#i_001.png

#i_002.jpg

 

1

Всякий, кто знавал меня в марте семьдесят восьмого, когда произошли эти страшные события, вам скажет, что я был не из той породы людей, о которых можно запросто вытирать ноги. Ни особой крепостью, ни особой живостью, ни особой гибкостью я не отличался, бегал не так чтобы быстро, да и в стрельбе был не мастак. Короче, ничего общего с большинством тогдашних городских парней, которые дни напролет то зажимали друг друга ногами и выворачивали плечи, то разбирали винтовки М16, купленные на американских складах, чтобы потом запрятать в ось автомобиля. Я был не из таких. Но вот пройдоха я был, каких мало, и ухо со мной надо было держать востро. Ничем особенно увлекательным мне в жизни заниматься не доводилось, но по части всяких темных делишек мне не было равных. Я умел таскать деньги, смешивать кокаин со стиральным порошком, и даже самому требовательному туристу мог поставить девушку по вкусу. Хотите шатенку — пожалуйте шатенку. Хотите брюнетку — пожалуйте брюнетку. Кривую? Пожалуйста. Жирную? Пожалуйста. Настоящую шлюху? Уж кого-кого, а настоящих шлюх у меня было, хоть отбавляй. Еще я умел убивать людей. Но за такие дела, если мог, все-таки старался не браться, разве что прямо-таки подыхал с голоду. К тому времени я успел убить только одного. Пьер Робер по прозвищу Зеленый Горошек был женат на сестре Моктара, словенского унтер-офицера, который съехал с катушек во время войны. Турки сломали ему пальцы на ногах и попытались утопить в привокзальном туалете в Сварвике вместе с двадцатью пятью товарищами. Он остался в живых, но свихнулся. По некоторым причинам, о которых я расскажу позже, Моктар до смерти возненавидел мужа своей сестры Сюзи, Пьера Робера, прозванного Зеленым Горошком, и обещал кучу денег тому, кто его прикончит. От подробностей я вас избавлю, скажу только, что убивать этого типа работенка была не из приятных. Робер-Зеленый Горошек торговал телевизорами и жил там же, в магазине. Еще звоня в дверь, я понятия не имел, с какого конца взяться за это дело. Как только он мне открыл, я на него накинулся. Мы сцепились, как два пса, и принялись кататься по прихожей и гостиной, круша все вокруг. Вазы, зеркала, этажерки — все разлеталось на куски. Я гонялся за ним по магазину, где по десятку телевизоров шла одна и та же передача про искусственное оплодотворение. Удар у Зеленого Горошка был мощный. И целился он умело. В глаза, в нос, в печень, под дых. Похоже, когда-то он был боксером. Но мне так хотелось есть, что в конце концов я его одолел. Всякий раз, попадая кулаком в цель, я представлял себе бутерброд с ветчиной. Потом у меня несколько недель подряд болели руки. Казалось, к каждой привесили по наковальне. Наевшись, я побежал в банк, открыл сберегательный счет и положил туда вырученные деньги. Теперь можно было не беспокоиться о завтрашнем дне. На какое-то время я забыл о нужде.

 

2

В разгар лета город напоминал печеное яблоко. Солнце угрожающе нависало, выставив когти, и с прожорливостью африканского термита разъедало кожу на носу, на ушах и на руках. Ничего не оставалось, как сидеть дома голым, пристроившись поближе к кондиционеру, потягивать баккарди с кока-колой да смотреть прогноз погоды и японские мультики. Оказавшись на улице, люди корчили гримасы не хуже штангистов во время рывка. Старичков смерть косила направо и налево, их сморщенные сердца не выдерживали, словно старые морские ежи, ошпаренные кипятком. Насквозь потные санитары приезжали за ними на скорой и загружали сразу по три-четыре штуки, чтобы сэкономить время. Старушка мадам Скапоне, вдова итальянца, которая жила этажом ниже, жаловалась, не переставая. «От этого газа и атомного оружия даже времена года сошли с ума», — говорила она каждый раз, стоило мне пройти мимо.

Всевозможные запахи, которые совсем не чувствовались в холодное время года, теперь переполняли воздух: сладковатый запах дезодорантов, запах спящих собак, запахи растений, выжженной газонной травы, моторного масла, овощей и фруктов, разных сортов сыра, гнилой воды и бьющий в нос запах пыли, огромными клубами сползавшей с окрестных гор.

Дело было вскоре после той истории с Пьером Робером по прозвищу Зеленый Горошек. Я был при деньгах, но на душе скребли кошки. Несколько часов подряд я проговорил с унтер-офицером Моктаром, чьи беспрерывные стенания напоминали «Илиаду» с «Одиссеей» вместе взятые. Ему все не давала покоя его сестра, Сюзи. Моктар был уверен, что после смерти мужа она спит с целой ротой солдат, которые несколько недель назад расквартировались в городе и говорили с никому не понятным акцентом.

«Наверняка, это скоты турки, — говорил Моктар, вцепившись мне в колено, — моя сестра трахается с целой бандой скотов турок».

Мы сидели за столиком в «Разбитой лодке». Этот ресторанчик, по мере надобности, превращался то в гостиницу, то в склад, то в клуб любителей китайского домино. Год назад его открыл молчаливый вьетнамец по имени Дао Мин. Раньше он служил во вьетконгском флоте, а сюда перебрался после того, как его армия потерпела сокрушительное поражение в так называемой «Битве тысячи кукурузных зерен», а большинство солдат, как крысы, были утоплены в подземных укреплениях Северного Вьетнама. Дао Мин чудом спасся, но теперь страдал клаустрофобией. Стоило кому-нибудь закрыть в ресторане одно из четырех окон, как он принимался плакать и стонать по-вьетнамски. Шлюшка, с которой он как-то провел ночь, уверяла, что Дао Мин засыпает, съежившись и сжав кулаки, его светло-коричневая кожа покрывается испариной, и ему снится, будто он крыса и сейчас умрет. При всех своих странностях, готовил он хорошо, и дела у него шли в гору, несмотря на то, что завистливые конкуренты распустили слух, будто бы кто-то из посетителей обнаружил в жареной свинине с овощами собачий клык. Успех Дао Мина во многом объяснялся и тем, что он сумел собрать вокруг себя роскошных девушек-официанток. Они перелетали от столика к столику, как улыбчивые стрекозы, так что ресторан напоминал цветущее маковое поле в апреле.

Там-то и работала Минитрип, когда я впервые увидел ее. Было это в декабре семьдесят шестого, в самый разгар зимы, до зубов вооруженной инеем и снегом. В этой оправе Минитрип была ярче любого пожара. Среди стрекоз Дао Мина она была как королева. Ее волосы, черным блестящим водопадом ниспадавшие на воротничок блузки, благоухали корицей и лакричным шампунем, а глаза у нее были темные и загадочные. Мне они навевали мысли о сибирской тайге, где водятся волки, медведи и дикие лоси. Говорила она нежным, приветливым голоском.

«Вы обедать или просто пропустить стаканчик?» — спросила она меня.

В тот день мне показалось, будто кто-то ржавым ножом вскрыл мне вены, и моя кипящая кровь, черная, как нефть, пролилась под ноги девушке.

Я стал приходить все чаще и чаще, и в конце концов сумел завязать знакомство. Минитрип подсаживалась ко мне за столик и, потягивая через соломинку легкую пену молочного коктейля, принималась болтать о том о сем: про свою кошку, про туфельки, про неверного возлюбленного. Она считала, что я замечательно умею слушать. Но мне от этого было не легче. Через неделю я уже мечтал на ней жениться, поселиться в отдельном домике в приличном квартале и делать ей темноволосых, нежноголосых детей.

Минитрип была замечательная девушка, но жила она с самым омерзительным придурком, какие только бывают на свете, а меня считала своим лучшим другом. Эта история и то, во что она вылилась несколько месяцев спустя, до конца моих дней будет впиваться мне в голову, как острые грабли.

Из-за жары в ресторане стояла жуткая духота. Кондиционера не было, так что посетителям приходилось или прятаться в тени в дальнем зале, или, по примеру унтер-офицера Моктара, пить без перерыва. По радио в тысячный раз крутили идиотскую песенку Джима-Джима Слейтера: «Ты просишь разлюбить, но лучше я умру, чем разлюблю тебя. Я умираю от любви, умираю от любви, умираю от любви». К горлу мерзкой тепловатой волной подкатывала тошнота. Моктар уже столько выпил, что начал нести полную околесицу. Он предлагал сумасшедшие деньги, чтобы я прикончил с полсотни солдат, портивших ему жизнь, говорил, что я ему как брат, благодарил за тысячу разных подвигов, которых я никогда не совершал. Рассказывал о смерти матери, брата, отца и десятков других людей, которых враги били, насиловали и убивали в ангарах или резали, как баранов, в зарешеченных автобусах, специально предназначенных для этой грязной работы. Мне сделалось совсем невмоготу, унтер-офицер со своими историями все больше нагонял тоску, так что я наконец собрался с духом, чтобы выйти на улицу. Даже солнце стало казаться мне меньшим злом по сравнению с гнетущей обстановкой в «Разбитой лодке».

 

3

Судя по помятому виду парней, которые вылезли из красного в белую полоску автомобиля с распахнутыми настежь дверцами, машина не меньше часа простояла на самом солнцепеке у выхода из ресторана. Она нагрелась, как микроволновка, и все, что было внутри, попросту сварилось. Коротышка-японец из «Сони Мьюзик» с отвращением рассматривал останки предмета, который раньше, скорее всего, был CD-плеером, а теперь походил разве что на труп перелетной птицы. Рядом Хуан Рауль Химинес вытирал пот со лба огромной ручищей. Опираясь на капот, одноглазый Моиз Бен Аарон по прозвищу Бен Оплеуха, он же Нож в Затылок, он же Минута в Минуту, он же Мухоловка, задумчиво сбивал пыль с носков кроссовок. Первым меня заметил коротышка-японец. Он сделал знак Хуану Раулю Химинесу, и тот перегородил мне дорогу. Какое-то время он молча смотрел на меня, а потом приказал следовать за ним. Брови у него блестели от пота, слова давались ему не легче, чем морскому слону, которого только накануне вечером научили говорить. Речь Хуана Рауля всегда служила поводом для насмешек, и это его просто бесило. Конечно, у парня было серьезное оправдание. Насчет тяжелого детства он мог дать сто очков вперед заключенным камбоджийского концлагеря. Маленький Хуан рос в окружении сваленных в кучу автомобильных покрышек. Когда он не слушался, отец-автомеханик заставлял его пить отработанное масло, бил фольксвагеновскими подголовниками или запирал в багажнике какой-нибудь разбитой машины, что во множестве громоздились в саду. «Туда тебе и дорога, старый хрен», — таковы были первые слова Хуана Рауля Химинеса. Он произнес их в шестнадцать лет над распростертым на земле трупом отца, череп которого был размозжен невероятно мощным ударом домкрата. О силе и свирепости молодого человека стали ходить легенды, и судьба ему вроде бы улыбнулась: его взял на работу коротышка-японец из «Сони Мьюзик», который чувствовал себя гораздо спокойнее, когда рядом был кто-то, у кого каждая ладонь размером с хорошую энциклопедию.

Я знал, что пытаться бежать нет смысла. Рано или поздно они все равно нашли бы меня, и дело кончилось бы тем же. Стараясь сдержать дрожь в руках, я сел в раскаленную машину. Хуан Рауль Химинес бухнулся справа, коротышка-японец примостился слева, Моиз Бен Аарон сел за руль, и мы тронулись.

Ехали мы медленно. Моиз Бен Аарон зря не рисковал и вел машину с осторожностью человека, который видит только одним глазом. У сидевшего рядом со мной коротышки-японца был взволнованный вид. Он вертел в руках свой расплавленный CD-плеер и повторял, хмуря брови: «Суши кото танабе, суши кото танабе, суши кото танабе…» Потом он повернулся в мою сторону и окинул меня взглядом упавшего с лошади самурая.

«Что, скотина ты этакая, любишь подурить, да?»

Я не ответил. В зеркале было видно, как улыбается Моиз Бен Аарон. Зрячим глазом он следил за дорогой, а вторым смотрел куда-то в небеса. Дегенеративная рожа. Чужие неприятности он любил не меньше, чем жареные сосиски. В кармане куртки у меня лежало стенлиевское лезвие. В какой-то момент я подумал, не пустить ли его в ход, но, поймав на себе сумрачный, как угольная шахта, взгляд Хуана Рауля Химинеса, понял, что лучше пока не рыпаться.

— Ты правда выбил ей передние зубы? — спросил Моиз Бен Аарон, не переставая улыбаться.

— Это она сама тебе рассказала?

— Она всем об этом рассказывает. Говорит, в последний раз, когда вы виделись, ты совсем сошел с катушек, бросился на нее с кулаками и выбил зубы.

Что меня особенно раздражало в Моизе, так это то, что он всегда был в курсе всего на свете. Он накачивался амфетаминами, анаболиками, CFO, AST, DVH, регулярно проглатывал целый коктейль из стероидов и никогда не спал, потому что иначе ему снились кошмары. Моиз Бен Аарон сутки напролет таскался то туда, то сюда, водил машину коротышки-японца из «Сони Мьюзик» и пытался вылечить кожные болезни, из-за которых его лицо напоминало липкую бумагу для мух. За гнусную рожу и привычку повсюду таскаться вместо того, чтобы спать, его все терпеть не могли, Слухи о Моизе ходили самые отвратительные: Бен Аарон — копрофаг, Бен Аарон — сын собачьего дерьма и автобусной ржавчины, Бен Аарон кончает за две секунды и при этом еще сверяется по часам, Бен Аарон потерял глаз, когда давил прыщи… Всякий, кто его знал, поклялся бы, что по меньшей мере один из этих слухов — правда. Но ни коротышку-японца из «Сони Мьюзик», которому Бен Аарон служил неисчерпаемым источником разных сведений, ни Хуана Рауля Химинеса, привязавшегося к Моизу как к любимой собаке, все это, похоже, не смущало.

— А сейчас постарайся вести себя повежливее, — сказал японец.

— С кем? Коротышка-японец наклонился ко мне и прошипел: «Придурок, ты же трахал его женщину, женщину Джима-Джима Слейтера. Мало того, ты еще и изукрасил ее кукольную мордашку. Придется тебе уладить это дело. Он говорит, что хочет тебя видеть, вот мы тебя к нему и везем. Скажет, чтобы ты подал ему кофе — подашь. Скажет ползать — будешь ползать, скажет, чтобы ты отрезал себе мизинец — отрежешь. Будешь делать, что тебе говорят. Понял?»

Хуан Рауль Химинес ухмылялся, издавая странные звуки, похожие на скрип дворников о стекло машины. Моиз Бен Аарон научил его любить самые грязные передряги.

 

4

В элитном квартале и правда было очень красиво. Он располагался в верхней части города, прилепившись, словно моллюск, к склону лесистого холма, где пахло акациями, имбирем и латиноамериканским табаком. Это был юго-восточный склон, так что солнце мирно соседствовало здесь с приятным свежим ветерком, который явно предпочитал иметь дело с богатыми господами, а не с нищим сбродом из долины. Дома с чистенькими фасадами, сады, усеянные разноцветными пляжными зонтами, люди с новыми вставными зубами, длинные тротуары, по которым сновали миниатюрные собачки, стерильно чистые машины, вызывающе роскошные цветы, огромные гаражи, окна с витражами, бассейны и теннисные корты, порученные заботам услужливых азиатов с их маниакальной страстью к порядку. Всеобщее умиротворение нарушали только автоматические поливальные установки, орошавшие газоны, да патруль частной охраны, нанятой жителями квартала для собственного спокойствия. То тут, то там в однообразной череде газонов виднелись мрачные бетонные сооружения, обозначавшие вход в бомбоубежище. Большинство из них возникло в конце 1975 года, когда ведущие теленовостей, дрожа от возбуждения, принялись изо всех сил распускать слухи о химической угрозе, один тревожнее другого. Обитатели склона почувствовали, что ужас шевелится у них в кишках. Они живо представили себе, как их ухоженная кожа покрывается бактериями, волосы валяются под ногами, словно тысячи обесцвеченных трупиков, старые яйца пустеют, как пузыри из-под жавелевой воды, а верные яичники высыхают, как калифорнийские виноградники. В конце концов, обошлось без химических атак, не считая разве что знаменитой истории с пустой ракетой, которую на полпути сбил летчик-истребитель. Желая продлить краткий миг славы, он стал вести телеигру на местном канале и названивал зрителям домой, предлагая выиграть деньги и бытовую технику. Впрочем, и этого случая оказалось достаточно, чтобы массовое безумие по поводу психической угрозы продолжалось, так что бомбоубежища содержались в таком же образцовом порядке, как и теннисные корты.

 

5

Джим-Джим Слейтер жестом указал мне на стул и сунул в руку бокал. Не говоря ни слова, он принялся расхаживать туда-сюда по гостиной, обклеенной концертными афишами, а потом встал у большого окна, выходившего в сад очень приличных размеров. А я помалкивал себе в тряпочку, пытаясь понять, чего этому парню от меня надо и что ему мешало просто подослать ко мне шайку каких-нибудь отморозков, чтобы те переломали мне ребра. Тогда все было бы в сто раз яснее. Хуан Рауль Химинес, Моиз Бен Аарон и японец из «Сони Мьюзик» сидели в итальянских креслах напротив меня. Джим-Джим повернулся в мою сторону. Вид у него был совершенно несчастный, под покрасневшими глазами проступали темные круги. Он выглядел хуже, чем на обложках своих дисков, но зато не казался таким глянцевым.

— Так это с вами она встречалась, — сказал Джим-Джим. Говорить ему было трудно. Он сглотнул слюну, приложил к вискам указательные пальцы и продолжил.

— Я на вас зла не держу. Сначала, конечно, я был в бешенстве, хотел вас убить, был просто вне себя. К тому же когда я увидел ее в таком состоянии, зубы выбиты, из носа кровь… Я был потрясен. «Мерзавец, который это сделал, за все мне заплатит», — решил я и позвонил своему агенту, чтобы тот нашел вас и доставил сюда. Все это время я не спал, сидел безвылазно у себя в саду, горевал и размышлял. Минитрип звонила мне каждый час и вешала на вас всех собак. Говорила, что ей очень жаль, что она сама не понимает, как ввязалась в эту историю, что любит меня так же сильно, как и раньше, и хочет, чтобы мы поехали путешествовать вдвоем. Пришлось пообещать ей Венецию, Палаццо Гритти, прогулки в гондолах, в общем, всю эту муть. Время шло, и, пока я сидел у себя в шезлонге, мне стало ясно, что в этой истории не правы все. Я — потому что уделял мало времени Минитрип, она — потому что дала себя соблазнить, вы — потому что соблазнили ее. Вот что я понял. Нулевой счет, ничья. Я вздохнул поглубже и решил про себя, что надо все забыть. И все-таки мне не сиделось спокойно, я вертелся в своем шезлонге, чувствуя, что что-то меня смущает, и сначала никак не мог понять, что именно. А потом понял, что все дело в нулевом счете. Тогда я сказал себе: «Сколько ни старайся быть философом, всегда что-то внутри будет сопротивляться, потому что мудрость — вещь неестественная, мудрость — выдумка монахов». И еще я подумал: «Дерьмо вся эта философия, какой от нее прок, так и просидишь всю жизнь, не отрывая задницы от шезлонга, пока не сгниешь». Вот что я понял, сидя в саду. Пакостное чувство, которое не давало мне покоя, продолжало расти все утро и весь день напролет. Как подсолнух. Вот и вся история. А теперь оно окончательно выросло, и у меня больше нет ни малейшего желания вас прощать.

— Настоящий артист! Язык подвешен что надо, — заметил Моиз со своего места.

Хуан Рауль смотрел на Джима-Джима, как на божество.

— Короче говоря, я вас Так сильно ненавижу, что уже не могу вас убить. Я бы не вынес, если бы вы так легко отделались. Даже если я буду несколько часов подряд избивать вас у себя в гараже, от этого мне тоже будет не легче. Я очень долго думал. Хотел понять, что мне делать с этой ненавистью, чтобы она пошла мне на пользу. Потом вызвал своего агента, все ему рассказал, а он мне посоветовал: «Как говорят в Окинаве, о самых больших услугах проси самых заклятых врагов». Смысла пословицы я не понял, но он мне объяснил. Он сказал, что беспокоится обо мне, мои диски стали хуже продаваться, а конкуренция все растет и растет. А потом добавил: «От тебя ускользает целый сегмент рынка. Это солдаты, которых посылают на войну. Надо петь не только про любовь, нужны такие песни, после которых хочется бежать по грязи и стрелять в тех, кто на другой стороне». Я сказал: «С удовольствием, буду петь, что надо, я не капризный, надо петь для солдат — пожалуйста, буду петь». Мой агент ответил, что так-то оно так, но дело не во мне. Ничего не понимаю, тогда в чем? «Все дело в том, что место занято. Есть одна певица, ее зовут Каролина Лемонсид. Она ездит с концертами по казармам и разным военным базам, поет турбо-фолк. Военные по ней с ума сходят, просят родных присылать на фронт ее диски. Дошло до того, что слушатели закидывают возмущенными письмами радиостанции, если те не передают ее песни». Когда он мне все это рассказал, я чуть не лопнул от злости. Надо же, письма пишут! За меня никто никогда так не заступался. Я почувствовал себя оплеванным, одиноким и униженным. «Вот бы ее пристрелили где-нибудь на фронте», — сказал я своему агенту.

Джим-Джим повернулся ко мне, как будто ждал, что я на это отвечу.

— Вам пошло бы на пользу, если бы она исчезла, — сказал я.

— Еще как, — заметил коротышка-японец.

— Настолько на пользу, что будет очень жаль, если ей кто-нибудь не поможет, — добавил Джим-Джим.

— О самых больших услугах проси самых заклятых врагов, — наставительно повторил японец.

По взгляду Джима-Джима, в котором я заметил странный металлический блеск, и по довольным лицам Моиза, Хуана и японца я понял, чего они от меня хотят.

 

6

Я прекрасно помню тот день, когда неприятности посыпались на меня одна за другой с самого утра, а кончилось все тем, что я выбил зубы любимой девушке. Это был один из первых жарких дней в году. Жуткая жара, долго копившая силы в самом сердце тропического антициклона, обрушилась на нас, как эскадрилья пилотов-камикадзе. Около часа дня мы с Минитрип должны были встретиться в сомнительной чистоты номере на втором этаже «Разбитой лодки». Как всегда, во время наших свиданий Минитрип нервничала, дергалась и в любой момент была готова сорваться. Мы повздорили по телефону, она сказала, что не собирается уходить от Джима-Джима Слейтера, что она меня плохо знает и еще не уверена, что наша история чего-то стоит. Сначала я старался быть вежливым, говорил, что все понимаю, она права, что хочет подумать, но это ведь не значит, что надо отменять свидание. Помню, она все никак не могла решиться, я слышал, как ее дыхание становится все более учащенным, как гул паровоза, который набирает скорость. Потом она решилась и сказала, чтобы я больше не приходил. Как я ни старался ее уговорить, какие бы доводы ни приводил, Минитрип ничего не желала слушать. Я чувствовал себя так, будто какой-то придурок колотит меня по голове куском шифера. Разозлившись, я обозвал ее шлюхой и сказал, что она меня просто динамит. Она в ответ наговорила кучу гадостей в том же духе. Я все повторял: «Что? Что ты сказала?» Она обрушила на меня поток брани. Я ответил той же монетой. Даже после того, как она бросила трубку и послышались короткие гудки, я все еще продолжал ругаться, как настоящий псих. Потом я вышел из дома. Солнце обжигало кожу. Не переставая разговаривать сам с собой, я направился в «Разбитую лодку». При виде меня, Дао Мин сразу понял, что дело не чисто, и сказал, что знает, как мне помочь. С видом врача-психиатра он вытащил из-за прилавка какое-то мерзкое корейское пойло бледно-розового цвета и налил нам обоим по стакану. Он был уверен, что это лавровая или имбирная настойка, но, судя по вкусу, сделана она была из дохлых кроликов. Как бы то ни было, обещанный Дао Мином эффект не заставил себя ждать. Я почувствовал невероятный прилив сил, был готов на любые подвиги, мне ничего не стоило начать метать гири или копья или пробежать 3000 метров с препятствиями. Странно только, что я без конца обо что-то спотыкался, стены и столы все время подстраивали мне неожиданные ловушки. Дао Мин что-то рассказывал по-корейски, вспоминал про «Битву тысячи кукурузных зерен», стучал высохшим кулачком по прилавку, бурно жестикулировал, разражался проклятиями, а под конец разрыдался.

Не помню, что я такое творил, когда вошла Минитрип: наваливался ли на стол или лежал под столом, обнимал Дао Мина или разговаривал сам с собой. Когда я наконец увидел, что она стоит передо мной и смотрит, как на давно пропавшего и неожиданно воскресшего дальнего родственника, то очень понадеялся, что это всего лишь галлюцинация.

«Терпеть не могу наркоманов», — сказала она.

Мне удалось выдавить из себя только жалкие обрывки фраз: «нет», «но», «постой», «недоразумение», «объясню». Больше всего это напоминало гудение водопроводного крана, когда его открывают после долгого перерыва. На лице у Минитрип отразилась странная смесь печали и презрения.

«Какое же ты ничтожество! И как это я раньше не поняла, не зря же люди о тебе говорят…»Я поднялся, слегка пошатываясь. Вокруг царил жуткий бардак, кругом валялись стулья, салфетки и разбитые бутылки. Дао Мин сидел и смотрел на нас, как зритель в кинотеатре, где идет какая-нибудь романтическая комедия. Минитрип продолжала называть меня жалким неудачником, грязной скотиной, импотентом и все такое прочее. Я приблизился к ней на три шага и, чтобы она не сбежала, схватил за блузку. Ткань была тонкая и шелковистая. Минитрип размахивала кулачками, осыпая меня ударами легкими, как снежные хлопья. Я со всего размаху стукнул ее по лицу. Минитрип побледнела, у нее пошла носом кровь. Я ударил еще раз и выбил ей зубы. Все лицо у девушки было залито кровью. Она стала похожа на легковушку, в которую врезался грузовик.

 

7

Место, где я сейчас нахожусь, трудно назвать веселым, так что лучше о нем не говорить, иначе я, чего доброго, начну сетовать на судьбу, а это всегда всех раздражает. Восстанавливая цепочку событий, которые привели меня сюда, я не могу удержаться, чтобы не задуматься, когда же именно все пошло наперекосяк. Может, когда мне пришлось принять предложение Джима-Джима Слейтера, может, когда я выбил зубы Минитрип, а может, и позже, когда Моктар и мадам Скапоне взялись готовить убийство крошки Каролины Лемонсид. Конечно, мысль взять Моктара в помощники никак нельзя назвать гениальной. За суровой внешностью словенского офицера скрывалось сердце, мягкое, как йогурт. Да и позволить Дао Мину внести свою лепту, судя по тому, чем все кончилось, тоже было не особенно умно.

Каждое утро женщина неопределенного возраста отодвигает длинную занавесь и кормит меня завтраком, состоящим из протеинов, глюкозы и соленой воды, к которой я все никак не могу привыкнуть. Сильной рукой она переворачивает меня на правый или левый бок, приоткрывает окно и долго стоит, разглядывая пейзаж, которого с моей койки не видно, и, медленно выкуривая сигарету, чей запах едва доходит до моего носа. Единственное доступное мне развлечение — это игра воспоминаний. Я просматриваю их, как видеофильмы. В течение дня я развлекаюсь, то останавливая, то прокручивая образы в быстром темпе. У меня есть любимые фрагменты, и на первом месте, конечно, сцена с Минитрип. Ей достаются все призы: за лучший звук, за лучшую операторскую работу, за лучшую режиссуру, за лучший сценарий.

Было это еще до того, как я убил Робера по прозвищу Зеленый горошек, а значит, и до того, как у меня стали водиться деньги. Мне хватало только на квартплату, но я был готов скорее умереть с голоду, чем оказаться на улице. Время от времени мадам Скапоне, старушка со второго этажа, давала мне яйцо или немного хлеба, но этого явно было мало. Я воровал в супермаркете куриные крылышки. Они были такие крошечные, что их можно было спрятать за резинкой носков. Много месяцев подряд я не ел ни фруктов, ни овощей, только куриные крылышки. Потом как-то по телевизору показали «Мятеж на «Баунти», и я вбил себе в голову, что заработаю цингу. Я то и дело проверял, крепко ли держатся в деснах зубы, и начал воровать супы в пакетиках и фруктовые салаты в консервных банках. Меня так ужасала мысль о болезни, что я тоннами поглощал все эти супы, салаты, супы, салаты, и так без конца. Я приходил в этот чертов магазин по три-четыре раза в день и всякий раз покупал по коробку спичек. Остаться незамеченным мне это не помогло, наоборот, вызвало подозрения. Управляющий отправил мерзкого коротышку-стукача, переодетого добропорядочным отцом семейства, шпионить за мной по. магазину. На выходе меня поджидали два амбала, а кассирши смотрели так, как будто я, по меньшей мере, Жиль де Ре. Они вытащили у меня из карманов два пакетика супа и две консервные банки с салатом и сказали, чтобы ноги моей больше не было в магазине, а то вон те двое переломают мне в подсобке все ребра. Я поплелся горевать в «Разбитую лодку». Минитрип, с которой у меня еще ничего не было, ласково погладила меня по волосам. Просто так, чтобы утешить, в дополнение к кружке пива. По спине у меня снизу вверх с головокружительной скоростью пронесся леопард, оставляя огненный след на каждом позвонке. Это был самый счастливый миг в моей жизни.

Не знаю, как зовут женщину, которая за мной ухаживает. Главный врач и студентка-медичка, которая ей иногда помогает, называют ее просто «мадам». «Все в порядке, мадам?», «Здравствуйте, мадам, ужасная сегодня погода, не правда ли?» и так далее. А я из-за этих ее утренних сигареток называю ее Никотинкой. Мне хочется спросить: «Ну, Никотинка, как это тебя сюда занесло? Есть ли у тебя мужчина? А дети? Бывают ли у тебя оргазмы, в твоем-то возрасте? Приходят ли тебе в голову странные мысли? Каких ты любишь мужчин, воспитанных или грубиянов? По утрам или по вечерам? В постели или на диване, глядя в телевизор?» Судя по всему, когда-то волосы у Никотинки были черными, но теперь, с возрастом и от всяких трудов и забот, ее грива совершенно поседела и цветом напоминает зимнее небо. У нее сильные руки и большие груди, в которые я утыкаюсь лицом, когда она меня переворачивает. Раз… Два… Три. Носом прямо в грудь, запах мыла и чистого белья… Вот меня и перевернули. К стене или к окну. Вертикальные морщинки по обеим сторонам рта придают сиделке грустное выражение. Прибавьте ко всему этому затуманенный взгляд по утрам и серо-бежевый оттенок кожи, и вы поймете, что Никотинка — дама серьезная. Она настоящая профессионалка, а я — объект ее профессиональной заботы. Меня она не любит и не ненавидит, она мной управляет, держит под контролем, оценивает, осматривает, приговаривая: «Так, посмотрим, посмотрим, да, хорошо, вот так, ну, посмотрим…» Потом она отворачивается к окну и выкуривает сигаретку, глядя, какая нынче ужасная погода.

 

8

Квартира, которую я снимал до марта 1978 года, была на третьем этаже дома, выходившего на одно из главных городских шоссе. Под окнами у меня то и дело проезжали колонны военных грузовиков, и тогда вся моя немногочисленная мебель начинала дрожать мелкой дрожью, а в воздухе до конца дня стоял запах дизельного топлива. Каждый раз, когда это случалось, мадам Скапоне, старушка со второго этажа, принималась во все горло чихвостить солдат: «Убийцы, убийцы!» Она кричала: «Вы пытаете детей, насилуете женщин, вас всех будут судить и повесят, убийцы…» После этого она являлась ко мне, вся запыхавшаяся, стучала в дверь и требовала, чтобы я проверил, не сломалось ли у меня что-нибудь из-за вибрации. Она говорила, что за любую трещинку можно подать на них в суд, что у нее в сервизе из лиможского фарфора не осталось ни одной целой тарелки, а одно блюдце разбилось вдребезги, когда мимо проезжали отправляющиеся на фронт войска, что ее птичка умерла от сердечного приступа, когда один из танков развернулся кругом, что ее кошка заболела раком из-за радиации, и так далее, и тому подобное. Чем дольше я ее слушал, тем больше меня одолевала тоска. Но хотя мадам Скапоне меня и раздражала, я старался быть вежливым и слушал. Взамен я всегда мог обратиться к ней за одолжением, попросить соли, яиц, сахару, погладить рубашку. Она обожала оказывать услуги, говорила, что в такие времена, как наши, простые люди должны помогать друг другу, а если не будет больше взаимовыручки, то мы все совсем одичаем. «Homo homini lupus», — любила повторять она. Да, да. Вы совершенно правы. Спасибо за рубашку, спасибо за омлет и за кофе. Когда Хуан Рауль, Моиз и японец из «Сони Мьюзик» привезли меня домой после того разговора, я был в полном отчаянии. Оказалось, Джим-Джим в курсе той истории с Робером по прозвищу Зеленый Горошек. Он сказал: «С Каролиной ты не промахнешься. Ты ведь теперь почти профессионал». Я был бы рад ответить, что ничего подобного, убийство — штука совсем не в моем стиле, я и убил-то всего один раз, почти что случайно, потому что голодал и хотел выручить друга, но мне до сих пор от этого не по себе. Но я ничего такого не сказал, только поддакивал: «Да, да. Ладно, идет. Твоя взяла, ты прав, я перед тобой в долгу…» А что еще скажешь со страху. Я боялся, как бы Джим-Джим не передумал и не приказал Хуану Раулю вырвать мне глаза или бог знает что еще. Но дома меня охватила такая паника, такая паника, что я весь покрылся холодным потом. Старушка вцепилась в меня, когда я проходил мимо ее двери: «У вас совсем больной вид! Вы наверняка заболели. Надеюсь, это не то же самое, что у моей кошки. А то ведь, сами знаете, радиация…» И она снова завела свою вечную историю про рак, а потом предложила угостить меня кое-чем, что пойдет мне на пользу. Я согласился. В квартирке у нее пахло анисом и жавелевой водой. Мадам Скапоне усадила меня на диван, весь покрытый подушечками с вышитыми кошками. У стариков всегда такие квартирки: немыслимая чистота, немыслимый порядок, грязи они боятся хуже смерти, беспорядка тоже. «Не обращайте внимания, у меня не прибрано», — пропищала старушка с кухни. На стенах висели деревенские пейзажи, испанские тарелки с тореадорами и фотографии хозяйкиного мужа. Мадам Скапоне налила невероятно крепкого кофе, без сахара и без молока. Он подействовал на меня, как удар молотка по затылку. «Хорошо зашибает, это же настоящий итальянский кофе». Потом старушка подсела ко мне. «Вы мне напомнили Сальваторе, — сказала она, указывая на усатую физиономию на фотографии, — Он всегда приходил с работы в таком состоянии, весь дрожал, руки были холодные, как лед. Помогал ему только вот этот кофе с капелькой пихтовой настойки. Я все спрашивала: «Да что ты там такое делаешь у себя на работе? Неужели можно так умаяться, обслуживая военную технику?» А однажды незадолго до смерти он сказал: «Я не обслуживаю технику, я провожу испытания, оцениваю ударную силу». Сколько я ни спрашивала, что это еще за испытания, какая такая ударная сила, он так ни разу не ответил. Военная тайна. Мой муж меня ни во что не ставил. «Ха, ха, ха, что ты в этом понимаешь, это же военные технологии». Не хотел, чтобы я расспрашивала его о работе. Ни во что он меня не ставил. Только в одно прекрасное утро я пришла и увидела, как он висит на дверном косяке. Повесился на собственных шнурках. Чтобы не сорваться, он навязал такую кучу узлов, что, наверное, провозился с ними не меньше часа. У него были золотые руки, я прямо диву давалась, чего он только ни мастерил! Вот и не стало больше Сальваторе. Я пошла к его сослуживцам. Хороша компания: грубияны-кладовщики да солдаты один тупее другого. Никто ничего не хотел рассказывать, стоило мне заговорить про испытания, все делали круглые глаза. Так продолжалось очень долго. Я целыми днями торчала у входа в главный штаб. А однажды ко мне в дверь позвонил какой-то юнец. Вид у него был совсем убитый. Он сказал: «Мадам Скапоне, я насчет вашего мужа». Я его впустила. Он даже не присел, сразу все мне выложил: «Ваш муж — жертва ошибки. Ошибка небольшая, но в армии не любят ошибок, даже совсем маленьких. Поэтому они всегда будут все отрицать. Тут уж ничего не поделаешь. Вы бы никогда ничего не узнали, если бы не я. Я все вам расскажу, потому что этого требует моя совесть и хорошее воспитание. Так вот, когда двадцать лет назад ваш муж пошел служить в армию, он действительно обслуживал технику. Мыл танки изнутри. Вы себе не представляете, какая там бывает грязища. Туда же на два-три дня набивается человека четыре или пять, они там жрут свою баланду, потеют и мало ли что еще. Этим ваш муж и занимался, пока не потребовался новый сотрудник в департамент научных исследований и развития. Иногда этим людям из департамента приходят в голову совершенно непонятные вещи. Короче, одному из них удалось убедить какого-то офицера, что нужно провести испытания ударной силы. Вашему мужу выдавали кошек, каждое утро по целому ящику. Он привязывал их к столику, вскрывал им череп, но не убивал, а потом бросал с разной высоты стальные шарики прямо на обнаженный мозг. Дальше приходил этот тип из департамента научных исследований и записывал результаты для статистики. Вот и все. А однажды того типа то ли уволили, то ли куда-то перевели, не знаю. Только вот заказы на новых кошек и документы на зарплату вашего мужа так никто и не подумал отнести на помойку. По части инерции наша администрация даст сто очков вперед любому метеориту, да и с логикой у нее не намного лучше. А раз ему ничего не сказали, потому что всем было глубоко наплевать, чем занимается какой-то технический служащий в департаменте научных исследований, и, к тому же, по уставу не полагается задавать вопросы насчет своего или чужого назначения, то ваш муж, мадам Скапоне, и дальше выполнял свою работу, ронял стальные шарики на кошачьи мозги, с той только разницей, что никто уже не приходил записывать результаты для статистики».

В глазах старушки поблескивал печальный зимний свет. «Он никогда мне об этом не рассказывал. Тысячи убитых, замученных кошек день заднем бередили его совесть, и в конце концов он не выдержал. Неизвестно из-под какого старого шкафа выполз паук, и Сальваторе решил, что лучше уж навязать побольше узлов на шнурках и повеситься на дверном косяке, только бы не жить с этим пауком внутри. Вот чем я обязана армии».

 

9

Судя по всему, я пролежал на этой койке уже что-то около двух месяцев. По разговорам врачей и медсестер я понял, что между сегодняшним днем и той минутой, когда мы бежали бок о бок с Каролиной, должно было пройти примерно два месяца. Из того, что было перед самой катастрофой, у меня в памяти осталось совсем немного: проливной дождь, ночной холод, грохот разрывов, грязь, в которой мы все увязали по колено, а впереди меня — крошка Каролина Лемонсид, бегущая куда-то, очертя голову, среди обломков и трупов. Ее красное концертное платье с блестками порвалось, насквозь промокло и липло к телу. На левом плече была глубокая рана. Помню, Каролина на секунду повернулась ко мне и открыла рот, чтобы что-то сказать. Понятия не имею, что именно она собиралась сказать, потому что еще через секунду — бах! И вот я уже лежу здесь, на этой койке, не в силах даже моргнуть, не в силах сказать ничего, кроме «м-м-м-м», «м-м-м-м», «м-м-м-м». Но в чем я точно уверен, так это в том, что сознание вернулось ко мне ровно двадцать два дня назад. Было по-настоящему жутко, я вообразил, что умер, и что смерть — это темнота и тихий, непрекращающийся зудящий звук «зззз», «зззз». Поскольку тела своего я не чувствовал, то решил, что у меня его просто больше нет, а сам я теперь бесплотный дух, обреченный вечно блуждать в потемках. Так продолжалось довольно долго, не могу точно сказать, сколько, но мне хватило времени, чтобы подумать, что все мои прежние представления о Боге, рае и аде — полная ерунда, если после смерти остается только это. Никакого суда, никакого вечного блаженства, а всего-навсего чернота и зудящий звук «зззз». Поразмышляв так какое-то время, я вдруг почувствовал, что вокруг меня витает слабый запах дерьма и мочи. Меня это смутило, потому что было непонятно, откуда посреди небытия возьмутся дерьмо и моча.

Я собрался с силами и принялся звать на помощь. Конечно, крикнуть «на помощь» мне не удалось ни разу, выходило только все то же «м-м-м-м-м-м-м-м», «м-м-м-м-м-м-м-м»… А раз ничего, кроме «м-м-м-м-м-м-м», «м-м-м-м-м-м-м-м» у меня не получалось, я мычал все громче и громче, спрашивая себя, что из всего этого, в конце концов, выйдет.

И вдруг рядом со мной послышался голос: «Черт тебя подери, ты заткнешься наконец или нет!» Потом включили свет, и тут уже стало ясно, что никакой я не бесплотный дух (с духами так не разговаривают) и не покойник, а лежу в больничной палате на две койки, и изо всех дырок у меня торчат трубочки. С их помощью я был подключен к какому-то аппарату, который как раз и издавал звук «з-з-з-з». Надо мной нависал какой-то верзила с мертвенно-бледным лицом и забинтованной головой и злобно сверлил меня глазами: «Мне дали полтаблетки, но я не уснул, тогда дали целую, но тут мне стало плохо, чуть пульс не остановился. Белые таблетки не сочетаются с болеутоляющими. Тогда я сказал: «Фиг с ними, с болеутоляющими, дайте только снотворное». А они мне: «С вашим переломом и осколком снаряда во лбу, беспокойная у вас будет ночь». Плевать я хотел, какая там будет ночь, главное — уснуть. Врач сделал, как я просил. Без болеутоляющих мне казалось, что в глазницах у меня горящие угли, но я принял две таблетки и все-таки сумел уснуть. Мне снилось, что вместо головы у меня снаряд, который взрывается всякий раз, стоит мне на что-нибудь наткнуться. Радости, конечно, мало, но, в конце концов, это же только сон. А тут вдруг ты, столько времени ни звука, а сегодня разорался». Верзила принялся жать на кнопку, через какое-то время показалась девушка, похоже, студентка-медичка на ночном дежурстве, хорошенькая, но изможденная. Она была явно не в восторге от того, что ее отвлекают от учебника анатомии. «Этот овощ очухался, теперь всех перебудит». Студентка посмотрела на меня. Я снова принялся за свое «м-м-м-м-м-м-м-м», «м-м-м-м-м-м-м-м». «Вижу только, кроме меня, уже никого нет, врачи все ушли, свободных палат тоже нет. Придется подождать до утра, раньше ничего нельзя сделать», — сказала девушка и ушла. Верзила еще немного поворчал насчет того, какой бардак стоит в военных госпиталях, а потом наклонился и засунул мне в рот белую таблетку. «Ты уж извини, приятель, но мне позарез надо поспать».

 

10

День, последовавший за моей встречей с Джимом-Джимом Слейтером, оказался решающим. Он стал одной из главных вех в той веренице событий, которая завершилась разрывом снаряда, уничтожившим меня в марте 1978 года. Думаю, я не погрешу против истины, если скажу, что встреча мадам Скапоне и Моктара была ошибкой судьбы. Похоже, у судьбы в тот день были другие дела, и она позволила случиться самому невероятному. Ничто не предвещало, что мадам Скапоне и Моктар встретятся, ничто не предвещало, что они проникнутся друг к другу симпатией, и, конечно, ничто не предвещало, что эти двое с таким рвением примутся решать мои проблемы. Наконец, ничто ни с какой стороны не предвещало, что я их послушаюсь. Но может быть, в тот день мне как раз больше всего и хотелось, чтобы кто-нибудь сунул мне в зубы гранату.

Помню, я проснулся совершенно разбитый и принялся горько сетовать на свою жизнь, которая приняла такой невеселый оборот. Я размышлял о том, что в любую эпоху есть места, где хорошо было бы родиться, а есть места, где лучше бы не появляться вовсе. Выбравшись из кровати, я добрых четверть часа проторчал перед холодильником, с вожделением глядя на крошечный морозильник. Мне хотелось забиться туда и провести там остаток дней. Потом я уселся на кровать с кружкой холодного пива в руке и решил, что нахожусь как раз там, где лучше бы не появляться вовсе. Было около полудня, вся моя квартирка была залита красивым оранжевым светом, на тротуаре какой-то парень смешил девушку, а на улице пахло древесным углем. Свет и пиво сделали свое дело, мне стало лучше. Я вытащил листок бумаги и стал писать письмо родителям, но так и не придумал, что еще добавить после «дорогие мама и папа». Я разорвал листок на мелкие клочки и раскидал по кровати, а потом решил отправиться в «Разбитую лодку», надеясь хоть немного утешиться. Выходя из квартиры, я столкнулся с мадам Скапоне, которая подметала в подъезде. «Здравствуйте, сегодня вы выглядите намного лучше, чем вчера. Вчера на вас было жалко смотреть, вы были в таком состоянии, на вас прямо-таки лица не было…» Я понял, что, рассказав про мужа, старушка стала относиться ко мне совсем по-другому. Похоже, теперь я был для нее чем-то вроде неожиданно нашедшегося родственника, к которому особенно сильно и быстро привязываешься, чтобы наверстать упущенное время. Не знаю, что на меня нашло, но я, не долго думая, предложил ей пойти со мной в «Разбитую лодку». Она вся порозовела, сказала, что подъезд может и подождать, и побежала переодеваться. Вернулась она в черном платье, черном пальто и черной шляпке: «Я же в трауре, мне нельзя выходить на люди в чем попало». Вот как случилось, что я оказался за бакелитовым столиком в «Разбитой лодке», где Моктар рассказывал свою историю, а мадам Скапоне сочувственно кивала. Словенец Говорил низким голосом, не повышая тона. «Нас было около тысячи, все словенцы, большинство еще в ранней юности сражалось в Черногории и в Средней Азии. Нас забирали из родных деревень, сажали на грузовые самолеты и почти безоружными выбрасывали в странах, о которых мы ничего не знали. У офицеров были винтовки или пулеметы, а нам частенько забывали выдать самое необходимое. Ничего не оставалось, как наведываться к местным крестьянам, отбирать у них вилы, грабли, что под руку попадется. Было так страшно, что приходилось пить, не просыхая, целыми литрами, только бы не думать, что тебе в любую минуту могут продырявить башку. Сначала мы воевали с басмачами, потом пришел другой приказ, и мы стали воевать за них. Мы были сильны, как львы. Вы наверняка слышали про эту сволочь полковника Бусхова. Этот кавказский волчара тайком получал помощь от турок. Воображал о себе бог знает что, еще бы, целая страна перед ним пресмыкалась. И тут мы, вдрызг пьяные и почти без оружия, прижали его в сырдарьинском ущелье, простые крестьяне с вилами и цепами против тяжелой артиллерии. Одно могу сказать точно, человек должен преодолевать трудности. Тот, кому не приходилось постоять за себя, стоит не больше, чем килограмм песка посреди пустыни. У человека, который готов смириться с судьбой, в жилах не кровь, а козье молоко. Тот, кто подчиняется несправедливым приказам, похож на сгоревший на корню урожай. Мы были героями. Но никому не было дела, как мы будем возвращаться домой после демобилизации. Некоторые так растерялись, что решили остаться. Другие без гроша в кармане попытались добраться сами, то ехали на поезде, то шли пешком. И так тысячи километров. Под конец нас осталось всего двадцать пять. Так случилось, что мы сели не на тот поезд, не подозревая, что едем в Сварвик. Утром просыпаемся, выходим из вагона, а кругом полно турок, тоже демобилизованных. Мы были в своей старой басмаческой форме, в галифе и при всей прочей амуниции, попробуй тут проскользни незамеченными. И вот какой-то турок крикнул: «Смотрите, кто к нам пожаловал!» Целая сотня набросилась на нас и поволокла в туалет. Другой турок сказал: «Мы вам покажем, вы нам сейчас заплатите за Бусхова». Нас раздели. Не стану пересказывать, что они с нами творили. Мне они переломали пальцы на ногах. Двое держали, а один бил. Потом нас засунули головами в унитазы и стали топить. Они пели: «Буль-буль-буль, за здоровье полковника Бусхова». Потом турки ушли. Все мои друзья погибли, захлебнувшись в унитазах. Все, кроме меня. Мне повезло, спуск был сломан. Я затаился и сидел тихо, как мышь. Так и прожил целый год. Поворовывал, спал на помойках, мотался туда-сюда то на поездах, то на кораблях. А потом перебрался сюда. Это было чудо. Настоящее чудо. Я занялся бизнесом, наладил связи. Дела пошли так хорошо, что я даже смог вызвать к себе сестру. Настоящее чудо».

Мадам Скапоне внимательно выслушала всю его историю, а потом рассказала про своего мужа и военные испытания. «Господи Боже», — прошептал Моктар. Качая головой, старушка сказала, что у них обоих много общего. Война раздавила их, как пару сухарей, разорвала, как шелковый отрез, и бросила, как раздавленных кроликов, на обочине дороги. «Да, — сказал Моктар, — как пару сухарей, как шелковый отрез, как кроликов на обочине. Так оно и есть».

 

11

Смесь разнообразных химикатов, которую колют мне врачи, больше растравляет воспоминания, чем пробуждает тело. Похоже, управляющие им механизмы окончательно вышли из строя. Зато во всей этой мешанине лекарств, глюкозосодержащих растворов, внутривенных инъекций и капельниц мой мозг черпает удивительную энергию, о которой я никогда раньше не подозревал. Теперь, после стольких дней вынужденной неподвижности, воспоминания о той безумной суматохе мартовской ночью 1978 года становятся все более и более отчетливыми. Сначала у меня перед глазами всплывал только силуэт Каролины, которая бежала передо мной в грязи среди обломков. Единственная подробность — рана на ее левом плече, длинная красная борозда на мокрой коже да еще лицо, обращенное ко мне, чтобы что-то крикнуть. Понемногу к этому стали добавляться новые воспоминания. Во-первых, холод, который больно щипал лицо и уши, так что несмотря на теплую военную куртку, я дрожал с головы до пят. Маленькая деревянная постройка у меня за спиной, каким-то чудом уцелевшая среди рвущихся снарядов. Еще дальше — траншеи на передовой, озаренные неизвестно откуда взявшейся осветительной ракетой. А прямо передо мной Каролина неловко карабкается на грязный холм, ее платье с красными и синими блестками совсем не вяжется со всем тем, что творится вокруг. Дальше я уже ничего не помню, и мне все никак не удается разобрать, что же она кричала мне тогда.

Лежа на своей койке, я рассматриваю белый больничный потолок и все время пытаюсь понять, собирался ли я в ту мартовскую ночь 1978 года убить Каролину, или нет. Мои воспоминания, искусственно растравляемые лекарствами, приняли странную форму: и события, и люди внешне воспроизведены очень точно, но вот тогдашние мои мысли и намерения ускользают от меня полностью.

Когда я заставляю себя не думать о Каролине, на ее место приходит воспоминание о Пьере Робере по прозвищу Зеленый Горошек, всякий раз оставляя у меня в мозгу тошнотворный черный след, похожий на незаживающую рану. Причиной этого убийства стала навязчивая идея Моктара перевезти к себе из Словении семью. После долгих усилий ему наконец удалось разыскать сестру. Та скрывалась под чужим именем в какой-то македонской деревушке и кормилась у местного священника, который рисовал ее на фоне сельских пейзажей то в образе святой Терезы, то в образе девы Марии, а то и в образе Блаженного Иеронима. Не жалея средств, Моктар организовал переезд, выложив огромные деньги за фальшивые документы и разных сомнительных проводников. Помню, я вместе с ним пошел на вокзал и увидел, как он обнимает печальную толстушку с растерянным, как у привозной коровы, взглядом, которую он представил мне как люблянский алмаз.

Сюзи освоилась очень быстро. Даже слишком быстро и слишком уж освоилась. Привозная корова превратилась в королеву прерий. В квартирке, которую снял для нее брат, она принимала целую кучу неизвестно откуда взявшихся. новых друзей, компанию глуповатых девчонок в сопровождении неотвязных юнцов, устраивала роскошные обеды, дарила подарки и распевала словенские песни, хлопая в ладоши. Моктар работал, как вол, но денег постоянно не хватало. Мы с ним крутились, как могли, ему частенько нужен был помощник, а я при своем безденежье никогда не отказывался подсобить. У меня было такое впечатление, что его сестра просто пытается отыграться за свою прежнюю тяжелую жизнь, но Моктар считал, что так и должно быть, говорил, что не понимает, как она могла пережить весь этот кошмар, и что главное для него — видеть сестру счастливой, никаких денег не жалко, когда речь идет о семье, и так далее. Я не стал возражать, оставив свои советы при себе в надежде, что какое-нибудь чудо откроет ему глаза.

Чудо явилось в обличье Пьера Робера по прозвищу Зеленый Горошек. Это был торговец телевизорами, который предпочитал сам смотреть телевизор, вместо того, чтобы беспокоиться о делах, а потому вечно пребывал на грани разорения. Он так долго пялился в экран, что глаза у него стали крошечными, размером с горошину, и совсем выгорели от излучения телевизионных трубок. Пьер Робер водил дружбу с кем-то из парней, которые крутились вокруг моктаровой сестры, и однажды вечером, бог знает почему, решил забросить свои телевизоры и отправиться на одну из ее многочисленных вечеринок. В тот день, когда Зеленый Горошек вылез из своей заваленной телевизионными пультами норы и встретился нос к носу с резвящейся словенской телочкой, он прошел что-то вроде обряда инициации. Вид движущейся и поющей юной плоти разжег огромный восторженный огонь в сердце человека, который до той поры любил только холодный блеск телеэкранов. Все гормоны, так давно спавшие в глубинах его организма, внезапно пробудились, все рефлекторные дуги, которые, казалось бы, уже атрофировались, вдруг заработали на полную мощь. И вот; под влиянием этих гормонов и рефлекторных дуг в голове Пьера Робера по прозвищу Зеленый Горошек закопошилось множество полуоформленных мыслей. Он окончательно забросил свою торговлю и принялся писать Сюзи страстные письма, называя ее «мое солнышко», «моя жизнь», «моя самая нежная» или просто «моя любовь». Хотя славянская сдержанность и не позволяла девушке отвечать на письма, Сюзи не сумела остаться равнодушной к таким настойчивым проявлениям любви, к пылкой страсти, которую она разожгла в этом мужчине. Тем более что с тех пор, как Моктар заставил сестру расстаться с македонским священником, в ее сердце и в ее постели царила удручающая пустота. Такая пустота, что Сюзи порой задумывалась, не окончит ли она свою жизнь как старая высохшая смоковница, без мужа и детей, без конца принимаясь за одно и то же вязанье или что-то бормоча себе под нос в православной церкви.

Робер Зеленый Горошек посоветовался с приятелями. Те сказали, сходи к ней, тут надо действовать решительно, потому что Сюзи, хоть и строит из себя недотрогу, только и ждет, как бы ее кто-нибудь взнуздал. Когда такие девушки говорят «нет», на самом деле это значит «да», дело обязательно выгорит, выложи ей все, как есть, клянись своей подпиской на кабельное телевидение, что так и сделаешь. Зеленый Горошек был сам не свой от страха, но пообещал пойти и все рассказать.

Что касается Сюзи, то она часами советовалась с подружками. Те считали, что Зеленый Горошек страшно мил, что он очень славный, а если целыми днями торчит у телевизора, так это от застенчивости. А застенчивые мужчины — лучшие мужья. У него водятся кое-какие денежки, так что у Сюзи будет свой домик, она сможет наводить там уют, выкрасит стены в нежно-розовый цвет, купит кресла в стиле ампир и даже разобьет зимний садик.

В конце концов после стольких уговоров и стольких рассказов про него и про нее, Сюзи и Зеленый Горошек решились-таки дать волю чувствам на пикнике, специально устроенном подругами девушки. Никто так и не узнал, что именно они сказали друг другу, сидя на склоне холма и подставив грудь теплому июньскому солнышку, но не прошло и недели, как Зеленый Горошек переехал к Сюзи. Он тут же прирос к ее квартире, как лишайник к стволу дерева, и сидел там сиднем, забросив свои телевизоры пылиться в магазине и плюя на то, что рискует окончательно прогореть. Моктар, словно сердобольная матушка-благотворительница, оплачивал все: жратву, квартиру, карманные расходы, и только повторял, что счастье сестры для него важнее всего, что его счастье в ее счастье, что если она попросит его отрезать ноги, он принесет их ей на блюде, что у него никого не осталось, кроме нее. Но я молчал, как и раньше. Даже узнав, что Сюзи и Зеленый Горошек собираются пожениться, я ничего не сказал. Мало того, я был у них на свадьбе и аплодировал, когда они оба, сияя, отплясывали на столах и поедали баснословно дорогой свадебный торт, подаренный Моктаром.

Прошло несколько недель, и выяснилось, что все не так уж безоблачно. Сначала никто ничего не замечал. Конечно, Сюзи стала меньше появляться на людях, но это же обычное дело, на то она и молодая жена. Потом все начали удивляться, почему она совсем перестала принимать приглашения своих глуповатых подружек и их неотвязных приятелей. Кончились словенские вечеринки, пикники, девичьи признания и перешептывания. Сюзи теперь сидела дома и смотрела телеигру с бывшим летчиком, в которой зрители выигрывали кофеварки и микроволновки. Моктар был уверен, что сестра счастлива, ведь она перекрасила свою квартирку в светло-розовый цвет, получила в подарок гарнитур в стиле ампир и вызывала к себе цветоводов, собираясь разбить зимний садик. Но что-то было не так, какая-то мелочь, заметная только очень внимательному взгляду. То в глазах Сюзи промелькнет едва различимое облачко, то на мгновение помрачнеет лицо, то в голосе проскользнут странные интонации. Зеленый Горошек частенько звонил Моктару и просил денег, с каждым разом занимал все больше и больше, но никогда не отдавал. При таких бабках он смог себе купить роскошную синюю тачку 1967 года выпуска и гордо разъезжал на ней по городу, а Сюзи в это время сидела дома на диване, одинокая, как белуха, выброшенная на берег где-нибудь на Мальвинских островах.

Наверное, так бы продолжалось очень долго, по крайней мере, до тех пор, пока Робер Зеленый Горошек не вытянул бы из Моктара все деньги. Но однажды вечером всему этому пришел конец. Моктару позвонил зять и, растягивая слова, спросил, не видел ли кто-нибудь Сюзи «в этом дерьмовом городе, твою мать». А через несколько минут она явилась к брату в таком состоянии, что тот разразился богохульствами, чувствуя, как стальная рука сжимает его за горло. С всклокоченными волосами, опухшим лицом и пятнами крови на светлом платье Сюзи стояла на пороге и смотрела на Моктара, не говоря ни слова. Она мелко дрожала всем телом, ее левая рука беспомощно свисала вдоль туловища. «Он не выпускал меня из дома, его бесило, если я выходила на улицу. Он мне говорил: «Шлюха ты эдакая. Тебя так и тянет прогуляться, лишь бы задом покрутить и подцепить кого-нибудь. Меня не проведешь, я по глазам вижу, уж я-то разбираюсь в бабах, я их по телеку видел не меньше тысячи. Стоит вам выйти замуж, как вы воображаете, что вас заперли, начинаете мечтать о соседе, о почтальоне, о продавце из обувной лавки, чтобы вас вызволили. За тобой надо присматривать, как за молоком на плите. Ты уж меня пойми». И я сидела дома. Уходя, муж отключал телефон и прятал его в тумбочку. Он говорил: «Выйдешь из дома, я все узнаю. Сначала прикончу тебя, а потом сам застрелюсь. Ты моя жена, черт побери, и я не допущу, чтобы моя жена меня обдурила». В конце концов, я даже начала верить, что в его бреднях есть какая-то доля правды. Раз уж он говорит, что я шлюха, может, он и прав. И раз говорит, что за мной надо присматривать, как за молоком на плите, значит, так оно и есть. А сегодня утром я смотрела телеигру с тем летчиком, который сбил ракету, и вдруг поняла, что он звонит по моему номеру. Конечно, телефон был заперт в тумбочке, пришлось взломать замок ножом. Жалко, подойти я так и не успела, но хуже всего, что тумбочку я все равно сломала, и скрыть уже ничего было нельзя. Когда Робер вернулся, он прямо-таки обезумел, все допытывался, кому я звонила, а когда я рассказала про телеигру, ни за что не хотел верить. Он рассвирепел, в его маленьких глазках появилось жуткое выражение, как у куницы, которая вот-вот разорвет кролика. Я отбивалась, царапалась, кусалась и едва смогла убежать».

Когда Моктар увидел сестру в таком состоянии, все рубцы на его сердце закровоточили с новой силой. Перед ним вновь предстали лица всех умерших родственников, резня, в которой погибла дивизия Бусхова, друзья, потопленные в Сварвике. Моктар вспомнил, что когда-то поклялся, что никому больше не позволит обижать дорогих ему людей. Он уступил Сюзи свою спальню, а сам лег на диване. Его сон тревожили сцены избиений, казней, пыток в министерских подвалах. И всякий раз под капюшонами палачей и на звенящих лезвиях ухмылялось лицо Робера по прозвищу Зеленый Горошек. Утром он вызвал меня к себе, предложил послушать, как Сюзи рыдает за дверью, и пообещал кучу денег за убийство зятя. Я буквально подыхал с голоду, в карманах было хоть шаром покати. Насытившись рыданиями и услышав сумму, я сразу же согласился. Вот как случилось, что я убил человека. Большие деньги плюс рыдания. Иногда, чтобы утешиться, я говорю себе, что бывают причины и похуже.

 

12

Я могу делать две вещи. Первая — довольно простая, она сводится к умению издавать звук «м-м-м-м-м», «м-м-м-м-м». С его помощью я говорю «здравствуйте», «до свидания», «спасибо», «как поживаете» и тому подобное. По части способности к общению я ничем не лучше парализованной собаки, но зато очень выгодно отличаюсь от красных рыбок, а это, как-никак, миллионы лет эволюции, дело нешуточное. Второе умение появилось у меня совсем недавно. С тех пор не прошло еще и недели, и пока что это занятие требует от меня невероятных усилий и сосредоточенности. После каждой удачной попытки меня переполняет гордость Ньютона, Эйнштейна или Дарвина, открывающего человечеству новые пути развития: я могу пошевелить мизинцем на левой руке. Конечно, для этого нужны идеальные условия: надо, чтобы прошло не больше часа с тех пор, как меня покормили, мне должны ввести первые четыре из всех прописанных лекарств, но при этом — никаких успокоительных, и, самое главное, я не могу думать ни о чем, кроме своего мизинца. Малейшая посторонняя мысль, малейшее беспокойство — и он снова превращается в неподвижный кусочек плоти, каким он был все эти два месяца.

Я уверен, что это движение, каким бы ничтожным оно ни казалось, — важнейший шаг на пути к моему выздоровлению. И хотя (а с этим трудно поспорить) мартовской ночью 1978 года моя нервная система превратилась в подобие разорванной елочной гирлянды, теперь она, кажется, понемногу приходит в чувство: подключаются контакты, восстанавливаются разрушенные связи. И чудо с мизинцем — лучшее тому подтверждение. Главное — не впадать в отчаяние. В тяжелые времена без оптимизма не проживешь. Обнадеженный этим прогрессом, я целыми днями прислушиваюсь к малейшим своим ощущениям и с маниакальным старанием привожу в порядок воспоминания, пытаясь подобрать ключ к событиям, из-за которых оказался на больничной койке. Теперь мне понятно, какое множество не зависящих от меня обстоятельств могло предрешить мою судьбу. Правда, сейчас я понимаю и то, что по слабости характера сам послужил катализатором этой взрывоопасной смеси. В то время как любой другой на моем месте послал бы все к чертям, я благоразумно сидел и ждал, когда небеса разверзнутся у меня над головой, в полной уверенности, что все равно не смогу ничего изменить.

Конечно, совершенно не в моей власти было помешать взаимной симпатии Моктара и мадам Скапоне. Не представляю, каким образом я мог бы повлиять на их отношения. Разве что если бы не пригласил старушку в «Разбитую лодку» на следующий день после разговора с Джимом-Джимом Слейтером. Но кто бы мог такое предвидеть? Ведь вопреки всяким ожиданиям и всякой логике, встреча Моктара и мадам Скапоне породила не просто дружбу, не просто взаимную нежность, основанную на одинаково горьких воспоминаниях, а настоящую страсть, бурную, всепоглощающую, готовую снести любые препятствия, какие только окажутся у нее на пути. Моктару было совершенно все равно, что мадам Скапоне — старуха, что кожа у нее на лице больше напоминает дубовую кору, чем лепесток розы, что ее тело похоже на заржавленный механизм, в котором вечно что-то заедает, а от тяжелой жизни у нее появилось множество малоприятных странностей и причуд. Несмотря ни на что, Моктар полюбил мадам Скапоне и желал ее с такой силой, что простой взгляд на заколку для волос, оставленную в ванной, вызывал у него болезненную эрекцию.

«Понимаешь, — говорил он мне. — Раньше я думал, что знаю, что значит любить. Помню одну девушку такой красоты, что на нее было больно смотреть, как на солнце высоко в горах. Родители у нее были просто уроды, отец походил на овцу, мать — на свинью, а дочь была настоящее чудо. Видно, перст Божий коснулся отцовских яиц во время зачатия. Короче, я думал, что люблю эту девушку. Как и все остальные, я отчаянно за ней ухлестывал, торчал возле ее дома, посылал цветы, пел песни под окном и в конце концов добился своего. Она пообещала прийти ко мне тайком на сеновал на краю деревни. Когда я поцеловал эту девушку, то вообразил себя Аттилой, я лапал ее изо всех сил, как будто она вот-вот исчезнет, и все повторял про себя: «Не может быть, это мне приснилось». Потом я осмелел и попросил ее раздеться. Тут она немного поломалась, сказала «нет», «не надо», все они считают своим долгом что-нибудь такое сказать, но, в конце концов, согласилась. И вот передо мной лежит обнаженная дочь человека, к яйцам которого прикоснулся перст Божий. Я вообразил себя апостолом, избранным, меня допустили в святая святых, теперь я смогу написать свое Евангелие. Но вдруг меня охватило странное чувство. Передо мной лежала обнаженной самая красивая девушка в истории человечества, а я не знал, что мне с ней делать. Через крошечное окошко было видно голубое небо, лето, ветер, ласкавший высокую траву, и вдруг я понял, что не люблю эту девушку. Я увидел в ней всего лишь сочетание ладно пригнанных органов, мышц, сосудов, сочленений, разнообразных рефлексов, и меня едва не стошнило. Понимаешь, в Скапоне я ничего этого не вижу, не вижу органов, я вижу то, что стоит за ними. Я вижу только ее душу, и от этого на сердце становится тепло. Плоть здесь не при чем».

Моктар, как он потом сам мне признался, сразу же полюбил мадам Скапоне, угадав в ней, как он выразился, родственную душу. Правда, самой мадам Скапоне понадобилось больше времени, чтобы оценить суровую душу Моктара. Возраст этой женщины и пережитые потрясения превратили ее сердце в лабиринт то темных, то светлых чувств и страстей, порой настолько противоречивых, что никогда нельзя было предсказать, куда они заведут ее. После той первой встречи с Моктаром она вернулась домой и расплакалась, сама не зная почему, так что выплакала все оставшиеся слезы. А вскоре заболела одной из тех непонятных болезней, какие время от времени бывают у пожилых женщин. Моктар то и дело звонил мне, спрашивая, как она себя чувствует, или сам навещал мадам Скапоне, заваривал ей чай, пек словенские пироги, убирал квартиру, рассказывал трагическую историю своей семьи и выслушивал историю старушки. Несмотря на все свое отвращение к войне и к армии, Моктар сохранил самообладание, достойное бойца элитных частей, и спустя несколько дней, не колеблясь, признался мадам Скапоне в любви. Та прогнала его с глаз долой, потом позвала обратно, потом не впустила, потом заявила, что словенские пироги совершенно несъедобны, потом прижала к себе своими костлявыми руками и поцеловала со страстью юной девушки, потом разозлилась и выгнала снова, раскаиваясь, что предала память Сальваторе. Той же ночью старушка надела свое самое нарядное платье и явилась к Моктару домой. Сначала она обозвала его всеми возможными словами, сказала, что молодой человек не может любить женщину, которая годится ему в бабки, тем более вдову, к тому же еще и больную, а может, и умирающую. Потом она поцеловала его так же, как и в полдень, ее тело пылало от страсти и помолодело лет на тридцать. Машина желания набирала обороты, как мощный паровой двигатель, и ничто уже не могло остановить ее. Мадам Скапоне обхватила губами член Моктара и сделала ему неподражаемый минет, они оба покатились по полу, срывая с себя мешающую одежду, нарядное платье порвалось, но хозяйке было наплевать. Моктар говорил о любви, о родстве душ, и его слова поражали мадам Скапоне в самое сердце. В ответ она твердила, как в мыльной опере: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя». Наконец, бог знает каким образом, они оказались в постели. Все, что осталось от колебаний мадам Скапоне, разлетелось на тысячу легких осколков и вылетело в полуоткрытое окно. Она бушевала, как дух джунглей, как океан и буря. В конце концов, уже поздно ночью, Моктар уснул, и ему приснились сны, благоухавшие тем же ароматом, что и волосы его возлюбленной. Самые прекрасные и умиротворенные сны в его жизни. Но большая любовь часто выбирает самые извилистые пути, особенно если речь идет о таких непростых людях, как мадам Скапоне и Моктар. На следующее утро бывший словенский солдат проснулся один, в пустой постели. Он принялся названивать во все концы города, но так и не смог отыскать покинувшую его возлюбленную. Он пустил в ход все свои связи, снабдил добрую дюжину молодцов старушкиными приметами и посулил вознаграждение тому, кто найдет ее первым. За один день были обшарены все больницы, опрошены все соседи и владельцы кафе, и вот наконец полуграмотному пятнадцатилетнему парнишке, брат которого работал носильщиком в убогой гостиничке на окраине города, удалось разыскать мадам Скапоне. Бедная женщина на последние гроши сняла номер и теперь предавалась там раскаянию, коря себя за неумеренную склонность к моктарову члену. Словенец, не медля ни секунды, отправился в гостиничку, принялся изо всех сил барабанить в дверь, потом взломал ее и обнял свою любимую со страстью агонизирующего мученика. Мадам Скапоне сопротивлялась, сказала, что надо все забыть, что всю ночь напролет на нее из темноты смотрело лицо мужа-самоубийцы, что она не может спать с мужчинами, потому что все еще убивается по покойному супругу, что любые ухаживания, подмигивания или намеки на произошедшее она будет отныне воспринимать как личное оскорбление, и вообще, пусть Моктар немедленно оставит ее в покое. Тут Моктар вспомнил полковника Бусхова, басмачей, Сварвик и решил, что жизнь слишком коротка, чтобы выслушивать подобную ерунду. Он схватил мадам Скапоне и поимел ее где-то между кроватью и крошечной ванной из искусственного мрамора. Старушка царапалась, кусалась, требовала сейчас же прекратить, но с тем же успехом можно было пытаться криками остановить разогнавшийся поезд, так что она перестала сопротивляться. Когда Моктар уснул, мадам Скапоне растрогалась до слез, глядя на его бычий затылок, темные волосы и девичьи ресницы. В эту минуту она почувствовала, что полюбила Моктара. Тогда мадам Скапоне аккуратно сложила воспоминания о муже в ящичек, где хранились остальные старые воспоминания, погладила словенца по лицу и целиком отдалась новой любви с тем сладостным чувством, с каким погружаются в теплую ванну.

 

13

Как я уже говорил, мое нынешнее положение — результат не зависящих от меня обстоятельств и моей собственной слабохарактерности. В тот же знаменательный день, когда состоялась встреча Моктара и мадам Скапоне, сутки спустя после моего зловещего разговора с Джимом-Джимом Слейтером, Дао Мин решил сунуть нос не в свои дела. Если строго придерживаться моей классификации, то можно сказать, что встреча словенского офицера и старушки-соседки относится к не зависящим от меня обстоятельствам, тогда как вмешательство вьетнамского повара я допустил только по слабости характера. Маленькая вьетнамская диаспора часто собиралась в «Разбитой лодке», соскучившись по привычной кухне. Вьетнамцы практиковались в восточных языках, перемывали кости политикам и часами напролет резались в китайское домино. В эту игру Дао Мин больше всего любил играть с аккуратно одетым молодым человеком, который был столь искусен в домашнем хозяйстве, что пользовался прекрасной репутацией у жителей богатого квартала на холме. Он чистил им сортиры, до блеска натирал медную утварь, вощил башмаки и выбивал ковры.

Обладая блестящим умом, этот молодой человек, способный предвидеть развитие игры на десятки ходов вперед, если верить Дао Мину, с отличием окончил отделение ядерной физики Сайгонского университета, но по приезде сюда так и не смог подтвердить свой диплом. Вместо того чтобы пользоваться плодами своего блестящего образования, ему приходилось перебиваться поденной работой. От всего этого он стал язвительным, а порой даже злым, и часто говорил о том, что мечтает подмочить репутацию хозяев, которые обращаются с ним, как с простой рабочей скотиной, не проявляя ни малейшего уважения к его выдающимся умственным способностям. Для него было делом чести приносить в «Разбитую лодку» тысячу и одну сплетню, множество пикантных анекдотов, рассказов о происшествиях и мрачных постельных историях, которые, даже если не особенно сгущать краски, наводили на мысль, что квартал на холме по своим гнусностям и порокам мог бы дать сто очков вперед Содому и Гоморре.

Поработав какое-то время у промышленника, проспиртованного не хуже освежающей салфетки, молодой человек поступил на службу к Джиму-Джиму Слейтеру, который видел особый шик в том, чтобы держать среди домашней утвари восточного слугу. Дао Мин, которого Моктар посвятил в мои злоключения, втолковал мне, насколько полезно будет раздобыть побольше всяких сведений о певце. Он сослался на ящур и ботулизм и сказал, что люди, которые портят нам жизнь, похожи на тропические болезни: они смертельно опасны, если их не изучить как следует. Этот пример меня убедил, и я ответил, что готов встретиться с чемпионом по китайскому домино. Дао Мин вернулся в сопровождении молодого человека, комплекцией напоминавшего боксера-легковеса. На нем был неловко сидящий дешевый костюм, глаза казались огромными из-за очков в темной оправе, какие во множестве выпускают в коммунистических странах.

Дао Мин отвел нас в заднюю комнату, где пахло орехами акажу, усадил в рассохшиеся кресла и сказал, что здесь нам никто не помешает. Вид у юного инженера был встревоженный, он все время хрустел пальцами, как сухими ветками, то и дело бросая взгляды на входящих в ресторан через полуоткрытую дверь.

— Мне тревожно, тревожно, как утке накануне весенних дождей. Они сейчас на все способны, это стало напоминать уравнение со слишком многими неизвестными. Мне видится очень нехорошая асимптота, слишком уж она похожа на горло, перерезанное в каком-нибудь темном углу в этом гнусном городе. Понимаете, о чем я?

Я не понимал, и он еще сильнее заерзал в своем кресле, снова хрустнув пальцами. — Это значит, что они на все способны. Они узнали, что крошку-Каролину на гастролях будет сопровождать съемочная группа с телевидения. Проектом руководит бывший летчик, ведущий телеигры. Это будет невероятная реклама, можно сказать, гастроли века, наши внуки и те будут смотреть эту запись, Каролина Лемонсид станет символом нынешней войны. Людям запомнится несколько побед, несколько поражений, несколько заявлений мертвецки пьяных генералов, но превыше всего будет Каролина, та, чей голос оберегал от пуль, та, кого нужно было успеть увидеть, пока тебя не раздавило танком, та, что поднимала дух лучше всяких писем от возлюбленных. Понимаете, ваша история с Минитрип сильно задела гордость Джима-Джима. Растущая слава Каролины подлила еще масла в огонь, так что Слейтер почувствовал себя форменным неудачником. А это известие о съемочной группе окончательно добило его, оно для него хуже братской могилы, хуже семи казней египетских, прямо-таки настоящий апокалипсис. Джим-Джим теперь просыпается по ночам, твердит, что задыхается, что у него болит желудок, как будто его колют ножом. Приходится поить его горячим молоком, как ребенка, и уговаривать, что уже поздно и пора спать. По-моему, Джим-Джим вместе с японцем и двумя его приятелями очень рассчитывают на вас, они знают, что вам не отвертеться. Они часто говорят, что пора отправить вам какое-нибудь «милое напоминание», чтобы ускорить события. Они никому не доверяют, даже мне. Они знают, что я знаком с Дао, а Дао знаком с вами. Это ничего не значит, но когда человек весь на нервах, от него можно ждать чего угодно. Вот почему мне тревожно, и я боюсь, что мне перережут горло.

В задней комнате ресторана юный вьетнамский инженер снова хрустнул суставами. От беспокойства у него на лбу пролегла глубокая вертикальная морщина до самого носа. Он заговорил о родителях, оставшихся на родине, об учебе, о младшем брате-аутисте и показал его размытую фотографию. Больше мы не виделись. Несколько дней спустя после нашего разговора его нашли мертвым, окровавленное окоченевшее тельце валялось на помойке за «Разбитой лодкой». Ему не перерезали горло, как предсказывала асимптота, а размозжили домкратом лицо: зверский почерк Хуана Рауля, которого угрызения совести беспокоили не больше, чем комариный укус в спину тревожил бы слона.

 

14

Мой палец, который еще вчера казался таким же далеким, как крошечный марсианский зонд, с грехом пополам управляемый с Земли, стал подвижным и юрким, словно только что вылупившаяся ящерица. Что за лекарства совершили это чудо, что за таинственная смесь, по капле просочившаяся ко мне в вены? Какая разница! Теперь я мечтаю со всей силы двинуть кулаком Никотинке по бледно-серой физиономии. Эта психованная все чаще позволяет себе «особые проявления»: «Идиот, жалкий идиот. Что ты о себе вообразил? За кого ты себя принимаешь? Ты только посмотри на себя, ты же ни на что не способен, дряблый твой конец…» И тут она больно щиплет меня за руку, ой! Остается круглый синяк, который не проходит до конца дня. Лицо Никотинки холодно, как альпийская вершина, а взгляд у нее колючий, как осколок льда. Судя по всему, она все-таки пытается сдерживать приступы ярости. В какой-то момент поток брани замирает, «идиот, иди…», и, словно подхваченная мощной волной ненависти, Никотинка делает шаг к моей койке, приподнимает правую руку и сжимает бледный дрожащий кулак. Я уже готовлюсь, что сейчас мне со всего размаха двинут по морде, но в последний момент Никотинка спохватывается, вздыхает, качает головой с таким видом, как будто ей меня жалко, «бедняжка сукин сын», и выходит из палаты, оставляя меня наедине с моим ожившим мизинцем и жужжанием аппарата. Вслед за мизинцем, который переживает разительный прогресс, память моя тоже пришла в движение. Она корчится, то сжимаясь, то расслабляясь, как сфинктер больного, страдающего недержанием, и мощными рывками приоткрывает завесу над тем, каким я был той грохочущей мартовской ночью 1978 года. Вчера ко мне вернулось самое удивительное воспоминание о прошлой жизни. Огромное, размером с океан, оно непостижимо долго оставалось невидимым, скрытое в глубинах серого вещества, в темных лабиринтах мозга, а теперь пронзило меня насквозь: я любил Каролину. Мало того, я до сих пор люблю ее. Это воспоминание было подобно огромному температурному скачку на Плутоне: солнечный свет обжигал ледяную поверхность, вызывая к жизни дивный фейерверк из тысячи взрывов, тысячи тектонических сдвигов. Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю, я люблю тебя, Каролина. Ты Солнце, я Плутон. Ты огонь, я растопленный лед, я лавина, я атмосферное явление, ты горящая звезда, я раскаленный добела осколок. Каролина — пламя, пылающее в моей памяти, уничтожая всякое воспоминание о Минитрип и ей подобных. Они были всего-навсего бездушными побрякушками, убого размалеванными картинками, второсортным товаром, которым стыдно пользоваться, в лучшем случае — твоими бледными подобиями, моя любовь, моя ненаглядная Каролина.

 

15

Каролина пела тоненьким голоском, то одной, то другой ногой притоптывая в такт музыке. На заднем плане режиссер клипа дал сцену взлета F-16 (она вызывала откровенно непристойные ассоциации) и кадры с отдыхающими солдатами, которые сидели на касках, опустив снаряжение на землю, обменивались сигаретами и похлопывали друг друга по спине.

Пленка с выступлением Каролины была чуть-чуть передержана, подчеркивая бледность лица и придавая ее серым глазам необычный блеск. Помню, Каролина любила этот свой немного призрачный образ. Именно его она выбрала для обложки своего первого альбома. Такая съемка, скрадывая черты лица, старила Каролину на несколько лет, так что ей легко можно было дать года двадцать четыре или двадцать пять, но уж никак не девятнадцать.

Каролина стеснялась своей молодости, потому-то ей и нравились такие фотографии. Юность казалась ей болезнью, которую приходится лечить годами, недугом с разнообразными, но всегда болезненными, а порой и постыдными симптомами. А ведь ее собственное прошлое было спокойным и гармоничным, как прелюдия Баха. В двух шагах от Каролининой начальной школы простирался чудесный лес, полный ласковых зверушек. Благодаря крошечным нервным грызунам, совокупляющимся ланям и вереницам веселых гусениц, жизнь в глазах девочки походила на сказочный диснеевский мир, в котором не было места для зла. Потом Каролина стала ходить в престижный колледж, там у нее появилось двое поклонников. Первого она встретила в пятнадцать лет, не спала с ним, но активно целовалась. В ласках этот мальчик ограничился грудью. Он часами со старательностью естествоиспытателя теребил Каролинины груди, получая от этого занятия полное удовлетворение. Двинуться ниже он отважился лишь незадолго до разрыва, но так никогда и не перешел границу, обозначенную первыми волосками на лобке, явно опасаясь того, что будет дальше. Нерешительность первого поклонника оставила в душе Каролины смесь облегчения («Пятнадцать лет — это все-таки рановато…» — говорила она) и легкого разочарования («слишком уж робкие руки…»), надолго определившую ее эротические фантазии.

Со вторым она познакомилась лет в восемнадцать. Предыдущие три года прошли в довольно странном затишье: когда большинство других девочек флиртовало без остановки, чувственность Каролины, казалось, впала в спячку, словно сурок с шелковистой шерсткой, свернувшийся калачиком в теплой норе.

Родители Каролины держали маленькую фирму, занимавшуюся рефрижераторными перевозками. Все снаряжение сводилось к грузовику «мерседес» с полуприцепом и фургону «тойота», переделанному так, чтобы поместились три большие холодильные камеры. Отец Каролины водил фургон, а полуприцепом управлял шофер с рельефными мускулами и жилами крепче лифтовых тросов, не боявшийся ни холода, ни вида крови. Его лицо напоминало Каролине фотографию лапландского охотника, виденную как-то раз в учебнике географии. Подпись под фотографией гласила: «Трудные условия, в которых приходится жить лапландскому охотнику, сделали его суровым и молчаливым. Он лишь изредка видится с женой и нечасто позволяет себе отдохнуть у домашнего очага».

Всякий раз при виде шофера, с каменным выражением лица грузившего замороженные туши, Каролина чувствовала, как низкочастотная волна поднимается в подвздошной области, ползет вверх по позвоночнику и теплым потоком разливается по животу и груди. Девушка то и дело прогуливалась возле склада, стараясь как можно чаще попадаться на глаза лапландскому охотнику. Она с надменным видом счищала с ситцевого платья воображаемую пыльцу, как будто крошечные пылинки значат для нее больше, чем все мужские половые гормоны во вселенной. В конце концов шофер позвал Каролину послушать музыку у него в кабине. Девушка залезла в грузовик с таким видом, как будто у нее полно других неотложных дел. Лапландец поставил ей записи итальянской оперы. Конечно, Каролина тогда еще не имела ни малейшего понятия ни об опере, ни об итальянском языке, да и не знала, что эти две вещи часто сочетаются друг с другом. Собственно говоря, ей было наплевать. От шофера потрясающе пахло кровью и инеем, и запах этот был настолько хорош, что Каролине захотелось собрать его во флакон, чтобы потом брызгать себе в лицо. Лапландцу запах роз, исходивший от девушки, тоже пришелся по душе. Кончилось все тем, что, привлеченные запахом друг друга, они лежали обнаженные и потные и тихонько постанывали, обнявшись.

Вот с чего началась музыкальная карьера Каролины. После того первого свидания они с лапландцем часто вместе развозили мясные туши. Шофер врубал Пуччини, Верди или еще что-нибудь в этом роде, и они оба принимались распевать, вдыхая запах инея и роз и наперегонки лаская друг друга в узкой кабине грузовика. Слух Каролины с каждым днем становился все тоньше, а голос обретал силу.

 

16

Сегодня утром я по-настоящему испугался за свою жизнь. Эта психованная Никотинка совсем сошла с катушек, и уже я всерьез подумал, что мне пришел конец. Стояло отвратительное утро, промозглое и пасмурное, какие во множестве выдаются в Северном полушарии в это уныло-неопределенное время года. Утро, как нарочно придуманное для хандры. Я разглядывал зеленоватых мух, которые вились под потолком, и вдруг увидел прямо перед собой лицо сиделки. Вид у Никотинки был заплаканный, лицо бледное, глаза красные и заплывшие, как два японских карпа. Жуткое зрелище. Сначала она просто смотрела на меня, а потом вдруг заорала: «Скотина, убийца, сукин сын!» Но криком дело не кончилось, она принялась трясти меня с такой силой, что трубочки, торчавшие у меня из вены и из носа, вывалились одна за другой, клик-клак. Не переставая орать, Никотинка схватила меня за горло и стала душить. А я не мог двинуть ничем, кроме мизинца. Как маленький отважный солдат, он пытался в одиночку отразить нападение. Перед глазами у меня поплыли черные пятна, и я подумал, что вот-вот сдохну, как последнее дерьмо, совсем один, парализованный, в руках у какой-то истерички. Тут в палату вбежала студентка-медичка, схватила сиделку, оттащила ее и тоже принялась орать: «Стой, ты с ума сошла, он этого не стоит, ТУДА ЕМУ И ДОРОГА, НО пусть ВСЕ будет по закону, мы же не такие, как он…» И разрыдалась вслед за Никотинкой. Теперь они обе плакали, обнявшись, толстая корова и златокудрый ангелочек, ни дать ни взять, картина эпохи Возрождения. В это время в палату вошел врач и спросил, что происходит. «Ничего», — ответил ангелочек. «Ничего», — повторила толстая корова. Врач посмотрел на меня каким-то нехорошим взглядом. «Вставьте ему катетер и капельницу», — сказал он и вышел из палаты.

Студентка-медичка спросила Никотинку, как она, та ответила, что все в порядке, спасибо, она сейчас успокоится и подключит меня к аппарату. Студентка ушла, и я остался один на один с этой толстой коровой. Мне было не по себе, но она-таки подключила меня, сначала вену, потом нос, и аккуратно поправила подушки и простыни. Под конец Никотинка наклонилась ко мне, обдав запахом мыла и сигарет, и сказала, что надеется, что я скоро поправлюсь, но таким тоном, что у меня душа ушла в пятки. Вскоре оказалось, что тревожился я не напрасно.

 

17

Сюзи, которая всей душой любила этого мерзавца Робера по прозвищу Зеленый Горошек, совсем не обрадовалась известию о его убийстве. Сколько Моктар ее ни убеждал, что это для ее же блага, она и слушать ничего не желала, перестала разговаривать с братом, со мной, с подружками, вообще с кем бы то ни было и целыми днями болталась теперь у солдатских казарм, нарядившись в юбку персикового цвета, которая пришлась бы впору двенадцатилетней девочке, и футболку с надписью «Маке love, not war». В ушах у Сюзи торчали наушники от плеера, мурлыкавшего приторные мелодии. Ей свистели, обзывали шлюхой на дюжине языков, а она отвечала: «Я тебя люблю, я тебя люблю, пересплю с тобой за стольник». Цена была вне всякой конкуренции, и молва о Сюзи разнеслась молниеносно. С наступлением ночи имя моктаровой сестры в сочетании с непристойным прилагательным было у всех на устах. Домой к брату она возвращалась лишь под утро, переваливаясь, как утка, вся пропахшая спермой. Не говоря ни слова, Сюзи принимала душ, забивалась к себе в комнату и засыпала, нежно шепча себе под нос имя Зеленого Горошка. Мадам Скапоне, ее новая невестка, то и дело давала советы по воспитанию, вычитанные у доктора Спока, доктора Гордона и у доктора Нейлла в «Радикальном подходе к воспитанию детей». Она говорила, чтобы оставили девочку в покое, так она выражает свое горе, свое отношение к миру, это кризис подросткового сознания, девочка становится женщиной, это протест против отцовского начала, осознание себя, своего «я», своей кармы и все такое прочее. Моктар мало что понимал во всей этой бредятине, но доверял мадам Скапоне, которую с каждым днем любил все сильнее и сильнее. Так что Сюзи, шальной воробышек, уходила каждый вечер, торговала собой по дешевке, делала скидки группам и возвращалась совершенно измотанная, похожая на выжатый лимон. Никто не мог понять, что же на самом деле означает ее трагический взгляд.

В этой и без того невеселой обстановке мы с Моктаром и мадам Скапоне начали разрабатывать план убийства Каролины Лемонсид. Мы воображали, что у нас есть в запасе время, а потому, хорошенько все обдумав, легко будет уладить это дело, все предусмотреть, выработать план А и план Б. Но мы не учли одного: как меня и предупреждал чемпион по китайскому домино, Джим-Джим совсем обезумел. По телевизору все чаще и чаще говорили о войне. Если еще пару месяцев назад эта тема лишь изредка всплывала в перерывах между двумя телеиграми или сериалами, то теперь специальные выпуски новостей с наряженными в хаки журналистками множились день ото дня. Нам показывали панорамные съемки фронта, сделанные с самолета, огромные грязные равнины, изрытые траншеями. Там, как земляные черви, копошились солдаты, бледные и мокрые, но, если верить журналисткам, все такие же доблестные. Даже бывший летчик покинул хорошо отапливаемый съемочный павильон и отправился в турне по гарнизонам, чтобы прямо на месте снимать развлекательные программы для показа в прямом эфире. По его указке молодые калеки крутили колесо Фортуны, а потом сияли от счастья, выиграв диван-кровать или набор кастрюль. Летчик представлял им начинающих киноактрис в купальниках и объявлял: «А через несколько месяцев начнутся долгожданные гастроли Каролины Лемонсид…» Тут все страшно возбуждались и разражались бурными аплодисментами; целая вереница изуродованных, как на подбор, физиономий расплывалась в улыбке при мысли о том, что можно будет живьем увидеть юную певицу. Каждый раз при виде бывшего летчика мадам Скапоне выходила из себя. Она вычитала в каком-то журнале, что телеканал платит ему баснословные деньги за то, что он теперь месит грязь и дышит фронтовым зловонием. К тому же старушку возмущало, что в каждой программе он занимается скрытой рекламой. «Унтер-офицер Лепти стирает свои рубашки стиральным порошком «Машен», который лучше всего отстирывает пот, машинное масло и пятна крови. Перед наступлением двести первая бронетанковая бригада подкрепляется сухими завтраками «Пан-пан». В увольнительной хорошо согреться стаканчиком пива «Луни Менсон» из лучших сортов солода «Хайланд». «Шелл» в огнеметах или в моторе вашего автомобиля — это технологии на службе безопасности…» Мадам Скапоне просто трясло от возмущения, но она все-таки продолжала смотреть программу, а на следующий день притаскивала домой сумки, доверху набитые стиральным порошком «Машен» и сухими завтраками «Панпан». Моктар мне сказал: «Я же военный, положись на меня, я улажу это дело, и все будет отлично». Я дал ему неделю на размышления, а сам сидел у него дома и вместе с мадам Скапоне пялился в телевизор. Бывший словенский офицер расхаживал туда-сюда между своим кабинетом и спальней сестры, изнуренной ночными подвигами. Я подозревал, что Моктар на самом деле не особенно старается найти решение. И точно, спустя неделю, он предложил вариант, больше похожий на цирковой трюк, чем на спецназовскую операцию: какая-то ерунда с бомбами, спрятанными в букете цветов, чтобы юной Каролине оторвало голову, едва она сунет туда свой носик. Мадам Скапоне над ним посмеялась, спросила, не лучше ли ему организовать кружок кройки и шитья, Моктар обиделся и заявил, что если нам не нравится, можем сами что-нибудь придумать. Старушка сказала, что ей это раз плюнуть, через пару дней она найдет выход. Я тоже стал раздумывать, но мне все не приходило в голову, как же подобраться к певице, которая ездит с концертами по фронту, прорваться через заграждения, контрольно-пропускные пункты, а потом еще и смыться. Я совсем отчаялся, мне так и представлялось, как кто-нибудь из приспешников Джима-Джима перережет мне горло или насмерть забьет в каком-нибудь мерзком сарае под громкий, как сирена скорой помощи, смех Минитрип. А вот мадам Скапоне, как и обещала, через два дня принесла нам на блюдечке решение. Но только она собралась посвятить нас в свой план, как в ужасе позвонил Дао Мин и сообщил об убийстве юного чемпиона по китайскому домино.

 

18

К нашему приходу Дао Мин уже успел порядком набраться. Пошатываясь, он отвел нас на задний дворик. Тело чемпиона лежало в луже черной крови, которую уже облюбовала пара голубей. Мадам Скапоне сказала: «Какой кошмар…» Моктар обнял Дао Мина и стал тихонько покачиваться, приговаривая: «Они за это заплатят, я тебе обещаю». А я просто стоял и смотрел, не отрываясь, и думал, что этот разбитый череп во многом на моей совести.

Моктар достал из багажника большую простыню и завернул в нее покойника. Окончательно опьяневший Дао Мин, рыдая, заявил, что тело надо отправить на родину, похоронить в земле предков. Моктару пришлось постараться, чтобы втолковать вьетнамцу, что это невозможно, но он обещает найти достойное место для могилы. Дао Мин рыдал все сильнее и в конце концов сказал, что все понимает и благодарит нас за поддержку. Моктар отвел его наверх, в пропахшую соей спальню, раздел и уложил в постель. Бывшему словенскому офицеру приходилось быть братом для всех: и для своей сестрицы-неврастенички, и для меня, а теперь еще и для Дао Мина.

В машине мадам Скапоне изложила свой план, как нам избавиться от крошки Каролины Лемонсид. «Помните, я вам рассказывала про того парня, его мучает совесть из-за смерти моего мужа и всех этих гадостей, которые от меня скрывали. Ему кажется, что он в долгу передо мной. О чем бы я ни попросила, он мне ни за что не откажет. Так вот, я ему позвонила и выяснила, что на фронтовых гастролях с Каролиной будет не только съемочная группа, но и отряд из пятидесяти солдат. Они будут охранять ее, следить, чтобы все было в порядке, чтобы к ней в постель не залезали каждый вечер какие-нибудь сексуальные маньяки, и все такое прочее. К тому же охрана из пятидесяти человек — хорошая реклама для гастролей. Короче, Каролину ни на секунду не будут выпускать из виду, так что пытаться что-то сделать при таком заслоне — это чистой воды самоубийство. Я как следует пораскинула мозгами и поняла, что лучше всего будет затесаться среди охраны, поступить на службу в этот отряд…»

Моктар ухмыльнулся и спросил, как она собирается нас туда пристроить, а я только заметил, что и в армии-то никогда не служил, это же видно невооруженным глазом. Мадам Скапоне одним движением старческой руки отмела все наши возражения: «Мой кающийся приятель сказал, что попасть в отряд проще простого. В армии не такой уж порядок, как все думают, документы то и дело попадают не туда или теряются. В нужный момент ваши личные дела окажутся среди документов других сорока восьми солдат, которые войдут в этот отряд. А уж там, — сказала она, повернувшись ко мне, — Моктар наверняка сумеет научить вас азам военной службы».

По улыбке Моктара я понял, что он польщен. Мы ехали вон из города, накрапывал холодный мелкий дождик, и дорога блестела, как зеркало. В сердце у меня поселилась тоска, огромная, как бомбардировщик. Мы наспех похоронили чемпиона. Мадам Скапоне курила в машине, а мы в это время вырыли в придорожном лесочке яму глубиной в восемьдесят сантиметров, Моктар выбил покойнику несколько зубов и отрезал секатором кончики пальцев, чтобы его нельзя было опознать и вся эта история осталась между нами. Мы опустили тело в могилу, по просьбе Дао Мина я положил рядом с головой покойника фишку «Западный ветер» из китайского домино. Потом, мокрые от дождя и пота, мы быстро забросали яму землей.

 

19

Лет пятнадцать подряд Ирвинг Наксос был одним из лучших электриков на всем Кипре. Он из конца в конец разъезжал по острову в своем синем фургончике, нагруженном проводами, измерительными приборами и пассатижами, насвистывая народные мелодии и ни сном, ни духом не подозревая о том, какая его ожидает ужасная судьба. А ведь родился он под счастливой звездой. Родители у него были крестьяне, хоть и небогатые, но нужды не знали. Отец любил Ирвинга, мать тоже. Наказывали его редко и никогда не били. Только вот непонятно почему лет в двенадцать мальчику стал часто сниться один и тот же странный сон, от которого он впадал в мрачное оцепенение. Ему снилось, будто он огромная ночная бабочка, летящая над городами и деревнями. Он залетал в спящие дома, проникал в спальни и причинял людям боль. Сильную боль. Кусал до крови. Огромной бабочке это безумно нравилось. От удовольствия у нее голова шла кругом и захватывало дух. Каждый раз Ирвинг просыпался и плакал. Когда он рассказал об этом матери, та объяснила, что у него в голове живут два кролика, черный и белый, и каждый хочет управлять его поступками. Днем верх брал белый кролик, а ночью, во сне, — черный. Она сказала, что это не страшно, со всеми людьми такое бывает, это нормально. Сон продолжал сниться, бабочка обижала людей все сильнее, крови проливалось все больше и больше. Но по утрам Ирвинг больше не плакал. Это же было нормально. Со всеми такое бывает.

Прошли годы, Кипр наводнили туристы. Даже в самых отдаленных деревушках слышалась немецкая речь. Кругом, как грибы после дождя, выросли омерзительные гостинички, слишком душные, слишком дорогие, постояльцы там спали на скрипучих кроватях и ели сероватые омлеты. Чинить электричество во всех этих гостиничках вызывали Ирвинга, репутация у него была отменная. К тому времени он превратился в здоровенного детину, носил одежду самого большого размера, отпустил густые усы и стал похож на киношного ковбоя. Ему это нравилось. Все вокруг знали, какая у Ирвинга открытая и добрая душа. Этот чудесный парень был готов проехать двести километров, чтобы всего-навсего сменить какие-нибудь пробки. А по ночам ему продолжала сниться бабочка. Она творила ужасные вещи. Ночи Ирвинга Наксоса превратились в сплошную бойню. «Это нормально», — успокаивал он себя. Со всеми такое бывает.

Накануне того события, которое круто изменило жизнь Ирвинга, шел проливной дождь. Настоящий средиземноморский ливень. Бурный поток теплой воды стеной обрушился на остров. Повсюду начались короткие замыкания. На следующий день Ирвинг был уже в пути. Недалеко от Троодосского ущелья он заметил внизу, в сотне метров от шоссе, перевернутый кузов маленькой красной машины. Падая, она застряла среди оливковых деревьев. Ирвинг припарковался и осторожно спустился по склону. Сухая трава и карликовые кусты цеплялись за брюки. Зеленые ящерки наблюдали за ним издалека. Из-за вчерашнего дождя земля была мокрая и скользкая, и несколько раз он падал, чертыхаясь.

Около машины пахло бензином, его запах смешивался с запахом маслин. «Пахнет, как в промышленном районе», — подумал Ирвинг. За осколками ветрового стекла он разглядел два неподвижных силуэта. Дверцы не поддавались, и ему пришлось на четвереньках пролезть через багажник. Перевернутая машина была залита кровью, Ирвинг перепачкал руки и колени, но ему было все равно. В салоне царил беспорядок. Пляжные корзинки, бумажные салфетки, фотоаппарат. Он ухватился за первую фигуру и вытащил ее из машины. Это оказалась светловолосая девушка с проломленным с левой стороны черепом. Потом он вытащил второго, — это был мальчик лет двенадцати, тоже весь искалеченный, — и уложил его рядом с девушкой. «Ну и картинка», — подумал Ирвинг.

Он прекрасно знал, что надо позвать на помощь, но не сделал этого. Ирвинг долго стоял и смотрел на два трупа: девушки, мальчика, девушки, мальчика, не понимая, что с ним происходит. Он подошел к девушке, у нее было лицо типичной немки. И юбка, и макияж тоже были самые, что ни на есть, немецкие. Ирвинг взял ее за холодную, окоченевшую правую руку, приподнял и сказал: «Хайль Гитлер!» Это его развеселило. Дальше он заметил, что у девушки чертовски красивые ноги, и у него захватило дух, как у бабочки во сне. Тут Ирвинг понял, что черный кролик вот-вот победит белого. Он немного испугался того, что может случиться дальше, но сказал себе, что это нормально. Со всеми такое бывает. Позабавившись с девушкой, он принялся фотографировать. Мальчика, девушку, девушку, мальчика. А потом стал швырять в них камнями. С двух, с пяти, с десяти метров. Надо сказать, меткостью он отличался непревзойденной. А через час Ирвинг поднялся обратно на шоссе и поехал чинить электричество.

Как ни странно, он очень смутно помнил, что было с ним между той историей с красной машиной и вступлением в армию. Когда Наксос прославился, какой-то продажный журналюга намекнул, будто бы множество совпадений указывают на то, что он и есть знаменитый «Мясник из оливковой рощи», который за десять лет похитил и зверски убил больше тридцати немецких туристок. Как бы то ни было, когда началась война, Ирвинг добровольцем ушел на фронт. Благодаря стратегическому чутью, уму и отваге он быстро сделал карьеру. Ему доверили командовать отрядом, который назывался «Осенний дождь». Это были не профессиональные военные, а разношерстное сборище: бывшие хозяева мотелей, бывшие сторожа, бывшие таксисты, бывшие полицейские и тому подобное. И у каждого на подкладке куртки была вышита красивая черная бабочка.

К тому времени, когда мы с Моктаром вступили в отряд, «Осенний дождь» успел провести всего одну операцию. Довольно простую, при поддержке с воздуха и все такое прочее, но Наксос обделал дельце наилучшим образам. По телевизору сто раз показали, как он, весь грязный, ползет в пыли и выкрикивает приказы солдатам. Благодаря своей ковбойской физиономии, он быстро прославился и подписал контракт с одним из платных телеканалов на право эксклюзивных съемок. Наксос был доволен, рекламодатели довольны, телеканал доволен. И тут кому-то на самом верху пришло в голову поручить охрану Каролины Лемонсид именно ему и его людям из «Осеннего дождя». Было решено, что это хорошее сочетание, в духе книги «По ком звонит колокол». Получалось что-то вроде фильма с двумя молодыми звездами, и все уже предвкушали трогательную историю любви солдата и певицы.

 

20

Мадам Скапоне потрудилась на славу. В огромной кипе почти одинаковых досье, лежавших на столе у Наксоса, наши личные дела оказались на самом верху. В этих бумагах мало что значилось, только фамилия, имя, род занятий и дата рождения. Чистейшая формальность. Все зависело от того, какое впечатление ты произведешь на командира «Осеннего дождя».

Мыс Моктаром дожидались своей очереди в комнатушке, освещенной неоновой лампой. Пахло потом и жавелевой водой. За железной дверью Наксос задавал вопросы высокому худому парню, который, как и мы, явился на собеседование. Прежде чем его вызвали, он рассказал нам, что зовут его Дирк, по профессии он каменщик, и что его выгнали с работы из-за одного сволочного типа, который вечно ухмылялся и поглядывал исподтишка, нарочно нарываясь на драку. Однажды Дирку это надоело, он сказал: «Хватит пялиться и улыбаться». Но тот и не подумал перестать, короче говоря, явно продолжал нарываться. Дирк полез в драку, стал швырять ему в физиономию разные инструменты: отвертки, английские ключи, ну, его и уволили. Так он и оказался здесь, решил записаться в отряд Наксоса, о котором слышал только самое хорошее.

Через четверть часа тощий верзила Дирк вышел из кабинета, широко улыбаясь.

«Этот парень — гений! — сказал он нам. — Настоящий гений! Он насквозь тебя видит, прямо как стакан с водой. Он такого про меня нарассказал, о чем я даже и не догадывался! Он говорит, я прямо-таки специально создан для «Осеннего дождя». Теперь ваша очередь. Может, будем служить вместе…»

Мы с Моктаром вошли в кабинет. Наксос что-то писал на клочке бумаги. На нем была простая форма цвета хаки, никаких нашивок, никаких наград, только вышитая черная бабочка на кармане рубашки. Мы стояли перед ним и смотрели. Что-то в нем было странное. Что-то такое, от чего становилось не по себе. Что-то, не поддающееся определению. На стене висели фотографии с видами Кипра, пара газетных вырезок, посвященных отряду, и рисунок, на котором была изображена обнаженная девушка на фоне танка. Наксос поднял глаза и предложил нам сесть. Он смотрел на нас, глаза у него были черные и блестящие, как две маслины, а брови напоминали два можжевеловых куста.

— Не стану вас спрашивать, почему вы хотите вступить в мой отряд. У всех свои резоны, и все резоны хороши. Мне на это наплевать.

Говорил Наксос без акцента. Он принялся пристально нас разглядывать, буравя своими маслинами. Два куста едва заметно шевелились. Я вспомнил, что сказал Дирк насчет стакана воды.

— Я хочу знать одно: есть ли у вас нервы и нутро. Коли у вас нет ни нервов, ни нутра, ваше место в регулярных войсках или на гражданке. Понятно?

Мы с Моктаром кивнули.

— Покажите руки! — скомандовал Наксос.

Мы протянули руки.

— Ладонями вверх!

Мы повиновались. Он наклонился и стал молча, разглядывать наши руки, а потом улыбнулся.

— У вас на руках кровь. Так ведь? У обоих. Я это вижу. Не знаю, как насчет нервов и нутра, но это скоро выяснится. А ваши руки мне понравились. Вот, взгляните на мои.

И он показал нам свои ладони. Ничего особенного в них не было. Ухоженные такие ручки с прямоугольными ладонями.

— Видите?

Мы кивнули, хотя не видели абсолютно ничего.

— Выучка, подготовка и все такое — это лапша. Все дело в руках. А еще в нервах и в нутре. Но руки важнее всего. Это в солдате главное. Если у вас есть еще и нервы с нутром, из вас выйдут отличные солдаты. А иначе вам не жить. Понятно? Мы опять кивнули. Но на самом деле мы снова не поняли ни слова из всей этой сумбурной тирады. Наксос осклабился еще раз и объявил, что мы ему понравились и что с этой минуты мы можем считать себя солдатами «Дождя». Нам выдадут форму, оружие, отведут койку в казарме, и, как сказал Наксос, очень скоро наша жизнь изменится навсегда.

Выходя, Моктар был готов лопнуть от гордости.

— Он гений, — ни с того, ни с сего заявил вдруг словенец. — Настоящий гений!

Я не мог понять, куда подевалась его ненависть к армии. А потом почувствовал, что меня тоже распирает от гордости.

— Да, — сказал я. — Просто гений!

 

21

Я быстро приспособился к жизни в казарме, и мне даже стали нравиться ее суровые правила. Впрочем, новичков не слишком перегружали. По утрам надо было немного пострелять, потом мы учились пользоваться рацией, бросать гранаты, полушутя боролись врукопашную, учили язык пяти пальцев: один поднятый палец означал «вперед», два — «прикрой меня», три — «подожди», четыре — «сваливаем», пять — «сиди тихо». Проще некуда. Моктар чувствовал себя, как рыба в воде. Благодаря своему опыту, он очень быстро стал одним из любимчиков Наксоса. Дирк, высокий худой парень, с которым мы пересеклись в день собеседования, выкладывался, как мог. Правда, он лез на стенку из-за любой ерунды, никак не мог разобраться с рацией и стрелял черт знает как, но Наксос угадывал в нем невероятный потенциал, который якобы даст о себе знать на поле боя.

С подготовкой нам помогали старички, то есть ополченцы, участвовавшие в первых операциях «Осеннего дождя». Между ними и нами не чувствовалось особой разницы. В этом разношерстном сборище были люди всех возрастов и профессий, ловкие и не очень, сильные и слабые, храбрые и трусливые, открытые и замкнутые, но всех их объединяло то, что Ирвингу Наксосу однажды понравились их руки. Старички говорили, что скоро мы узнаем, что такое хорошая драка, и что невозможно передать ощущение, которое испытываешь, когда идешь в бой. Это как наркотик. Это так бьет по мозгам, что только держись! А потом на все уже смотришь совсем другими глазами. Нас, новичков, страшно занимали все эти разговоры про войну и про бои. Мы гадали, каково это будет на самом деле, и думали про себя, что быть в отряде Наксоса — значит оказаться в нужное время в нужном месте. К тому же с каждым днем мы все больше чувствовали себя абсолютно неуязвимыми боевыми машинами. Мы все великолепно стреляли, с непревзойденной меткостью бросали гранаты, владели безотказными приемами борьбы. В глубине души мы были уверены, что все пойдет как по маслу. На кабельном телеканале, с которым Ирвинг подписал контракт, требовали, чтобы до начала гастролей Каролины Лемонсид, приуроченных к выходу ее нового альбома, «Осенний дождь» провел пару военных операций. Несложных, чтобы было сразу понятно, кто плохой, а кто хороший. Чтобы ход этих операций раз и навсегда обеспечил отряду безупречную репутацию в глазах зрителей. Короче говоря, речь шла о таких операциях, за которые рекламодатели готовы будут выложить баснословные деньги, а канал получит максимальную прибыль. У Наксоса на этот счет не было никаких возражений, черная бабочка всегда любила покрасоваться при свете рампы. Однажды сероватым утром он собрал нас на небольшом полигоне и сказал, чтобы мы были готовы, через сорок восемь часов нас погрузят в грузовики и перебросят в направлении, которое пока держится в тайне, так что скоро станет ясно, не разлюбили ли старички ходить в рукопашную, и есть ли у новичков нервы и нутро.

 

22

После того необъяснимого приступа ярости у Никотинки, который едва не стоил мне жизни, и чудесного вмешательства студентки-медички, спасибо ей большое, обстановка в моей палате слегка разрядилась. Эта сумасшедшая старуха продолжала за мной ухаживать, по несколько раз в день заходила ко мне в палату, проверяла соединения, трубочки, таинственные колебания стрелок и мигание бледных огоньков на датчиках, все время приговаривая: «Очень хорошо, да, очень хорошо». И правда, все шло хорошо. Я уже мог двигать головой, правой рукой и немного плечом. Видя такой прогресс, я начал строить наполеоновские планы: что, если я уже завтра смогу сам поправлять себе подушку, откидывать одеяло или даже есть без посторонней помощи? Мной овладевали самые безумные мечты, и я совсем уж было перестал ждать подвоха.

Но тут мой пыл охладило новое событие, не менее жуткое, чем нападение, которому я подвергся раньше. Я окончательно перестал понимать, что за таинственные намерения у людей в этом чертовом госпитале. Дело было ночью. Я лежал в полузабытьи, как это часто бывает с больными, отрывки снов то и дело накатывали на меня, как волны. Они то вздымались, то падали. Меня подташнивало, голова слегка кружилась, я уже несколько часов не сводил открытых глаз с противоположного угла. Из-за лекарств язык у меня пересох и отвердел, как лист фанеры. Вдруг дверь палаты тихонько приоткрылась, и я увидел, как в мою сторону направляется мужской силуэт. Он остановился у самой моей койки. Было слишком темно, так что лица разглядеть я не мог, но это точно был не главврач. Этого человека я никогда раньше не видел. Фигура несколько долгих секунд простояла неподвижно, разглядывая меня. Сердце у меня отчаянно колотилось. Этот тип мог сделать со мной все, что угодно, я был совершенно беззащитен.

— Тут слишком темно. Надо бы включить свет, а то ничего не получится, — понизив голос, сказала фигура кому-то, кто стоял за дверью. Голос за дверью отозвался, и я узнал свою студенточку.

— Нет, нет. Попробуй снять со вспышкой. Если включить свет, будет видно снаружи.

— Вспышку тоже может быть видно…

— Слушай, ты же сам напросился, черт побери. Так что постарайся, чтобы ничего не было видно, и проваливай побыстрей…

— Ладно, ладно, обойдусь вспышкой.

Тут — трах-тах-тах! — фигура три раза подряд направляет мне вспышку прямо в глаза и сразу же исчезает, а я остаюсь лежать совершенно ослепленный. Всю ночь я пытался понять, что такого интересного может быть в фотографии бедолаги, прикованного к больничной койке.

 

23

Моктар, любимый.

Без тебя время тянется медленно, как вязкий кленовый сироп, дни невыносимо тоскливы и все, как один, похожи друг на друга. Твоя сестра все так же уходит из дома по вечерам и возвращается только утром. Я много раз пыталась поговорить с ней, чтобы она поняла, что этими шатаниями губит свою молодость, но она ничего не слушает. Говорит только, что она совсем не так уж молода, просто я уже старуха. А еще она говорит, что если в ее жизни и можно было что-то загубить, то об этом давно позаботились ее брат со своим мерзавцем-приятелем. Единственное, что я могу для нее сделать, это застелить ей постель чистыми простынями и приготовить вкусный завтрак к ее возвращению. Дао Мин постепенно приходит в себя после смерти того молодого человека. В ресторане, за кассой, теперь висит его фотография в бамбуковой рамке. Я сказала, что мальчик теперь наверняка в раю, но Дао Мин ответил, что тот был буддистом и склонялся к Среднему Пути, а буддист, который склоняется к Среднему Пути, после смерти попадает на один из зубцов колеса, катящегося по вселенной, и это совсем не так здорово, как наш рай. Но все-таки поблагодарил меня за поддержку. Каждый день я смотрю по телевизору программу того летчика. Он много говорит о Каролине, даже посвятил целый сюжет ее будущим фронтовым гастролям. Каролина пришла на передачу с родителями и кучей разных звезд. Она просто прелесть. Держится совсем просто, и личико у нее ангельское. Даже Джим-Джим Слейтер туда заявился. Я от души посмеялась, представляя, до чего ему должно быть не сладко. Хотя, наверное, он утешается, думая, что малышке уже недолго осталось петь. Вот сволочь! Как вспомню, что это все из-за него и из-за грязных денег его звукозаписывающей фирмы… Лучше об этом и не думать. Сальваторе говаривал: «Надо не жаловаться, а действовать». Только что передавали репортаж о войне. Все время одно и то же: как мы сражаемся с этими подонками, и как они обращаются с военнопленными. Один парень, которому удалось сбежать, рассказывал, что охранники, до умопомрачения накачавшись наркотиками, связывают пленных колючей проволокой, отрезают им руки, выкалывают глаза и творят еще худшие зверства, такие, что по телевизору не опишешь.

Любимый, будь осторожен, я так по тебе скучаю. С тех пор, как ты уехал, у меня в груди зияет незаживающая рана, и через нее вытекают все мои силы. Я часто достаю из железной коробочки твои письма, просто чтобы еще разок взглянуть на твой почерк. Это придает мне сил продержаться до вечера. Твои руки — как горящие деревья, твои ноги — колонны из розового мрамора, твое тело — скала на ветру. Береги себя, огромный привет всем. Надеюсь, с Лемонсид все пройдет удачно.

Моктар прочел мне это письмо мадам Скапоне в грузовике, который вез нас к условленному пункту, где Наксос должен был встретиться с бывшим летчиком и его съемочной группой. Словенец так растрогался, что голос у него дрожал. Он спросил, что я на это скажу, и неужели мне не хочется плакать, как ему, читая письмо этой удивительной женщины. В то утро в сердце Моктара цвели розы. А в грузовике у нас царила отнюдь не радостная атмосфера. Мы поднялись на рассвете, построились на плацу возле казармы, выслушали последние наставления Наксоса, потом нас посадили в два промерзших, грязных и жутко неудобных грузовика, причем за рулем были явно пьяные шоферы. Грязь, холод, неудобства и пьянство: так мы, новички, впервые познакомились с главными составляющими настоящей военной жизни. Дирк совсем извелся. Подняв воротник, он ворчал на зиму и на свою мать, которую угораздило родить его в самые поганые времена. Десяток других парней, ехавших с нами, помалкивали, слишком устав или замерзнув, чтобы говорить о чем бы то ни было. Всем было тревожно от того, что скоро должна была начаться наша первая боевая операция. Мы уже несколько недель перешучивались на этот счет, пока шли учения, но теперь всерьез задумались, каково это — получить пулю в живот или осколок снаряда в лицо. Мы пытались понять, на что может быть похожа жизнь без ног или без рук, или когда больше ничего не видишь, и, наконец, зачем нас морозят и будят черт знает в какую рань, почему военные грузовики — такая рухлядь, нужно ли это все для того, чтобы выиграть войну, или просто так уж устроен весь этот ничтожный мир, от центра и до самого края. В грузовике повисло молчание, тяжелое и мрачное, как лошадиный скелет. Через несколько часов город и пригороды остались где-то далеко позади, а сейчас из щелей кузова можно было разглядеть только грязные коричневатые поля, кругом ни живой души, только вороны провожали нас недобрыми взглядами.

Проехав четыре часа, мы остановились на специальной площадке для отдыха. Она была в самом жалком состоянии. В здании, в котором, судя по всему, раньше располагался ресторан самообслуживания, солдаты из другого подразделения устроили перевалочный пункт. Пластмассовые стулья были переломаны, столы забросаны мусором, писсуары переполнены до краев, но всем, похоже, было глубоко наплевать на весь этот бардак. Мало того, многим не терпелось добавить к нему что-то от себя. Нам выдали кофе, промокшие бутерброды и снова посадили в грузовики. Наксос сказал: «Чувствуете, здесь уже пахнет войной. Привыкайте к этому запаху. Чего-то в воздухе становится больше, а чего-то меньше».

Моктар подтвердил:

— Да, это и есть война. Ее выдают запахи. Чего-то становится больше, чего-то меньше.

Сам я ничего такого не чувствовал, если не считать запаха мазута и мочи. Я отнес это за счет собственной неопытности. Мы проехали еще добрых четыре часа. Дорога была ужасная. Похоже, ее не ремонтировали уже много лет. От разметки не осталось и следа, от резких перепадов температуры асфальт покрылся сплошными выбоинами, указатели возвещали о городах, уже много месяцев как стертых с лица земли, от которых остались только какая-нибудь виднеющаяся вдалеке колокольня, тень торгового центра или мрачный остов многоэтажки, на фоне серого неба напоминающий скелет игуанодонта из музея естественной истории. Судя по всему, мы были уже недалеко от фронта, всего в нескольких кабельтовых. Было слышно, как километров в десяти от нас кружат вертолеты, навстречу то и дело попадались грузовики, похожие на наш. Они сновали туда-сюда, развозя таких же усталых, замерзших и встревоженных парней, как мы.

— Когда придет пора драться, я буду думать о своем бывшем начальнике, чтобы как следует разозлиться, — сказал Дирк. — Когда придет пора драться, ты уже ни о чем не будешь думать, — отозвался Моктар. — За пару секунд все выветрится из головы. Очень странное чувство. Кружится голова, тошнит. Ничего не видно, ничего не слышно. Будешь только драться, блевать, накладывать в штаны да стрелять в парней, которые тоже блюют и накладывают в штаны. Сам увидишь. Вот почему война — такая мерзость. Это сплошное дерьмо и блевотина.

От этих слов всем стало не по себе. Мы же были герои, ребята из отряда «Осенний дождь», у нас на форме красовалась вышитая бабочка, командира звали Ирвинг Наксос, мы были в миллион раз круче грошовых солдатиков, которые попадались нам по дороге. Мы чувствовали себя боевыми машинами, а машины не накладывают в штаны. Никто не хотел слушать ерунду, которую нес Моктар. Наш грузовик остановился на парковке гостиницы «Холлидей Инн», где нас уже поджидали телеведущий в окружении неимоверно возбужденных ассистенток, парочка типов в роскошных пальто и вертолет телекомпании.

Надвигались сумерки, так что во дворе установили несколько огромных прожекторов, чтобы осветить это подобие светского приема. Телеведущий стоял у большого стола, уставленного чашками с кофе и разрезанными пирогами, смотрел, как мы подъезжаем, и без конца что-то говорил четырем затянутым в костюмы деловым людям, каждый из которых мог бы претендовать на первое место в конкурсе на самую идиотскую физиономию. Нас вывели из грузовиков, фотограф сделал несколько снимков, потом к нам подошел ведущий с чашкой кофе в одной руке и куском пирога в другой, а за ним семенила миниатюрная ассистентка. — Вижу, это новобранцы. А вот и знакомые лица…

Он передал ассистентке чашку и пирог и обнял Ирвинга. Фотограф засуетился и — раз! два! три! — затрещал вспышкой, как будто речь шла об историческом моменте, который надо запечатлеть во что бы то ни стало.

— Старина, как я рад снова вас видеть в вашей стихии. Мы с вами вместе будем работать над программой. Все получится еще в тысячу раз лучше, чем в первый раз, вот увидите, рейтинги поднимутся до небес. А сейчас я вас кое с кем познакомлю.

Он обернулся и сделал знак компании идиотских рож, дожидавшихся у него за спиной. Те подошли, изображая улыбку.

— Это господин Стор из «Келлогс», это господин Боун из «Дженерал Фуд», господин Тюнинг из «Петрофины», господин Спиннинг из компании «Процессоры Спиннинг».

Все они по очереди пожали руку Наксосу, а телеведущий продолжал:

— Это наши крупнейшие рекламодатели. Они оплачивают все техническое обеспечение гастролей: пять грузовиков, автобусы, подмостки, электричество, охрану, которая будет не пускать ошалевших от возбуждения солдат на сцену. Все за их денежки. А специально для вас у нас будет вертолет и две съемочные группы на земле, со стадикамами и приборами ночного видения. Это будет проект века.

Четверо идиотских рож дружно кивали. Ирвинг Наксос все больше чувствовал себя звездой.

 

24

Никто никогда не приходит меня навестить. Я понял это только вчера вечером, когда пил из соломинки яблочный компот, безвкусный, как и вся больничная еда. Никотинка держала стакан, глядя в другую сторону. Ни сахара в пюре, ни нежности в глазах Никотинки, ни одного сочувственного взгляда, ни одной улыбки, и я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Я задумался, почему никому ни разу не пришло в голову меня навестить. Насчет родителей я не удивляюсь. Иногда я спрашиваю себя, а помнит ли еще моя мать, что она вообще когда-то рожала. Кто его знает, вдруг это такая штука, о которой рассеянная женщина может и забыть. Но оттого, что ни одна душа не приходит меня проведать: ни мадам Скапоне, ни Дао Мин, ни хоть какая-нибудь старая знакомая, — я чувствовал себя глубоко несчастным.

Недавно моя шея вновь обрела подвижность, так что, повернув голову вправо и немного откинувшись назад, я могу со своей кровати разглядеть через полуоткрытую дверь кусочек коридора. Я вижу людей, снующих туда-сюда, врачей, санитарок, больных, которые толкают перед собой капельницу. Прошла уже неделя с тех пор, как студентка-медичка привела того таинственного фотографа, а я все никак не могу понять, зачем кому-то могла понадобиться моя фотография. Но я на всякий случай невзлюбил эту дурочку-студентку. Расхаживает тут со своими лекциями под мышкой, строя из себя будущую нобелевскую лауреатку. Или выступает с надменным видом, желая показать, что долго не задержится на этой жалкой работенке, а скоро станет хирургом или разработает вакцину против рака. Лучше уж эта старая психушница Никотинка. Вот она вытерла мне рот. У меня на подбородке и на пижаме остались желтые пятна от компота. С равнодушным видом Никотинка вытирает их салфеткой. Я слегка наклонил голову в знак благодарности. Она посмотрела мне прямо в глаза. В жизни не видел такого грустного взгляда. Вот она встала и положила руку на жужжащий аппарат. «Стоит мне его отключить, и ты сдохнешь за две минуты. Может, у меня и будут неприятности, но зла на меня никто держать не будет. Ты себе не представляешь, до чего мне иногда хочется это сделать…»

Я едва мотнул головой, пытаясь спросить, что она этим хочет сказать. Но она только покачала своей большой коровьей головой и вышла из палаты. Одиночество медленно проедает дыру у меня в желудке и я, как последний дурак. остаюсь один на один со своими воспоминаниями

 

25

Моктар, любимый.

Спасибо, что ответил так быстро, я и не ожидала, что полевая почта так хорошо работает После всего того, что говорят о беспорядке, который царит в армии… Впрочем, неважно. Твое письмо меня очень обрадовало. Я тоже каждый день думаю о тебе и молюсь, чтобы тебе не пришлось лежать где-нибудь с кишками наружу, как тебе приснилось. А отвечая на твой вопрос, скажу, что не перестану тебя любить, даже если тебе выпустят кишки, даже если ты окажешься в инвалидном кресле, даже если потеряешь половину мозгов, я всегда буду любить тебя. Не тревожься об этом, просто постарайся вернуться живым.

Сладить с твоей сестрой становится все труднее. Бывают вечера, когда она вообще не приходит домой, иногда возвращается мертвецки пьяная, распевая словенские песни, а иногда сидит безвылазно в своей комнате, плачет и слушает записи классической музыки, которые ей подарил Зеленый Горошек. Никогда не смогу понять, как она может так убиваться о своем мерзавце-муже. И как можно быть такой неблагодарной по отношению ко всем нам, — я тоже никогда не пойму. Когда ты вернешься, тебе надо будет с ней серьезно поговорить. Дао Мин часто спрашивает о вас, он был очень рад, когда узнал, что пока все идет как по маслу. Каждый вечер он приносит мне готовые блюда из ресторана. Для меня это хорошее подспорье, а для него — возможность излить душу. Ему очень одиноко, каждую ночь над ним, как шершни, вьются мучительные кошмары, напоминающие о «Битве тысячи кукурузных зерен». Он говорит, что, если у вас там дела будут совсем плохи, надо скрючиться и сидеть, не шелохнувшись, пока все не кончится, так он в свое время сумел спастись один из десяти тысяч.

По телевизору часто говорят о Наксосе и о вас. Недавно повторяли фильм о предыдущей операции. Это действительно потрясающе. Наксос прекрасно держится, сразу видно, он прирожденный вожак. Ты бы только видел, как он бежит, как бросается на землю, как выкрикивает по сто приказов в минуту. Невероятно. Я не очень хорошо поняла всякие технические подробности, но, похоже, он очень умно все организует и, прежде чем начать действовать, тщательно изучает местность. Вовремя битвы тысячи спрятанных повсюду датчиков сообщают ему, где люди, где танки. Всем этим он обязан в том числе и департаменту научных исследований и развития. Может быть, и кошки, и смерть Сальваторе были не такими уж бессмысленными…

Посылаю тебе печенье, как ты просил, и немного наличных: Только не трать все сразу.

Помни о той, которая тебя любит; а она всегда думает о тебе.

Неделю мы прожили в «Холлидей Инн», там была наша тыловая база. Никто точно не знал, чего именно мы ждем. Все это время с нами оставались трое телевизионщиков. Забавные были ребята, ни дать ни взять — три братца, двое худых и один толстый, всюду ходили вместе и постоянно переругивались. Они все снимали: нашу столовую, подъем, отбой. Еще они записывали интервью, которые на манер сериала каждый день показывали по телевизору. Они уверяли, что так зрители постепенно привяжутся к нам и будут регулярно смотреть нашу программу. Цены на рекламное время в репортажах о нас росли, как на дрожжах. Мы от души смеялись над тремя братцами-телевизионщиками с их вечными маркетинговыми теориями, но мысль о том, чтобы прославиться, всем пришлась по душе. Дирк изгалялся насчет хозяина, который выгнал его с работы. Моктар в тысячный раз поведал историю своей жизни. А я наврал с три короба о том, что привело меня в отряд.

Дирк повсюду таскал за собой маленький приемник, настроенный на армейскую радиостанцию.

Прямо скажем, ничего особенного: реклама, песни Лемонсидда сводки погоды. Близилась осень, и каждый день по несколько часов подряд упрямый мелкий дождик барабанил по солдатским головам и превращал в сплошную грязь участки, не залитые бетоном. По радио сказали, что погода исправляться не собирается, дождь зарядил надолго, а скоро станет еще холоднее. Так мы тут совсем продрогнем. Помню, я тогда чувствовал какую-то странную пустоту внутри. Все недавние треволнения уступили место огромной равнине, такой же серой и влажной, как та, что простиралась вокруг. Это было приятно. Словно мягкий слой ваты оберегал нас от уныния.

Мы точно не знали, когда начнутся первые боевые вылазки. Несколько дней все было тихо, подготовка сводилась к минимуму, и мы часами болтались вокруг бывшей гостиницы, молча смоля сигаретки. Чтобы поднять боевой дух, военное начальство прислало автобус, набитый проститутками всех мастей. Нам сказали, что так принято. Но эти унылые, накачанные наркотиками девицы не слишком меня вдохновляли. Потом прилетел вертолет телекомпании. Он привез разное оборудование, прожектора, кинокамеры. Поползли слухи о скором наступлении.

Наксос, которого мы не видели со дня нашего приезда в «Холидей Инн», теперь стал появляться чаще. Он ходил с нами в столовую, дружески похлопывал всех по спине и с каждым говорил ласково, по-отечески, явно стараясь сильнее привязать к себе людей.

Когда он подошел ко мне, я слушал по радио интервью Лемонсид. Она рассказывала всем известные вещи о своем детстве и о том, как увлеклась музыкой в кабине грузовика с полуприцепом. Я сидел в замусоленном кресле в холле гостиницы. На большом окне полустертые зеленые буквы возвещали о том, какими удобствами могло похвастаться это заведение несколько десятков лет назад: бассейн, обслуживание в номере, спутниковое телевидение. В открытое окно доносился запах мазута от стоявших поблизости грузовиков. Наксос подсел ко мне и спросил, все ли в порядке, готов ли я к наступлению. Я кивнул. В его присутствии мне становилось не по себе. По радио женский голос пел песню о юной вдове, такую грустную, что слезы наворачивались на глаза.

Наксос внимательно посмотрел на небо, которое затягивалось темно-серыми облаками, словно пытался разглядеть там нечто важное.

— Вот увидишь, — сказал он. — Все для тебя изменится. Весь мир, вся вселенная станет другой. Ты увидишь такое и будешь делать такие вещи, которые совершенно тебя преобразят. Это будет чудесное преображение, мало кому доводится такое пережить. А потом ты поймешь, что нет ничего невозможного, и все, чего ты хочешь, окажется перед тобой, останется только протянуть руку.

Наверное, у меня был совершенно непонимающий вид, потому что он улыбнулся.

— Как-нибудь я тебе расскажу, как это случилось со мной. Покажи-ка мне еще раз свои руки. Я показал. Он опять улыбнулся, пробормотал что-то по-гречески и ушел. Небо все покрылось облаками, они терлись боками, как стадо слонов в грязной луже. Я вспомнил про слух, который распустил один журналист, будто бы Наксос и есть «Мясник из оливковой рощи». Поразмыслив, я понял, что мне на это абсолютно наплевать. Я встал, чтобы закрыть окно. Прогноз погоды не обманул, действительно становилось все холоднее.

 

26

Я прекрасно помню тот вечер, когда Ирвинг Наксос объявил, что мы и в самом деле выступаем. Впервые мы надели утепленные штормовки. Изо рта у всех шел пар. К троим братцам присоединилось еще человек двадцать телевизионщиков, вооруженных четырьмя обычными камерами, какие носят на плече, огромными микрофонами и рельсами для съемки с движения. Двое операторов со стадикамами должны были всюду сопровождать нас во время боев, и еще двое с приборами ночного видения оставались на подхвате на случай плохой погоды. Прямо перед большим ангаром стоял здоровенный грузовик с параболической антенной, два внедорожника для сопровождающей съемочной группы и вертолет, на котором красовался свеженарисованный логотип телекомпании. Пожалуй, оборудование у них было получше нашего.

Нас собрали в конференц-зале гостиницы. Бывший летчик и Наксос сидели за большим столом и поглядывали на нас, не прерывая разговора. Мы с Моктаром и Дирком протиснулись сквозь толпу парней из «Осеннего дождя» и телевизионщиков, которые устанавливали оборудование.

При виде всей этой суеты Моктар явно воодушевился.

— Похоже, дело сдвинулось с мертвой точки, — сказал он.

Дирк кивнул.

— Наконец-то от нас будет прок.

— Представляете, сколько все это стоит? — заметил я.

— И сколько это принесет денег, — сказал, обернувшись, какой-то здоровяк.

Он был прав. По слухам, в последние дни канал добился рекордных рейтингов. Сколько бы ни было потрачено на оборудование, мы все равно приносили баснословную прибыль. Было видно, что все собравшиеся страшно горды собой. С тех пор, когда иные из нас были всего лишь жалкими неудачниками, многое изменилось. Какую бы дерьмовую, бесцветную жизнь мы ни вели раньше, наш нынешний статус и возложенная на нас миссия вызывали всеобщее восхищение, за всем этим стояли большие деньги. Мы чувствовали, что медленно приближаемся к тому, что в тот момент казалось нам вершиной мироздания, и это было удивительно приятно.

Один из тех, кто возился с аппаратурой, поднял большой палец, показывая бывшему летчику, ныне телеведущему, что все готово. Стену, которая служила фоном, завесили темно-синей тканью, зазвучала музыкальная заставка к передаче. Мы отхватили себе три пластмассовых стула в первом ряду. Те, кто пришел позже всех, остались стоять в конце зала. Гримерша подправила макияж, и вот прожектор осветил Наксоса и летчика. Они держали себя естественно, как люди, привыкшие к подобным ситуациям.

Техник снова сделал знак обоим ведущим, что все готово, и началась съемка. «Вы уже несколько недель следите за жизнью этих людей. Вы многое узнали о них, они вошли в ваши дома, вы знаете их в лицо и по имени, они теперь стали почти что членами вашей семьи», — прочел бывший летчик с суфлерского листа, лежавшего возле камеры. «Сегодняшний вечер для них особый, потому что завтра их ждет боевое крещение, они впервые пересекут линию фронта, чтобы провести свою первую боевую операцию на вражеской территории. А раз мы имеем дело с «Осенним дождем», эта операция будет самой трудной и самой опасной, какие только приходилось проводить нашим войскам за последние несколько месяцев. Нет таких опасностей, с которыми не столкнутся эти ребята. Их ждут самые коварные стрелки, притаившиеся в засаде. Самые смертоносные мины. Самые безумные коммандос-камикадзе. Все это ожидает парней из «Осеннего дождя». И вы будете там рядом с ними. Все будет происходить прямо на ваших глазах. А теперь я передаю слово их командиру Ирвингу Наксосу. Он разъяснит своим людям технические детали операции в прямом эфире на нашем телеканале».

Летчик сел. На контрольном экране замелькала реклама. Никто не произнес ни слова. Все переваривали новость: значит, завтра мы действительно выступаем. Помимо моей воли, воображение у меня заработало вовсю, я уже почти что слышал свист пуль над головой и чувствовал, как осколки снарядов вонзаются мне в ноги. Эти мысли подействовали на меня довольно странно. Не то чтобы я испугался, но и не то чтобы воодушевился. Скорее у меня появилось такое чувство, что я больше себе не принадлежу. Как будто смотрю на все откуда-то извне. Я видел, что сижу посреди всего этого сборища псевдосолдат рядом с Моктаром, который ест яблоко, и Дирком, который отчаянно зевает. Взглянув на себя со стороны, я подумал, что это, может быть, последний вечер в моей жизни, и мне стало грустно. Печаль застряла у меня в горле колким комочком. Реклама кончилась, и Наксос взял слово. Он во всех подробностях рассказал нам, каким будет наш первый день на войне.

 

27

Итак, я часто делаю это новое движение головой, чуть-чуть назад и вправо, и в полуоткрытую дверь разглядываю коридор этого чертова госпиталя. Мимо проплывает белое пятно медицинского халата, фартук уборщицы, которая, пыхтя, толкает перед собой огромный полотер. Иногда, хотя и очень редко, мне случается разглядеть профиль какого-нибудь заблудившегося посетителя. А со вчерашнего дня при входе в мою палату появилось кое-что новое: два охранника. Они по очереди сидят на железном стульчике, мне видно только краешек формы сливового цвета и кончики ботинок. Один охранник носит кроссовки, другой — потертые кожаные туфли. Двое охранников на одного паралитика. Хотя мой мозг и поврежден, мне кажется более правдоподобным, что это для моей защиты, а не для того, чтобы я не сбежал. Эти двое появились здесь по распоряжению главврача. А накануне с ним случилась жуткая истерика. Я услышал, как он голосом, напоминающим бульдожий лай, зовет Никотинку. Когда она пришла, он закричал:

— Что это еще за новости, черт побери! Вы это видели? О нем написали уже в трех газетах! И фотографии сделаны здесь, в этой палате! В моем отделении! Как мы будем выглядеть? Это же госпиталь, а не проходной двор. Мне только что звонили из министерства, они там просто на стенку лезут! Мне сказали, что если будут хоть какие-то беспорядки, хоть какие-то выступления, вся ответственность ляжет на меня! Вы понимаете, что значит «ответственность»? Меня выставят отсюда пинком под зад!

Потом главный врач таким же лающим тоном потребовал позвать студентку-медичку. Та не заставила себя ждать.

— Кто, по-вашему, это сделал? Мало у кого есть доступ в эти палаты. Как только найду виновного, я его в порошок сотру! Это я вам обещаю.

— Я ничего не знаю, доктор, честное слово, ничего, — повторяла студенточка.

А я, лежа на своей койке, думал про себя: «Все ты врешь, сволочь. Ты сама и привела этого фотографа». Если бы я мог говорить, я бы с удовольствием выдал ее. Было бы приятно посмотреть, как ее надежды на блестящую карьеру превращаются в жалкую кучку пепла.

Никак не пойму, что со мной творится. В тысячный раз я поднимаю глаза к потолку. Из-за долгого лежания на грубых простынях у меня горят лопатки, поясница и локти. Боль — это уже кое-что, — думаю я, — может, она означает начало жизни?

На край окна присел рахитичный воробышек. Он все время вертит головой, как автомат: налево, направо, вверх, вниз, налево… Лапки у него похожи на старушечьи руки, а черные глазки, крошечные, как булавочные головки, напоминают глаза Ирвинга Наксоса в то памятное утро нашей первой боевой операции, когда на заледенелой парковке у гостиницы он наблюдал за нашими последними приготовлениями.

 

28

Было холодно, как в морозильнике. Мы проснулись, стуча зубами. Наксос сказал нам принять душ и как следует причесаться, потому что сегодня три четверти населения страны прилипнут к телеэкранам и будут смотреть на нас. О том, чтобы появиться с неумытой физиономией, не может быть и речи. Разумеется, мы все побрились и причесались. А Моктар даже напомадился, вид у него теперь был довольно-таки дурацкий, как у дешевого гондольера, но никто ему ничего не сказал. Мы надели форму и спустились в холл, где двое стажеров с телевидения выдали нам специальные боевые куртки. У Дирка на спине большими синими буквами было написано: «Спиннинг Инсайд». На куртке Моктара красовалась реклама шоколадной пасты, а на моей был вышит дикий зверь, потягивающий пиво из бутылки. В общем, разукрасили нас на славу.

На парковке уже вовсю трудилось несколько съемочных групп. Трое братцев с самого рассвета снимали подготовку к выступлению. Выглядели они совершенно измотанными и, похоже, опять переругались в пух и прах. Увидев направленные на них объективы, ребята из отряда выпячивали грудь и напускали на себя одновременно воинственный и пресыщенный вид. Время от времени какой-нибудь кретин начинал махать рукой, и три братца зеленели от злости, потому что хотели, чтобы мы вели себя так, будто нас никто не снимает.

Нас поджидали три покрытых брезентом грузовика. Спереди и сзади пристроились две небольшие бронемашины, которые, судя по всему, прибыли еще ночью. В молочно-белом, как лед, небе вставало солнце, но света от него было немногим больше, чем от лампочки в двадцать ватт. Мыс Моктаром и Дирком залезли в один из грузовиков, наглухо застегнув молнии курток и засунув руки в карманы. «За что люблю холод, так это за то, что все сильнее болит, — сказал Дирк. — От малейшей царапины или синяка прямо на стенку лезешь».

Моктар сказал, чтобы тот заткнулся, и добавил, что у него и так голова болит, еще, считай, ночь на дворе, всего полчаса назад ему снилась грудь его возлюбленной, и ему совершенно не улыбается слушать какого-то придурка, который рассуждает о холоде, синяках и царапинах. Моктар нервничал, явно теряя присутствие духа. Разлука с мадам Скапоне разъедала ему сердце, а жизнь приносила не больше радости, чем сон на утыканной гвоздями доске. Меня сильно тревожило, что Моктар пребывает в таком настроении. Без него мне было не справиться. Если он меня подведет, план уничтожения Каролины Лемонсид можно будет считать совершенно неосуществимым, а перспектива, что компания тронутых на службе у Джима-Джима Слейтера изрубит меня в мелкий фарш.

Наконец три грузовика и две бронемашины двинулись в путь. За нами ехали два внедорожника телекомпании, сверху доносилось глухое жужжание вертолета, на котором летел бывший летчик. А в это время в городе, в сотнях километров от нас, люди с припухшими от сна глазами включали свои телевизоры, чтобы наблюдать за нами в прямом эфире. Разбитую дорогу сменила дорога в еще более жалком состоянии. От прежнего покрытия, истерзанного непогодой, осталась только грязь, ухабы да гравий, который барабанил по кузову, выбивая африканские ритмы. Наксос пустил по кругу термосы с кофе, хлеб и амфетамины, чтобы мы окончательно проснулись. Наше утреннее полузабытье исчезло, и мы вдруг почувствовали себя в отличной форме. Холодный воздух, наполнявший легкие, стал казаться горючим, которое заливают в мотор самолета. Безрадостный пейзаж со свекольными полями и разрушенными деревнями обретал в наших глазах красоту александрийских стихов, а грязно-серое небо, казалось, возвещало прекрасный день.

Грузовик съехал с разбитого шоссе и покатил к разрушенному пригороду. Пустые высотки с фасадами, изрешеченными пулями и снарядами, ржавые кузова машин, окривевшие светофоры, перекошенные и почерневшие автобусные остановки. Мимо шныряли изголодавшиеся кошки. Отовсюду разило смертью.

— Война — это когда чего-то в воздухе становится больше, а чего-то меньше, — повторил Моктар слова Наксоса.

— Я так все себе и представлял, — сказал Дирк, — Вот уж дерьмо так дерьмо.

— Это еще ерунда, так, декорации. Скоро увидишь само представление. Это уж точно полное дерьмо.

Нас высадили из грузовика. Наксос сказал, что дальше мы пойдем пешком. Накануне вечером он объяснил, что в паре километров от того места, куда нас довезут, посреди прогнивших городских развалин окопалась целая банда каких-то несчастных гомиков с крысиными мордами. Регулярная армия пытается выбить их оттуда уже несколько недель подряд. У них винтовки с оптическим прицелом, немного гранат, но уже давно нечего есть, разве что попадется какая-нибудь кошка. Из-за недоедания стреляют они не особенно метко, потому что в глазах темнеет, и руки дрожат. В общем, мы не слишком рискуем, если, конечно, будем осторожны. Еще Наксос предупредил, что кругом может быть полно ловушек, так что надо держать ухо востро.

С вертолета транслировались два изображения: одно видели на своих экранах телезрители, другое передавалось в бронемашину, где сидел Наксос и двое телевизионщиков. Благодаря этому Наксос мог контролировать весь район боевых действий. Он сказал, чтобы мы разбились на группы по трое, отошли от соседней группы на несколько метров и так двигались вперед, пока не доберемся до позиций, где окопались пожиратели кошек. Дальнейшие приказы мы услышим в наушники. Трое братцев, операторы с обычными камерами, еще двое со стадикамами, компания с приборами ночного видения и две машины могли двигаться по всему району боевых действий, как им заблагорассудится.

— Эти придурки не воюют и могут делать, что им вздумается. Им все равно, что они мешаются у нас под ногами и рискуют сорвать операцию. Им лишь бы картинка получилась, что надо, — сказал Моктар, закуривая сигарету. Дирк попытался было возразить.

— Как-никак, они вбили во все это кучу денег. Можно сказать, они здесь хозяева.

— Посмотрим, что ты скажешь, когда они придут снимать крупным планом, как ты подыхаешь в куче дерьма.

Дирк поднял глаза к небу, явно не в восторге от такой перспективы, но ничего не ответил.

Все быстро разбились на группы, выбрав себе товарищей по вкусу. Естественно, мы с Моктаром остались вместе, а третьим без особой охоты и скорее по принуждению согласились взять Дирка. Наконец мы отправились в путь, резкий утренний ветер дул нам в лицо. Все молчали. Моктар выглядел напряженным, я его раньше никогда таким не видел. Дирк опустил нос и шел вперед, втянув голову в плечи. Перед нами простирался бетонный лес многоквартирных домов, высившихся на краю города. Слева и справа от нас двигались такие же группки, а сверху доносилось успокоительное жужжание вертолета. Один из внедорожников телекомпании медленно проехал рядом с нами. Оператор пытался сделать съемку с движения из окна машины. Дирк машинально выпрямился. Отсняв, сколько им было нужно, телевизионщики направились к другой тройке, которая в ста метрах от нас взбиралась на гору обломков.

Чем дальше мы продвигались, тем сильнее сжималось все у меня внутри. Я думал, что наверняка за нами кто-то следит из этих почерневших окон, держа палец на спуске и целясь прямо мне в сердце. Из-за амфетаминов во рту у меня пересохло, а язык напоминал кусок наждачной бумаги.

Моктар положил мне руку на плечо: «Расслабься. Ты слишком напряжен. Сегодня совершенно обычный день. Возьми облака, насекомых, ветер. Им на все это наплевать. Мир всегда один и тот же, идет война или нет. И ты такой же, как они, ты такой же, как всегда. Может, сегодня кто-то и погибнет, но жизнь не остановится. Даже если умрешь ты сам, жизнь будет продолжаться. Это все не важно». — Черт! Хватит тебе тоску нагонять! — сказал Дирк, затыкая уши.

Как ни странно, меня слова Моктара успокоили. Он был прав. Все это было совершенно не важно.

И тут мы услышали выстрел. Бац! Как будто кто-то щелкнул пальцами. Мы трое инстинктивно пригнулись. Я увидел, как внедорожники, покачиваясь из стороны в сторону, направились к тому месту, откуда был сделан выстрел, метрах в двадцати от нас. Там трое парней из «Осеннего дождя» размахивали руками, склонившись над распростертой на земле темной массой.

Побледневший Дирк без конца повторял: «Черт, что это такое? Что они делают?» Как будто в ответ на его слова, у нас в наушниках раздался голос Наксоса, который приказал не двигаться.

— При такой холодрыге если не двигаться, можно и заболеть, — сказал Моктар, дыша себе на руки.

Вертолет описал длинный эллипс и завис над темной массой. Камеры сфокусировались на объекте.

— Это коза, — послышался голос Наксоса. — Эти болваны застрелили козу. Бросьте ее, всем успокоиться и двигаться вперед.

Вертолет снова набрал высоту, телевизионщики залезли в свои внедорожники, и все отправились дальше. Мы прошагали еще не меньше четверти часа, и только тогда добрались до жилого района. Машины были спрятаны среди руин продуктового магазина. Нам пришлось подождать, пока операторы вылезут оттуда со всем своим оборудованием. К нам подошел один из трех братцев.

— Я буду с вами, когда вы будете прочесывать здание, — сказал он, устанавливая на своей камере прибор ночного видения.

— С чего начнем? — спросил Дирк.

— Начинать надо с начала, — ответил Моктар, направляясь ко входу в десятиэтажную башню.

Оператор сказал, чтобы мы подождали, пока он настроит звук. Потом мы вошли. Моктар открывал шествие.

Внутри пахло мочой и плесенью. Прежде всего нам в нос ударили эти запахи. А стоило закрыть за собой дверь, как стало темно, хоть глаз выколи. Мы зажгли фонарики. При их слабом свете мы увидели, что до нас здесь успело побывать полно народу, причем совсем недавно: в подъезде валялись кучи консервных банок, разные бумажки, грязные подгузники, окурки и множество других уже совсем ни на что не похожих вещей. Все это хрустело у нас под ногами. Моктар нагнулся и поднял какой-то предмет.

— Смотри, — сказал он, показывая мне огрызок яблока.

— Ну и что? — спросил я.

— Он не успел сгнить. Только окислился. Он лежит здесь всего несколько часов.

Дирк не скрывал отвращения.

— Какая гадость. Неужели здесь живут люди?

— Они здесь не живут, здесь у них помойка. Они все бросают с верхних этажей на лестничную клетку, а потом мусор скатывается сюда. Уверен, наверху кто-то есть.

Оператор заснял нижние ступеньки, которые терялись в темноте. На стенах при желтоватом свете фонариков можно было прочесть: «Армия = грязные сукины дети», «Насрать нам на телевидение», «Педики, мы вам еще надерем задницу». Размышляя над этими надписями, я последовал за Моктаром, который начал подниматься на второй этаж.

Мы очутились в полутемном коридоре. Свет туда проникал через маленькое окошко метрах в десяти от нас, которое выходило на задний двор. Это и правда оказалась самая что ни на есть типичная муниципальная многоэтажка, потри фанерных двери с каждой стороны, шесть крошечных облезлых квартирок на этаже. Зато в свое время это было дешевое жилье, как раз по карману паре безработных с ребятишками. До войны здесь наверняка стоял непрекращающийся гвалт, а теперь царила могильная тишина. В довершение унылой картины, штукатурка целыми пластами отваливалась с набухших от влажности стен. Ни дать, ни взять, кожа старика, страдающего тяжелой формой псориаза.

Оператор шел за нами, снимая рекламу на наших куртках. Наверняка он думал, что обязательно надо будет использовать эти кадры при монтаже. Моктар повернулся к нам. Оператор навел объектив на его лицо.

«Здесь надо действовать методично. Будем проверять квартиру за квартирой. Я толкаю дверь, вы меня прикрываете, я вхожу».

— Ух ты! Прямо как в кино, — обрадовался Дирк.

У оператора тоже был довольный вид. — Великолепно! Вы будете вышибать двери? Зрители это обожают.

Мы все заняли свои позиции, Дирк слева, я справа, Моктар перед дверью, оператор чуть поодаль. Словенец сосчитал до трех, разбежался и резким ударом ноги высадил дверь. Бах! В некоторой суматохе мы втроем ворвались в квартиру. Моктар быстро тыкал револьвером во все стороны, мы с Дирком пытались хоть что-то разглядеть в облаке штукатурки, которая отвалилась вместе с дверью. В конце концов, мы увидели, что стоим посреди квартиры, где не осталось почти ничего, кроме прогнившего кресла и пары пустых шкафов. Пока мы для проформы обследовали все комнаты, оператор снимал из окна пустынную улицу.

— Здесь ничего нет. Проверим остальные, — сказал наконец Моктар.

Вторая квартира ничем не отличалась от первой: такая же пустая, вымершая, грязная. На дверном косяке виднелись зарубки и имена детей: Франсуа, Давид, Эмили, Элоди. Многодетное семейство. Мы вышли и наведались в третью квартиру, тоже пустую, где стены были увешаны фотографиями собак, которые взирали на нас с высунутыми языками.

— Вы заметили? — спросил оператор.

— Что заметили? — отозвался Дирк.

— Эта квартира такая же, как первая.

— Здесь все квартиры одинаковые, — сказал Моктар, который не мог потерпеть, чтобы какой-то гражданский указывал ему, на что надо обращать внимание, а на что нет. — Вот именно. Квартира, в которой мы только что были, не такая. Она чуть-чуть поменьше, может быть, всего на метр.

Моктар ничего не сказал, но вышел и вернулся во вторую квартиру, где на дверном косяке были написаны имена детей. Внимательный взгляд действительно мог заметить, что не хватало, как минимум, метра.

— Это у меня профессиональное. Когда снимаешь, на все обращаешь внимание, — сказал оператор.

— Не понимаю, что это меняет, — пробормотал Дирк. — Мы здесь не затем, чтобы проверять, что там напортачили архитекторы.

— У тебя в камере есть инфракрасная установка? — обратился Моктар к оператору.

— Да. Надо нажать на эту кнопку…

Моктар схватил аппарат и, глядя на встроенный контрольный экран, принялся кружить по комнате.

— Вот эта стена. Она самая теплая, — сказал он и остановился.

Он вытащил охотничий ножик, которого не было среди нашего обычного снаряжения, и несколько раз вонзил его в штукатурку, громко крича: «Хватит, придурки! Вылезайте!» Штукатурка отвалилась кусками, за ней показалась деревянная перегородка. Моктар обеими руками принялся крушить ее, отрывая целые доски. Вскоре мы увидели тех, кто прятался этими досками: бледного бородатого мужчину, женщину с испуганными глазами, а с ними Франсуа, Давида, Эмили и Элоди, которые не намного выросли с тех пор, как были сделаны зарубки надверном косяке.

 

29

Сегодня ближе к концу дня ко мне приходили два незнакомца в дешевых костюмах. Их привел главврач, у которого было такое выражение лица, словно на него неожиданно обрушилась целая лавина неприятностей. Один из гостей снимал меня на крошечную видеокамеру, наверное, жутко дорогую.

— Он нас понимает? — с каким-то непонятным акцентом спросил врача второй посетитель.

— Он все слышит и понимает, только пока не говорит. Думаю, через несколько дней эта проблема решится сама собой. Причины ее не физиологического, а, скорее всего, психологического характера. Мы предполагаем, что он все еще находится в состоянии шока. Это трудно объяснить. Видите ли, мозг — орган, о котором далеко не все известно.

— А что с параличом? — спросил первый.

— Пациент быстро идет на поправку. Результаты обнадеживающие. Фактически все восстанавливается само. Мы лишь чуть-чуть помогаем природе. Более подробно история болезни изложена в медицинском заключении, которое я две недели назад отправил в министерство.

— Министр хочет получить более конкретное представление, чем это можно сделать из медицинского заключения, — сказал человек с камерой, не переставая снимать.

— Мне бы хотелось более четких инструкций. У меня такое впечатление, что после недавних событий ситуация с каждым днем усложняется. Мы чувствуем себя… в опасности. Мы стали получать письма с угрозами. Моя медсестра боится, что на нее в любой момент могут напасть, когда она будет выходить с работы или возвращаться домой. Я тоже не вижу, что могло бы помешать сумасшедшему активисту какой-нибудь лиги наброситься на меня с бритвой и попросту зарезать. Если не считать того, что нам прислали двух охранников, такое впечатление, что наша судьба абсолютно никого не волнует.

Под конец голос врача задрожал, а на виске у него забилась жилка.

— Напомню вам, что ничего этого не случилось бы, если бы по вашему недосмотру здесь не появился фотограф. Никто ничего бы не знал, никакие лиги не воспользовались бы случаем, чтобы лишний раз попротестовать, а у министра была бы возможность спокойно принять решение, — отрезал тот, кто говорил с акцентом.

Жилка на виске у врача, казалось, вот-вот лопнет. Лицо его перекосилось от злости, но он промолчал. Тягаться с этими двумя ему было не под силу. Гость продолжил.

— Доктор, работа правительства — вещь не менее сложная, чем работа мозга. Есть вопросы, которые должны решаться с такой же осторожностью, с какой проводятся самые тонкие хирургические операции. Вы меня понимаете?

— Понимаю, — в конце концов, выдавил из себя врач.

Человек с камерой перестал снимать и вышел из палаты вместе со своим спутником. Мы с врачом остались наедине. Он долго смотрел на меня, но я так и не смог понять, что означает этот взгляд. Там читалась странная смесь печали, злобы, жалости, отвращения и ненависти. Ничего такого, что могло бы поднять мне настроение. Сильнее, чем когда бы то ни было, мне хотелось заговорить, задать множество вопросов, попробовать во всем разобраться. И сильнее, чем когда бы то ни было, давала о себе знать эта чертова травма: слова застревали у меня где-то в самой глубине горла. Наконец врач вышел. Виду него был потерянный. Охранник в кроссовках спросил, все ли в порядке, но тот не ответил. Остаток дня я провел, глядя, как синее небо постепенно становится оранжевым, а потом чернеет. Из темноты всплыли новые воспоминания. Они у меня как совы: вылезают из своих нор с наступлением ночи.

 

30

«Черт, неплохо спрятались эти придурки», — сказал Дирк, разглядывая бородатого мужчину, испуганную женщину, Франсуа, Давида, Эмили и Элоди. Угол, в который забились эти странные, заросшие грязью существа, был обустроен так, что в нем можно было просидеть, притаившись, несколько дней, не показывая носа наружу. Бородатый все предусмотрел: к девятивольтовой батарее была подключена лампочка, на полу стоял железный таз для срочных надобностей, лежали сложенные в несколько слоев одеяла. Чуть-чуть потеснившись, все шестеро наверняка могли усесться на одеяла спина к спине или лицом к лицу, как захотят. Вела в укрытие потайная дверь в левом углу стены, спрятанная за креслом, которое можно было поставить на место при помощи довольно хитроумного веревочного приспособления. В ногах у честной компании стояло несколько канистр с водой и мешок старых яблок, которые в этих местах должны были стоить целое состояние. Бог знает, что пришлось сделать или продать бородачу, чтобы их раздобыть.

Мы с Моктаром держали их на прицеле, а оператор снимал всю сцену. Потом наступила странная пауза, когда никто ничего не предпринимал, ни мы, ни они. Обе стороны пытались как можно скорее сообразить, что же делать дальше. Молчание нарушил бородач с испуганными глазами.

«Умоляю, не делайте нам зла. Мы здесь сидим уже несколько дней. Мы никому ничего плохого не сделали. Мы никому не мешаем. Нам нечего пить, у моей жены болят почки, она говорит, ей кажется, как будто в поясницу вонзилась куча осколков. Вам наверняка наговорили про нас разных гадостей, но мы тут ни при чем. Мы считаем, что терроризм — это мерзко и подло…»

Пока бородач говорил все это дрожащим голосом, Моктар подошел к нему, встал прямо напротив и вонзил в него взгляд, по температуре приближавшийся к абсолютному нулю. Испуганный бородач замолчал и опустил голову, как будто ожидая, что сейчас в него полетит огромный камень. Тут заговорил Моктар:

— Ты все врешь, — сказал он. — Грязный лгун.

Моктар схватил бородатого за воротник и рванул рубашку книзу, обнажив правое плечо, а затем повернулся к нам.

— Вот, поглядите! Мы посмотрели. Оператор наставил объектив. Словенец тыкал в какую-то точку на плече у мужчины.

— Видите?

Мы посмотрели повнимательнее, но так ничего особенного и не разглядели, если не считать куска бледной кожи. Элоди начала хныкать. Франсуа, Давид, Эмили и их мама застыли, как мраморные статуи.

— Видите синяк на плече?

Честно говоря, я так и не понял, был у него на плече синяк или нет, но Дирк сказал:

— Ага, вижу.

И оператор, подошедший, чтобы снять обоих мужчин в профиль, тоже сказал, что видит.

— На это место опирается приклад винтовки. Синяк — это от отдачи при стрельбе.

— Но у меня нет никакой винтовки, клянусь вам, — сказал бородач, не поднимая глаз.

— У меня тоже нет. Ни у кого здесь нет винтовки, — ответил Моктар.

Мы все посмеялись, потом оператор попросил подождать минуточку, пока он установит оборудование. Он вытащил из рюкзака прожектор на подставке и отражатель, чтобы, как он сказал, «хоть что-то сделать с этим поганым освещением». Все насмерть перепуганное семейство хранило молчание, не поднимая глаз, и только Элоди смотрела на нас и хныкала. Через пару минут оператор сказал, что все готово и можно продолжать.

Моктар подошел к семейству и сказал, что, если никто не хочет неприятностей, надо будет делать все так, как мы скажем.

 

31

С тех пор прошло уже три дня. Не знаю, как это случилось. Что за таинственный химический процесс вдруг начался в глубинах моего мозга, как будто — р-раз! — неожиданно разорвался натянутый до предела эластичный канат.

Я стал ощущать свои ноги, свои руки, и, хотя мышцы почти совсем истаяли, мог двигаться. Чуть дрожа, мне удалось выпрямиться на кровати, и я чувствовал, что язык и челюсти обрели прежнюю подвижность. Значит, теперь можно будет говорить. И я действительно заговорил, лежа один в своей палате. Много раз подряд повторив свое имя, я сказал: «Каролина, Каролина, Каролина». А потом, вспомнив про Никотинку, сказал: «Сволочь, сволочь, сволочь».

Это произошло ночью, дверь палаты была заперта, и я нисколько не сомневался, что охранник за дверью глубоко спит. Поняв, что наконец-то после стольких месяцев неподвижности ко мне вернулась способность шевелиться, я совсем обезумел. Я отключил капельницу, иголка которой торчала у меня из вены на левой руке, вытащил из носа трубочку и вынул из члена катетер. Я был как корабль, отдающий швартовы. Мне удалось сесть. Я весь дрожал, как осиновый лист. Даже мышцы шеи и те у меня совсем атрофировались, голова напоминала чугунную болванку, лежащую на куске ваты. Но я был уверен, что смогу встать, стоит только попробовать. Пять минут я просидел голым на краю кровати, опустив ноги на теплый линолеум и собираясь с силами, а потом с силой оперся на ноги и сделал рывок. И вот я уже стою. На какую-то секунду я вообразил, что добился своего. Палата предстала передо мной в совсем новом свете и показалась мне совсем крошечной. А потом ноги у меня подкосились, и я оказался на полу. Правое колено невыносимо болело, к горлу подкатывала тошнота. Я пополз к кровати. Через минуту все тело покрылось потом. Час неимоверных усилий, и, с трудом преодолевая миллиметр за миллиметром, я добрался до ножек кровати. Я был похож на замороженного слизняка. Дрожащие мышцы больше не слушались, они были как кисель. Кровать моя высилась в десяти тысячах метров от меня, выше любого Эвереста. Я лежал на полу, не в силах пошевелиться. За занавесками виднелись первые рассветные отблески. Госпиталь просыпался, слышались уверенные шаги врачей, хриплые голоса больных. Я попытался представить себе, что будет, когда Никотинка найдет меня лежащим на полу. В какой-то момент меня охватил детский страх перед наказанием, потом он исчез. Я слишком устал, чтобы хоть что-нибудь чувствовать. В конце концов, меня одолел сон, тяжелый, как цементная плита.

 

32

Благодаря оборудованию, которое установил оператор, облезлая квартирка была теперь залита красивым летним светом, какого наверняка еще никогда не видала. Перепуганное семейство все время моргало, пока Моктар не разозлился и не потребовал, чтобы они перестали хлопать глазами и смотрели прямо в камеру. При ярком свете лица их выглядели настолько устрашающе, что оператор предложил «наложить хоть чуть-чуть тонального крема». Моктар не разрешил, сказав, что тогда все будет выглядеть неестественно, и армию могут обвинить, что она вместо реальных событий подсовывает зрителям трюки с актерами. Тогда оператор попросил, чтобы хотя бы мы трое, Моктар, Дирк и я, наложили немного грима. Рекламодатели придают этому большое значение, рекламная поддержка не терпит неприглядного вида, ничего не может быть хуже для имиджа армии, рекламодателей и средств массовой информации, чем неприглядный вид. Моктар сказал — о'кэй, Дирк немного посомневался, но потом сказал — о'кэй, и я тоже сказал — о'кэй. Оператор подгримировал нас троих, стряхнул пыль с наших курток и объявил, что теперь мы вполне готовы к съемке.

Полумертвое от страха семейство смотрело на нас, явно ничего не понимая, пока не пришел черед включиться в работу. В первом ролике двое солдат (Моктар и я) несли жертвам войны чудо-батончики «Сникерс» с карамелью, арахисом и шоколадом самого высокого качества. Надо было, чтобы Давид, Франсуа, Эмили и Элоди, смеясь, прыгали к нам на колени (непростая сцена, маленькие актеры никак не хотели сотрудничать), а в это время их родители проливали слезы (проще простого), взирая на нас с благодарностью (гораздо проблематичнее). Вторая сцена была похожа на первую, с той только разницей, что теперь родителям полагалось подавать больным детям кукурузные хлопья для завтрака.

Учитывая, что перепуганные актеры не особенно старались, а оператор нам попался придирчивый, все это заняло не меньше часа. В конце концов, ценой многочисленных обещаний, угроз и терпеливых объяснений нам удалось отснять два ролика, не то чтобы гениальных, но сносных. Их, конечно, надо было еще как следует смонтировать, сделать хороший синхрон, подобрать подходящую музыку, но в целом, изрек оператор свой приговор, «для необработанного материала получилось неплохо».

День уже близился к концу, в окно было видно, как на развалины предместья оседает мелкая изморось. Моктар спросил по рации, что нам делать, нам сказали подождать еще немного, другие группы еще не закончили, но через полчаса можно будет уходить. Мы приняли по полтаблетки амфетамина и съели по «сникерсу». Молча мы смотрели в окно, как вертолет Наксоса кружит над зданием. Элоди снова расхныкалась. Дирк сказал, что в жизни не станет заводить детей. Эти сосунки — кабала на всю жизнь, да и денег на них надо немерено. Моктар сказал, что Дирк ничего не понимает в семейных ценностях, вот у него на родине детей всегда холили и лелеяли, и важнее них не было ничего на свете.

Потом мы получили от Наксоса приказ немедленно возвращаться к грузовикам, потому что командование решило выслать авиацию и разбомбить полгорода.

— Интересно, зачем нас сюда посылали, раз здесь все равно все взлетит на воздух? — спросил я, когда мы спускались по лестнице.

— На войне пытаться понять приказы — это то же самое, что искать смысл жизни. Будешь только расстраиваться понапрасну. По рации нам приказали поторапливаться, и мы заторопились. Другие группы подтягивались к грузовикам, где дожидалась вторая съемочная группа. Вид у всех был довольный. Мы были немного взбудоражены тем, что нам довелось пережить задень, а благодаря принятым амфетаминам море казалось по колено. Какой-то журналист взял у нас интервью, мы отвечали спокойно и уверенно, не сомневаясь, что скоро прославимся. Мы предчувствовали, что скоро разбогатеем, и все девчонки будут наши.

Грузовики пустились в дорогу. Через десять минут над нами в затянутом тучами небе пролетели в противоположном направлении огромные мрачные бомбардировщики, доверху нагруженные Взрывчаткой из обедненного урана. Едва мы выехали на шоссе, как послышались глухие удары: бум, бум, бум. Бомбили в хорошем ритме. Я снова подумал о перепуганном семействе. Благодаря рекламному ролику, Давид, Франсуа, Эмили и Элоди наверняка скоро прославятся. Жаль только, что сами они никогда уже этому не порадуются. Действие амфетаминов заканчивалось, и я совсем упал духом.

 

33

Моктар, любовь моя.

Жизнь в разлуке с тобой похожа на больную собаку, привязанную к дереву на обочине дороги. Я скучаю, мне так тебя не хватает. Я делаю вид, что живу, но без тебя в глубине души чувствую себя мертвой. Дни проходят у меня перед глазами, но я едва обращаю на них внимание. Они бесшумно падают один за другим, как снежные хлопья.

С твоей сестрой нет никакого сладу, да я уже и не пытаюсь ее приструнить. Я получила анонимное письмо: «Сюзи колется». Я спросила ее, а она ответила: «Ну и что, кто теперь не колется, весь город сидит на игле, дура ты старая», — а потом вытащила шприц и закричала: «Если хочешь, у меня еще кое-что осталось». Эта девочка меня пугает.

Каждый день я смотрю телевизор. На днях показывали, как вы садитесь в грузовики. Мы видели в прямом эфире, как вы задержали террористов, окопавшихся в помойных ямах, В телепрограмме написано, что целиком вашу операцию будут показывать на следующей неделе. Пока что передают только отрывки, вы там обыскиваете развалины и спасаете людей, Все в городе только об этом и говорят. Дао Мин хочет устроить у себя в ресторане специальный праздник, посвященный «Осеннему дождю». Через неделю начинаются гастроли Каролины. Надеюсь, с ней все пройдет гладко. Кстати, Джима-Джима давно никто не видел. Говорят, он целыми днями глушит водку. А еще говорят, он совсем замучил Моиза Бен Аарона и Хуана Рауля. И что на гонорары, которые выплатил ему японец из «Сони Мьюзик», он едва может купить себе сто граммов масла. Говорят, он только и думает о том, когда же оборвется карьера Лемонсид.

А так у меня все хорошо. Только вот суставы ломит по осенней погоде. Мне так хочется прижаться к тебе. Ты пышешь жаром, как газовый обогреватель, мне так не хватает твоего тепла. Возвращайся скорее.

На рассвете приехало шестнадцать грузовиков, нагруженных тоннами оборудования: декорациями, прожекторами, кабелями, громкоговорителями, скамьями для зрителей, музыкальными инструментами, стробоскопами, гигантскими экранами, блоками питания. Груз сопровождала сотня телевизионщиков, которые кричали друг другу, что надо делать, и сновали туда-сюда у нас под носом, как будто мы пустое место. За ними прибыли пресс-ассистентки, целая толпа напряженных девиц с одинаковыми вымученными улыбками. Рекламодатели пристально следили за происходящим. Господин Стор, господин Боун и господин Спиннинг напоминали старых воронов, краем глаза караулящих падаль. Работники телеканала были на взводе: уже три дня, с тех самых пор, как закончилась операция, никому из них не удавалось перевести дух. А тем же вечером должна была приехать Каролина Лемонсид.

Наксоса мы не видели уже сорок восемь часов. Поговаривали, что он уже два дня как заперся в ванной, пытаясь привести себя в приличный вид: избавиться от запаха, выдававшего в нем сына крестьян-киприотов и стать похожим на американского актера, готового сыграть романтическую сцену с юной кинозвездой. Мы смеялись от души, представляя себе Наксоса застенчивым подростком, который готовится к первому свиданию, но в глубине души слегка ревновали. Каждый из нас дорого бы дал за возможность поближе пообщаться с юной певицей.

Дирк приколол кнопками у себя над кроватью обложку ноябрьского номера журнала «Нантукет», где Каролина позировала на фоне тропического пляжа в невероятном купальнике из искусственной кожи. В самом журнале было интервью с ней:

«Нантукет»: Как вы себя чувствуете за несколько дней до начала гастролей?

Лемонсид: Я очень счастлива и очень волнуюсь. И горжусь тем, что могу внести свой маленький вклад в нашу общую борьбу. «Нантукет»: Вы будете совсем близко от линии фронта. Вас это не пугает?

Лемонсид: Конечно, немного пугает. С другой стороны, я знаю, что будет обеспечена серьезная охрана. Кроме того, я получила столько теплых писем, что буду чувствовать себя на войне, как среди самых близких людей.

«Нантукет»: Рекламный эффект этих гастролей трудно переоценить. Что вы скажете о тех, кто утверждает, что вы используете борьбу с терроризмом как способ поднять собственную популярность?

Лемонсид: Честно говоря, я их не понимаю. Терроризм — такая страшная вещь, что мы все должны объединить свои усилия, вместо того чтобы ссориться. Я люблю своих зрителей, и они отвечают мне взаимностью. Вот и все, что я могу вам ответить.

«Нантукет» Спасибо, мадмуазель Лемонсид».

Ближе к концу дня к парковке «Холлидей Инн» подъехал микроавтобус с затемненными стеклами. Его уже поджидала съемочная группа, кругом горели прожектора. Несколько специально аккредитованных фотографов затрещали вспышками. Парней из «Осеннего дождя» попросили тихо посидеть за заграждениями и не мешать журналистам работать. Микроавтобус остановился, кто-то свистнул, кто-то зааплодировал, потом все стихло, был слышен только шум работающего где-то мотора. Наступила долгая пауза, потом, повинуясь струе сжатого воздуха, двери автобуса с шипением отворились, и из него вышла Каролина.

 

34

Я проснулся от боли в правом колене и оттого, что совсем продрог, столько времени пролежав на голом полу. Хотя все тело у меня одеревенело, я чувствовал, что способность двигаться, которая вернулась ко мне ночью, никуда не исчезла. Я мог шевелить руками и ногами. Это были едва заметные, болезненные трепыхания, как у рыбы, брошенной на дно лодки. Но те несколько секунд, которые я провел на ногах, потребовали от меня слишком больших усилий, так что на какое-то время мой двигательный потенциал был исчерпан.

Голова у меня была повернута так, что я видел только пыль у себя под кроватью, плинтус из ПВХ вдоль стены и розетку, в которую был включен ночник, светивший красноватым светом. Но когда дверь открылась, мне не стоило труда догадаться, что это вошла Никотинка. Она охнула, бросилась ко мне и перевернула меня на спину, так что глаза наши встретились.

— Значит, ты таки зашевелился? Полежал, и хватит? Ты теперь сам с усами? А может, ты еще и заговорил? — сказала она.

Вместо ответа ночные слова сами слетели у меня с языка, я даже не понял, как это произошло. «Сволочь!» — прошипел я, сам того не желая. Голос мой звучал, как в фильме ужасов, хриплый и замогильный. Никотинка резко выпрямилась, как будто я дал ей пощечину. С пола мне казалось, что она ростом метров пять, и ей ничего не стоит раздавить мне голову каблуком.

— Погоди-ка, — сказала Никотинка и вышла.

Я услышал, как она удаляется, громко стуча ногами по полу. Через пару минут у меня за дверью послышались голоса главврача, студентки и Никотинки, которые перешептывались между собой.

— Он мог упасть из-за спазма во всем теле, наподобие эпилептического припадка, — сказал главврач.

— Возможно, но маловероятно. Нужно было какое-то внешнее воздействие, — отозвалась студентка.

Тут вмешалась Никотинка.

— Говорю вам, он снова управляет своим телом. Он попытался встать, только мышцы у него стали дряблые, как кисель, вот он и разбил себе нос. Они вошли ко мне в палату. Я лежал на спине голый, как меня оставила Никотинка, и наблюдал, как главврач и студентка изо всех сил изображают спокойствие и профессионализм, хотя невооруженным глазом было видно, что они оба в панике. И только Никотинка пристально смотрела на меня взглядом полицейского, который почувствовал подвох. Подойдя поближе, врач ощупал мне затылок и спину.

— Прекрасно, он ничего себе не сломал. Надо положить его обратно в кровать.

Они втроем взялись за дело. Когда я снова оказался на своей койке, а Никотинка подключила все трубочки и поставила мне капельницу, главврач заявил с удрученным видом;

— Вы обе оставайтесь здесь. А я пойду позвоню в министерство. Наверняка они примчатся сюда меньше чем через час.

— Ну и что? — спросила студентка.

— А то, что если обследование покажет, что наш милый пациент действительно пошел на поправку, что он может говорить, или, чего доброго, двигаться, здесь начнут шляться самые отвратительные чинуши, газетные писаки и министры, какие только водятся в этой чертовой стране.

Никотинка шмыгнула носом с таким видом, как будто ее этим не удивить, она и сама прекрасно представляет себе последствия.

— Теперь нам скучать не придется, — сказал главный врач, словно вторя ее мыслям.

 

35

После унылых дней, проведенных в «Холлидей Инн», после государственных шлюх с помятыми лицами и телами явление Каролины показалось нам своего рода мистическим откровением о женской природе, о любви, чувственности и желании.

Каролина Лемонсид была небольшого роста. Мы все это заметили, едва она спустилась по трем ступенькам микроавтобуса. Не больше метра шестидесяти сантиметров. Тоненькая, как восточная безделушка. Но в ней чувствовалось нечто такое, чего никто из нас никогда раньше не встречал. Дирк в момент удивительной ясности сознания выразил это одной фразой: «Словно проблеск дня посреди темной ночи».

Каролина держалась непринужденно, как настоящая профессионалка. На лице у нее играла легкая улыбка, как у человека, который рад вернуться домой после долгого рабочего дня. Одета она была в маленькое черное платье простого покроя, в левой руке держала скромных размеров матерчатую сумочку. На ней были солнечные очки, слишком большие и совершенно не нужные в такое время дня. Свободной рукой она несколько раз помахала нам, парни мгновенно отозвались, зааплодировали и неизвестно зачем закричали: «Каролина, Каролина!» Со всех сторон затрещали вспышки фотоаппаратов, от возбуждения фотографов едва не хватил инфаркт. Наставив на Каролину свои камеры, операторы пятились, рискуя сломать себе шею. Кто-то протянул микрофон, и, будто вся сцена была уже сто раз отрепетирована, девушка взяла его в руки и своим знаменитым хрустальным голоском сказала, что очень рада нас видеть и благодарит за теплый прием, что она устала с дороги и хотела бы теперь немного отдохнуть, и, наконец, что она всех нас любит.

Через полчаса весь «Осенний дождь» собрался в ресторане гостиницы. Нам выдали по куску жареного мяса с пюре, ягодный десерт и что-то вроде шипучего сидра, от которого во рту оставался привкус хлорной кислоты, довершавший впечатление праздничного ужина. Все пребывали в отличном настроении. Мы угощали друг друга амфетаминами, экстази, бензедрином, травкой и молочным шоколадом, а в воздухе, как накануне Рождества, витало предвкушение чуда.

Каролину поселили в президентском номере на третьем этаже «Холидей Инн». Двоих парней из отряда назначили дежурить у ее двери, и те отправились наверх, сопровождаемые аплодисментами и скабрезными шуточками. Моктар вытащил меня на улицу и утянул за рукав в дальний угол парковки, чтобы «можно было спокойно поговорить». Пошел снег. В оранжевых отблесках старого фонаря было видно, как огромные хлопья медленно опускаются на бронетранспортеры и грузовики с оборудованием. Землю окутало тонкое, пушистое белое покрывало.

— Сегодня вечером ты должен попробовать, — сказал словенец.

Я знал, что он имеет в виду, только у меня не было ни малейшего желания что бы то ни было предпринимать. Я много бы отдал за то, чтобы так и просидеть целый вечер за кружкой прокисшего сидра, но понимал, что мне не отвертеться от этой грязной работенки. Убивать Каролину все равно придется.

— Ну и как же я это сделаю? — спросил я.

— Просто и без затей. Попросишь впустить тебя и дать автограф для младшей сестры, а как только окажешься в номере — сразу за дело. Главное — не тяни.

При этих словах в глазах у него появился тот же ледяной отблеск, который я заметил во время нашей встречи с перепуганным семейством. Он протянул мне свой охотничий нож. — Я буду ждать тебя под окном, в машине. Один парень дал мне ключи. Мне дорого пришлось за них заплатить. Выпрыгнешь из окна, там метров пять, может, покалечишься, но не разобьешься. В любом случае, выбора у тебя нет.

Он был прав. Я взял нож, попытался накрутить себя, как в тот день, когда расправился с Робером по прозвищу Зеленый Горошек, и зашагал ко входу в гостиницу.

У дверей лифта стояли те двое, которым поручили охранять Каролину. Раньше мы с ними ни разу не разговаривали, но в лицо друг друга знали.

— Я хотел попросить автограф для своей сестренки, можно мне пройти? — спросил я.

Охранники переглянулись с таким видом, как будто им обоим глубоко наплевать. Один из них бросил:

— Валяй. Все равно мы тут так, для красоты.

Я не понял, что он имеет в виду, пока не оказался на третьем этаже. У входа в президентский номер стоял светловолосый великан с квадратным лицом, как будто собранным из конструктора «Лего». Он бросил на меня взгляд недоверчивого гиппопотама. Я повторил свою байку про автограф, великан издал глухое рычание, пробормотал что-то нечленораздельное в висевший на воротнике микрофончик, подождал ответа и, — в конце концов, кивнул.

— Ладно, проходите.

Потом он вытащил из кармана ручной металлоискатель и провел им вдоль моего тела. Дойдя до ножа, машинка оглушительно запищала. Я протянул оружие охраннику. — Я же военный, этот нож всегда при мне. Не обращайте внимания.

Но блондин покачал головой, отобрал у меня нож и только потом открыл дверь.

Я оказался в прихожей. Пахло чистотой, свежестью, лавандовым дезодорантом. Таких запахов я не вдыхал уже много лет. Я почувствовал себя ужасно грязным. А без ножа еще и полным идиотом. Что мне теперь делать? Проломить ей череп, задушить? Такой поворот был мне совсем не по душе. Тут появилась девушка, тоже высокая, светловолосая, с лицом, как будто собранным из конструктора «Лего». Наверняка сестра того блондина. Она сказала, чтобы я подождал пять минут, протянула мне чашку обжигающего кофе, которого мне совсем не хотелось, и оставила одного. Эти несколько минут показались мне бесконечными, я чувствовал, что моя решимость улетучивается, превращаясь в крошечную точку на горизонте. Только я пригубил кофе, как снова показалась сестра блондина и объявила, что Каролина Лемонсид меня ждет.

Меня ввели в слабо освещенную гостиную. Прошло секунд десять, пока глаза привыкли к темноте. Комната была довольно большая, обставленная в строгом стиле, какой был в моде у деловых людей до войны. Несколько кресел, низкий столик, небольшой шкаф. Единственным источником света служила стоявшая в дальнем углу настольная лампа. Рядом с ней, скрючившись в странной позе, сидела Каролина Лемонсид и прижимала к уху телефонную трубку. До меня доносились ее слова.

«Хватит, это я уже слышала», — говорила она, и ее голосок звучал сдавленно. Ей что-то ответили, и она повторила еще более сдавленным голосом: «Перестань, прошу тебя. Ничего такого никогда не было».

Последовало долгое молчание, видимо, все это время говорил собеседник Каролины. Я слышал только, как она шмыгает носом. Потом тихо повторила:

— Перестань.

Несколько мгновений она как будто ждала чего-то, потом положила телефон на пол и грустно посмотрела на него, словно на мертвого котенка. Казалось, только теперь она заметила мое присутствие.

— Вы пришли за автографом для сестренки? Так ведь? — Каролина говорила, как будто была слегка навеселе. Она продолжила:

— Сестренка — это чудесно. А вот у меня никого нет. Вы себе не представляете, каково это, когда у тебя никого нет. Это все равно, что не жить. Раньше у меня были близкие, но на родителей и друзей никогда нельзя положиться. Если им не напоминать без конца, что они для тебя значат, они уходят, и все.

При этих словах она взмахнула рукой, как будто бросила что-то через плечо. Потом Каролина взяла лежавшую на столе фотографию и встала.

— Как зовут вашу сестру?

— Луиза, — сказал я первое, что пришло в голову.

Она нацарапала что-то поверх фотографии, пересекла гостиную и протянула мне снимок. Я услышал, как под окном остановилась машина. Моктар уже ждал меня.

— Вы один пришли меня проведать. Остальные мне аплодируют, говорят, что обожают меня, покупают мои диски, но на самом деле хотят только одного — чтобы я им отсосала. Была бы любовь, я бы и сама была не против отсосать. Это же так естественно, отсасывать тому, кто тебя любит. Но на самом-то деле они меня не любят. Понимаете, о чем я?

Я ответил, что да, хотя совсем ничего не понял.

— Конечно, понимаете. У вас ведь есть сестра. Вы знаете, что такое любовь. Хотите, я вам отсосу?

Я пробормотал:

— Гм… Нет, спасибо, это очень любезно с вашей…

— А вы славный. Я была бы рада как-нибудь еще с вами повидаться.

Когда я вернулся, Моктар все еще дожидался под окном. При виде меня он помрачнел. В руке у меня была подписанная фотография Каролины Лемонсид, а на лице играла глупая улыбка, которую я никак не мог сдержать. В какой-то момент мне показалось, что сейчас словенец съездит мне кулаком по физиономии, но он только спросил:

— Ну и что случилось?

Я рассказал все, как было: про телохранителей, про Каролинин телефонный разговор, про фотографию… — Я так понимаю, ты просто не хочешь ничего делать, — сказал он, поглядывая на машину. Этот старенький «Фиат-пунто» дорого ему обошелся. Моктар продолжил:

— Слушай, когда в таких делах кто-то нарочно тянет резину, это еще хуже, чем засор из волос в ванне. Получается застой, ни туда, ни сюда, дело буксует на месте, только грязь копится.

Я слушал его вполуха, вспоминая грустное лицо певицы.

— Ты понял, что я сказал?

— Да.

— Так ты точно не передумал?

— Нет, — ответил я.

 

36

Первый концерт должен был состояться в сотне километров от «Холидей Инн», в местечке, которое до войны было рабочим поселком при стекольном заводе, а теперь превратилось в аванпост регулярной армии. «Осенний дождь» получил приказ сопровождать группу технической поддержки и грузовики с оборудованием, а Каролина, Наксос, бывший летчик, ныне телеведущий, господа Стор из «Келлогс», Боун из «Дженерал Фуд», Тюнинг из «Петрофины» и Спиннинг из «Процессоров Спиннинг», оператор и звукооператор отправились туда же на вертолете телекомпании. Признаться, стоило мне представить, что Наксос сидит в нескольких сантиметрах от Каролины, может быть, касаясь бедром ее бедра, встречаясь с ней взглядом под заговорщические улыбочки телеведущего и четырех рекламодателей с идиотскими физиономиями, дюжина острых булавок впивалась мне в сердце.

Нас погрузили в те же грузовики, на которых мы выезжали на свою первую операцию. Мы уселись на свои прежние места: Моктар, который все еще дулся на меня после неудачной попытки убийства, Дирк, который теперь повсюду таскался за нами, как собачонка, и я. Встреча с Каролиной все не шла у меня из головы.

Уже три дня снег в тех краях валил, не переставая, так что вся округа стала напоминать Южный полюс. Опять похолодало, армейская метеослужба объявила пять градусов ниже нуля, но мы все считали, что это вранье для поднятия боевого духа, а на самом деле мороз стоит градусов пятнадцать. Сколько мы ни напяливали на себя одежды, согреться не удавалось. Весь «Осенний дождь» дрожал от холода, а потому, как и следовало ожидать, весь «Осенний дождь» накачивался амфетаминами и объедался молочным шоколадом, надеясь хоть как-то продержаться.

Пять часов мы тащились по заснеженной дороге и наконец добрались до мрачного городишки, где должен был состояться концерт. Никогда в жизни не видел более унылого места. Жителей всех до одного выселили из города и, похоже, переправили в устроенный неподалеку лагерь для беженцев. Остались только улицы, на которых стояли пустые дома с заколоченными ставнями, давно разграбленные магазины да пара административных зданий, раскуроченных пьяными солдатами. Склады бывшего стекольного завода теперь служили казармами. Там среди ваз, стаканов, пресс-папье и разных безделушек ютились две тысячи солдат регулярной армии, набранных в округе, и стояла невыносимая вонь от старого нестиранного белья.

Солдат регулярной армии, деревенщин и дегенератов, мы презирали. В ответ деревенщины-дегенераты ненавидели нас, парней из «Осеннего дождя», звезд телеэкрана, телохранителей Каролины Лемонсид, расквартированных в комфортабельной гостинице «Ибис» при въезде в город. Нас предупредили, чтобы мы не показывались в случайных барах, в кино, где крутили любительскую порнуху, в которой снимались дочери беженцев, и на улицах, слишком удаленных от центра. При этом предполагалось, что мы вскорости круто изменим ситуацию, и солдаты регулярной армии станут нами восхищаться. Недалеко от городка по обочинам дороги, которая соединяла между собой пару-тройку деревень и вела к автостраде, бродило несколько сот сбитых с толку семейств, совершенно потерянных бедняков-крестьян, трясущихся стариков, сопливых детишек, женщин, наполовину обезумевших от голода, холода и отсутствия проточной воды. Все эти люди, вместо того, чтобы отправиться в лагеря для беженцев, где бы их приютили, помыли и накормили, упорно двигались в противоположном направлении, в глубь страны. Командование на стенку лезло от злости, доподлинно зная, что среди этого грязного отребья преспокойно скрываются десятки террористов, которых покрывают их братья, сестры и кумовья. Регулярная армия устанавливала заграждения, проверяла документы, распространяла фотороботы и объявления с надписью «разыскиваются», сулила вознаграждения, но ей так ни разу и не удалось схватить даже самую мелкую сошку. Бывшему летчику, ныне телеведущему, пришла в голову умная мысль. Четверо рекламодателей посчитали, что она обещает хорошую прибыль, а Наксос заявил, что дело ему очень даже по душе, так что уже через три часа мы приступили к операции под кодовым названием «Бедолаги».

 

37

В мою палату никогда еще не набивалось столько народу. Само собой, здесь были Никотинка, студентка-медичка и главврач, они стояли около моей кровати, держась поближе друг к другу. Явились и двое субъектов в чиновничьих костюмах, приходившие на прошлой неделе. С собой они привели низкорослое существо с жирными волосами, которое никак не могло оторвать взгляд от моего лица, и женщину в строгом костюме, судя по всему, большую начальницу. А в самом дальнем углу неподвижно застыл юноша с невыразительным лицом.

— Вы утверждаете, что нашли его лежащим на полу? — спросил Никотинку первый субъект.

— Да, он лежал на животе у кровати.

— И вы утверждаете, что он что-то сказал? — Да.

— И что же он вам такое сказал?

Никотинке явно стало неловко.

— Он меня оскорбил, обозвал сволочью.

Существо с жирными волосами скорчило нервную гримасу, от которой уголки губ у него поползли вверх.

— Вы полагаете, если он произнес одно слово, это уже означает, что он вышел из кататонического ступора? — спросила женщина в костюме. Голос ее звучал холодно и резко, как синтезатор речи. Никотинка собралась было ответить, но главврач ее перебил.

— Это означает, что в его нервной системе произошли определенные изменения. Они могут оказаться как временными, так и окончательными, пока трудно судить.

— Значит, остается вероятность, что он пока не способен двигаться и говорить? — продолжила женщина в костюме.

— Да, такая вероятность есть.

— Но возможно и то, что он, так сказать, снова на ходу, и скрывает это от нас?

— Такое тоже не исключено.

— Есть ли какой-то способ это выяснить?

— Думаю, да. Если мы понаблюдаем за реакцией мозга на определенные стимулы и сравним полученные результаты с показателями последних недель, у нас появятся достоверные данные для дальнейшей работы.

— Достоверные данные для дальнейшей работы? — переспросила женщина в костюме. — И сколько же времени займет эта работа?

— Приблизительно в течение недели нужно будет провести три-четыре вида обследований, попытаться найти ответы на интересующие нас вопросы, соотнести их с результатами электроэнцефалограммы и сравнить с предыдущими показателями. Для большей уверенности надо будет сопоставить эти данные с аналогичными случаями. Я могу направить двух человек в больничный архив и посоветоваться с коллегами. Окончательный ответ я смогу вам дать через три недели, возможность ошибки будет сводиться к минимуму.

— Возможность ошибки?

— Всегда остаются определенные сомнения.

Женщина в костюме вплотную подошла к врачу. Она была намного меньше его ростом, но я заметил, как он втянул голову в плечи.

— То есть вы предлагаете мне ждать три недели, и все ради того, чтобы получить относительно достоверный ответ?

— Я не вижу другого выхода. Мне очень жаль.

— Вам известно, что через неделю начнутся Междисциплинарные встречи?

— Да, известно, последние два месяца все только об этом и говорят.

— А вы знаете, сколько миллиардов вложили в них спонсоры?

Врач не ответил. Обстановка в моей палате, обычно такой спокойной, заметно накалилась.

7*

— Не знаете, потому что этого не знает никто. Речь идет об астрономической сумме. Беспрецедентной. Сами спонсоры уже не уверены в том, что знают точную цифру. Возможно, они просто предпочитают об этом не думать, потому что если Встречи не принесут ожидаемых результатов, страшнее ничего уже не будет, это будет самая чудовищная катастрофа в истории, крушение всего. Вы это понимаете? Население должно быть счастливым и безмятёжным, иначе оно перестанет потреблять.

— Понимаю.

— А вам известно, отчего у людей пропадает желание потреблять?

Врач снова промолчал, и женщина продолжила. Синтезатор речи звучал теперь на повышенных тонах.

— Все зависит от того, в каком они настроении. Если в плохом, люди сидят дома, их одолевают мрачные мысли, они становятся вялыми, впадают в депрессию и перестают потреблять. А это огромная помеха экономическому развитию. Дурное настроение — величайшая эпидемиологическая опасность нашего времени. Вам это известно, доктор?

— Нет.

— Что ж, теперь вы в курсе, А наш парализованный друг (она кивнула с мою сторону) стараниями правозащитных лиг и некоторых газетчиков, не заботящихся об общем благе, превратился в опаснейший источник инфекции, с какими нам очень давно не приходилось сталкиваться. Об этих событиях столько пишут, а тут еще фотографии, непонятно как сделанные у вас в больнице. Неудивительно, что люди понемногу впадают в депрессию. А когда люди впадают в депрессию, спонсоры и рекламодатели готовы наложить в штаны от страха. И в конце концов, приходят к выводу, что такого просто не должно было случиться. Что ничего этого никогда не было, а раз ничего не было, то субъект, который лежит здесь, на этой кровати, ничего плохого не сделал. Вы меня понимаете? Ничего не было, он ничего не сделал.

— Я все понимаю, но ведь все это было. Есть же свидетели, письма… Я хочу сказать, он… — пробормотал врач.

— Вы ведь еще не знакомы с начальником секретариата нашего министра? — прервала его женщина, указывая на невыразительного юношу.

— Нет.

— Господин начальник секретариата, будьте любезны, повторите, что вам сказал министр.

Юноша сделал шаг в мою сторону, изобразив на лице некое подобие дежурной улыбки. — Безусловно, министр со всей серьезностью отнесся к сложившейся ситуации, вот уже несколько недель он уделяет этому вопросу повышенное внимание. Министр рассмотрел тысячу и один вариант решения проблемы, встречался с акционерами, рекламодателями, предпринимателями, представителями телеканалов, купивших права, и со всеми другими слоями общества, в той или иной степени вовлеченными в организацию Междисциплинарных встреч. Затем он встречался с представителями лиг, но, к сожалению, все попытки завязать с ними диалог потерпели неудачу из-за их абсурдно непримиримой позиции. Итак, после долгих размышлений министр пришел к выводу, что, если человек, лежащий на этой койке, выздоровеет, его следует отпустить на все четыре стороны.

Я увидел, как лицо главврача посерело. Никотинка застыла с открытым ртом, издав немой вопль. Студенточка опустила глаза. Женщина в костюме с улыбкой повернулась ко мне.

— Ну как, наш друг очнулся, да или нет? — спросила она.

 

38

Моктар, любимый.

Мы с твоей сестрой сильно повздорили из-за наркотиков и из-за того, что она спит со всей округой же знаешь, я этого не одобряю, мы с тобой об этом уже говорили. Сюзи мне сказала, что я самая большая идиотка из всех, кого она когда-либо встреча, а она на своем веку повидала немало. Она попыталась ударить меня по лицу и объявила, что настал ей пора разобраться со своей жизнью, а потом ушла хлопнув дверью. Вот уже пять дней я не могу ее найти. Дао Мин тоже ничего не сумел разузнать, а ведь он всегда так хорошо осведомлен обо всем, что творится в городе. Я не понимаю, что она имела в виду, когда сказала, что пора ей разобраться со своей жизнью. Лучше бы она прибралась у себя в комнате.

Несмотря ни на что, я тебя люблю.

Прочитав это письмо, Моктар повалился на кровать. Он обхватил голову руками и запричитал, что это он во всем виноват, никогда как следует не заботился о семье, уж лучше бы Сюзи и дальше прозябала в телевизионном магазине с этим недоумком Зеленым Горошком, и вообще, что посеешь, то пожнешь, что имеем, не храним, потерявши, плачем. Дирк сказал, что это все спектакль, Сюзи просто выпендривается, у него самого сестра тоже сбежала из дома, а через год ее нашли. Так вот, она потрошила цыплят на паштетной фабрике, наркотиками не баловалась и даже осталась девственницей. Тут дело едва не приняло катастрофический оборот. Моктар встал, взгляд у него снова сделался ледяным. Одним прыжком он набросился на Дирка, одновременно схватил его за голову, за руку и за ногу, повалил на пол и, коленом встав ему на затылок, принялся орать в ухо, что его сестра никогда не станет потрошить цыплят, что она колется, когда ей вздумается, и что, перетрахавшись со всеми кретинами на свете, она, конечно, осталась девственницей. Дирк только тихонько поддакивал. Я боялся, что это зайдет слишком далеко, но в конце концов все успокоилось. А через десять минут Наксос объявил сбор, и мы отправились в холл гостиницы.

Операция «Бедолаги» была необычайно проста. Наксос со своим ораторским талантом в два счета дал все необходимые разъяснения пятидесяти подчиненным, развалившимся в вестибюле «Ибиса» в креслах из искусственной кожи. Нам полагалось нагрянуть среди ночи к заграждению, вдоль которого теснилась колонна беженцев. Их там за тысячу, но нас будет подстраховывать регулярная армия. Телевидение собиралось снимать двадцатку, которая под командованием Наксоса должна была окружить сотню беженцев, быстро их досмотреть, арестовать тех, кто вызовет подозрения, и при необходимости передать военной полиции. Остальные тридцать человек поступали под командование Моктара, как самого опытного из нас. Этой группе, опять-таки при поддержке регулярной армии, было приказано раз и навсегда разблокировать дорогу, чтобы обеспечить проезд солдат, находящихся в увольнительной, и доставку оставшегося оборудования.

Итак, «Осенний дождь» разделился на две группы. Моктар с одной стороны, Наксос с другой. Естественно, мы оба — Дирк, несмотря на полученные тумаки, и я, несмотря на мои мечты о встрече с Лемонсид, — присоединились к словенцу. Группа Наксоса, которую снимало телевидение, облачилась в специальные куртки с надписями «Спиннинг», «Келлогс», «Агфа», «Сникерс» и отправилась гримироваться. Бывший летчик, ныне телеведущий, решил, что будет вести репортаж прямо с места событий и поедет на одном из внедорожников. Самая трудная задача ложилась на нашу группу. Мы должны были оттеснить большую часть беженцев, перегородивших дорогу, и любыми способами погрузить их в десяток зарешеченных автобусов, которые нам предоставила регулярная армия. Наксос с глянцевым от тонального крема лицом ложелал нам удачи, дружески похлопал Моктара по железному плечу, раздал амфетамины и шоколадки и приказал выступать.

К моему удивлению, должность помощника командира, по всей видимости, не слишком обрадовала Моктара. Конечно, словенец и раньше никогда не отличался ни веселым нравом, ни особой жизнерадостностью, но с тех пор, как он узнал об исчезновении сестры, на его лице застыло мрачное выражение, которое не в силах были смягчить ни дружеский жест Наксоса, ни действие амфетаминов. Моктар посадил нас в грузовики, не очень уверенно сказал, что «надо держаться всем вместе, не хватало еще во что-нибудь вляпаться», а потом в течение всего пути не проронил ни слова. За нами, как стадо издыхающих слонов, плелось штук десять старых автобусов.

 

39

Колонна беженцев растянулась чуть ли не на целый километр вдоль грязной дороги, окруженной непонятной растительностью. Весной она, наверное, превращалась в симпатичный лесок, а сейчас, в разгар зимы, больше всего напоминала старую щетку для волос, забытую в углу ванной. Пейзаж дополняли несколько сот беженцев, которые легко могли бы сойти за кучу грязного белья, такие они все были серые, бесформенные и вонючие. Моктар приказал водителю остановиться в пятистах метрах от первой группы, заглушить мотор и погасить фары, потому что, как он сказал, эти люди вроде кроликов, такие же нервные и пугливые, так что шум мотора, свет фар и несколько десятков парней в форме за пару секунд могут спровоцировать невообразимую панику.

«А паника, — сказал Моктар, — наш худший враг. Люди, когда они в панике, способны на все. Пускай они боятся, это хорошо, но паники допускать нельзя».

Он посмотрел на часы. В километре от нас, на другом конце колонны беженцев Наксос вместе с телевизионщиками уже принялся за работу. Дирк включил радиоприемник, долго настраивался на нужную волну, и вот наконец среди помех послышался голос телеведущего: «Сотни людей снялись с насиженных мест, убегая от нищеты и ужасов войны. Некоторые из них уже много дней ничего не ели, все страдают от обезвоживания и разных болезней, вызванных тяжелыми условиями жизни. Один мужчина рассказал нам, что его жене пришлось рожать в канаве, и вся помощь, которую она получила, свелась к стакану нестерилизованного молока. Но еще больше, чем голода и болезней, эти люди боятся террористов, которые скрываются среди них и жестоко шантажируют, угрожая смертью всякому, кто их выдаст, и заставляя платить так называемый «налог», то есть рэкетирские поборы. Этим поборам террористы ежедневно подвергают и без того обнищавших людей…»Было слышно, как где-то неподалеку от ведущего Наксос говорит беженцам, чтобы те сохраняли спокойствие, сейчас с грузовиков «Дженерал Фудс» начнут раздавать пайки, детям выдадут молоко и сухие завтраки. А через полчаса мы увидели, как вертолет телекомпании поднимается в черное ледяное небо. Издалека он со своими огоньками напоминал мерцающий фонарик из рождественской гирлянды. И вот Моктар дождался условленного сигнала. По рации он вызвал солдат регулярной армии, которые помогали телевизионщикам и группе Наксоса удерживать беженцев с противоположной стороны колонны. Моктар выпрыгнул из грузовика, подозвал к себе их командира, низкорослого бородача с лицом, похожим на грушу, и сказал, чтобы тот расставил своих людей в лесу вдоль дороги.

Нам Моктар приказал: «Делайте, как я». При свете прожекторов, установленных на грузовиках, он подошел к колонне беженцев и объявил: «Сохраняйте спокойствие, все будет хорошо, следуйте нашим указаниям». Людская масса зашевелилась, но Моктар продолжал свое, продираясь сквозь толпу, как сквозь заросшее водорослями болото.

«В пятидесяти метрах отсюда вас ждут автобусы, они доставят вас в безопасное место».

Мы шли за ним следом, повторяя мужчинам, женщинам, старикам, старухам и малым детям, тревожно сосавшим палец: «В пятидесяти метрах отсюда вас ждут автобусы, они доставят вас в безопасное место».

Я увидел, как несколько теней отделились от дороги и направились в лес. Отчетливо послышались выстрелы: «Бац! Бац! Бац!» Как будто постукивание камушков друг о друга. Похоже, бородач с лицом, как груша, правильно понял приказ. В наступившей вслед за этим тишине особенно громко и ясно прозвучал голос Моктара, который неустанно повторял: «Сохраняйте спокойствие, все будет хорошо, следуйте нашим указаниям. В пятидесяти метрах отсюда вас ждут автобусы, они доставят вас в безопасное место». Он хватал всех, кто попадался ему под руку, и толкал в нашу сторону, а по его примеру мы, в свою очередь, подталкивали людей дальше и дальше, к автобусам.

Как ни странно, при том, что перед нами было человек сто, нам, в конце концов, удалось, вот так хватая и подталкивая всех подряд, переправить людей в автобусы. В какой-то момент Моктар повернулся ко мне и поверх множества движущихся голов бросил взгляд, в котором поблескивала веселая жестокость. Я понял, что за него можно больше не беспокоиться, он уже не так терзается из-за бегства Сюзи. В лесу снова послышались выстрелы, но никто не обратил на них внимания, настолько они вписывались в обстановку.

Мы провозились больше двух часов, заталкивая людей в автобусы, которых оказалось маловато для такой кучи народу. К зарешеченным окнам прижимались десятки лиц, за нами наблюдали сотни обезумевших глаз. Дирк зажег окурок и принялся рассматривать свои ботинки. Из леса показался человек с грушевидным лицом в сопровождении своих солдат. Те тащили за собой три больших куля. Подойдя к Моктару, они сгрузили свою ношу ему под ноги.

«А с этими что делать?» Моктар взглянул. Это оказались трупы двух мужчин и девушки. Моктар повернулся к автобусам, оттуда послышался угрожающий шум.

— Вы сейчас сделали огромную глупость. Вы хоть представляете себе, сколько времени нужно, чтобы успокоить запаниковавшую толпу?

Человеку с грушевидным лицом было неловко, что его отчитывают перед подчиненными.

— Все равно они уже сидят по автобусам, так что плевать на панику, — ответил он.

Шум у нас за спиной нарастал. Из всех десяти автобусов послышались голоса, в наши стороны полетела брань. Люди волновались, вставали, пытались выбраться наружу. Автобусы принялись раскачиваться, как огромные лодки на волнах.

— Вот черт, — процедил Моктар.

Потом из какого-то автобуса донесся нечленораздельный женский крик, гул голосов стал еще громче, в нем появилось нечто пугающее, весь воздух наполнился враждебными звуками. Автобусы раскачивались все более угрожающе, как будто морская качка перешла в настоящий шторм.

— Значит, плевать на панику? — съехидничал Моктар. Человек с грушевидным лицом не ответил, с его губ все никак не сползала кривая улыбка.

— Пошли со мной, — бросил мне словенец, направляясь к ближайшему автобусу.

Мы влезли в передние двери. Внутри все кричали, вопили, в миллиметре от моего лица просвистел камень, брошенный с задних рядов. Пахло страхом, потом, грязным бельем и мочой. Моктар схватил первого, кто подвернулся ему под руку. Это оказался молодой парень в безнадежно старомодной лыжной куртке. Моктар приподнял его за воротник, вытащил револьвер, приставил дуло к виску и выстрелил.

В закрытом пространстве автобуса грохот выстрела прозвучал, как никогда, оглушительно, кровь и мозг фейерверком брызнули в разные стороны. Парня отбросило к решеткам, потом он отлетел в центральный проход и застыл в странной полусидячей позе. Сразу же воцарилось молчание, тяжелое, как чугунная плита.

— Сохраняйте спокойствие, все будет хорошо, следуйте нашим указаниям, — сказал Моктар, прежде чем выйти из автобуса.

В других автобусах тоже все стихло. Хотя люди ничего не видели своими глазами, они догадывались, что произошло в первом автобусе. Похоже, Моктар прочел в моих глазах удивление.

— Недостаточно, если остальные будут только догадываться о том, что произошло. Надо, чтобы они своими глазами увидели то же самое. Сейчас это единственный способ добиться, чтобы все было тихо, пока мы не доберемся до места.

Мы вошли в следующий автобус, беженцы в ужасе затихли. Моктар схватил первого, кто попался ему под руку. Это оказалась толстая девица лет двадцати. И снова револьвер, висок, выстрел, оглушительный грохот, красный фейерверк. Моктар повторил:

— Сохраняйте спокойствие, все будет хорошо, следуйте нашим указаниям. Так мы обошли все десять автобусов. Бах! Бах! Бах! А когда вернулись к бородачу с грушевидным лицом, вокруг царила полнейшая тишина, которую нарушал только гул моторов, работавших на малых оборотах.

— У вас твердая рука, — сказал бородач. — На гражданке я преподавал в школе для трудных подростков. Вы бы прекрасно справились.

— Спасибо. А теперь уберите подальше этих троих. Нечего им лежать посреди дороги, еще спровоцируете аварию, — ответил Моктар, указывая на три трупа.

Было уже поздно, а нам предстоял долгий путь до города. Как только напряжение спало, я почувствовал, что безумно устал. Голова была тяжелая, как рукоятка заступа;,затылок немилосердно ныл. Десять автобусов тронулись с места, наполняя ледяной воздух выхлопными газами.

 

40

Из окон нашей гостиницы было видно, как строители и техники трудятся над огромными сооружениями для концерта Лемонсид. Издалека все это напоминало космический корабль, приземлившийся посреди заброшенного свекольного поля. Вокруг ощетинились тридцати- и сорокаметровые мачты с прожекторами, километры проводов свивались, как чудовищные щупальца, повсюду валялись фрагменты декораций, репродукторы, разные подпорки. Гигантские экраны по шестнадцать метров в высоту нависали над покрытым грязью пустырем, куда меньше чем через три недели, должно было набиться десять тысяч солдат.

На следующий день после операции «Бедолаги» программа о ней вышла в эфир. Сцены, в которых Наксос бросает на землю террориста и гладит по головке ребенка, перемежались с рекламными роликами и фрагментами интервью Лемонсид. Но, судя по всему, рейтинг программы не оправдал ожиданий. Поползли слухи, что бывший летчик и Наксос получили мощный нагоняй от рекламодателей. Им было сказано, что пора придумать что-то новенькое, чтобы расшевелить публику. Что-то такое, где бы смешались любовь, секс и скандал. Поговаривали, что рекламодатели ухватились за старую идею насчет романа Наксоса и Каролины. Вскоре на наших глазах певица и киприот стали прогуливаться под ручку по улицам городка. В нескольких метрах от них тащились маленькая съемочная группа и фотограф. Этому последнему было поручено сделать «ворованные» снимки, которые в ближайшие дни должны были появиться в желтой прессе. Ревность разгоралась у меня во внутренностях, как комок фосфора. Я уже начал думать, что мне никогда не доведется приблизиться к Каролине меньше чем на три метра, положенные по уставу, и тут на мое имя в гостиницу пришел факс. Круглым почерком там было написано: «Нам хотелось бы узнать, как дела у вашей сестренки. Вам удобно сегодня около семи вечера? Спасибо». Я долго стоял, не сводя глаз с бумажки. Моктар и Дирк ждали, когда же я что-нибудь скажу, но я спрятал факс в карман. Словенец спросил, что там такое, а я ответил, что бухгалтерии нужна моя подпись, иначе мне не выплатят денежное содержание. По его взгляду я прекрасно понял, что он мне не верит, но мне было все равно. Мне хотелось принять душ, вымыть голову, почистить зубы. Было два часа дня, оставалось ждать еще целых пять часов. Дирк хотел сходить в кино в центре города, где крутили порнуху, и я, пораздумав, решил составить ему компанию, чтобы убить время.

Я до сих пор помню те блаженные часы, когда ни пронизывающий холод на улице, ни скучные любительские фильмы на VHS, в которых задрипанные девицы из лагерей для беженцев отдавались солдатам, ушедшим в увольнительную, были не в силах испортить мне настроение. Я принял таблетку амфетамина, Дирк последовал моему примеру и принялся рассказывать о своей несчастной жизни, полной всяких горестей, которые он изо всех сил старался подсластить и приукрасить: автокатастрофа, проданный за долги магазинчик, работа на стройке, приключения с одной или двумя шлюхами. Я слушал его и улыбался. Его наверняка никто никогда раньше так не слушал, тем более улыбаясь. В конце концов, пять часов прошли, и я оставил Дирка одного, на прощание похлопав по плечу. Он посмотрел на меня благодарным собачьим взглядом, означавшим: «С тобой я хоть на край света». А я отправился на свидание с Каролиной.

 

41

Телеканал снова поселил молодую певицу в лучшем номере. Я прошел все посты охраны, причем блондин с лицом, собранным из конструктора «Лего», и его сестра были со мной гораздо приветливее, чем в первый раз, Не иначе как получили особые указания на этот счет. Номер был поменьше, чем в «Холлидей Инн», но зато лучше освещен. Огромное окно выходило на террасу, откуда открывался вид на пересечение скоростной трассы и местного шоссе, окруженного полями и заброшенными сельскими постройками.

Снова повалил снег, только намного гуще, чем раньше. Хлопья кружились в быстром непрерывном танце, так что скоро вся округа стала напоминать огромное льняное покрывало с сероватым узором. Каролина долго смотрела в окно. Я еще никогда не видел ее такой грустной.

— Спасибо, что пришли. Надеюсь, я вас не очень побеспокоила, — сказала она.

— Нет, что вы, — ответил я, не набравшись смелости сказать, что я очень рад ее видеть, что она прекрасна, как горный хрусталь, и что я готов отрезать себе мизинец, лишь бы провести с ней хотя бы час. Она предложила мне сесть и сама уселась рядом.

— Знаете, мне сейчас очень тяжело, но я никому не могу об этом рассказать. У меня контракт, так что если я впаду в депрессию, на меня могут подать в суд. Понимаете, если я хоть с кем-нибудь не поделюсь, мне кажется, я просто…

— Заболеете?

— Да, заболею. Но этого я тоже не могу себе позволить. Так написано в контракте. Вот я и решила поговорить с вами. Мне кажется, вам можно доверять. У вас есть сестренка. Вы ее любите. Значит, вы умеете любить.

Я подумал, что, наверное, надо обнять ее или сделать какой-нибудь другой шаг к сближению, например, положить ей руку на плечо, но не осмелился и сказал только:

— Это правда. Умею.

Услышав это, она улыбнулась.

— Знаете, показатели стали снижаться.

— Показатели?

— Я имею в виду рейтинги. Количество зрителей.

— Может быть, это ненадолго. — Сначала все тоже так думали, но они падают уже несколько месяцев. Никто об этом не говорит, но это так. Рекламодатели на все готовы, лишь бы цифры снова стали расти. Вы себе не представляете, какие деньги они вложили в этот проект!

— Сомневаюсь, что большие.

— Нет, что вы, не сомневайтесь. Просто огромные. И вот теперь эти люди требуют, чтобы я все больше времени проводила с Ирвингом.

— Да, мы видели, как вы с ним прогуливаетесь, а за вами ходят фотографы.

— Все это только ради фотографий. Им нужны скандальные фотографии с подписями. Им подавай свадьбу и даже ребенка. А мне теперь приходится все время быть рядом с этим типом. У меня был жених, но он не выдержал. Это с. ним я говорила в тот вечер. Я пыталась объяснить, но… — голос Каролины прервался, она всхлипнула.

— Но вы же могли отказаться, — сказал я как дурак.

— Нет, не могла. По контракту они имеют право делать что угодно. Если бы они захотели, чтобы меня изнасиловали полсотни солдат, мне пришлось бы согласиться. Но дело не в этом.

— А в чем же?

— Ирвинг…

— Что такое?

— С ним… не все в порядке.

— Не все в порядке?

— Да, это очень серьезно. Вы слышали, какие о нем ходят слухи?

— Насчет Мясника из оливковой рощи?

— Да, насчет Мясника.

— Но нет же никаких доказательств. Слух пустил какой-то продажный журналист.

— Журналист, может, и продажный, только этот слух — правда.

— Почему вы так уверены?

— Он сам мне сказал.

Я так и подскочил.

— Наксос сам вам сказал, что он и есть Мясник?

— Да. Стоит мне остаться с ним наедине, он начинает рассказывать про немецких туристок, что он с ними вытворял. Я даже не знала, что такое бывает.

— Тогда вы должны все рассказать. Поговорите с телевизионщиками.

— Они и так все знают, им все равно. Мне даже кажется, что это их вполне устраивает. Понимаете, по большому счету, все, что он сделал с этими девушками, все эти гнусности меня тоже мало волнуют. У всех свои заморочки, я никого не осуждаю. Но все дело в том, что этот человек меня пугает. Я не могу заснуть, когда он рядом. Посмотрите на меня. Ведь сразу видно, что я валюсь с ног от усталости. А этого я тоже не могу себе позволить.

— Из-за контракта?

— Да, из-за контракта.

Каролина долго смотрела, как падает снег. От нее веяло невыносимой печалью. Подобно всей округе, душа у нее заиндевела. Девушка склонила голову ко мне на плечо.

— Можно, я сегодня побуду твоей сестренкой? — спросила она. Это было не совсем то, чего я ожидал, но все же лучше, чем ничего. Мы проговорили несколько часов. Она рассказала мне про свое детство в родительском доме, про любовную историю с развозчиком мяса, про увлечение музыкой. Мне было хорошо с ней, и меня больше не волновали ни Джим-Джим, ни Моктар, ни Наксос, ни телевидение, ни война. Конечно, они все были абсолютно реальны, но я подумал, что, если Каролина меня сейчас поцелует, они все исчезнут за занавесом, и можно будет жить так, будто ничего не было. Мы бы с ней сбежали и предоставили тем, кому это интересно, разбираться со всем остальным. Время шло. Настала ночь, темная, как никогда. Но Каролина меня так и не поцеловала.

 

42

Все смотрели на меня. И главврач, который сидел, подпирая подбородок правой рукой, и студентка, пристроившаяся на краю подоконника, и стоявшая прямо напротив меня Никотинка, и двое придурков в костюмах, которые приходили меня снимать, и молодой начальник секретариата, и существо с жирными волосами, за все время не проронившее ни слова, и женщина в строгом костюме, которая обратилась ко мне с вопросом. В одну секунду у меня в голове пронеслось множество мыслей, как мне показалось, чуть ли не со скоростью света. Я попытался подвести некий итог. С одной стороны, было похоже, что некоторые из этих людей неизвестно за что имеют на меня зуб. Прежде всего, Никотинка. С другой стороны, пока я лежал без сознания, моя персона, судя по всему, успела приобрести важное стратегическое значение в глазах какого-то министра, причем мне самому это значение оставалось совершенно непонятным. И еще одно, самое важное: с тех пор, как я пришел в себя, мне стало ясно, что паралич и афазия защищают меня от какой-то неизвестной, но страшной угрозы, а потому я попытался скрыть от всех, что снова могу управлять своим телом и разговаривать. При этом становилось все очевиднее, что долго таиться все равно не получится. Так что, уловив в словах женщины в костюме успокоительные нотки, я все-таки решил ответить на ее вопрос: «Ладно, — сказал я, — говорить я могу, но вот двигаться мне еще трудновато. Сегодня утром я упал и повредил колено».

Женщина в костюме торжествующе улыбнулась и повернулась к молодому начальнику секретариата. Тот кивнул ей в ответ.

— Продолжайте снимать, — сказала она придурку с камерой, хотя в этом не было никакой необходимости. Потом она снова обратилась ко мне:

— Это для личного архива нашего министра. Дайте ему бумаги.

Существо с жирными волосами, которое, казалось, какое-то время пребывало в прострации, вздрогнуло, а потом приблизилось ко мне. Оно положило ко мне на кровать чемоданчик и вытащило оттуда пачку документов.

— Это просто для того, чтобы подстраховаться, — сказало существо, протягивая мне ручку. — Подпишите здесь. И еще здесь, и здесь.

Увидев, что я засомневался, оно добавило:

— Здесь вы подтверждаете, что с вами хорошо обращались во время вашего пребывания в госпитале, а в этом документе заявляете, что не причастны к… тем событиям, в которых бас пытались обвинить различные организации. Кроме того, вы берете на себя обязательство хранить все это в тайне от кого бы то ни было и постараетесь по возможности забыть, что вы когда-либо встречались с представителями правительства.

По его указке я поставил свою подпись в нескольких местах. А потом задал вопрос, который с самого начала не давал мне покоя:

— А что это за события?

Какое-то время все молчали, потом женщина в строгом костюме сказала:

— Значит, вы еще не совсем пришли в себя. Думаю, медицинский персонал вам поможет. Вы еще несколько дней останетесь здесь, пока не встанете на ноги, так что у вас будет возможность задать все интересующие вас вопросы. А теперь нам пора.

И вся компания придурков из министерства вышла из палаты, оставив меня наедине с главврачом, студенткой и Никотинкой. Я посмотрел на них, все трое стояли плечом к плечу в своих белых халатах, ни дать, ни взять утиное семейство перед отлетом в теплые края.

— Займись им, а потом все забудем. И чтобы я больше о нем не слышал, — сказал врач Никотинке и стал подталкивать студентку к выходу. Пока они не ушли, я сказал:

— Это она привела фотографа. Это все из-за нее.

Врач остановился и взглянул на девушку, та побледнела. Он повернулся в мою сторону.

— Сейчас это уже не важно, — сказал он спокойно, а потом вышел, оставив меня наедине с Никотинкой.

— Так что это за «события»? — спросил я.

Она вытащила из кармана пачку сигарет, закурила и уселась на край кровати.

— Значит, вы и правда ничего не помните?

— Нет.

— Дети. Вы не помните про детей?

Я во второй раз ответил «нет», но в голове у меня замаячило смутное воспоминание, размытый сероватый образ какого-то длинного здания, который я все никак не мог ни с чем соотнести.

— Дети, — задумчиво повторила Никотинка, глядя на догорающую сигарету.

И вот, пока я следил взглядом за кольцами дыма, медленно поднимавшимися к потолку, у меня в памяти стали всплывать недостающие фрагменты воспоминаний. Большие мягкие круги напомнили мне искаженное лицо Моктара, а запах гари — огромный костер, который нам вскоре предстояло зажечь.

 

43

Моктар, мой нежный, мой драгоценный возлюбленный. Твои глаза, как кобальт, а руки, как гидравлический пресс. Если бы ты знал, как я по тебе скучаю.

Я знаю, есть вещи, о которых лучше бы тебе не рассказывать, чтобы не волновать тебя попусту. Ты ведь должен быть в форме, чтобы хорошо делать свою работу. Домашние проблемы тебе сейчас совсем ни к чему, но если я ничего не буду рассказывать, я совсем сойду с ума. Я тут прочла книгу «Говори сердцем» о роли диалога в семейных отношениях, так вот, там написано, что, если все держать в себе, можно заболеть раком. Так что я тебе все расскажу. Здоровье меня подводит, кружится голова, болят уши, часто бывает невралгия, печень выбрасывает в организм больше ядовитых отходов, чем старый химический завод где-нибудь в России. Ты бы только видел, на что я стала похожа. Я сама себя пугаюсь. Врач сказал, что это все из-за стресса, который накопился за последние недели. Наверняка, так оно и есть. Я и сама это чувствую. Конечно, мне бы спалось гораздо спокойнее, если бы Сюзи вела себя получше. Уже шесть дней от нее никаких вестей, разве можно так поступать со своими близкими? Надо будет тебе с ней серьезно поговорить. Я начала курс лечения, думаю, мне это пойдет на пользу, но это довольно дорого. Пришлось снять деньги с нашего общего счета. Было бы хорошо, если бы ты смог положить туда немного денег. Любовь моя, чтобы прийти в себя, я стараюсь почаще вспоминать про то, как у нас все начиналось. Как я болела, а ты приносил мне пироги, как мы впервые занялись любовью в гостинице, где я от тебя пряталась…

Я беспокоюсь за тебя. Дао Мин говорит, что видел стаю уток, летевших с запада на восток, и что это «плохая примета». А еще он сказал, что ему снятся кошмары, в которых вы вместе участвуете в «Битве тысячи кукурузных зерен», и крысы выедают тебе глаза. Не хочу тебя волновать, но мне так нужно было тебе все рассказать. Мы тут с интересом смотрим программу бывшего летчика, все очень гордятся вами и Наксосом. Я часто думаю о крошке Каролине, надеюсь, вы быстро сделаете, сами знаете что, и совсем скоро сможете вернуться домой. Я теперь совсем одна. Если не считать того, что я каждый день ненадолго захожу в «Разбитую лодку», мне совсем не с кем поговорить, а, по-моему, когда человеку не с кем поговорить, от него веет смертью. Еще я слушаю радио и смотрю телевизор. Джима-Джима показывают все чаще, он только что выпустил новый альбом. Мне очень нравятся его песни. Они о любви, которая проходит, о людях, которые встречаются и расстаются. У меня прямо слезы на глаза наворачиваются. Судя по всему, Джим-Джим обогнал Каролину по продажам. Вот и все мои новости…

Постарайся хорошо питаться, не пей, не кури, а главное, возвращайся скорее домой.

Твоя любящая Скапоне.

Моктар как раз дочитывал это письмо, когда в дверях номера возник Дирк. Мы с Моктаром никуда не выходили с самого утра. Я вернулся от Каролины на рассвете. Увидев, как я вошел, Моктар на секунду смерил меня своим странным ледяным взглядом, а потом отвернулся. Я уснул, а по всему телу у меня теплыми ручейками разливалось ощущение блаженства. Утром мы сделали вид, как будто ничего не случилось. Моктар не стал ничего спрашивать, сказал только, что получил письмо от мадам Скапоне, и прочел его вслух. В какой-то момент мне показалось, что все встало на свои места, но после того, что случилось с приходом этого дурака Дирка, я понял, что уже давно не был так далек от истины. Психика Моктара, чьи незаживающие душевные раны за столько лет никто даже не пытался лечить, была куда ближе к полному и окончательному распаду, чем я мог себе представить.

«Приехал автобус со шлюхами, — сказал Дирк. — Там много новеньких. Попадаются красивые и свеженькие. Пошли со мной!»

Из любопытства мы поплелись за ним на парковку.

И ведь какой это мог бы быть прекрасный день! Ледяной воздух был залит ослепительным белым светом, как в новеньком американском холодильнике. Пахло ванилью, чистящими средствами и мазутом. Земля блестела, как зеркало, и настолько ярко, что приходилось прикрывать глаза ладонью. Мы стояли и смотрели, как из автобуса выгружается все его разноцветное содержимое: около тридцати девиц, которые пытались улыбаться, несмотря на арктический холод. По дороге их заставили надеть юбки длиной всего в несколько сантиметров. Вокруг них уже терся десяток парней. Дирк не соврал, когда сказал, среди девчонок есть хорошенькие. Попадались даже очень хорошенькие, такие хорошенькие, что я ненадолго забыл о крошке Каролине, а на лице у Моктара озабоченное выражение сменилось смутной улыбкой. Увы, эта улыбка превратилась в ужасную ошеломленную гримасу, когда среди вновь прибывших он узнал Сюзи, странно похудевшую и донельзя размалеванную. Во взгляде, который она бросила в нашу сторону, было столько ненависти, сколько мне еще никогда не приходилось видеть.

 

44

На мгновение Моктар застыл, несколько облачков пара вылетело из его широко раскрытого рта. Потом он тихо спросил: «Сюзи?»

Дирк подошел к нам сзади, улыбаясь:

— Ну как, правда, ничего? Видели вот ту здоровую, с порочным ртом? — сказал он, указывая на Сюзи, которая как раз направлялась в нашу сторону.

— Она идет к нам. Не иначе как я ей приглянулся, я ей приглянулся! — приговаривал Дирк.

— Сюзи? — еще раз повторил тихо Моктар.

Сюзи теперь стояла прямо перед нами. Вблизи она напоминала персонажа из скандинавской мифологии, нечто среднее между гномом и троллем, только большого роста, напудренного и с накрашенными губами. — Приветик! — сказал этот придурок Дирк.

— Заткнись! — заорал Моктар, схватив его за шею. — Заткнись! Это моя сестра, понял? Тронешь ее — убью! Взглянешь — убью! Даже если только подумаешь к ней притронуться, я все узнаю и убью тебя!

Дирк весь съежился, бросая отчаянные взгляды в мою сторону. Я покачал головой, всем своим видом показывая, что ничем не могу помочь.

— Вы сломали мне жизнь, — сказала Сюзи, обращаясь к брату и ко мне, — Вы убили моего мужа, потому что он вас не устраивал. Вы оставили меня одну с этой мерзкой старой каргой, которая, стоит тебе отвернуться, тут же прикарманивает твои денежки. Вы мне отвратительны. Вы только и думаете, что про эту чертову войну да про свою поганую историю с Каролиной. Так вот, я приехала, чтобы испортить вам жизнь, как вы испортили мою. Я всем расскажу, зачем вы сюда явились. Я всем скажу, что вы хотите убить Каролину Лемонсид. ОНИ ХОТЯТ УБИТЬ ЛЕМОНСИД! ОНИ ХОТЯТ УБИТЬ ЛЕМОНСИД! — стала кричать Сюзи, а ее брат в ответ орал:

— ЗАМОЛЧИ СЕЙЧАС ЖЕ! ЗАМОЛЧИ!

На весь этот шум вокруг нас собралась небольшая толпа зевак. Я положил Моктару руку на плечо, чтобы он успокоился. Почувствовав прикосновение, он перестал кричать и посмотрел на меня. Сюзи тоже замолчала. У нее потекла тушь, на красных щеках появились черные разводы.

— Ты несешь бог знает что. Ты с ума сошла. Тебе никто не поверит. У тебя не все дома. Можешь говорить все, что угодно, тебе никто не поверит. Мне здесь все верят, а кто станет слушать какую-то несчастную… шлюху, — сказал Моктар. На последнем слове голос его дрогнул. Сюзи немного подумала, а потом заявила:

— Ничего, я, по крайней мере, попытаюсь. А потом, я же твоя сестра. Что чувствует военный, когда его сестра-шлюха спит со всем полком? Тебе будет казаться, что все мужчины, которые будут меня трахать, трахают и тебя тоже, разве не так? Когда все тут меня поимеют, что тогда станет с твоим авторитетом? — Сюзи издала несколько резких звуков, которые должны были изображать смех, а потом, как будто одумавшись, разрыдалась.

— Скоты, какие же вы всё скоты, — сказала она, расталкивая зевак, собравшихся вокруг нас, и направилась к автобусу.

— Подожди, — попросил Моктар, — не делай этого. Пожалуйста.

Не оборачиваясь, его сестра пожала плечами.

Я довел Моктара до нашего номера. Под конец он совсем обессилел, словно древний старик. Он что-то бормотал по-словенски. Я ничего не понимал, но в его словах было нечто одновременно печальное и угрожающее. В конце концов, он уселся на кровать и закрыл лицо своими огромными обезьяньими руками, заглушая подступившие к горлу всхлипывания и словенские слова. Я стоял перед ним, не зная, что делать, а он неподвижно лежал на кровати, закрыв лицо руками. Я положил ему руку на плечо.

— Ничего страшного, ничего страшного, — повторял я, как дурак.

Моктар поднял голову и посмотрел на меня. Он был весь красный, как рак. Глаза у него расширились и стали напоминать генетически модифицированные китайские ягоды.

— Как ты можешь говорить «ничего страшного»? Да как у тебя язык повернулся? Ты что, не понимаешь, что это все из-за твоих кретинских штучек, из-за того, что ты, как идиот, не способен довести дело до конца, не можешь взять себя в руки, принять решение? Как ты можешь говорить «ничего страшного»? Неужели ты не понимаешь, что мне придется все взять на себя, иначе мы отсюда не вырвемся? Ты не понимаешь, что, если я не убью твою Каролину, этого не сделает никто? Только после этого я уже не твой должник, понял? Потом уж каждый за себя. Ты меня избавил от Зеленого Горошка, я тебя избавлю от Каролины. Потом я вернусь к себе и займусь своей семьей, ты уж извини. И не смей больше говорить «ничего страшного». У тебя нет ни сестры, ни семьи. У меня на родине говорят, что человек без семьи — покойник. Так что, старик, ты — покойник. Мне тебя жаль. Ты не знаешь, ни что такое любовь, ни что такое жизнь, ни что такое жертвовать собой ради других. По-моему, ты хуже покойника, ты покойник, от которого один вред. А теперь вали отсюда, оставь меня одного, мне надо подумать. Давай, вали. Я вышел из номера. Слова Моктара совершенно меня подкосили, и я был в ужасе от того, что он собирается убить Каролину. В какой-то момент мне захотелось вернуться и сказать ему, чтобы он все забыл, не надо больше никого убивать, а потом подумал, что сейчас явно неподходящее время. Моктар был похож на тяжелую гирю, выброшенную на дорогу на полной скорости. Его было не остановить. Я вышел на улицу. Яркий свет слепил глаза. Нападавший за ночь снег сгребли к стенам, и теперь он высился грязной серой горой. Автобус, на котором приехали шлюхи, стоял в углу парковки совершенно пустой. Вокруг тоже никого не было. Похоже, на всех этажах веселье было в самом разгаре. Я подумал, интересно, набрался ли Дирк смелости, чтобы подойти таки к Сюзи, но потом понял, что мне на это наплевать. Моктар был прав: у меня нет сердца, я покойник.

 

45

Следующие несколько дней я редко видел Моктара. Он возвращался поздно, к этому времени я уже частенько успевал заснуть, и вставал на рассвете. Я сначала боялся, как бы он не попытался предпринять что-нибудь против Каролины, но Дирк сказал, что словенец целые дни напролет бродит по полям на окраине городка и жалуется на свои беды снегу, деревьям, облакам и сорной траве. Наверняка по примеру больных животных, которые инстинктивно добывают себе нужное лекарство, Моктар в этих долгих одиноких прогулках искал что-то такое, что бы успокоило его израненную душу. Дирк сперва стал липнуть ко мне, решив, что, если мои отношения с Моктаром разладились, возле меня появилось вакантное место. Похоже, я не поддержал его попыток сблизиться, вел себя холодно и отчужденно, потому что вскоре он примкнул к подозрительной компании солдат из регулярной армии, которые большую часть времени занимались тем, что пытались продать полароидные снимки мертвых девушек, чтобы раздобыть себе курева и выпивки.

Я оказался предоставлен самому себе, поговорить мне было не с кем, а потому в голове у меня все чаще стали роиться мрачные, горькие мысли. По телевизору уже много раз показывали, как Каролина и Наксос прогуливаются по улице, едят омаров в тихом ресторанчике и перешучиваются друг с другом. В одном интервью певица утверждала, что никогда еще не была так счастлива, как теперь, и только просит журналистов не вмешиваться столь бесцеремонно в ее личную жизнь.

— Верны ли слухи о ваших отношениях с Ирвингом Наксосом?

— Слухи — это слухи, — отвечала она. — Почему всех так волнует эта история? Мы такие же люди, как и все.

Тогда ей говорили, что ее видели вместе с командиром «Осеннего дождя» в каком-нибудь магазине, на вечеринке или в ресторане, когда они ели омаров и смеялись. В ответ ее лицо принимало выражение, на которое наверняка ушел не один час тренировок с имиджмейкерами: слегка обиженное, слегка интригующее, слегка доверительное, и Каролина заявляла, что да, это правда, они теперь часто видятся и стали очень близки, что Наксос — удивительный человек, со стороны этого не понять, а ведь у него «невероятно доброе сердце», но между ними нет ничего, кроме дружбы. Потом она добавляла, что средние века вроде бы давно прошли, и, как ей кажется, теперь мужчина и женщина могут встречаться, не привлекая к себе внимание всего города. Ведущий смеялся, Каролина смеялась своим профессиональным смешком экзотической птички. Потом на экране появлялись «фотографии знаменитого поцелуя», очень темные, очень расплывчатые, сделанные с очень далекого расстояния. Каролина начинала злиться, говорила, что ей уже задавали этот вопрос, что это возмутительное вмешательство в личную жизнь, эти снимки ничего не значат, поцелуй был в щеку, а не в губы. Тогда; чтобы разрядить обстановку, ведущий просил показать новый альбом Каролины Лемонсид, который продюсеры сочли уместным назвать «Любовь вместе».

Несмотря на все это, несмотря на роман с военным, несмотря на фотографии, на новый альбом, на все передачи и на сборники лучших хитов, интерес зрителей улетучивался на глазах, как капля эфира с разогретой плиты. Поползли слухи, что бывший летчик, переквалифицировавшийся в телеведущего, тихо сходит с ума. Будто бы он совсем зациклился, пытаясь найти выход из положения, а рекламодатели немилосердно на него наседают, угрожая без всякой компенсации разорвать с ним контракт и отобрать дом в элитном квартале. Бывший летчик потерял сон и аппетит, с утра до вечера орал на своих коллег, пытаясь свалить всю вину на них, словом, превратился в полного мерзавца. Спустя две недели после того, как приехал автобус со шлюхами, то есть примерно за два месяца до каролининого концерта, под окнами гостиницы «Ибис» остановилась большая темная машина, за рулем которой сидел Хуан Рауль Химинес. Я глазам своим не поверил, когда увидел, как вслед за великаном оттуда вышли омерзительный Моиз Бен Аарон, коротышка-японец из «Сони Мьюзик» и закутанный в огромную верблюжью шубу Джим-Джим Слейтер со своей вечной приклеенной улыбочкой.

 

46

Моя реабилитация продвигается полным ходом. Благодаря стараниям Никотинки, я теперь встаю и несколько минут могу держаться на ногах. Это оказалась долгая и невыносимо тяжелая работа — восстановить все мышцы тела, атрофировавшиеся за месяцы неподвижности. Я и представить себе не мог, сколько у меня мышц, сколько специальных движений зависит от каждой из них, и как по-разному они могут болеть при каждом движении. Чтобы сесть на кровати, приходится напрягать все мышцы пресса, и это безумно больно, а еще мышцы шеи (такая острая боль, как будто в тебя втыкают стальные иголки), и мышцы плечевого пояса (тут боль распространяется обжигающими волнами). Во время еды используются трапециевидные и челюстные мышцы, чтобы взять со столика стакан воды, приходится пускать в ход бицепсы, трицепсы, дельтовидные, трапециевидные мышцы и мышцы предплечья (это колющая боль, напоминающая собачьи укусы). Но хуже всего, конечно, ходьба. В ней задействованы все мышцы одновременно, от крошечных мышц стопы до огромных спинных, так что получается целая мучительная симфония из уколов, ожогов и укусов.

Никотинка со мной больше не разговаривает. Она рассказала мне ту историю с детьми, но, если не считать всплывшего у меня в памяти длинного серого здания, я так ничего и не вспомнил. Похоже, Никотинка мне не поверила, да и я не слишком-то поверил ее рассказу. Главврач больше ко мне не заходит, студентка-медичка тоже. Недавно я обнаружил, что после всего пережитого за последние дни я разговариваю сам с собой. Мне неприятно, что меня оставили одного. От этого мысли застаиваются и гниют, как в мерзкой черной воде.

На столик напротив моей кровати поставили телевизор. Никотинка сказала, что госпиталь вынужден это делать, потому что получает огромные субсидии от рекламодателей, а те требуют, чтобы больные могли смотреть передачи и рекламу, как и все обычные люди. Я смотрю телевизор по несколько часов в день. Кабельный телеканал больше не передает сведений о войне, потому что права на ее показ перекупили конкуренты, небольшая телекомпания, которая до сих пор специализировалась на кулинарных программах и репортажах о животных. Зато теперь каждый день показывают соревнования, проходящие в рамках Междисциплинарных встреч. Комментирует их все тот же непотопляемый бывший летчик, ныне телеведущий, а в перерывах Джим-Джим Слейтер мурлычет свои слащавые песенки. О Каролине ни слова. У меня в памяти еще остались кое-какие пробелы. Я никак не могу вспомнить, что же все-таки случилось тогда, в марте 1978 года, посреди выстрелов и взрывов. И образ длинного серого здания, вот уже несколько дней то и дело всплывающий у меня в голове, не пробуждает во мне ничего, кроме смутной тревоги, объяснить которую я не в силах.

Я встаю и, превозмогая боль, дохожу до окна. Нельзя сказать, чтобы из него открывался потрясающий вид: стены нескольких зданий, окна с задернутыми шторами, а внизу, на расстоянии семи-восьми этажей отсюда, стоят в ряд огромные мусорные контейнеры из зеленого пластика. Рядом дверь, ведущая в помещение, где сжигают органические отходы. Я часто вижу, как туда заходят люди в фартуках, толкая перед собой тележки с пластиковыми мешками из операционной. Там лежат грязные бинты, компрессы, одноразовые трубки, катетеры и наверняка какие-нибудь больные органы, только что вырезанные хирургами. Я смотрю, как в прекрасное сентябрьское небо поднимаются кольца дыма. Его частицы ветер заносит ко мне в палату. Странный запах, как будто у кого-то что-то подгорело на тефлоновой сковородке. Входит Никотинка, у нее дежурный дневной обход.

Когда я повернулся к ней, у меня, наверное, было лицо человека, который только что стал свидетелем чудовищной автокатастрофы. Я дрожал, на лбу проступили ледяные капельки пота. В одно мгновение я вспомнил все.

 

47

Приезд Джима-Джима и его чокнутых приспешников сперва поверг меня в настоящую панику. Я решил, что они заявились по мою душу, и стал ждать, сидя на кровати напротив дверей. Я весь напрягся, как струна, а сердце глухо и гулко стучало в груди.

Прождав минут десять, я высунул голову в пустой коридор, а потом решил дойти до входа в гостиницу, где военный без различительных знаков дремал над кипой спортивных журналов.

«Он приехал к телеведущему, у него назначена встреча», — сказал дежурный, потягиваясь. Я не сразу понял, что может значить эта новость. Сначала я просто подумал, что из-за вернувшейся популярности Джим-Джим, как хорошая приманка для публики, снова стал представлять интерес для телеканала, чьи рейтинги, по слухам, угрожающе поползли вниз. Конечно, никакой экономической катастрофы не предвиделось, банкротство компании не грозило, убытков тоже пока не было. Но, по мнению специалистов, только благодаря двум-трем очень удачным предыдущим годам, тогда как нынешний год обещал быть куда менее благоприятным. Появлялись новые телеканалы, предлагавшие по очень сходным ценам программы, которые пользовались все большей и большей популярностью. Их рейтинги росли с каждым днем, они стали заключать выгодные контракты с крупными фирмами, которые до сих пор всегда чурались рекламы. Говорят, руководство кабельного телеканала и его рекламодатели занервничали, судорожно пытаясь найти некую конкретную причину такого упадка. Они доводили себя до язвы, выделяя литры и литры желудочного сока всякий раз, когда кто-то из абонентов отказывался от подписки, и рыдали при мысли, что вот-вот станут звездами второй величины на аудиовизуальном небосклоне, где столько лет гордо возвышались над всеми, словно Монблан среди Альп. Я стал разыскивать Моктара, чтобы предупредить его, что певец со своими приятелями здесь, но мне сказали, что словенец ушел и, как обычно после приезда сестры, бродит бог знает в каком лесу, беседуя со снегом, деревьями и облаками. Я вернулся в номер и припал к телеэкрану. Прошло несколько часов. Вечером подул резкий северный ветер со снегом и градом. Глядя в окно, где снежные хлопья с дикой скоростью проносились под шум, напоминающий рев электрического мотора, можно было подумать, что находишься внутри гигантского кухонного комбайна. От долгого сидения перед телевизором мне стало казаться, что у меня в глазах полно песку. А в голове кто-то орудовал паяльником, прожигая мозг. Туг в дверь постучали.

Когда в мою комнату вошел Моиз Бен Аарон в сопровождении Хуана Рауля Химинеса, который еще больше, чем раньше походил на доисторического человека, я ни на секунду не сомневался, что они явились, чтобы избить меня до смерти. Сбежать я не мог, не мог и придумать убедительного оправдания тому, что так долго тянул с порученным мне делом. Вдруг мною овладела невероятная усталость, какую обычно испытываешь при встрече с неизбежным. У меня как будто резко подскочила температура. Я опустился на кровать и стал ждать, когда на меня обрушатся удары.

Моиз засмеялся липким смешком морского чудовища. Оставив Хуана Рауля стоять у двери, он уселся рядом со мной.

— Ну что, приятель, на тебя и впрямь нельзя положиться. Тебя попросили об услуге, а ты даже на это не способен. Не понимаю я таких людей. За тобой должок, так надо было постараться его вернуть. Или я не прав?

— Прав. Мне очень жаль. — Я постарался сказать это жалостливым голосом побитой собаки. Единственное, что мне оставалось, это попытаться их разжалобить.

— Ты выбил ей зубы!

— Мне очень жаль, — повторил я.

— Ну да ладно. Жизнь не стоит на месте. Ты, наверно, слышал, что в последнее время дела у Джима-Джима пошли в гору.

— Да, слышал.

— Он прямо как воскрес. Это ведь долгая история. Было время, я думал, он уже покойник. Выглядел он, как живой, но я готов был поклясться, что он мертв. Раньше у него в глазах было что-то такое, понимаешь, такой особенный блеск, так вот, этот блеск пропал. К счастью, мы с Хуаном хорошо о нем заботились, неделями возились с ним прямо-таки как папочка с мамочкой. Мы не давали ему скукситься, не давали угаснуть частичке воли, которая в нем еще оставалась. Мы говорили: «Ну, давай же, частичка, не пасуй, мы знаем, что ты еще здесь, у тебя получится!» И частичка воли победила, как храбрый маленький солдат. Сначала она была одна, потом их стало две, потом сотня, потом тысяча, а потом одним прекрасным утром Джим-Джим пришел к нам, — помнишь, Хуан? — и сказал: «Мы сделаем такой альбом, от которого стены будут дрожать». Помнишь, Хуан? Стены будут дрожать! И знаешь, что случилось?

Я мотнул головой, слегка потерявшись в его рассказе. Моиз продолжил:

— У него снова появился блеск в глазах.

Он замолчал, его единственный глаз, казалось, блуждал среди чудесных воспоминаний. Потом он снова заговорил:

— Джим-Джим подумал, что все это: и частички воли, и блеск в глазах, — это, может быть, дар Бога, который хочет дать ему еще один шанс. Ты веришь в Бога?

— Не знаю, — ответил я.

— Если не знаешь, значит, не веришь. А вот Джим-Джим знает. Он знает, что сказал Господь. Он сказал, что надо прощать. Для Джима-Джима прощение — это способ каждый день благодарить Бога. Понимаешь, к чему я?

Я снова покачал головой.

— Джим-Джим решил простить тебе ту историю с его женщиной, выбитые зубы и все остальное. И еще Джим-Джим подумал, что насчет Каролины это тоже старая история, которую вполне можно сдать в архив. Так сказать, поставить точку. Джим-Джим даже готов помочь девчонке, раз уж теперь удача ей изменила. Вот зачем я к тебе пришел: чтобы сказать, что нам от тебя больше ничего не надо. И еще, раз уж Джим-Джим просил это сказать… Мы извиняемся за вьетнамца, с которым твой приятель играл в китайское домино. Сам понимаешь, поганая история, поганые времена… Вот и все, что я хотел тебе сказать. А кто прошлое помянет…Он встал и протянул мне руку. Его пожатие показалось мне удивительно крепким для человека такого роста. Потом Моиз вышел из номера в сопровождении Хуана Рауля Химинеса, чей силуэт напоминал огромное копытное млекопитающее. Стоило мне остаться одному, как меня охватило странное чувство, похожее на головокружение. Я больше ничем не был связан, никому ничего не был должен, я был свободен, и Каролина могла оставаться в живых.

За окном, в темной ночи, зимний ветер с невиданной яростью крутил снежные хлопья. Моктар не возвращался.

 

48

Кажется, очень скоро меня выпустят. Меня немного пугает перспектива снова оказаться в большом мире и связанные с ней последствия. Честно говоря, мне совсем не хочется свободы. Какой мне прок от свободы, я ведь никогда не умел ею пользоваться. Никотинка только что ушла, сообщив не самое радостное известие: у меня больше ничего нет. Мало того, долги размножились у меня за спиной, как крысы, процветающие в разрушенном доме. Квартиру, в которой я жил до всех этих событий, сдали кому-то еще, но пока я лежал в больнице, за аренду, естественно, никто не платил… Я задолжал затри месяца, плюс еще разные налоги, компенсация за выселение и расходы на ремонт здания, сделанный по сумасшедшим расценкам. По какому-то двусмысленному пункту в арендном договоре, этот ремонт якобы должен был делаться за мой счет. Еще нужно будет оплатить кучу квитанций за воду, электричество и страхование, иначе мне грозит судебное разбирательство. Все, что я сумел отложить на свой банковский счет в счастливые моктаровы времена, ушло на оплату моего пребывания в госпитале. А при таком раскладе, скажите на милость, на что мне сдалась эта свобода. Друзей у меня больше нет. Мадам Скапоне винит меня во всем. Как только я оказался в этой чертовой палате, она натравила на меня правозащитные лиги, рассказав им кучу разных гадостей, на которые они так падки. Лиги, живущие на щедрые пожертвования частного телеканала, который делает деньги на правозащите, накинулись на эти рассказы, как свора бродячих собак на кусок говядины, брошенный посреди дороги. Рекламодатели правозащитного телеканала плясали от радости, рекламодатели доброго старого кабельного телеканала кусали себе локти. Такая уж это была игра: одни радуются, другие кусают себе локти. Обе стороны пытались переиграть друг друга, целые дни напролет на экранах мелькало мое лицо и мое имя, телеканалы смаковали историю с автобусами и историю с детьми. Самое забавное, что, по большому счету, всем было глубоко наплевать и на мою физиономию, и на эти истории. Но ведь не принято бросать скандал на полпути, не выжав из него все, что можно. Так что, благодаря великолепному медиа-плану, разработанному правозащитным телеканалом и его рекламодателями, во всем городе нет теперь злодея ужаснее меня. Моктар умер, Сюзи умерла, мадам Скапоне меня ненавидит, Дао Мин не подходит к телефону, сам я по уши в долгах. Хорошенькое будущее меня ожидает.

Уходя, Никотинка оставила мне несколько таблеток обезболивающего, которое прописал врач. От них мне становится хорошо, такое ощущение, что лежишь в облаке мягкой ваты. Я подумал, что все могло бы обернуться совсем по-другому. Например, если бы мне удалось успокоить Моктара, разыскав его в холодной ночи после того, как ушел Моиз Бен Аарон… Если бы я тогда обнял его и сказал: «Друг мой, не убивайся так из-за сестры, мы обязательно что-нибудь придумаем. В глубине души она тебя любит, пусть и по-своему, но ведь любит же. И я тоже тебя люблю. Давай-ка бросим все это, уедем отсюда, вернемся домой». Но, конечно, я ничего такого не сказал и в ту ночь остался один у себя в номере, слушая, как оконные рамы скрипят от ветра. А рано утром кто-то из часовых, отправившись пописать за ангар, наткнулся на труп Сюзи, бесформенную массу серой плоти в синих пятнах. Она свернулась на снегу в позе зародыша, а ее одежда, одежда шлюхи, валялась вокруг, жалкая, как вереница сирот на школьной экскурсии.

 

49

Моктару уже сообщили. Я застал его стоящим над обнаженным телом сестры в окружении двух-трех любопытных, которые похлопывали его по спине, а он, казалось, не замечал их присутствия. Мне он не сказал ни слова, даже не взглянул в мою сторону, молча собрал одежду сестры и засунул в карман. Потом, не обращаясь ни к кому конкретно, Моктар попросил, чтобы тело чем-нибудь прикрыли. Кто-то сбегал в столовую и принес клеенку в цветочек. Картина получилась едва ли не забавная. Пятерых виновных нашли без труда, благодаря свидетелю, который видел, как они выходили из бара вместе с Сюзи. Те во всем признались, понимая, что отрицать очевидное — только навлекать лишние неприятности на свою голову. Дирк рассказал, как вместе со своими четырьмя новыми приятелями, теми самыми, которые торговали полароидными снимками мертвых девушек и фильмами об изнасилованиях, встретил в баре Сюзи. Уже вдрызг пьяная, она вовсю приставала к посетителям. К тому времени все пятеро тоже успели порядком набраться, сняв фильм и продав кассету. Они стали выпивать вместе с Сюзи и, по их словам, «здорово повеселились». У самой Сюзи, как она сказала, день не задался, и она предложила им специальную цену на пятерых. Забавное было предложение, как будто речь шла об экскурсии. Они еще посмеялись и еще выпили. А потом один из пятерых, так никогда и не выяснилось, кто именно, сказал, что они не прочь пойти на экскурсию. Сюзи объявила, что для таких дел она сняла комнату неподалеку, и все шестеро отправились туда, громко перешучиваясь, женщина впереди, солдаты следом, возбужденные только что отснятым фильмом и задом Сюзи, который колыхался у них прямо перед глазами. Они долго шли за ней по заледенелым улочкам, а потом она вдруг остановилась и разрыдалась. Оказалось, Сюзи забыла, где находится квартира, которую только что сняла. Она успела побывать там всего один раз, да и то забежала совсем ненадолго, чтобы бросить вещи и заплатить за неделю вперед. По словам пятерых, «это их разозлило». Кто-то из них сказал, что можно обойтись и без комнаты. Сюзи заявила: «Нет комнаты, нет и экскурсии». Тогда они разозлились еще сильнее и начали подталкивать ее к ангару. Она заладила: «Нет комнаты, нет и экскурсии», и тогда кто-то из пятерых, так никогда и не выяснилось, кто именно, накинулся на нее с кулаками, а остальные четверо последовали его примеру. Вскоре Сюзи беззвучно упала на землю, — плюх! — прямо в снег. Все пятеро продолжали избивать ее, «не очень понимая, зачем», и сорвали с нее одежду. Когда Сюзи осталась совсем голой и без сознания, солдаты поняли, что на улице слишком холодно, а они слишком пьяны, чтобы трахать кого бы то ни было. Тогда один из них, так никогда и не выяснилось, кто именно, вытащил полароид, принадлежавший всей компании, и сделал несколько снимков.

Я видел эти фотографии. Они были жалкие, плохого качества, но Моктар, не в силах смириться с мыслью, что снимки будут ходить по рукам среди солдат, выкупил все и сжег. Дирк и другие четверо получили нагоняй, их заставили пожать Моктару руку, извиниться и оплатить перевозку тела в город. Внешне это никак не проявлялось, но те немногие остатки разума, которые каким-то чудом еще сохранились в голове словенца, рухнули в одно утро, словно карточный домик от внезапного сквозняка. Моктар продержался еще пять дней за счет старых резервов, успел пожать несколько рук, выслушать пару соболезнований и на расстоянии организовать похороны сестры. Но, по большому счету, для него все было кончено, и те пять дней, которые ему оставалось прожить, походили на пять пустых, холодных тюремных камер без единого проблеска света, населенных одними лишь сожалениями да целой армией призраков.

 

50

Мой дорогой Моктар.

Твоя Скапоне, которой так тебя не хватает.

Я так тебе сочувствую. Дао Мин тоже выражает свои соболезнования, он говорит, что эта новость потрясла его до глубины души. Тело твоей сестры доставили на грузовике в целости и сохранности, до похорон оно будет храниться в морге военного госпиталя, если понадобится, хоть до твоего приезда. Это была хорошая новость. Плохая новость состоит в том, что вся церемонии может обойтись очень дорого, если ты будешь настаивать на военных почестях. Надо сказать, никто не понимает, за что твоей сестре такие почести, если она не в состоянии была отличить гранату от пуговицы на манжетах. Но я, конечно, не стану с тобой спорить на эту тему, в конце концов, это же твои деньги. Я жду твоих новостей, ты не ответил на мое предыдущее письмо, и это не очень-то вежливо с твоей стороны. А я ведь писала о вещах, которые касаются нас двоих, хотя мне и пришлось позаботиться о них самой. Мне всегда казалось, что отношения мужчины и женщины должны основываться на принципе взаимности, нельзя, чтобы только кто-то один из двоих отдавал всего себя, не получая ничего взамен. Любовь моя, я тоже нуждаюсь во внимании и уважении. Таковы уж мы, женщины. Не хочу тебе досаждать, главное для тебя сейчас — остаться в живых, но надеюсь, что ты понимаешь, что я хочу тебе сказать. В любом случае, пожалуйста, дай о себе знать.

С тех пор, как умерла Сюзи, Моктар со мной больше не разговаривал. Завидев меня, он проходил мимо с отсутствующим выражением, уставившись в какую-то точку далеко за моей спиной. Конечно, я попытался рассказать ему о своей встрече с Моизом и Хуаном Раулем, о том, что наша цель исчезла, и нам незачем больше здесь оставаться, но он никак не отреагировал на это известие. Отмахнулся от моих слов, как от докучных мошек. Я совсем перестал его понимать. Казалось, его поступки подчиняются таинственным законам термодинамики, согласно которым движение не может прекратиться, пока не будет израсходована вся исходная энергия. Одним словом, тот, кто еще недавно был моим лучшим другом, несся по инерции неведомо куда, не сбавляя скорости.

И вот я, не находя себе места от тревоги, надеясь снова увидеть Каролину, чье имя отпечаталось в моем сердце шрифтом «Тайме Нью Роман», от нечего делать и по привычке кому-нибудь подчиняться остался в отряде «Осенний дождь», оправдывая свой идиотский шаг соображениями вроде: «Это или что-то другое, какая разница?» Сегодня, оглядываясь назад, я начинаю подозревать, что среди моих предков попадались самые что ни на есть тормозные улитки.

Было это как раз между Рождеством и Новым годом. Телеканалы суетились изо всех сил, готовя праздничную программу. Все ломали голову, как бы придумать что-нибудь этакое для завлечения публики, которая в тот момент пребывала на грани глубокой депрессии. По мнению телевизионного руководства, нужны были передачи, способные собрать людей вокруг семейного очага, тронуть сердца, вызвать в эти зимние месяцы желание дарить подарки и щедро делиться с ближними. Рекламодатели, которые использовали праздники, чтобы выжать последние соки из всех живых существ, способных потреблять, поддержали эту идею на все сто: нужно дарить подарки и щедро делиться с ближними, не взирая на расходы.

Тогда-то у кабельного телеканала и возник проект, который должен был вернуть ему расположение публики и, конечно, рекламодателей. Так никогда и не выяснилось, кому именно принадлежала идея, такое впечатление, что проект явился из небытия во время одного из многочисленных сеансов мозговой атаки, устроенных руководством канала. Но что было известно абсолютно точно, так это то, что операцию «Дети в опасности» придумал бывший летчик.

Героями этого события, которое предполагалось транслировать в новогоднюю ночь якобы в прямом эфире, должны были стать заходящая звезда Каролина Лемонсид, харизматический командир Ирвинг Наксос, все еще популярный бывший летчик и — впервые на экране — господа Стор из «Келлогс», Боун из «Дженерал Фуд», Тюнинг из «Петрофины» и Спиннинг из «Процессоров Спиннинг». Трое рекламодателей ухватились за этот проект как за прекрасную возможность показать публике, что их компании — это, в первую очередь, не машины, занятые производством капитала, а почти что благотворительные организации. Прошло пять дней с тех пор, как умерла Сюзи. Вместе с Наксосом и бывшим летчиком мы уже двое суток готовили передачу, которая не предвещала никаких сложностей. Кабельный телеканал переоборудовал стоявшую посреди полей старую ферму в некое подобие госпиталя, разместил там кое-какое медицинское оборудование, около сотни коек и нанял нескольких студенток, будущих медсестер, чтобы те изображали медперсонал. Потом в здание свезли детей от пяти до одиннадцати лет, собранных по лагерям беженцев и окрестным деревням. Каролине полагалось петь рождественские песенки, а рекламодателям — раздавать с нашей помощью подарки детишкам. Просто, как дважды два.

Получив свои амфетамины и куртки с рекламой, мы спустились на парковку гостиницы и стали дожидаться рекламодателей, Каролину, Наксоса и телеведущего. Все технические службы были уже наготове. Это была все та же команда, что и во время нашей первой операции: трое переругивающихся братцев, оператор, который ходил с нами в многоэтажку, и две съемочные группы, разъезжавшие туда-сюда на внедорожниках. Было раннее утро, солнце еще не встало, и в темноте казалось, что мы сидим в холодном подвалё… Кому-то пришло в голову поставить при входе в гостиницу елку, украшенную парой мигающих гирлянд и елочных шаров. Если бы не амфетамины, я бы, наверное, совсем раскис.

Наконец, явились герои дня. Один только Наксос, как всегда, сохранял полную невозмутимость, тогда как Каролина, ведущий и рекламодатели выглядели совершенно разбитыми из-за того, что пришлось вставать в такую рань, а до съемочного павильона предстояло еще долго-долго тащиться по одноколейке. Нас посадили в грузовики, телевизионщики залезли в свои внедорожники, и мы двинулись в путь.

 

51

Поездка была не из приятных. Все знали про Моктара, все знали про Дирка, но молчали. В кузове повисла неловкая тишина, трудно было себе представить что-то более угнетающее. Неудивительно, что, когда мы после пятичасовой тряски по полям прибыли на место, ведущий заставил нас дважды повторить сцену «высадки из грузовиков».

«Что за зловещий вид! — сказал он нам. — Это же новогодняя программа. Нам нужны улыбающиеся, счастливые лица, а не кучка солдат с постными физиономиями».

Мы залезли обратно в грузовик и вылезли оттуда с идиотскими приклеенными улыбками.

А вот трое рекламодателей пребывали в отличном настроении. Для них это была своего рода развлекательная поездка, хороший способ развеяться после нескончаемых собраний и деловых обедов. Что касается Каролины и Наксоса, то, как бы они ни чувствовали себя тем зимним утром, они оба были профессионалы, а потому прямо-таки светились счастьем и жизнерадостностью. Я бы, может, и не усомнился в их искренности, если бы не вспомнил, что певица поведала мне в тот вечер о Мяснике из оливковой рощи.

«Ни дать ни взять, дурацкая старая ферма», — сказал Дирк, указывая на длинное серое здание. И он был прав. Снаружи трудно было догадаться, что там разместились телестудия, больничные декорации, статистки, изображающие медсестер, и около шестидесяти детей. Когда ведущий запустил нас внутрь, Дирк, который шел рядом со мной, восхищенно свистнул:

— Черт, а они тут неплохо поработали!

Только что выкрашенные стены сияли безукоризненной белизной. В здании поменяли двери, установили перегородки, по углам расставили кое-какое медицинское оборудование, чтобы оно попадало в объективы телекамер, когда те начнут работать. Пять или шесть медсестер сновали туда-сюда среди коек, на которых лежали дети, дополнявшие картину. «Их доставили вчера, — пояснил нам Наксос. — Ночь они провели уже здесь. Их два раза кормили горячим обедом и раздали игрушки, чтобы вели себя тихо. Надо, чтобы вид у них был немного несчастный, никакого лишнего веселья, настроение тоже так себе, но как только Каролина начнет петь, а им станут дарить подарки, они должны быть вне себя от радости».

Пока что дети вовсе не выглядели несчастными, вокруг стоял чудовищный гвалт, смесь криков, смешков и всхлипываний, так что мы с трудом расслышали объяснения Наксоса.

— Мы начнем через час. Публика любит передачи, в которых участвуют дети, но снимать их — жуткая морока. Ничего не поделаешь, много времени пропадет впустую, придется по несколько раз повторять каждую сцену и смириться с тем, что шестьдесят сопляков почти невозможно заставить сидеть спокойно.

При этих словах мимо него промчались трое мальчишек и едва не сбили с ног. Глаза Наксоса злобно сверкнули.

— Я не хочу, чтобы они тут носились туда-сюда, пока мы устанавливаем камеры. Оборудование стоит бешеных денег. Делайте, что хотите, но чтобы они тут больше не бегали. Они должны выглядеть ослабленными! — крикнул Наксос одной из девчонок-медсестер. Та сразу напустила на себя озабоченный вид. Телевизионщики в считанные минуты установили камеры, прожектора, контрольные экраны и микрофоны. Дети внезапно успокоились и, как зачарованные, стали следить за происходящим. Четверо рекламодателей вместе с ведущим попивали кофе, Каролина, сидя на кровати и держа на коленях кудрявую девочку, проверяла микрофоны. Моктар с мрачным видом наблюдал за всей этой суетой из дальнего угла, и меня вдруг охватила острая жалость к этому человеку, который навсегда лишился всего самого дорогого в жизни.

Ведущий собрал весь отряд и объяснил, что будет дальше.

— Съемки пройдут в три этапа: сначала выступлений Каролины, дети должны будут подпевать и хлопать в ладоши. Вторая часть — ваш выход с подарками. Третья — дети благодарят рекламодателей. Нам нужно будет отснять примерно час, потом добавятся рекламные ролики, в общей сложности получится полуторачасовая программа, которую покажут в начале новогоднего вечера. Вы будете делать вид, как будто сегодня канун Нового года, и говорить «добрый вечер», даже если на дворе полдень. Вопросы есть?

— А во втором отделении будут голые танцовщицы? — спросил Дирк.

Все засмеялись, и только Моктар сохранил свое мрачное выражение.

 

52

Бомба разорвалась в то самое мгновение, когда господин Спиннинг из компании «Процессоры Спиннинг» поднял крышку унитаза, собираясь пописать. Как сработало устройство, стало известно гораздо позже, когда закончилось расследование. Это была ловко продуманная система, одновременно очень простая и практически не поддающаяся обнаружению. Запас взрывчатки был просто огромен. Организаторы взрыва шутить явно не собирались. К счастью, туалеты располагались довольно далеко от съемочного павильона, их на скорую руку соорудили в заброшенных стойлах, где проще всего было провести некое подобие канализации. Но, как бы то ни было, все, кто находился в радиусе тридцати метров, получили более или менее тяжелые ранения. Поскольку взрыв произошел за пять минут до начала съемок, когда большая часть отряда «Осенний дождь», с ними господа Боун, Стор и Спиннинг, а также Наксос, Каролина, одна медсестра и шесть телевизионщиков благоразумно отправились опорожнить мочевой пузырь, результатом его стала настоящая бойня. Господину Боуну в бедренную артерию попал осколок стекла, господину Стору в живот вонзился кусок раскаленного металла, медсестру отбросило на старую сельскохозяйственную машину, и та разрубила ей надвое спинной мозг, а шестеро техников, которые дожидались своей очереди, чинно выстроившись гуськом возле канистры с растворителем, получили ожоги: кто рук, кто ног, а один бедняга был обожжен от колен до макушки. Тяжелая дверь сорвалась с петель и пролетела несколько метров, пока не врезалась в Наксоса, сломав ему несколько ребер и плечо, а неизвестно откуда взявшаяся мотыга, летя на полной скорости, ударила по лбу Каролину, которая тут же потеряла сознание. Человек двадцать из «Осеннего дождя» рассказывали друг другу дурацкие анекдоты, стоя под навесом из стекла и кованого железа, и попали под смертоносный поток острых, как лезвие бритвы, стеклянных осколков. Наконец, господина Спиннинга в одно мгновение разнесло на мелкие кусочки, он просто испарился, так и не успев пописать.

Оставшимся в студии счастливчикам, среди которых был и я, показалось, что в нескольких метрах от нас разбился тяжелый транспортный самолет. Мы вышли на улицу, за нами увязалось несколько насмерть перепуганных грохотом детей, и перед нами предстало все это месиво из трупов и раненых.

Снег порозовел от воды и крови. Мы нашли двух оставшихся в живых рекламодателей, Наксоса, который был наполовину в отключке из-за переломов, Каролину, скрючившуюся на сугробе, стонущих телевизионщиков и окровавленных ребят из «Осеннего дождя» с глубокими резаными ранами. Немного поодаль лежал Моктар, тоже без сознания. Я подбежал к нему, увидел, что его правая нога нелепо выгнута, а из носа сочится кровь. Но он еще дышал. Я не знал, что делать/Оставалось всего несколько парней из «Осеннего дождя»., таких же тормозных, как Дирк, телеведущий, который пребывал в полнейшем шоке, двое техников, четыре или пять медсестер на грани нервного срыва, да человек шестьдесят детей, поднявших дикий ор при виде раненых.

Я никогда не любил командовать. Я по натуре не вожак, но в тот момент мне стало ясно, что выбора у меня нет.

«Надо всех занести в дом и уложить на койки», — сказал я. Несколько здоровых взрослых бросились выполнять приказ, явно радуясь тому, что кто-то взял дело в свои руки. Переправкой Каролины занялся я сам. Она все еще была без сознания, верхняя часть лица у нее странно опухла. Помимо медсестры, которая сломала себе шею, и господина Спиннинга, которого мы не нашли, больше никто не погиб. Это казалось чудом, но у нас на руках было тридцать раненых, причем многие из них: господин Стор, господин Боун и двадцать парней из отряда, явно в тяжелом состоянии.

«Свяжись с гостиницей и скажи, чтобы прислали сюда вертолет с бригадой скорой помощи. Скажешь им, сколько у нас раненых, и постараешься описать, в каком они состоянии, чтобы врачи захватили с собой все, что понадобится», — приказал я Дирку, и тот отправился в грузовик за рацией.

Я подошел к Каролине и погладил ее по лицу. Я прикасался к ней впервые. Кожа у нее была нежная и теплая.

«Там ничего нет. Мы не взяли с собой рацию», — прохрипел запыхавшийся Дирк. Нам же предстояла не настоящая боевая операция… Наверняка все дело было в этом.

Я выругался. Не настоящая боевая операция… Какой идиотизм!

«Ладно, но здесь же должен быть телефон?» — спросил я медсестру со спадавшими на лицо рыжими волосами.

«Хм… Нет. Понимаете, это же заброшенная ферма. Это все только декорации, никому и в голову не пришло, что может понадобиться телефон».

Я закатил глаза. Настоящая катастрофа. Мы застряли в этой дыре вместе с ранеными, которым нужна была срочная помощь, и без каких-либо средств связи.

— Сколько времени понадобится, чтобы добраться до города на одном из ваших внедорожников? — спросил я оператора с обожженными руками, который корчился от боли в углу.

— В лучшем случае, часа два, если ехать с хорошей скоростью и срезать, где получится…

— Плюс еще час спасателям на сборы и полчаса на то, чтобы добраться сюда на вертолете.

— Это минимум, — сказал Дирк.

— Минимум, — сказал я. — Но выбора у нас нет.

Среди парней из отряда, не пострадавших при взрыве, нашелся доброволец. Это был нервный человечек, на гражданке работавший в службе доставки.

— Я привык водить быстро, кому уж ехать, как не мне!

— Давай скорее. Кое-кто из раненых уже при смерти.

И развозчик бегом бросился к внедорожникам.

Раненые лежали на койках игрушечного госпиталя, некоторые стонали, а кто-то, как Моктар и Каролина, был без сознания. Первый испуг прошел, и дети принялись с любопытством рассматривать раненых. Кудрявая девочка, которая сидела у Каролины на коленях, пока та репетировала, распевая рождественские песни, не отходила от нее, как зверек, беспокоящийся о здоровье своего хозяина. Я собрал пятерых медсестер, оставшихся в добром здравии, и попросил составить отчет о состоянии раненых. Через какое-то время девушка со спадающими на лицо рыжими волосами доложила:

— Некоторые просто находятся в шоке, у кого-то пара переломов, но, в принципе, ничего серьезного. Тому силачу, вашему другу, Каролине Лемонсид и командиру ничего не угрожает. С обожженными даже не знаю, что делать. По-моему, лучше их вообще не трогать. Если бы у нас были обезболивающие, может, стоило бы дать, а так… Но вот двадцать ваших товарищей и двое дядечек в костюмах теряют много крови. Если им как можно скорее не сделать переливание, есть риск, что они не выживут.

— Переливание? — спросил я.

— Да, переливание крови, — сказала рыжая.

— А вы умеете?

— Обычно этим занимаются врачи, но нам объясняли, как это делается. Это не так уж сложно.

— Но вам же понадобится оборудование.

— С оборудованием проблем не будет. Те, кто занимался декорациями, положили в шкафы все необходимое. Нам повезло, что они оказались такими дотошными.

— В чем тогда проблема?

— Кровь. На двадцать два человека понадобится очень много литров, понимаете?

— Так… — сказал я, на ходу обдумывая варианты.

— Те, у кого берут кровь, ужасно слабеют, — сказал бывший летчик. — Солдаты во время боевых действий не могут быть донорами, потому что потом им может стать дурно при любом физическом усилии. Во всяком случае, так было сказано в уставе, когда я служил в военно-воздушном флоте, но, кажется, правила остались прежними.

Использовать медсестер мы тоже не могли.

На наших глазах двое мальчишек затеяли драку. У одного пошла носом кровь, красные пятна запачкали футболку с Микки-Маусом, которая, на мой взгляд, была ему слишком велика.

— А как насчет детей? — спросил я медсестру. Та, похоже, была шокирована.

— Они слишком маленькие, у них мало крови, — ответила она. Но я продолжал настаивать. Я был уверен, что нашел выход.

— На каждого взрослого можно взять несколько детей. Сколько всего понадобится, как вы считаете?

— Я… Я не знаю. На лекциях нам говорили, что все зависит от веса. Я не очень хорошо помню, как это подсчитывают, но среди раненых есть такие, кто весит килограммов по восемьдесят. Из детей самые большие должны весить примерно по тридцать пять, а остальные — от пятнадцати до двадцати…

— То есть понадобится по четыре ребенка на каждого раненого.

— Да, думаю, что-то в этом роде, — сказала рыжая, почесывая затылок.

— У нас двадцать два раненых, значит, нужно восемьдесят восемь детей.

— Это слишком много. Их туг всего шестьдесят, — проговорила рыжая с задумчивым видом.

— Это как посмотреть. Эти расчеты верны, если забирать у донора не всю кровь, а только чуть-чуть. А здесь мы могли бы… — Выжать все до капли?

— Да. Если взять всю кровь, ее должно хватить. Во всяком случае, мне так кажется.

Никто из отряда не возразил, телевизионщики не возразили, ведущий тоже не возразил. Похоже, все были согласны. Дети, которые бегали вокруг нас туда-сюда, представлялись мне полем спелой пшеницы. Нам предстояло собрать урожай.

 

53

Потребовалась уйма времени и вся сноровка медсестры, которая когда-то стажировалась в детском саду, чтобы все дети, наконец, успокоились, замолчали и построились по двое. Медсестра сказала, что нужно как можно понятнее объяснить детям, что с ними будут делать и зачем, потому что иначе воображение у них разыграется, понесется на всех парусах, и может начаться паника. Я был не против, и она произнесла блестящую речь, построенную по всем правилам педагогики: «Некоторые взрослые очень сильно пострадали. Вы сами их видели. Они даже могут умереть, если мы их не вылечим быстро-быстро. Для этого нам понадобится ваша помощь. Чтобы спасти взрослых, которые заболели. Элен (рыжая медсестра) и Анн-Катрин (медсестра, похожая на генерала де Голля) уколют вас в руку. Это совсем не больно, будет только чуть-чуть щекотно, и все. Мы возьмем у вас немножко крови, чтобы перелить ее больным взрослым. Они будут вам за это очень благодарны, вы ведь спасете им жизнь. У кого есть вопросы?»

Очень бледный маленький мальчик поднял руку:

— А откуда взялась бомба? — спросил он.

— Ее подложили злые люди, которые хотят всем навредить, — ответила медсестра.

Другой мальчик, похожий на лягушку, спросил:

— Мадам, а как устроены бомбы?

— Не знаю. Это не важно. Они придуманы для того, чтобы делать зло, поэтому их вообще не должно быть. Вот и все. Я спрашиваю, хотите ли вы узнать еще что-то о том, что мы будем делать с вами сейчас?

В детских рядах ненадолго воцарилось молчание, а потом подняла руку кудрявая девочка:

— Мы от этого умрем? — тихо спросила она. Медсестра-воспитательница мило улыбнулась.

— Конечно, нет. Если хочешь, ты пойдешь первой, тогда ты сама во всем убедишься.

Ответ девочке явно пришелся не по душе. Тут я прервал вечер вопросов и ответов, сказав, что у нас мало времени, и пора приниматься за дело.

В подсобном помещении, отделенном тонкими деревянными перегородками, мы поставили четыре кровати. У дверей медсестра-воспитательница следила за беспокойной детской очередью и запускала детей внутрь по двое. В комнате их встречали Элен и Анн-Катрин и укладывали на одну из четырех кроватей возле кого-то из раненых. Элен вводила иголку в руку ребенка, потом в руку раненого, и начиналось переливание. Все было просто, как дважды два. Дирку впервые в жизни пришла в голову светлая мысль: чтобы не пришлось под самым носом у детей, дожидавшихся своей очереди, проносить безжизненные тела их товарищей, он предложил просовывать трупы в окно и прятать за высокой стеной. Все ради того, чтобы избежать паники. У нас на это не было времени.

Мы начали с тех, кто, на мой взгляд, был важнее всего: с господина Боуна и господина Стора. Как и было обещано, первой мы ввели кудрявую девочку, а с ней мальчика, похожего, на лягушку, который следил за нами недоверчибым взглядом. На то, чтобы полностью обескровить обоих детей и передать их, уже без сознания, но еще слабо шевелящихся, в окно, ушло всего несколько минут. Двое парней из «Осеннего дождя» положили их в мягкий сугроб у стены. Вскоре к ним прибавилось еще двое, потом четверо, потом шестеро товарищей по несчастью. Очередь постепенно таяла, куча детей, распростертых на снегу, росла, а наши раненые, которых мы продезинфицировали и забинтовали подручными средствами, понемногу возвращались к жизни. Помню, я вышел глотнуть свежего воздуха и увидел гору из шестидесяти детей. Она была просто огромная. Помню, мне тогда показалось, что их даже больше, но потом я понял, что все дело в множестве переплетенных рук и ног. Вся эта масса совершала странные движения, очень медленные и очень красивые. Маленькие бледные тела на белом фоне. Сваленные в кучу дети напоминали актинию, которую покачивает прибой.

А через пять часов мы услышали шум приближающегося вертолета.

 

54

Сегодня мой последний день здесь. В углу палаты Никотинка поставила пластиковый пакет, в котором лежат две или три вещи, которые были на мне, когда я попал сюда. Я разложил их у себя на кровати. Это оказалась форма «Осеннего дождя», выстиранная и выглаженная, старый свитер и хлопковые брюки, каких у меня, насколько я помню, никогда не было. Я надел свитер и брюки, они повисли на мне мешком, так сильно я похудел. Но в общем они мне вполне подошли. Странное ощущение, когда сбрасываешь с себя больничную пижаму и надеваешь обычную одежду. Я чувствую, как снова становлюсь самим собой.

Телевизор у меня работает без перерыва. Стоит его выключить, как в голову лезут всякие мысли, а в эти последние дни ни цвет, ни запах собственных мыслей меня совсем не радует. На экране атлет с намасленным телом готовится к очередному этапу Междисциплинарных встреч. На бритых висках у него временная татуировка с рекламой спортивных товаров. Я обещаю себе, что обязательно займусь спортом. Буду отжиматься, подтягиваться и качать пресс. Мне совсем не нравится длинный мешок с костями, который теперь служит мне телом. Наверняка это можно исправить, если хорошо питаться. Погода на дворе стоит отличная. Я впервые открыл окно, впустив теплые городские запахи. Жизнь пахнет просто замечательно.

В последнее время я плоховато сплю. Мне часто снится кудрявая девочка. Мне снится, что мы с ней разговариваем часами напролет, но она не понимает, что я ей говорю. Мне снится, что я и сам не понимаю, что говорю. Мне снится, что она хочет, чтобы я взял ее на руки, и мне это приятно. Странный сон.

Крошечная часть моих воспоминаний до сих пор скрывается где-то в затянутых туманом уголках памяти. Я спросил Никотинку, она посоветовалась с главврачом, а тот ответил, что это нормально, и некоторые воспоминания, особенно связанные с той мартовской ночью 1978 года, могут так никогда ко мне и не вернуться. Они просто растворились в адреналине. Пшшш… Как кусок сахара в чашке кофе. А еще врач прописал мне упражнения, помогающие восстановить в памяти события, которые привели меня сюда, в хронологическом порядке, от самых давних до ближайших. Я упражнялся много дней подряд, взяв за отправную точку тот момент, когда на старую ферму наконец прибыла подмога. Я помню, что прилетел не один вертолет, а целых три, причем огромных. Армия не шутит с жизнью рекламодателей. Бригада скорой помощи человек в тридцать привезла с собой кучу коробок, доверху набитых медицинским оборудованием. Помню их удивленные лица, когда я рассказал про детей, про переливание крови и показал кучу рук и ног, громоздившихся у стены. Помню, врачи осмотрели раненых, которые лежали на кроватях в съемочном павильоне и явно шли на поправку, и остались довольны. Если не считать нескольких случаев гемолиза из-за несовпадения группы крови, мы нигде не напортачили. Помню, мне сказали, что я хорошо среагировал в сложной ситуации. Мне было приятно. Я никогда в жизни не подозревал, что у меня хорошая реакция. Тут очнулась Каролина и сказала: «Что случилось? Что случилось?» Моктар пришел в себя и сказал: «Черт, черт, черт»… Наксос пришел в себя со словами: «Установка с низким напряжением, подключенная к постоянному току, вряд ли прослужит долго»… Пришли в себя ребята из «Осеннего дождя», пришли в себя двое рекламодателей. И все они выглядели прекрасно. У всех были розовые, свежие щечки. Все помолодели лет на двадцать.

Еще я помню, что на одном из вертолетов прилетела суперэлегантная, классно причесанная и суперулыбчивая девица из руководства кабельного телеканала. Она стала что-то бурно обсуждать с ведущим, господином Стором из «Келлогс» и господином Боуном из «Дженерал Фуд». А потом эта суперэлегантная, классно причесанная и суперулыбчивая девица сказала мне, что надо облить детей бензином и сжечь. Помню, это была действительно грязная работа, грязнее не придумаешь. Но помню я и то, что на пару дней раньше начал работать правозащитный телеканал, и лить воду на его мельницу было совсем ни к чему. Это было вполне разумно.

Помню, как мы вернулись в городок. Сверху он выглядел особенно мрачно: серое пятно посреди грязно-белых полей. Руки у меня провоняли бензином. Нам сказали, что концерт, назначенный наследующий месяц, никто не отменял, что Каролина неуязвима, как атомная подводная лодка, и что она обязательно поправится, а под конец пожелали нам веселых праздников. Помню, украшенная елка все еще стояла на своем месте. Помню, девушка из руководства телекомпании не переставала улыбаться, но мне было ясно, что на самом деле радоваться ей нечему. Проект, который должен был обеспечить каналу небывалые рейтинги, с треском провалился. Один из главных рекламодателей погиб, а остальные получили ранения, страшно разозлились и уже готовы были вдрызг разругаться со злополучной телекомпанией. Из лакомого куска война превратилась в жалкую кучу дерьма. Я прекрасно помню, что в тот же самый вечер Дирк убил Моктара. Помню, этот кретин уверял, что то была самозащита и что словенец якобы напал на него первым. Все поверили, хотя человека, с которым я был так близок, задушили во сне. Никто не стал задавать никаких вопросов. Помню, с того дня все покатилось в тартарары. На экране мелькал один только Джим-Джим, его песни крутили по всем каналам. О Каролине больше никто не вспоминал. Я не мог понять, зачем при таком раскладе устраивать этот несчастный концерт, а потом, помню, перестал задумываться о чем бы то ни было и несколько недель подряд бродил в полном одиночестве среди лесов и снегов по примеру Моктара, о котором скучал гораздо больше, чем мог предположить.

Помню, что какая-то часть меня, на которую я ужасно злился, продолжала ждать знака от Каролины. Эта идиотская надежда паразитировала на слабостях моего характера, пытаясь убедить меня в том, что знак от Каролины послужит своего рода противоядием, защитит от всех неприятностей, какие только случаются со мной в жизни. Каролина не выходила из своего номера. Всем было на это наплевать. Проходя мимо сооружений, где должен был состояться концерт, мы шутили, что это будет грандиозный облом. Помню, нас это забавляло.

А больше я уже ничего не помню.

 

55

Никто, кроме Никотинки, не пришел со мной попрощаться. Впрочем, она тоже пришла не затем, чтобы попрощаться. Похоже, она явилась, чтобы я подписал какую-то бумажку. Так уж заведено в этом госпитале. Странный порядок. Не сказать, чтобы трогательный. Просто странный.

Поскольку моя память, несмотря на прописанные врачом упражнения, восстановилась не полностью, я задал Никотинке еще один вопрос. Не похоже, чтобы она была растрогана. У нее такое же безучастное лицо, как всегда.

— Что произошло в день концерта?

— Вы хотите сказать, в день нападения?

— Да. Я помню, как взрывались бомбы и осветительные ракеты. Но не помню, ни что случилось, ни кто на нас напал.

— Кто на вас напал? — спрашивает Никотинка, с улыбкой покачав головой.

— Ну, да.

— Потом все об этом узнали, потому что один из рекламодателей подал в суд на телеканал. Нападение организовало само телевидение. Судя по всему, там решили, что нападение в разгар Каролининого концерта привлечет внимание публики.

— И это сработало?

— Похоже, что нет. Все равно никто не стал смотреть.

— Я помню, как бежал за Каролиной, а она мне что-то кричала. Что она кричала?

— Откуда мне знать! В любом случае, она вряд ли хорошо к вам относится. Теперь она работает на конкурирующую телекомпанию и вешает на вас всех собак. Это она рассказала про детей и привела съемочную группу на место событий. Они засняли яму с обгоревшими телами.

Я молча подписываю бумагу. Никотинка не смотрит мне вслед. Она убирает мою постель. Следуя указателям, я иду к выходу. Уличный воздух действует на меня, как укол наркотика в вену. Приходится опуститься прямо на тротуар. Прохожие поглядывают на меня, как на подзаборного пьяницу. Я стараюсь дышать как можно ровнее. Спокойно. Потихонечку. А потом говорю себе: «Ничего страшного. Не переживай, все образуется».

#i_003.jpg