона. Комбат внимательно выслушал сообщение лейтенанта о ночной разведке и спросил у Ивана:

— Ну, а верные дружки у тебя есть?

— А как же! — ответил за Цыганкова лейтенант. — Его дружки — боевые хлопцы. Все в своего атамана. А плавают, как рыбы.

— Как рыбы, говоришь? — переспросил комбат. — Это хорошо.

Он достал из-под подушки планшетку с картой и несколько минут о чем-то размышлял. Потом сказал Цыганкову:

— Иди гуляй. Понадобишься со своими дружками — лейтенант передаст мое приказание.

Иван вышел во двор и сел на бревно возле калитки. Сердце учащенно билось. Кажется, теперь им найдут настоящее дело!

Вскоре из дома вышел лейтенант. Увидев Цыганкова, он обрадовался:

— Ну-ка, зови ко мне свою команду.

Когда ребята расселись вокруг стола, лейтенант расстелил карту.

— Обстановка, хлопцы, значит, такая. Немецкие автоматчики уже с правого берега постреливают. Но это только передовой отряд, опасности для Калача он не представляет. Зато возле этой балки, в трех километрах от реки, по нашим данным, накапливаются значительные силы. Тут уже пахнет чем-то серьезным. Знаете эту балку?

— Как облупленную! — воскликнул Цыганков. — Там еще Егорка один раз штаны порвал, когда тикал с бахчи от сторожа.

— Так вот. Нам нужно знать, есть ли в районе этой балки танки, сколько их, хотя бы приблизительно, какую технику подтягивает противник к этому участку.

#img_5.jpeg

Он оглядел друзей и добавил:

— Можно было, конечно, поручить такое ответственное дело нашим бойцам, да у них сейчас забот полон рот. Разведчики тоже заняты.

Лейтенант покривил душой. Ему не хотелось говорить, что после тяжелых оборонительных боев людей осталось очень мало, каждый боец был на счету. Вот почему командир решил обратиться за помощью к ребятам, тем более, что местность они знали отлично и могли без особого труда проскочить сквозь редкие немецкие посты на правом берегу.

— Ну как, справитесь? — спросил лейтенант и еще раз внимательно посмотрел на ребят.

Михаил Шестеренко спокойно глядел на командира, его взгляд говорил: «Какой может быть разговор? Справимся, конечно!» У Игната Михайлушкина и Егора Покровского глаза восторженно блестели. Павел Кошелев нетерпеливо ерзал на скамейке. Казалось, вот сейчас, немедленно, он сорвется с места и помчится выполнять поручение.

— Сдерживай Павла, — посоветовал лейтенант Цыганкову, когда они остались вдвоем. — По-моему, горяч чересчур.

— Все будет в порядке, — заверил Иван.

Собрались ровно в полночь на берегу Дона возле прибрежного кустарника. Иван придирчиво осмотрел ребят.

— Сними ремень, оставь его здесь, — приказал он Егору Покровскому, у которого поверх ситцевой в полоску рубашки был надет широкий командирский ремень с блестящей медной звездой. Ремень прислал Егору с фронта брат, и парень ни на минуту не расставался с подарком, вызывая зависть у остальных ребят.

Егор насупился.

— Сними, — повторил Цыганков. — Вернемся — снова наденешь. Если к немцам попадешься, так с таким ремнем горя не оберешься. А у тебя что под рубахой? — спросил он у Кошелева.

Павел ухмыльнулся и вытащил из-за пазухи две гранаты.

— Ого, — подались к нему ребята. — Где достал?

— Сумел, — засмеялся Пашка. — Пригодятся этой ночью, а, Иван?

— Спрячь здесь.

— Как это здесь? Мы же к немцам идем.

— Ты слышал, что сказал лейтенант? Никакого оружия, никаких стрельб. Мы — деревенские ребятишки, пробираемся домой. Все. Выложь гранаты. Да побыстрее, слышишь!..

Где-то справа раздался дробный стук нашего пулемета. Это был сигнал. Пора!

Бесшумно перемахнув через Дон, друзья перебрались в поросшую кустарником балку, уходившую далеко в степь. Крались по самому дну. Сверху изредка доносились голоса немецких часовых. Когда часовые остались позади, решили выбраться наверх.

— Помните, Иван Васильевич нам на карте показывал рощицу возле этой балки? — спросил Цыганков у товарищей. — Вот я и думаю — не иначе, как тут фашисты расположились. Другого подходящего места нет поблизости — степь кругом.

Подползая к роще, ребята увидели на фоне ночного неба силуэт автомашины с антенной.

— Рация, — шепнул Иван. — Штаб здесь, наверно. Не иначе…

Они пролежали больше часа, наблюдая за рацией. К ней то и дело подъезжали машины с гитлеровскими офицерами. Сомнений не оставалось: здесь находится штаб.

Машины проходили близко, в каких-нибудь двадцати метрах от притаившихся ребят, и Кошелев уже не раз вспоминал оставленные на том берегу гранаты. Сейчас бы, уверял он, фугануть парочку гранат и смыться по балке к Дону.

— Только спугнули бы, — шепотом отвечал Цыганков. — Штаб переменил бы место, и вся наша работа — насмарку.

Где-то в глубине рощи на малых оборотах заработали танковые моторы. Цыганков приказал ребятам продолжать наблюдение за дорогой, а сам вместе с Михаилом пополз туда, откуда доносился гул танков. Иван и Михаил ползли медленно, осторожно, то и дело замирая и прислушиваясь. Через полчаса они уже знали, что в роще сосредоточено свыше двадцати бронированных машин.

А приближавшийся с запада грохот гусениц помог ребятам догадаться, что к роще подходят новые танковые силы.

Близился рассвет, оставаться в тылу врага было опасно.

Благополучно переправившись через Дон, друзья вернулись к своим, и Цыганков показал лейтенанту на карте место расположения фашистского штаба и район сосредоточения танков.

И едва только засверкали первые лучи солнца, на рощу возле балки обрушились снаряды советской артиллерии.

 

ВО ВРАЖЕСКОМ ТЫЛУ

Ребята сидели в беседке и вспоминали события позапрошлой ночи. Пришел лейтенант. Он долго молча курил, прислушиваясь к оживленному разговору, едва приметно усмехался, когда кто-нибудь из друзей, забывшись, начинал приукрашивать события. Впрочем, лейтенант не осуждал ребят, хорошо понимал их. Давно ли он был вот таким же отчаянным, бесшабашным мальчишкой. Мальчишеские драки с обоюдного согласия а окружении сверстников — только ради того, чтобы выяснить, кто сильнее; набеги на чужие сады и бахчи — только из-за таинственности и опасности, а не ради яблок и арбузов, которых было много своих; стремление пройти без билета в кино, чтобы показать ловкость, хотя деньги на кино мать дала; упрямое единоборство с самодельным турником — до кровавых мозолей… А потом — пересказы, воспоминания, во время которых нужно было обязательно чуть прихвастнуть, чтобы еще труднее показались преодоленные препятствия. Все мальчишки таковы. И, наверно, вот такое безобидное хвастовство появляется от стремления стать лучше, сильнее, выработать характер. В жизни все эти качества ой как нужны. Иван Васильевич почувствовал это на фронте с первых дней войны…

Цыганков сначала подумал, что Иван Васильевич прибыл с новым заданием для ребят, но у того, по-видимому, были другие соображения. Когда обсудили все подробности памятной ночи, лейтенант вдруг заговорил о рыбалке. О местах, богатых рыбой, ребята знали: каждая извилина на реке знакома им.

— И бредень найдется? — спросил лейтенант.

— А как же! — откликнулся Михайлушкин, довольный тем, что будет рыбачить с самим лейтенантом.

— В таком случае иди за бреднем. Вечером начнем. А вы, Шестеренко и Покровский, сходите к старшине. Он уже предупрежден, даст кое-что на ночь.

— А Иван с Павлом разве не пойдут на рыбалку? — спросил Егор.

— Вот неразлучные! — рассмеялся лейтенант. — Всей оравой мы, пожалуй, рыбу распугаем. Пусть Цыганков с Кошелевым дома посидят.

Все еще улыбаясь, он незаметно подмигнул Ивану, и тот сразу понял, что лейтенант чего-то не договаривает. Едва Шестеренко, Покровский и Михайлушкин скрылись с глаз, лейтенант затоптал окурок и уже серьезно произнес:

— Вот что, хлопцы. Есть новое задание, посложнее позавчерашнего. Ваня, глянь-ка, никого поблизости нет? Так вот. Задание дается только вам двоим. Я поэтому остальных и постарался спровадить.

Это было, пожалуй, не совсем честно — так не доверять всей группе. Но гордость за то, что он, Цыганков, и Кошелев пользуются особым авторитетом, пересилила обиду. Иван промолчал, а лейтенант тем временем расстелил карту.

— Здесь хутор, — он ткнул пальцем в точку, расположенную в стороне от Дона. — До него километров двадцать пять. Ночью переправитесь и — ползком, на карачках, как угодно, лишь бы незаметно — доберетесь до этой развилки дорог. Отсюда можно идти, не скрываясь. Если остановят, скажите, что идете домой в Боковскую. Спросят, почему так далеко от своей станицы забрались, — отвечайте, что ходили к родне в Ложки. А тут, мол, фронт пододвинулся, вот и замешкались. А задача такая: выведать, что творится в районе этого хутора. Записей никаких не делать, но запоминать все покрепче, на то и голова на плечах. Оружия с собой не брать. Ясно? Управиться надо дня за три. Возвращаться другой дорогой. Дон перейдете южнее Калача.

— А как же Михаил, Егорка, Игнат?

— Ничего, скажу, что послал вас на склад в Прудбой. И матери твоей, Ваня, придется то же самое сказать.

Лейтенант вздохнул и, словно извиняясь, добавил:

— Другого выхода у нас, друзья, нет. А сведения, за которыми идете, нам по горло нужны. Так что…

— Чего уж там, — проворчал Цыганков, в душе очень довольный новым поручением.

Ночью, расставаясь, лейтенант крепко пожал руки друзей.

— Ну, ни пуха ни пера. Главное — не теряться и не лезть на рожон. Ждем вас через три дня.

Слабый всплеск воды — и ребята скрылись в темноте. Лейтенант сел на камень и взглянул на часы со светящимся циферблатом: «Если в течение получаса будет тихо, значит, переправа прошла удачно».

Над рекой повисла тревожная тишина. Откуда-то издалека, справа донесся гул моторов — трудно разобрать чьих: своих или фашистских. Над головой протарахтел самолет: вышел на ночную бомбежку неторопливый «кукурузник». На дороге за Калачом какой-то забывчивый шофер на секунду включил фары, и эта вспышка на мгновение вырвала из мрака окраинные домики, разбудила уснувших собак. Когда разноголосый лай постепенно утих, Иван Васильевич снова посмотрел на циферблат. До чего же медленно ползет минутная стрелка! Кажется, прошло черт знает сколько времени, а стрелка передвинулась лишь с восьмерки на девятку.

Хотелось курить. Но зажигалкой не чирканешь: заметят с правого берега, поднимут стрельбу, ребят могут обнаружить.

Стрелка на часах сделала полный круг, и только тогда лейтенант возвратился в хутор.

А Цыганков с Кошелевым в это время, удачно миновав балку, вышли к лесопосадке, которая вела от реки во вражеский тыл. Друзья прилегли под кустом, огляделись, насколько позволяла темнота. Ни души. Кругом спокойная степь.

— Взойдет луна, тогда двинемся дальше, — шепнул Цыганков. — Если где посты окажутся или охранение, издалека заметим. А сами по-над кустами…

— А в посадке ни на кого не нарвемся? — высказал сомнение Павел.

— Кто его знает! На всякий случай будем осторожнее.

Когда взошла луна и ее слабый свет потеснил темноту дальше в поле, двинулись на запад. Сначала шли согнувшись, часто останавливались и прислушивались. Потом осмелели и уже шагали во весь рост, благо насаждения в полосе вымахали в высоту за два метра.

Вдруг кто-то впереди громко чихнул и что-то пробормотал по-немецки. Разведчики упали в канаву. Кошелев выхватил парабеллум. Через несколько минут мимо них прошла группа фашистов, за ними с катушки тянулся телефонный провод.

Когда их не стало видно, Кошелев предложил:

— Перережем?

— Я тебе перережу. Сказано — не лезь на рожон. Почему оружие взял? Кто позволил? Попадешься с ним — немцы башку оторвут. Ведь лейтенант же предупредил.

— Да я просто так эту штуку захватил. Думал, может, пригодится, — оправдывался Кошелев. — Хочешь, спрячу где-нибудь?

— Ладно уж, — буркнул Цыганков. Он и сам был не прочь заиметь такую «машинку». И где ухитрился ее достать Кошелев?

А друг словно подслушал эти мысли:

— «Парабел» у одного красноармейца выменял. Кожаные заготовки на сапоги отдал за пистолет.

У Ивана так и чесалось на языке: «А заготовки — с неба свалились?» Но, зная Павла, он дипломатично об этом не спросил.

После встречи с вражескими связистами разведчики ползли вперед по-пластунски, как и советовал лейтенант. Вправо от них свинцовым блеском отливала накатанная машинами грунтовая дорога. Зеленая полоса то подступала к ней почти вплотную, то уходила куда-то в сторону, чтобы через километр-два снова коснуться ее кювета.

— Ага, наконец-то, — сказал Цыганков. — Вот и развилка, о которой говорил лейтенант. Переждем трошки — и тронемся в открытую.

В этом месте дорога разветвлялась: одна продолжалась прямо, другая — правее — вела в тот самый хутор, который надо разведать. На развилке маячило несколько фигур в касках.

— Как же нам их обойти? — подумал вслух Кошелев.

Над степью вот-вот встанет рассвет. Багряная полоска на востоке становилась все шире. В разреженной тьме начали щебетать степные птахи. На траву пала предутренняя роса и сразу обострила запахи степи.

Но сумерки еще не ушли; они боролись с наступающей зарей.

— Балка-то рядом! — воскликнул Цыганков. — Там поспим трошки. Давай туда, пока темно.

Ноги вязли в пашне. Друзья торопились. С откосов оврага они скатились вниз и… Цыганков не успел сообразить, в чем дело, как перед ним выросла фигура гитлеровца с автоматом. В следующие за этим секунды Иван увидел, как Кошелев выставил руку с пистолетом, и прогремело несколько выстрелов. Немец качнулся, упал. А два юных разведчика бросились напролом через густой кустарник. Они бежали, сами не зная куда. Вдогонку неслись выстрелы, крики…

Отдышались они километров через пять, в другой балке, куда попали через кукурузное поле. Оглядели друг друга и невольно улыбнулись. Вид у обоих был довольно дикий: рубахи истерзаны в клочья, лицо, руки, ноги исцарапаны колючками и исхлестаны ветвями.

Рядом журчал ручеек. Ребята умылись, и только теперь Кошелев обнаружил, что пистолета нет, наверно, потерялся, когда бежали.

— Ну и черт с ним, — махнул он рукой. — Все равно без патронов он не нужен. Я ведь, кажется, всю обойму в того немца выпустил.

Стали держать совет, как быть дальше. Светало. Идти к хутору в открытую теперь было опасно: возможно, гитлеровцы, встревоженные ночным происшествием, держатся настороже и уже предупредили своя посты в окрестностях. Решили как следует выспаться, а ночью подойти к хутору поближе. Главная трудность заключалась в том, что разведчики потеряли ориентировку и не знали, где они сейчас находятся.

— Перед рассветом, — вспоминал Цыганков, — Марс находился слева от направления нашего движения. А мы шли прямо на хутор. Значит, ночью будем опять держаться этого курса.

Усталые и голодные, они уснули тут же, возле родника.

Проснувшись, но еще не открыв глаза, Иван почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он разомкнул веки и увидел над собой трех фашистов с котелками. Они молча разглядывали подростков.

Иван вскочил, толкнул спящего Кошелева. Тот проснулся, сел и сжался в комок, каждую секунду готовый к прыжку.

— Боковские мы, — затараторил Иван, вспомнив наставления лейтенанта. — Домой с братом пробираемся. Ферштеен?

Рослый гитлеровец с какими-то нашивками на рукаве отрицательно покачал головой. Потом он похлопал ребят по карманам, ничего не обнаружил и что-то сказал двум другим солдатам.

Фашисты опустили котелки в родник, и Цыганков понял, что солдаты появились здесь, в овраге, вовсе не потому, что искали кого-то. Они, видно, часто ходили сюда за водой, вон даже тропинку наверх протоптали. А они, разведчики, тоже хороши. Не могли заранее сообразить это и уснули, как сурки, возле тропинки, словно другого, более подходящего места не было.

«Ничего, — утешал себя Цыганков, — в следующий раз умнее будем».

И тут же он подумал о том, что этого «следующего раза» может и не быть. Приведут сейчас их к начальству, а там скажут: «Ага, это те самые, кто нашего часового ночью убил. Расстрелять их». А то еще пытать начнут. Ну и пусть пытают. Все равно ничего не выведают. Боковские мы, домой идем — и никаких гвоздей!

Немцы повели их из оврага наверх.

— Отвечать, как Иван Васильевич учил, — шепнул Цыганков товарищу.

В километре от оврага была небольшая роща, которую ночью разведчики не заметили. В ней располагалась вражеская рота, как на глазок определил Иван. Дальше, за рощей, виднелся маленький — дворов в двадцать — хуторок. Там размещался штаб какой-то части, куда и доставили двух пленников.

Офицер с большой родинкой на лбу сразу приступил к допросу:

— Кто вы есть?

— Боковские мы, — посыпал Цыганков заученные фразы. — Ходили к родичам в Ложки. Стали возвращаться домой, а тут как раз ваши наперли, наш… советские то есть, отступили, мы и оказались в таком положении. Ночами главным образом пробирались. А путь долгий, пешком-то…

— Лянгзам! — перебил офицер. — Говорить… Как это?.. Тихо, нет, медленно. Што есть боковски?

— Боковская — это станица такая большая. Речка Чир там течет. Из этой станицы мы, мать там…

Офицер плохо знал русский язык и с трудом понимал смысл ответов. Он задал еще несколько вопросов, и тогда Иван убедился, что о событиях минувшей ночи здесь ничего не известно. Это придало ему смелости, и он вдруг заревел так, что Кошелев даже вздрогнул.

— Отпустите нас, господин дяденька! Мамка дома беспокоится, думает — сгинули мы. Отпустите, Христа ради!

Неподдельные слезы текли по веснушчатому лицу Ивана. Кошелев смотрел на друга с восхищением: «Вот артист».

Офицер кисло улыбнулся:

— О, такой большой — и как это? — плакать.

Дальше русские слова шли вперемешку с немецкими, но Иван главное понял: их под конвоем отправляли в Боковскую, где местный комендант должен установить личности подростков.

— Если вы враль — капут, — добавил гитлеровец.

«Ах ты, гад, хитрюга! — думал Цыганков, с тайной ненавистью уставившись на родинку офицера. — Ишь чего придумал! Да только мы похитрее тебя. До Боковской далеко, пока доедем — десять раз удрать можно».

Кошелева тоже привлекло родимое пятно на лбу офицера. «Бог шельму метит», — вспомнилась поговорка. Ну погоди, меченый, встретишься другой раз — не уйдешь. Эта метка на лбу — как раз мишень для пули.

Ребят усадили в кузов грузовика с высокими бортами и повезли. Ехали недолго. Машина остановилась, и пленников проводили в какое-то здание. Когда Иван шел от машины к дому, он увидел, что находится в том самом хуторе, который предстояло разведать. На улицах было много немцев.

Ребят заперли в комнате. Окно отсюда выходило в степь. Из него был виден изгиб большака, и разведчики не преминули этим воспользоваться. Дежурили у окна по очереди, а чтобы побольше запомнить, дежурный перечислял отдыхающему все, что появлялось на дороге.

— В хутор идет шесть машин с ранеными, — докладывал Кошелев. — Ага, а вот танк с оторванной пушкой. Здорово ему наши дали… Четыре пушки с машинами к Дону пошли…

Прошел день, стемнело, а о ребятах как будто забыли. Голодные, они уснули, но в середине ночи их разбудили, сунули по куску хлеба и полусонных опять посадили в автомашину под конвоем двух солдат с автоматами. Друзья сидели спиной к кабине и напряженно ждали удобного момента для побега. А автоматчикам, видно, хотелось спать, они клевали носом, но машину то и дело встряхивало на выбоинах, и тогда солдаты разлепляли тяжелые веки и подозрительно косились на подростков.

В конце концов утомленные ребята, так ничего и не придумав, забылись тяжелым сном.

Но поспать не удалось. Немцы вдруг залопотали по-своему, посматривая в степь. Там, в лощине возле дороги щипала траву телочка. Возле ни пастуха, никого. Видимо, еще днем отбилась от стада и по неопытности забрела, сама не ведая куда. У фашистов сразу и сон пропал: заполучить свеженькую телятину на завтрак — одно удовольствие. Солдат забарабанил по крыше кабины, чтобы шофер остановил машину, а другой снял автомат и тщательно прицелился. Но стрелок из него оказался аховый: короткая очередь только вспугнула телку; она скакнула, смешно взбрыкнув задними ногами, и отбежала подальше. Тогда шофер высунул из окошка карабин. Но и его пули просвистели мимо, а телка запрыгала дальше, вверх по склону. Еще минута, и она скроется за гребнем высотки. Этого азартные охотники допустить не могли. Автоматчики помчались в обход, а шофер-коротыш, пыхтя и сопя, полез по склону прямо к телке.

Цыганков и Кошелев, наблюдавшие за этой картиной, только теперь сообразили, что остались без охраны. Иван быстро огляделся. Справа, метрах в ста, темнел извилистый овраг. Выскочить из кузова и очутиться в нем оказалось делом одной минуты. Выбравшись наверх по дальнему отрогу, друзья увидели неподалеку еще одну балку. Они перемахнули туда и долго бежали по ее склону. Немного погодя издалека послышались выстрелы. Иван и Павел остановились, когда уже стало совсем светло. Сколько пробежали, определить было трудно. Отдышавшись, выбрались из балки и осмотрелись. Кругом лежала степь. К горизонту она вздымалась невысокими холмами. Ни дорог, ни речек… Теперь погони можно не опасаться.

Разведчики спрятались за низкий обрывчик на краю оврага и с наслаждением подставили спины первым лучам восходящего солнца.

— Эх, поесть бы сейчас! — мечтательно вздохнул Иван.

— А, может быть, тут найдется что-нибудь? — откликнулся Павел.

И только сейчас Цыганков заметил в руках Кошелева кожаную сумку, которую оставил в кузове один из конвоиров.

Провизии в ней было мало: пачка галет, плоская консервная банка, да в пол-ладони кусочек шоколада. Зато нашлись какие-то бумаги, в том числе объемистый запечатанный конверт. Что было в этих документах, друзья прочесть не могли. А вдруг что-нибудь очень важное? На всякий случай разделили все бумаги на две равные доли и попрятали в карманах. А от съестного вскоре не осталось ни крошки.

— Надо возвращаться, — решил Цыганков. — Немного отдохнем — и айда!

 

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩИ КРАСНОАРМЕЙЦЫ!

Ночь снова застала их в степи. Целый день друзья брели на восток. Лишь к вечеру показался хутор. Его обошли стороной, опасаясь нежелательных встреч. Вообще держались подальше от дорог.

— Давай отдохнем, — предложил Кошелев.

— Подожди. Взберемся вон на тот бугор, тогда поспим.

Прошли еще километра два и на гребне высоты присели, вконец измученные.

— Я бы сейчас, кажется, пуд сала съел, — вздохнул Павел.

Цыганков не ответил. Лежа на колючей, выгоревшей траве, с наслаждением вытянув одеревеневшие ноги, он пристально вглядывался вдаль, насколько позволяла темнота. Неожиданно он привстал:

— Пашка, костер!

Далеко впереди появлялись и таяли во мраке крошечные язычки пламени, взлетали красноватые искры.

— Кто же это там? — недоумевал Иван. — И откуда в степи взяться костру?

— Кто бы ни был, а надо подкрасться поближе, — откликнулся Павел. — Немцы ночью побоялись бы разводить огонь. Видно, пастух какой-нибудь… Может, у него поесть найдется?

Цыганков был голоден не меньше товарища, и они решили рискнуть.

Но это был не костер. На обочине полевой дороги догорал растерзанный взрывом фашистский грузовик. Рядом с ним валялись два трупа в зеленых мундирах, взрывная волна выбросила из кузова несколько ящиков.

— Не иначе, как это партизаны его, — высказал предположение Кошелев.

— Почему же они ничего не взяли?

Осмотрели машину и установили, что она съехала с дороги и напоролась на мину, оставленную, по-видимому, советскими бойцами при отступлении. Если никто не заинтересовался взрывом, значит, поблизости населенных пунктов не было. В разбитых ящиках оказались консервы, сигареты, уцелело несколько бутылок с вином.

Жестяные банки открывали плоским штыком, снятым с винтовки убитого солдата. Наевшись, Кошелев закурил и блаженно улыбнулся:

— Теперь и всхрапнуть не грех.

Рассовав несколько консервных банок по карманам, пошли искать удобное место для ночлега. Километра через два попался узенький лесок. Там остановиться не решились: немцы охотно располагались в таких местах, вдруг опять утром заявятся? Перевалили еще одну высоту и разглядели неподалеку широкий овраг. Лучшего убежища для привала не могло быть.

Осторожно, стараясь не поскользнуться, стали спускаться по крутому откосу. Внизу, где рос реденький кустарник, было еще темнее, чем наверху. Облюбовав местечко с мягкой травой, собрались ложиться.

И вдруг чьи-то сильные руки схватили подростков. Цыганков почувствовал на затылке и шее горячее дыхание.

— Рот зажми, Василь, — приглушенно сказал кто-то, и огромная пятерня плотно сжала губы Ивана.

— Наши! — заорал вдруг Павел, услышавший родную речь. — Товарищи, мы свои.

Те же сильные руки рывком повернули Цыганкова, и он увидел перед собой человека в красноармейской гимнастерке. Так же был одет и его товарищ.

— Ребята какие-то, — разочарованно проговорил один из красноармейцев. — Давай их к капитану, там разберемся.

Вскоре подростков и их конвоиров окружила большая группа бойцов. Сомнений не оставалось — это были свои.

— Здравствуйте, товарищи красноармейцы! — весело выкрикнул Цыганков.

К нему подошел высокий худой мужчина с командирскими ремнями на груди. Глаза Ивана ослепил луч электрического фонарика.

— Кто такие? Откуда и куда идете? Документы есть?

Цыганков и Кошелев, перебивая друг друга, рассказали о своих приключениях. Их слушали очень внимательно, и ребята чувствовали по отдельным репликам, как тает первоначальный холодок недоверчивости.

— Ладно, устраивайтесь пока, — сказал командир. — Утром решим, как быть дальше.

Кто-то заботливо расстелил под кустом шинель. Чей-то голос из темноты робко спросил:

— А куревом, сынки, случайно не богаты?

— Не богаты, но несколько сигарет найдется, — отозвался Павел.

И сразу его окружили люди.

Сигарет не хватило даже на половину желающих покурить. Одну тут же унесли капитану — тому высокому и худому, кто расспрашивал ребят. В темноте засветились красные точки.

— Вот уже сколько дней сушеную капусту да всякую дрянь курим, — вздохнув проговорил боец. — Конечно, и это — трофейное дерьмо, но все ж таки табаком пахнет.

— Товарищи, может, вы и поесть хотите?

Друзья выложили все свои припасы, и по тому, как оживились красноармейцы, поняли, что еда была им необходима не меньше, чем табак.

— Зови командира, пусть делит на всех, — проговорил кто-то.

— Зачем же делить? — отозвался Цыганков. — Тут недалеко этого добра много.

Он рассказал подошедшему капитану о разбитой машине и вызвался указать к ней дорогу.

— Старшина, — позвал командир, — возьми шесть человек с вещмешками и — за этим парнем. Забрать все, что уцелело.

— Вас, сынки, видно, сам бог послал, — сказал сосед Кошелева и ласково обнял Павла.

Посланная к грузовику группа вернулась на рассвете.

— Консервов — банок полтораста, — доложил старшина, — сигареты не считал — много, а вино — так себе, кисленькая водичка.

— Уже хлебнул? — укоризненно спросил капитан.

— Надо же попробовать, а вдруг отравлено?

Только теперь, когда стало светло, Цыганков разглядел своих новых товарищей. Давно небритые, страшно исхудалые, они, видимо, прошли нелегкий путь. На некоторых были грязные повязки. Серый бинт обматывал и голову командира. Заметив на себе взгляд подростка, капитан разжал сухие губы в улыбке:

— Что, Ваня, неважный вид у нас? Вот если бы бритва у тебя еще нашлась…

Он провел рукой по своей колючей бороде и спросил:

— Думаешь, сколько мне лет? Пятьдесят? Нет, дружок, только тридцать. А щетина вон какая отросла. Еще бы! Всякий счет суткам потеряли, с тех пор как из окружения пробиваемся…

— Шестьдесят четыре нас было, — сказал старшина, когда капитан удалился. — А теперь тридцать осталось. Да и те не уцелели бы, если б не командир. Знаешь, какой боевой! А строг — у-у! Капитаном — это уж мы его называть стали. А вообще-то он старший политрук. Как убили комбата, он командование принял. Мы и переаттестовали его… Э, да ты, парень, вот-вот землю носом клюнешь! Ну-ну, ложись, чего уж там…

Ребята так устали, что проспали весь день. Когда поднялись, солнце клонилось к горизонту, а в овраге лежала сплошная тень.

— Командир уже несколько раз приходил, — сообщил старшина. — А вы все спите да спите. Оно понятно — намаялись.

Капитан сидел на разостланной шинели, держа в руках потертую на сгибах карту.

— Выспались? — спросил он и предложил сесть. — Сегодня ночью пойдете домой. — Капитан развернул карту.

— А как же вы?

— Не перебивай. Так вот. До Дона напрямую сорок километров, а если учесть, что вам придется петлять, то пройти нужно в два раза больше. С нами вам оставаться нечего. У вас есть документы, которые нужно быстрее доставить нашим. Кое-что я тоже решил по слать с вами. А мы будем другим путем пробиваться, с боем. — Капитан ткнул пальцем в точку на карте: — Сейчас мы находимся вот здесь. Вам лучше всего идти вот по такому маршруту. Смотрите и запоминайте. Карта — одна, и я ее вам, конечно, не дам. Двигайтесь только по ночам. Днем, когда будете отдыхать, все бумаги лучше всего закапывайте где-нибудь поблизости. Если схватят, улик не будет. А где переправиться черен реку, сами решайте — на месте виднее. Сейчас — обедать, отдыхать. В двадцать три ноль-ноль — в путь. Я приказал старшине снабдить продуктами на дорогу.

Командир вдруг пристально и строго взглянул на Кошелева.

— А сигарет я приказал не давать. Не их жалко — тебя, Павел. Нечего с такого возраста начинать легкие коптить.

— Я же балуюсь только, — смутился Кошелев. — Мне и не надо курева, обойдусь…

— Ну и отлично. Теперь, кажется, все. Приказ вам ясен?

— Так точно, товарищ капитан! — ответил за двоих Цыганков.

Командир рассмеялся:

— И вы туда же — капитан! Не капитан — старший политрук я. Ну, шут с вами, пусть буду капитаном.

 

РАССКАЗ МАШИНИСТА

После обеда ребята подошли к группе бойцов, расположившейся под обрывом. В овраге, куда не залетал ветерок, было душно и тихо. Дымок от сигарет собрался над головами в облачко, оно висело неподвижно, цепляясь за верхушку куста.

Под кустом полулежал пожилой мужчина. На нем была черная косоворотка, старенькие хлопчатобумажные брюки, заправленные в поношенные, сморщенные хромовые сапоги. Это был, как уже знали друзья, паровозный машинист из Котельниково, примкнувший к отряду несколько дней назад. Он что-то рассказывал притихшим бойцам:

— …И вот в Котельниково вошли немцы. Сразу началось такое, что вспомнить страшно! Подавай им на расправу коммунистов да сочувствующих. А у нас в какой дом ни войди — везде сочувствующие. Нашлись, правда, два шкурника — бухгалтер из депо и еще один из какой-то конторы. По их указке и начали хватать людей.

Была у нас одна работница, кандидат партии. В годах уже. На всю дорогу славилась до войны, медаль «За трудовое отличие» носила. А эвакуироваться заблаговременно не смогла: муж ее в это время тяжело болел.

Ее первой забрали, вместе с больным мужем. Старуха одна банщицей на станции работала. Боевая старуха, хоть и беспартийная, в женактиве числилась. Бывало, как протрет на собрании кого-нибудь с песочком — только держись! Даже начальство ее побаивалось, авторитетом пользовалась — дай боже. Так и ее не пощадили гитлеровцы, тоже упрятали в гестаповский подвал.

Озлился народ. Первые дни редко кто решался вредить фашистам. А как пошли аресты — и откуда только взялось. Что ни день — то паровоз из строя выведут, то буксы у вагонов горят, то со сцепкой что случится… А вскоре узнали мы, что всех арестованных — их человек двести было — вывезли ночью за поселок и расстреляли в овраге. Тут уж и самые смирные поднялись.

Рассказчик дрожащими пальцами размял новую сигарету, но, так и не прикурив ее, продолжал:

— Я на паровозе уже двадцать с лишним лет. Жена у меня, две дочки — замуж пора. Как они теперь там — не знаю. Я их подальше в степь к родне отправил, когда в ту поездку ушел. Может, гестаповцы уже разыскали их и терзают теперь за меня? Сердце кровью обливается, когда подумаю…

Сигарета сломалась, и машинист торопливо достал другую.

— Я беспартийный. Не вступил в партию. Думал — подам заявление, а меня спросят: а не частенько ли ты к рюмочке прикладываешься? А за мной водился такой грешок. Ну да не о том речь. Считал: если идешь в партию, то сначала перед семафором всю дрянь из себя выбрось. Но и я, беспартийный, понимал, что недаром немцы за коммунистами охотятся. Это они против чужаков народ подняли. Да и как подняли-то! Каждый день слышишь: там гараж подожгли, возле хутора такого-то трех мертвых фашистских офицеров нашли, на таком-то перегоне крушение устроили. А я в это время дома отсиживаюсь: не гнуть же добровольно спину на немца. Таких солдаты на работы штыками провожали. А толку — ни на золотник. Больше табаку изведешь, чем дела сделаешь.

Так вот. Приходят однажды за мной сразу двое. Не к добру, думаю, такая честь. «Собирайся, — говорят, — и продуктов суток на трое возьми!» Привели прямо к коменданту на вокзал. Тот, значит, мне любезно говорит: «Так, мол, и так, отремонтировали наши солдаты перегон до Жутово, а вы, мол, как опытный машинист, на этом участке каждый подъемник досконально знаете, вот и поведете состав». — «А с чем состав?» — спрашиваю. И куда его любезность девалась — сразу окрысился: «Не твоего собачьего ума это дело, — говорит. — Ты что, партизан, большевик?» Тут вмешался пришей-пристебай один, холуй немецкий: «Никак нет, беспартийный он». Комендант вроде успокоился, а меня зло взяло: «А, думаю, гады! Беспартийный я? Так этот беспартийный не хуже любого партийного доставит поезд на тот свет по зеленой улице, погодите!»

Тут вводят в кабинет паренька, Митьку. Мы с его отцом приятелями считались, я даже на Митькиных крестинах гулял. Хороший парень. И силенкой не обделен. «Этот, — говорят, — твоим кочегаром будет».

Начали мы готовить паровоз. А рядом эдакой свечкой — часовой. «Как, думаю, без свидетелей с Митькой переговорить?» Смотрю — он мне головой знаки делает: лезем, мол, на машину. Полезли мы, а солдат вдоль паровоза туда-сюда прогуливается, мундир, видно, жалко пачкать, а то бы тоже полез.

Митька мне шепчет: «А ты знаешь, дядя Андрей, я ведь кандидат ВКП(б)». — «Когда же это ты успел?» — спрашиваю. — «Перед самым уходом наших райком утвердил. Потому и не сцапали, что до сих пор никто не знает».

Мне аж досадно стало. Парень совсем недавно паспорт получил, а уж в партии. А ведь сорванец был, каких мало.

Помню, как он однажды моей дочурке — в одной школе они учились — лягушонка за пазуху пустил. А теперь — поди ты! — кандидат!

«Какой же ты партиец, — спрашиваю, — ежели вражеский поезд вести собрался?» — «А я, — смеется, — кандидатский стаж хочу на этом деле пройти. Позвал тебя, чтобы обмозговать, как нам с тобой сделать вот это…» — И оба кулака вместе сдвинул.

Поговорили мы и поехали.

С нами — два автоматчика: один в будке, другой на тендере.

Отъехали от станции километров пять, смотрю — Митька подмигнул: пора, значит. Я на тендер полез, за углем вроде. Там и пристукнул часового куском антрацита. А как Митька своего одолел — не видел. «Сейчас, — говорю, — справа кусты будут, откос зеленый, мягкий, по нему, как по пуховой перине, скатимся». Прихватили мы на всякий случай автоматы, что были у немцев, и — вниз. Тряхнуло, правда, о землю изрядно, но, главное, кости целы. Мы, конечно, сразу на откос поползли, посмотреть, что с поездом. А он все мчится. Доехал до поворота, и началось. Вагоны на дыбы — и под откос. Снаряды рвутся — немцы везли боеприпасы — пламя, крики… В общем, конец наступил эшелону, крышка.

«Куда же теперь?» — спрашиваю я Митьку. «Есть, — отвечает, — одна укромная квартирка на окраине поселка. Там переночуем, денек переждем и тронемся в степь к нашим партизанам». — «А есть такие?» — «А как же!..» — И даже удивленно посмотрел на меня.

Неуютной оказалась эта квартирка. Мы там и двух часов не пробыли. Выследил ли кто, еще как — не знаю. Только перед самыми сумерками видим — по двору идут десять гитлеровцев. Митька побледнел. «Ну, дядя Андрей, отбиваться надо». Я и слова не успел сказать, как он высунул ствол из окошка, да как полоснет очередью. Сразу двух скосил. Тут такое началось!..

Сколько бились — не помню. На хате загорелась крыша. Мы в сарай выскочили, ближе к саду и огородам. Там и угодили две пули Митьке прямо в живот. Зеленый стал весь, автомат уронил. «Тикай, — говорит, — дядя Андрей». — «Как же я тебя оставлю?» Закричать хотел на меня, да сил уже не хватило. Только проговорил тихо: «Как коммунист приказываю тебе уходить». Потом даже улыбнулся вроде: «Ты партийным приказам будешь подчиняться?» С тем и скончался…

Машинист умолк. Бойцы терпеливо ждали, когда он продолжит рассказ.

Цыганкова кто-то дернул за рукав. Оглянулся — старшина.

— Пора, — шепнул тот.

Так и не дослушали до конца эту историю два друга.

Далеко позади осталась балка — временное убежище отряда.

Разведчики молча шагали по пашне, погруженные в свои мысли.

Иван думал об отважных людях, сумевших даже в неволе сохранить гордость советского человека, веру в победу и нашедших в себе мужество вступить в смертельную схватку с врагом. Жаль, не успели спросить, сколько было лет смелому Митьке. Наверно, лет двадцать, не больше.

А как бы действовал он, Цыганков, очутившись в подобном положении?

— Что молчишь? — спросил Кошелев.

— О Митьке думаю.

— Я тоже, — признался Павел.

 

ОТ ЛИЦА СЛУЖБЫ…

Лейтенант не мог смотреть Александре Дмитриевне в глаза. Уже давно миновали все сроки, а ребята не возвращались. «До Карповки рукой подать, давно уже пора им дома быть», — говорила мать, а глаза ее, зоркие и тревожные, испытующе вглядывались в лицо Ивана Васильевича. Шестеренко, Покровский и Михайлушкин тоже приставали с расспросами.

Ночь выдалась беспокойная. Фашисты методично, через каждый час, обрушивали на хутор и окрестности огневой шквал. На правом берегу трещали пулеметы. Лейтенант уснул лишь на рассвете. Не успел он забыться, как его разбудили. Еще не открывая глаза, on привычно потянулся за автоматом, но тут услышал чей-то радостный возглас: «Вернулись! Наконец-то!» Иван Васильевич вскочил и увидел перед собой Цыганкова и Кошелева.

— Чертенята вы этакие! — обнял он ребят. И где пропадали, мы извелись тут все.

Через полчаса ребята сидели в землянке комбата и докладывали о своих похождениях. Командир внимательно изучал документы, доставленные юными разведчиками.

— Да, для штаба армии эти бумаги — настоящая находка, — сказал он. — А в пакете, который вы везли в Боковскую, знаете что? Распоряжение, чтобы вас допросили с пристрастием. Ваше счастье, что ускользнуть удалось. Молодцы, ребята! Благодарю за отличную службу. А теперь — быстренько по домам, успокойте своих…

Радостные выбежали Цыганков и Кошелев на улицу. И сразу же столкнулись с Покровским, Шестеренко, Михайлушкиным…

— Ребята! — позвал Иван.

Те не ответили, сделав вид, что ничего не слышат.

— Ну, здорово, что ли! — подошел к ним Иван и протянул руку.

Егор потянулся к нему, но Миша Шестеренко так посмотрел, что Егор тут же отошел в сторону.

— Да вы чего? — удивился Иван.

— Ничего. Не надо нас за дураков считать и за сетями посылать. Могли сразу сказать, в чем дело. Тоже — друзья!

— Вот что! — вспомнил Иван. — Так мы при чем? Мы же сами не знали.

— Ну и катитесь от нас, — разозлился Михайлушкин. — Подумаешь, герои! Секретики завели. Пошли, ребята, — позвал он остальных.

— Да ты что, взбесился? — двинулся к нему Кошелев. — За такие штучки…

— А ну дай!

— И дам!

— Попробуй!

— Ребята, ребята, бросьте вы! — успокаивал их Покровский.

Иван понимал обиду друзей. Но ведь, честное слово, они не виноваты. Да и не думали они скрываться от дружков. Так получилось. Армия. Служба. Крепкая дисциплина.

— Ну не злитесь, ребята, — примирительно сказал он. — Мы-то с Пашкой ни при чем. В следующий раз могут вас послать, и мы ничего не будем знать.

— Все равно друзья так не поступают, — еще не остыв, но уже более миролюбиво проговорил Михайлушкин.

— Так ведь дисциплина, — убеждал Иван. — А нам запретили кому-нибудь рассказывать. Эх, да бросьте вы! Не до этого сейчас! Немцы рядом…

Он повернулся и пошел к дому. Павел за ним. Остальные в нерешительности переглянулись и тоже двинулись за Цыганковым. Мир был восстановлен.

Через несколько дней, перед самым рассветом, Цыганкова разбудил гул автомобильных моторов. В одних трусах Иван выскочил на крыльцо. Вся улица была забита грузовиками и подводами. С других улиц тоже доносился шум. Шоферы расставляли машины по дворам. В Калач прибыла новая воинская часть.

Цыганков побежал за новостями к лейтенанту. Иван Васильевич уже давно не спал, был бодр и весел.

— Маловато нас было до сегодняшнего дня, — говорил он. — А теперь, тезка, пускай фашист только сунется. Вон какая сила теперь в Калаче. Кровавой юшкой гады умоются.

Мимо проскочила открытая легковая машина. Рядом с шофером Иван увидел командира с четырьмя «шпалами» в петлице.

— Это наш новый начальник гарнизона, — пояснил лейтенант. — Толковый дядя, говорят.

Иван еще плохо разбирался в этих воинских ступеньках — батальон, полк, дивизия, корпус. Прибыла большая часть. И если ею командует полковник, то, наверно, это полк. А, может быть, дивизия? Спросить об этом у Ивана Васильевича? Да разве он скажет?

Днем мать послала Ивана с каким-то поручением к знакомым на соседнюю улицу. У калитки стоял часовой. Узнав, к кому идет Цыганков, пропустил его.

Выполнив наказ матери, Иван уже собрался уходить. В передней семилетняя девчушка ему доверительно сообщила:

— А у нас, знаешь, какой большой начальник теперь живет? У-у!

И тут Цыганков увидел того полковника, которого заметил в машине утром, когда разговаривал с лейтенантом. Сейчас полковник был без гимнастерки, в майке. Он вышел из другой комнаты не один, с ним был Иван Васильевич, как всегда, подтянутый, стройный, с белоснежным подворотничком на гимнастерке. Увидев Цыганкова, лейтенант улыбнулся:

— Вот он, легкий на помине, тезка мой.

Полковник тоже улыбнулся и протянул широкую ладонь Ивану:

— Давай знакомиться, юный разведчик. Полковник Ильинов. От лица службы объявляю благодарность тебе и твоим хлопцам. Молодцы, ничего не скажешь. Вы можете идти, товарищ лейтенант, — сказал он Ивану Васильевичу, и тот, щелкнув каблуками и весело подмигнув Цыганкову, вышел. — А ты, Ваня, подожди, поговорить хочу с тобой.

Когда они сели на скамейку у окна, Цыганков подумал: «Сейчас полковник скажет: «Вот тебе новое задание». Но Ильинов почему-то молчал. Иван терпеливо ждал, пока полковник начнет разговор. Но тот, вместо того, чтобы говорить о делах, начал совсем о другом. Обнял Ивана за плечи, глубоко вздохнул.

— Гляжу я на тебя, Ваня, и своего Володьку вспоминаю. Он такого же возраста, как и ты. В Воронеже сейчас, у родичей. А война и туда докатилась… От дочери тоже вестей нет, в армии она у меня.

Полковник крепко потер лоб ладонью, словно стряхивая грустные мысли.

— Ну-ка расскажи о своих дружках, о себе.

Слушал внимательно. А когда Цыганков закончил рассказ, спросил:

— А как у вас дома с продуктами? Может, подбросить чего-нибудь?.

С продуктами было туго, но Иван постеснялся признаться в этом.

На прощание Ильинов сказал:

— Вот и познакомились. Если что надо — заходи, помогу.

Иван вышел, неудовлетворенный разговором: задания-то полковник не дал!

 

КАТЯ И ТОНЯ

Солнце еще не поднялось. Над Доном, словно пар над огромным котлом, поднимались облачка утреннего тумана. Тишину нарушало кукареканье петухов; где-то на дальнем дворе ржала лошадь; у вокзала какой-то незадачливый шофер заводил машину: мотор ревел, странно всхлипывая, и снова смолкал.

Правый берег, невидимый за туманом, молчал. «Может быть, фрицы ушли? — гадал Цыганков. — Наперли на них наши откуда-нибудь с фланга — они и драпанули».

И словно в ответ на его мысли на правом берегу гулко застрекотал пулемет. «Нет, сидят гады. Разве они уйдут!»

— Мальчик, не скажешь, где тут штаб разместился? — отвлек Ивана от размышлений женский голос.

У калитки стояли две девушки, почти девчонки, самое большее — года на два старше Ивана. Одна из них, та, что задала вопрос, — невысокая, полная, глаза бледно-голубые, почти бесцветные, нос вздернут, — была одета в полинявшее ситцевое платье и держала в руках пузатую хозяйственную кошелку. Другая — высокая, тонкая, похожа на грузинку: нос с горбинкой, влажные карие глаза, черные волосы собраны на затылке в короткий пучок — была в посеревшей от пыли кофте и черной помятой юбке.

«Что за птицы? — разглядывал их Иван. — На хуторе я таких не встречал. Наверно, пришлые. «Мальчик» — это только в городе так называют ребят».

— А зачем вам штаб? — спросил он.

— Нужен, если спрашиваем.

— Откуда будете-то?

— Из города.

— Это я и так понял, без объяснения.

Девушки переглянулись и почему-то засмеялись.

— Кто такие? — продолжал Цыганков строгий допрос.

— Меня зовут Катей, — сказала толстушка, — а ее — Тоней.

— Так, значит, штаб вам нужен? А может быть, показать, где танковый корпус стоит? Или артполк? — Иван откровенно посмеивался над незнакомками. — Или вам оперативную карту достать?

Потом не выдержал, сорвался с вежливого тона:

— Катитесь-ка вы отсюда подальше, пока к лейтенанту не отправил.

Девушки смутились, переглянулись, пожали плечами и побрели по улице. А Иван смотрел им вслед и размышлял: «Подозрительные какие-то… Может, и впрямь сообщить, куда следует?»

Подруги были уже далеко, но Цыганков расслышал, как Катя, смеясь, сказала:

— Вот и попались сразу! И как это у меня вырвалось: мальчик!.. Вот он и догадался, что мы городские. А сообразительный этот рыжик, правда?

Цыганков так и не решил, как ему поступить: прибежал Кошелев. Он, видно, тоже встал недавно. Вон как на щеке отпечаталась пуговица от подушки. На зубах вкусно хрустел малосольный огурец, от Пашки пахло укропом и ржаным хлебом.

— На, подзаправься, — он вынул из-за пазухи большой огурец, отломил кусок от горбушки и протянул Ивану. — Новый план есть. Закуси — поговорим.

Ребята присели на скамейку, и Пашка начал развивать свой план:

— Сколько можно сидеть без настоящего дела? Ждать, пока снова позовут? Сколько времени утечет? А то, чего доброе, лейтенант подумает, что мы просто струсили, поэтому и на глаза не показываемся.

— Как не показываемся? — перебил его Цыганков. — Ивана Васильевича я каждый день вижу. Да и полковник несколько раз на улице встречался…

— А ты им — «здрасте и до свидания» и только, да? Вот они и могут подумать, что струсили. Надо самим предложить, чтобы знали — у нас тоже есть головы на плечах.

В прошлом году Пашка гостил в дальнем задонском хуторе у деда Григория. Дедова хата стоит на краю хутора. Километрах в трех — большак. По нему наверняка сейчас идут фашистские части. Если у деда появятся два гостя — Цыганков и Кошелев, — ни у кого это не вызовет подозрения. А наблюдения за дорогой дадут ценные сведения.

Целый час ушел у друзей на обсуждение подробностей нового плана. А когда все детально обговорили и собрались к лейтенанту, их окликнула мать Ивана:

— Идите завтракать! А ну-ка, живо за стол!

Пришлось подчиниться. Тарелки быстро опустели. После завтрака ребята выскочили на улицу.

Ивана Васильевича они не нашли. У домика, где жил комбриг, их остановил часовой:

— Товарищ полковник занят.

Занят? Что ж, дело военное, у командира всегда много забот, можно и подождать. Друзья уселись на траву возле забора. Разговаривать не хотелось: мысли были заняты предстоящим рейдом в тыл врага. Сначала, чтобы отвлечься, Пашка плевал сквозь зубы, стараясь достать до камня на дороге. Но скоро во рту пересохло, и он стал разглядывать снующих в траве муравьев. Иван то и дело посматривал в щелку забора: не появился ли полковник на крыльце.

Так прошел час, а может быть, и больше. Кошелев, заглядевшись на муравейник, уснул, задремал на какую-то минуту и Цыганков.

Его разбудили голоса у калитки. Иван остолбенел: полковник провожал тех двух девушек, которые на рассвете спрашивали, где находится штаб.

— Капитан все устроит, — говорил полковник, указывая на стоявшего рядом с ним офицера. — Я не прощаюсь. До вечера, девушки. Отдыхайте как следует.

Девушки с капитаном пошли по улице, а полковник долго провожал их взглядом, потом вздохнул и повернулся. Тут он только и заметил ребят.

— А, кого вижу! Здравия желаю! Как идут дела?

— Мы к вам по делу, товарищ полковник, — серьезно, с намеком на тайну, проговорил Иван.

— По делу? Тогда идемте в хату.

Окна были прикрыты ставнями. Комбриг как бы невзначай перегнул пополам лежащую на столе карту и пригласил ребят сесть.

— Ну, рассказывайте.

Цыганков сначала сбивался, путался, но потом увлекся, речь потекла плавно, и, когда кончил, сам удивился: таким простым, ясным и легко выполнимым получился новый план. Он смолк, готовясь к ответам на вопросы и чувствуя, что развеет все сомнения.

Но вопросов не последовало. Полковник с улыбкой посмотрел на ребят, толкнул ставню. На стол веером легла солнечная полоса. Откинув угол карты, полковник ткнул пальцем:

— Этот хутор, что ли?

— Этот, — подтвердил Кошелев.

Полковник снова свернул карту, прошелся по комнате. Ребята молчали, чувствуя, что сейчас командира расспрашивать неудобно — пусть подумает.

— Вот что, хлопцы, — проговорил наконец комбриг. — Когда была острая нужда, мы обратились за помощью к вам. А сейчас… как бы вам сказать…

Он замялся, и Цыганков почувствовал, что полковник чуть не рубанул прямо: «Сейчас без вас обойдемся».

«Обидеть не хочет!» — догадался Иван, и в нем тотчас зашевелилась обида.

— Надо, чтобы в этой кутерьме вы уцелели, ребята, — серьезно проговорил комбриг. — Вот отобьем врага — снова за учебу возьметесь. Много разрушений принесли фашисты. А кому после войны все это восстанавливать? Вам. Вот и не хочется рисковать. Да и разведчики у нас свои есть, ребята надежные…

— А мы, значит, ненадежные? — окончательно обиделся Иван. — Мы же… не девчонки какие-нибудь, вроде вон тех, городских…

— Но-но, насчет девчонок полегче, ты совсем не знаешь их, — перебил полковник. И продолжал уже полушутливо: — Ай-ай, товарищ Цыганков, быстро ты забыл про воинскую дисциплину: приказ командира — это закон. А мои слова можешь считать приказом. План ваш мне не подходит. Так-то вот!

Раздосадованные неудачей ребята буркнули «до свидания» и ушли.

Очутились за воротами и остановились: куда же податься? Пять минут назад была какая-то цель, надежда на новое увлекательное дело… А теперь? Что делать?

Друзья уныло поплелись к дому Цыганкова. Мать встретила их удивленным взглядом: странно — обычно домой весь день палкой не загонишь, а тут — на тебе, сами заявились. Да еще скучные какие-то. Александре Дмитриевне было некогда, и она ни о чем не расспрашивала: сидят дома — материнское сердце спокойно.

Долго молчали, каждый по-своему переживая неудачу. Цыганков злился и на полковника, и на себя, и на тех неизвестных девчат, с которыми комбриг был почему-то так любезен. Кошелев вспоминал деда Григория. Ему вдруг стало казаться, что он очень соскучился по деду. Одинокий старик часто ворчал на Павла, но кормил-поил его, предоставлял в его распоряжение кровать (сам ночевал на сеновале), а что еще нужно беспризорнику? Вот и казалось теперь Кошелеву, что лучше деда Григория нет в мире никого. Как же не навестить старика? Нелегко ему, поди, сейчас. А главное — никакого нарушения приказа полковника не будет: пошли в гости — и все.

Когда Кошелев поделился своими мыслями с Иваном, тот сразу оживился.

— Еще посмотрим, кто принесет ценнее сведения — разведчики полковника или мы, — обрадовался он, — Вот уж ахнут все, когда мы вернемся!

Весь день прошел в ожидании. Едва стемнело, два друга двинулись к заранее выбранному месту для переправы через Дон. Удачно миновали посты, расположившиеся в наспех вырытых окопах за хутором. До реки оставалось метров триста. Но вот впереди показались силуэты людей, и ребята легли, притаились. Цыганков услышал голос полковника. Что он сказал, Иван не понял. Ответил девичий голос:

— Вернемся через четыре дня. Встречайте, как условились.

Это еще что за новость? Куда собрались эти девчонки? Цыганков привстал, вглядываясь в группу людей. Его заметила Тоня:

— Товарищ полковник, там кто-то есть.

Скрываться было бессмысленно. Друзья вышли из кустов.

— Это еще что такое? — сердито проговорил комбриг, узнав ребят. — Чего болтаетесь, где не положено? Я приказал никого не выпускать из хутора.

— Гуляем вот… — промямлил Кошелев. — Не спится…

— Нашли место для прогулок! А ну, марш домой! — полковник погрозил пальцем Цыганкову. — Ты у меня допрыгаешься, казак. Вот прикажу матери запереть тебя в чулан.

Друзья повернули назад, к хутору. Но едва скрылись с глаз полковника, как Цыганков шепотом скомандовал:

— Ложись! Ползи за мной!

Они проползли с полкилометра вдоль реки, вверх по течению, и, наконец, очутились у воды. Кошелев понял, что Иван не отказался от намеченного плана, только место переправы сменил. Ниже, примерно в километре от них, внезапно вспыхнула перестрелка. С берега на берег протянулись цветные нити трассирующих пуль. С обеих сторон в разговор вступили минометы.

— Вот и хорошо! — улыбнулся Иван. — Под этот шумок мы и переправимся. Будто нарочно нас прикрывают огоньком.

Перестрелка стихла, когда друзья уже углубились в степь на правом берегу. Всю ночь они шли на запад. Утром разыскали в поле яму и уснули, скрытые от посторонних глаз, а вечером снова пустились в путь.

 

У ДЕДА ГРИГОРИЯ

Давно перевалило за полночь. Не спится старику, ворочается с боку на бок дед Григорий. Не знал он сна в мирные ночи, а теперь и подавно. Всякие мысли не дают покоя. Дед думает о немцах, которые пришли в Придонье, о родном хуторе, где почти в каждой хате нынче ночуют враги. Только халупу Григория миновали: не понравилась — мала и кособока. А корову — единственное богатство старика — все-таки увели. Да и во всем хуторе теперь не услышишь ни мычанья, ни кудахтанья, ни лая: всю живность извели чужеземцы. Ох и тяжелую годину переживает русская земля!..

Дед приподнял голову: показалось, будто кто стукнул в оконце. Почудилось? Нет, стук повторился. Кого это нелегкая принесла?

Дед, кряхтя, слез с лежанки, дошлепал босыми ногами до двери.

— Кто там?

— Это я, дедуся, Пашка Кошелев. С товарищем.

— Какой Пашка Кошелев?

Дед загремел задвижкой, и в хату вошли два подростка. Старик не сразу узнал мальчишку, которого приютил когда-то. Пашка жил у него месяца два, а потом исчез так же неожиданно, как и появился. Старик первое время скучал, но постепенно забыл о нем. И вот теперь…

Дед завесил оконце дерюгой и засветил лучину (керосина давно и в помине не было). Оглядел Павла: вытянулся, окреп паренек, не узнать.

Пашка же чувствовал себя неловко.

— Вот… — проговорил он и кашлянул, — погостить пришел… А это мой товарищ, Ваня. Не выгонишь?

Старику осточертело одиночество, и в душе он был рад нечаянным посетителям. Но виду не показал, пробурчал недовольно:

— Нашел времечко по гостям шляться… Да уж ладно, проходите, садитесь. Где пропадал так долго?

Пока Кошелев рассказывал о своей жизни за последние два года, Иван разглядывал хатенку. Крошечная, грязная комната, полуразвалившаяся печь. Стол, две табуретки, деревянная длинная скамейка, заставленная ведрами и другой посудой, грубо сколоченная лежанка, вместо постели — старый овчинный тулуп. В комнате висел запах спиртного. «Уж не пьянствует ли старый бирюк?» — подумал Иван. Дед в эту минуту крутил цигарку. Он скупо насыпал самосаду на клочок бумажки, бережно выровнял табак, аккуратно свернул цигарку, заправил ее в обгрызенный деревянный мундштучок.

— А ты как живешь, дедушка? — спросил Кошелев, закончив свой рассказ.

— Да разве это жизнь? — Старик выпустил облако дыма, закашлялся и сплюнул на пол. — Пришли эти басурманы, забрали все подчистую. Ни муки, ни мяса, ни молока. Да что же это я, старый хрыч, — спохватился дед Григорий. — У вас небось с дороги кишки подвело? Сейчас что-нибудь сообразим.

Старик, кряхтя, нагнулся, пошарил под лежанкой и достал две банки немецких консервов, кусок сала, немецкие галеты. «А прибедняется!» — мелькнуло у Ивана.

Дед Григорий, словно отвечая ему; усмехнулся:

— Кормят меня немцы-то. — Он вздохнул. — Надо ведь как-то пропитание добывать, пожить хочется, своими глазами увидать, как побегут супостаты, как победят наши. Вот и устраиваюсь, как могу. Самогонщиком я, Паша, стал, вот оно какое дело-то. Раньше — помнишь? — любил грешным делом опрокинуть чекушечку, но чтобы самому варить — ни-ни. А тут пришлось. Нужда заставила.

Дед длинным ножом ловко вскрыл консервные банки и продолжал:

— А они, завоеватели эти… Первое время носом крутили: дюже воняет, мол. А как же ему не вонять, коли самогон из буряков? А хлещут проклятые!

Проголодавшиеся ребята уписывали еду за обе щеки. А старик, обрадованный тем, что наконец-то нашел собеседников, все говорил:

— Вот и оставят иной раз за бутылку кто — консервов, кто — галет. А вот это сало понюхай. Чуешь? Я по одному запаху определил: у Аксиньи Быстровой, что на другом конце хутора живет, отобрали паразиты, только она так может его готовить, это всем хуторянам известно. Хотел обратно ей снести, да ушла, говорят, Аксинья к родичам в Морозовскую.

Дверь от ударов вдруг запрыгала, затрещала, ребята замерли. Старик спокойно сказал:

— Они. Легки на помине. Не бойтесь, знаю, что сказать.

Через несколько минут в комнату ввалился солдат. Он был без винтовки, в расстегнутом кителе, босиком. По блестевшим глазам и потному лицу нетрудно было догадаться, что солдат пьян.

— Гиб мир айне самеген, — проговорил он, уставившись на деда оловянным взглядом.

Дед вышел во двор и скоро вернулся с бутылкой. Солдат выхватил ее из рук и повернулся к выходу.

— Эй, мусью, а плата? — окликнул его дед.

Немец попробовал сложить кукиш, но спьяну у него ничего не получилось. Тогда солдат погрозил деду кулаком и исчез. Старик усмехнулся.

— И так частенько бывает. Хорошо еще, что не избили ни разу.

Дед Григорий указал на лежанку:

— Ложитесь, отсыпайтесь.

Друзья не заставили себя упрашивать.

Проснулись они поздно. Из открытого окна со двора доносились голоса — деда Григория и немца. Оказалось, опять заявился тот солдат. Он что-то хрипло лопотал, и по тому, как часто в его речи звучало слово «самеген», можно было догадаться, что немец хотел опохмелиться. Он все-таки выклянчил бутылку (на этот раз в обмен на нижнюю рубашку), тут же, прямо из горлышка, вылакал половину и, блаженствуя, уселся под плетнем во дворе.

Когда ребята вышли во двор, солдат курил сигарету и насвистывал что-то веселое. Настроение у него было самое радужное, а жидкости в посудине заметно поубавилось. Немец помахал рукой ребятам, что-то сказал по-своему. Иван заметил, что теперь он в сапогах, подпоясан, а сбоку висит плоский штык в ножнах. Этот штык привлек внимание и Павла. У Кошелева на этот раз никакого оружия не было. Перед тем как идти к переправе, Цыганков, наученный горьким опытом, не постеснялся обыскать друга. Пашка только сопел, когда Иван ощупывал его карманы, но стерпел, потому что начал привыкать к дисциплине. Вот почему сейчас он не сводил жадных глаз с клинка.

Друзья проскользнули за калитку. На единственной улочке хутора то и дело появлялись фашисты. Возле многих хат стояли автомашины. Пушек и танков нигде не было.

На выходе из хутора Цыганкова и Кошелева остановил немецкий пост.

— Цурюк! — приказал часовой, положив руки на автомат и широко расставив ноги на истертой в пыль дороге.

Ребята повернули назад. Они поняли, что днем из хутора не выбраться. Поболтавшись по улице, они вернулись во двор. Немец, расстегнув китель и сняв ремень и сапоги, спал, рядом валялась пустая бутылка. Иван прошел в хату, а Кошелев замешкался…

Ночью, когда дед уснул, друзья без труда выбрались из хутора. Три километра до большой дороги они преодолели без передышки. Но напрасно юные разведчики пролежали несколько часов возле дороги. На востоке уже слегка засеребрилось небо, а тут — ни одной машины, ни одного солдата.

Уже светало, когда вернулись. Дед не спал. Немца под плетнем не было.

— А я уж думал, вы совсем ушли. Скучно со старым небось, — встретил их старик.

— Что ты, дедуся? Нам здесь нравится, — неуверенно заметил Кошелев.

А дед, довольный тем, что ребята вернулись, уже приступил с допросом:

— И где это вас черти носили? Ночью проснулся — пусто. Выглянул во двор — ни вас, ни этого пьянчуги. По хутору в такие часы ходить запрещено.

— Да мы, дедушка, на большую дорогу ходили, хотели кого из знакомых встретить, — наспех придумал Цыганков.

— Чудаки! — засмеялся дед. — Там сейчас не токмо знакомого — немца паршивого не встретишь. Пашка, может, и помнит — есть недалеко отсюда три крутые балки. Одна за другой. Так вот, наши отступали, они все мосты через эти балки взорвали. Немцы теперь огромный крюк делают, а большак скоро травой зарастет. А ты — «знакомых встретить». Да и какие нонче могут быть знакомые!..

Пашка вдруг весело заржал:

— Оглянись, дедусь, вот и знакомый твой!

В калитку входил давешний солдат — опухший, растрепанный, без ремня и в рваных сапогах. Он долго что-то растерянно объяснял деду, показывая на ноги и на живот. Кое-как поняли, что солдат ищет свои сапоги и ремень (на ногах у него была чужая обувь).

Сапоги нашли в густой лебеде у плетня (видно, как бросил их немец сюда, так и остались лежать), ремень валялся в трех метрах от сапог. В ножнах штыка не оказалось. Но солдат, обрадованный находками, махнул рукой и попросил у деда «самегена». Через полчаса, покачиваясь, он уже шел по улице и мурлыкал под нос какую-то песенку.

А ребятам было не до смеха. Выходит, зря они рисковали, пробираясь во вражеский тыл. Полковник, наверное, знал, что дорога эта сейчас потеряла свое значение, и, конечно, направил своих разведчиков в другие места. А неудачникам придется возвращаться с пустыми руками. Может, дед Григорий знает, где теперь проходят магистрали, по которым гитлеровцы перебрасывают подкрепления к фронту? Но как у него спросишь об этом? Всю правду ведь не расскажешь — военная тайна.

Так и уснули друзья, ничего не придумав. А к вечеру, когда проснулись, пришли к выводу: надо возвращаться; может быть, на обратном пути подвернется что-нибудь подходящее. Иначе просто стыд. Правда, Пашка заметил, что никакого стыда нет, ведь никто не узнает, что они были в тылу у фашистов.

Надежды возложили на будущее. Решили к полуночи тайком покинуть деда.

К вечеру стало пасмурно. На землю упали капли реденького дождя.

Стемнело. Ребята лежали на тулупе и прислушивались к дыханию деда: скорей бы уснул. Но к старику, как нарочно, сон не шел. Дед Григорий ворочался на полу. Дважды выходил во двор покурить, снова ложился и опять вздыхал и кашлял.

Медленно текли минуты. Но вот дыхание старика стало ровнее: он задремал. Иван толкнул Пашку локтем и шепнул:

— Ждем еще минут пять и уходим.

Дед захрапел. Кошелев знал: это верный признак, что старик теперь раньше, чем через час-полтора не проснется.

— Пора, — сказал Пашка, приподнимаясь.

И вдруг неподалеку, на окраине хутора, залаяла собака. Храп в хате мгновенно оборвался. Дед Григорий приподнял голову, прислушался. Удивились и ребята. Они знали, что фашисты, едва вошли в хутор, перестреляли всех собак. Откуда же взялась эта, нарушившая ночную тишину?

В лае звучало остервенение, злоба. Донеслась неразборчивая немецкая речь. Потом раздался выстрел; собачий лай перешел в визг; еще один выстрел — визг прервался, стало тихо, только доносились возбужденные голоса немцев.

Дед вздохнул:

— И откуда она взялась, эта псина? Подвернулась под горячую руку.

Он нащупал в темноте кисет, чиркнул кресалом, пламя осветило горбатый, в прожилках нос. Вылазка ребят откладывалась на неопределенный срок.

Голоса солдат приближались. Вот кто-то забарабанил в дверь. Дед поспешно вскочил, щелкнул задвижкой. В хату вошел солдат. Луч фонарика обежал все углы и остановился на лицах ребят.

— Это кто? — спросил вошедший.

— Внуки брата, из Суровикино, навестить меня пришли, — объяснил дед Григорий. Луч фонарика светил ему прямо в глаза, и старик, щурясь, отворачивался в сторону.

Вошедший солдат приказал зажечь лучину и что-то крикнул по-немецки тем, кто оставался во дворе. Сначала в дверях появился еще один немец, за ним — две девушки и третий гитлеровец. Цыганков чуть не ахнул от изумления: он узнал Катю и Тоню.

Один фашист остался возле двери, двое других уселись на скамейку, положив автоматы на стол. Девушки стояли, касаясь плечами друг друга.

#img_6.jpeg

— Партизаны? — старший в патруле начал допрос.

— Что вы, дяденька! — заговорила Катя. — Суровикинские мы, в Ляпичево идем к родственникам.

— Суровикинские? — фашист повернулся к ребятам. — Знаете их?

Только сейчас Катя и Тоня увидели Цыганкова и его товарища. Девушки замерли от неожиданности.

— А как же, знаю, — уверенно соврал Иван и добавил: — Вот у той, — показал на Катю, — я еще семечки на базаре покупал.

Старшего в патруле, видимо, удовлетворил такой ответ. Он продолжал допрос:

— Почему спали в поле, не вошли в хутор?

— Так мы боялись, дяденька. Кругом военные с винтовками. А ну стрелять начнут. А мы страсть как боимся стрельбы.

Катя немного переигрывала, и будь немец чуточку понаблюдательнее, он бы заметил это. Но он принял все за чистую монету, не услышал фальшивых ноток в Катином голосе.

— Еврейка? — спросил он у Тони.

— Нет, — ответила та, — мать — грузинка, отец — русский.

Фашист забарабанил пальцами по столу.

Интерес к допросу у него иссяк. Он уже не находил вопросов.

— До утра я запру вас в землянке. Тут, во дворе, — решил он. — А утром доставлю обер-лейтенанту. Он очень любит говорить с молоденькими русскими девушками. — Немец что-то сказал своим товарищам, и те загоготали.

Цыганков не спускал глаз с девушек. Тоня была по-прежнему спокойна, а взгляд Кати молил о помощи. В эти минуты Иван припомнил все: и вопрос девчат о штабе в то утро, и любезность комбрига у калитки, и отрывки подслушанного ночного разговора, и вскользь брошенную полковником фразу: «Ты же не знаешь этих девчат». Теперь он понимал: это не простые девушки, это разведчицы, и они нуждаются в помощи.

Солдаты вывели девчат во двор. Цыганков подскочил к старику:

— Дедушка, дорогой, — горячо зашептал он. — Этих девчат надо обязательно выручить. Это, знаешь, какие девчата? Я не могу тебе все сказать, это военная тайна. Да я и сам все не знаю, только догадываюсь. Очень надо выручить их, дедушка. Их ждут наши.

Дед растерянно развел руками.

— Да как же их выручишь? Немцы-то при оружии, а у нас — голые руки.

За спиной кашлянул Пашка:

— Есть оружие.

— Какое оружие? — удивленно спросил Иван.

Кошелев замялся:

— Да тот пьяный немец… Я ведь штык-то спер у него… И спрятал во дворе возле двери.

В другой раз Иван хорошенько пробрал бы товарища за недисциплинированность. Но сейчас самостоятельность Кошелева оказалась очень полезной.

Дед Григорий размышлял:

— Может, напоить их? Припрятано у меня несколько бутылок первача, думал — вернутся наши, угощу. Ну, раз такое дело, придется потратить па немчуру. А первач-то — чистый спирт!..

В хату вернулись лишь два солдата. Третий остался дежурить у землянки.

Гитлеровцы достали консервы, хлеб, вареные яйца, поставили на стол флягу.

Дед Григорий оживился.

— А самогончику не угодно? — деланно заискивающе спросил он. — Самый настоящий первач.

— Это хорошо, — согласился солдат, а его напарник повторил слово, смысл которого ему, видно, был понятен: — Перватш.

Дед вышел во двор и через минуту вернулся с двумя бутылками. Он не донес их до стола: одну тут же выхватил немец. Он приложился к горлышку и сделал большой глоток. Его глаза моментально округлились и налились слезами.

— О-о! — только и мог произнести он. А когда перевел дыхание, проговорил, одобрительно качая головой: — Зер гут, зер гут!

Через час немцы были уже пьяны.

Один из них уснул прямо за столом, уронив голову на яичную скорлупу. Второй несколько раз пытался петь, что-то рассказывал деду и, наконец, едва добравшись до лежанки, грохнулся на нее и захрапел.

Дед Григорий, чтобы убедиться, крепко ли спят солдаты, потряс за плечо одного, другого.

— Готовы, — определил он. — Ну а теперь за дело. Надо поторапливаться. До рассвета каких-нибудь часа два, вам надо подальше уйти от хутора.

— А как же быть с третьим? — спросил Иван.

— Беру его на себя, — решительно сказал Кошелев, и у Цыганкова по спине побежали мурашки, когда он представил крадущегося к часовому Пашку со штыком в руке.

Кошелев выскользнул за дверь. Дед и Цыганков в щелку наблюдали за солдатом. Тот сидел возле землянки на камне и курил. Огонек от сигареты, когда часовой затягивался дымом, освещал толстые губы.

Прошла одна минута, вторая, третья… Было тихо-тихо…

Дед и Иван услышали, как солдат странно икнул, огонек упал в траву.

— Готов. — Это глухо, не своим голосом произнес Кошелев. Он стоял, скорчившись у землянки. Его тошнило.

Цыганков отодвинул засов.

— Девчата, выходите скорее!

— Какие же вы молодцы, мальчики! — возбужденно шептала Катя, обнимая Цыганкова и Кошелева.

— Но-но, без телячьих нежностей, — отстранился Пашка.

Его руки были в крови, и ее запах вновь вызывал тошноту.

— Хватит вам разговоры разговаривать, — торопил дед. — Быстрее в дорогу, быстрее.

Иван покосился на труп солдата. Дед быстро предупредил:

— Сам все сделаю. Обо мне не беспокойтесь. Прощайте и бегите.

Тяжело было на душе друзей, когда они в последний раз обняли деда Григория…

Через час, когда хутор был уже далеко позади, беглецы остановились, чтобы немного передохнуть, и оглянулись.

Далеко-далеко позади светил яркий огонь. Он медленно рос, расширялся, поднимался к небу.

— Да ведь это хата деда Григория горит! — ахнул Иван.

Измученные пережитым, девушки, не сдерживаясь, громко заплакали.

— Ох, уж эти мне девчонки! — пробормотал Пашка. — Чуть что — и сразу в слезы. А еще разведчицами называются!

Пламя в его глазах двоилось, потому что Пашка тоже плакал, вспоминая доброго старика.

На следующую ночь ребята с девушками переплыли Дон в нескольких километрах южнее Калача. А на рассвете они услышали канонаду. Возле их хутора гремел большой бой.

 

БРИГАДА СРАЖАЕТСЯ В ОКРУЖЕНИИ

Пока ребята добирались к деду Григорию, «гостили» у него и потом вместе с Катей и Тоней возвращались домой, в Калаче произошло много перемен. Обстановка на фронте резко ухудшилась.

Мотострелковая бригада, которой командовал полковник Ильинов, до середины июля вела бои на Воронежском направлении. Затем ее перебросили в распоряжение командования 62-й армии. Здесь к тому времени положение стало очень напряженным. Фашисты, понукаемые приказами Гитлера, рвались к городу на Волге, не считаясь ни с какими потерями. В излучину Дона были брошены самые отборные силы.

В районе хутора Попов-I и Качалино бригада с ходу вступила в бой. Он продолжался целый день. Видя, что лобовой атакой прорвать оборону не удается, гитлеровцы выбросили в тылу наших войск мотодесант. Но сломить советских бойцов не удалось. Оставив для уничтожения десанта небольшую группу, Ильинов повел своя полки в наступление. Фашисты не ожидали такого оборота дела, дрогнули и отступили. Бригада продвинулась вперед на несколько километров и освободила ряд населенных пунктов. Гитлеровцы были так обескуражены неудачей, что в течение долгого времени не предпринимали активных действий на этом участке фронта.

В жестоких боях подразделения бригады значительно поредели, поэтому ее отвели на переформирование в Дубовку. А поскольку положение на Дону оставалось тяжелым, переформирование проходило в спешном порядке.

8 августа несколько немецких танков прорвались к переправе через Дон в районе Калача. Правда, это была всего лишь разведка, и советские артиллеристы быстро отогнали врага. Но стало ясно, что захват переправы входит в расчеты гитлеровского командования. В Калач была переброшена бригада Ильинова. Ее командный пункт разместился на восточной окраине хутора.

До прибытия бригады в Калаче находилось лишь несколько небольших подразделений, в том числе и взвод лейтенанта Ивана Васильевича. Теперь все они были подчинены полковнику Ильинову.

Между тем 62-я армия отошла на левый берег Дона и заняла оборону от Вертячего до Ляпичево. По приказу командования саперы Ильинова взорвали мост через реку, чтобы им не мог воспользоваться противник.

Ильинов понимал, что немцы попытаются переправиться на левый берег, и заранее позаботился о создании в районе Калача крепких оборонительных рубежей. На хуторских окраинах пролегли траншеи и ходы сообщения, маскировочными сетями были скрыты от глаз противника пулеметные гнезда и пушки. Каждый боец точно знал свои обязанности в случае нападения врага, Словом, все было готово к отпору.

Калач в эти дни будто вымер. Даже днем на улице редко можно было увидеть солдата, военные передвижения тем более проводились только по ночам. Бригада затаилась, стараясь не выдать своих сил врагу, который сидел на правобережных кручах и накапливал технику и солдат для решающего броска через Дон.

Утром 23 августа канонада загремела по всему фронту от Ляпичево до Вертячего. Но в районе Калача фашисты вели себя спокойно, и полковник понял, что главный удар гитлеровцев нацелен в какое-то другое место. Не отвечая на огонь противника, мотострелки сидели в укрытиях, готовые ежеминутно отразить атаку. Из радиосообщений соседа справа комбригу стало ясно, что именно там разгорелся решающий бой.

К вечеру связь с соседями справа и слева прервалась. Канонада на севере удалялась все дальше и дальше в сторону Волги. Штаб бригады пытался связаться с командующим 62-й армии, чтобы выяснить обстановку. Штаб 62-й на вызовы не отвечал.

Наступила ночь. Немцы на правом берегу угомонились. На востоке небо алело от пожарищ.

Комбриг в раздумье ходил по комнате, то и дело спрашивая радиста:

— Ничего?

— Ничего, товарищ полковник.

Неизвестность тревожила, но не пугала командира. Правда, она затрудняла принятие единственно правильного решения в создавшейся обстановке.

— Сложа руки сидеть не будем, — говорил Ильинов Ивану Васильевичу. — Приказа об отходе нет, значит, драться надо до последнего. Это главное. А чтобы разобраться в обстановке, тебе, лейтенант, придется совершить набег вот сюда. — Полковник показал точку на карте. — Здесь, говорят, до войны дом отдыха был. А теперь какой-то немецкий штаб расположился.

Пока лейтенант рассматривал карту, полковник еще раз осведомился у радиста, нет ли каких-нибудь новостей, и, получив неутешительный ответ, снова повернулся к собеседнику.

— Что ж, если свои молчат, надо за сведениями к противнику сходить. У него, как у наступающей стороны, связь-то небось получше, — горько усмехнулся комбриг.

Ивану Васильевичу были знакомы домики на правом берегу.

Но как к ним подобраться? Со стороны реки? Здесь берег обрывистый.

— Придется, товарищ полковник, заходить к ним с запада, — решил лейтенант. — Разрешите выполнять задание?

— Еще до рассвета ты должен быть здесь, — предупредил полковник. — Надеюсь, понимаешь, насколько для нас сейчас важны сведения, за которыми отправляешься?

— Так точно.

— Тогда ни пуха ни пера. — Полковник крепко пожал руку лейтенанта и легонько подтолкнул его.

Лейтенант и трое разведчиков бесшумно переплыли Дон километрах в двух южнее дома отдыха. Потом ползли степью по-пластунски. Справа и слева от них иногда слышались голоса фашистских солдат. Вот и дорога, ведущая с запада к реке. Мимо проходили машины с погашенными фарами. Разведчики их не трогали…

Комбриг в траншее на берегу посматривал на светящийся циферблат часов и снова до боли в глазах вглядывался в немую темноту на правобережье. Неожиданно там вспыхнуло пламя, а затем донесся гулкий разрыв гранаты.

— Огонь! — скомандовал полковник. На правый берег посыпались советские мины.

— Больше шума, минометчики! — кричал Ильинов в телефонную трубку. — Прикрывай наших!

Через полчаса с противоположного берега взлетела зеленая ракета — сигнал, что разведчики возвращаются. Минометные батареи перенесли огонь на полыхающие домики.

А через четверть часа в траншею к комбригу спрыгнул мокрый Иван Васильевич. В спешке он приложил ладонь к виску непокрытой головы, сказал, что задание выполнено, и тут же сунул большой палец правой руки в рот.

— Вот попался чудак! — улыбнулся лейтенант. — Подползли мы, я — прыг и зажал ему рот. А он как цапнет меня за палец, я руку аж отдернул, он и заорал. Пришлось пристукнуть маленько. Притащили. Тут он, без сознания. Да, думаю, без языка обойдемся, в этих бумагах, по-моему, все сказано.

Он протянул полковнику кипу документов, снова пососал палец и шутя спросил:

— А может, этот немец бешеный? Еще прививки придется делать!..

В штабе полковник с переводчиком целый час изучали доставленные документы. Их немного попортила донская вода, но разобраться в них было можно.

— А ты знаешь, на кого налетел? — через полчаса говорил полковник лейтенанту. — На штаб полка. — Но тут же погасил улыбку. — А в общем-то дело наше дрянь. Бригада окружена.

Лейтенант в эту минуту забинтовывал палец. Его левая рука застыла в воздухе.

— Как же так? Неужели немцы…

— Да, — озабоченно сказал полковник, — немцы севернее тракторного завода вышли к Волге.

Из захваченных документов Ильинов только теперь узнал, как ухудшилось на фронте положение советских войск. Немецкие танки прорвались в районе Вертячего и заняли Ерзовку и Рынок. Они угрожают заводской окраине города. Его центр пылает, разрушенный бомбардировщиками. В последнем донесении штаб фашистского полка сообщал вышестоящему командованию, что Калач взят и что спешно наводится переправа через Дон.

— Вот брехуны так брехуны, — возмутился Ильинов. — Это не иначе, как ордена выслуживают. Ну, мы еще посмотрим, как вы возьмете Калач.

— Значит, прорываться к своим не будем? — спросил лейтенант.

Брови полковника сурово сдвинулись:

— А кто же мне давал приказ на это? Нету такого приказа. Стало быть, ни шагу назад!

— Но ведь в создавшейся обстановке вы можете проявить инициативу… — неуверенно начал было Иван Васильевич.

— Вот я и проявляю ее, — перебил его комбриг. — Мое решение — драться в окружении. Тем самым мы, отвлекая на себя значительные силы противника, ослабим натиск на город, поможем его защитникам.

Он вызвал ординарца.

— Всех командиров подразделений ко мне!

Когда собрался командный состав, Ильинов доложил о создавшейся обстановке и принятом им решении — занять круговую оборону.

— И чтобы никаких разговорчиков о выходе к своим! — предупредил он. — Пока не будет распоряжений штаба 62-й.

И добавил глухо:

— А связи со штабом все нет…

Командиры поспешно расходились по подразделениям, чтобы до рассвета успеть закончить перестановку бойцов и огневых средств…

Утром полковнику доложили, что к Калачу со стороны Вертячего движется большая колонна противника: автоматчики на машинах, пушки, минометы. Едут беззаботно, впереди лишь небольшая дозорная группа мотоциклистов.

— Собственной брехне поверили! — как всегда перед боем оживился Ильинов. — К встрече гостей все готово? Хорошо! Мотоциклистов пропустить, весь огонь — по основной колонне!

Десяток фашистских мотоциклистов остановился у крайних хат. Солдаты повылазили из колясок и рассыпались по домам. Тут их без звука и схватили.

Колонна, не видя головного отряда и не получая от него сигнала, замедлила движение. От нее отделился бронетранспортер. В это мгновение загромыхали орудия, заговорили пулеметы. Среди фашистов началась паника. Машины расползлись по полю, многие из них уже пылали.

Когда уцелевшие гитлеровцы скрылись за высотой, полковник произнес:

— Так. Первый урок они получили. А теперь и нам будет несладко.

Через пару часов враг, действительно, оправился от неожиданности. Видимо, к нему на помощь подошли свежие силы. На окраину хутора обрушился огневой смерч. Под прикрытием артиллерии в атаку пошла пехота. Автоматчики ворвались в окопы. Завязалась рукопашная схватка.

У фашистов было значительно больше и солдат, и техники. Шаг за шагом они теснили мотострелков к центру хутора.

Комбригу пришлось снять подразделения, которые прикрывали Калач с востока и юга, и тоже бросить их в бой. Стремительным контрударом бойцы вышвырнули гитлеровцев из поселка. К вечеру фашисты снова оказались на исходных позициях.

На следующее утро немцы опять попытались взять Калач со стороны Песковатки и Илларионовки. Бой шел весь день, гитлеровцы подходили к окраине и вновь откатывались назад.

Во второй половине дня они предприняли комбинированную атаку. Пока автоматчики штурмовали северную окраину, на западной враг попытался восстановить взорванную переправу. Немецкие понтонеры действовали быстро. Они умело воспользовались остатками моста на правом берегу.

Но не дремали и бойцы Ильинова. Вовремя заметив попытку врага, артиллеристы выкатили пушки на прямую наводку. Продырявленные снарядами понтоны один за другим пошли ко дну…

Ребята и Катя с Тоней пробрались в Калач только вечером, когда бой стих. Полковник по-отцовски обнял разведчиц, а Цыганкову и Кошелеву погрозил пальцем:

— За ослушание вам следовало бы уши нарвать. Но за то, что выручили девчат, большое спасибо. А теперь — марш по домам! Залазьте в погреб и нос не высовывайте. И чтоб без всяких фокусов. Увижу на улице — ремень сниму и выпорю.

Ребята попрощались с девушками. Больше они не видели разведчиц и могли только догадываться, что тех переправили через фронт, туда, откуда они были посланы в тыл врага.

Бойцы приводили в порядок оборонительное кольцо. Полковнику доложили: в бригаде осталось немногим более трехсот бойцов, боеприпасы на исходе. Комбриг распорядился собрать трофейное оружие и патроны.

День, в отличие от предыдущих, прошел спокойно. Фашисты, по-видимому, зализывали раны, не решаясь на новый штурм упрямого хутора. Вот почему комбриг даже не рассердился, когда к нему заявились четверо друзей — Цыганков, Кошелев, Шестеренко и Покровский. Не рассердился еще и потому, что утром услышал в сводке Информбюро весточку о своей дочери Валентине: радио сообщало, что во время боев севернее волжского города санинструктор Ильинова вынесла с поля боя более двадцати раненых бойцов.

— Вот времена — дети воюют! — сокрушался полковник, и ребята видели, что он гордится своей дочерью. — Та под пулями за ранеными лазит. Эти, — он ткнул пальцем в сторону ребят, — черт-те что вытворяют, голов своих не жалеют, да и родителей тоже.

— Мы фрицевское оружие собираем, — доложил Цыганков.

— Хорошо, — подобрел Ильинов, — пока тихо, собирайте. Но как начнется заваруха — немедленно в погреб. Договорились?

— Договорились, — буркнул Иван.

— Товарищ полковник! — радостно заорал радист из соседней комнаты. — Есть штаб 62-й!

Полковник, как был босиком, исчез в дверях. Ординарец выпроводил ребят из хаты.

— Ты откуда взялся, Ильинов? — спросил у комбрига по рации начальник штаба армии. — Мы тебя уже и не чаяли услышать.

— Как откуда? Я там, куда был послан. — Полковник назвал условные координаты бригады.

— Постой, постой! Ты что-то путаешь, наверно. А ну-ка, повтори.

Комбриг повторил.

После паузы начштаба повеселел:

— Ай да молодец, Ильинов! Значит, держишься? Молодец, иначе не назовешь! Трудно тебе?

— Нелегко.

— Пока держись. — Голос начальника штаба был уже строгим. — Ты здорово помогаешь нам. У нас положение трудное. Фашисты рвутся вперед, бросают в бой новые силы. Говорят, Гитлер приказал им взять город обязательно в сентябре. А ты отвлекаешь часть сил на себя.

Они договорились о постоянной радиосвязи и закончили разговор.

— Вот ведь как получается! — задумчиво улыбнулся полковник. — Вроде как и не изменилось наше положение, а все будто полегче стало.

На следующий день бригада отбила несколько яростных танковых атак.

 

ПРОРЫВ

Вечером лейтенант сидел на крыльце с Цыганковым и прислушивался к пулеметной трескотне на реке. Долго молчали, думая каждый о своем.

— Вы, Иван Васильевич, любите пирожки с чечевицей? — неожиданно спросил Иван. — Я — очень.

Лейтенант удивленно посмотрел на Цыганкова и впервые за целый день рассмеялся.

— С чечевицей! Да я сейчас черт-те с чем пирожки бы съел! Эх и пекла же у меня мать! Постой, постой, а ведь у нас, кажется, была чечевица.

Он позвал старшину. Чечевицы немного нашлась, горстей пять-шесть. Была и мука.

— Тащи-ка все это хозяйство матери, — сказал лейтенант. — И передай, что утром приду на пирожки.

Но лейтенанту так и не пришлось попробовать домашних пирожков: к полуночи бригада получила из штаба армии приказ прорываться к Волге. На коротком совещании у комбрига было решено оставить небольшое прикрытие под командованием Ивана Васильевича.

В два часа ночи бойцы бесшумно покинули позиции, которые так упорно отстаивали в течение нескольких дней, и двинулись на восток.

Цыганков спал, ни о чем не подозревая…

Стало светать. Иван вышел на крыльцо и поразился необычной тишине. Сначала он не мог понять, в чем дело. Нигде ни души, не видно ни машин, ни подвод. Цыганков помчался к дому, где жил комбриг. Часового у ворот не было. У сарая возился старый казак — хозяин.

— А где полковник? — переводя дух, спросил Цыганков.

— Подался куда-то, — услышал он в ответ. — Ночью оделся, распрощался и ушел. Кажись, все ушли.

— Куда? — удивился Цыганков. — Ведь они же в окружении!

— Мало ли что в окружении! Сегодня в окружении, а завтра, глядишь, и вырвались. Не век же им тут сидеть.

Только теперь Иван окончательно понял, что бригада покинула Калач. Было очень обидно: ушли и даже не попрощались, не сказали, что же делать тем, кто остается.

Возле вокзала прогремело два разрыва. Фашисты как обычно начинали утро обстрелом хутора. Они и не подозревали, что его уже никто не защищает.

Цыганков кинулся к Ивану Васильевичу. Сосед на его вопрос ответил:

— Час назад ушел. Собрал своих хлопцев и ушел. Слыхал я — вроде бы в лесок за хутором подались. Там как будто еще с полдня сегодня побудут.

Целый час бегал Цыганков по дворам, собирая свою команду. «В Калаче нам сидеть нечего, — единодушно пришли к выводу. — Надо догонять своих и вместе сними пробиваться на восток».

Вооружившись винтовками, тронулись в путь. Когда достигли железной дороги, неожиданно увидели четырех гитлеровцев, которые вышли из улочки и, напряженно посматривая по сторонам, двигались к лесу, что зеленел неподалеку, справа.

— В засаду! — скомандовал Цыганков.

Ребята бросились в канаву, осторожно выставили стволы винтовок. Сердце Цыганкова прыгало от волнения. Вот он, враг, ненавистный, проклятый! Подходите, подходите поближе. Это ваши последние шаги по донской земле!

Загремели выстрелы, фашисты рухнули на землю. Один, видно, раненый, привстал, прополз несколько метров и снова уткнулся в дорожную пыль. А ликующие от необыкновенной удачи парни уже мчались к лесу.

Там они попали прямо к солдатам из знакомого подразделения. Цыганков уже хотел лихо доложить о случившемся, но тут произошло что-то непонятное. Он увидел перед собой злое лицо лейтенанта, тот тряс кулаками и кричал:

— Что вы наделали, пацанва несчастная? Кто вас просил соваться не в свое дело! Что вы наделали, черт вас возьми?!

Иван оторопел. Даже никогда не смущавшийся Павел Кошелев почувствовал себя неловко и съежился, словно ожидая, что его сейчас поколотят. Они ждали похвал, а тут…

Вскоре лейтенант немного остыл. Оказывается, бойцы тоже заметили немецких разведчиков и решили пропустить их в лес, чтобы потом взять живыми. Вмешательство Цыганкова и его команды сорвало этот план.

— Ну, нечего прохлаждаться, — немного смягчившись, сказал лейтенант. — Раз пришли, занимайтесь делом. Побродите вокруг — найдите оружие, тащите сюда, не оставлять же его немцам.

Цыганков собрал своих товарищей и вдруг обнаружил, что исчез Игнат Михайлушкин. Его так и не нашли. Уже потом, много времени спустя, выяснилось, что тот увязался за стоявшей возле Ильевки мотострелковой бригадой и ушел с ней на восток.

После «нагоняя» друзья всячески старались загладить свою вину. Они притащили брошенный кем-то на окраине хутора пулемет, несколько винтовок, почти полный ящик с гранатами и пару противопехотных мин. Сначала лейтенант присматривался к их работе, но потом стало не до этого.

Фашистские автоматчики попытались пробиться к лесу. Горстка советских бойцов встретила их дружным огнем, и гитлеровцы залегли на огородах. Вскоре к противнику подошло подкрепление, и наскоки врага участились. А ряды защитников леска редели.

Автомат лейтенанта сухо щелкнул.

— Патронов! — крикнул командир.

— Есть патроны, — послышался чей-то голос.

Лейтенант оглянулся и увидел в двух метрах от себя Цыганкова с дисками.

— Где взял?

— Могу еще притащить.

Не дожидаясь приказания, Иван вскочил и бросился в чащу леса. Над головой посвистывали пули. Они с легким треском врезались в стволы деревьев, секли ветки кустарника, а иногда впивались в траву, перед самым носом, и хотелось зарыться в землю. Но недаром команду Цыганкова прозвали отчаянной. Ивану было страшно, но он все-таки полз, потому что-знал: бойцам нужны патроны.

Наконец он добрался до ложбины. В ней, за толстым дубом, сидел Михаил Шестеренко и заряжал диски. Через несколько минут они уже ползли, волоча за собой два деревянных ящика, доверху нагруженных дисками для автоматов.

Когда ребята появились на опушке, бой утих. Фашисты, видимо, отступили. Левая рука лейтенанта была обмотана бинтом. С виска по щеке и шее стекали струйки крови. Иван Васильевич то и дело стирал ее рукавом гимнастерки.

— Ага, есть еще порох в пороховницах! — хрипло проговорил лейтенант, увидев патроны. — И все-таки надо отходить. А вы, хлопцы, давайте-ка шпарьте по домам.

— А можно с вами?

— Нельзя, — отказал командир. — Мы прорываться будем. С боями, понял? Случится вот с тобой, тезка, что-нибудь — что мать скажет? Тикайте, не задерживайтесь.

Он отдал приказ двигаться в сторону Ильевки и уже иначе — тепло, задушевно — произнес:

— Мы уходим ненадолго, скоро вернемся. Счастливо!

Ребята следили, как бойцы перебегали от куста к кусту и один за другим скрывались в лесной чаще. Вот где-то в зелени мелькнул белый бинт, и до Ивана и Михаила донесся голос лейтенанта:

— До скорой встречи, ребята!

— Куда они теперь? — спросил Михаил Шестеренко.

— Не знаю. Скорее всего к Волге, — рассеянно ответил Цыганков и тут же спохватился. Повеяло чем-то далеким и в то же время очень родным, близким. Валя! Где она теперь, что с ней?

Иван бросился вслед за бойцами.

— Иван Васильевич! Иван Васильевич! Товарищ лейтенант! Подождите!

Он догнал лейтенанта и, с трудом переводя, дыхание, спросил:

— Вы куда?

— Ты чего?! — рассердился лейтенант. — Нельзя с нами, сказано тебе. Беги назад.

— Вы в Сталинграде будете? — не слушая его, твердил Иван.

— Может, да, а может, нет. Откуда мне знать? Степь — широкая, дорог и тропок много…

— А вдруг будете? — не отставал Цыганков.

— Да что с тобой, парень? — удивился лейтенант. — Возможно, будем.

— Там у меня девушка знакомая… Валя, — торопливо объяснил Цыганков. — Я вам скажу адрес, на всякий случай, конечно. Ну и передайте ей, что я здесь…

— Пиши, записку, передам.

Иван схватил листок бумаги, карандаш, протянутые: лейтенантом, и быстро нацарапал:

«Валя! Я жив, в Калаче. Все равно приеду к вам. Если уедешь, оставь соседям свой адрес. Я тогда тебя найду. Ваня».

— Вот, — протянул он записку.

#img_7.jpeg

Лейтенант опустил листок в боковой карман, потом вдруг притянул к себе Ивана, обнял его.

— Ну, беги назад. И береги себя, не лезь на рожон. Авось когда-нибудь увидимся.

Ребята так никогда и не узнали, как бригада Ильинова с боями пробивалась к Волге, как она прорвала кольцо врага и влилась в ряды защитников города-героя.

А произошло это так.

Всю ночь бригада двигалась быстрым маршем. Мариновку обошли стороной, зная, что там наверняка сосредоточены крупные силы гитлеровцев, с которыми в бой лучше не ввязываться.

Начало дня застало мотострелков уже за Мариновкой. Комбриг приказал не терять времени и продолжать движение. Шли по бездорожью, степью.

В воздухе появился фашистский разведчик — «рама». Увидев странную, не успевшую рассредоточиться колонну, разведчик повернул назад и несколько минут кружил над бригадой.

— Ну, сейчас приведет за собой «юнкерсов», — говорили бойцы.

И в самом деле: не успели пройти еще несколько километров по направлению к Карповке, как появились бомбардировщики. Они выстроились в цепочку и с ревом ринулись в пике. Земля содрогнулась от грохота бомб, степь заволокло дымом и пылью.

К счастью, на этот раз успели рассредоточиться, и бригада понесла незначительный урон.

Когда снова двинулись в путь, увидели в степи бегущего навстречу человека. Его задержали и доставили к комбригу. Это был советский капитан.

— Товарищ полковник, — доложил он, — группа 60-го укрепленного района в количестве ста бойцов при двух семидесятишестимиллиметровых орудиях находится в окружении и готова присоединиться к вам.

Пока Ильинов просматривал документы капитана, тот радостно рассказывал другим командирам:

— А мы видим — летят. Ну, думаем, дадут нам жизни сейчас! Ан нет, не долетели и еще кого-то бомбят. Оказывается, вас.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что в окружение попала не только группа укрепленного района. В паре километров от нее укрылись в балке курсанты военного училища, рядом с ними — бойцы бригады морской пехоты, еще несколько подразделений помельче. Под командованием Ильинова, как старшего среди других по званию, собрались, таким образом, довольно внушительные силы, и это вселяло надежду на успех прорыва.

Вот почему, когда командование армии предложило по рации выслать на помощь бронепоезд, комбриг отказался:

— Там, в городе, вам он нужнее.

Двигались к Карповке несколькими колоннами. Впереди шел головной отряд с двумя сорокапятимиллиметровыми пушками, прицепленными к автомашинам. По бокам основные силы охранялись крепкими дозорами. Сзади движение прикрывал сильный арьергард численностью до стрелковой роты. Таким образом, прорывающихся нельзя было застать врасплох, приближение врага с любой стороны было бы ими замечено немедленно.

Комбриг ехал верхом: его машину разбила вражеская мина еще в Калаче. Мысленно он оценивал прошедшие бои в окружении, искал свои ошибки, анализировал тактические приемы врага. К собственным поступкам он всегда относился объективно, даже жестко, не прощая себе ни малейшего промаха. Сейчас, перебирая в памяти прошлое, он с удовлетворением отмечал, что бригада вела бои тактически грамотно и сделала все, что смогла. По показаниям пленных, она оттянула на себя минимум две фашистские дивизии и около 50 танков. Враг понес колоссальные потери. Правда, и бригада вышла из хутора значительно поредевшей, но ее урон не шел ни в какое сравнение с потерями противника.

Полковник подумал о сыне и дочери. За Валентину он был почти спокоен: она воюет, с нею рядом товарищи. Конечно, на войне всякое бывает… А вот о Володьке так ничего и неизвестно. Сводки Информбюро сообщали о боях в районе Воронежа. Но то ли это были бои на подступах к городу, то ли на его улицах — комбриг не знал. Зато он хорошо знал своего шестнадцатилетнего Володьку. Сорвиголова!

И снова мысли вернулись в Калач, на этот раз к Цыганкову и его товарищам. Даже попрощаться с ними не удалось, а надо бы. Ребята они горячие, нетерпеливые, за ними глаз да глаз нужен. И твердая рука, чтобы направляла. Сейчас, в оккупации, им придется особенно тяжело. Сложа руки они, конечно, сидеть не будут, много хлопот доставят захватчикам. Но долго ли до беды?..

Сожалея, что не успел поговорить с ребятами (приказ о прорыве пришел неожиданно, на сборы времени оставалось в обрез), Ильинов беспокоился. И в тоже время гордился ими. Замечательные ребята! Правильно воспитала их Советская власть!

По полевой тропинке, подпрыгивая на кочках и распустив по верху хвост пыли, мчался мотоцикл. Он резко тормознул возле комбрига.

— Товарищ полковник, докладывает связной головного отряда. Со стороны Карповки прямо на нас движутся около ста танков.

Комбриг окинул взглядом местность. Слева километрах в полутора степь горбилась высотой с крутыми склонами. Справа извивалась узкая, но глубокая речка. Значит, зайти справа танки не смогут, пришлось бы долго возиться, чтобы перебросить машины через водную преграду. Решение созрело моментально: оборону занять на высоте слева, тогда противник окажется внизу, в поле, и будет видно, как на ладони. Ильинов приказал авангарду принять бой и медленно отходить назад. Этот маневр нужен был для того, чтобы главные силы сумели поудобнее расположиться на высоте. Отсюда можно нанести артиллерийский удар по флангу противника. У врага останутся два выхода: уходить к Мариновке или назад (в обоих случаях подставляя борта советским пушкам) или, развернувшись, штурмовать высоту. Последний вариант — самый активный, но трудный: на крутых склонах танки замедлят ход и будут хорошими мишенями для артиллеристов.

Мотоциклист умчался назад, и вскоре впереди загремели пушки.

С высоты, которую заняла бригада, полковник хорошо, видел в бинокль, как героически сражался малочисленный авангард с бронированным кулаком фашистов. Две короткоствольные пушчонки казались игрушечными. Но в руках артиллеристов это было грозное оружие. Уже три вражеских танка выбросили к небу черные факелы. Сделав пять-шесть выстрелов, бойцы подхватывали сорокапятимиллиметровые орудия и откатывали их метров на двести назад. Следом бежали мотострелки с автоматами и противотанковыми ружьями. Авангард медленно приближался к тому маету, где совсем недавно связной докладывал комбригу о приближении врага.

Полковник насчитал более семидесяти танков. Они упрямо ползли вперед, рассчитывая вот-вот смять головной отряд, у которого уже осталось одно орудие.

— Огонь всеми орудиями! — приказал комбриг. И сразу в степи среди танков поднялись черные столбы разрывов. Гулко взорвалась одна машина, пламя охватило вторую, третью, четвертую… Немцы растерялись. Они никак не ждали удара именно с этой стороны. Их офицеры рассчитывали, что главные силы окруженцев где-то там, за головным отрядом, так докладывала их разведка. Маневр полковника Ильинова, быстро перебросившего артиллерию и стрелков на левый фланг, на высоту, сослужил хорошую службу.

Как и предполагал полковник, часть танков увеличила скорость и в растерянности бросилась к Мариновке. Но около сорока машин развернулись и полезли на высоту. Оставив на ее скатах еще шесть пылающих танков, гитлеровцы отхлынули, рассредоточились в поле и открыли бешеный огонь.

Полковник взглянул на небо. Вверху ползли иссиня-черные клубящиеся тучи. Шквальный ветер прижал к земле траву. Быстро наступившую темноту прорезали зигзаги ослепительных молний. Оглушительный треск грома перекрыл орудийные выстрелы. Хлынул проливной дождь. За его пеленой скрылась степь, откуда вели огонь танки.

— Двигаемся дальше, на восток, — решил комбриг. — Танки теперь за нами не угонятся. Свои автомашины — взорвать. Все равно по такой грязи на них далеко не уедешь.

На высоте остались три семидесятишестимиллиметровые орудия. Они продолжали стрелять туда, за частую сетку дождя.

— Как кончатся снаряды, взорвите пушки и догоняйте нас, — скомандовал полковник артиллеристам.

Подводы и пешие бойцы снова двинулись по раскисшей степи к Волге.

Дождь шел весь вечер и всю ночь. Теперь это был уже не ливень, а густой, надолго зарядивший первый осенний дождь, который так радует мирного хлебороба: земля к зиме влагу набирает. Бойцы чертыхались: ноги расползались в вязкой грязи, на сапоги налипали пудовые пласты глины. Чертыхались и в то же время понимали, что в такую непогодь только и прорываться через фронт.

Комбриг связался по рации со штабом армии.

Оттуда приказали двигаться к городу по Дубовой балке. А поскольку до рассвета времени оставалось немного, командование двинуло навстречу бригаде стрелковую дивизию.

Через час впереди, в кромешной темноте, загремели выстрелы. Растянувшись плотной цепью, чтобы не терять друг друга из виду, окруженцы без выстрелов двинулись навстречу тем, кто пробивался к ним на помощь.

К утру стрелковая дивизия, шедшая от города, и окруженцы под командованием полковника Ильинова соединились. На следующий день наспех пополненная людьми бригада уже заняла оборону у Садового.

 

ГОРЕ НАРОДНОЕ

Калач притих.

Притих? Нет, не то слово. Калач словно вымер. Раньше этот придонский хутор славился своим гостеприимством, теплым радушием. Жители его гордились тем, что их хутор назывался Калач. Они уверяли, что это название пошло от необычайно вкусных хлебов — калачей, которые когда-то выпекали здесь и слава о которых шла по всему Дону. Так это или нет, но бесспорно, что базары и ярмарки, проводившиеся в Калаче, собирали людей не только из окрестных сел и близлежащих районов, но даже из многих волжских и донских городов. Чего только не было на этих ярмарках! И отменные колхозные арбузы, и лучшие сорта степных хлебов, и виноград, выращенный на придонских склонах, и рыба, и гуси, и утки… Хозяева готовились к этим дням, как к большим праздникам. Из сундуков доставались лучшие наряды. Девчата разучивали новые частушки, танцоры не жалели свою обувь. А старые казаки, собравшись в кружок, поглядывали на молодежь, степенно обменивались замечаниями, со знанием дел оценивали песни и пляски… И вдруг кто-нибудь из стариков не выдерживал. Поправив чирики и пригладив волосы, выходил седобородый казак в круг и, лихо топнув, пускался в пляс, приговаривая:

Я старость не хочу, В ногах ее столочу, В ногах ее столочу, На улицу выкину.

Веселые, озорные песни сменялись грустными, задумчивыми. Пели про Дон, про его славу и доброту:

Ой да ты, кормилец, тихий, славный          Дон, Дон-Иванович, Ты, бывало, все бежал,          все быстер               бежал…

Да, Калач любил гостей. Но только званых. А с приходом фашистов хутор словно вымер. Все, кто мог, ушли. Кому не удалось уйти, старались не появляться на улицах. Наглухо закрылись ставни, спрятав яркие веселые окошки-глазницы, опустели улицы… Большое горе захлестнуло Калач.

Захватчики выбросили на улицу все имущество школы. В этом здании они устроили казарму. Они сожгли районную библиотеку. Фашисты закрыли кинотеатр, баню… Многочисленные приказы запрещали жителям выходить после определенного часа на улицу, собираться вместе…

Нельзя… нельзя…

По пустынным улицам редко прошмыгнет старуха, проковыляет старик. Гулко разносится в тишине топот тяжелых солдатских сапог. И из каждого окна, из каждого дома ненавидящие глаза провожают фашистов.

Но ребятишки не хотели сидеть взаперти. То один, то другой промчится по улице. Смотришь, где-нибудь раздобудет кусок хлеба, немного соли… А Павлик Золотарев, из хутора Глубокого, решил даже выйти в поле и собрать оставшиеся зерна. Не думал пятнадцатилетний мальчик, что совершает «преступление». Не успел Павлик собрать несколько колосков, как загремел выстрел, и паренек упал с простреленной головой.

Фашисты неистовствовали. Они убили 50-летнего колхозника Фарапонова, замучили до смерти 17-летнюю девушку Галю. Из окрестных сел и хуторов выгнали жителей. Гитлеровцы убивали, вешали, пытали…

В первые дни Ваня никуда не выходил из дому. Каждое утро мать умоляла:

— Не ходи, сынок. Неровен час, попадешься на глаза какому-нибудь извергу.

Она извелась за эти дни — старенькая мать. Она думала о старшем сыне, сражавшемся где-то на фронте, боялась за младшего, который был слишком задумчив и не похож на себя в эти дни. Ваня жалел мать и честно старался не выходить из дому. Да и идти было некуда. Давно не появлялся Пашка Кошелев, ничего не было слышно о Мишке Шестеренко и других. Впрочем, много ли услышишь, сидя дома?

А где сейчас Валя? Как там у них? Уехала она или осталась с больным отцом в городе? Ходят слухи, что немцы сильно бомбят город. Может быть…

Иван отгонял мрачные мысли и снова думал: «Нет, так дальше нельзя. Надо что-то делать».

И Ваня решил собрать своих товарищей.

Яркое солнце залило улицы. По-осеннему прохладная река лениво ласкала песчаную отмель. Густые раскидистые кусты низко склонились к Дону. Все было таким привычным и знакомым, таким родным, что и думать не хотелось о фашистах, о войне. Иван опомнился только тогда, когда из-за угла показались зеленые мундиры. Он хотел свернуть во двор, но услышал окрик:

— Сюда!

День сразу потускнел. А тут еще неизвестно откуда набежала низкая туча, закрыла солнце. Неожиданно, как это бывает в степных краях, подул резкий ветер. Заволновался Дон, зашумели прибрежные кусты, померкла зелень крутого правого берега…

— Иди сюда!

Парень неуверенно двинулся к солдатам.

Безбожно коверкая русские слова, один из солдат спросил, чей он, откуда.

— Здешний, — угрюмо ответил Иван.

Солдаты о чем-то заговорили. Иван украдкой посмотрел по сторонам. Бежать было некуда: впереди — центральная площадь, сбоку — ларьки рынка. Не успеешь добежать.

Один из солдат вцепился Ивану в плечо и поволок его за собой. Быстро пересек площадь, подошел к зданию школы и, ткнув пальцем в приклеенную к стене газету, приказал:

— Читай.

Иван уже видел эту газету — небольшой листок на русском языке, издаваемый фашистами на оккупированной территории. Этот листок взахлеб расхваливал «новую» жизнь. Жители Калача брезговали использовать этот листок для своих самых крайних нужд.

— Не буду читать, — со злостью ответил Иван. — Не хочу.

Солдат приставил палец к его лбу и щелкнул языком. Жест был понятным: расстреляем.

— Все равно не буду.

Фашист вдруг захохотал:

— О, рус, храбрый. Ну, марш!

Он отвесил Ивану здоровый подзатыльник и как ни в чем не бывало пошел дальше. Цыганков с ненавистью смотрел ему вслед.

Километрах в трех от Калача, недалеко от Дона, рос густой, высокий кустарник. Старики говорили, что когда-то здесь были непроходимые леса. Наверно, давно это было. Когда порубили эти леса, раздольно пошел в рост кустарник. Он разросся так широко и обильно, так беспорядочно, что почти невозможно было пройти через него. Только ребятишки отваживались на такое. Когда-то Иван и его друзья вдоль и поперек излазили эти кустарники. Здесь были у них свои потайные ходы, укромные места и даже землянка, которую они сами вырыли. Здесь играли они в прятки, а чаше всего — в «красных» и «белых».

Вот сюда и направился Иван после встречи с солдатами.

Он пробрался в самую середину зарослей, вышел на небольшую полянку, скрытую от посторонних глаз. И сразу же припомнились давние события, когда-то происходившие в этом кустарнике.

…Ватага ребят мчится сквозь кусты. Трещат сучья, рвутся рубашки. «Беляки» ловят «красного» разведчика. А «разведчику» надо обязательно уйти от погони: у него есть важные «сведения».

— Стой, стой! Все равно поймаем!

Он уверен, что уйдет от погони. Впереди есть лазейка, которой никто, кроме него, не знает. Надо только незаметно в нее шмыгнуть. Еще несколько метров, и его никто не сумеет поймать. И вдруг нога цепляется за ветку, Иван со всего размаха падает на землю, и резкая боль вышибает из глаз слезы. Он сидит в траве, не в силах повернуть ногу. А ребята уже окружили.

— Сдавайся, поймали!

— Теперь мы тебя допросим!..

— Вань, ты чего молчишь?

— Что-то с ногой случилось.

— Идти можешь?

— Не знаю, попробую.

Он пытается встать, но тут же падает от боли.

— А ну, ребята, — командует Шестеренко, — берите его, понесем на руках.

Почти месяц провалялся Иван в больнице.

А однажды наловили рыбы, разожгли на полянке костер, сварили уху и только приготовились поужинать, как Пашка Кошелев совсем случайно опрокинул котелок и вылил всю уху в песок. Они даже поругать его не успели: забрал Пашка удочки и молча ушел на Дон снова ловить рыбу. Виноват — исправляй положение, такой у них был закон…

…Вдали послышался треск сучьев, мелькнула чья-то рубашка. Кто бы это? Иван на всякий случай подобрал с земли большой увесистый камень. В это время кусты раздвинулись и на полянку, сгибаясь под тяжестью мешка, вышел Пашка Кошелев.

— Пашка! — обрадовался Иван.

Павел вздрогнул, быстро бросил в кусты мешок с чем-то тяжелым и только после этого подошел к другу.

— Ты откуда? Где пропадал?

— Это ты, Иван, а я думал, кто другой.

— Что у тебя в мешке?

— Винтовки.

— Винтовки?! — удивился Иван. — Где взял?

Павел ухмыльнулся:

— Где взял, там уж нету. Нашел, подобрал.

— Ну а вправду?

— Честное слово. Вот эти, — Павел вынул из мешка три винтовки, — подобрал возле убитых бойцов. А это, — он вытащил два автомата, пистолет и патроны, — с мертвых фрицев снял.

— Где ж ты их прятал?

— В разных местах. И на огороде у Ильиничны. Потом решил сюда перенести, пригодятся.

Иван с удовольствием, любовно гладил тусклые стволы оружия. Потом они с Пашкой перенесли его в землянку, тщательно укрыли, засыпали землей.

— Пашка, а где все ребята? — спросил Иван.

— Не знаю, никого не видел.

— Тихо, идет кто-то.

Осторожно раздвинулись кусты, на полянке появился Мишка Шестеренко, за ним Егор Покровский.

— Вот они, — обрадовался Шестеренко. — Легки на помине!

— Тише ты, — одернул его Иван. — Забыл, что ли, про фашистов.

— Забудешь про них. У нас вчера со двора корову увели.

— А мою мамку полицай ударил.

— Соседа нашего расстреляли. У него сын в Красной Армии.

— Что будем делать, ребята?

— Что сделаешь? Оружия-то нет у нас.

— Как нет? — возразил Кошелев. — Уж я об этом побеспокоился.

— Да, тебе хорошо, ты один, без родителей…

— Тише! Фашисты идут!

— Где?

Распластавшись на земле, обдирая в кровь руки и ноги, ребята подползли к опушке и выглянули из кустарника. Четыре фашиста с винтовками и топорами шли к лесочку. Гитлеровцы громко переговаривались, их голоса разносились далеко вокруг.

— Ваня, Ваня, — зашептал Кошелев, — может, попробуем?

— Неси, — едва слышно проговорил Цыганков.

Ничего не подозревавшие фашисты приближались к опушке. Кругом было так тихо, что когда из кустарников раздались автоматные очереди, гитлеровцы не сразу поняли, в чем дело. Один из них схватился руками за живот и повалился на землю, другой попытался сорвать с плеча винтовку, но тут же упал рядом с первым. Остальные повернули назад и бросились наутек. Но пули и их настигли.

Ломая кустарники, мчались ребята по лесу. Мокрые от пота, с трудом сдерживая дыхание, повалились они на землю.

— Ну, здорово!

— Видели, как за живот схватился?

— Бежать бросились!..

Когда улеглись первые впечатления, ребята притихли. Каждый задумался над тем, что произошло.

 

КЛЯТВА

Началось все с мальчишеского озорства, а получилось совсем нешуточное дело. Оружие от врагов спрятали, несколько фашистов убили. Чем не помощь нашей армии? Эх, если бы могли сейчас видеть ребят их друзья — красноармейцы, лейтенант Иван Васильевич, полковник… Наверно, похвалили бы.

Но как быть дальше?

Фашисты, конечно, будут искать своих солдат. Начнутся аресты, обыски, расстрелы. Немало людей пострадает. И если на этом кончить все дело, вряд ли будет польза, а только вред для жителей Калача.

— Ну, ребята, — серьезно проговорил Цыганков, — теперь нам назад хода нет.

— Как это хода нет? Здесь, что ли, нам жить?

— Да не об этом я. О другом говорю. Заварили мы большое дело. Фашисты многих похватают. И если больше ничего не сделаем, грош нам цена. Мы теперь вроде отряда.

— Маловато только нас, — заметил Кошелев.

— Да уж сколько есть.

— С нашими бы связаться…

— Найдем кого-нибудь — свяжемся. А нет, так будем сами действовать. Я думаю другое, — продолжал Иван. — Надо нам слово дать или клятву, чтобы крепко держаться друг за друга.

— А где ее возьмешь, эту клятву?

— У меня есть! — сказал Цыганков. — Я когда дома сидел, написал вот что.

Он вынул из кармана тетрадный лист и громко прочитал:

«Мы клянемся все время бить фашистов, по-всякому вредить им. Мы будем мстить за расстрелянных и замученных женщин, детей, стариков. Кровь за кровь! Никто из нас не испугается, не отступят и не изменит. За измену и трусость — смерть».

— Хорошая клятва, — одобрил Кошелев. — Как будем расписываться? Кровью?

— Можно и кровью, — согласился Цыганков. — А бумагу спрячем в нашей землянке.

Под этой торжественной клятвой подписались Иван Цыганков, Павел Кошелев, Михаил Шестеренко и Егор Покровский.

— Запомните, ребята: не трусить, не болтать, друг за друга держаться крепко и как можно меньше мозолить фашистам глаза в Калаче, — еще раз предупредил Иван.

— Так и будет, — ответил за всех Кошелев.

— Эх вы, горе-конспираторы! — неожиданно раздался чей-то насмешливый голос.

Из-за кустов вышел невысокий плотный паренек в мятой и грязной рубашке, серых брюках и стоптанных ботинках. Он был постарше Цыганкова на год-полтора. Незнакомец, по-видимому, спал в кустах, на его щеке отпечатался затейливый травяной узор, во взлохмаченных темных волосах запутались сухие листочки, а глаза чуть припухли.

Ребята оцепенели. Их тайну подслушал посторонний! Цыганков лихорадочно соображал, кто бы это мог быть. Лицо как будто знакомое, Иван вроде где-то его видел.

Первым пришел в себя Кошелев. Он сжал кулаки и шагнул к незнакомцу.

Его намерения были, ясны, и заспанный парень сразу разгадал их.

— Но-но, только попробуй! — Готовясь к защите, он поднес к груди крепкие круглые кулаки, широко расставил ноги.

— Кто такой? Откуда? — спросил Цыганков, останавливая Пашку. Все равно этот парень от них не уйдет.

— Зовут Володькой. Иду из Воронежа, разыскиваю отца-генерала. Да вы не боитесь, ребята, я вас не выдам.

— Да кто тебя боится? — опять сунулся вперед Кошелев. — Как дам разок — кубарем полетишь!

— Это еще неизвестно, кто полетит. — Незнакомец презрительно смерил взглядом щуплую Пашкину фигуру. Потом он сел и миролюбиво-деловитым тоном спросил:

— Поесть ничего не найдется?

Егор протянул хлебную горбушку. Парень с жадностью набросился на нее.

— Со вчерашнего дня ничего не ел. — Его глаза повеселели. — В хутор не зайдешь, там немцы, а я их подальше обхожу…

Он бросил в рот крошки, вздохнул («маловато!»), обвел ребят взглядом («нет ли чего еще?») и продолжал:

— А вы это хорошо придумали — клятву и все такое… Этим собакам (он погрозил куда-то в сторону) надо вредить как можно больше. Знаете, что они с Воронежем сделали? Никого не щадили — ни старых, ни малых. У моей тетки внучка была… пять лет, такая потешная. Маринкой звали… Бомба как во двор ахнет! Маринке ноги оторвало. Умерла…

Видно, очень жалел парень свою маленькую родственницу, смолк, судорожно глотнул и опустил голову. Ребята деликатно отвернулись. Пашка вынул из кармана небольшой вареный кукурузный початок, протянул Володе:

— На вот, еще поешь. Соли только нет…

Когда новичок, все еще не поднимая головы, обглодал початок, Цыганков сказал:

— А, может, с нами останешься? Фронт вон какой, где ты найдешь отца?

Володя упрямо помотал головой:

— Найду. Он где-то у Волги, это я точно знаю, он писал…

Сколько его ни уговаривали, не соглашался. Тогда решили, что до вечера Володя отдохнет в землянке, а на закате ребята снова соберутся здесь, захватят из дому побольше харчей — новому товарищу на дорогу. Ночью его проводит Цыганков.

В конце дня, ожидая наступления сумерек, Иван рассказывал Володе о делах своей команды. Он вспоминал первый рейд на правый берег, Ивана Васильевича, бои за Калач.

— А полковник вызвал меня и говорит: «Боеприпасов у нас маловато. Давай, Цыганков, веди свой отряд и собирай немецкие патроны. Без вашей помощи нам не обойтись».

Цыганков привирал немного, но ребята его не поправляли, им тоже казалось теперь, что все было именно так.

— А в другой раз Ильинов приказал… — начал вспоминать Цыганков другой эпизод.

— Кто, кто приказал? — перебил его насторожившийся Володя.

— Да Ильинов. Полковник, про которого рассказываю…

— Павел Петрович?

Вот его имя и отчество Цыганков не знал. Все обращались к комбригу «товарищ полковник».

— Павел Петрович, точно, — подтвердил вдруг Шестеренко. — Я слышал, как хозяин его так называл.

Володя изумленно всплеснул руками:

— Так это же мой батя! Я же Владимир Павлович! Нашелся отец!

— Постой, постой! — нахмурился Цыганков. — Ты же говорил, что он у тебя генерал.

— Подумаешь! Чуточку прибавить нельзя, что ли? Не генерал — так скоро будет. Он уже давно в полковниках ходит.

Когда ребята рассказали, что Володина сестра Валентина воюет на Волге, он сказал:

— Она бедовая, вся в отца! Вот ты говоришь, что наши пошли прорываться из окружения. Думаешь, не прорвутся? Плохо ты знаешь моего отца! Он, если захочет, обязательно добьется. Упрямый. И я в него пошел. Вот разыщу его и обязательно пойду в солдаты. Танкистом хочу стать.

Пока судили, примут ли Ильинова-младшего в танкисты, стемнело. Ребята распрощались с новым товарищем, и Цыганков проводил его до Ильевки.

— Большой привет полковнику и лейтенанту Ивану Васильевичу.

— Обязательно передам, — откликнулся Володя и исчез в темноте.

И снова нужно рассказать о том, чего калачевские ребята так никогда и не узнали.

Володя добрался до города. И здесь, на Дар-Горе, его совершенно случайно встретил отец. Сын рассказал полковнику о клятве Цыганкова и его друзей.

Мечта Володи сбылась. Сначала его взял к себе ординарцем отец. А через несколько месяцев, после непродолжительной учебы, Ильинов-младший отправился на фронт уже в составе танковой части. Он не дожил до победы — погиб в боях за освобождение Прибалтики.

 

МИНЫ СОБСТВЕННОГО ИЗОБРЕТЕНИЯ

Из Калача в Ильевку то и дело мчались машины. Они шли по одной, по две, а то и целыми колоннами. Тяжело груженные машины везли все необходимое для фронта, а в обратную сторону — раненых и награбленное добро.

Дорога проходила недалеко от лесочка, в котором встречались ребята. Обидно было сидеть и смотреть, как мимо ездят враги. Полоснуть бы по машинам из автоматов, да что толку! Повредишь одну-две, а себя сразу обнаружишь.

— Раздобыть бы пару мин, — как-то вздохнул Кошелев.

— А где ты их возьмешь?

— Можно у фашистов украсть.

— Попадешься. Надо что-то другое придумать.

— Давайте, мины поставим, — вдруг предложил Шестеренко.

— Да ты спишь, что ли! — разозлился Цыганков. — Ведь мы только что говорили о минах. Негде их взять.

— Так это вы про какие мины. Я про другие. У них только название мины, а делаются они просто. Набьем на дощечки большие гвозди, возьмем и разбросаем по дороге.

— А ведь это дело! — обрадовался Цыганков. — Только не разбросаем, а аккуратно уложим, песочком присыплем, чтобы подарочек был незаметный.

— Где же гвозди взять? — задумался Покровский.

— Гвозди я достану у дядьки, — заверил Шестеренко. — Он у меня все еще плотничает, кое-что по дому делает.

— А мины будем дома готовить?

— Нет, лучше здесь.

В тот же вечер разошлись по домам, чтобы собрать все необходимое. На следующее утро Иван принес молоток, Пашка раздобыл дощечки, Михаил и Егор запаслись гвоздями.

К вечеру было готово около двадцати «мин».

Глубокой ночью, когда движение по шоссе почти прекратилось, ребята выбрались на дорогу. Двое ушли далеко в стороны, чтобы в случае чего предупредить об опасности, двое принялись за дело. Закладывали «мины» так тщательно, будто они были настоящие. Аккуратно закапывали дощечки в землю, сверху присыпали песочком.

Только острые гвозди, добрые плотничьи гвозди, едва заметно выглядывали наружу. Уложили одну дощечку, потом другую…

Наступило утро. Очень хотелось спать. Да и голод давал о себе знать. Но никто и не думал уходить. Уж очень хотелось посмотреть, как действуют «мины». Ребята улеглись в кустах.

Из Калача показалась тяжело груженная машина. С гулом промчалась она по дороге, пронеслась мимо лесочка и въехала на «заминированный» участок. Потом раздался громкий звук, напоминающий выстрел: лопнула проколотая гвоздем шина. Грузовик промчался по инерции еще немного и остановился, припадая на спущенный скат.

Шофер и солдаты деловито принялись за ремонт. Им, кажется, и в голову не пришло, что прокол был не случайным.

Не успели отремонтировать эту машину, как показался легкий нарядный «оппель». Он тоже сразу наскочил на одну из дощечек. Из машины вышел офицер и, пока шофер возился со скатом, принялся носком сапога ковырять дорогу. Делал он это довольно лениво, наверное, для того, чтобы убить время. Но вдруг его что-то заинтересовало. Он наклонился и поднял аккуратно усаженную гвоздями дощечку.

Из своего лесочка ребята не могли рассмотреть лицо немца. Но, судя по тому, как он забегал, о чем-то оживленно говорил с шофером, не выпуская дощечку из рук, немец был встревожен не на шутку. Потом ребята услышали, как он несколько раз прокричал, потрясая дощечкой: «Партизанен! Партизанен!»

— Видал, как его забрало, — прошептал Кошелев. — Завертелся, гад! Подожди, еще не то будет!

— Тихо ты, — остановил его Иван.

Шофер сменил наконец скат, и офицер, не выпуская дощечки из рук, сел в машину.

— Ну, помчался к начальству. Будет теперь докладывать, звонить, что здесь партизаны.

— А тебе что, жалко? — заметил Шестеренко. — Пусть напугает всех своих.

Павел был прав. В тот же день дощечка с гвоздями лежала на столе у коменданта Калача, через несколько часов ею заинтересовалось гестапо, а еще через день по всем инстанциям пошел секретный приказ о том, что в районе Калача действуют партизаны и что требуется принять срочные меры.

Четверо ребят лежали в кустах возле дороги и смотрели на свою работу.

Машины неслись одна за другой: начинался новый день.

Одни благополучно проскакивали дорогу, другие застревали. Яростно ругаясь, фашисты меняли скаты. Кое-кто находил дощечки и со злостью отбрасывал их с дороги.

«Мины» действовали безотказно. Пора было идти домой.

Договорившись о следующей встрече, ребята выбрались окружными путями из лесочка и по одному разошлись.

Александра Дмитриевна молча встретила сына. Вид у него был усталый, но счастливый. Хотела мать с ним поговорить, чувствовала, что неспроста пропадает ночами. Но Иван едва дотащился до кровати и тут же заснул.

Мать поправила одеяло и, тяжело вздохнув, задумалась о судьбе сына, о его жизни.

 

ПУСТЬ ЯРЧЕ ГОРИТ

А сын уже определил свою судьбу. Во всяком случае до конца войны, до тех пор, пока фашисты не будут изгнаны из родных мест. Четверо ребят не давали гитлеровцам покоя.

Так Иван Цыганков стал командиром маленького отряда. С молчаливого согласия остальных ребят он распределял задания, возглавлял все операции.

Четверо друзей понимали, что лучше всего действовать вчетвером, да так, чтобы никто другой ни о чем не догадывался. И ребята никому не рассказывали о спрятанном оружии, о своих делах.

Неужели никого не осталось в Калаче из райкома партии, воинских частей — никакой подпольной группы? А если она есть, то как разыскать ее, как с ней связаться? Однажды встретил Иван на улице какого-то человека, пригляделся к нему, и показалось, что видел он его в штабе части, которая стояла в Калаче до прихода фашистов. Хотел было подойти к этому человеку, да сдержался. А тот быстро завернул за угол и исчез.

В другой раз Иван нашел у себя во дворе листовку. Она была написана от руки, и говорилось в ней, о том, как бьют наши фашистов на волжском берегу.

«Близок час избавления! — сообщалось в листовке. — Жители Калача, не давайте врагу покоя, прячьте от фашистов продукты, уклоняйтесь от работ. Красная Армия скоро придет к вам».

В конце была сделана едва заметная приписка:

«Размножьте листовку и развесьте по Калачу».

Ваня не знал, специально была прислана эта листовка или нет. Может быть, кто-то знал о делах маленькой группы а доверял ей серьезное задание. А это значит, что связь есть. Пусть незримая, слабая, но все-таки связь.

Листовку переписали. Иван раздал каждому по пять экземпляров и решил:

— Расклеивать будем ночью. В три часа. Самое лучшее время: даже патрули спят. В центре Калача — я и Павел, на одной окраине — Михаил, на другой — Егор.

В три часа ночи, действительно, даже патрули спали. Раньше хоть собаки тявкали, а сейчас — мертвая тишина, такая, что даже здесь, в центре, слышны всплески донской волны. Настороженно замерли дома, за стенами которых сейчас тревожным полусном дремлют измученные, напуганные, уставшие от бесконечных тревог и неизвестности люди. На улице темь, хоть глаз выколи. Тревожная ночь, страшная ночь. Зато в такую ночь легко пробираться неслышной тенью по улицам, намазывать клеем листовку и в одно мгновение бесшумно приклеивать ее к стене дома.

— Дай-ка мне одну, — прошептал Павел. — Я приклею на комендатуре.

— Там часовой.

— Ничего! — Павел выхватил у Ивана листовку и исчез в темноте.

Бесшабашный парень Кошелев. Ведь знает, что опасно, а все за свое. На днях приволок бинокль и пистолет: стащил у офицера, пока тот купался в Дону. В другой раз притащил несколько банок консервов: выменял у солдат на самодельные дудочки. И ведь не побоялся пойти к ним, предложить эти дудочки. Павлу словно доставляло удовольствие играть со смертью…

Вернулись через час, решили отоспаться и к вечеру собраться в лесу. Но уже через несколько часов во дворе Цыганковых появился Кошелев.

— Ты чего? — нахмурился Цыганков. — Ведь договорились, днем не встречаться.

— А я дворами, не увидят. Слушай, я сейчас проходил мимо одного двора, там фашисты устроили большой гараж.

— Ну и что?

— Как что? — удивился Павел. — У ворот всего один солдат. И ночью один. Я уже все высмотрел, знаю.

— Как же ты знаешь, если только что проходил?

— Это я тебе так сказал. А вообще-то уже три ночи слежу за этим гаражом.

— Ну а мы чего можем сделать? Тут ведь дощечками не обойдешься.

Павел придвинулся вплотную к другу и шепотом предложил:

— Подожжем, а?

— Ты думаешь — получится? Не лучше ли проколоть шины?

— Сказал! Там около сорока машин. Да и что толку в этих проколах?

Иван и сам понимал, что колоть шины — не дело. Но надо было все продумать. До сих пор ребята действовали на окраине Калача или за хутором. А тут предстояло устроить поджог чуть ли не в самом центре.

— Соберемся в лесу, подумаем.

Михаил и Егор сразу согласились, что машины надо поджечь. Но как это сделать? Спички тут не помогут, костер тоже не разложишь.

— Вот что, — предложил Иван. — В гараж проберемся мы с Павлом. Ты, Пашка, достань бутылки с бензином…

— Да есть у меня пять бутылок. Еще от наших остались. Я закопал их в саду у Ильиничны.

— Ну и запасливый ты, — удивился Иван. — Только зря ты все тянешь к Ильиничне. Подведешь старуху. А бутылки приготовь все пять.

— Есть! — обрадовался Павел.

— Тебе, Егор, придется этой ночью пройти по Калачу и перерезать линии связи. Провода натянуты низко, достанешь.

— Понятно.

— Ты, Михаил, сделаешь то же самое между Калачом и Ильевкой.

— Зачем нам все эти провода? — удивился Павел. — Какое они имеют отношение к гаражу?

— А вот зачем, — пояснил Иван. — Увидят фашисты пожар, начнут звонить в комендатуру, а связи нет. Совсем потеряют головы. А потом в одну и ту же ночь загорятся машины, будут перерезаны провода — плохо ли?

— Ловко, — обрадовался Павел. — Ну, все? Тогда пошли.

Глубокой ночью две тени бесшумно проскользнули под забором и проникли во двор с автомашинами. Часовой стоял снаружи, во дворе был только один солдат, и тот дремал, сидя на ступеньке машины. Иван двинулся в одну сторону, Павел — в другую. Через несколько минут раздался звон разбитых бутылок, вспыхнуло пламя. И тут же сразу вспыхнуло еще несколько жарких огней. Самое большое пламя взметнулось в конце двора: это Павел бросил последнюю бутылку в бочки с бензином. Объятый пламенем двор стал похож на огненное бушующее море. Жадными волнами набрасывался огонь на машины, прицепы, бочки с горючим, глотая все, что попадалось навстречу. Часовой схватился за оружие, но, ослепленный ярким пламенем, не мог различить две маленькие фигурки, скользнувшие под забор. Ему оставалось стрелять наугад. В ответ раздались другие выстрелы. Вскоре весь Калач был взбудоражен беспорядочной стрельбой.

А ребята уже сидели дома. Иван стоял у окна и смотрел на огромное ночное зарево. На фоне пламени ярко виднелись фигуры, пытающиеся затушить пожар.

— Не выйдет, — шепнул Иван, — в машинах бензин. Не выйдет.

Он и не заметил, как подошла мать. Услышал только ее испуганный шепот:

— Горит что-то, сынок? Никак пожар?

— Горит, мама, горит. Пусть ярче горит.

Где ты сейчас, Валя? Что бы ты сказала, узнав о делах ребят?

 

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Фашисты встревожились не на шутку. Каждый день приносил все новые неприятности. То исчезнет оружие, то загорятся машины, то обнаружится убитый солдат… И самое главное, никаких следов. Комендант Калача Винклер выходил из себя. Наутро после поджога машин он ворвался к себе в кабинет злой, как черт. Солдаты и офицеры, хорошо знавшие своего начальника, старались не попадаться ему на глаза. Но Винклер приказал немедленно построить комендантскую роту и русских полицейских. Он молча прошел несколько раз перед строем, остановился возле полицаев, презрительно отвернулся…

— Ну вот что, вы, — зло заговорил он, обращаясь к замершим полицаям. — Мне кажется, что вы зря хлеб жрете и оружие носите. Великая Германия и наш фюрер оказали вам честь, разрешив служить нам. А вы даже не пытаетесь оправдать такую честь. Диверсанты должны быть выловлены. Все! Идите!

Задание получила и комендантская рота. В тот же день Винклер разговаривал с сотрудниками гестапо. Улицы запестрели листовками. Фашисты извещали, что всякий, кто укроет у себя диверсанта или партизана, будет немедленно расстрелян. За обнаруженное оружие — расстрел. За прямую или косвенную связь с партизанами — расстрел. А тому, кто укажет местонахождение партизан, была обещана денежная награда. Фашисты и полицаи горячо взялись за дело. Особенно усердствовал Бараков. В тот раз, когда Цыганков встретил его по дороге в Калач, Иван не случайно почувствовал к нему недоверие. Как только гитлеровцы заняли Калач, Бараков появился в хуторе. Он сменил гимнастерку на гражданский костюм и открыто появился на улицах. Сначала хуторяне радовались встрече со знакомым:

— Коська, откуда?

— На побывку, по ранению, — отвечал Бараков.

— Тише ты, — пугались хуторяне. — Неровен час, услышат фашисты — несдобровать тебе. Ты что ж это разгуливаешь по улицам? Не боишься?

— А чего мне бояться? Я был насильно мобилизован.

— Как это насильно?

— А так. Мне война не очень нужна.

Вскоре всем стало ясно, что Бараков дезертировал из Красной Армии. И люди стали его сторониться. А Бараков все чаще появлялся в компании гитлеровских солдат.

Комендант Калача давно уже искал таких людей, как Бараков. Приказал привести его.

— Ну, как отвоевался? — спросил комендант.

— С меня хватит. Я им не дурак кровь проливать.

— Так. А чем думаешь заняться?

— Отдохну немного, а там видно будет.

— Отдохнуть решил? — рассмеялся комендант. — А кто будет порядок наводить? Придется поработать.

Бараков почесал затылок.

— Ну так как? — переспросил комендант.

— Да я бы ничего, но здесь меня все знают.

— Вот и хорошо, — обрадовался комендант. — А то у нас почти нет никого из местных. Пусть все видят, что жители Калача охотно идут служить фюреру. Позовите старосту! — приказал он.

Через час Бараков появился на улице с винтовкой и повязкой полицейского.

Новая служба пришлась ему по душе. Бараков сдружился еще с одним полицейским, приехавшим откуда-то с запада, по прозвищу Усан. Вдвоем они бродили по улицам хутора, нагоняя страх на жителей. Вскоре Бараков добился того, о чем давно мечтал: хуторяне стали его бояться. С наступлением вечера оба полицейских уходили пьянствовать. Служба текла мирно. И вдруг появились партизаны.

— Мы их быстро выловим, — хвастался Бараков. — Я тут все места знаю, укрыться негде. Поймаем, и награда наша. А потом махнем подальше от Калача, заживем с тобой.

Полицейские стали наведываться в хуторские дома. Заводили разговор о диверсантах. Но люди молчали. Большинство действительно ничего не знало, а тот, кто догадывался, и не думал ни о чем говорить.

Бараков обычно сообщал:

— Главного уже поймали. Теперь всю шайку выловим.

— Да? Ну хорошо, хорошо, — слышалось в ответ.

Иван всегда терпеть не мог Баракова, а с тех пор, как тот стал предателем, Цыганков ненавидел его и не скрывал своей неприязни. Но Бараков словно не замечал этого. Он искал встреч с Цыганковым, всегда радостно жал ему руку и обязательно подолгу с ним говорил. О чем? Иван и сам толком не мог бы сказать: никогда он не слушал Баракова и при встречах думал об одном: как бы скорее избавиться от него.

Сначала Цыганков не придавал этим встречам значения, потом насторожился: уж не пронюхал ли что-нибудь полицай?

Усиленный интерес Баракова к Цыганкову встревожил и ребят.

— Что ему надо? — как-то спросил Цыганкова Шестеренко. — Не нравится мне это.

— А может, раз-два и готово? — предложил Кошелев.

— Что готово? — не понял Егор.

— Что, что, — рассердился Павел. — Какой ты беспонятливый. Избавиться надо от этого Баракова.

— Пока не стоит, — решил Иван. — Трудно это сделать: он один не появляется, да и немцы могут догадаться. Подожди, еще придет время.

А Бараков все не оставлял Ивана в покое. Однажды встретил его возле базара, по обыкновению говорил о чем-то, потом вдруг предложил:

— Шел бы, Иван, к нам. Парень ты смелый. Нам такие нужны.

— К кому это к вам? — насторожился Иван.

— Ну что ты прикидываешься? Вроде не понимаешь. К нам, к полицейским.

— В предатели? — уточнил Цыганков.

— Ты полегче. Думаешь, если я с тобой по-дружески, так все можно? За эти слова, знаешь, по головке не гладят. Предатели! Ишь, какой. Мы порядок наводим. Была раньше милиция, а теперь полиция. Понял? Вот и вся разница.

— Правда? — притворно удивился Иван. — А я думал…

— Меньше думай — легче жить, — посоветовал Бараков. — Все равно без дела шастаешь. А тут тебе занятие и опять же паек хороший. Мать небось голодает. Пожалел бы.

Иван быстро сообразил, как быть дальше. Раз зовет к себе, значит, ничего не знает, даже доверяет. А может, это ловушка? Нет, Бараков — мужик глуповатый, он особенно хитрить не умеет. Значит, не знает.

— Подумаю, — пообещал Иван.

— Сказал тебе, меньше думай, — повторил Барашков. — И не советуйся ни с кем. Хочешь — иди, а нет — пеняй на себя.

— Ладно, видно будет.

— Ты особенно не тяни.

— Ладно, ладно.

В тот же день Иван рассказал ребятам о предложении Баракова.

— Говорил, кончать с ним надо, — горячился Кошелев. — Теперь не отцепится.

— Ну, дела! Не придумаешь, как быть, — произнес Шестеренко.

— Ладно, ребята. Что сейчас гадать. Видно будет. Что-нибудь новое узнали? — перевел разговор Цыганков.

— Узнали, — хмуро сообщил Кошелев. — Немцы держат в бане ребят и девчат. Калачевские и откуда-то издалека. Будут отправлять в Германию. Говорят, скоро.

— Надо освободить ребят, — подал мысль Покровский. — У бани всего один часовой, а с ним легко справиться. Замок с дверей собьем, а там пусть разбегаются.

— Переловят их, — с сомнением покачал головой Шестеренко.

— Ничего, не переловят. Хуторские и сельские знают все дороги, быстро выберутся из Калача. А с ними уйдут и дальние.

…Поздно вечером тяжелый удар по голове свалил часового. С замком справились быстро. Цыганков широко распахнул дверь и крикнул в темноту:

— Товарищи, часового нет! Разбегайтесь!

Пленники кинулись к выходу, выбежали на улицу. И вдруг раздались выстрелы.

Фашисты осветили темноту ракетами.

Операция не удалась. Случайно или нет, но поблизости оказалось несколько гитлеровцев. При свете ракет они открыли стрельбу. Отвечать было бесполезно. Теперь уже пленным ничем не поможешь. И четверо ребят, укрывшись неподалеку, с горечью смотрели, как гитлеровцы загоняют обратно вырвавшихся на волю людей.

Дальнейшее произошло так неожиданно, что никто не успел даже опомниться. Из толпы сопротивляющихся вырвались парень и девушка. Они быстро пересекли улицу. До домов осталось совсем немного. Но в это время снова вспыхнули ракеты и загремели выстрелы. Парень упал. Девушка была уже возле домов.

Иван хотел выбежать ей навстречу, но прогремела еще одна пулеметная очередь. Последняя. И сразу все стихло. Медленно погасли ракеты, улица утонула в непроглядной тьме, которая накрыла баню, толпу загоняемых назад людей, неподвижное тело девушки. Иван пополз вперед.

— Ты куда? — испугался Шестеренко. — Назад, слышишь.

— Подожди, я сейчас.

Он полз медленно, прижимаясь к земле. Каждую минуту могли подойти фашисты, и Иван держал автомат наготове. Зачем он полз, кому он мог помочь, — сам не знал. Но ему очень хотелось посмотреть на эту девушку. А солдаты, кажется, еще и не собирались идти сюда, они были заняты пленными.

Девушка лежала вниз лицом, подвернув под себя руки. Плечи и спина ее были залиты кровью. Ваня дотронулся до ее головы. И вдруг раздался тихий стон. Цыганков вздрогнул. И тут же мелькнула мысль: фашисты могут услышать. Он осторожно повернул голову девушки, прикрыл рукой ее рот. В это время подползли друзья. Вчетвером они вынесли девушку за угол. Здесь подставил широкие плечи Шестеренко. Молча двинулись ребята в свое укромное место — в лесочек.

Застелив пол землянки свежей травой и соорудив постель из одежды, ребята принесли воды и обмыли лицо девушки. Иван наклонился и вдруг ахнул:

— Валя! Ребята, да это же Валя!

Друзья знали о Вале. Иван часто вспоминал свою жизнь в Сталинграде, и о чем бы он ни рассказывал, обязательно говорил о Вале. Да и кто в шестнадцать сдержался бы, чтобы не поделиться с друзьями, не рассказать о большом чувстве, о первой девушке, которая вошла в жизнь. И вот лежит Валя, занесенная сюда ветром войны, окровавленная, беспомощная, а может быть, уже и неживая.

«Неживая!» — Иван бросился к девушке.

— Валя, Валя! Ты меня слышишь? Это я, Ваня.

Забыв о ее ранах, он тормошил Валю, желая убедиться, что она жива. Девушка тяжело открыла глаза. Посмотрела вокруг, застонала и снова впала в забытье.

— Валя!

— Тише ты, — Кошелев с силой дернул друга за плечо, — не трогай ее. Не видишь — еле жива. Давай-ка лучше перевяжем раны.

Из рубашек наделали бинтов, кое-как перевязали раны. Иван остался в землянке, получив строгий наказ Кошелева не подходить к раненой, остальные разошлись по домам. Кошелев взялся достать необходимые лекарства.

К утру девушка заснула. Она даже не слышала, как сменили ей повязки, на этот раз перевязав раны настоящими бинтами, которые раздобыл где-то Кошелев. Она спала глубоким, ровным сном. И только под вечер, когда в землянке стало темно, Валя открыла глаза. Цыганков сразу же бросился к ней.

— Валя, это я, Ваня. Узнаешь?

— Какой Ваня? — еле слышно спросила девушка.

— Ну как же ты не помнишь? Я еще пирожки с чечевицей у тебя покупал, а потом мы гуляли на Волге. Из ремесленного я. Помнишь?

— Ваня!

Девушка заплакала.

— Ну чего полез? Не видишь, человек еще слаб, — сердито закричал на Цыганкова Кошелев. — Совсем ее расстроил, а больным нельзя волноваться.

— Ваня, как же ты попал сюда? — сквозь слезы спросила девушка.

— Я-то дома, в Калаче, а вот ты как сюда попала? Ты лежи, мы потом поговорим, — торопливо добавил Цыганков, покосившись на Кошелева.

Увидев хмурое лицо Павла, Цыганков замолчал.

— Ей нужен покой, — прошептал Павел. — Уйди, потом наговоришься.

С тех пор как Кошелев раздобыл где-то бинты и йод, ребята твердо уверовали во врачебные способности Павла. Правда, сам он никогда за больными не ухаживал — не приходилось. Но где-то слышал, что больных нельзя волновать. Еще знал, что надо кормить их куриным бульоном. Курицу в Калаче найти не удалось, и тогда, решив, что молоко ничуть не хуже, Павел притащил огромный чугунок молока.

Через несколько дней Валя почувствовала себя лучше. Кошелев приспособил подушку, помог ей лечь повыше. В землянке было светло: заблудившийся солнечный луч проникал в убежище. Валя впервые за все время улыбнулась:

— Что же вы делаете здесь?

— Воюем, — ответил Иван.

— Ну уж и воюем, — недовольно пробурчал Кошелев. — Просто портим настроение фашистам.

— А помнишь, Ваня, записку, которую ты бросил в ящик? Мы тогда с папкой не могли понять, почему ты нас не дождался. А потом началось страшное.

Затаив дыхание, слушали ребята рассказ Вали о городе, о жестоких боях, обо всем том, что только смутно просачивалось через линию фронта, о нелегкой судьбе Вали, ее отца, многих жителей.

Вот что произошло с Валей.

Что было во второй половине августа 1942 года.

Как-то после обеда она собралась на бахчу. Захватив краюху хлеба и мешок, Валя на цыпочках подошла к двери Кузьма Петрович услышал скрип, половиц и открыл глаза.

— Ты куда это, дочка?

— Я сейчас, папка, ты спи. Пойду на бахчу.

— А может быть, не надо, доченька? Время-то, сама знаешь, какое.

— Ничего не будет. В городе тихо. Я быстро.

Кузьма Петрович не стал спорить. Последнее время он заметно сдал. Старые друзья уехали, звали они и Кузьму Петровича. Но он решил остаться в городе. Попробовал вместе со всеми строить оборонительные линии, но силы оказались уже не те. И Кузьма Петрович чаше всего проводил время дома.

Утро было раннее, но город уже не спал. По улицам мчались трамваи и машины; тихо, без песен, шла куда-то рота красноармейцев; озабоченные хозяйки спешили к магазинам, где уже выстроились немалые очереди… Во всем чувствовалась тревожная, но уверенная деловитость. По-прежнему дымили заводские трубы. Правда, дымки были редкие, жидкие: это работали отдельные оставшиеся в городе цехи. Но даже эти редкие дымки радовали глаз.

На окраине города Валя вышла из трамвая и направилась в степь. Справа и слева на многие километры раскинулись бахчи. Урожай был в этом году очень хороший, поля пестрели крупными арбузами и дынями.

Сторож сидел возле шалаша перед большой кучей арбузов. Он выбрал арбуз покрупнее, дотронулся до него ножом, и тот развалился, обнажив ярко-красную сердцевину. Валя отрезала большой ломоть, взяла кусочек черного хлеба и с наслаждением принялась за еду.

Часа через два, набрав полмешка арбузов, она решила ехать домой. Присела возле шалаша передохнуть. И в это время послышался рокот моторов, а по земле промчались тени самолетов. Тени быстро бежали из степей к Волге.

Валя с тревогой посмотрела в сторону города, куда направились самолеты. А с запада шла новая волна, за ней еще и еще.

— Дедушка, что это?

— Не знаю, дочка. Вроде фашисты летят.

Со стороны города донеслись глухие удары. Один, другой, третий… Вскоре они слились в сплошной гул. Черный дым поднялся к небу.

— Дедушка, я побегу домой.

— Беги, дочка, беги.

Добежав до окраины города, Валя почувствовала едкий запах гари. Она миновала один квартал, другой, выбежала на длинную улицу, что ведет к центру города, и остановилась. К небу поднимался густой черный дым, жарко гудело пламя. А над пожарищем рыскали самолеты с черными крестами. Они беспрерывно сыпали бомбы. За сплошным гулом ничего не было слышно. Бесшумно упала стена пятиэтажного дома, пламя взметнулось вверх в том месте, где только что стоял небольшой аккуратный домик с веселыми ставнями…

Сквозь пламя и жару, через удушливый дым и подстерегающую на каждом шагу смерть бежала Валя к своему дому. Навстречу попадались люди, они что-то кричали ей, кто-то схватил ее за руку. Она ничего не видела и не слышала, пока не выбежала на площадь. Дома не было. Вместо него стояли обломки стены. Везде развалин она увидела плачущую соседку.

— Папа! — закричала Валя. — Где папа?

Соседка обняла ее, продолжая громко плакать. Только тогда поняла Валя, что папы больше нет.

Под вечер пришли усталость и какое-то оцепенение. Словно во сне, обошла Валя развалины своего дома, заметила среди груды камней свою полуобгоревшую кровать и на ней куклу Аленку. Эту куклу папа берег еще с той поры, когда умерла мама. Валя хотела как-то подарить Аленку соседской девочке, да папа не разрешил, купил ей новую. Так и жили они втроем — папа, Валя и всегда нарядная Аленка.

Валя взяла испачканную в саже Аленку и пошла через сожженный город на Дар-Гору, к тетушке, маминой сестре.

Сколько прошло дней — Валя не помнила. В уцелевшем домике с небольшим садиком она осталась наедине со своим горем. Тетя пыталась говорить с племянницей, утешить ее, но потом поняла, что лучше оставить девушку в покое…

Пришла в себя Валя, когда однажды на улице затрещали выстрелы. Она выбежала со двора. Привалившись к забору, стоял раненый красноармеец в залитой кровью, выгоревшей гимнастерке.

— Воды, — попросил он.

Валя принесла кружку холодной воды. Он залпом ее выпил, вытер пот с лица, внимательно посмотрел на девушку.

— Остаешься? Не боишься?

К вечеру пришли фашисты. Тетушка с двумя своими детьми и с Валей переселились в сарай. В доме расположились гитлеровские солдаты.

В городе день и ночь не умолкали выстрелы. Фашисты со страхом посматривали в сторону Волги, ожидая, видимо, приказа идти к центру города.

Неизвестность мучила, и Валя решила выйти на улицу. Здесь было пустынно. Она свернула за угол и неожиданно наткнулась на двух ребят. Они сидели на бревне, внимательно прислушиваясь к доносившимся из центра города выстрелам. Заметив Валю, ребята приняли безразличный вид и о чем-то заговорили. Девушка решила подойти к ним.

— Ты откуда? — спросил один из мальчишек, с бледным лицом и ярким нездоровым румянцем.

— Что-то мы тебя здесь раньше не видели, — заметил второй и, прихрамывая, подошел к Вале.

Девушка рассказала свою историю. Ребята оказались ее ровесниками, жителями Дар-Горы. Обоих не взяли в армию. У Кости Беликова туберкулез, а Витя Вербенко с детства хромал. Уйти тоже не удалось. И остались ребята здесь.

— Так и сидите на бревнах? — спросила Валя.

— Сидим.

— А нашим нельзя ничем помочь?

Ребята переглянулись.

— Помочь-то, наверно, можно, да вот не знаем как, — заметил Костя.

— Мы тут придумали одно дело, — вскользь добавил Виктор.

— Ты вот что, — решительно проговорил Костя. — Будешь с нами.

— А что делать?

— Вот, — Костя выхватил из кармана наган. Другой наган оказался в руках у Виктора.

— Да много ли сделаешь наганом? — удивилась Валя.

— Много. Мы уже с десяток гадов убили. Заманим в развалины — раз! — и готово. Будешь нам помогать?

Вечером следующего дня Валя опять вышла на улицу. Выглядела она довольно нарядно. Не спеша прогуливалась девушка возле дома.

Вдали показался фашистский офицер. Увидев девушку, он подтянулся и направился к ней. Валя свернула за угол, миновала еще пару уцелевших домиков и посмотрела вокруг. Улицы были пустынны. Она зашла в развалины. Офицер пошел за ней. Не успел он шагнуть в пролом, как раздался выстрел, и все было кончено. Костя спрятал наган. Друзья пересекли развалины и вышли на другую улицу. Здесь ребята снова спрятались, а Валя стала прогуливаться возле домов.

Охота шла удачно. У ребят на счету было уже несколько убитых гитлеровцев. Никто не думал искать убитых, никто не обращал внимания на выстрелы. Стреляли в те дни беспрерывно, а убитых фашисты не считали.

Удача зачастую притупляет осторожность. Так случилось и с Костей. Он перестал прятать наган в развалинах, всюду носил его с собой.

В один из вечеров, когда приближался комендантский час и обычно пустынные улицы становились совсем мертвыми, Костя решил пойти к Виктору. Не успел он свернуть за угол, как услышал за спиной:

— Хальт!

«Попался», — обожгла мысль. Но виду не подал, спокойно ждал приближения патруля.

— Документы, — потребовал офицер. — Почему так поздно на улице?

Костя с готовностью вытащил справки о болезни. Офицер повертел их в руках, отдал назад.

— Почему поздно на улице? — повторил он.

— Иду к тете, вот тут рядом. Она обещала дать лекарство, — объяснил Костя. — Не верите? Пойдемте со мной, увидите. Вот тут, рядом.

— Тихо. Не так много! — прервал офицер. — Дома надо сидеть.

— Хорошо, пойду домой, — согласился Костя.

Он неуверенно посмотрел на фашистов, повернул назад и медленно, чувствуя на своей спине внимательные взгляды, стараясь быть спокойным и не ускорять шаг, пошел по улице. Кажется, обошлось! Еще немного до угла, а там — дом.

— Хальт! — снова услышал Костя. Этот окрик прозвучал резче, злее, чем первый. Костя остановился, боясь повернуться. Он услышал приближающиеся шаги. Крепкие руки повернули его лицом к патрулю, солдат начал ощупывать карманы. И сразу же нашел наган.

— Партизан? — спросил офицер, увидев наган.

— Какой партизан? Больной я. А это нашел на улице…

Он не договорил. Сильный удар свалил его с ног. Улица, дома, солдаты — все поплыло, как в тумане, в долгом сплошном тумане, который не прекращался многие дни. Его били, пытали, обливали водой, опять били. Сколько это продолжалось — час, день, два?

Виктор прибежал к Вале. На лице — ни кровинки.

— Там он. Я видел, — с трудом проговорил Виктор. — Повесили Костю. И надпись на груди — «Партизан». Как же теперь, а? — Он говорил, а слезы катились по щекам.

Валя молчала. Что она могла сказать ему? Утешить? Успокаивать? Что сказать ему?

— Пойду, — поднялся Виктор. — Попробую пробиться к своим. Не могу больше так.

И снова осталась Валя одна.

Как-то раз пришли гитлеровцы, забрали Валю, втолкнули в толпу таких же, как она, ребят и девушек и погнали куда-то пешком. Под палящим зноем, без воды брели пленники по степи. Солдаты поднимали отстающих, били усталых людей. Кое-как добрели до Калача.

И тут произошла эта неожиданная встреча Вали и Цыганкова.

— Видно, судьба, — тихо закончила свой рассказ Валя. — Думала, так и останусь одна. А друзей оказалось много — знакомых, незнакомых, всюду наши, советские люди.

Она опустилась на постель, закрыла глаза. Кошелев сделал знак ребятам, и те на цыпочках направились к выходу.

— Куда вы? — позвала Валя. — Не уходите. Я теперь с вами останусь, да, Ваня?

— Конечно, Валя, — горячо заверил ее Цыганков. — Мы тебя теперь никуда не отпустим. Только сначала надо выздороветь.

— Вот что, — вмешался Кошелев. — Я думаю ее к Ильиничне направить. Там никто не хватится. И уход будет.

— Верно, — обрадовался Иван. — Ты договорись.

— А я уже говорил.

— Ну, значит, сегодня ночью и переправим.

Он не договорил и с тревогой схватил Кошелева за руку. Послышался треск сучьев. Ребята выбежали из землянки. Низко пригибаясь, по лесочку бежал человек Вот он остановился на минуту, тяжело дыша.

— Ваня, — прошептал Кошелев, — это же дядя Андрей.

— Какой Андрей? — удивился Шестеренко.

— Машинист из Котельниково. Мы его еще встречали в тылу у фашистов, помнишь? Он хотел к нашим через линию фронта перебраться.

— Зови его сюда.

Кошелев тихонько свистнул. Человек вздрогнул, растерянно посмотрел вокруг.

— Дядя Андрей, — тихо позвал Кошелев.

Услышав свое имя, машинист направился к ребятам. Он нисколько не удивился, увидев вооруженных Цыганкова и Кошелева.

— Вы, ребята? — радостно проговорил он.

— Значит, не перебрались через фронт?

— Как видишь.

— А сюда как попали?

— Тише, — шепотом предупредил Покровский.

На дороге показался вооруженный человек. Он подошел к кустарникам, постоял немного и повернул назад.

— Бараков, — узнал его Покровский.

— Вот этот ветер и занес меня сюда, — сообщил машинист. — Он, видимо, здешний. Увидел меня, потребовал документы. Я полез в карман, потом съездил ему по зубам и подался дворами сюда.

— Ну вот еще один жилец будет у Ильиничны, — решил Кошелев. — Дождемся удобного случая и отправим вас дальше.

— А где остальные? Где капитан? — спросил Цыганков.

Машинист только рукой махнул. Ребята все поняли и без слов.

 

ИЛЬИНИЧНА

К Пашке Ильинична привязалась крепко. Видно, сумела добрая старушка рассмотреть в парне хорошую, отзывчивую душу. Всю свою нерастраченную материнскую ласку, невысказанную любовь отдала старая Кошелеву. Павел хорошо чувствовал это. Жили они дружно. На удивление всем Пашка стал появляться в магазинах и делать закупки. А когда начал работать, обязательно приносил с получки Ильиничне подарок. А старая заботилась, чтобы вовремя накормить, обстирать парня, заштопать, выгладить его одежду.

Очень забеспокоилась Ильинична, когда с приходом фашистов Павел стал слишком часто исчезать из дому.

— Смотри, сынок, осторожнее, — напутствовала она Павла.

Тот в ответ только кивал головой: дескать, хорошо, буду осторожным. Не умел он показывать свою благодарность.

К Ильиничне и решили определить Валю и дядю Андрея. Знал Павел, что, если фашисты узнают, — не миновать Ильиничне смерти. Но даже к родной матери, если бы она у него в то время была, определил бы Павел своих друзей. И верил, что Ильинична поймет его.

Глубокой ночью осторожный стук разбудил старушку.

— Кто там?

— Я, бабушка, Павел.

— Сейчас, сынок. Только огонь вздую.

— Не надо, — сказал Павел. — Заметят.

Старушка открыла дверь. Ребята, Валя и дядя Андрей бесшумно проскользнули в дом. Павел крепко запер дверь изнутри.

— Бабушка, это наши. Надо, чтобы они у нас пожили и чтобы никто их не видел.

— Хорошо, сынок.

— Девушка ранена. Ее фашисты хотели угнать в Германию, мы освободили. Ты уж поухаживай за ней.

Старушка наклонилась к Вале.

— У нее отца убили, — тихо сообщил Павел. — В общем, вы тут еще наговоритесь, а мы пойдем.

— Покушал бы.

— Некогда, мать. Ну, будь здорова. Береги их.

Он обнял старушку и неловко поцеловал.

Дверь тихо отворилась, и ребята по одному вышли во двор.

Ильинична припала к окну. Она видела, как прошмыгнули по двору четыре тени и скрылись в темноте. Она тяжело вздохнула и несколько раз перекрестила окно, посылая ребятам свое благословение. Вот также много лет назад уходил ночью муж. Ильинична повернулась к своим неожиданным квартирантам и спросила:

— Есть очень хотите? Сейчас вас накормлю.

 

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Комендант Калача вызвал к себе полицейских. Он сидел за столом и исподлобья глядел на собравшихся. Возле коменданта стоял переводчик. У дверей пристроились два солдата с автоматами.

В комнате повисла зловещая тишина.

Комендант перевел тяжелый, недобрый взгляд с одного полицейского на другого.

— Ну? — спросил он. — Долго это будет продолжаться?

Полицаи съежились.

— Даю вам неделю сроку. Если партизаны не будут изловлены, ответите своими головами. Идите.

Бараков вышел вместе с Усаном. Оба молчали, но каждый думал над словами коменданта. Винклер шутить не будет. А где их найдешь, партизан? Бараков хорошо знал окрестные места: укрыться большому отряду негде. Значит, действует небольшая группа, и, вероятнее всего, скрывается она в самом Калаче. Но кто? В хуторе остались старики, дети да подростки. А может быть…

— Скорее всего это пацаны, — подумал он вслух. — Что-то уж очень притихли они, да и давно я их не видел.

— Какие пацаны? — недоуменно переспросил Усан.

— Больше некому.

— Где это ты видел таких ребят, чтобы решились в центре Калача поджечь машины, напасть на часового? Заткнись уж лучше.

— Сам заткнись! — разозлился Бараков. — Ты чужой, не знаешь наших огольцов. А я-то их знаю. Не такое могут еще сотворить. Один Цыганков чего стоит. А Кошелев? Говорю тебе, что-то они слишком притихли — непохоже на них. То ничем не удержишь, обязательно соберутся, нашкодят, а то вдруг как в воду канули. Неспроста это. И Цыганков, похоже, сторонится меня. А самое главное, третьего дня заметил я, как они по одному пробирались на окраину Калача. Нет, ты не спорь! Эта компания не случайно подобралась, тут что-то не так. Надо разузнать.

— Ну, узнавай, — согласился Усан. — А я в другом месте пошукаю.

В тот же день Цыганков и Бараков совершенно случайно столкнулись возле базара. Иван шел домой. Увидев Баракова, он замедлил шаг, Бараков подошел к нему.

— Как живешь, Иван? Давно тебя не видел.

— Да я все дома сижу. Редко на улице появляюсь.

— Чего так?

— Незачем. Да и боюсь. Отведешь еще меня в комендатуру. А там доказывай, что не виноват.

— Я старых друзей не трогаю. А где Пашка?

— Тебе лучше знать, ты за хутором смотришь.

— Ну, ну, — со злостью проговорил Бараков.

Переждав день, Иван осторожно пробрался в лесок. Ребята были здесь. Они молча лежали на траве. В синем безоблачном небе низко повисло осеннее солнце. По всему чувствовалось, что отходят последние теплые деньки. Белые нити паутинок окутали деревья. Зеленые листья все еще выглядели свежими и нарядными, но кое-где уже началось едва заметное увядание.

— Баракова встретил, — сообщил Иван. — Очень интересуется нами.

— Надо быть осторожнее, — заметил Егор. — Как там Валя с дядей Андреем?

— Валя поправляется, а дядя Андрей мечется по комнате, ищет себе дела.

Павел повернулся на другой бок, устраиваясь удобнее, посмотрел на дорогу и вдруг тихонько произнес:

— Глядите-ка!

По краям дороги шли гитлеровцы, а между ними, оборванные, измученные, плелись военнопленные. Их было человек пятьдесят. Шли они босиком, еле передвигая ноги, с непокрытыми головами. На многих были почерневшие повязки.

Один из пленных повернулся, и Цыганков увидел знакомое лицо: крупный мясистый нос, усы концами вниз, глубоко спрятанные под бровями глаза. Да это тот солдат, который когда-то стоял на посту у дома, где жил комбриг. Это он многих останавливал у калитки неизменной фразой: «Товарищ полковник занят».

И вот теперь он вместе с другими брел по пыльной дороге; за воротом разорванной гимнастерки виднелся серый бинт в черных пятнах засохшей крови.

«Неужели и остальных из бригады Ильинова постигла та же участь? Неужто так и не прорвались к своим?» — с тревогой подумал Иван.

Колонна прошла мимо притаившихся ребят, пересекла небольшую поляну и остановилась на опушке. Фашисты уселись полукругом, а пленные принялись ломать кустарник. Немцы, видимо, побоялись дать им топоры, и измученные люди действовали руками. Особенно тяжело приходилось раненым. Сухих кустов на опушке было мало, а свежие ветви поддавались плохо.

Не прошло и часа, как один раненый (левая рука у него висела, как плеть) зашатался и рухнул на траву. Ленивым шагом к нему подошел гитлеровец. Он пихнул упавшего кованым сапогом. Раненый не пошевелился. Часовой перевернул его на спину, нагнулся, схватил за ногу и потащил в сторону. Потом гитлеровец обернулся, крикнул что-то и выстрелом в упор прикончил пленного. Ребята зажмурились от страха, только Пашка Кошелев смотрел на эту сцену широко открытыми глазами, а на его скулах застыли желваки.

В Калаче было несколько лагерей военнопленных. Но никто из местных жителей почти ничего об этих лагерях не знал. Знали только, что содержат пленных в очень тяжелых условиях. Фашисты никого к лагерям близко не подпускали, поговорить с пленными не удавалось! И вот теперь они рядом. Как же им нужна помощь!

Под вечер их увели. Там, где они работали, остались охапки хвороста. Ребята догадались, что завтра пленные будут работать на этом месте.

Но как им помочь, как установить с ними связь? Оставить записку? А вдруг ее заметит кто-нибудь из гитлеровцев?

Пока перебирали различные варианты, Кошелев молчал. Он уже успел сходить к тому месту, где лежал убитый. Вернувшись, произнес сквозь стиснутые зубы: «Прямо в лоб…» И больше не сказал ни слова — сидел, безучастный ко всему, словно не слыша того, что говорят товарищи.

— Пашка, что же ты молчишь? Надо выручать людей, — вывел его из оцепенения Цыганков.

Кошелев вздрогнул, очнулся.

— Все очень просто, — заговорил он, и ребята поняли, что у Павла уже есть план действий. — Вон под тем кустом — ямка. Придем завтра пораньше, я лягу в нее, а вы меня листьями забросаете. Кто-нибудь из пленных обязательно подойдет к этому кусту, вот я и поговорю… Часовые не услышат, они сидят метрах в тридцати от этого места.

— А если тебя обнаружат фашисты? — спросил Шестеренко.

— Выкручусь как-нибудь, — беззаботно махнул рукой Пашка.

На рассвете следующего дня ребята уже были в лесу. Из дому принесли с собой вареную картошку, несколько кусков сала, хлеба — все, что удалось стащить и выпросить, не выдавая, кому предназначались эти продукты. Принесенное разделили на несколько частей и спрятали в кустах, где должны были работать пленные.

Потом провели репетицию: Пашка лег в ямку, его засыпали сухими ветками и прошлогодней листвой. Отошли на несколько метров, поглядели — маскировка отличная! Над ямой низко склонились ветви.

— А ну-ка попробуй! — скомандовал Цыганков. Ребята замерли, прислушиваясь. Что-то слегка зашуршало (это Пашка чуть раздвинул прикрытие), и послышался тихий шепот:

— Дяденька, а, дяденька! Не удивляйтесь, слушайте. Мы партизаны, хотим вас освободить…

— Хватит, — решил Цыганков. — Вылазь. Все в порядке.

Кошелев вылез из-под куста весь облепленный листвой. Поднялся и чихнул.

— Этого еще не хватало! — вдруг накинулся на него Шестеренко. — Расчихался! Так ты все дело сорвешь.:

— Так я же вылез. А в яме я бы удержался, — оправдывался Пашка.

— Вижу, как удержался бы! — по-прежнему кипятился Михаил. — Придется мне в яму лезть.

— Что-о? — Пашка шагнул к Шестеренко со сжатыми кулаками.

Назревавшую ссору прервал Цыганков. Он решил: кто придумал план, тот и выполнять его будет. Ребята согласились: решено справедливо. И Шестеренко был вынужден подчиниться.

Ребята знали о немецкой аккуратности. Вчера фашисты привели пленных, когда солнце только поднялось над деревьями.

— Пора, — сказал Цыганков, глядя на восток, и Кошелев нырнул под куст. Его укрыли листвой. Ребята попрятались на вчерашнем месте.

Вскоре на дороге показались пленные. Их было меньше, чем вчера, а среди часовых ребята заметили Усана. Его фашисты захватили с собой в качестве переводчика.

Как и предполагали подростки, военнопленные снова принялись ломать кустарник. Цыганков и его друзья не сводили глаз с того куста, под которым спрятался Кошелев.

#img_8.jpeg

Рядом с этим кустом работал высокий, худощавый мужчина, без гимнастерки, в одной майке-безрукавке. Повязок на нем не было.

Вот пленный подошел к кусту, выбрал ветку посуше, качнул ее. И вдруг вздрогнул и быстро оглянулся. Ветка так и замерла, прижатая его ногой к земле.

Пленный вздрогнул от Пашкиного голоса. А Кошелев сыпал заученные фразы:

— …Мы партизаны, хотим вас освободить. Мы принесли вам еду, она тут, под кустами, передайте остальным. Завтра в ямку, где я лежу, спрячьте план лагеря и укажите, где стоят посты. Мы вам сообщим, когда назначим побег.

— Спасибо, товарищ, — шепнул взволнованный пленный. Он и не подозревал, что партизан под кустом годился ему в сыновья.

Ребята видели издалека, как пленные что-то шепотом передавали друг другу. Это заметил и Усан.

— Эй, вы! Не переговариваться!

Он что-то сказал немцам. Те рассмеялись. Они не волновались. Пусть переговариваются эти русские. Удрать при такой охране не удастся. Да и далеко ли убежит измученный человек?

Усан, однако, продолжал внимательно наблюдать за пленными и чуть не застал одного врасплох. Красноармеец незаметно сунул в рот целую картошку, и вдруг из-за куста появился полицай. Пленный судорожно глотнул и закашлялся. Усан ткнул его прикладом в спину и отошел. Если бы он догадался раздвинуть густую траву, то увидел бы горбушку ржаного хлеба и добрый кусок сала.

Вечером пленных увели. Пашка вылез из укрытия. Руки и ноги, все тело у него онемели, в пустом животе урчало. Кошелев сделал несколько приседаний, разгоняя застоявшуюся кровь. Проверили: в кустах, где были спрятаны продукты, ничего не осталось, красноармейцы съели все, что принесли ребята.

— Ну и хорошо, — сказал Цыганков. — Бойцам перед побегом надо подкрепиться. А ты сейчас доберешься до Ильиничны и еще наверстаешь.

На следующий день ребята пришли в лес к вечеру, когда пленных с работы уже увели. Под кустом, где вчера лежал Кошелев, нашли записку с планом лагеря. Выяснилось, что заключенных держат в бараках недалеко от станции. Лагерь хорошо охраняется, особенно со стороны вокзала. Со стороны же реки часовых меньше, хотя колючая проволока здесь в два ряда. Пленные решили организовать побег именно в этом месте.

«В этом случае, — писали они, — мы, по выходе из лагеря, могли бы разбиться на три группы. Одна двинулась бы через Дон, другая (может быть, вместе с вашим партизанским отрядом) — на юг. В третьей группе будут товарищи с тяжелыми ранениями; им двигаться трудно, хорошо бы на время укрыть их где-нибудь поблизости. Это наш план. Вам, конечно, виднее. Мы не знаем ни вашей численности, ни ваших возможностей и согласны на любое. Лучше смерть, чем неволя. Жмем ваши руки, товарищи».

Дальше шла приписка:

«Передайте своему комиссару, что среди нас есть несколько коммунистов».

Ребята переглянулись.

— А кто же у нас комиссар? — спросил Егор.

Цыганков пожал плечами:

— Об этом еще и не подумали.

Покровский начал рассуждать:

— Кошелева, наверно, придется назначить.

Шестеренко тоже был не прочь получить новую должность, возразил:

— Нет, Пашка не пойдет. Комиссар, знаешь, каким должен быть? «Чапаева» видел? Вот то-то. Комиссар — самый грамотный человек, самый спокойный. Чтобы всегда разъяснить — что к чему. А Пашка? Да он и книги-то читать не любит. И вообще…

Честолюбием Кошелев не страдал. Но такая характеристика его явно обидела:

— Тоже мне, грамотей нашелся! Да я чихать хотел на тебя!

— Да бросьте вы, нашли время ссориться, — остановил друзей Цыганков. — О другом надо думать: как пленных будем выручать.

По дороге домой Покровский не мог оставить важную тему:

— А может, дядю Андрея комиссаром, а? — И тут же отказался от этой мысли, покосившись на Цыганкова: — Нет, он взрослый. Разве он пойдет комиссаром к такому командиру?

Дядя Андрей, узнав о задуманной операции, загорелся:

— Это дело! А то ведь тошно сложа руки сидеть.

Он ознакомился с запиской пленных, подробным планом лагеря.

— Ну-ка, Павел, — скомандовал он, — давай на разведку. Подберись к лагерю с берега, разгляди все удобные подходы и как следует все запомни. Учти — придется действовать ночью.

На следующий день пленные получили записку:

«Приняли ваш план. Будьте готовы в четверг, в час ночи».

Вечером в лесной землянке собрался весь отряд. Каждый вооружился автоматами и гранатами.

— И я с вами, — сказала Валя.

— Незачем, — посоветовал Цыганков. — Поправляйся лучше.

— Я уже здорова, Ваня.

Иван долго отговаривал Валю. Но девушка стояла на своем. Пришлось согласиться.

Решено было в случае удачи отправить Валю и дядю Андрея вместе с военнопленными в дальние хутора.

Ночью все шестеро окраинами Калача добрались до лагеря. Кошелев и Шестеренко залегли недалеко от центральных ворот. Через час они должны были открыть стрельбу и отвлечь внимание фашистов. Цыганков, Покровский и дядя Андрей зашли со стороны Дона. Им предстояло за это время разрезать проволоку. Валю оставили у реки.

Проволока поддавалась туго. Сколько прошло времени, никто не знал. Оставался последний ряд. У ворог раздались выстрелы, и послышались взрывы гранат. Иван рванул проволоку и с радостью увидел, как бегут в образовавшуюся брешь люди. Он отбежал к реке. Не все умели плавать, и часть людей решила уйти в степь. Большинство во главе с Покровским, дядей Андреем и Валей переплыло реку.

Вскоре их догнал Иван. Группа пошла вдоль берега Дона по направлению к дальним хуторам.

Валя быстро устала: сказывалось болезненное состояние. Впрочем, в отдыхе нуждалась не только Валя. Из всей группы только трое — Цыганков, Покровский и дядя Андрей — чувствовали себя бодро. Остальные еле шли. Измученные в лагерях люди с трудом держались на ногах. Огромным усилием заставляли они себя идти вперед. Цыганков поддерживал Валю, Покровский и машинист помогали наиболее слабым. Самое главное — надо было уйти под покровом ночи как можно дальше от Калача.

— Жаль, петь нельзя, — проговорил один из военнопленных, тот самый бывший часовой комбрига. — С песней легче идти.

— А ты пой про себя, Василий, — заметил другой.

— Это не то. Знаешь, как рота идет с песней? И усталость не чувствуется. Эх, где она теперь, моя рота? Только бы вырваться отсюда. Попомнят меня гады-фашисты.

— А вы как в плен попали? — поинтересовался дядя Андрей.

— Да как многие, без сознания. Живой я бы им не дался. Да, — спохватился вдруг Василий, — так это вы нас освободили?

— Не только мы. Еще двое в Калаче остались.

— Ну, молодцы!

Он замолчал, остановился, прислушался. Потом спокойно проговорил:

— Видно, не уйти нам.

— Почему?

— А послушайте.

Ветер донес едва различимый гул мотора. Этот гул нарастал, приближался, с каждой минутой становился отчетливее.

Вскоре замелькали огни машин, раздались первые выстрелы.

— Ложись! — скомандовал Василий. — Кто с оружием, ложись. А остальные уходите. Мы задержим гадов.

Тонко запели пули, оставляя за собой яркие светящиеся линии. В одиночные выстрелы, в короткие автоматные очереди ворвался треск пулеметов. Светящиеся линии тянулись с трех сторон. Похоже было, что фашисты окружают группу.

— Уходите! — повторил Василий. — Тебя как зовут? Иван? Уходи! Бери девушку и уходи! Вам еще надо жить. Понял? Давай оружие.

Иван хотел что-то сказать, но Василий с силой выхватил у него автомат. Пулеметные очереди в это время затрещали беспрерывно. Цыганков бросился к Вале. Ему хотелось скорее увести ее, спрятать от пуль где-нибудь в степной балке. Он подбежал к девушке и едва успел ее подхватить на руки: Валя упала.

— Надо уходить, Валя! Быстрее! — тормошил ее Цыганков. Она не отвечала.

— Валя! Ты меня слышишь? Валя!

Девушка тяжело, без движения лежала у него на руках. А по лицу ее из виска текла кровь.

— Валя! Что же ты? — растерянно кричал Цыганков.

Забыв об опасности, о приближающихся врагах, забыв обо всем, он встал во весь рост, он держал девушку на руках, словно все еще надеясь, что вот сейчас, через минуту-другую она очнется и ответит ему.

— Ложись! — сбил его с ног Василий. — Смерти захотел? Не время плакать, парень, — тихо проговорил он. — Вы с товарищем уходите, а мы отплатим фашистам.

— Никуда мы не уйдем.

— Идите, идите. Вы местные, еще пригодитесь. Многим еще понадобится ваша помощь. Незачем зазря погибать.

Он обнял Цыганкова, потом схватил автомат и выпустил первую очередь. Кто-то из пленных взял автомат у Егора.

— А как же Валя? — растерянно спросил Иван. — Похоронить бы надо.

— Уходи! Быстрее! — закричал Василий.

— Дядя Андрей, а вы? — спросил Иван.

— Я останусь. Не дело отсиживаться в комнате. Жив буду — увидимся, — отстреливаясь от врага и не глядя на Ивана, сказал дядя Андрей.

Под покровом ночи Цыганков и Покровский добрались до берега. В степи все еще шла перестрелка. Не придется, видно, больше свидеться ни с дядей Андреем, ни с Василием.

— Давай, Ваня, плыви. Я за тобой.

Иван тихо, без единого всплеска вошел в воду, поплыл.

 

НЕ СКЛОНИВ ГОЛОВЫ

Егора ранили у самой воды. Фашисты схватили его и привезли в Калач. Больше никого не удалось им поймать: кое-кто убежал, а многие погибли в степи. Наутро Егора привели в комендатуру.

— Кто еще был с тобой?

Егор молчал.

— Э, молодой человек, напрасно скрываешь. Советую все рассказать — и пойдешь домой. Так кто же?

— Никого. Я один.

— Один? Вот это здорово. И проволоку перерезал, и у ворот стрельбу открыл, и пленным оружие передал. Ну? Будешь говорить?

Егор молчал.

— Расшевелите его, — приказал комендант.

Егора отвели в камеру. Не успела закрыться дверь, как сильный удар в лицо свалил его. И тут же два здоровенных фашиста навалились на мальчишку и начали его избивать. Сначала Егор пытался увертываться от ударов, закрывая лицо руками. Стонал от страшной боли. Наконец потерял сознание.

Потом гитлеровцы лили на него воду ведрами, дожидаясь, пока он придет в себя и откроет глаза. Как только увидели, что парень шевелится, опять приступили к нему:

— Будешь говорить?

Егор молчал.

— Будешь?

Удар сапогом в лицо.

— Будешь?

Еще удар.

Били долго, без перерыва. Егор уже ничего не помнил, потерял счет времени… Но молчал.

— Позовите Баракова, — распорядился комендант.

— Вам знакома эта личность? — спросил он у полицейского.

— Еще бы. Это Егор Покровский.

— С кем он мог быть вместе?

— Да у них одна компания, еще довоенная — Цыганков, Кошелев и Шестеренко.

— Где они сейчас?

— Не могу знать.

— Разыщите и всех доставьте сюда. Ясно?

На тихую Вокзальную улочку стали наведываться полицейские.

— Где сын? — допрашивали они Александру Дмитриевну.

Женщина молчала. Стойко переносила оскорбления. Чувствовалась в ней сила, которая даже пугала врагов. Они уходили, злобно выкрикивая угрозы по адресу «этого партизана» и его «дружков».

За домом была установлена слежка.

На рассвете третьего дня после ареста Покровского Александра Дмитриевна услышала тихий стук в дверь. Накинув платок, она выбежала во двор, увидела сына и Шестеренко.

— Ванечка, сынок! Беги, родной, беги.

— Ладно, мама, сейчас. Как ты тут живешь?

— Уходи скорей! Тебя разыскивают полицаи.

Вдруг возле калитки раздались громкие голоса. Ребята шмыгнули в беседку. Трое полицейских ввалились во двор. Среди них был и Бараков.

— Ну, старая карга, — рявкнул он, — подавай своего партизана.

— А где я его возьму?

— Не знаешь? — злобно зарычал полицейский. — Придется тебе помочь. Пошли в беседку.

Ноги одеревенели, в глазах потемнело. Шатаясь и придерживаясь за стенку дома, мать медленно пошла к беседке, подгоняемая ударами полицейских. Не успели они дойти до угла дома, как навстречу вышел Иван.

— Не трогайте старую, — проговорил он.

— Ах ты, щенок, — замахнулся на него прикладом полицейский.

Трое здоровенных мужиков свалили ребят на землю и начали молотить тяжелыми сапогами. Мать кинулась к сыну, ее отшвырнули. Избитых, окровавленных, потащили Ивана и Михаила в здание, где находился староста хутора.

Чуть отдышавшись, мать побежала за сыном. Наверно, впервые склонилась перед врагами суровая женщина: не могло выдержать материнское сердце. Она умоляла пустить ее к сыну. Долго измывались над ней враги. Наконец, один из них отомкнул дверь каморки, где держали ребят.

— Ваня! Ванечка!

Она прижала к себе сына, дрожащими руками гладила его избитое, опухшее лицо. А он, как маленький, как в детстве, положил голову на ее плечо, закрыл глаза, стараясь забыть обо всем, что случилось в последние дни.

— За что они тебя, сыночек? — тихо спрашивала мать. — Они ошиблись, ты ведь ничего не сделал.

Иван поднял голову, осторожно вытер слезы, катившиеся по ее лицу.

— Сделал, мама, сделал. Только мало, очень мало!

— Я догадывалась, знала, — шептала мать. — Что теперь будет, Ваня?

— Не надо, мама, — мягко перебил ее Иван. — Не надо об этом. Ты лучше о себе подумай. Береги себя.

— У, изверги! — погрозила кулаком мать.

— Тише, мама, тише. А то они и тебя задержат.

Иван успокаивал мать. Он уговаривал ее уйти. Неровен час, запрут и старую. С трудом оторвалась мать от сына. Она вышла наружу и тяжело опустилась на землю.

— Мама, иди домой. Иди, — услышала она голос сына.

Ребята разговаривали шепотом: опасались, что их подслушивают.

— Будем отпираться во всем, — говорил Иван, еле шевеля разбитыми губами. — Доказательств у них никаких нет.

— А если Егорка проговорился?

Цыганков строго взглянул на Шестеренко, задавшего этот вопрос:

— Зачем ты? Что мы, не знаем Егора? Он все выдержит.

Замолчали, вспоминая товарища. Егор — скромный, тихий парень, самый незаметный в отряде. Но у него, друзья это знали, твердый характер. Этот не подведет.

Шестеренко дремал, иногда вздрагивая во сне. А Цыганков мысленно перебирал последние события. Отряд сделал немного. Но и это доставило врагу немало хлопот. Только бы вырваться на свободу! Уж тогда они будут действовать осторожнее, хитрее. И фашистам несдобровать.

Цыганков задумался о том, что будет с ними дальше. Да, по всей вероятности, у гитлеровцев нет никаких фактов, подтверждающих партизанскую деятельность отряда. Но разве врагам обязательно нужны факты? Им достаточно малейшего подозрения, чтобы расстрелять любого. Неужели расстреляют? При этой мысли Иван особенно сильно почувствовал, как ему хочется жить. Хорошо, что Павел не попался. Он там, на свободе. Милый Пашка, друг ты мой лучший! Отомсти за нас, если случится беда. И расскажи людям, что ребята погибли, не склонившись перед врагом.

Как живой, встал перед Иваном образ комбрига Ильинова. Он советовал не рисковать, беречься, говорил им об учебе после войны. Нет, товарищ полковник, не придется нам снова сесть за парты, видно, не судьба. Нам иная доля выпала. И мы не жалуемся на нее. Мы держим экзамен не перед школьным учителем — перед всем родным краем. Какие бы испытания нам ни предстояли, мы выдержим их до конца.

Валя, милая, хорошая девушка Валя, памятью о тебе клянусь выстоять, не согнуться перед ненавистным врагом.

В эту ночь Иван вспомнил многих: лейтенанта, деда Григория, машиниста дядю Андрея, Катю, Тоню… Каждый из них внес свою долю в народное дело. И они, ребята, тоже участвовали в борьбе.

Голова Вани Цыганкова склонилась. На него навалился тяжелый сон…

Больше мать Ивана не видела.

Но нашлись в Калаче люди, которые видели юных героев после того, как к Цыганкову приходила его мать. Василий Бородин был годок и сосед Ивана. С приходом врага Василий по утрам угонял корову в займище, пряча ее от немцев, и возвращался поздно вечером. Он почти ничего не знал о делах небольшого отряда. Только кое-какие слухи до него иногда доходили.

Через день после ареста Цыганкова в дом Бородиных ввалились полицейские. Они потащили Василия к старосте. Долго допрашивали, не верили, что сосед и товарищ Ивана ничего не знает о его делах. А потом заперли в каморке. Здесь Бородин и увидел ребят. Измученные, избитые, лежали они в углу.

— Ваня, — позвал Бородин. — За что вас так?

— Не знаю. Ничего не знаю.

Утром Бородина выпустили.

Последним свидетелем черного злодеяния гитлеровцев оказался Анатолий Чертихин. В то время ему было 10 лет. В этот день нашел где-то Чертихин настоящую красноармейскую пилотку, да еще с красной звездой. Гордо напялив ее на голову, он вприпрыжку побежал к ребятам. Не успел завернуть за угол, как столкнулся с группой полицейских. Между ними шли трое мальчишек. Одного Чертихин запомнил, он был в сероватом свитере. Чертихин узнал Ваньку Рыжего, как звали на улице Цыганкова.

Больше ничего не удалось рассмотреть. Полицейский сорвал с головы Чертихина пилотку и закатил такой пинок, что тот отлетел на несколько шагов. Но он успел услышать, как Цыганков сочувственно проговорил:

— Что, парень? Досталось?

Арестованных ввели в дом, где размещалось гестапо. Как ни мал был Чертихин, а знал он, что из этого дома одна дорога: на расстрел. Припал парнишка к щели в заборе и увидел, как вытолкнули из дома троих ребят. Окружив их плотным кольцом, полицейские повели арестованных к ельнику. Чертихин пробрался в лесок. Он услышал залп и увидел, как первым упал Цыганков…

 

ДО ПОСЛЕДНЕЙ КАПЛИ КРОВИ

Не дождавшись Цыганкова и Шестеренко, Павел догадался, что произошла беда. Он остался один, совершенно один! Куда теперь идти, что делать? Павел метался по лесочку, где обычно собирался отряд, ждал кого-нибудь из друзей в заветной землянке, выходил наружу с автоматом в руках, готовый в любую минуту встретить врага.

Друзья будут молчать — в этом Павел не сомневался. Но Бараков хорошо знает, что повсюду с Цыганковым был он, Кошелев. Жаль, не убрали Баракова вовремя. Где ты сейчас, фашистское отродье? Небось рыщешь по Калачу в поисках Кошелева. Так иди, иди сюда. Павел Кошелев сумеет отомстить за друзей.

А может, не ждать, самому пойти в Калач? Добраться до комендатуры, полоснуть гадов из автомата, а потом — что будет. На миру и смерть красна.

Почувствовав, что вот-вот заплачет от напряжения, обиды и злости, Павел вытер лоб, разжал окостеневшие пальцы. Что это он, в самом деле, так раскис? А как бы поступили сейчас настоящие подпольщики, партизаны? Они тоже бы ждали смерти? Нет, надо взять себя в руки.

Павел лег в траву. Неугомонный степной ветер играл с деревцами, заставляя их то наклоняться, то выпрямляться. Яркие звездочки, щедро рассыпанные по черному небу, вели между собой неторопливый разговор, время от времени подмигивая Кошелеву, словно приглашая и его принять участие в этой беседе. Все было таким привычным, обыденным, мирным, что не верилось в огромное несчастье, обрушившееся на Кошелева, его друзей, на всю страну. А может, и вправду ничего нет — ни войны, ни фашистов, ни предателей; может, все это кошмарный, страшный сон, стоит только быстро открыть глаза, встряхнуть головой — и засияет день, выйдут на улицу разнаряженные казаки, казачки, между ними ребятишки, заиграет кто-нибудь песню… А потом начнутся игры, пляски. А дома у Ильиничны будет ждать вкусный праздничный обед и на закуску — мягкая, почти разварившаяся кукуруза с маслом и солью.

Ильинична… Павел приподнялся. А что, если пробраться к ней, незаметно, огородами. Старая все знает.

Она расскажет, она посоветует.

Павел решительно перекинул через голову автомат и пошел из лесу. Но чем ближе он подходил к опушке, тем настойчивее в нем звучал трезвый голос, предупреждающий, что к Ильиничне идти не следует. Павел замедлил шаг, остановился. Фашисты и полицаи, конечно, следят за домом, ждут, когда Павел появится. Бараков хорошо знает, что Кошелеву больше деться некуда. Так что же — самому отдаться ему в лапы — вот, мол, я, возьми. Да еще подвести Ильиничну.

Нет, надо уходить отсюда, уходить скорее. И никаких автоматов, никакого оружия. Подальше от этих мест, а там будет видно. Может, удастся через фронт пробраться к своим.

Павел припрятал автомат и, стараясь держаться леса, пошел в сторону Ляпичево.

Рассвет застал его на окраине Ляпичево. Хутор казался мертвым — ни лая собак, ни пения петухов, ни мычания коров — ни звука. Только тяжелый топот солдатских сапог. Часовой. Значит, в Ляпичево фашисты. Надо раздобыть еды, переждать день и ночью идти дальше — до Мариновки. Там живет родственница Ильиничны. И как он сразу не догадался двинуть в Мариновку?

Павел осторожно пробрался на чей-то огород, присел между грядок и потянул к себе огромную тыкву. Правда, от сырой тыквы сыт не очень-то будешь, но, в конце концов, какая ни есть, а еда.

Плеть подавалась с трудом. Павел дернул сильнее, плеть неожиданно оборвалась, и он повалился на грядки.

В это время из дома вышел маленький седой старичок. Прикрыв слезящиеся глаза ладонью, он долго смотрел в огород. Непонятно было — видит он или нет притаившегося Кошелева. Так прошло несколько томительных минут. Потом старичок, с трудом передвигая ноги, пошел прямо к Кошелеву.

— Ты чего здесь, сынок? — спросил он, присев возле Павла.

— Есть хочу, дедушка.

— Теперь все хотят есть, — нравоучительно заметил дед. — Время такое. А откуда ты, чей?

— Это неважно.

— Тоже верно. Ты вот что, сынок, иди отсюда подальше, в другой конец хутора. А то заметят супостаты и ко мне пристанут. А это нельзя.

— Чего нельзя? — не понял Кошелев.

— Чтобы ко мне пристали. Нельзя, говорю.

— Это почему же? — полюбопытствовал Кошелев.

— Так, — неопределенно ответил старик. — Сейчас я тебе вынесу горбушку хлеба и уходи.

Он вернулся через несколько минут, держа в руках большую краюху черного хлеба, посыпанную солью.

— И соль? — удивился Кошелев. — Ты, деда, по этим временам богач.

— Ешь, ешь и — уходи с богом.

Павел моментально управился с хлебом.

— Дал бы ты мне, дед, еще попить.

— В Дону попьешь. Иди быстрее, а то день начинается.

— Да что ты меня гонишь? — удивился Кошелев. — Не видишь разве, идти-то мне некуда.

— Уходи, сынок, — еще настойчивее повторил дед. — В другое время я бы тебе помог, а сейчас… — Он развел руками.

— А если я не уйду?

— Плохо сделаешь. Многим плохо сделаешь. Иди вон в тот овражек, туда фашисты не заглядывают. Пережди день, а ночью уходи из хутора. Немцы всех в лицо здесь знают, чужому плохо здесь. Смотри, не попадись.

Павел ползком пробрался по огородам к оврагу, залез в густой куст. Сон не шел.

Вспомнив о друзьях, Павел застонал. Что там сейчас происходит? Как выручить их, как спасти? А вместо этого он должен прятаться. Эх, достать бы сейчас шапку-невидимку! Пошел бы спокойно мимо часовых, отомкнул замок, вывел ребят и — к своим за линию фронта. А сколько можно было бы по дороге натворить дел: войти незаметно в любой штаб, подслушать самые важные разговоры, вывести из строя орудия — а если действовать вчетвером, так можно справиться с целой армией… А потом прийти к своим, доложить обо всем (и о шапке-невидимке) и попроситься в разведчики…

Павел размечтался и не заметил, как уснул. Во сне он летал над Калачом, стрелял сверху из автомата, и никто не мог ему ничего сделать, потому что на нем была шапка-невидимка!

Проснулся Павел, почувствовав, что замерзает. Открыл глаза, увидел над собой темное, затянутое тучами небо и долго не мог понять, где он. Только пошевелив рукой и нащупав ветки кустов, вспомнил он все, что произошло недавно: разговор со стариком, краюху хлеба… Хлеб! У парня засосало внутри. Согреться бы и поесть! Осенние ночи уже довольно холодные, а лохмотья греют плохо. Павел поднялся, запрыгал, пытаясь хоть чуть согреться. А как быть с едой? Придется все же опять побывать на огороде. Старик, правда, очень уж настойчиво просил не появляться больше. Но что делать? Есть надо? Тем более, перед долгим путем. В конце концов старик может и не узнать, что Павел побывал у него еще раз. Спит, поди, сейчас старый.

Выбравшись из кустов и осторожно оглядываясь, Павел где ползком, где на четвереньках добрался до огорода. Не успел он ухватиться за тыкву, как послышались тихие шаги. Вот проклятая тыква. Будто заколдованная. Стоит до нее дотронуться, и обязательно что-нибудь произойдет. Интересно, что скажет дед на этот раз? Павел притаился и осторожно поднял голову.

Тот, кого он увидел, совсем был не похож на старика. Лица, конечно, Павел в темноте рассмотреть не мог. Но он сразу заметил широкие плечи, отличную военную выправку. Кто это? Свой или чужой? Павел лихорадочно размышлял, как быть. А человек стоял почти рядом и глубоко, жадно дышал.

Из-за края тучи осторожно выглянула луна. Она осмотрелась, словно опасаясь кого-то и раздумывая: стоит ли показаться, потом уже решительнее потянулась вся на чистый небесный простор, заливая землю ровным неярким светом. Вот ее свет побежал по хутору, прогнал темень с огорода, подошел к человеку… Павел поднял голову и вскрикнул. Человек метнулся в сторону, схватился за карман.

— Иван Васильевич! Товарищ лейтенант! — поднялся во весь рост Павел.

Человек остановился, подозрительно всматриваясь в приближающегося паренька.

— Это я, Павел Кошелев, — торопился он, опасаясь, что человек уйдет или окажется кем-нибудь другим.

— Павел? — проговорил тот, и сразу пропали все сомнения. Да, это лейтенант, его голос. — Павел? Откуда ты?

Иван Васильевич подбежал к пареньку, обнял его и повел в дом.

— Пойдем, пойдем. Там все расскажешь. Здесь нельзя.

Дед не удивился, увидев Павла.

— Так-таки пришел. Говорил тебе — нельзя! Видишь, кто у меня: командир, раненый. Неровен час, заметит тебя кто. Пропал тогда человек.

Павел молчал.

— Ну да ладно, — заключил дед. — Садись к столу. Небось голодный.

— А знаешь, дед, — сказал лейтенант, — что Павел — человек заслуженный? Он со своими товарищами не раз нам помогал. Так что считай и его бойцом Красной Армии.

— Такой шпингалет? — недоверчиво переспросил. Дед.

— Именно такой, — лейтенант обнял Павла. — У них целый отряд. Что с ребятами? — спросил он.

— Не знаю, — глухо проговорил Павел.

— Как это не знаешь? — насторожился лейтенант. — Где они?

С трудом сдерживая слезы. Павел рассказал лейтенанту о том, что произошло, о действиях небольшого отряда после ухода советских войск, об аресте товарищей.

— Ах ты беда какая, — засуетился старичок. — Ты ешь, сынок, ешь.

— Товарищ лейтенант, Иван Васильевич, — горячо заговорил Кошелев, — а может быть, как-нибудь спасти их, выручить? — Он с надеждой смотрел на лейтенанта, веря, что стоит тому захотеть, сказать только слово, и соберутся люди, пойдут в Калач и освободят его друзей.

Лейтенант видел эту горячую веру Павла. Но что он мог сделать один? А если даже не один? Полезть в Калач, набитый немцами, — значит пойти на верную смерть.

— Нет, Павел, — тихо проговорил он. — Им теперь вряд ли поможешь. Давай лучше о тебе подумаем. Тебя ведь тоже, будь уверен, фашисты ищут.

— Ну и пусть, — устало махнул рукой Павел. — Мне уж все равно.

— То есть, как это все равно? — повысил голос лейтенант. — Боец Кошелев! Да, боец! — повторил он, заметив недоумение Павла. — Приказываю вам взять себя в руки. Война есть война. Кто-то всегда гибнет. И если живые будут распускаться, сами лезть в руки врагов, то не видать им победы.

— Верно, верно, — вставил дед.

Лейтенант волновался. Он быстро ходил по комнате, глубоко дыша. Потом замедлил шаг, остановился. И уже мягче заговорил:

— Нам с тобой, Павел, еще многое надо сделать. До победы далеко. А победить мы должны. Вот и думай, как себя вести. Мне ведь тоже нелегко пришлось. Прикрывал отход бригады, держался до последнего. Погибли все ребята. Семь человек нас вырвалось. По дороге всех побили. А я, раненый, едва живой добрался сюда, думал, больше не встану, дедушка вот выходил. Ты думаешь, мне не жаль моих товарищей? Легко? Нет, Павел. Раз уж вступил ты на нелегкий путь — держись до конца, до последней капли крови. А глупой смертью ты только врагов обрадуешь, им это на руку.

Он замолчал, устало лег на лавку.

— Уморился я. Слаб еще. Давай чуть отдохнем и подумаем, что дальше делать.

Решено было, что пару дней Павел будет скрываться в овраге, не показывая даже носа. Дед даст ему какую-нибудь теплую одежонку и еды. А через два дня двинутся они с лейтенантом в путь, попробуют пробиться через линию фронта к своим. Надо бы Ивану Васильевичу еще немного полежать, окрепнуть, да опасно, рискованно.

Ночью в намеченный срок Павел пробрался к деду в дом. Лейтенант уже ждал его. Через шею был перекинут автомат, в руках — пистолет.

— Сберег, — пояснил он. — И пистолет, и автомат. Как шел, как полз — не помню, а оружие, видишь, сберег. Возьми пистолет. Только без меня не стрелять, ни в коем случае. И вот еще возьми, — протянул он Павлу узелок с едой. — Дед дал на дорогу.

Сначала они пробирались по-над Доном, стараясь подальше уйти от хутора. Шли осторожно, замирая при каждом шорохе, малейшем шуме. Потом, чуть передохнув, уже смелее пошли дальше.

Часа через два лейтенант прошептал:

— Пора в степь. Пойдем слева от дороги. Я впереди. Доберемся до какой-нибудь глубокой балки — отдохнем, решим, что дальше. Пошли.

Он осторожно выглянул из прибрежных кустов, осмотрелся и быстро пошел вперед. Павел направился за ним, стараясь не отставать. Не успели они пройти и сотни шагов, как со стороны дороги раздался оклик!

— Хальт!

Оба упали на землю, замерли.

— Хальт! — повторился оклик. Тяжелые шаги нескольких человек послышались ближе.

— Давай пистолет, — прошептал лейтенант. — Вот так. А теперь — уходи.

— Иван Васильевич…

— Уходи, Павел, быстрее. Может, они тебя не заметят. Вдвоем не уйти.

— Я с вами.

— Выполняйте приказ, Кошелев, — резко прошептал лейтенант. — Быстро.

Неторопливо, словно собираясь отдыхать, Иван Васильевич положил перед собой пистолет, взял автомат в руки… Потом оглянулся, увидел Кошелева.

— Иди, парень, иди. Жив будешь — передай нашим все, что видел.

Павел пополз назад. Он был уже на полпути к кустам, когда раздалась автоматная очередь, послышались крики и ответная стрельба. Павел успел добраться до Дона, уйти далеко от этого места, а стрельба все еще продолжалась. Наконец после нескольких одиночных выстрелов все стихло.

Павел снова остался один.

Но теперь он знал, что ему делать. Надо бить врагов, бить умело, умно, стараясь не попасться им в лапы. Павел будет пробиваться к своим. А если подвернется случай — по пути отправит на тот свет нескольких гитлеровцев. Оружие есть в лесочке, где собирался отряд, и у Ильиничны в салу припрятан автомат. Опасно, конечно, но надо попробовать. Лучше всего к Ильиничне. Вряд ли полицаи все еще ждут Кошелева. А у Ильиничны можно будет отдохнуть, взять еду на дорогу…

Глубокой ночью Павел добрался до знакомого двора. Он осторожно забрался в сад и отыскал автомат. Потом, крадучись, пошел к дому. Почти возле самых дверей Павел почувствовал, что он во дворе не один. Остановился, прислушался. Было тихо-тихо. Но тишина эта не могла обмануть. Какое-то особое чутье говорило Павлу, что за каждым его шагом следят, что во дворе спрятались враги, которые вот-вот его схватят. Непонятно только было, почему они медлят. Очевидно, ждут, когда он войдет в дом.

С трудом подавляя желание убежать от этих невидимых глаз или, наоборот, быстро повернуться и дать по ним очередь из автомата, Павел, крадучись, осторожно пошел к дому. Возле самых дверей он прыгнул в сторону, забежал за дом, перемахнул через невысокий забор и побежал.

И сразу же улица наполнилась яростными криками, гулким топотом, стрельбой. Добыча ускользала, полицаи с фашистами бросились вдогонку. Пули не задевали Павла; возможно, враги хотели взять его живым и стреляли только, чтобы напугать. Но уйти не удастся: топот преследователей раздавался уже совсем рядом. У развилки дорог Кошелев прыгнул в яму и дал очередь. Он со злой радостью увидел, что несколько человек, бежавших впереди, упали. Остальные трусливо попрятались за дома.

— Что, гады? — закричал Кошелев. — Получили? Думали, легко взять?

Он выпустил еще одну очередь в появившихся из-за домов солдат. Фашисты снова попрятались. Видно, поняли враги, что этого мальчишку так легко не возьмешь, и решили переменить тактику. Одни залегли и открыли бешеный огонь, не давая Кошелеву высунуться из ямы, другие, прячась за дома, начали окружать небольшую яму, где сидел Павел.

#img_9.jpeg

Павел старался стрелять наверняка. Он выпускал короткие очереди и каждый раз с радостью убеждался, что выстрелы не пропадают даром. Еще одна очередь. Солдаты снова залегли. Еще очередь. Может быть, удастся уйти? Павел приподнялся. И сразу же сзади прогремел автомат.

Кошелев упал замертво. А через два дня фашисты расстреляли Ильиничну.

С тех пор прошло много лет.

Война все дальше уходит из памяти людей. Восстановлены города, села, фабрики, заводы, давно залечены тяжелые раны. И уже только по рассказам, по фотографиям да по памятникам знают нынешние ребята и девчата о страшной, большой войне.

Но бережно хранят люди память о тех, кто отдал свою жизнь за свободу, независимость и счастье народа.

На окраине Калача стоит скромный деревянный обелиск, под которым похоронены трое ребят. Нет такого дня, чтобы сюда не приходили школьники Калача. Они идут к этому обелиску группами, в одиночку, идут в праздники и будни; в дни, когда весь город чествует погибших героев и когда кому-нибудь хочется побыть наедине с самим собой, со своей совестью, проверить силу, стойкость своей души, своего характера.

Раньше здесь каждый день бывала старая седая женщина. Несколько лет тому назад Александра Дмитриевна умерла. Брат Цыганкова бережно хранит маленькую фотографию, где Иван снят вместе со своим классом, метрическую запись о его рождении и медаль «За оборону Сталинграда», которой посмертно награжден Иван Цыганков.

А ребята из местной школы создали целый музей Цыганкова и его друзей. Они собирают воспоминания, документы, рассказы очевидцев. Пионерская дружина этой школы с гордостью носит имя Ивана Цыганкова.