Моя реабилитация продвигается полным ходом. Благодаря стараниям Никотинки, я теперь встаю и несколько минут могу держаться на ногах. Это оказалась долгая и невыносимо тяжелая работа — восстановить все мышцы тела, атрофировавшиеся за месяцы неподвижности. Я и представить себе не мог, сколько у меня мышц, сколько специальных движений зависит от каждой из них, и как по-разному они могут болеть при каждом движении. Чтобы сесть на кровати, приходится напрягать все мышцы пресса, и это безумно больно, а еще мышцы шеи (такая острая боль, как будто в тебя втыкают стальные иголки), и мышцы плечевого пояса (тут боль распространяется обжигающими волнами). Во время еды используются трапециевидные и челюстные мышцы, чтобы взять со столика стакан воды, приходится пускать в ход бицепсы, трицепсы, дельтовидные, трапециевидные мышцы и мышцы предплечья (это колющая боль, напоминающая собачьи укусы). Но хуже всего, конечно, ходьба. В ней задействованы все мышцы одновременно, от крошечных мышц стопы до огромных спинных, так что получается целая мучительная симфония из уколов, ожогов и укусов.

Никотинка со мной больше не разговаривает. Она рассказала мне ту историю с детьми, но, если не считать всплывшего у меня в памяти длинного серого здания, я так ничего и не вспомнил. Похоже, Никотинка мне не поверила, да и я не слишком-то поверил ее рассказу. Главврач больше ко мне не заходит, студентка-медичка тоже. Недавно я обнаружил, что после всего пережитого за последние дни я разговариваю сам с собой. Мне неприятно, что меня оставили одного. От этого мысли застаиваются и гниют, как в мерзкой черной воде.

На столик напротив моей кровати поставили телевизор. Никотинка сказала, что госпиталь вынужден это делать, потому что получает огромные субсидии от рекламодателей, а те требуют, чтобы больные могли смотреть передачи и рекламу, как и все обычные люди. Я смотрю телевизор по несколько часов в день. Кабельный телеканал больше не передает сведений о войне, потому что права на ее показ перекупили конкуренты, небольшая телекомпания, которая до сих пор специализировалась на кулинарных программах и репортажах о животных. Зато теперь каждый день показывают соревнования, проходящие в рамках Междисциплинарных встреч. Комментирует их все тот же непотопляемый бывший летчик, ныне телеведущий, а в перерывах Джим-Джим Слейтер мурлычет свои слащавые песенки. О Каролине ни слова. У меня в памяти еще остались кое-какие пробелы. Я никак не могу вспомнить, что же все-таки случилось тогда, в марте 1978 года, посреди выстрелов и взрывов. И образ длинного серого здания, вот уже несколько дней то и дело всплывающий у меня в голове, не пробуждает во мне ничего, кроме смутной тревоги, объяснить которую я не в силах.

Я встаю и, превозмогая боль, дохожу до окна. Нельзя сказать, чтобы из него открывался потрясающий вид: стены нескольких зданий, окна с задернутыми шторами, а внизу, на расстоянии семи-восьми этажей отсюда, стоят в ряд огромные мусорные контейнеры из зеленого пластика. Рядом дверь, ведущая в помещение, где сжигают органические отходы. Я часто вижу, как туда заходят люди в фартуках, толкая перед собой тележки с пластиковыми мешками из операционной. Там лежат грязные бинты, компрессы, одноразовые трубки, катетеры и наверняка какие-нибудь больные органы, только что вырезанные хирургами. Я смотрю, как в прекрасное сентябрьское небо поднимаются кольца дыма. Его частицы ветер заносит ко мне в палату. Странный запах, как будто у кого-то что-то подгорело на тефлоновой сковородке. Входит Никотинка, у нее дежурный дневной обход.

Когда я повернулся к ней, у меня, наверное, было лицо человека, который только что стал свидетелем чудовищной автокатастрофы. Я дрожал, на лбу проступили ледяные капельки пота. В одно мгновение я вспомнил все.