***

А еще жизнь прекрасна потому, что можно путешествовать.

Н. М. Пржевальский

Если реку можно сравнить с открытой книгой, которую легко и радостно читать путешествующему, то вторичное путешествие по той же реке следует сравнить с перечитыванием книги.

Сравнение это, конечно, не безусловное уже по той простой причине, что река, в отличие от книги, законченного произведения, не остается неизменной — меняется ее русло, фарватер, даже внешний облик, но еще больше меняется жизнь людей на ее берегах. Но есть и правда в приведенном сравнении: как хорошая книга глубже раскрывается в перечтении спустя сколько-то лет, так и знакомая река лучше познается в новом путешествии.

Двадцать пять лет не был я на Северной Двине, а вспоминал ее часто. Вспоминал пермогорские и верхнетоемские берега, заостровские и емецкие луга, сийские озера, удивительный город в устье, деревни и встречи с разными людьми. И все чаще приходила мысль: а ведь Двина все так же течет, как и четверть века назад, и все так же идут ид ней пароходы и теплоходы, и жаль, что я не на одном из них…

Так почему бы не вернуться к воспоминаниям юных лет и не пройти заново знакомым путем? Четверть века — срок немалый. Многое изменилось в нашей стране, многое изменилось и на Севере, Какой стала река теперь, ее города и деревни, ее люди — двиняне?

Что ж, если лучшие книги надо перечитывать, то и путешествия можно повторять.

 

Котлас

Двадцать пять лет назад мы с другом прибыли в небольшой северный городок Котлас и весь день просидели на речном берегу на штабелях бревен, дожидаясь вечернего парохода.

Тогда еще не было повальной туристской моды на Север, коренные северяне с любопытством посматривали на нас, людей с рюкзаками. Кто тогда ездил на Север? Помимо геологов — редкие экспедиции фольклористов, этнографов, археографов. Но чтобы вот так — двум студентам поехать по своей доброй воле, движимым одной любознательностью, — это был по тем временам случай редкий, который всячески обсулсдался в нашем дружеском кругу, и провожали нас как людей, решившихся на отважное предприятие.

Что нас ждало впереди, к чему мы стремились? У нас не было корыстного чувства собирателей крестьянской старины. Мы просто хотели видеть Север. Тот Север, о котором читали у Чапыгина и Пришвина, памятники зодчества которого рассматривали на страницах «Истории русского искусства» И. Грабаря, былины и песни которого читали в сборниках знаменитых фольклористов. Да, мы хотели видеть все: самих северян, памятники старины, произведения живописи и прикладного искусства, хотели услышать сказания и песни, но больше всего тянули нас северный простор, даль речных плёсов, бесконечное море лесов и еще звали нас в путь приволье и беззаботность молодости.

Ах, хорошее было время! Ничего, что самодеятельная экспедиция наша неважно экипирована и снабжена малыми средствами — проживем, проедем всю Двину. А Двина — вот она, смотрела нам в очи, сверкала на солнце, сливаясь впереди с полноводной Вычегдой…

В давние времена назывался Котлас у народа коми Пырасом. Существовало предание среди коми, что некий кудесник предсказал этому месту великую будущность. Аналогичное предание связывается с именем Стефана Пермского, начавшего отсюда свою миссионерскую деятельность в зырянском крае. Предания эти отражают народное мнение: на столь красном, высоком берегу как не быть городу?

Место действительно замечательное. В семидесяти километрах выше под городом Устюгом Великим Сухона, сливаясь с Югом, образует Северную Двину, которую на участке между Устюгом и Котласом речники называют Малой Северной Двиной. Правый берег Малой Двины — высокий, коренной с выходами пород пермского возраста. В конце прошлого века известный русский палеонтолог В. П. Амалицкий вел близ Котласа раскопки и обнаружил скелеты доисторических животных, динозавров, живших двести миллионов лет назад. Левый берег низменный, отлогий, открывающий вид на давно обжитую округу с лугами, полями, деревнями. У Котласа Малая Северная Двина, сливаясь с Вычегдой, образует Большую Северную Двину. Здесь-то, на устье Вычегды, место самой природой предназначено было для города, а стояло небольшое село.

Перемены в жизни старого села начались с проведением железнодорожной ветки Вятка — Котлас в 1895 году. Пока реки были единственным путем на Север, значение имели старинные города по Сухоне и Двине, но теперь им пришлось уступить первенство. Так, не подходил для перевалочного пункта славный город Устюг, прозванный Великим, — слишком мелководны Сухона и Малая Северная Двина. Котлас же оказался местом удачным — сюда можно было подвести железную дорогу к самому берегу, река здесь полноводнее, и высокий берег удобен для причала речных судов. По новой железнодорожной ветке пошли на Север сельскохозяйственные продукты из Центра и Сибири, в частности сибирский хлеб. На котласском берегу возникли зернохранилища и склады. Начал расти поселок возле железнодорожной станции и в Лименде, где в затоне стали зимовать речные суда и возникли судоремонтные мастерские.

Значение Котласа как важного узлового пункта на Севере подтвердили события гражданской войны. Сюда заблаговременно были эвакуированы из Архангельска запасы угля и другие ценные грузы. Здесь временно размещался Архангельский губисполком и находился штаб Северодвинского фронта. В Котласе, городе речников, Павлин Виноградов сформировал свою легендарную флотилию.

Взятие Котласа было решающей ставкой в планах интервентов и белогвардейцев: тем самым им открывался водный путь на Вологду и железнодорожный путь в Сибирь на соединение с белочехами и Колчаком. Но враг был остановлен и не продвинулся дальше среднего течения Северной Двины.

В двадцатые годы значение Котласа в начатом промышленном освоении Севера возросло. Если Архангельск традиционно был «морскими воротами» Севера, то Котлас, можно сказать, стал его «речными воротами». Здесь кончались стальные пути, и дальше попасть в Коми-край, в самые глухие его уголки — на Удору, на Печору — можно было только по Вычегде и ее притокам с волоком через водоразделы. Отсюда отправлялись поисковые экспедиции на Ухту, к ее нефтяным богатствам, на Печору и ее притоки, к новым каменноугольным месторождениям. Интересное описание тогдашних путей содержится в книге открывателя воркутинских углей геолога Г. А. Чернова «Полвека в Печорском крае» (М., «Мысль», 1974).

Котлас, расположенный на стыке железнодорожных и речных путей, транзитный пункт, вынес на своих «плечах» немало и в тридцатые, и в сороковые годы. Через него прошли тысячи людей, и всем надо было ехать, ехать… Перед Великой Отечественной войной было начато строительство Печорской железной дороги и в первый год войны окончено. Значение Котласа еще более возросло: помимо перевалочного пункта, стыка трех речных путей — Сухоны, Северной Двины, Вычегды — он стал и железнодорожным узлом.

Вот в этот город мы с другом и прибыли тогда — двадцать пять лет тому назад. Двадцать пять лет — много это или мало? Вроде бы пролетели они быстро, и все живо в памяти, и помнится тот прекрасный день, которым встретил нас совсем не суровый летний Север, и наши надежды, и нетерпеливое ожидание отправления в путь…

Двадцать пять лет назад… Пять лет только, как окончилась война, и у всех она жила в памяти, не все раны еще зарубцевались. Многое надо было восстанавливать и строить заново. Север трудился с предельным напряжением, добывая стране лес, уголь, нефть.

За повседневными деловыми заботами северным городам не хватало времени присматриваться к своему внешнему облику. Котлас, который мы увидели, был таким же, как и в тридцатые годы. Это был обычный, ничем не примечательный деревянный городок с бревенчатыми домами, дощатыми мостовыми и тротуарами. Деревянными были железнодорожный вокзал и стоящий неподалеку речной. Тогда ходили еще пароходы, и отправлялись они вниз по Двине около полуночи. Пассажиры собирались с вечера, тут были жители двинских деревень, рабочие леспромхозов, цыгане… Бородатый шкипер навеселе рассказывал всякие речные истории…

Я сказал, что не был на Двине двадцать пять лет — это верно, но в Котласе мне удалось ненадолго побывать лет через десять после нашей поездки. Мало что переменилось с той поры, как увидел я его впервые, — железнодорожный и речной вокзалы были на прежнем месте, те же самые, деревянные. Правда, заметная оживленность ощущалась в городе и на реке, часто слышалось слово «Котласбумстрой»…

И вот теперь попал я в новый город. Ищу приметы старого и не нахожу. Прежним осталось только местоположение, а город стал другим. По-прежнему железнодорожный и речной вокзалы стоят невдалеке друг от друга, стоит только площадь перейти, но здания новые, из стекла и бетона. Городской берег стал иным, просторнее, наряднее. Когда-то густо лепились тут домики, пакгаузы, склады, огороженные заборами. Теперь встал здесь новый речной вокзал — горизонтально вытянутое стеклянное здание с башенкой диспетчерского управления. Перед вокзалом — прогулочная площадка, широкие лестницы спускаются к причалам. Пассажиры недолго задерживаются в ожидании: современные теплоходы, суда на подводных крыльях уходят по нескольку рейсов в день на короткие и дальние расстояния, а тот, кто особенно торопится, вылетает на самолете из Котласского аэропорта, откуда можно попасть и в отдаленный лесной район, и в областной город, и в столицу.

Что не изменилось — это высокий двинский откос, прекрасный вид на реку, уходящую за поворот к слиянию с Вычегдой, на заречные дали. Река как будто осталась той же, неширокой в меженную пору, в золотистом окаймлении песков. Но иной ее деловой облик, ни днем, ни ночью, когда расцветится река огоньками, не пустеет ее плёс. А то место, где мы когда-то провели целый день в ожидании на бревнах, теперь не найти — там городской пляж.

За речным вокзалом вверх по реке к железнодорожному мосту простираются грузовые причалы Котласского порта. Когда-то были здесь деревянные свайные причалы, почерневшие пакгаузы, теперь выровняла берег высокая бетонная стена с запасом высоты на половодье, и отпала прежняя нужда в многочисленных складских помещениях — большинство грузов перевозится в контейнерах. Работают три портальных красно-желтых крана красивой конструкции. Маневровый тепловоз доставляет на берег товарные вагоны и платформы, внизу у причальной стенки стоят баржи с открытыми трюмами. Но это только часть работ Котласского порта. Есть еще угольный причал, где прибывшие из Воркуты, Инты платформы с углем перегружаются на суда. Есть лесной порт в Лименде, куда прибывают плоты с Вычегды. А вообще, как рассказывают портовики, зона влияния Котласского речного порта распространяется по Малой Двине до Устюга, по Большой Двине до Тимошино, по Вычегде до Яренска, то есть порт ведет погрузочно-разгрузочные работы и на этих участках рек.

Но это еще не все. Есть Лименда на Вычегодской стороне города. Название это всем речникам Северодвинского бассейна хорошо знакомо. Здесь затон пассажирских теплоходов. Здесь Лимендский судоремонтно-судостроительный завод. Здесь Лимендское речное училище, где многие северодвинские капитаны, штурманы, механики получили образование. Здесь же поселок речников.

Когда-то был на этом месте пустынный Михейков остров. В 1915 году его соединили дамбой с берегом, перегородив речку Лименду, получился удобный затон. При затоне был оборудован отстойный пункт для ремонта судов, который впоследствии послужил базой для создания Лимендского завода. В годы гражданской войны на Севере здесь вооружалась и ремонтировалась флотилия красных судов. В память об этом событии на здании старых лимендских мастерских укреплена мемориальная доска.

На Лимендском заводе строят грузовые суда — толкачи, плотоводы мощностью от трехсот до пятисот лошадиных сил, а также баржи. Всегда интересно наблюдать, как рождается судно, пусть самый обыкновенный буксировщик, наблюдать процесс сборки каркаса судна из готовых секций, видеть, как голый каркас одевается белоснежной опалубкой. Тут же оборудован слип — рельсы с берега уходят в воду. Готовые суда по рельсам на тележках спускают на воду или поднимают различные суда, начиная от катерка до большого пассажирского теплохода, для ремонта. Нет, неправдой будет сказать, что в Котласе нечего увидеть!

Но это пока только жизнь города, связанная с рекой и портом. А сам город?

Положение транзитного и перевалочного пункта наложило на его облик свой отпечаток. Прежний Котлас строился спешно, бессистемно. Линия Печорской железной дороги разделила город на две части: приречную с обоими вокзалами и собственно городскую. Деление это сохранилось, хотя сам город переменился неузнаваемо.

Он изменился не только тем, что вместо прежних улиц деревянных домов выстроились проспекты новых каменных домов и вместо прежних дощатых мостовых и грунтовых дорог пролегли асфальтовые магистрали. Сам город стал уютнее. Незаметно было в городе зелени, а теперь прежние худосочные посадки превратились в густые аллеи. Да и небольшим его теперь не назовешь — пятьдесят шесть тысяч населения, и город растет, благоустраивается. По новому путепроводу переезжаешь железнодорожные пути и попадаешь в городской центр, где находятся административные здания и самое внушительное из них — Управление Печорской железной дороги. Гостиница, кинотеатры, магазины — здесь есть все, что должно быть в современном городе.

У него деловой, промышленный облик. В городе семнадцать промышленных предприятий — деревообрабатывающий комбинат, лесозавод, завод силикатного кирпича и другие, различные СМУ и СУ, возводящие промышленные объекты и жилые дома. Железнодорожные предприятия находятся в поселке городского подчинения Вычегодском, в пятнадцати километрах от Котласа, где два депо вагонов и два тепловозных депо.

И речной порт, и железнодорожные предприятия традиционно важные в жизни города и по сей день, но не это принесло Котласу всесоюзную известность. Котлас в нашей стране, да и за рубежом славится своим целлюлозно-бумажным комбинатом, «гигантом на Вычегде», как его называют.

Котласский ЦБК имени 50-летия ВЛКСМ… Я помню, как ехали его первые строители на пароходе «Шеговары». Пустынен тогда был вычегодский берег у пристани Коряжма. Стояли на устье речки Коряжемки обветшалые здания монастыря, основанного в XVI веке, а возле небольшой поселок. Сохранилось в народной памяти предание, что здесь, начав путь от Соли Вычегодской, вотчины именитых людей Строгановых, останавливался Ермак со своим отрядом, направляясь в Сибирь.

Иное сказание можно создать в наше время на коряжемском берегу — сказание о бумаге. Бумага — это удивительное изобретение человеческого гения. Самый, казалось бы, непрочный материал и одновременно дающий долговечность человеческой мысли. Самый нами пренебрегаемый («подумаешь, бумажка!») и самый незаменимый. Нашу повседневность (книги, журналы, газеты, письма, тетради, упаковка и так далее) нельзя представить без бумаги. Шутливо философствуя, можно назвать наш век не атомным, а бумажным: такого развития бумажного производства не знали прошлые века, как и всестороннего спроса на бумажную продукцию, обгоняющего предложение. Множество побочных, важных проблем стоит за «сагой о бумаге»: и вырубка лесов, и засорение рек, и очистка вод. Обо всем этом много говорят и пишут. Побывав на Севере, нельзя не увидеть, как добывают лес, транспортируют и перерабатывают. Но нельзя не увидеть и одно из самых удивительных превращений древесины — бумажное производство.

Первое, что видишь, подплывая к коряжемскому берегу, — огромное количество леса. Прибывший в плотах лес накопляется в запани. Мостовые краны поднимают пучки леса с воды, грузят на платформы, платформы подвозят бревна к гигантским кабель-кранам с пролетом в семьсот метров, которые укладывают их в штабеля. Горы бревен в полмиллиона кубометров высятся на вычегодском берегу — запас для бесперебойной работы. Всего за год комбинат потребляет до пяти миллионов кубометров древесины. В расчете на огромные запасы леса в бассейне Вычегды и построен здесь крупнейший в Европе целлюлозно-бумажный комбинат.

Впечатляет уже один вид лесобиржи, но еще больше сам комбинат. Он огромен, его только на машине и объехать. Поражает все: пульт управления с телевизионными экранами — мозг комбината, ТЭЦ с тремя огромными трубами — сердце комбината, полукилометровой длины корпуса цехов, мощь машин, бодрящий рабочий ритм многолюдного современного производства. Все ново, грандиозно, полно движения.

Производство на ЦБК идет по двум потокам: сульфитному и сульфатному. В сульфитном потоке используется еловая древесина, из которой вырабатывается высококачественная вискозная целлюлоза двух сортов, в сульфатном потоке — сосновая древесина, из нее получают полуцеллюлозу, картон, мешочную бумагу.

Бревно начинает путь от лесного цеха. По каналу идет оно к щепяному цеху, где проходит стадии окоривания, разрезки и измельчения. Сначала бревна выползают из окорочных барабанов, затем скрываются в жерле резальных машин, потом разрезанными на куски ползут по транспортерам, пока не свалятся в адский зев крошильных машин. А под полом — там действительно ад кромешный, там гремит, стрекочет, сотрясает — грохот такой, что невозможно разговаривать, — чудовищной силы механизмы ломают, режут, крошат то, что к ним попало, и наружу по лентам транспортера выходит ровная стандартная щепа. Эта щепа и есть исходное сырье для варки, потому что целлюлозу и бумагу варят.

Щепа транспортерами подается в котлы, куда заливается кислота. Сваренная масса идет в промывочно-очистной цех, подается на фильтр, снова в бассейн, так проходит десять фильтров, затем поступает в отбельный цех, а оттуда в сушильный. В варочном и очистном цехах ничего не увидишь — процесс происходит скрытно, за его ходом по приборам наблюдают всего несколько человек. Варщик бумаги не сталевар, вокруг него не взлетают снопы искр, в лицо не пышет жаром, он руководствуется показаниями приборов, но сведущие люди утверждают, что процесс целлюлозно-бумажного производства сложнее металлургического.

Вот где и горячо, и шумно, и весело — это в сушильном. Впечатляют просторы цеха, машины величиной с дом. Здесь тоже все гудит, грохочет, крутятся валы машин, что-то льется и шипит, исходит сухой горячий пар, как в хорошей бане, и, чтобы охладиться, надо встать на вентиляционную решетку. Здесь наглядно видно, как масса подается на сетку, проходит через машину, выходит с каландров готовой продукцией, накручивается в рулоны целлюлоза, картон, бумага — принцип везде один. Потому так и интересно в сушильном, что видишь здесь конкретный результат общих усилий, начатых где-то на лесной делянке.

Но этим на фабрике дело еще не завершается. Рулоны бумаги будут разрезаны на рулоны меньшей ширины, а рулоны целлюлозы и картона будут разрезаны на листы и сложены в пачки. Бумага для мешков пойдет в другой цех, где машины-автоматы будут выбрасывать один за другим готовые прошитые мешки — свыше миллиона в сутки. Целлюлоза будет отправлена на фабрики искусственных тканей и на экспорт. Бумага для глубокой печати пойдет в крупнейшие издательства, в частности в издательство «Правда». Всего же по стране потребителей продукции комбината насчитывается около трех тысяч, а экспортирует свою продукцию комбинат в двадцать шесть стран мира. Это итог его работы.

Для производства целлюлозы и бумаги, знает это каждый, требуется огромное количество воды — на один килограмм двести литров. В день комбинат потребляет столько же воды, сколько город с миллионным населением. Поэтому целлюлозно-бумажные комбинаты строятся вблизи больших рек или водоемов. Понятно также, что отходы производства нельзя неочищенными сливать в реки. Существует система фильтров и отстойников. На Котласском ЦБК гордятся своими очистными сооружениями. На огромной территории расположены прямоугольной и круглой формы бетонные озера: сюда поступает из цехов отработанная вода с примесями кислот и щелочей. Здесь вода проходит процесс аэрации — насыщения кислородом воздуха, затем добавлением солей нейтрализуются кислоты и щелочи, далее вода идет на биологическую очистку в аэротэнки — резервуары с илом, где бактерии поглощают органические соединения. Отсюда вода поступает во вторичные отстойники и уже после этого идет по самотечному каналу в Вычегду, где насосом закачивается в глубину реки на рассеивание. Эта вода считается практически чистой. Каждый день очистные сооружения комбината удаляют сто пятьдесят тонн загрязнений.

Но и это не все из того, что происходит на комбинате. В процессе целлюлозно-бумажного производства утилизуются отходы, из которых вырабатываются этиловый спирт, кормовые дрожжи и другие виды продукции. Есть лесохимический завод, выпускающий канифоль и кислоты. Есть завод древесноволокнистых плит. На коре с мазутом работают топки второй очереди ТЭЦ.

Едва ли не самый легкий предмет — бумажный лист, но попробуйте поднять кипу. Так и бумажное производство — только со стороны может показаться легким, а на деле относится не к легкой, а к тяжелой промышленности.

Котласский ЦБК имени 50-летия ВЛКСМ ордена Трудового Красного Знамени еще молод. Правда, строительство его задумано было еще до войны, но началось только с 1953 года. В 1961 году комбинат вступил в строй, в 1965 году была введена в строй вторая очередь, сейчас строится третья. С вводом на полную мощность Котласский ЦБК будет давать половину всей выпускаемой в стране бумаги для глубокой печати.

Вот что произошло невдалеке от того невзрачного городка, который мы с другом увидели двадцать пять лет назад…

Но и это еще не все даже в беглом рассказе о комбинате. В двух километрах от него расположена Коряжма, поселок бумажников. Монастырские здания и кедровые рощи по-прежнему расположены на окраине поселка, а сам поселок (по административному делению он поселок городского типа) вернее назвать городом. У него облик нового города, построенного по современным стандартам. Типовые дома, широкие проспекты, площади, клубы, кинотеатры, магазины, профилакторий. В поселке проживает тридцать пять тысяч жителей. Ему еще предстоит расти и строиться. У него много забот. Комбинат расширяется, приходят новые рабочие, а жилищное строительство отстает. Котлас, чье имя в названии комбината и в чьем подчинении находится поселок, вроде бы недалеко — тридцать восемь километров по железной дороге от станции Низовка и рекой примерно столько же, а шоссе пока нет. До сих пор нелегко на Севере решить проблему бездорожья.

Нет, не все просто складывается на Севере, и не смогу нарисовать я идиллических картин. Да и вряд ли похвалят за это сами северяне. Это мы с другом, наивные путешественники, четверть века назад искали таких картин. Искали их, судя по литературе прошлого, а уже Котлас показал нам, что Север не таков, что иной его облик. Тогда мы многого не понимали и не замечали, простим себе по молодости, теперь нельзя не заметить того, что перед глазами, — его великой работы.

 

Красноборск

Реки Сухона и Северная Двина составляют единый водный путь. Путь этот известен был людям с незапамятных времен, и до начала нашего века был он главной дорогой на Север. Почему же не имеет он единого названия, а делится на две реки? Потому что так это и есть, у каждой из рек свой облик и свой характер. Сухона течет из земель вологодских. Сухона — значит сухая река, мелководная. Пройдя пятьсот шестьдесят километров, сходится она с Югом у горы Гледень, и начинается не похожая на обе Северная Двина. Но это еще не та могучая река, воспетая в песнях, прозванная народом «кормилицей Севера», не хватает ей шири и полноводья, потому и зовется она на семидесятипятикилометровом протяжении Малой. Ей навстречу из земель коми, пройдя тысячу сто километров, устремляется Вычегда, Эжва, по-коми означает «желтая вода». И не бурно сталкиваются обе реки, и не впадает одна в другую, а плавно сливаются, обе повернув в одном направлении, и, ни одна другой сестре не уступив первенства, дают начало Большой Северной Двине, которой более шестисот километров идти вдоль людных берегов «к Архангельскому городу, к корабельной пристани».

По имени реки называется эта земля Двинской, или Подвиньем, она и открывается перед нами. Открывается за мелями, за песками, за островами, за лугами, открывается селениями на высоких берегах, лесными далями, просторными плёсами. И просторно, неторопливо и споро течет время в пути по реке.

По-разному начинали прежде путь на Двину: одни от Великого Устюга, другие от Соли Вычегодской — в то время, когда город Котлас не стоял, — и, проплыв пятьдесят верст Большой Северной Двиной, оказывались у первого двинского города Красноборска.

Городов встарь по Двине было больше, чем теперь. Сейчас Котлас и Архангельск, а прежде были Красноборск, Емецк, недолгое время просуществовавшая крепость Орлецы, Холмогоры, древняя столица Севера. Иные понятия у нас теперь о городах, ни один из названных прежних двинских городов не подходит теперь под это понятие. Так и Красноборск ныне по административному делению село, хотя и центр большого района. Но все-таки ведь был городом, и имя у него городское. Будем же называть его в уважение к историческим сединам если не городом, то хоть городком.

Красноборск… Городок на красном бору. Красивое название. Он и стоит красиво, и залюбуешься им, подплывая на теплоходе, когда по левому возвышенному берегу откроется зеленая слитная масса, в которой живописно пестрят крыши домиков. Поднимаешься от пристани на береговой откос, и тебя встречает аллея старых дедовских берез. Березы на Севере не столь величественно-стройные, как в среднерусской полосе, они несколько приземистее, корявее, но, как везде, прекрасны эти веселые, звонколистые деревья.

Уже первые впечатления душевно располагают путника к симпатичному городку. Приятно пройти его набережной, особенно в вечерний час, окидывая взглядом широкий речной простор и ряд одноэтажных деревянных домиков, уютно пристроившихся друг к другу, наблюдая спокойную жизнь их обитателей, а потом присесть где-нибудь на скамеечке и смотреть в речную даль в розовом блеске долго не гаснущей северной зари… Есть своя тихая светлая поэзия в таких вот небольших далеких городках!

А самого красного бора нет в Красноборске. Стоял здесь бор в те давние времена, когда возникло на этом месте первое поселение, но когда это было?

Многие небольшие ныне городки и села имеют в прошлом глубокую историческую память. Велик на Севере был некогда Устюг, знатен был Сольвычегодск. Только памятники старины напоминают теперь о их былом величии. В Красноборске же и памятников старины не сохранилось, и никакими, кажется, значительными событиями не ознаменовано его бытие… Вот, к примеру, что говорится о нем в старом дореволюционном справочнике:

«Заштатный г. Красноборск, Сольвычегодск. уезда.

Красноборск находится на Сев. Двине, в 611 в. от Вологды. Жителей в нем 840 душ обоего пола; когда он возник, в точности неизвестно, лишь в 1680 г., как видно из летописей, по указу Федора Алексеевича был передан Соловецкому монастырю. В 1780 г. преобразован в город Велико-Устюжской обл., а в 1803 г. обращен в посад Сольвычегодск. уезда. В настоящее время он служит торговым центром. В нем бывает 5 ярмарок — Алексеевская с оборотом до 150 тыс. руб. Является административным пунктом. Здесь живут: земский врач, становой пристав и земский начальник. Красноборск — родина художника Борисова».

Действительно, как будто бы ничего особенно примечательного.

Никакими значительными событиями не ознаменована история старинного заштатного городка Красноборска на Двине, но это если измерять масштабами страны. Без истории, без своих былей и легенд не стоит ни один город, ни одно село. Есть они и в Красноборске, и есть люди, которые помнят родное прошлое, — местные краеведы, энтузиасты своего дела. Это не профессиональные историки, конечно, а служащие, учителя, но знают они свой край превосходно и, главное, любят его.

Их стараниями устроен в Красноборске краеведческий музей на общественных началах.

Музей создан как пришкольный, и во многом с помощью учащихся. С чердаков домов несли почерневшие иконы и старопечатные книги, из бабушкиных сундуков — сарафаны и кокошники, из чуланов и горенок — туеса и прялки, с поветей (сараев) — расписные конские дуги. И музей получился интересный. Все в нем с любовью расставлено, каждой вещи, каждому документу найдено свое место. И проходит перед нами вся история городка от дальних времен до наших дней…

Мы узнаем, что некогда принадлежали здешние места Суздальскому княжеству. Красноборск был его порубежьем, граничившим с новгородскими владениями. В дальнейшем власть над северными землями переходит к Московскому княжеству, объединившему всю Русь. Слободка на красном бору никогда не пустовала, копилась и множилась, жила своей деятельной жизнью, пока не стала городом. Как всякий город, имел Красноборск свой герб: две красные сосны на серебряном поле. Герб этот мы видим на старых деловых бумагах.

По документам и предметам быта восстанавливаем мы жизнь городка. Это был один из торговых центров крестьянского Севера, куда на местные ярмарки съезжались с Пинеги и Ваги, из зырянского (коми) края. Привозили продукты сельского хозяйства и охотничьего промысла, изделия кустарей, нехитрую домашнюю утварь.

В прошлом Красноборск славился местными кустарными промыслами, в особенности изготовлением цветных кушаков. Стоили такие кушаки довольно дорого, и подпоясывались ими только по большим праздникам. С Цывозера везли нехитрые скобяные изделия — косы, серпы, ножи, выплавленные из местного железа. Из Пермогорья — ладные расписные сундучки и расписные прялки. Любитель народного искусства дорого бы дал, чтобы побывать на старой красноборской ярмарке!

Теперь все эти предметы — изделия из дерева и бересты — прялки, туеса, короба, сундучки и прочее — мы видим в залах местного музея. Все это детали, штрихи забытого старого быта, но детали яркие, колоритные, в них выражен бодрый, жизнерадостный художественный вкус северянина.

Ну а сами северяне? И о них, о знаменитых земляках хранит село-городок свою память. Таков каменотес Самсон Суханов. Когда мы видим величественные здания Ленинграда, мы произносим имена: Воронихин, Захаров, Монферран, Тома де Томон… Но мы подчас забываем, что осуществляли замыслы зодчих — Казанский собор, Адмиралтейство, Исаакиевский собор, Биржу — рабочие-строители, каменотесы, обладавшие пониманием прекрасного, настоящие мастера своего дела. Строгие линии колонн, каменные завитки аканфовых листьев капителей — все, чем мы любуемся при виде знаменитых зданий, вытесано с великим искусством, и создано это каменотесной артелью Самсона Суханова. Образ этого талантливого человека воссоздан в книге архангельского писателя К. Коничева «Повесть о Воронихине», представленной в музейном стенде.

Рассказывается в экспозиции музея и о славном матросе, полном георгиевском кавалере, герое миноносца «Стерегущий» Федоре Юрьеве. При гибели миноносца в неравном бою во время русско-японской войны уцелело четыре человека, и среди них красноборец. Памятник героям «Стерегущего» стоит в Ленинграде.

Не забыты и современники. Среди них один из тех людей, кто был участником борьбы за установление Советской власти на Севере, — старый журналист Виктор Евгеньевич Страхов. В витрине выставлены его книги — о лесной реке Пинеге, о родной Северной Двине. В книге «Двинские дали» автор колоритно и образно рассказывает о предреволюционном бытии заштатного городка, о становлении нового, о перспективах развития Подвинья.

Трогательна та заботливость, с которой устроители музея берегут память своих предков, вплоть до похвальных листов и грамот. Быть может, в профессиональном музее такой экспонат не выставят, но здесь музей свой, домашний, музей села, где все друг друга знают, где семейные роды живут на одном и том же месте по сто и больше лет. Потому, как в простой семье гордятся успехами своих детей и вывешивают на видном месте их наградные листы, так по-семейному выглядит и краеведческий музей Красноборска. И это хорошо, когда люди чувствуют себя одной семьей, ощущают семейную привязанность к родному месту.

Особенное внимание уделено событиям Великой Отечественной войны. Не записано в летописи Красноборска военных баталий, всегда был здесь мирный край, но, как и везде, шли и отсюда люди на защиту страны. В витринах лежат заржавелая каска, оружие, ордена и медали участников войны, и золотыми буквами на алом стяге написаны имена красноборцев, отдавших жизнь за свободу и независимость нашей Родины: «Никто не забыт, и ничто не забыто».

Я так подробно остановился на местном музейчике и потому, что он заслуживает доброго слова, и потому, что он конкретно, зримо иллюстрирует историю городка. Но я еще не сказал о самом знаменитом уроженце Красноборска — о художнике Борисове. Ему в музее отведен почти целый зал. Здесь картина художника с видом Соловецкого монастыря, репродукции его работ, книги, им написанные, оригинальная мебель из его дома, созданная по чертежам самого художника…

Но о Борисове, художнике Севера, лучше говорить не в музейном зале, а там, где он жил, — среди северной природы.

Путь к даче Борисова — вверх по реке, по обрывистому берегу Двины мимо подгородных деревень. Берег крут и высок, к воде не спустишься, но жить здесь людям, наверху, весело и просторно. Внизу река, во всю ширь река, уходит, теряется в песках, снова блестит, плывут по ней суда — весь день она в движении. На откосе поставлены скамеечки — понимают люди красоту своих мест.

Дальше понижается берег, а из-под берега бьют родники. Бегут по деревянным желобам потоки железистой целебной воды, студеной, аж зубы ломит. Еще дальше по берегу — хозяйственные строения совхоза, а за ними бывшая борисовская дача.

Сейчас здесь детский легочный санаторий «Евда» (по названию впадающей невдалеке речки). Выстроены новые каменные корпуса, в которых дети живут и учатся круглый год. Санаторий в здешних местах устроен недаром — окрестности Красноборска славятся сухим, здоровым климатом, и места здесь привольные.

Дача Борисова вырисовывается своей башенкой с острым шпилем среди обступивших ее вековых деревьев. Стоит она на вершине берегового холма, с которого открываются далекие виды. Река здесь несколько отступила от холма, завернула, и перед домом расстилается неширокая луговая полоса, за ней река, идущая здесь в низких берегах и мелях, за рекой вдали луга, заречные деревни, леса. Такой пейзаж видел художник из широкого, во всю стену, окна мастерской, выходящего, как положено, на северную сторону. Ныне разросшиеся ели и березы парка совсем скрыли дом и вид на заречные дали.

Дача-мастерская была построена Борисовым по собственному проекту в десятых годах нашего столетия, когда он стал прославленным художником, а жизненный путь художника начался в простой крестьянской избе.

Александр Алексеевич Борисов родился в 1866 году в окрестностях Красноборска, в деревне Глубокий Ручей. Как любознательный крестьянский паренек ощутил в себе тягу к живописи? Никто не учил его в детстве рисовать, да и карандашей и красок не было в его доме. Но однажды мальчик увидел в Красноборске, как артель богомазов расписывала местную церковь. Живопись провинциальных богомазов вряд ли можно было назвать искусством, но на ребенка она произвела захватывающее впечатление. Отныне мир красок завладел его воображением.

Но случилась беда — ребенка придавило бревном, и у него отнялись ноги. В отчаянии мать художника дала обет соловецким святым Зосиме и Савватию: в случае выздоровления сына послать его потрудиться на Соловецкую обитель. Мальчик выздоровел, и, когда подрос, был отвезен на Соловки «трудником».

Слава Соловецкого монастыря была велика не только на Севере, но и по всей России. Десятки тысяч паломников стекались к его стенам со всех концов страны. Монастырь был богат, имел прекрасно налаженное хозяйство, которое содержалось трудами добровольных «трудников», работавших не за плату, а «по обету». Таких «трудников»-крестьян бывало каждый год до тысячи человек.

Год проработал крестьянский сын Борисов на рыболовецких тонях. Соловки многое дали будущему художнику. Он увидел древнюю архитектуру, прекрасную природу острова и само Белое море. Познакомился подросток и с монастырской иконописной мастерской, и с библиотекой. Отбыв установленный год трудничества, Борисов приехал домой, но вскоре, выправив паспорт, вернулся на Соловки, чтобы поступить в иконописную мастерскую. Для него, крестьянского парня без образования, это была единственная возможность получить хоть какие-то навыки в живописи.

Наверное, так и остался бы Борисов соловецким иконописцем, если бы не счастливый случай. Высокопоставленные лица, осматривавшие Соловецкий монастырь, обратили внимание на талантливого юношу. Борисов получил возможность продолжать художественное образование в столице.

С упорством рвущегося к знаниям человека из народа он подготавливается к поступлению в Петербургскую академию художеств и поступает в нее. Он занимается сначала под руководством И. И. Шишкина, а затем А. И. Куинджи. Именно Архип Иванович Куинджи, замечательный пейзажист и не менее замечательный педагог, воспитал в Борисове художника. Оригинальное творчество Борисова развивалось в русле куинджевской реалистической школы.

Срок обучения Борисова в Академии художеств подходил к концу. По правилам каждый выпускник академии должен был представить конкурсную картину. Где было искать сюжет для картины молодому северянину? «Крайний Север, с его мрачной, но мощной и таинственной природой, с его вечными льдами и долгой полярной ночью всегда привлекал меня к себе, — вспоминал позже Борисов. — Северянин по душе и рождению, я всю жизнь с ранней юности только и мечтал о том, чтобы отправиться туда, вверх за пределы Архангельской губернии». И он едет на Север — сначала на Мурман, а затем на Новую Землю.

Подлинные художественные находки ждали молодого художника на Новой Земле.

Борисов попал на Новую Землю в годы, когда этот искони русский северный остров открывался заново, и, конечно, не только как удивительный объект художественного изображения. Новая Земля была известна русским людям издревле. Пустозеры (жители городка Пустозерска на Печоре) и мезенцы называли этот суровый остров ласково «Маткой». Щедрые дары давала «Матка» отважным промышленникам, но и губила их немало. Еще в XVIII веке кемский помор Савва Лошкин обошел вокруг всей Новой Земли — великий подвиг, который смог повторить только в 1910 году В. А. Русанов. Навек связаны с Новой Землей имена Пахтусова, Розмыслова и других исследователей. Но к концу XIX века остров пребывал в забвении, царская администрация мало интересовалась им. Под давлением общественного мнения было решено заселить прежде необитаемый остров колонистами из ненцев и русских. Были организованы становища, построены дома и склады, налажено постоянное судоходство — два рейса в навигацию.

В эти годы и прибыл Борисов на остров.

Речь у нас идет о Новой Земле, о скалистом острове, где и летом в ложбинах лежит снег и не тают полярные ледники, а находимся мы с вами, читатель, на Северной Двине у Красноборска, летом в меженную пору, когда и на Севере стоит такая же жара, как и в среднерусской полосе, река обмелела и обнажила пески, люди купаются и загорают, и не ощутимо никакой суровости северной природы. Да и как говорить о суровости, когда в окрестностях Красноборска в садах встречаются яблони! Конечно, будет впереди и дождливая осень, и долгая зима — и осень скучнее и непригляднее на Севере, и зима длиннее — на то он и Север. Но все-таки Север — еще не Арктика…

Голые бурые скалистые пространства, разноображенные бликами снега и жалкими полосками травянистой растительности. Отвесные скалы «птичьих базаров». Гигантские голубые льдины. На сотни километров пустынный берег. Выброшенная волнами разбитая лодка. Кресты на скалистом берегу. Удивительный свет полунощного незаходящего солнца. Несколько домиков на заливе под горами — становище, где живет горстка людей на этой безлюдной и безмолвной земле. Спокойные, приветливые лица ненцев. И снова тундра, и скалы, и льды… Такой предстает нам Новая Земля с картин и этюдов А. Борисова.

Борисов был первым художником, ступившим на Новую Землю. Название острова стало для него символическим — он открыл для себя «новую землю» и жадно, с неослабевающим юным жаром живописал ее.

Изобразил художник и новоземельцев, в частности своего друга и проводника Константина Вылко. Вылко был одним из ненцев, переселившихся на остров с материка на постоянное жительство. У него было несколько сыновей. Младший из них — Тыко (Илья — ненцам при крещении давали русские имена) с особенным вниманием присматривался к работе художника. Ненецкий паренек стал позже замечательным художником. И не только художником. Это он, Тыко Вылко, был проводником Владимира Русанова в его новоземельских экспедициях. После революции он стал первым председателем поселкового Совета, «Президентом Новой Земли», как ласково назвал его М. И. Калинин.

Безусловно, поездка Борисова на Новую Землю имела важное жизненное значение не только для него одного, имела она и большое общественное значение. Этюды и картины Борисова, представленные на академической выставке, написанные свежо и непосредственно, привлекали внимание публики. Зрителей покоряла новизна тематики, достоверность изображенного. И. Е. Репин назвал Борисова «русским Нансеном». Известный собиратель П. М. Третьяков сразу же купил большую часть этюдов и картин Борисова для своей галереи.

Деятельный Борисов, добившись первого успеха, замышляет новую поездку на Крайний Север и в декабре 1897 года отправляется в путь. Позже об этом путешествии он расскажет в книге «У самоедов. От Пинеги до Карского моря» (1907 год). Путь художника лежал из Архангельска на Пинегу, с Пинеги на Мезень, с Мезени на Печору через тайболу — крайнесеверную тайгу. Уже этот маршрут можно было назвать целым путешествием, но у Борисова главное было впереди. Отправной точкой его художественной экспедиции по Большеземельской тундре на остров Вайгач стало старинное русское поселение в низовьях Печоры городок Пустозерск. Основанный на рубеже XV–XVI веков, городок сыграл заметную роль в освоении Крайнего Севера, но к началу нашего века пришел в упадок, превратился в маленькую деревню. Ныне городка не существует, и только по этюдам Борисова мы можем представить облик его церквей и домов.

Из Пустозерска художник вместе с кочующими ненцами направился к Югорскому Шару. Путь был пройден за сорок дней, частью на оленьих упряжках, частью на лыжах. И при этом художник находил в себе силы писать! Писал на морозе, на ветру, когда даже скипидар, который делает краски жидкими, замерзал. Кисть приходилось держать в кулаке, прикрытом рукавом малицы (верхней одежды), и изо всех сил прижимать ее к холсту. От мороза кисти ломались, окоченевшие руки отказывались служить. А художник писал, завороженный красотой безбрежных снеговых пространств под причудливым сиянием полярного солнца. Иные этюды были написаны им в тридцатиградусный мороз!

В середине мая Борисов с ненцами прибыл в селение Никольское на берегу Югорского Шара. «В это чудное время года, когда у нас цветет сирень и жасмин, воды Югорского Шара еще скованы были крепким льдом», — вспоминал Борисов. Дальше путь вел на остров Вайгач, называемый ненцами «Хэйэ-ди-я» — «Медвежья земля». Между тем и на Крайний Север пришла весна, снег стал рыхлым, под ним зашумели бесчисленные ручьи и речки, поднялись густые туманы. Художник с проводниками-ненцами пробирался к северо-западной оконечности острова — мысу Болванский Нос. Название мысу было дано не случайно — здесь находилось ненецкое святилище с идолами, «болванами». Увиденное было настолько необыкновенным зрелищем, настолько захватило художника, что он, как одержимый, работал три дня подряд, забыв о сне. Но самое главное таинственное святилище ненцев — «дом Хая» — ненецкого верховного божества — находилось на речке Хай-Яга, где на отвесной скале стояли и лежали груды идолов. Здесь только ветер гудел в расщелинах скал. Борисов был первым путешественником, побывавшим в этом сокровенном месте.

Поездка от Пинеги до Карского моря принесла художнику много этнографических и чисто художнических открытий. Достойны восхищения его мужественность и работоспособность в невероятно трудных условиях. Поездка укрепила славу Борисова, художника-исследователя Крайнего Севера. Вернувшись из поездки в Петербург, он создает ряд картин по готовым этюдам и деятельно готовится к третьей поездке — снова на Новую Землю.

Экспедиция Борисова была задумана широко и преследовала не только художественные, но и научно-исследовательские цели. Он намеревался подробно изучить наименее известный ученым северный остров Новой Земли и, если удастся, обогнуть его. С этой целью в поморском селе Колежма на Белом море было построено судно водоизмещением сорок тонн. Была набрана группа участников экспедиции — штурман с пятью матросами, двое ученых — зоолог и химик. Еще прежде на Новую Землю был завезен лес для дома, и сейчас с художником ехали рабочие — плотники и печники. Яхта Борисова, названная «Мечта», отплыла из Архангельска летом 1900 года.

Новоземельская экспедиция Борисова также описана им в книге «В стране холода и смерти» (1909 год). Она рассказывает о дерзновенной воле человека, о его победах и поражениях в борьбе с суровой стихией.

По прибытии на остров был оборудован дом, ставший известным как «изба Борисова», в свое время он был помечен на всех новоземельских картах. Затем судно вышло в рейс в Карское море к восточному берегу северного острова, чтобы устроить склад продовольствия к предстоящей зимней санной экспедиции. Наступила осень, ледовая обстановка была крайне неблагоприятной — пролив Маточкин Шар был забит льдом. Это не остановило Борисова. Легкое судно не годилось для плавания во льдах, команда, по-видимому, не обладала достаточным полярным опытом. Судно прошло пролив, выгрузило припасы, но на обратном пути было затерто льдами в Карском море. Пробиться назад, в Маточкин Шар, не удалось, хотя до него оставалось шесть верст. Судно относило все дальше в море. Для зимовки яхта не была оборудована. Не оставалось ничего иного, как бросить ее, а самим по льдам добираться до берега.

Сначала взяли самый ценный груз, потом бросили его, оставив самое необходимое и легкую лодку-тузик. В довершение несчастья нарты с собаками провалились на ломком льду. Художник так описывает разыгравшуюся драму:

«Все наши припасы, все консервы погибли. Одно спасение — поскорее добраться до берега. Пред нами виднеется мыс, но только что появляется у нас мысль попасть на него, как течением относит нас далеко в сторону… Вот перед нами высится на мели неподвижно ледяная гора… Мы видим зеленоватый цвет ледяной горы, ее причудливые карнизы… Мы видим, как она со страшным грохотом и стоном, словно могучий таран, разламывает наскакивающие на нее льды… Но нет, нас опять уносит в бесконечную ширь. В отчаянии, изможденные, падаем мы на снег… Снова вскакиваем и снова двигаемся вперед».

И так шесть дней. Был случай, когда большая льдина разломилась и люди оказались на разных кусках льдины, но все-таки смогли собраться с помощью лодки. Питались мясом убитого тюленя — к счастью, уцелело ружье и несколько патронов.

«Нужно идти, а как идти, когда еле ноги передвигаешь? Сидишь, уткнувшись в снег, и не хочешь ни говорить, ни смотреть друг другу в глаза. Да и о чем говорить? Все уже переговорено. У всех только одна мысль о смерти. Засыпая вечером, не надеешься еще раз увидеть рассвет… И боишься взглянуть другому в лицо. И так медленно, целой вечностью тянутся минуты безмолвия, нарушаемые лишь треском льдов».

Борисова с товарищами спасли ненцы, стоявшие поблизости на зимовье. Среди них был и старый знакомый — Константин Вылко с сыновьями.

Новоземельская экспедиция Борисова была героическим эпизодом в его жизни и его высшим творческим взлетом. Она же была и его последней поездкой на Крайний Север.

По эскизам новоземельской серии художник написал ряд картин, из которых наибольшим успехом у современников пользовались такие монументальные полотна, как «Страна смерти (Августовская полночь в Ледовитом океане)», «Гигантские полярные ледники» и другие.

Выставки Борисова имели шумный успех. Картинами Борисова заинтересовались и за рубежом. Венское общество художников первым прислало свое приглашение. Начинается триумфальное турне Борисова и его выставки по странам Европы и Америки: Вена, Мюнхен, Прага, Берлин, Гамбург, Кёльн, Дюссельдорф, Париж, Лондон, Нью-Йорк, Вашингтон, Чикаго и Филадельфия чествуют русского художника.

Множество раз в Европе и за океаном художник получал предложения продать свои картины и каждый раз отвергал самые выгодные условия. Художник-патриот считал, что его произведения принадлежат Родине. Но в тогдашней России картины Борисова так и не были приобретены музеями.

Заграничное турне Борисова со своей выставкой имело, безусловно, важное общественное значение. Четыре года отдал художник поездкам по разным странам, демонстрируя свои картины и читая лекции.

Вернувшись из долгих странствий на родину, художник строит себе дом с мастерской под Красноборском, который мы сейчас видим. Дом Борисова с приметной смотровой башенкой знали все северодвинские капитаны. Часто пароходы останавливались вблизи его дачи, высаживали многочисленных гостей. Прекрасный человек, гостеприимный хозяин-хлебосол — так вспоминают о Борисове друзья. А искусство… Была огромная прекрасная мастерская, был родной Север, и Борисов писал его, но прежняя страсть угасла в его творчестве. Он написал ряд соловецких пейзажей, ряд этюдов окрестных северодвинских мест, серию зимних пейзажей. Но уже по-иному он писал зимние пейзажи, не с кистью в рукаве малицы, а из окна теплой мастерской, а ели срубленными привозились из лесу и втыкались в снег перед домом. Это и есть свидетельство творческого оскудения — исчезли порыв, дерзание, и, наконец, исчезло искусство.

Но если Борисов — художник Севера замолкает, то Борисов — патриот Севера ведет активную общественную деятельность. В первые годы Советской власти по инициативе художника в окрестностях Красноборска был открыт курорт «Солониха». В отдаленные времена на этом месте находились соляные варницы Строгановых. Целебные свойства минеральных вод и грязей были известны местным жителям. Борисов добился приезда на место специальной комиссии Наркомздрава, которая подтвердила полезность солонихских источников. В то нелегкое для страны время создание курорта в северной «глубинке» было делом не простым, и осуществилось оно только благодаря энтузиазму инициатора. Художник безвозмездно вложил в строительство курорта часть собственных средств. Курорт был открыт в 1922 году и существует поныне.

Другим общественным делом, которому художник отдал много сил и энергии, был его известный проект (совместно с профессором В. М. Воблым) «Великого Северного железнодорожного пути» — постройки железнодорожной линии Обь — Котлас — Сорока — Мурманск. Заявка была подана на рассмотрение Совета Народных Комиссаров. Проект постановления СНК «О предоставлении концессии на Великий Северный железнодорожный путь» от 4 февраля 1919 года был написан В. И. Лениным. В нем, в частности, говорилось: «1) СНК признает направление дороги и общий план ее приемлемым».

Но у молодого Советского государства в те годы не было средств на осуществление столь грандиозного проекта, а концессия с представителями иностранного капитала, как предусматривалось проектом, не состоялась.

В наше время железнодорожный путь с Оби на Мурманск существует, как легко убедиться, взглянув на карту, хотя прошел он не совсем так, как предполагал художник. В частности, строительство линии от Котласа к Оби было вызвано иными экономическими соображениями, чем те, которые принимал в расчет Борисов. Он не мог знать, что в районе реки Воркуты будут открыты крупные месторождения каменного угля и это обстоятельство даст определяющее направление железной дороге.

Удивительно и то, что Борисов, увлеченный идеей «Великого Северного железнодорожного пути», отрицал в двадцатые годы значение Великого Северного морского пути, считая его непроходимым. Очевидно, на его убеждения повлиял как собственный печальный опыт ледового плавания, так и трагический исход экспедиций Русанова и Седова.

Но вступали в строй новые мощные ледоколы. Появилось радио. Развивалась полярная авиация. В 1932 году ледокол «Сибиряков» впервые преодолел Великий Северный морской путь за одну навигацию. Убеждение Борисова в непроходимости Карского моря было опровергнуто жизнью. Патриот Севера, он восторгался подвигом советских полярных мореплавателей. Под впечатлением похода ледокола «Красин» Борисов издал альбом своих старых картин с предисловием, посвященным покорителям Арктики. «Советская власть поставила перед собой задачу проложения пути через Карское море и строго научно подошла к ее практическому разрешению после длительной подготовки», — писал он в предисловии к альбому.

И теперь, после долгого перерыва, художник вновь берется за кисти. Он заново воссоздает темы и сюжеты своих прежних картин, возвращаясь к героическим дням своей молодости. Но жизненные силы художника были на исходе. Он скоропостижно скончался летом 1934 года.

Такова судьба этого талантливого человека, удивительная судьба, полная взлетов, дерзновений и неудач, которая вспоминается здесь, на берегу Северной Двины у старинного городка с внешне непримечательной историей…

Ну а сам городок?

Он живет своей деятельной жизнью. Невелик он по размерам, население его — две с половиной тысячи человек. Но летом людно и шумно на его улицах. Проходят люди в рабочих комбинезонах, взад-вперед проносятся грузовые машины. Как каждое крупное северное село или город, Красноборск строится и благоустраивается. Прежние деревянные северные городки меняют свой облик, в них вырастают каменные здания. Встарь Север знал умельцев-плотников, одним топором, без единого гвоздя ставивших избы и церкви, простоявшие не одну сотню лет. Умельцы-плотники есть и сейчас на Севере, и любо-дорого видеть их ладную работу. Но каменные дома в «стране дерева» — предмет особой гордости северян. Северу нужны теперь каменщики, штукатуры, арматурщики и прочие представители строительных профессий. Нужда в строителях велика, и на помощь приходят студенческие строительные отряды.

Во всех самых дальних уголках сегодняшнего Севера встретите вы ребят в защитного цвета костюмах, студентов вузов Архангельска, Москвы, Ленинграда и других городов. На рукавах их курток нашивки с эмблемами вузов, а на спинах написаны названия мест, где они уже побывали. Те, у кого много пройденных строек, держатся бывалыми людьми, этакими «морскими волками», отпускают шкиперские бородки, младших, что приехали по первому году, шутливо называют «салагами». У стройотрядов свои командиры и твердая дисциплина, свои традиции и свои песни. Они — примета нового времени — эти безбородые и бородатые романтики, энтузиасты Севера.

Красноборск, как районный центр, живет не только местными заботами, но и заботами всего района. Почти у всех северных районов таких забот две: сельское хозяйство и лесная промышленность.

Чтобы понять хозяйственную жизнь района, не обязательно изучать колонки цифр, надо увидеть эту жизнь своими глазами. Достаточно переехать через реку.

Напротив Красноборска на устье реки Уфтюги стоит поселок сплавщиков Дябрино. Всего Красноборский район дает пятьсот тысяч кубометров древесины. Из них значительная часть приходится на лесные разработки в верховьях Уфтюги, откуда лес доставляется до Дябринской запани, где сортируется и сплочивается.

…Воскресное утро, тихо в поселке. Возле домов стоят прислоненные к стенам длинные сплавные шесты, похожие на копья, — отдыхают сплавщики, стоят в бездействии их «орудия производства». Тихо и на запани. Мальчишки удят рыбу с бонов, забрасывают спиннинг. Взрослые идут в магазин, в баню. Поселок большой, благоустроенный: ряды добротных рубленых домов, много зелени. Возле домов в палисадниках разбиты цветники, а также высажены огурцы и помидоры в парниках.

И всегда так на Севере — недалеко отойдешь от промышленного предприятия, за крайние дома поселка, и сразу же очутишься среди простой и милой северной природы. В разные стороны разбегаются дорожки и тропки, расстилаются луга с блестками озер, лес синеет вдали — и вокруг тишина и простор.

Двинские луга — другое богатство края. В Красноборском районе, как и в большинстве районов Севера, животноводство — главная отрасль сельского хозяйства. Стада на пастбищах, обширные пойменные луга, уставленные шапками стогов-зародов, — эти картины будут сопровождать мое путешествие, я увижу их и в Заостровье, и под Емецком, и под Холмогорами. И какие луга, и какое разнотравье — до шестидесяти видов растений насчитывается на северодвинских лугах, и какой запах свежескошенного сена! Всегда отрадно идти лугом, просто так идти мягкой тропинкой то по выкошенному месту, мимо копен и сметанных стогов, то по кошанине, то по некоси, вдоль озерок, переходя сырые места по шатким кладям. Долго можно так идти, и никогда не наскучит дорога.

Возле деревни — бабушка, козья пастушка. Вокруг луговые кусты, болотца. Белые козы ходят в белой траве-пушице. Бабушка всматривается в прохожего человека. У нее простое лицо, словно бы уже когда-то виденное.

— Сколько время-то? — спрашивает она.

— Двенадцать почти.

— Ох, весь день впереди! — И стоит, опираясь на батожок.

Село Цывозеро расположено на высоком коренном берегу. Видимо, в давние времена здесь, под горой, проходило русло Уфтюги, и осталась от него глубокая подковообразная старица, получившая название Цывозера.

Наверху, на широком, ровном плато видны небольшие деревеньки, иные в несколько домов, другие побольше. Поодаль жилья, на месте древнего погоста стоит колоколенка XVII века. Стоит древней, сгорбившейся старушкой, одиноко, но приветливо встречая путника, словно улыбаясь ему своим морщинистым ликом. И есть в ее облике тоже что-то знакомое, северное, уже встреченное.

Всегда отрадно проходить двинской деревней и рассматривать дома, примечать, как срублена изба и как стая (хозяйственная пристройка к дому), определять возраст постройки, наблюдать, как строятся новые дома. По тому, как содержится дом, можно многое заключить о хозяевах. На Двине, как и везде на Севере, жили небогато, но просторно. Дома ставились на высоких подклетах, возводились «двужирные» избы — в два этажа. Такие избы-хоромы и по сей день стоят по Двине, по Мезени и по другим рекам. Много их приходилось видеть, но такого «двужирного» дома, как в Цывозере, не часто встретишь.

Стоит он на краю деревни у откоса, с которого открывается вид на всю округу. Дом и поставлен на особицу, и срублен на особицу. Сооружен он из мощных бревен в шесть окон по фасаду каждого этажа, под высокой крышей с балкончиком и слуховым окном, с широким выступающим карнизом. Дом обшит тесом и расписан по фронтону, внутри окрашены двери, резные перильца лестницы. Особенно удивляет взвоз — въезд на крытый двор, для определения которого не подберешь иного слова, как могучий. Он укреплен на таких мощных столбах, что диву даешься — где выросли такие деревья-гиганты? По бревенчатому накату может свободно въехать грузовик.

Так походив по цывозерскому косогору, налюбовавшись лугами и далями, спускаешься вниз, в обратный путь. Бабушка со своим козьим стадом все на том же месте, и опять спрашивает, уже как знакомого:

— Сколько время-то?

— Три часа.

— Ох, велик день! — вздыхает она.

А вокруг кусты и болотца, озера и стога, чистые, открытые дали и высокий свод небес с легкими облачками, нескупое летнее солнце и дрожащий, пряный знойный воздух, и тишина, и стрекот насекомых в траве, и мнется под ногами луговая тропинка, и легко, и вольно, и просторно всему твоему существу, и счастливое чувство заливает, переполняет тебя, потому что ты идешь по родной земле, ты на Родине, в глубине России!

 

Пермогорье

Если спросите вы северодвинских капитанов и штурманов теплоходов, самоходных барж, буксиров, которые знают реку, как многократно исхоженную дорогу: «Где на Двине самые красивые берега?» — они ответят вам:

— Много красивых мест на Двине. Под Тоймой хороши берега, Звоз красив и Орлецы, но, пожалуй, все-таки — Пермогорье.

Река здесь долго идет прямым плёсом, ровной широкой синей лентой, сливаясь вдали с горизонтом, с голубой безбрежностью неба. Левый берег обрывист и крут, но не оголен, а живописно порос темными елями. По вершинам «пермских гор» — ровное зеленое раздолье лугов и полей, среди которых расположились деревни. Над береговой кручей, так что не заметить невозможно, стоит деревянная церковка XVII века, так необходимо выросшая на этом месте, так слитная с береговой кручей и островерхими елями, что иным и не представить северный пейзаж. Высота такая, что крохотными кажутся проходящие внизу суда. Менялась жизнь на реке, проплывали парусники, шли дымящие пароходы, а сейчас шустро пробегает белоснежная «ракета», но все те же пермогорские берега, что и во времена, когда проходила здесь граница Суздальского княжества, и ветер на просторе «поет преданья старины»…

Я снова возвращаюсь к воспоминаниям двадцатипятилетней давности.

Тогда мы не заезжали в Красноборск, он не входил в наш маршрут. Мы приехали сюда прямо из Котласа. Котлас для нас был только пересадочным пунктом, а настоящее знакомство с Севером началось здесь, едва мы сошли с дебаркадера и увидали в отдалении над береговой кручей силуэт знакомой по репродукциям и по рисунку И. Грабаря церковки — нам показалось, что мы попали в сказочный мир.

Не знаю, на том ли месте стоит теперь дебаркадер — кажется, на том же, и была ли лестница на кручу — вроде бы не было. Мы поднялись по тропинке с перегруженными заплечными мешками, как всегда в начале пути, достигли верха и остановились, переводя дыхание. Север открылся перед нами во всей своей силе, во всем просторе, край, где текли прекрасные реки в высоких берегах и широких заречных лугах, замыкавшихся дальней стеной заманивающих лесов. Простор был так велик, он так много сулил впереди, что хотелось поскорее ринуться в него, углубиться в луга, леса и идти первооткрывателем чудесного края…

Ничего мы не знали тогда о Севере. Не знали природы его — ни настоящей таежной глухомани, ни каменистых порожистых речек, не знали северян, их забот, их дел в поле, в лесу, не знали, как меняется облик края. Но мы хотели это узнать. Здесь, на пермогорской круче, началось наше познание.

Сегодняшний турист просто и уверенно чувствует себя на Севере. Он едет на стремительной «ракете» или на комфортабельном теплоходе, почитывает путеводитель серии «Дороги к прекрасному», знает, где ему сойти и что он там увидит. Может быть, в чем-то ему и стоит позавидовать; он все знает, он не ошибется, ему будет удобно. Но, вспоминая свое давнее, молодое чувство, я все-таки не завидую современному туристу — то восторженное чувство неизведанного, чувство открывания прекрасного не по подсказке, а своим путем, пусть с ошибками и просчетами, но такими ошибками, которые помогают тебе лучше познать и полюбить эту землю.

В Пермогорье, где началось наше первое знакомство с Севером, мы сразу же допустили такую ошибку. Мы допустили ее потому, что не знали настоящего Севера. Мы читали в старых книгах о Севере — крае первозданной природы. Да, мы увидели ее с пермогорских берегов. Мы читали о Севере — крае замечательного деревянного зодчества, и мы увидели его и в церковке трехсотлетней давности, и в деревенских избах. Мы читали о северянах — удивительных людях, простых и мудрых, как природа, и мы встретили их. Мы читали о Севере — крае былин, песен, сказок, преданий, и мы хотели услышать их. По книгам мы знали Север старины, Север фольклорный, и нам хотелось увидеть живую старину, что должна была, по нашим представлениям, сохраниться в жизненном укладе, в быту, в обычаях.

Всего двадцать пять лет назад это было, и как многое изменилось с тех пор на Двине и на всем Севере! Казался тогда Север более отдаленным, глухим краем. Дольше и сложнее был путь сюда, и не быстроходные суда, а старенькие пароходы совершали ежедневно один рейс вниз и один вверх. И не распространились еще подвесные моторы, а редкая рыбачья лодка под парусом виднелась на плёсе.

И мы, увлеченные своими представлениями о Севере, искали поэтическую старину, ходили по деревне и спрашивали, кто знает песни и предания. Мы не жаждали новых открытий и ни на что не претендовали, просто хотели услышать голоса северной старины. Нас посылали к бабушкам, но те дичились нас и петь не хотели, отговариваясь, что знали, мол, да забыли. По молодости и неопытности не соображали мы, что никогда просто так не поет русский человек, а или в поле, когда вольно станет на сердце, или в горе, или в веселой компании.

Один старик наконец понял нас и дал дельный совет:

— А вы соберите старушек, угостите их винцом, они вам и споют.

Но песни за угощение как-то не «укладывались» ни в наших понятиях, ни в нашем бюджете.

Тогда старик дал другой дельный совет:

— Ступайте, ребята, в Новошино. Вот там старина осталась. Там еще курные избы стоят. Иные старики там всю жизнь прожили, а парохода не видали. Как его увидеть? Летом оттуда не ходят, а зимой пароходы не ходят… Тридцать верст добираться волоком. Как раз сегодня туда трактор идет. В сельпо узнайте.

Оказалось, что трактор уже ушел, но будет ночевать в деревне за пять километров у начала волока.

И вот мы уже в этой деревне, в деревенской избе пьем вместе с трактористами чай.

— Молодцы, ребята, что централочку прихватили, — хвалят нас.

И начинается разговор об охоте и, конечно, о медведях. Ах, эти медведи, нам, горожанам, известные на картинках, а им, северянам, живьем. Каждый из них, конечно, видел медведя, а иной и добывал. Сколько таких рассказов приходилось слышать и тогда, и позже, и шутливых, и хвастливых, и серьезных! Какой же Север без медведей?! Есть медведи, есть, каждый скажет, а вот пойди, увидь его…

Утром отправились в путь. Был август, погода стояла прекрасная, сухая, солнечная — Север по первому разу встретил нас приветливо, а ехали мы на санях, которые волочил гусеничный трактор.

Волоком на Севере часто называют дороги и не только непроезжие, порой обычный проселок между двумя деревнями. Но в Новошино волок был настоящий. По сути это был зимний путь, зимник, летом же преодолеть его мог только мощный трактор, да и то не всегда…

Гусеничный трактор тащил огромные сани с полозьями из бревен, которые только стальному коню и были по силам. На санях внушительных размеров горой были сложены бочки, фляги, мешки и ящики — продукты для новошинского магазина. Все это было надежно стянуто веревками и укрыто брезентом. На верху этой груды разместились люди, человек десять, которым по разным надобностям требовалось попасть в Новошино, и мы в их числе.

Такую махину и мощный трактор тянул еле-еле, так что пешеход обгонял его. Поэтому сначала пассажиры шли пешком по обочинам дороги. Волок начинался веселой дорогой, которая проходила по сухим местам, сначала раменьями (мелколесьем), мимо лесных полей и пожен, далее все более углубляясь в лес по широкой, залитой солнцем просеке. Было бы полное очарование летнего знойного дня в лесу, если бы тишина не нарушалась мощным стрекотом ползущей машины. Хорошо было идти по боковой тропинке, приятно было, устроившись на брезенте, поглядывать на медленно проплывающие стены леса.

Чем глубже в лес, тем ниже становились места, чаще попадались на дороге глубокие лужи и небольшие болотца. Трактор ревел перед препятствием, словно собрав силы, рывком дергал сани и вытягивал их из грязи. Вскоре идти по обочинам стало нельзя: вся дорога превратилась в сплошную грязь и жижу, в которой вылезали из-под гусениц трактора зловещие коряги и размятые бревна. Лес потянулся низкий, частый, чахлый — ольшаник и осинник, мы вступили в полосу болот. Сани плыли в болотистой жиже. Тащить их по грязи было легче, но самому трактору приходилось нелегко — гусеницы почти целиком увязали в болоте.

Это случилось внезапно. Какое-то бревно от старой гати высунулось сбоку, раздался скрежет, трактор взревел, фыркнул и остановился. Наступила поразительная, до звона в ушах, тишина. Послышалось: «Что случилось?» Случилось же вот что: коварная коряга, поднявшаяся торчком из жижи, сбила гусеницу. Трактор по радиатор застрял в грязи.

Попытались поставить гусеницу на место. Долго возились, но это не удалось. Тогда пассажиры побрели пешком. У трактора остались мотористы и продавщица магазина, ответственная за груз.

До деревни оставалось примерно полпути. Дорога вскоре вышла из болот и пошла сухими местами. Впервые мы шли северной тайгой, вековым нетронутым лесом, тем самым суземом, о котором прежде читали в книгах. Стоило только немного свернуть с дороги в чащу — и невозможно было дальше идти: ноги вязли в сыром мху, непролазный бурелом преграждал путь. Ничего живого — ни птицы, ни зверя — не могло быть в этой сырости и глуши, лишь тучи комаров набрасывались на неосторожного путника. Чаща молчала, только резкий крик коршунов, плавающих в выси над дорогой, нарушал суземную тишь.

По дороге встретился мостик через лесную речку. Здесь, у воды и небольшого лужка, было веселое место, люди тут отдыхали по пути, на бережку была устроена скамеечка, а у воды на травке лежал ковшик, сделанный каким-то добрым человеком из бересты, свернутой кулечком и зажатой расщепом палочки, — было в этой мелочи что-то доброе, заботливое, северное. И звали эту речку хорошо: Березовка. Название сказал нам человек, возвращавшийся с покосов по этой речке.

— Хорошее это место, — подтвердил он. — Все здесь отдыхают. Сами-то куда пробираетесь?

— В Новошино.

— А сами-то откуда?

— Из Москвы.

— Далековато… — удивленно протянул мужик и похоже, что не поверил.

Сейчас никого из северян не удивил бы такой ответ — теперь туристы проникают в самые глухие северные уголки. Ныне ответ «из Москвы», «из Ленинграда» не удивит встречного человека на лесной дороге или охотника на таежной речке. Туристы — и все понятно. Но тогда Север лежал еще туристской «целиной», и встреча в глубине леса, на волоке, по которому без особой надобности не ходят, с людьми, уверяющими, что они из самой Москвы, должна была немало озадачить того человека. Не менее удивлены были жители Новошина, куда мы, наконец-то, пришли.

Мы попали в довольно большую и людную северную деревню. Хотя она и стояла за непролазным волоком, на котором только что застрял трактор, не похоже было, что здесь обитают берендеи, не видавшие пароходов. Как выяснилось, невдалеке от деревни возник лесопункт, и в округе, прежде жившей замкнутым мирком, появились новые люди. Мы шли за стариной в патриархальный мир прежнего Севера, а встретились с новым, промышленным краем.

Мы, конечно, пытались искать старину, и это вызывало всеобщее удивление. Не столько вид незнакомых людей, пришедших откуда-то с ружьем, удивлял, как странные их расспросы о песнях и сказаниях. Вокруг нас стали собираться деревенские старички. У них были чистые новгородские лица, ясные детские глаза, и говорили они чистым, незамутненным языком, нараспев с особенными словами и оборотами — речь их хотелось сравнить с тем лесным ручейком, из которого мы пили воду берестяным ковшиком. Уже это было находкой, а мы все хотели чего-то особенного и сразу. Они многое знали, эти бородачи: и местные предания, и песни, и всякие лесные истории, но не могли взять в толк, зачем это двум странным молодым людям.

— А песни у вас певались? — спрашивали мы.

— Как же, пели.

— А теперь поют?

— Как же, поют.

— А кто поет?

Называлось имя старика, посылали за ним мальчишек. Приходил старик, но оказывалось, что и он ничего не знает. Зато про охоту разговор шел живее. Старики рассказывали, как они «промышляли рябов».

— Бывало, под деревней полну пазуху рябов набьешь, — вспоминали они.

— А теперь? — спрашивали мы с надеждой.

— Нету птицы. Пропала сей год.

И конечно, начинались рассказы про медведя.

— …Медведицу-то стрелил, а пестун ушел. Медвежонок-то залез на лесину, я слегу срубил — его по хребтине, а он заплачет что дите, дак жалко…

— Медведь, он тоже совесть имеет. Вербованный в медведя стрелил, да мимо, он ружье отнял, вербованного повалял, мохом обложил, помочил сверху и ушел…

Опять северный колорит сводился к пресловутым медвежьим историям!

Один из ласковых стариков увел нас к себе на ночлег. Мы пили традиционный северный чай из самовара и ели соленые рыжики. Чай и рыжики были неизменным угощением во всех домах, где мы останавливались в нашу поездку.

Наш приход растревожил лесную деревушку. Пошли слухи о «двоих с ружьями», которые расспрашивают стариков и пишут в книжечку, что им говорят. Поэтому утром к нам на сеновал, где мы ночевали, пришел участковый милиционер. Конечно, все быстро разъяснилось, и сам милиционер стал помогать нам в поисках старины. Фольклорных находок мы не сделали, но повидали содержимое бабушкиных сундуков, нагляделись на старинные северные наряды, сарафаны и кокошники, шитые жемчугом. Сейчас я думаю, что ради этого стоило проделать и более трудный путь.

Но тогда мы все-таки были разочарованы. Мы по наивности полагали, что стоит нам ступить на землю Севера, как перед нами сами собой начнут раскрываться его духовные богатства, почти так же, как мы считали, что стоит вступить в северный лес, как начнется удивительная охота. Нет, не так просто все обстояло. Надо было, как охотнику, научиться зоркому вниманию к окружающему миру, терпеливому ожиданию, неутомимому поиску, надо было еще многому учиться от людей и книг, чтобы осознать в себе право на поиск и понимание, чтобы люди видели твою настоящую заинтересованность, а не случайное любопытство.

Мне до сих пор помнится обратная дорога, хотя никаких приключений у нас больше не было.

Мы вышли в путь, обманутые солнцем, которое стояло довольно высоко, но на Севере летом солнце садится позже, чем в нашей средней полосе. Был тихий свежеющий вечер. Лесная дорога лежала в тени. Мы шли, провожаемые несметными тучами комаров. В то время не было еще антикомариных средств, и оставалось одно — ускорять шаг, поминутно шлепая себя по лбу, щекам, шее. Близ дороги мы увидели человека, выкашивавшего траву на небольшой поженке. Косил он косой-горбушей с кривой короткой рукоятью. Человек низко наклонялся, промокшая от пота его рубаха была сплошь облеплена комарьем. Маленький грудок дымил на обочине, чтобы возле него хоть в минуту отдыха избавиться от кровососов. Работая, косарь даже не взглянул на нас, только мелькала коса и с хрустом ложились полосами росистые травы.

У мостика на приметном месте было все так же, только ковшик лежал иначе, чем положили его мы. Солнце зашло, но небо еще долго оставалось по-дневному ясным. Сырело, свежело, исчезли комары. В сумерках мы подошли к застрявшему трактору. Мотористы в который раз терпеливо перебирали гусеницу, продавщица сидела в сторонке у чадящего костра. Никто из них не проклинал судьбу, не ругался, они настойчиво делали свое дело. Кругом был частый ольшаник, грязь и болото, сырость и зябь — хуже места трудно было найти, а они не уходили отсюда вторые сутки. Это спокойное упорство поразило нас в северянах, и не раз потом, когда нам самим приходилось нелегко, вспоминали мы и косаря с облепленной комарами спиной, и моториста с застенчивой, словно бы виноватой улыбкой…

Мы задержались у мотористов: стали помогать надевать гусеницу, но опять ничего не вышло. Им оставалась надежда на завтрашнюю помощь, за которой было послано. Дальнейший путь мы продолжали ночью. Но ночи на Севере в начале августа еще не темные и короткие, и, приглядевшись, идти нетрудно. В утренних сумерках, вдыхая бодрящий свежий хвойный воздух, мы выходили из лесу, а в кустах с треском взлетали рябчики. С солнцем, ранним, удивительно ясным, как ясно и чисто воспринимается мир после бессонной ночи, мы подходили к своей деревне в виду Двины…

И вот теперь, столько лет спустя, хожу я знакомыми местами, что-то узнаю, а что-то не могу вспомнить. Никак не найду, в какой избе мы тогда останавливались. И только деревянная церковка, самая древняя постройка в здешних местах, мне наиболее памятна, и еще речная и заречная ширь, открывающаяся с кручи. Где-то тут, невдалеке от церкви, стояла маленькая деревенька в несколько домов. Теперь ее нет, о бывшем жилье напоминают только ямы, поросшие крапивой. В этой деревне жила старая учительница, которая угощала нас шанежками — творожными лепешками и рассказывала о скитах на Дивьих полях за речкой Пермогоркой, о раскольничьих свадьбах «умыканием», диктовала загадки и присказки…

А волок, как он теперь? Он остался, конечно, но теперь им не пользуются. Теперь, чтобы попасть в Новошино, где ныне находится один из четырех крупных лесопунктов района, из Пермогорья едут на автобусе в Красноборск, а оттуда самолет за десять минут доставит вас на место.

Я сижу на пермогорской круче, вспоминаю с улыбкой и благодарностью все то, что дал мне, что открыл, чему научил Север, который начался для меня здесь, на самом красивом берегу Двины.

Отсюда невдалеке есть деревня с загадочным названием — Мокрая Едома, в прошлом центр пермогорских росписей на прялках и сундучках. Что же означает слово «едома»? На местном диалекте означает оно чащу, лесную глушь, употребляется как синоним тайги. Отсюда выражение — «зайти в едому», в глушь, а выйти из едомы на простор называлось «выйти на русь». Значение многих слов утеряно в русском языке, но вот есть свидетельство: русь — значит простор!

Так и мы с другом в то утро, выйдя с новошинского волока, из лесной глуши, на высокий берег, поднявшийся над всей окрестной ширью, ощутили в себе то родное, просторное, привольное чувство, которое вмещается в сокровенное слово — Русь!

 

Верхняя Тойма

Некогда простиралась русская земля на Север «от Карелы до Устюга, где тамо бяху Тоймици погании, и за Дышючим морем…». Так сказано в памятнике XIII века — «Слове о погибели русской земли». Вдохновенным величанием звучат слова безвестного автора: «О светло светлая и украсно украшена земля Русская! И многими красотами удивлена еси: озеры многими, удивлена еси реками и кладязями местночестными, горами крутыми, холмы высокими, дубровами частыми, польми дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городы великими, селы дивными…»

Когда плывешь по прекрасной реке и ослепляет сверкание плёсов, и радует высокое небо, и зеленые берега, и весь окрестный простор, и овевает вольный ветерок, хочется говорить словами торжественными, древним напевом, любуясь окрест и убеждаясь — «всего еси исполнена земля Русская!»

Удивляет меня и река широкая, и горы крутые, и село на высоком берегу, и название Тойма, происходящее от тех самых «тоймичей поганых» (погаными называли язычников), загадочного чудского племени, жившего в этих местах.

Все это я знаю теперь, а тогда мы не знали, что означает это странное слово и зачем вообще мы сюда попали. Верхняя Тойма была отмечена в нашем маршруте, но никаких памятников старины в ней не оказалось. Мы не знали, что прекрасный архитектурный памятник XVII века — церковь в Вершине — стоит в полустах километрах вверх по речке Тойме на пинежском волоке, да если бы и знали, все равно не смогли бы туда добраться.

Мы искали старину и памятники архитектуры и снова, как и в Новошине, убеждались, что Север совсем не тот, о котором мы создали себе заочное представление. Верхняя Тойма была обыкновенным лесопромышленным поселком. Здесь была запань, по всей береговой полосе лежали штабеля бревен. После тихого Пермогорья это место казалось людным. Мы, приезжие, не вызывали любопытства: через Верхнюю Тойму проходило много народа, направляющегося на работу в ближайшие и дальние лесопункты. Вся жизнь людей здесь была связана с лесом, но с лесом в деловом понимании. Здесь не говорили «угодья», «путик», как книжные романтичные северяне, а звучало «верхний склад», «лежневка», «трелевка». На пристани, в гостинице, в столовой люди вели разговоры о «кубиках», «кругляке», «сортименте». Это был новый, промышленный Север.

Его надо было знать. Но если углубиться в века, то и здесь можно было бы найти немало интересного. Верхняя Тойма — по документальным данным — древнейшее поселение Подвинья. Каждый тоймич скажет вам с шутливой гордостью: «Наша Тойма на десять лет старше вашей Москвы!» И в самом деле, за десять лет до того, как Юрий Долгорукий приглашал новгород-северского князя прийти пировать в Москву, Тойма упоминается в уставной грамоте новгородского князя Святослава Ольговича от 1137 года. В грамоте речь идет о доходах новгородской епархии и называются места, которые облагались данью. В то время по речке Тойме и по Вые, притоку Пинеги, жила чудь. Между прочим, и поныне на Вые существует деревня Чудиново, а жителей ее зовут «нифагичами». Чудь, называемая летописцами «белоглазой», «погаными сыроядцами» (то есть язычниками, едящими сырое мясо), противилась пришельцам, отказывалась платить дань. Для приведения ее к покорности посылались воинские отряды. В новгородской летописи под 1219 годом упоминается поход на Тоймокары («кар» — город, следовательно, на городки по Тойме). Упоминание Верхней Тоймы, как уже русского поселения, относится к 1471 году в договорной грамоте Новгорода с отказом от северных земель в пользу Москвы. Тойма, Пинежка и Выя перечислены в духовном завещании Ивана III своему сыну Василию, они же упоминаются и в духовном завещании Ивана Грозного своему сыну Ивану. Известна и двинская уставная грамота 1552 года, данная крестьянам волостей Малой Пинежки, Выйской и Суры поганой, устанавливающая порядок местного самоуправления. Как видим, глубокий исторический «пласт» залегает на верхнетоемских берегах!

И вот снова я на знакомом месте, и снова все так и не так.

Пристань теперь стоит у села, а прежде стояла ниже, за устьем речки Тоймы. Помню, как тогда бежали мы с тяжелыми рюкзаками по мосткам через запань к пароходу и опоздали, и нам пришлось бесцельно провести еще один день, а томительнее этого занятия ничего нет… Так же поднимаются над рекой высокие обрывистые берега, так же разрезают село три оврага. Невелико само село, обойти его труда не составляет. Но облик его изменился, оно стало чище, ухоженнее. На главной — Кировской — улице разрослась красивая березовая аллея. Нет сточных канав, нет грязных дорог — мостовые на центральных улицах заасфальтированы. Встали каменные здания — административное, гостиница, Дом культуры, магазины.

Вид реки с крутого обрыва, как с птичьего полета, — дух захватывает. Среди песчаных островов и мелей течет здесь Двина. Речники беспокоятся — быстро падает уровень воды в меженную пору. Самые неприятные для них — верхнетоемские перекаты: здесь узкий и неглубокий фарватер.

В солнечные знойные дни ходить по двинским высоким откосам всегда приятно. Какой ослепляющий свет! Каким жарким золотом горят пески! Как сверкает приветливый речной плёс! Внизу вдоль берега вытянулись вереницей баржи, катера, моторные лодки. Не видно прежних штабелей бревен, и устье речки Тоймы не забито заломом. Но до чего же стала она мелководной, с прозрачной водой. А тогда, помню, можно было купаться в ней, и была она глубокой, темноводной.

Речка Тойма виляет в долине среди обрывистых холмов с плоскими вершинами, каждый из которых словно бы предназначен для городка. По холмам раскинуты селения, а прежде, как подсказывает историческое воображение, стояли обнесенные тыном городки — те самые «тоймокары», которые покорили древние новгородцы. Ныне на их месте обшитые тесом, окрашенные дома с телевизионными антеннами, вдали мачты электропередачи…

В районном центре живет три тысячи человек, а всего в районе тридцать тысяч жителей. Верхнетоемский район вытянулся вдоль Двины на сто с лишним километров, а в северо-восточном направлении — больше чем на двести. Там — необозримые зеленые пространства лесов с голубыми извивами речек и ручьев. Три четверти территории района занимают леса. Четыре леспромхоза в районе, дают они миллион кубометров древесины в год. Из них наиболее перспективный на будущее — Выйский, разрабатывающий лесные богатства верхней Пинеги.

Вот мы и произнесли это заветное слово — Пинега… Прежде глухая лесная река, задвённая сторонка… Верхняя Тойма с давних времен была началом пути к ее верховьям, к Пинежке, как называют ее старые документы, или в Малопинежье. Известный пинежский волок насчитывал сто двадцать верст и назывался также «собачьим волоком». «Собачьим» же потому, что будто бы прорублен был по следу собаки, пробежавшей этот путь. А может быть, и в переносном смысле — тяжким, малопроезжим был путь, пересекали его труднопроходимые Талицкие и Горковские болота. Ездили в основном по позднеосеннему и зимнему пути. На тракте в известных местах стояли избенки, где можно было отдохнуть, дать корму лошадям, потому и назывались эти пристанища «кормежками».

О старом пинежском волоке остались воспоминания некоторых путешественников. Художник В. В. Верещагин, известный баталист и этнограф, путешествуя по Северной Двине в конце прошлого века, увлеченный рассказами о заповедном Малопинежье, совершил туда поездку от Верхней Тоймы и обратно, наняв лихого ямщика.

В советское время, в 1935 году, поездку на Пинегу с Верхней Тоймы совершил писатель М. М. Пришвин, написавший об этом очерк «Северный лес». Впечатления поездки, вид знаменитой Чащи трехсотлетних корабельных сосен, стоящей в междуречье Пинеги и Вашки, позже легли в основу его повести-сказки «Корабельная чаща».

Можно было бы составить любопытную историю пинежского волока. Достаточно вспомнить события гражданской войны на Севере, когда волок был единственной связью с красными частями на пинежском участке фронта…

Ныне, как и везде на Севере, сообщение с отдаленными населенными пунктами прежде всего воздушное. Но воздушный путь не заменяет целиком наземного. Не волок, нужна дорога к верхней Пинеге. Нужна прежде всего для вывоза леса с отдаленных делянок. И строительство такой дороги близко к завершению. До прежних сказочных мест — корабельных чащ будет час-другой езды на машине. Так заканчивается история пинежского волока.

Бездорожье было бичом Севера. Все, кто видел его, испытал на себе, не забудут. Ему приходит конец, и это хорошо. Я радуюсь за Север и за северян, которым проще и удобнее станет жить. Но как человек, побродивший по северным дорогам, я все-таки сочувствую будущим путешественникам. Они слишком просто попадут в те места, которые для меня и моих друзей были труднодостижимой мечтой. С замиранием сердца думали мы о Пинеге, вы понимаете — о Пинеге! И не могли туда добраться. Туристы сегодня попадают туда просто — самолетом, а скоро, не дожидаясь самолетного рейса, можно вскочить в кузов попутной машины, и замелькает мимо однообразная стена леса… Но чего-то туристы сегодняшнего дня лишатся, и прежде всего — счастья преодоления. Оно ведь тем полновеснее, чем труднее. Впрочем, думаю я, так велики северные просторы, что хватит и труднодоступных мест, и малохоженых дорог…

Прежде путь на верхнюю Пинегу от Верхней Тоймы начинался с Пинежской улицы. Бывшая Пинежская улица (ныне переименованная в Ломоносовскую) и теперь является путем на Пинегу, но по-иному, в духе современности: она выводит на местный аэродром. Оказавшись столь близко (полчаса лёта, не больше!) от Малопинежья, как там не побывать?

И вот взлетели. Где-то внизу под нами пинежский волок. По сосновым гривам бежит песчаная лента дороги, вот другая, третья. Ведут дороги на старые лесосеки и там кончаются. Остались они от тех времен, когда лес брали вблизи населенных пунктов, теперь далеко в глубь лесных массивов ушли лесосеки. А вот новая строящаяся дорога — идет прямая, как стрела, и внезапно обрывается. Но уже недалеко до Пинеги, впереди по курсу угадывается речная долина. День снова жаркий, знойный, с утра было безоблачно, днем появились кучевые облака, с самолетной высоты видно, как все гуще они обкладывают небо. На горизонте из светло-белой, кажущейся безобидной тучи вдруг метнулась золотая стрелка и вонзилась в землю. В отдалении видны клубы дыма — там лесной пожар. Целый месяц стоят жара и сушь на Севере. В газетах, по радио объявлено о повышенной пожарной опасности, отменены все турпоходы и лесные вылазки, но пожары возникают и самопроизвольно.

Внизу сосновые боры, темные пятна еловых лесов. Вот маленькая речка завиляла, запетляла, влилась в другую, тоже небольшую — неужели это и есть Пинега? Мелькнула под крылом деревня, нижний склад лесопункта, самолет заложил крутой вираж и сел на аэродром в Горке.

Малопинежье… Верно оно названо, потому что мала здесь речка, течет в открытых невысоких берегах и слишком мелководна в меженную пору с обнажившимися на дне топляками. Обычно, говоря о Пинеге, прибавляют «лесная река», но леса синеют далеко в стороне, и, озирая пейзаж, не находишь в нем специфически северного, такой и южнее встретишь, а тут еще июльский зной, гроза находит… Переведешь взгляд на деревеньку, заметишь конек на кровле, рубленый амбарчик при дороге, такой старенький, серенький, на четырех лапах-столбиках — да, Север. Но глуши, лесной отдаленности нет, есть ощущение обжитого и промышленно-насыщенного края — дороги укатаны машинами и тракторами, в стороне села Согры не смолкая трещат моторы. Согра — значит по-северному еловый болотистый лес, но места вдоль реки сухие, песчаные, с сосновыми перелесками.

Исстари возникали поселения по Пинеге «кустами», вблизи одно от другого, образуя обжитой остров с лугами и полями среди лесного моря. Вокруг Согры расстилается просторный окоем полей, за рекой деревенька, ниже — другая, а за последней деревней долго плыть пустынной рекой до Выйского куста деревень. Впрочем, никто не плавает в эту пору по реке — слишком мелко, не услышишь на верхней Пинеге летом ставший привычным на реках тонкий зудящий звук лодочного мотора, и лодок возле деревень не видно, разве что туристы на байдарках проплывут… На берегу стоит столб с цифрами «655» — столько отсюда до устья. Только весной, по большой воде заходят сюда мелкосидящие суда. Даже речного сообщения не было прежде с Малопинежьем. Если по Двине первые пароходы пошли в середине прошлого века, то в Малопинежье, на устье Выи первый небольшой пароходик пришел в 1903 году, и это было событием…

Мелка, мелка река, течет она в песчаном русле, с галечником на перекатах, и не широка — пятьдесят — сто метров, кое-где окаймленная вдоль берегов ивняком. На первой береговой террасе — луга, повыше, на второй террасе — золотистые ячменные поля, они простираются далеко, занимая всю видимую округу, и это (поля зерновых) тоже придает Малопинежью сходство со среднерусской полосой. Примечательно, что по Двине во многих районах теперь не высевают зерновых, считая более рациональным засевать поля кормовыми культурами: большинство северодвинских совхозов и колхозов — животноводческие, мясо-молочные хозяйства. Животноводческое направление и у здешнего Горковского совхоза, но ячмень сеют по устоявшейся традиции, от тех времен, когда приходилось Малопинежью обходиться собственным хлебушком.

Согра — центр Выйского леспромхоза. От старой деревни здесь мало что осталось. Пожалуй, старше самых старых изб корявая раскидистая береза в центре села. Возник новый поселок лесорубов. Возле домов устроены парнички, где высажены огурцы, на грядках растут лук, укроп, золотится головка подсолнуха — здесь декоративного растения, вдоль палисадников — кусты акации.

В леспромхозовских поселках всегда есть комната для приезжих, заменяющая гостиницу. Здесь встретишь командированных по разным надобностям людей, узнаешь местные новости. Новость сейчас одна — пожары. Мой сосед по комнате лесной инженер Юрий Соколов из Котласа только что вылез из вертолета: летали по району до границ Коми АССР, выявляли очаги пожаров. Уже несколько дней в округе гремят грозы, а дождя мало — грозы зажигают леса. Говорят, такое здесь место грозопритягивающее, даже работала в Согре экспедиция по изучению земного магнетизма. А ночью пришли ребята из аварийной бригады с пожара. От них слегка попахивало дымком. Осторожно, не зажигая света, чтоб не разбудить других, они легли спать, а утром, когда я проснулся, никого в комнате не было.

И мне нечего в комнате сидеть, манит меня пройтись вверх по Пинеге, туда, где она становится «лесной рекой».

Лугом и лесом идет дорога вдоль реки, но все еще это не «лесная река» — с этим понятием связываем мы лес девственный, глухой, а здесь — какая же глушь: впереди виднеются домики, доносится шум моторов.

Подхожу к домикам. Никого в них нет, стоят только койки. Выхожу из домика, иду к реке. Внизу на песчаной отмели лежат боны. Понятно: весной, в половодье работала здесь бригада сплавщиков. Невдалеке трещат трактора: там нижний склад, куда машины вывозят хлысты с лесосек, где их разделывают и укладывают в штабеля.

Дальше иду укатанной машинами дорогой, возвышенным берегом реки. С утра гуляют по небу грозовые тучи, дует теплый ветерок, гремит в отдалении. Парко, хочется пить, и тут как раз ручеек журчит между корней деревьев, пересекает дорогу, разливаясь лужей на песке. И по доброму северному обычаю, как тогда на новошинском волоке у речки Березовки, воткнут у ручейка берестяной ковшик — кулечком завернутый лист бересты. Вот это вода! Никогда вкуснее не пил, ломящая зубы, целебная, пинежская!

Просто дорожному путнику в северном малолюдье: машина едет, «голосовать» не надо, сама остановится. Двое парней в кузове на мешках с фуражом едут в Ламбас. Это последний крупный населенный пункт верхней Пинеги, лесопункт на устье одноименной речки. Через Ламбас идет пинежский волок, остается от него до Верхней Тоймы, по словам ребят, восемьдесят километров. Первая деревня будет в восемнадцати километрах, потом будет Половина, а потом так и пойдут деревни. Коли ноги резвые, поклажа невелика — за два дня дойдешь, а ружье есть — в сезон чухарей постреляешь, рябов… Веселой прогулкой, по их словам, получался пинежский волок.

— А не заблудишься — вдруг не на ту дорогу свернешь?

— Вон Мишка этак заблудился, — указывает паренек на своего товарища.

— Заблудился, — подтвердил тот. — Три дня ходил.

— Искали?

— Самолет летал, а я почем знал, зачем он летает, много их стало.

— Всем поселком искать вышли, — дополняет его товарищ, — а он нам навстречу идет.

Машина тем временем переехала речку на галечном перекате, где вода едва доходила до полколеса, въехала на нижний склад и остановилась у домика. Пока шофер заходил по своим делам, ребята полезли купаться в теплую мелководную Пинегу.

Ко мне подходит рабочий.

— Вася Харитонов. А вы кто будете?

Людей здесь немного, все друг друга знают, и каждый новый человек вызывает интерес. Все это мне заранее известно, как и то, что у этого Васи Харитонова непременно окажется либо родственник, либо знакомый, либо знакомый родственника, живущий в столице, и он поинтересуется, не знаю ли я такого, как будто в Москве это так же просто, как в Малопинежье. Все так и происходит, конечно. А потом все вместе — и шофер, и ребята, и Харитонов — обсуждают, куда мне податься, чтобы понять пинежский колорит. В чем не откажешь северному человеку — так это в радушии. Много красот на Севере, а самое лучшее — люди.

И по общему совету попал я в Глубокое. Так это место называется у речного омута, где стоит вблизи избушка. Глубокое, но не глубинное, удаленное — за рекой дорога проходит, да хоть и выше поднимись, вряд ли найдешь глушь — косарей встретишь, какого-нибудь деда-рыбака. Нет глуши на верхней Пинеге, но есть тишина и покой. Спокойна речка на глубокой темноводной яме, непуганые утки плавают в курье под избушкой, что стоит на песчаном косогоре. Возле нее сосновый лес, вокруг заросли малины и смородины. Все так, как должно быть у лесной избушки, как стократ видано. И простые думы здесь, в тиши, и простые заботы — рыбы наловить, еду приготовить… Полнеба закрыла сизая туча, за Согрой гремит гроза, доносятся частые глухие удары, как пушечная пальба. Душно, застыл знойный воздух. Ветерок пробежал по кронам деревьев и замер. С места грозового побоища плывут растерзанные клочки туч. Дали грозно синеют. Солнце село в тучу. Рыба всплеснула. Просвистели утиные крылья. Комары гудят. Да, все так, как и должно быть на Севере…

…Приходит время возвращаться назад. Дорога ведет к деревне Керга. Когда-то это была верхняя деревня на Пинеге, к которой выходил волок. Выбрали первопоселенцы место на коренном берегу над заливным лугом, расчистили за деревней новину, засеяли поля. Название деревни — Керга — напоминает слово «керка», что по-коми значит «изба». Бывает, что этим словом называют в Коми отдаленное поселение в верховьях реки. Может быть, первопоселенцами здесь были коми? А вот название левого верхнего притока Пинеги — Ламбас, это уже финское.

Пока я так рассуждаю, догоняет меня автобус, что возит рабочих, и подсаживает меня. Съезжаем на луг, переезжаем речку по мелкому месту и дальше следуем правым берегом. Шофер останавливает машину. Поначалу я подумал — испортилось что, а он достал из сумки стакан и с ним вышел к родничку, тому самому, из которого я уже пил берестяным ковшиком.

— Все шоферы здесь останавливаются, — говорит попутчик. — Вода больно вкусная.

Шофер напился сам и всех обнес стаканом. Такой уж тут обычай: все отпили по глотку, и мне достался глоток живой воды.

— Кто эту воду попил, наших мест не забудет, — всерьез говорит мне попутчик.

Да, не забуду! Как можно забыть избушку на Глубоком, галечниковый брод, где в прозрачной воде меж камней вились вьюны, этот живоносный родник, этот красавец бор-беломошник, по которому едем! Едем узкой дорогой в сосновом частоколе, ветки задевают кузов, как я потом понял, шофер старался завезти меня поближе к аэродрому. И так все удачно складывается благодаря добрым людям, что успеваю я к рейсу вовремя.

Летит самолет над Пинегой. Вот деревня Керга, а вот старица дугой, и на песчаном косогоре «моя» избушка. Река сверкает в изумрудной снизке лугов, среди темных еловых суземов. Выше Ламбаса становится она такой же узкой, как и Ламбас, теряется в лесных далях, где-то там получая начало от слияния двух ручьев — Черного и Белого… Внизу большой поселок, где живут те ребята, с которыми я ехал в машине. А вот начинается старый волок. Трудно уследить, как он пролегает, встречаются с ним лесовозные дороги, просеки. Тянутся леса островерхих пирамидальных елей, болота, вырубки. Вот и жилье показалось, речка Верхняя Тойма, а впереди во всю ширь раскрылась долина могучей реки.

Что ж, прощайте, Малопинежье и пинежане, или, как вы себя сами называете — пинжаки. А с Пинегой еще рано прощаться — она встретится нам в своем устье.

 

Заостровье

За Верхней Тоймой справа идет красивый высокий берег с красноглинистыми откосами, поросшими ельником, местами напоминающими пермогорские, но все же не столь величественными. По левому низменному берегу тянутся пески, луговые кусты. Вся Двина — в лугах и горах. Высокие обрывистые берега и под Сефтрой, похожие на красноборские, но более эффектные, ярко-красные, «подчеркнутые» по низу белой полоской выходов известняка. Просторнее становится река, сменяются красивые плёсы с выступающими вдали лесистыми мысами. И никогда не надоест смотреть на речные берега — в них краса реки, как в этих берегах под Нижней Тоймой, ритмично изрезанных оврагами, в чередовании красных (глины) и зеленых (растительности) треугольных пятен.

Проходим Нижнюю Тойму, большое село и леспромхозовский поселок. Невдалеке от берега в воде стоят любопытные рыболовные снаряды в виде колодезного журавля с сеткой-подъемником. Со стороны течения устроен плетень из прутьев и еловых веток, создавая подобие заводи, где должна собираться рыба. Такой снаряд известен и на Вычегде, называется он «помча» (видимо, от слова «помощь»). На Двине такой способ ловли встречается только в районе Верхней и Нижней Тоймы. Трудно сказать, сколь он добычлив, рыбы немного стало в Двине…

Но не только плёсы и берега красят и разнообразят реку, почти на всем протяжении Северной Двины встречаются большие и малые острова. Иные острова — песчаные отмели, обсыхающие в меженную пору, иные лесистые, с еловыми рощами, иные луговые с покосами. Вот и сейчас мы минуем их один за другим. По левому берегу открывается обширное луговое пространство с деревнями вдали, дальней зубчатой стеной леса, над которым встают две гигантские ели… Место это за островами, потому и называется оно — Заостровье.

Заостровье… Всегда испытываешь невольное волнение, подъезжая к знакомым, дорогим сердцу местам. Снова возвращаюсь я к воспоминаниям двадцатипятилетней давности.

…От Верхней Тоймы мы плыли вниз. Мы уже отчасти повидали и крестьянский Север, и Север промышленный, но все как-то слишком бегло, наспех, и теперь нам хотелось не спеша пожить в тихой северной деревне, хотелось приволья, беззаботных охотничьих шатаний. Пароход «Иван Каляев» неторопливо провез нас мимо тех же берегов, что сейчас везет «Индигирка». Еще издали заметили мы на фоне синей полосы леса по горизонту две гигантские ели и, только подплыв ближе, поняли, что это две шатровые церкви. Впервые в яви, среди северного пейзажа, речных далей и луговых берегов, увидели мы эти удивительные сооружения и были обрадованы, как неожиданной находке. А пароход проходил мимо лугового острова, почти касаясь кустов, пахло свежескошенным сеном, на берегу стояли косари и что-то кричали увиденным на палубе знакомым. Пароход причалил к старой барже, стоявшей под обрывистым луговым берегом. Мы вышли на берег, посмотрели окрест и поняли, что попали в то приволье, о котором мечтали.

Пристань называлась Сельцо по названию села, стоящего выше по течению, там тоже виднелся шатер деревянной церкви. Ниже, за лугом, лежало село Заостровье, состоявшее из нескольких деревень, из которых та, где стояли церкви, называлась Яковлевским. Туда и держали мы путь по накатанной луговой дороге, мимо стариц и травянистых болотц, минуя луговые сырые кусты, где так пряно и остро пахло…

Вот и Сельцо — дебаркадер стоит под тем же обрывистым луговым берегом. На берегу кого-то ждет легковая машина. Вдали над селом поднялась ретрансляционная телевышка. Луг такой же широкий, просторный, по всему пространству уставленный стогами. Все так же вьется дорога мимо кустов и стариц. За речкой Нюмой на песчаном холме стоит знакомая деревня…

…Тогда село встретило нас тишиной и покоем. Два ряда высоких изб выстроились вдоль улицы. На сельской площади стояли две заколоченные деревянные церкви. Дома были добротной старой постройки, в большинстве двухэтажные, с широкими тесовыми крышами, увенчанными коньками. Это был целый архитектурный ансамбль. То, что мы видели дотоле на репродукциях, о чем читали, к чему стремились, открылось перед нами в яви. И мы стали жить в такой же, как большинство вокруг, огромной избе у одинокой бабушки…

И вот снова иду я знакомой, нет, незнакомой улицей, настолько изменился облик села. Та же широкая улица и два ряда изб, но поменялся ее вид — другие дома встали вдоль уличного порядка. Появились новые, свежесрубленные, а старые «двужирные» избы почти исчезли. И еще примечательно — деревня раскрасилась. Дома обшиты «вагонкой» и окрашены в разные цвета: синий, желтый, салатовый, наличники выбелены, прежде тесовые крыши перекрыты шифером. Единственное, что сохранилось без изменений — два прекрасных шатровых сооружения. Но присмотревшись, видишь, что изменились и они — еще больше постарели, обветшали.

Где-то на этом месте стоял дом, в котором мы жили, но я не нахожу его. Прежде почти все дома были двухэтажные, а теперь все одноэтажные, кроме одного-единственного. В нижнем этаже этого дома разместился магазин, верхний пустует. Поднимаюсь наверх по лесенке с точеными перильцами. Вроде бы все очень похоже: направо двери в горницы, налево проход на поветь — сенной сарай. Но нет, не тот это дом, похожий, а не тот. В этом доме помещался интернат, а мы жили рядом.

…Тихая и малолюдная была тогда деревня. Пять лет всего, как окончилась война, многие из северян не вернулись домой. Остались в деревне старики и вдовы с детьми. Молодежь ушла на производство. Пустынна была в вечерний час сельская улица. Мы с товарищем сидели на крылечке дома, отдыхая после походов по лугам и лесам. К нам подсаживался, окончив работу, печник Данила Синцов, перекладывавший печи в интернате, колоритный старик, точно сшедший с картин художников-передвижников…

Стою на сельской улице и не узнаю знакомых мест: как многое изменилось за двадцать пять лет!

— Вы кого-нибудь ищете? — спрашивает меня прохожий, заметив мой растерянный вид.

— Дом ищу, — отвечаю. — Стояли здесь двухэтажные избы, а теперь нет.

— А их все заново переложили, — поясняет он. — Из двух этажей один сделали.

— А коньки на крышах?

— Коньки спилили, в музей увезли.

Да, возвращаясь назад, мы попадаем не на старое, а на новое место. Ушло из жизни старое поколение, те старики и бабушки, которых застали мы, пришли новые люди, которые по-новому обстраивают жизнь. Иной стал достаток людей, иной работа. Теперь Заостровье — центр одного из крупнейших в Виноградовском районе совхозов. Не косилки с конной упряжкой, не «бабы с граблями рядами» — везде машины в лугах. Не пустующие избы-хоромы — возводятся новые многоквартирные дома. Не прежние тихие проселки — взад-вперед проносятся грузовики, оставляя за собой шлейф пыли.

Сменился типаж деревенского жителя. Типичен для сегодняшней деревни механизатор, крепкий человек с обветренным лицом, обстоятельный и толковый, знающий свое дело, поспевающий и на работе, и в поделках по дому. Нынешний северный человек, где бы ни работал он — в леспромхозе или в совхозе, — живет в мире техники, но так же повсюду, на лесоповале или на покосе, его окружает привычный природный мир и щедрая и суровая природа Севера, и это накладывает особые черты на характер северян, даже тех, кто недавно стал северянином, вырабатывает в них выдержку, несуетливость, открытость, приветливость. Таковы и северянки, те, кто работают доярками, почтальонами, продавщицами, с их спокойным достоинством, трудолюбием, приветливостью. Велик Север, много разных людей встречается на пути, и слово «северянин» означает простого человека с открытой душой.

А теперь я хочу сказать о северной охоте. Потому что началась она для нас здесь, в Заостровье, и где только не продолжалась!

Были и глухие таежные речки, и охотничьи избушки, и блуждания по лесным чащам и моховым болотам, и молчаливые лесные озера, и веселые луговые поймы, и величавое северное взморье… И как-то так получалось всегда, что результат, трофей хоть и ценен и дорог, оказывался не самым главным, а главным было открытие, достижение новых, неизведанных мест, будь то затерянное в желтых мшарах озеро или избушка на безвестном ручейке. Главным было познание новых мест, познание Севера. Это был поиск, стремление, страсть, то есть это была охота. Как бы понятнее объяснить это неохотникам? Поймут ли они, что охота не просто стрельба и ловля, а всегда ожидание чудесного, ожидание и надежда. Охота — это как бы погоня за жар-птицей, за сказочным трофеем, который будет твоей наградой за бескорыстную неразделенную страсть. И еще вспоминается мне выражение древнегреческого философа Платона «охота за прекрасным». Прекрасным был для нас Север, его искали мы, настигая и теряя, порой сбиваясь с пути, но преданные своей безраздельной страсти.

Михаил Пришвин назвал одного из своих героев «охотником со своим путиком». Путик — это охотничья тропка, вдоль которой промысловик ставит ловушки на птицу и зверя. До сих пор в отдаленных районах Севера охотники имеют свои путики, свои угодья с избушкой, права на которые закреплены неписаными законами. Долгое время, путешествуя по Северу, не встречал я таких охотников, исчезают путики — там прошла железная дорога, там начались лесоразработки. И вот как-то на пароходе на Вычегде — это было еще когда по Вычегде ходили пассажирские пароходы — я встретил такого человека. Это был щупленький добродушный низкорослый мужичок. Он улыбался, бойкой скороговоркой рассказывая про свой путик. И ничем вроде бы не примечательный человек, но был он «охотником со своим путиком». Много дорог на Севере — и широких, проезжих, и узких, проселочных, и пеших лесных тропинок, и где-то среди них надо найти и свою тропу, или по-старинному, по-суземному — путик. И этот путик надо прокладывать по разной местности, с постоянными «затесами» в своей памяти. Иначе та охотничья страсть — страсть к познанию прекрасного края — останется невоплощенной, неосмысленной. Так, отправившись в путь по Двине, мы делали свои первые «зарубки», пролагали «свой путик»…

А здесь, в Заостровье, говоря опять же пришвинскими словами, «мир чудес начинался прямо за околицей».

Село расположено на широкой песчаной гряде, разделяющей двинские пойменные луга от долины протекающей здесь речки Нюмы. Двинские луга сухие, твердые, выкошенные, просторные — на сколько хватит взгляд уставленные стогами, темнеющие зарослями кустарников вокруг озерков. Нюмские луга за деревней имели иной, уединенный облик, типичный для отменных охотничьих угодий. Стоило и в самом деле выйти за околицу и недалеко пройти по дорожке, которая подводила к песчаному откосу над болотистой низиной. Отсюда она открывалась во всей своей красе. Обширная котловина была со всех сторон замкнута лесом и кустами, изумрудный ковер ее кочковатых болот с блестками мочажин рассекался прихотливо петляющей речкой. Среди болот стоял песчаный сосновый остров, окруженный речкой и впадающим в нее ручейком, — на островке этом, по народному преданию, некогда находилось чудское городище.

Выходить на охоту надо было в предзорье, в сумеречный молчаливый час, когда на темном горизонте тлеет не потухающая во всю ночь зарница. Нюмская низина лежит в тумане, затопленная им до краев, и странно спускаться по песчаному откосу, погружаясь с головой в сырой холодный воздух… Первыми просыпаются журавли и медногласно трубят на дальнем болоте, возвещая зорю. Свистят утиные крылья, начинают перекликаться кулички. Светлеет, но ничего не видно за туманом, даже вблизи, идешь неспешно вдоль речки с черной застывшей водой, вровень с берегом. И почему-то веселит эта прогулка в тумане, словно блуждание по дну призрачного озера. Так идешь вдоль речки, пока не посветлеет туман и не засияет голубизна неба, освещенного лучами солнца, вставшего из-за леса. Тогда высоко, в мерном степенном полете, с гортанным кличем пройдут над лугами гуси, возвестив, что утро наступило. И все быстро начнет меняться. Туман осядет, оросится, покроет капельками влаги все вокруг — травы и листья, твои сапоги и ружейные стволы. Блестящими до неправдоподобной глянцевитости станут кусты, а луг — матово-белым. И еще веселее идти по низине, заходя на болотца и пойменные озерки. Из-под приметного кустика с чмоканьем срывается дупель. Выстрел вторгается в веселое спокойствие раннего часа резким хлопком, и тут же с ближнего озерка снимается, трепеща крылами, утиная стая, а с сосен с «чудского городища» слетает стайка тетеревов, пищат и взлетают береговые кулики, и весь птичий мир болота беспокойно взмывает в воздух и носится кругами над котловиной. А солнце все выше, а сияние дня все ликующее, и уже яркие дневные краски вокруг, и изумрудом лежит луг. В отдалении, в деревне, горланят петухи, мычит стадо, выгоняемое на выпас, а вокруг — лес, река, озерки, болота — весь прекрасный привольный мир русской охоты!

Ближе к лесу речку перегораживает мельничная плотина. По мосткам переходишь на другой берег. Возле мельницы стоит мельник, плотный, коренастый, как все мельники, с бородой, припорошенной мучной пылью.

— Чтой ты там, лягушек стрелял? — добродушно спрашивает он.

Солнце греет горячо, потянул легкий дневной ветерок, обдает всеми пряными луговыми запахами, речка сверкает до рези в глазах, и так весело, молодо, здорово идти над ее омутками, следя ход рыбьих стаек в глубине, и, кажется, нет и не может быть ничего на свете счастливее этого утра…

Так было тогда, двадцать пять лет назад, и много было потом иных, тоже прекрасных охотничьих зорь, но те, первые, они на всю жизнь. И вот снова иду я к местам своей охотничьей молодости.

Снова стою на том же откосе, с которого начинал спуск в дупелиное болото. Та же просторная низменная котловина лежит передо мной с сосновым островом посредине, но какая-то иная она. Нет того ровного изумрудного лугового ковра, луг там и сям порос кустами. Прежде, когда луг выкашивался, его чистили, вырубали подрастающий кустарник, теперь же нюмские луга используются под пастбища для скота. Луг, истоптанный скотом, конечно, не тот — изумрудный, свежий, но все-таки угадывается в нем прежний облик, а вот река… В иных местах это канавка, перегороженная с весны рыбацким заколом, в других — это стоячее озеро, в третьих — лужица, которую можно перейти вброд. Никакого течения нет у этих вод, река обмелела, заросла, заболотилась. С берега не зачерпнешь воды — плавают слизистые комки тины… Дальше к лесу встречаются глубокие омутки, но и они безжизненны, не снуют на мелководье резвые стайки мальков, не плеснет хвостом плотвичка.

— Что же с рекой стало? — спрашиваю я пастуха.

— Обмелела река, запруд нет, прежде мельнички были, они воду держали, да и сухо больно сей год.

Места по-прежнему красивы: так же высится красноствольными соснами «чудское городище» и сверкает блестками луг, и живет птичий мир — вырываются из-под ног стремительные бекасы, проносятся стаи чирков. Но вот река… Нет, не так представлял я эти милые места. Все думалось: везде переменилось, но здесь-то осталось прежним, а оказалось, что изменилось и здесь.

Ах, надо ли возвращаться на знакомые места? — думалось мне. Все становится иным. Мы думаем, что возвращаемся на старое, а на самом деле приходим на новое место.

Да, все новое, новая деревня, новые люди. Никто меня здесь не помнит, и я никого не помню… Нет, помню! Был здесь учитель, который разводил сад. С ним мы познакомились тогда, продолжая свои поиски старинных песен и преданий. Жил он вдвоем с женой такой же обычной крестьянской жизнью, как и все вокруг. Но люди эти были необычной судьбы. Оба северяне, они учились в Петербурге, там и встретили друг друга. По окончании учительских курсов уехали в глухую северную деревню на благое служение народу. Они и служили ему всю жизнь. Сколько поколений заостровчан прошло через их школу! Мы часто говорим о таких судьбах: подвиг. Эти люди не думали о подвиге, они честно и бескорыстно служили народу.

Они знали всех до единого жителей в округе, но песен… песен старинных не могли нам сообщить. Когда-то учитель записывал местные песни, но в тридцатые годы все тетрадки пропали. Он показывал нам известный сборник Шейна, том «Живописной России» — все, что было о песнях и северном крае в их скромной библиотеке. Чтобы хоть чем-то утешить гостей, хозяйка показала нам образцы старинной вышивки на полотенцах и старинный наряд. В этом наряде она согласилась сфотографироваться. Фотографировались мы в саду под яблоней — и это тоже было достопримечательностью села. Старый учитель был мичуринцем и разводил яблоневый сад в местах, где прежде никаких садов не было.

— Скажите, — останавливаю я прохожего. — В вашем селе был учитель, который разводил сад. Жив он?

— Жив, стар только очень… Да вот он сам.

Навстречу нам двигался высокий сухощавый старик в темных очках. Несмотря на жаркий день, одет он был в черный костюм, в белую рубашку с галстуком. С ним здоровались, он всем отвечал, но чувствовалось, что никого не узнает. Поздоровались и мы, он нам ответил и тихо, словно ощупью, как слепой, прошел мимо…

Я побрел назад к пристани, окидывая прощальным взглядом такую знакомо-незнакомую улицу села. Возле домов разбиты палисадники, растут в них смородина и малина, а у некоторых домов вижу я и яблоньки. Значит, сад учителя недаром цвел, не зря он был посажен, пошли от него «отростки» и, думаю, в душах людей тоже…

И с этой мыслью легче и бодрее было идти по накатанной луговой дороге. Да, приезжая на прежнее место много лет спустя, мы все находим новым, но и остается что-то прежнее: в природе ли, в людях, в зданиях. И я все оглядывался назад на удаляющиеся островерхие шатры.

 

Двинской Березник

Двадцать пять лет назад ходили по Двине колесные пароходы, и мы с другом знали их по именам: «Карл Маркс», «Иван Каляев», «Желябов», «Добролюбов»… Уютно и неторопливо было ехать на пароходе. Медленно проплывали берега, мерно шлепали по воде плицы, черный дым валил из трубы. Днем мы сидели на верхней палубе, любовались просторами, ночью устраивались возле машинного отделения, где ехали такие же, как мы, пассажиры четвертого класса. Сидишь на своем рюкзаке, рядом снуют шатуны, от машины исходит тепло, пахнет нагретым машинным маслом, сотрясается железный пол… так и задремлешь сидя, в шуме и тепле…

Теперь на скоростной линии Котлас — Архангельск ходят четыре прекрасных теплохода, и я тоже знаю их имена: «Индигирка», «Олекма», «Неман», «Пинега». Ходят и «ракеты», и «зари», и «омики». «Ракета» пролетает всю реку за двенадцать часов. Для человека путешествующего это слишком быстро — летит она со скоростью шестидесяти километров в час, и не успеешь ничего рассмотреть, да и остановок делает немного. Если же вы не особенно спешите, то нет ничего лучше теплохода, большого, вместительного, с зеркальными окнами салона, с полированными дверьми кают, с начищенными до блеска медными поручнями, со всеми удобствами, во всем блеске и чистоте. Нет, я не скажу плохо о старых двинских пароходах, тем более что некоторые из этих «старичков» до сих пор честно дослуживают свой век: кто как плавучий пионерский лагерь, а кто и как рейсовый на отдельных участках реки. Но их заслуги — в прошлом. Новые суда на реке, новые на них капитаны и команда, и никто из молодых речников не знает тех пароходов, на которых довелось нам плыть четверть века назад.

И капитан «Индигирки» Аркадий Иванович Аршинов не помнит, он в то время еще «салагой» был, в речном училище учился, а уж команда и тем более: она вся как на подбор из ребят комсомольского возраста — комсомольско-молодежный экипаж.

Половину пути по реке я проехал, и получилось невольно так, что каждый раз продолжал свой путь на «Индигирке». Удивительного в этом нет: пассажирскую линию вверх-вниз обслуживают четыре теплохода, значит, через три дня на четвертый придет тот же теплоход, который привез вас на эту пристань. Видимо, один и тот же пассажир, который входит и выходит на многих пристанях, явление не столь частое. Да и сам пассажир проявляет любознательность, просит разрешения зайти в рубку, расспрашивает. Завязывается знакомство, и пассажир уже становится отчасти причастным делам и заботам команды и рад, что его принимают за своего.

Вот и сейчас с верхней палубы мне, улыбаясь, машет рукой первый штурман, а матросы у трапа приветливо спрашивают:

— Опять к нам?

Боцман протягивает руку, делится хорошей новостью:

— Вымпел получили от ЦК профсоюзов.

Второй штурман приглашает:

— Идемте наверх.

В рубке постоять всегда интересно. Здесь рулевое управление, которое ничем не напоминает прежнего штурвального колеса, эхолот, фиксирующий проходимую глубину, локатор, по которому ведут судно в тумане, рация, дающая возможность связываться с встречными судами и ближними пристанями. А какой вид открывается во все стороны! Сейчас мы в среднем течении. Идет река в песках, широкая, но мелководная. Тянется правый высокий коренной берег, красноглинистый, лесистый, по левому — долгие заостровские луга, откуда веет запахом свежескошенного сена. Вот по правому берегу выдается мыс Лыжин Нос. За ним пристань Троица под высоким откосом. Дальше плывем, следуя прихотям фарватера. Могла бы «Индигирка» на глубокой воде давать свыше двадцати километров в час, а сейчас дает едва пятнадцать.

— Вы весной приезжайте, — говорят ребята-штурманы. — Тогда посмотрите, как мы ходим! На три-четыре часа вперед расписания, есть время в футбол поиграть.

— А сейчас?

— А сейчас — в расписание бы уложиться. Вниз еще так-сяк, а вверх опаздываем…

Пять месяцев они в пути, работают повахтенно без выходных. Даже дня не простаивает судно в навигацию: пришло оно в один из двух конечных пунктов, несколько часов постояло и в назначенное время снова вышло в путь. Да и на стоянке бывает некогда порой сойти на берег: надо убираться, проверять машину, устранять неполадки.

Так и ходят они: тридцать шесть часов вниз, сорок восемь часов вверх и снова, и снова, начав путь за ледоходом, полой водой, что, бывает, поднимается на Двине метров на десять — двенадцать и разливается необъятно. Потом зазеленеют верхушки затопленных кустов, начнет спадать вода, войдет в берега, лес оденется, и луга густо зазеленеют — придет лето. Обнажатся пески, уже и мельче будет речной фарватер, а на теплоходе станет шумно, людно, тесно — отпускная пора. Потом пройдут дожди, прибудет вода в реке, все чаще будут хмурые дни, холодные туманы, а на теплоходе, прежде переполненном, веселом, станет немноголюдно. Придет осень, первый снег будет сечь в стекла кают, в редкий солнечный день заполыхает яркое убранство прибрежных лесов, потянут над рекой птичьи стаи. Потом вовсе станет серо и хмуро, опадут листья, забелеют берега нетающим снегом, пойдет по реке шуга — вот тогда кончится их речная вахта. Тогда и жены их дождутся, и дети, и невесты, и друзья, а пока они, как и старшие братья их, моряки, числятся в дальнем плавании по одной реке через три времени года… Поздней осенью, когда встанет судно в Лимендский затон, начнутся у речников длинные отпуска, столь длинные, говорят, что и надоест. После отпусков будут они ремонтировать суда и снова ждать начала навигации, потому что хоть и нелегок их труд, а любят они свое дело, любят свою реку, вахты у штурвала, суетно-праздничную обстановку рейсов, то радостное оживление, которое встречает теплоход на каждой пристани, то уважение, с которым относятся пассажиры к ним, от капитана до матроса, — и во всем ощущать себя полезным людям, ощущать, что ты делаешь настоящее дело.

Так плывем мы просторными плёсами. Встретилась нам «Олёкма», идет она вверх, прогудела нам приветственно, и мы ей ответили, самоходная баржа-сухогруз прошла, впереди большой плот занял фарватер, и вахтенный ведет с капитаном буксира переговор по рации, каким бортом будет обходить. Трудятся река и речники.

А вот бакенщики на реке почти перевелись, совсем мало осталось. Теперь речную обстановку обслуживают бригады на теплоходах, да и обстановка — створные знаки, бакены — снабжена самозажигающимся устройством. Но здесь, в среднем течении, невдалеке от деревни Тулгас увидел я все-таки избушку бакенщика и обрадовался этой прежней примете наших рек.

Бакенщики, милые люди! Сколько их мне встречалось! Обычно так бывало, что стояли их избушки у хороших речных мест, вдали от жилья, и была рядом и охота и рыбалка, а у гостеприимного хозяина — и ночлег, и свободная лодка. В большинстве своем были они людьми пожилыми, степенными, жизнь у воды настраивала их на созерцательный лад…

…А теплоход плывет спокойно и споро по плёсам, широким, как озера, среди низких берегов, мимо островов. Хороши плёсы, хороши песчаные острова, хороши луга! Так много простора, такие неоглядные дали — их не опишешь, словом не обрисуешь, а смотришь изумленно на эту ширь и думаешь: ох, и велика Россия, и какие в ней реки!

И дальше все то же: плёсы, острова, луга, деревни на пологих невысоких берегах, и, кажется, без устали можно смотреть на эти картины, и сердце полнится восторгом…

Повышается правый берег, и меняется прежний колорит реки: наверху дома поселка, на берегу огромные штабеля бревен, рядом с пристанью — сплоточная запань — приметы промышленной жизни реки. Это — Рочегда, центр одного из крупнейших леспромхозов Виноградовского района.

Как почти на всех двинских пристанях, здесь многолюдно. Одни едут, другие провожают, третьи встречают, а иные, особенно молодежь, пришли просто так. Хоть и не в диковинку, а все ж таки приятное это зрелище: подходит красивое, белоснежное судно, мягко встает борт о борт с дебаркадером, четко производится швартовка, идет высадка и посадка пассажиров…

За Рочегдой тянется крутой красноглинистый правый берег с деревнями наверху. Далее высокий берег переходит в низменный. Место это так и называется — Конецгорье. Название не следует понимать буквально, но на некоторое расстояние обрывистые высокие берега и в самом деле кончились и появятся снова значительно ниже, за Моржем. А места конецгорские — просторные и веселые. За «горами» идут широкие луга со стогами, река не сжата, не стеснена, и хороша она в солнечный день.

И опять чистые плёсы, окаймленные золотистыми полосами песков, низкие песчаные острова, луга. Вот, кажется, реку вдали совсем закрыли пески, но так только кажется. Мы плывем вперед, приближаясь к устью Ваги.

Те места, мимо которых мы проплываем, дышат миром и тишиной, и нет, пожалуй, спокойнее и приветливее мест на реке, и трудно сейчас представить, что были эти места свидетелями драматических событий на Двине, что деревни эти когда-то упоминались в сводках гражданской войны.

Гражданская война на Севере… Далеко от нас отстоят события тех лет, мало осталось живых очевидцев. В ту нашу поездку, двадцать пять лет назад, еще встречались старики, помнившие былое, и, бывало, когда мой друг раскуривал трубку, говорили усмешливо:

— Духовит у тебя табачок, Володька. Англичане такой курили. Дай-кось свернуть.

Печник Данила Синцов из Заостровья рассказывал:

— Большая война была. По всей реке стреляли, из пушек били, что было!

— А у вас воевали?

— У нас не было, а под Сельцом большой бой шел. Досель изба там стоит, снарядом поврежденная.

Упоминалось в рассказах имя Хаджи-Мурата, воевавшего под Шенкурском. Не зная истории гражданской войны в подробностях, мы поначалу недоумевали: откуда на Севере имя героя повести Льва Толстого? Оказалось, что речь шла о Хаджи-Мурате Дзарахохове, герое гражданской войны, красном коннике, отличившемся в боях на Ваге.

Рассказывали старики, как сгоняли мужиков в белую армию. Помнили, какое там было обмундирование и какое довольствие. Шинель давали английскую, и харч тоже заморский был. Да не пошел народ за ними, не стал воевать в чужих шинелях против своих братьев…

Многое рассказывали старики, но не все мы по неопытности записывали, а теперь жаль… Другая война — Великая Отечественная заслоняла прошлые события — пять лет, как она кончилась, и хоть не гремели бои на среднедвинских плёсах, а как с косой прошлась по деревням…

Да, далеко отошли события гражданской войны от наших дней, и теперь мы знаем о них по книгам. И хотя многократно описаны они и подробно исследованы, здесь, близ устья Ваги, нельзя не вспомнить о них, и прежде всего о Павлине Виноградове: здесь он дал первый бой врагу, здесь и погиб.

Павлин Федорович Виноградов не северянин родом — он пскович, питерский рабочий. Был он вовсе не пожилым человеком, как может показаться, глядя на его памятник в Архангельске, а, вернее, молодым — двадцативосьмилетним, в очках, рано начавшим лысеть — последствия каторги. Был отнюдь не военным человеком. И не был он членом партии формально, но на деле — беспартийным большевиком.

П. Ф. Виноградов был послан в Архангельск из Петрограда в начале 1918 года в составе продовольственной комиссии. Здесь его избрали заместителем председателя губисполкома. В июле Виноградов с вооруженным отрядом направляется в Шенкурск на ликвидацию контрреволюционного мятежа. Мятеж был подавлен, и 3 августа 1918 года отряд прибыл из Шенкурска в Двинской Березник. Здесь Виноградов узнал, что Архангельск занят интервентами и советские учреждения эвакуированы. На буксирном пароходе со своим небольшим отрядом он вышел вниз по реке и, встретив первые суда противника, обстрелял их. Затем Виноградов устремляется вверх по реке, в Котлас и дальше в Устюг, где находился эвакуированный губисполком. На экстренном заседании губисполкома Павлин Федорович критикует порядок эвакуации, настроения растерянности, говорит о немедленной организации боевых отрядов.

В считанные дни создается Северодвинская флотилия. В Устюге и Котласе были переоборудованы буксирные суда — их обшивали стальными листами, обкладывали палубы мешками с песком. Заместителем командующего войсками Котласского района и командующим Северодвинской флотилией назначается П. Ф. Виноградов. 7 августа Виноградов возвращается из Устюга в Котлас, 10-го отплывает навстречу противнику, 11-го дает бой у Двинского Березника. Три авангардных судна красной флотилии подошли к пяти пароходам противника и расстреляли их в упор.

12 августа 1918 года В. И. Ленин направил телеграмму на имя командующего Северным фронтом М. С. Кедрова:

«Вред Вашего отъезда доказан отсутствием руководителя в начале движения англичан по Двине.

Теперь Вы должны усиленно наверстывать упущенное, связаться с Котласом, послать туда летчиков немедленно и организовать защиту Котласа во что бы то ни стало.

В ответной телеграмме от 13 августа 1918 года М. С. Кедров сообщает В. И. Ленину о первых боевых успехах: «Наш отряд судов под командованием товарища председателя Архангельского губисполкома Павлина Виноградова встретился с превосходящими силами противника в устье Ваги и нанес противнику поражение. Из пяти неприятельских судов судно «Заря» взято нами в плен со всеми припасами и грузами и четырьмя пулеметами». На этой телеграмме В. И. Ленин написал: «В печать. Крупная победа над англичанами и белогвардейской сволочью»

Бои на Двине продолжались с большим ожесточением. Красные отряды отходили под натиском превосходящих сил противника и, собрав силы, получив подкрепление, переходили в контрнаступление. В начале сентября отряд Виноградова снова подошел к устью Ваги. Штаб его размещался в деревне Тулгас на левом берегу Двины.

8 сентября 1918 года отряд Виноградова вышел к деревне Шидрово, на правом берегу Ваги, вблизи ее устья, и вступил в бой с вражескими судами. «Заметя, что в критический момент боя пушки, стоявшие близ деревни Шидрово на правом берегу Ваги, умолкли, Виноградов сам кинулся к единственному уцелевшему орудию и завязал бой с двумя кораблями противника. Один из них он подбил и вывел из строя. Но орудийный залп, произведенный вражеской канонеркой с реки, поразил героя насмерть».

Вот о чем вспоминается сейчас, подплывая к устью реки Ваги.

Полтора года продолжалась гражданская война на Севере. В восемнадцатом году красным отрядам не удалось удержать устье Ваги, но стратегический план врага — выйти в Котлас к Вятской ветке железной дороги на соединение с армиями Колчака — был сорван. В. И. Ленин отмечал, что Северный фронт «…был особенно опасным, потому что неприятель находился там в наиболее выгодных условиях, имея морскую дорогу…». Несмотря на все усилия врага, неоднократно пытавшегося прорваться к Котласу в 1918 году и летом 1919 года, ему это не удалось. На северодвинском участке фронта красные части закрепились у Нижней Тоймы, а на железнодорожном участке — на станции Емца, откуда перешли в контрнаступление. В сентябре 1919 года, спустя год после гибели П. Виноградова, Вага была освобождена. Союзники покинули белогвардейцев, и теперь разгром их был неминуем. 21 февраля 1920 года части Красной Армии вступили в Архангельск.

Оценивая подвиг П. Ф. Виноградова в начале боев за Двину, командовавший в 1918 году Северным фронтом М. С. Кедров вспоминал: «Без преувеличения можно сказать, что Павлин спас положение на Двине… Громадная его заслуга заключалась в том, что в минуту всеобщей растерянности он не только не растерялся, но имел мужество революционным путем объявить себя временно командующим Котласским районом и флотилией… заставил признать свой авторитет, установить железную дисциплину и, заражая личным примером, повести других в бой, организовал первый отпор врагу».

Вот почему столь почитаема память Павлина Виноградова на советском Севере. Берега великой реки, мимо которых мы проплываем, с деревнями, селами, лесопромышленными поселками, относятся к Виноградовскому району Архангельской области. В районном центре — Березнике — главная улица имени Павлина Виноградова. И в областном городе — Архангельске — центральный проспект его имени. Имя его носят улицы других городов, речные и морские суда.

…Тянутся все те же привычные речные виды: широкие плёсы в окаймлении золотистых песков, деревни, луга, зубчатые полоски лесов. Все больше судов и моторных лодок попадается навстречу. Впереди песчаный остров. Он делит реку на два рукава, и, как часто бывает, самый широкий оказывается несудоходным. Узкий и мелкий фарватер здесь, близ устья Ваги. Работает земснаряд. Суда проходят в промытом им канале.

Слева открывается широкая важская речная долина. Вага впадает в Двину двумя руслами, разделенными островком. Правое русло обсохло в межень.

Вага — второй по величине приток Двины после Пинеги. Не только событиями гражданской войны прославлена она. Велик ее вклад в освоение Севера. Земли по Ваге в давние времена принадлежали Новгороду и назывались «важскою десятиною». В XIV веке владели ими богатые новгородские бояре Своеземцевы. Известна была Вага как житница Севера — хлеб здесь хорошо вызревал, снабжалось им двинское низовье и Поморье. Знамениты были встарь и важские плотники. Далеко по городам и весям расходились артели «ваганов», как называли жителей Ваги. В давнее время было вверх по Ваге три городка: Шенкурск, славный городок, назван так потому, что стоит у речки Шеньги на курье, Вельск — стоит на устье Вели, Верховажье — в самом верховье. Населена была Вага густо, шел вдоль нее тракт на Вологду и Москву. И сама речка хороша, только очень петляет. Рассказывают, что в прежнее время, когда ходили по ней пароходы (теперь только весной до спада воды, в остальное время — самолет и автобус), так бывало: высадит капитан народ на берег, а сам мег, то есть речной нос, огибает, верст десять и больше, а поперек — всего верста, народ вдоволь нагуляется, цветочков нарвет на лугу да еще парохода наждется…

Сегодняшний облик Ваги — промышленный. Хотя по величине она вторая, но по объему сплавляемого леса первая в Двинском бассейне. Сплавные пути Ваги и ее притоков насчитывают восемьсот километров. Двинско-Важская сплавконтора — самая крупная в области — три миллиона кубометров леса приплавляет она на лесозаводы Архангельска. С шести районов области идет лес по рекам Важского бассейна. Ныне Вага — край леспромхозов и сплавучастков.

Все это придает особый колорит березниковскому участку реки. Двина здесь неширокая, идет прямым плёсом, без островов, в низких берегах. Всюду, куда ни взглянешь, увидишь сплоточные рейды.

Пристань Двийской Березиик вспоминается по прошлой нашей поездке. Стояли мы здесь долго, часа два: наш грузо-пассажирский пароход грузился и разгружался. Была ночь, но народу на пристань тянулось много. С нашего парохода сошла группа рабочих, приехавших по оргнабору. По низкому берегу везде лежали груды бревен.

Теперь берег чист, а возле дебаркадера устроен пляж. Но жизнь пристани стала еще интенсивнее. Стоят различные суда и баржи, работает плавучий кран, шумит землечерпалка. Подъезжают грузовики. Многолюдно на дебаркадере, не прекращается движение между пристанью и поселком. По-прежнему Двинской Березник — ворота в Важский край.

У пристани на возвышенной гряде стоят дома приречного поселка. От райцентра его отделяет километровая луговая полоса, затопляемая в половодье. Случается, что вода подходит и под дома. Здесь находятся портовые учреждения и сплавконтора. Возле Двинско-Важской сплавконторы на флагштоке поднят флаг. Раз флаг поднят, все знают: сегодня дневной план по сплаву выполнен.

Поселок городского типа Березник вырос на месте деревень Семеновской и Ефимовской, назван по ручью Березовка. Главная улица имени Виноградова обсажена березовой аллеей. Прежнее село Семеновское было без зелени, и аллея разрослась недавно. В сквере стоит обелиск над братской могилой матросов парохода «Дедушка», потопленного белыми, в числе погибших жена капитана и двое детей… И как в каждом городе, поселке, селе — обелиск в память павших в Отечественную войну.

Облик Березника многим схож с другими районными центрами Подвинья — асфальтовое шоссе, каменные дома среди преобладающей деревянной застройки. Особый ритм его жизни придает выполняемая им роль транзитного центра на пути между Двиной и Вагой, а все, чем славен район, — это там, на полях и лугах семи совхозов, на делянках и нижних складах десяти лесопунктов, принадлежащих трем леспромхозам, на запанях и сплоточных рейдах.

Своеобразно красива река в ночной час — вся она блестит огоньками: сверкают вереницы огней на сплоточных рейдах в Пенье, Пянде, Хетове, движутся разноцветные огоньки проходящих судов, и до позднего часа стоит над рекой рабочий гул: не красуется здесь река, а трудится.

 

Усть-Морж — Звоз

…На пристань Усть-Морж мы с другом прибыли в ранний сумеречный утренний час, когда до одури хочется спать, все равно где, хоть рядом с машинным отделением, все равно как, хоть сидя. А ты выходишь от машинного тепла на зябкую утреннюю свежесть с ломотой в голове и «засыпанными» сонным песком глазами.

Дебаркадер стоял в пустынном месте, под леском. На берегу, как на всех двинских пристанях, лежали ящики и бочки, пахло соленой треской. Кучка людей сидела у костра. К ним мы и подошли. Были это моржегорские мужики, работавшие здесь на разгрузке баржи. Они с любопытством нас рассматривали. Узнав, кто мы такие, подобрели и стали ласково называть нас: студенты! Мы объяснили им цель своего путешествия: в нашем списке были отмечены Моржегоры, здесь находились памятники деревянного зодчества. Мужики удивлялись: живем, мол, все время, а вот оказывается, какие вещи у нас есть, что до них люди приезжают.

Поговорили. Мужики сели на телегу, взяли и наши рюкзаки и поехали по дороге, которая и здесь называлась волоком, хотя и напрасно. Дорога была сухая, песчаная, лошадка побежала резво, мы не поспевали за ней, и один из мужиков, местный балагур и ерник Федя Елсуков, смеясь, кричал нам: «Студенты, за мной!»

Двигались не скучно. Федя Елсуков, с козлиной бородкой, щербатым ртом, пел озорные частушки, причем некоторые импровизировал на ходу. Самым молчаливым в компании был карел Ареф, он равнодушно посасывал трубку. Но ближе к деревне и он затянул непонятную протяжную песню.

Моржегорами называется целый «куст» деревень, а не одна деревня, как и Заостровье и Конецгорье. Названы они так потому, что стоят на высоком берегу у речки Моржовки, впадающей в Двину. По местной легенде, будто бы некогда видели на устье речки непонятно как заплывшего сюда моржа, что, конечно, сомнительно. Здесь, на Моржегорах, у села Вакорино и стоят две замечательные деревянные церкви начала XVIII века, увидеть которые мы и приехали…

И вот снова я вижу их, поседевших, замшелых, стоящих особняком у деревенской околицы. Сейчас, конечно, никого из местных жителей не удивляет приезжий человек с фотоаппаратом: туристские тропы по Северу твердо проторены, и в Моржегоры тоже.

А само село, растянувшееся по горе на несколько километров, знакомо и незнакомо. Старых домов, таких, как стояли в Заостровье, тут и прежде не было. Здесь преобладает тип избы с «вышкой», как называют летнюю чердачную комнатку. На такой «вышке» мы и жили тогда у добрых хозяев. Но в каком доме — не вспомнить. Много в селе похожих изб, и все они теперь приукрасились: обшиты тесом и покрашены. Нет, не найти, и фамилия хозяев за давностью утерялась, но осталось чувство благодарности этим людям. С каким неподдельным радушием принимали они нас, странствующих студентов, и, догадываясь о нашем затрудненном денежном положении, потчевали нас нехитрым деревенским угощением: разваристой картошкой с грибками и чаем с сухариками.

И еще замечаю я, оглядываясь окрест, какие здесь красивые места! Широкий окоем раскрывается с Моржегор. Внизу, за неширокой луговой полосой, голубеет Двина, на реке лесистый остров, за рекой — дали лугов, полей, замыкаемые по горизонту зелеными холмами. Там, над холмами, темнеет небо, вонзаются в землю золотые иглы и долгое время спустя доносятся грозные раскаты. И с противоположной стороны, из-за леса, идут сизые тучи с белым гребнем, там тоже гремит и сверкает. Еще ослепляет солнце, и природа дышит полуденным зноем, ни ветерка, все притихло, застыло в просторной округе — на великую двинскую ширь находит гроза.

И разразилась гроза. Густые ливневые потоки скрыли дали, дождь заливал ветровое стекло попутной машины, которая оказалась так кстати. Дороги впереди почти не было видно. У сельского кладбища машина притормозила. Промокшие насквозь люди зарывали могилу. Шофер, сам не местный, но о беде знал и рассказал: трое парней поехали кататься на моторке, перевернулись, двое выплыло, а третий… Третьему было девятнадцать лет.

А ведь не злая река Северная Двина, не бурливая она, не губительная, тихая и добрая. Вот отгремела гроза, пролилась, ушла вверх по реке, и еще краше засияли речные плёсы, еще чище заголубело небо, зазеленела зелень, и привольно дышится освеженным луговым воздухом, природа покоится во влажной неге, и ликует все живое в ней. Не алчет река жертв, ласковы и приветливы ее плёсы, и, если случается несчастье, то по человеческой неосторожности или из-за нелепого ухарства…

Дебаркадер в Усть-Морже не стоит теперь пустынно. На берегу выстроились дома поселка, по дороге идут машины, под берегом стоят буксиры, плоты, готовые к отправке. И здесь река сохраняет облик лесопромышленного порта.

Тогда, помнится, уезжали мы отсюда вечером. Подвозили нас на подводе те же знакомые: пел всю дорогу частушки Федя Елсуков, достойный потомок скоморохов, посасывал неизменную трубку карел Ареф. Ехали они принимать груз с парохода, а мы — дальше вниз. И оттого, что пароход пришел в темноте, так и не увидели мы речных мест, мимо которых проплыли. А надо было их видеть!

Кончились плоские берега за Березником, и снова украсили их горы, а реку — острова. Минуем слева лесистый остров, называемый Вятским. Справа тянется другой долгий песчаный остров. На песке стоят журавли, десять их. С катера в бинокль можно рассмотреть их неподвижные фигурки, серое перо, измазанные илом голенастые лапы. Не боятся они проходящих судов, привыкли. Речники знают это место и обязательно выйдут посмотреть на журавлей.

Из истории вспоминается, что где-то «у Моржа на острове» в 1417 году произошла битва новгородцев с московскими людьми за обладание Заволочьем. Москвичи потерпели тогда поражение, но это был последний военный успех новгородской республики. У какого острова столкнулись московские и новгородские ладьи, теперь не скажешь. Не оставалось неизменным двинское русло за пять с половиной веков, появлялись и исчезали острова, подмывались берега, даже на памяти одного поколения заметны изменения на реке. Менялось русло, но всегда была прекрасна Двина, и то, что двести лет назад сказал о ней М. В. Ломоносов, можно и сейчас повторить:

Ниже еще один остров — Монастырский, здесь мелководный перекат. На левом высоком берегу — продолжении Моржегор — стоял когда-то монастырь. Каждое место на Двине имеет интересную историю.

Краса Севера — не одни деревянные церкви и статные избы. Природа Севера — тоже художественная сокровищница. Есть на Двине такое место — Звоз, что ниже Почтового. Мы с другом и тогда знали про него, но не видели — проплывали ночью. Гипсовые звозовские берега издавна известны как красивейшие. Еще в древнем описании русской земли «Книге Большому Чертежу» (1627 год) сказано: «А промеж Пушенги (Пукшеньги) Двинской и речки Ваенги (Ваеньги) и реки Двины растет древо листвица да камень оловастр (алебастр)».

Уже у Почтового в срезе берега проступает гипсовая розовая прослойка, ниже по реке толще становится пласт, выходит скалистым мысом по правому берегу, переходит на левый и несколько километров до деревни Звоз тянется скалами, еще ниже снова обнажается на правом, у Липовика. Картины прекрасные: обрывистые бело-розовые скалы с лесом на вершине. Тихие, славные здесь плёсы. На высоком берегу выстроились деревенские избы, за рекой — луга, лес. У гипсовых скал стоит дебаркадер, стоит по-деревенски уютно…

Я прибыл в Звоз на попутном катере. На дебаркадере было пустынно: рейсовые суда прошли. Вечерело. Нагретый за день июльским солнцем дебаркадер издавал приятный смолистый запах, этот знакомый запах речных странствий! Теперь на реках на смену старым деревянным дебаркадерам приходят новые, с железным днищем. Речники их хвалят: к ним удобнее швартоваться, и для пассажиров удобнее светлый просторный зал. Но симпатичнее мне все-таки старые дебаркадеры с их негулкой палубой, с «дежуркой», где в холодную погоду топится обшитая листовым железом круглая «голландка», с их приветливыми разговорчивыми шкиперами. Дебаркадеры теперь, конечно, не как прежде — с вывешенным на борту керосиновым фонарем. Теперь есть электричество и рация, возле которой постоянно дежурят. Но прежний уют в них остался.

На этом дебаркадере поразили меня идеальная чистота и порядок, и, хотя соринки, кажется, не было, женщина подметала палубу. Я спросил ее, нельзя ли мне устроится на пристани — не раз так получалось в прежних странствиях.

— А вот Павел Васильевич придет, — сказала она с оттенком почтения к этому неизвестному человеку.

Я понял, что это и есть начальник пристани, и, глядя на заведенный им порядок, у меня составилось заочное представление о нем, как о сухаре, черством формалисте, который неукоснительно следует инструкции и выговаривает за каждое пятнышко на палубе. А пришел пожилой добродушный человек, обычный речной шкипер, и все мне стало ясно. Сам он здешний, деревенский, и та чистота, которая поддерживается на его дебаркадере, — это опрятность северных изб, уважение к себе и к людям. Он и на работу вышел в отглаженных рубашке и брюках, чисто выбритым, с той подтянутостью, которой отличаются моряки и речники.

А никогда он не плавал, Павел Васильевич, всю жизнь почти, с 1938 года, исключая войну, работал здесь в береговой службе. «Матрос на берегу», как он себя называет.

Как мало мы замечали людей тогда, когда плавали с другом на пароходах! Нет тех прежних пароходов, но еще несут вахту старые шкипера на некоторых дебаркадерах в Пермогорье, Усть-Морже, и Павел Васильевич в ту пору работал. Я уже говорил о речниках, о тех, кто водит суда, и как моряки находятся в долгом многомесячном плавании. Теперь я хочу сказать о «береговых» речниках. Кажется простой их малозаметная работа — встречать и провожать теплоходы. Но каждую работу можно делать по-разному: и хорошо и плохо. Старый шкипер, стоящий у причалившего теплохода, первый, кого мы видим на пристани. С ним здороваются капитаны и матросы, ему пожимают руку приехавшие в родные места отпускники. Невелико, кажется, дело, но тот порядок и уют, который встречает всех прибывших, уже передает вам определенный душевный настрой, создает атмосферу доброты и приветливости. Проезжий вы человек или местный, вы запомните фигуру человека у сходен и поблагодарите в душе «берегового» речника, который работает, чтобы всем нам, пассажирам, было хорошо.

И проезжему человеку хорошо пожить немного на тихом дебаркадере, куда нечасто приходят теплоходы, посматривать со стороны на неспешную речную жизнь и самому не торопиться. Ранним ясным утром чисты и свежи краски природы, и двинский плёс лежит гладью, как озеро. Весельный ботик легко скользит вдоль розовых скал, и неописуемо прекрасен этот сказочный каменный мир. Над скалами на тонкой прослойке почвы выросли деревья и кустарник. Деревьям не хватает почвы, и стоят они, березы, осины, искривленные, низкорослые. Каждый год подмывает река берег, и кое-где нависают угрожающие глыбы. Иные рухнули, загромоздив берег, иные лежат в воде. Сглаженная речной струей, нежно-розовая глыба здесь, в сказочном мире камней, выглядит столь фантастично, что кажется — ей только русалки не хватает. Есть в толще гипсовых скал и таинственные пещеры…

А какое разнообразие камней по береговой полосе, гипсовых осколков разных цветов и форм! Больше всего розоватых, похожих на мрамор. Есть куски белоснежные, есть почти красные, есть белые с красными прожилками. Одни как куски рафинада, другие ноздреватые, как сыр, иные — как потаявшие льдинки.

Взберешься наверх по ущелью, выйдешь в поля. Полями придешь в деревню. Увидишь могучие двинские пятистенки, которые нам уже встречались в пути, в два этажа, с резьбой на причелинах, с коньком на охлупне. И во все глаза смотришь на открывшиеся с косогора виды. Красивые, привольные здесь места!

Две трети пути по реке уже пройдены, и как ни хорошо жить у розовых скал, а много нового, интересного ждет впереди. И я пожимаю руку Павлу Васильевичу, а местный катерок увозит меня дальше.

Проходим правый гипсовый берег у Липовика. Возле пристани стоят баржи с гипсовой крошкой. Здесь карьер, где добывают гипс. Гипсовый пласт, по данным геологов, простирается широко, запасы ценного строительного материала исчисляются многими миллионами тонн.

За Липовиком гипсовый пласт правого берега утончается, а за Двинским — новым лесопромышленным поселком — исчезает. Дальше встают мохнатые утесы — красноглинистый мыс с лесистой вершиной напоминает очертания лежащего медведя. Красив сосновый бор над красным откосом, и хочется назвать это место «Красногорск» или «Красноборск», но называется оно иначе — Хаврогоры.

Тянутся деревни по правому коренному берегу. Много мелей, песчаных островов на реке. Потянуло запахом свежескошенного сена, налетел он теплой волной, навеял старые воспоминания. Огромный луг открывается слева, памятный по прошлой поездке емецкий луг.

 

Емецк-Луг

Двинские теплоходы не заходят в устье мелководной Емцы к старинному городку, ныне селу Емецку, а причаливают к лугу, потому и называется пристань Емецк-Луг. Накатанная дорога ведет по обширному лугу мимо стогов и пойменных озерков к перевозу через Емцу, за которой на холме в зелени деревьев по-своему живописно расположился этот городок-село, отчасти напоминающий уже виденный нами Красноборск и другие, давно обжитые старые северные селения.

И как привычную примету нового встречаем мы необычное для такого небольшого населенного пункта оживление на его улицах. Встречаем, конечно, все те же студенческие отряды и представителей гораздо более редкой для Севера профессии, чем строитель и лесоруб, — дорожников. Идет строительство магистрали. Облик деревянного городка, который мы видели двадцать пять лет назад, решительно меняется.

Емецк издавна стоял на людном месте. В новгородские времена проходил здесь один из основных путей в Заволочье. Шел он с Онежского озера на Водлозеро, далее через систему речек и волоков на Волоцкое озеро, с него на Почозеро, далее на Кенозеро и по реке Кене на Онегу. Возле больших порогов Онеги начинался волок через водораздел к истокам Емцы. По порожистой и быстрой Емце спускались в Двину. Здесь-то в конце долгого пути у выхода на широкую речную дорогу и возникло в давние времена емецкое поселение. Точной даты его основания мы не знаем, но известно, что Емцы — одно из древнейших поселений новгородцев на Двине, здесь жили новгородские наместники. Первое письменное упоминание о Емецке относится к концу XIII века. В XVI веке Емецкое селение административно подчинялось Каргополю. В 1613 году был построен емецкий острог для отражения нападения «воровских шаек», позже сгоревший. В XVIII веке у деревни Сельца на реке Емце существовала судостроительная верфь, строившая суда до девяноста футов длиной. Вот, пожалуй, основные известные нам сведения о прошлом Емецка.

Название реки Емца происходит от племени емь (или ямь), жившего в этих местах. Первое летописное известие о еми относится к 1143 году: «корела ходиша на емь». Новгородские летописи несколько раз упоминают о походах ушкуйников на емь. Племя емь было чудского происхождения и исчезло, как и загадочная заволоцкая чудь, сохранившись в легендах и названиях местностей.

Вблизи Емецка в Емцу впадает красивая лесная речка Ваймуга, у слияния стоит село Ратов Наволок (или Ратонаволок) — две шатровые церкви его видны со всей округи. По преданию, сюда пришли из-за волока новгородцы и основали первое поселение. Местные жители показывают приметное место у Задворского озера близ Сотина бора, называемое Городок. Есть все основания доверять народной памяти: если пустынное место названо городком, значит, здесь некогда было поселение. А вот Хаврогоры на правом берегу Двины против емецкого луга, по преданию, были заселены беглыми холопами из Новгорода в XIV–XV веках.

Речка Емца внешне ничем особенным не примечательна — обычная река, мелководная в устье и порожистая в верховье. Но здесь можно ошибиться в обобщениях. В верховье Емца благодаря многим родникам не замерзает, так что в полыньях даже зимуют утки. В реке столь много родников, что зимой лед её непрочен, а весной вместо льда плывет ледяная каша. Поэтому местные жители говорят, что их река отличается от других тем, что на ней не бывает ледохода.

Наверное, и многое другое могут рассказать местные жители про свою реку. Я убежден, что неинтересных мест не бывает.

Главное богатство емецких окрестностей — луга, по которым названа пристань. Далеко простираются они, теряясь в голубом летнем мареве. В отдалении смутно различимо село с возвышающимся над всей округой деревянным храмом. Там, за речкой Чачей, стоит село Зачачье, старинное, как и все села округи. Любопытно, что и близлежащие к нему села тоже носят приставку «за»: Заборье, Заозерье, Заболотье…

Снова переношусь я к воспоминаниям двадцатипятилетней давности…

…Мы двигались вниз по Двине и преодолели уже две трети ее протяженности, и, как часто бывает с путешественниками, по мере приближения к концу пути наши и без того скудные студенческие ресурсы невосстановимо иссякли. Мы ехали пассажирами четвертого класса, ночевали на дребезжащей железной палубе возле машинного отделения, жевали хлеб, запивая кипятком, и добрые люди, глядя на наши обветренные лица и потрепанные костюмы, участливо расспрашивали о нашей судьбе и советовали, куда нам лучше завербоваться…

Порядком измотанным поездкой, нам было не до сбора всякого этнографического материала и местных преданий. Невыспавшиеся, голодные, мы мечтали только о самоваре и сеновале. Ранним утром вместе с поднимающимся солнцем шли мы лугом в Зачачье — этот пункт был отмечен в нашем маршруте. Мы и не подозревали тогда, что цель наша близка, но и достигнув ее, мы так ничего и не поняли и только много позже осознали, какая нам выпала удача.

После всего уже увиденного нами на Двине, после величавых изб-хором в два этажа, с коньками, с резьбой вид села Зачачье нас несколько разочаровал. Дома не отличались красотой, стояли тесным уличным порядком вдоль двинско-важского тракта, вытянувшись едва ли не на два километра, напоминая большие села средней полосы. И дом, куда Сельсовет определил нас на постой, тоже нас не обрадовал. Везде хозяева принимали нас с истинно северным радушием, здесь же хозяйка, рыхлая, болезненная старуха, сразу же сказала нам, что готовить для нас она не будет — они сами топят печь через день, и молока у них нет. Мы и сами заметили, едва войдя, что дом этот не из благополучных, что живут здесь больные люди, которым не до случайных гостей. Наверное, мы бы ушли, если бы не хозяин, Николай Иванович, сухонький старичок с иконописной бородкой и ясными глазами. Узнав, что мы студенты из самой Москвы, он начал заинтересованно расспрашивать нас о цели нашей поездки и нашей работе. Разговор завязался и несколько смягчил неприветливый прием, оказанный нам хозяйкой. Попили чаю. Старик неожиданно предложил нам показать свою библиотеку. Старуха проворчала, что вот-де ты не знаешь еще, что они за люди, а уже хочешь показывать.

По лесенке мы поднялись за Николаем Ивановичем на «вышку» — на чердак, где у широкого слухового окна была выгорожена комнатка-библиотека. Здесь на стеллажах, заставленных в два ряда, в стопках и ящиках находилось огромное скопление книг. Чего тут не было: комплекты сочинений русских классиков в приложениях к «Ниве» и книги советских писателей, тома с иллюстрациями Густава Дорэ и пособия по сельскому хозяйству, черные корешки старопечатных книг и горы различных журналов, кипы брошюр и философские сочинения, а в особом ящике хранились рукописные книги и свитки, исписанные скорописью XVII века. И по тому, как любовно были расставлены и уложены книги, как каждой из них независимо от ценности было найдено место, ясно было, что деревенский собиратель относится к любой книге, творению ума и рук человеческих, благоговейно, как к святыне.

Мы были настолько поражены всем увиденным, что глаз не могли оторвать. И не мудрено — на время поездки мы забыли о книгах и вдруг попали в свой привычный мир, и все окружающее отошло куда-то, не было ни чердака деревенского дома, ни неказистой обстановки: мы с упоением вдыхали запах книжной пыли и листали страницы, забыв про хозяина, которому давно пора было отправляться по делам, пока он сам деликатно не напомнил нам об этом.

Приятель мой, захватив с разрешения хозяина стопку книг, погрузился в их чтение. Мне же предстояло подумать о пропитании, и, взяв ружье, я отправился в луга. Старенькое ружьишко в поездке значительно поддерживало наш скудный рацион, и сейчас я возлагал на него надежды. Увы, на сей раз надежды не сбылись. Я вернулся вечером, раздосадованный неудачей, усталый и такой голодный, что холодная скользкая картошка показалась мне пищей богов.

Дома был один хозяин. Мы сумерничали, вели неспешную беседу. И вот тогда старик вынес заветную книгу, толстый канцелярский гроссбух, в который он вписывал свои сочинения. Он прочел нам свои стихи, некоторые из них были положены им на музыку, он пропел их. Пусть все это было довольно неуклюже и наивно, но в деревенском книжнике были несомненные творческие задатки (он и нотную грамоту знал и рифмовать умел), которые так и не смогли развиться. От стихов старик перешел к истории, и здесь он оказался удивительным знатоком-краеведом. Он рассказывал нам и про древний городок Емецк, и про Сийский монастырь, и больше всего про родное село, летопись которого он вел. Вот тогда-то он и прочел нам из своей книги рассказ о русском матросе Иване Спехине.

Книга, по которой читал нам старик, названная «Тетрадь для внесения заметок об настоящих и прошлых событиях», находится теперь в фондах Архангельского краеведческого музея, по ней, в выдержках, я излагаю запомнившийся мне рассказ, сохраняя стиль подлинника.

Иван Петрович Спехин родился в 1785 году. В четыре года у него умерла мать, в девять — отец. «Мальчик был не по годам смышленый и развитый, припало желание учиться читать и писать, ходил к дьячку и ко грамотным крестьянам, научился читать по-славянски, писать, и 4 правила арифметики. Из-за тяжелого положения дома Спехину Ванюше пришлось уйти на чужую сторону, работать и поучиться кое-чему».

В 1804 году Спехин Иван восемнадцати лет «поступил на корабль Власа Ермолина, который отправился в Лондон со пшеницей… Наступившая зима заставила капитана зимовать в Англии. Весной корабль стал готовиться в обратный путь».

«Перед отходом Спехин вместе со штурманом поехал на шлюпке на берег за покупками… Порядочно времени Спехин ждал на берегу штурмана, который явился «зело пьяным». Нетрезвый штурман отпустил Спехина в город, но когда тот вернулся на берег, то там уже не было ни штурмана, ни шлюпки. Матрос оказался в затруднительном положении…»

Из милости кто-то пустил ночевать. Утром в некоей конторе дали подписать бумагу и дали денег, а затем отвезли на судно. «Оказывается, находчивый лондонец без согласия его законтрактовал в матросы Ост-Индской компании на корабль… Спехина Ивана Петровича записали под именем Джона Петерсона. И так наш зачачьевский крестьянин по воле английских торговцев людьми из Спехина превратился в Джона Петерсона… и с этих пор началась для Спехина жизнь, полная опасностей, и только выносливость и умение находить выход из положения дали возможность Спехину через много лет вернуться домой».

Корабль входил в эскадру из шестидесяти четырех кораблей. «Так дошли до мыса Доброй Надежды, который тогда принадлежал Голландии. Но пришла английская эскадра, высадила три тысячи солдат, и голландская Добрая Надежда стала английской».

Джон Петерсон и «несколько подневольных других остались на берегу. Оставалось поступить в солдаты». Вскоре батальон был переведен на остров Барбадос, потом в Андину и Сан-Люис. Здесь Спехин прослужил шесть лет. «Из 1000 солдат батальона осталось только 200 человек. Остальные погибли».

«Батальон был пополнен и переведен в колонию Суринам. Здесь Петерсон был произведен в капралы, а после в унтер-офицеры. Он в это время уже умел читать и писать по-английски и усовершенствовал арифметику. Здесь он дослужил срок по контракту своей службы 14 лет (служба в колонии засчитывалась два года за три) и в 1815 году вышел в отставку. Командование предлагало Петерсону, бывшему примерным солдатом, остаться на службе дальше, но англичане забыли, что Петерсон прежде всего русский Спехин. Спехина потянуло на родину».

В 1817 году он прибыл в Архангельск. «В архангельских судейских канцеляриях с 1805 года лежало дело о самовольном уходе с корабля матроса Спехина. И вот через 12 лет Спехин предстал перед судом с ответом за самовольный уход с корабля. Судьи вынесли решение наказать ударами плетьми. Спехин вернулся в деревню и с 1825 года, сорокалетним, занялся по просьбе народа просвещением крестьянских ребят, и сорок два года своей дальнейшей жизни он отдал делу просвещения народа. Учить ему пришлось на церковной паперти Дмитриевской церкви… Он обучил 250 человек письму, чтению и некоторых арифметике… Он умер в 1868 году 14 июля на 83-м году. Похоронен на кладбище вблизи церквей, и ему от учеников поставлен каменный памятник, который стоит уже наклонившийся, и сейчас надпись на нем хорошо сохранилась: «Истинно полезному уважаемому вольному учителю благодарные ученики Спехин Василий и Григорий Никулин».

Мы недолго задержались у Николая Ивановича Заборского и на следующий день ушли в Емецк. Новые впечатления пути заслонили от нас эту встречу, мы не придали ей должного значения. Интересный, конечно, человек, и рассказ его интересный, а библиотека какая… В молодости мы еще недостаточно умеем удивляться.

Но со временем все чаще вспоминался мне старик и его рассказ про странствия матроса-северянина. Он вспоминался в разной и подчас неожиданной связи. Я брал в руки томик Лескова, перечитывал свое любимое — «Левшу», «Очарованного странника», и снова передо мной вставал Спехин. Ведь и он был своего рода «очарованным странником», «черноземным Телемаком» (как назвал свою повесть Лесков первоначально), и его судьба заносила в дальние края, расцвечивая жизнь всеми красками экзотики, сплетая события в тугой фабульный узел. Как и лесковские герои, не мог он, русский человек, жить без родины. Сравнение это казалось мне интересным, оно по-новому давало понять народность образов Лескова, жизненную правдивость его «легендарных характеров». Но сравнения эти носили литературный характер, сам же Спехин, конкретное историческое лицо, стоял особняком и был несравним ни с кем.

Но вот как-то, читая книгу «Соловки» плодовитого, но полузабытого ныне беллетриста прошлого века Василия Ивановича Немировича-Данченко, мне почудилось, что я снова встретился с живым Спехиным или его до крайности похожим двойником. Писатель, посетивший Соловецкий монастырь в 1872 году, описал свою встречу с монахом — капитаном парохода, перевозившего богомольцев. В главе «Отец Иоанн — командир парохода» автор рассказывает его историю, «полную самых неожиданных контрастов и приключений». Мирского имени отца Иоанна автор не называет, но сообщает, что он происходил из северян-поморов и обучался в Кемском шкиперском училище. По окончании училища работы юноше не нашлось. В. И. Немирович-Данченко рассказывает далее:

«О. Иоанну деваться было некуда. Долго не думая, он поступил матросом на ганноверский галиот, который нуждался в русском, так как по случаю датской войны он ходил под нашим флагом. Способный юноша только что стал свыкаться с службою, как во время сильной бури в Немецком море галиот разбило о скалы, и изо всего экипажа спаслось только трое матросов. Одним из них был наш соотечественник… Добравшись до первой гавани, он поступил на немецкое судно, обошел на нем вокруг света и вернулся в Германию, отлично узнав немецкий язык. Тут подвернулся английский китолов, и о. Иоанн отправился в южные полярные моря бить китов, потом ходил в Ла-Манше, в Ирландском море, вел жизнь кипучую, отважную по дерзости, полную огня и страсти. Вернувшись в Лондон, он уже говорил по-английски как англичанин, хотя с несколько простонародным выговором. Потом опять скитальчества, ряд морских похождений — то матросом, то шкипером купеческого корабля, то кочегаром на пароходе, то помощником капитана на нем же. Чего он не переиспытывал в это время! Он побывал под всеми широтами, перезнакомился со всем и образовал из себя отличного моряка-практика».

Но как-то в Плимуте моряк услышал русскую песню и с тех пор затосковал по родине, «Чужбина ему стала ненавистна. Он чуть не дотосковался до чахотки, вернуться же было опасно. Россию он оставил самовольно, без паспорта прожил за границей более двенадцати лет и настолько знал наши законы, что сильно опасался за себя. Долго еще он маялся таким образом и, наконец, решился». И вот, «припав к родной земле, поцеловав ее и облив горячими слезами, добровольный изгнанник явился к начальству…». Далее он был отправлен по этапу в Кемь, где ему угрожали суд и арестантские роты. Но в судьбу моряка неожиданно вмешались соловецкие монахи. Ему предложили вместо каторги поехать на Соловки и потрудиться там «по обету». Поначалу моряк употреблялся на тяжелых работах, потом служил матросом на монастырском пароходе. Здесь он мужественно проявил себя: спас судно в жестокую бурю. Моряк был назначен капитаном парохода «Вера». Поначалу он работал как вольнонаемный, но со временем монахам удалось склонить его к пострижению. Писатель замечает: «В лице о. Иоанна Беломорский флот лишился человека, которого ему не заменить нынешними своими капитанами. Это невознаградимая потеря».

Да, действительно, в монашеской рясе передо мной возник второй Спехин. Моряк-монах — не вымысел беллетриста. В первом томе многотомного дореволюционного издания «Живописная Россия», посвященном северному краю, помещен портрет о. Иоанна, командира парохода, кряжистого человека в рясе с лицом помора. Видимо, примечательную фигуру этого человека хорошо знали в Беломорье…

Но и это оказалось не завершением начатого нами сравнения схожих жизненных судеб замечательных северян. В недавно вышедшей в архангельском издательстве книге Виктора Евгеньевича Страхова «Двинские дали» прочел я еще одну историю, какими-то чертами схожую с уже рассказанными, хотя и совсем в иной окраске. Вот третья удивительная история в изложении В. Е. Страхова:

«С немецкого торгового судна, стоявшего у причалов Архангельского торгового порта, в начале войны с Германией в 1914 году была снята и интернирована команда. Одного из членов экипажа, значившегося австро-венгерским подданным Майклом Смитом, выслали на время войны в Пинежский уезд (он значится в списке высланных интернированных, имеющемся в архангельском архиве).

Там его и застало начало гражданской войны на Севере. Майкл Смит ушел на Северную Двину и вступил в разведку, руководимую И. Гагариным, под именем Василия Большакова. Это было его настоящее имя. Превращение же в Смита произошло так. Безлошадный пучужский крестьянин Василий Большаков в поисках заработка эмигрировал в 1910 году из Архангельска за границу. Там ему удалось достать иностранный паспорт на чужое имя. Так он и оказался интернированным на своей родине «подданным неприятельской державы».

Под видом солдата, возвращающегося на родину из немецкого плена, Большаков с целью разведки не раз переходил линию фронта… Большаков отлично владел английским языком, настойчиво и умело проводил работу в войсках интервентов.

Последняя командировка Большакова за линию фронта закончилась трагически. Он добрался до уездного города Пинеги, где находился белогвардейский штаб. Оттуда разведчик не вернулся…».

Три человеческие судьбы стоят перед нами, во многом схожие и во многом различные. Удивителен все-таки северный человек! И в чужих землях не пропали наши герои и полмира обошли. Если бы создать жизнеописание каждого из них, описать все моря, все порты, все штормы, словом, все их приключения, вышел бы увлекательнейший роман.

Но исход один — невольные странники возвращаются на родную землю, потому что человек не может без родины. Так некогда великий землепроходец и мореход Афанасий Никитин страдал на чужбине по родине и молился за нее, и хотя писал он «бояре русской земли не добры», а нет родной земли краше. Нет, никуда не уйти от родины, не сманит никакая экзотика, никакие заморские чудеса. И каждый из наших героев приходит к осознанию своей принадлежности родной земле.

Я вижу в них не только трех незаурядных людей, а нечто большее — это страницы истории Севера, отрывки из летописи народной памяти. За тремя жизненными судьбами перед нами предстает и старый патриархальный Север, и новый Север дней революции.

А начало всей этой далеко зашедшей истории положил рассказ безвестного деревенского книжника…

И вот снова я в Зачачье. Как и во многих двинских селах, дома обновились, построились новые. В Зачачье, как обычно в старых северных селах, распространено несколько коренных фамилий — здесь много Спехиных и много Заборских. И когда я спрашивал прохожих, где дом Заборского, меня переспрашивали: «Какого?» Давно умер Николай Иванович, а все пожилые люди его помнили и говорили: «Хороший был человек…» Узнал я, что жив его сын, инвалид, что библиотеку он продал, а бумаги отца взяли в краеведческий областной музей, и подходил к дому Заборского я без особенных надежд.

Да, это тот самый дом, в котором мы останавливались тогда… Александр Николаевич, пожилой, болезненного вида человек, встретил меня растерянно и даже испуганно. Он не сразу понял, что мне нужно.

— Ничего не осталось, — твердил он, — все взяли.

Все-таки мы поднялись на чердак в бывшую библиотеку Николая Ивановича. Так же пахло здесь книжной пылью, стоял диванчик у слухового окна, на котором читал хозяин в редкие минуты досуга. Полки были пусты, остались отдельные растрепанные книжки без заглавия, пожелтевшие брошюрки, журналы. Действительно, наиболее интересные в краеведческом отношении бумаги Николая Ивановича были взяты в музей, но, как оказалось, не все. Сохранилась толстая переплетенная нотная тетрадь с нотами, сочиненными, как было написано на титульном листе, «композитором Ник. Заборским», другая толстая рукописная книга песен, также сочиненных Николаем Ивановичем, и конторская книга с вшитыми листами грубой оберточной бумаги, исписанной карандашом. Начиналась она записью: «1801 год. Река Емца встала 24 ноября. Весна была теплая и полезная для всех растений, отчасти холодная, сеять было хорошо, лето сырое и протяжное, но хлеба хорошие и поспели рано…» И так вкратце шло описание погоды и некоторых событий год за годом, но не прерываясь, подходя к недавнему времени. С начала Отечественной войны записи становятся все подробнее и принимают характер дневника. Это и был дневник Николая Ивановича Заборского, который он вел до своей смерти. Дневник включал записи, переписанные из домашней летописи, которую вел кто-то из его предков, так что создавалась непрерывная картина событий, начиная с 1801 по 1953 год.

Я прочел весь дневник и узнал, какой редкостной чистоты души был этот человек, некогда случайно встреченный мною, и какую нелегкую жизнь он прожил. Словно злая судьба преследовала его: сам он был болезненного телосложения (он умер от туберкулеза), больной была его жена, потом заболела дочь, сын с войны вернулся инвалидом. В тяжелые минуты раздумий он записывает: «В жизни хоть и много того, что иногда вызывает панику, расстройство себя, даже слезы, но иногда бывает и много радостного… Что мне еще, хотя сейчас надо — есть кусок хлеба, и на время отдыха есть и своя библиотека… Хорошо что еще у меня и зрение хорошее, читаю без очков…» И Николай Иванович читает и пишет сельскую летопись, покупает на последние деньги какой-то том Малой советской энциклопедии, не очень ему нужный, но ведь это книга, святыня, как любая книга, как вообще печатное слово. Жена ворчит на него, что опять потратился на свои книги и журналы, а тут еще беда — пала корова, и появляется трогательная запись о коровушке-кормилице, которая шестнадцать лет поила и кормила их семейство. Бесхитростная крестьянская жизнь с ее радостями и печалями прошла передо мной, и была она достовернее и интереснее прекрасно слаженного, но все же сочиненного литературного произведения.

Николай Иванович работал весовщиком в колхозе — на эту должность сельчанами избирался только кристально честный человек. Удивителен его рассказ, сам по себе готовый литературный сюжет, как он, узнав, что одна крестьянка будто бы в разговоре с кем-то обвинила его в недовесе сена на трудодни, идет к ней тут же, зимней ночью, в лютый мороз, в кромешной тьме, идет через реку, рискуя сбиться с пути, замерзнуть — его ведет чистая совесть. В деревне все уже спят, крестьянка, к которой он пришел, ахнула: да она ничего такого не говорила, оставляет ночевать — куда идти в такой мороз да темень, но он возвращается назад, радуясь, что совесть его незапятнана…

Вот так бывает: двадцать пять лет назад, путешествуя по Двине, мы искали необыкновенного, какого-то особенного северного колорита, незаписанных северных сказаний. И ведь мы нашли это! Нашли в доме Николая Ивановича Заборского, но прошли мимо, не долго задерживаясь. Мы не знали того, что необыкновенное, которое мы искали, — в обыкновенном, что книжные чудеса могут быть скрыты на чердаке крестьянского дома, что северная легенда живет в самом простом и неприметном внешне человеке.

Николай Иванович Заборский, сельский летописец и книжник, прожил честную трудовую жизнь. Он жил правдой и поэтому может называться праведным человеком, одним из тех людей, без которых, по народному слову, не стоит село. «Не стоит село без праведника». Село Зачачье на Северной Двине.

 

Сия

Ниже спадает река, становится шире, полноводнее, и пространнее и интереснее звучит ее рассказ. В емецких лугах встретила нас народная быль и проводила в путь, исполненными веры в высокое нравственное достоинство простого человека-северянина. Река поведала нам правду о людях, живших на ее берегах. Но рассказ ее продолжается и ведет нас дальше, сплетая воедино прошлое и настоящее.

За Емецк-Лугом река течет в высоких красивых лесистых берегах и за островом ниже устья Емцы идет чистыми открытыми плёсами. Справа впадают реки Пингиша, Пукшеньга, а слева, тоже небольшая, речка Сия.

Каждая речка — на свое лицо, а Сия среди двинских притоков неповторима: она проходит либо соединена протоками через восемьдесят больших и малых озер. Целый озерный край, снизку-ожерелье серебряных и голубых блесток связала эта река.

В глубокой лощине меж крутых холмов скачет, кипит, шумит узкая, как ручей, Сия перед своим устьем. Наверху деревня, которая называется Гора. Через нее проходит старый почтовый тракт, который здесь раздваивается: вдоль Двины идет бывший Московский тракт, в сторону отходит Петербургский. И поныне на развилке стоит указатель: «Сийский монастырь — 9 км». За поворотом начинается тихая уединенная лесная дорога с песчаным неразъезженным полотном, будто, как и прежде, редко ездят по ней легкие колесные экипажи…

Этим же путем шли мы двадцать пять лет назад, и, кажется, ничего не изменилось: та же прозрачная лесная тишь, травянистые обочины, кусты и ели…

О Сийском монастыре мы, конечно, и тогда были наслышаны. Наверное, теперь я знаю о некогда знаменитом монастыре больше, но приходят мне на ум соображения не историко-художественного, а скорее историко-географического характера.

Я думаю об интересном явлении так называемой «монастырской колонизации», начавшейся в XIV веке и распространявшейся по Северу вплоть до XVII века. Небольшие монастырьки, пустыни, были рассеяны по всем северным землям. К примеру, на одной Ваге их было семнадцать. Иные из них исчезали сами собой, иные были упразднены в царствование Екатерины II. На той же Ваге в конце XVIII века из семнадцати монастырьков оставался один.

Все монастырские поселения, как и вообще северные поселения, строились в приметных и красивых местах. Не раз мне приходилось видеть места, где прежде стоял какой-нибудь монастырь, и задаваться вопросом: почему запустел здесь монастырь? Почему, например, Ямецкая пустынь, монастырек, стоявший на древнем новгородском волоке — пути в Заволочье, оскудел, а Сийский монастырь, стоящий в стороне от реки и проезжей дороги, начал быстро расти? Сюда стали стекаться люди, хотя в то время (XVI век) монастырей на Севере было немало. И причиной этому было во многом его удачное природное местоположение. Удачное местоположение означало не только красоту окрестных видов — а они действительно прекрасны, но и природные богатства, как, например, рыбные озера и еще больше — достаточно заселенную и производительную сельскую округу. Так переходим мы к причинам экономическим. Там, где монастыри становились феодальными землевладельцами, где владели по царским грамотам селами, рыбными тонями, соляными варницами, они крепли, обстраивались каменными зданиями; там, где этого не было, тихие удаленные обители постепенно сходили на нет.

Сийский монастырь был основан почти за двести лет до основания Санкт-Петербурга, и, конечно, никто не думал прокладывать через него тракт к Неве…

…Старая дорога внезапно прерывается. Ее пересекает широкое асфальтовое полотно новой дороги, прямой, ровной лентой уходящей сквозь леса в обе стороны. Занятый своими мыслями, я забыл про него и не обращал внимания на доносящийся шум машин. Много новых перемен несет архангелогородскому Северу эта дорога, вот и некогда удаленные сийские лесные озера оказались в легкой досягаемости. С шоссе сворачивает машина, у съезда стоит указатель со стрелкой: «Пионерлагерь «Автомобилист»» — и щит объявления: «Сийский государственный заказник. Всякая охота запрещена». Все это ново для человека, который бывал здесь прежде. Безлюдна была тогда сийская дорога, малолюдно население бывшего монастыря, и не было запрета на охоту, что тогда, двадцать пять лет назад, лишило бы нас существенного подспорья…

Дальше ведет лесная дорога, и снова мысли возвращаются к истории Сийского монастыря. Основатель его монах Антоний в миру звался Андреем и был крестьянским сыном из села Кехта на Двине. Село Кехта и поныне находится ниже Холмогор. Из родного села Андрей отправился в Новгород на заработки, где поступил в холопы к одному господину, был женат. Но от мора, то есть эпидемии, скончались жена Андрея и его хозяин. Пережитое потрясение, по-видимому, породило в нем желание уйти от мира, стать монахом. Андрей двинулся обратной дорогой из Новгорода в Заволочье и в прохожем монастырьке на реке Кене принял монашество у основателя пустыни старца Пахомия. Так он стал Антонием. С двумя учениками Антоний основал свою пустынь на реке Шелексе и прожил там семь лет, но был согнан окрестными крестьянами, которые боялись, что их земли будут отписаны новому монастырю, а сами они закрепощены. Подобный факт не единичен в истории монастырской колонизации. Антоний двинулся вниз по Емце, разыскивая новое место, удобное для создания обители. Встреченный рыбак, местный житель, будто бы рассказал ему о сийских озерах. Но возможно, что Антоний, двинянин родом, знал о них и туда держал путь. Озера эти в то время были пустыми, то есть ими никто не владел, только местные жители иногда ходили туда ловить рыбу. Так что возник монастырь не в неизвестном месте, а в известном, хотя и нежилом. Было это в 1520 году…

Дорога выводит в небольшое поле, со всех сторон окруженное лесом. При дороге стоит деревенька в несколько домов. В низине угадывается река — это Сия. Выйдя из озер, где ее течение почти незаметно, река идет под уклон и олсивляется шумом порожков. На спаде воды некогда монастырем были поставлены мельницы. Оттого и называется деревенька поэтично — Старая Мельница.

Дальше в лес уводит дорога, и вскоре открывается в просвете деревьев первое на пути из сийских озер — Плешково, как и все большие сийские озера, в невысоких лесных берегах, окаймленное зелеными полосками тресты, с песчаным заилистым дном и мерно нарастающей глубиной. Здесь начинается озерное приволье…

На Плешкове — островок, а на нем будочка и стожок. Далее — протока, и за деревьями невидимое с дороги, еще более красивое озеро Плоское, идеальное зеркало водной глади, отражающее дремотные береговые леса. Здесь у озера емецкими рыболовами поставлен вагончик, а живет в нем восьмидесятилетний дед Афоня. В выходные дни тут людно; из Емецка по новой дороге езды сюда не более получаса. Приезжают на машинах, мотоциклах, мопедах: мест для рыбалки всем хватает.

Более не будет видно с дороги воды, пока через несколько километров не блеснет впереди самое большое в системе сийских озер — Михайлово озеро, на котором на далеко выдающемся полуострове и стоит Сийский монастырь.

Его называют иногда северодвинскими Соловками. Не вполне верное сравнение, конечно, но подчеркивающее новый характер этих мест: как и Соловки, сийские окрестности стали зоной туризма и отдыха. Как и на Соловках, здесь много лесных озер, самых разнообразных, вот только моря, удивительного Белого моря, здесь нет, и потому рушится столь прозрачная аналогия. Но бесспорно, как и Соловки, и Кижи, место это привлекает людей сочетанием древней архитектуры с прекрасной природой.

Монастырь, пока еще не отреставрированный, удивительно красиво смотрится с берегов Михайлова озера. Его белые здания, слившиеся в единую живописную массу, отовсюду тянут к себе взор, и кажется, что поднялись они из самых вод — столь низок берег полуострова. Особенно красив вид с песчаных холмов, по которым проходит старый тракт за деревней. Само же озеро не округлое, а произвольных очертаний, с кулигами, как здесь называют заливы, с сенными покосами по берегам, с выгонами, где на фоне белых стен пасутся кони. И эта красота, пожалуй, ни с чем не сравнима, более мягкая, спокойная, умиротворенная, чем даже красота пейзажей прославленного беломорского острова. Сколько прекрасных мест на свете, и самым прекрасным кажется то, которое ты сейчас видишь!

Вблизи монастырь не производит того чарующего впечатления, которое открывают его озерные виды. Архитектура его понесла значительные утраты, но в целом монастырский комплекс сохранился. Всегда вызывают удивление каменные громады, высящиеся среди лесной, деревянной Руси. Ведь главные монастырские здания здесь были построены тогда, когда в Холмогорах, двинской столице, не было ни одного каменного сооружения. Сколько труда было доставить сюда по бездорожью строительный материал — камень, кирпич, известь, где-то надо было найти сведущих мастеров каменных дел. Все это было связано с огромными расходами. Значит, богат был монастырь и чем-то выделен в своей исторической судьбе. В самом деле, монументальностью своих сооружений уступает он только северным исполинам — Кирилло-Белозерскому и Соловецкому, а по своим архитектурным достоинствам является, как пишут исследователи, «одним из лучших в древнерусском зодчестве».

Со времени своего основания монастырь обратил на себя особое внимание московского правительства. Великие князья и цари щедро одаривали его земельными угодьями и «рыбными ловлями». Монастырская вотчина распространялась и на окрестные двинские селения, и на соляные варницы на беломорском побережье, и на «рыбные ловли» на Кольском полуострове. Свыше трех тысяч крестьян было приписано к монастырю. Такое предпочтение удаленной лесной обители над прочими имеет объяснение. Хотя Заволочье перешло под власть Москвы и вольность у Великого Новгорода была отнята, традиционная связь Севера с Новгородом не могла сразу прерваться. Новый монастырь в Заволочье должен был стать проводником духовного влияния Москвы. Потому и оказывалось ему столь явное предпочтение перед другими двинскими монастырями. Щедро жаловал Сийский монастырь Иван Грозный, приказывая инокам молиться за погубленного им сына и за «опальных бояр, им избиенкых». В конце XVI века начато было возведение каменного собора, сооружения не виданных дотоле размеров на Двине.

Особое положение монастыря укрепило и еще одно историческое обстоятельство. Сюда был сослан по приказу Бориса Годунова боярин Федор Никитич Романов, отец будущего царя Михаила, с повелением «застричь в монахи». Боярин был человеком властным, имел стремление к государственной деятельности и меньше всего желал монашеского сана. Пострижение над ним было произведено насильно, при этом боярин плакал. Имя ему было дано — Филарет. Позже, как известно, возвращенный из ссылки Филарет вступил на поприще церковной карьеры, стал патриархом и фактическим правителем государства при молодом царе. Новая царская династия Романовых оказывала щедрое покровительство монастырю. Продолжалось каменное строительство, возникла иконописная мастерская, была даже книгопечатня. Ризница (склад утвари) и библиотека Сийского монастыря считались одними из богатейших.

XVIII век был временем упадка для монастыря, утраты прежних феодальных вотчин, а в XIX веке укладом своим он ничем не отличался от других отдаленных обителей.

Побродив среди старых зданий и старых деревьев — лиственниц, берез и кедров, обратимся снова к сийской округе.

На противоположном берегу — бывшая подмонастырская деревня. Если перейти лесистую гривку за деревней, то снова выйдешь к воде. Это та же речка Сия, принимающая здесь вид цепи узких озер среди лесистых увалов. Если подняться вверх по тихой глади, вдыхая смолистый настой сосновых боров, то попадешь, пожалуй, на самое красивое из сийских озер — Дудницы.

Удивительно это озеро в тиши заповедных лесов, прихотливо изрезанное заливами — кулигами, с островами, с листьями кувшинок и раскрывшихся водяных лилий на сонной глади. Островов всего три, но их живописное расположение и изрезанность озерных берегов с выступающими лесистыми мысами создают впечатление островного множества. Берег и острова поросли высокими корабельными соснами. Пейзаж многопланов, разбит на кулисы, сквозь которые открываются дальние залитые солнцем пространства. Красота порой кажется неправдоподобной, декоративной, словно бы все это прихотливо и продуманно создано неведомым художником. Один островок, самый маленький, встает из вод округлой зеленой шапкой, на другом, побольше, высокие, далеко заметные сосны и среди них избушка, третий, самый большой, вытянут подковой. По преданию, на этот остров удалился основатель монастыря Антоний. Антоний был человеком своего времени, средневековым аскетом, в согласии со своими идеалами, он искал уединения, и не по его желанию основанный им монастырь стал людным местом. Даже Дудницы показались ему недостаточно уединенными, и он ушел на дальнее озеро, где жил в хижине среди двенадцати берез. Завещание его было страшным, ярко рисующим облик этого сурового человека: он повелел бросить свое грешное тело на растерзание хищным зверям и птицам либо кинуть в озеро…

Ничего аскетического нет в сийской природе, но много в ней тишины и спокойствия. Природа здесь мила, проста, и красота ее наполняет всех приходящих тихой радостью. Я бы хотел больше рассказать о Дудницах и о других милых моему сердцу местах, рассказать о рыбачьих зорях, о восходах и закатах, о мягких, пастельных тонах неба, о туманистых далях, о всплеске рыбы и о многом другом, отрадном, что сулит жизнь на лесных озерах. И о Черном озере, где вода и правда черная, и о Седловатом, и о Нюксозере, рыбацкой загадке. Все это приятное, летнее, отпускное, и многих людей радуют сийские озера, ставшие местом отдыха. Но наша речь не о рыбацкой и туристической романтике, и, посетив этот привольный уголок, мы вернемся на Двину, живущую своей трудовой жизнью.

 

Орлецы — Усть-Пинега

Красива река под Сией, с крутыми заворотами, в лесистых увалах, ниспадающих к воде. Девственно-чист, ненарушен ее облик, и, кажется, и сто и больше лет назад была она такой же. Небольшие деревеньки приютились по вершинам холмов в зелени и чистоте и радуют своим простым обликом.

Но не та река Двина, где можно долго наслаждаться видом уединенных мест. Невелика она по протяженности, меньше многих, а по значению — первая на Севере, река с трудовым обликом — везде по берегам ее идет работа. Так на каждом отрезке нашего пути: безлюдные лесные берега сменяются видом новых промышленных поселков. Вот и сейчас на левом берегу видны нижний склад, бревноскатка, сплоточный рейд, а ниже — большой поселок с возвышающейся металлической ретрансляционной телевышкой. Это — Волочек. И ниже, в Ракулах, запань и сплотка.

Чем ниже, тем интенсивнее движение на реке, и было бы повторением перечислять все встречные суда: теплоходы и «ракеты», плотоводы и самоходки, катера и моторки. Ощутимо по речному движению, что мы входим в зону притяжения крупного промышленного центра. Я замечаю это и глядя на берега: вот пионерский лагерь, а вот стоят на берегу легковые машины и разбиты палатки — горожане выехали на выходные дни. Особенного в этом, конечно, ничего нет — по левому берегу идет шоссе, и не проблема отъехать на своей машине полтораста километров, но для меня, помнящего реку иной, все это ново.

Из воспоминаний прошлых лет одно наяву: пароход «М. В. Фрунзе», на котором я плыву, ходят еще «старички» на линии Емецк — Архангельск, всем жителям нижней Двины знакомые «М. В. Фрунзе» и «Степан Разин». Списать и пренебречь ими пока не стоит: «ракеты» и теплоходы скоростной линии не на все пристани заходят, и еще есть причина — «ракеты» немногоместны и в горячее время летних отпусков не могут справиться с пассажирским потоком, тут и выручают двинские ветераны.

Пусть не посетуют на меня прекрасная «Индигирка» и другие новые суда — я верен воспоминаниям юности. Пароход мил мне своим старческим простодушием. Идет он себе размеренным ходом, шумит, ворчит, дым валит из трубы, прогудит над плёсом в виду пристани — вот он я!

Построен пароход в 1902 году и носил имя «Преподобный Савватий». Впрочем, от старого парохода не только имени, но и корпуса не осталось — весь он перестроен заново. А рассказать о себе ветерану есть что. Когда-то и он считался на Двине скоростным и одним из лучших. Поначалу топился дровами: благо край лесной. В определенных местах на берегу лежали заготовленные пароходной компанией кругляши. Их грузили неимущие пассажиры, в основном богомольцы, которых за это везли бесплатно. Потом стал топиться углем. В гражданскую войну на «Савватии» эвакуировался из Архангельска в Устюг губисполком. На борту парохода состоялось экстренное заседание исполкома, принявшее решение о создании северодвинской флотилии. И снова трудился пароход на разных участках реки. Многократно переоборудовался он и ходит теперь не на угле, а на жидком топливе, и не крутит теперь рулевой огромное колесо, а управляет паровым штурвалом. Невелик его маршрут — двести сорок девять километров, а обслуживает двадцать восемь пристаней, и если не летит «ракетой», а идет вчетверо медленнее, то все же даст вам место и доставит куда нужно, и вы с доброй улыбкой поблагодарите «старика».

Так и я благодарю старый пароход с его молодой командой, сходя на пристани Орлецы.

Необыкновенное место эти Орлецы.

Река здесь заворачивает под прямым углом, огибая отвесные белые известковые скалы левого берега. На вершине утеса, поросшего деревьями, видна ровная площадка, рядом небольшая деревня на высоком холме, по склону которого поднимается лестница…

Когда-то, стоя напротив Пустозерска, я говорил себе: только перееду озеро и увижу место бывшего города. Так и здесь: если переплыть реку, то окажешься на месте бывшей древнерусской крепости Орлец.

Прислушаемся еще к одной двинской были, которая звучит здесь, у орлецкого заворота.

Есть такие места на наших северных реках, что взглянешь и скажешь: как здесь не быть городу? Так, глядя на здешние орлецкие места, удивляешься: почему здесь только небольшая деревня, ведь идеально ровное плато на вершине холма годилось бы в прежние времена для изрядного городка с посадом. Не могло такое место вечно пустовать.

В Новгородской летописи под 1342 годом записано: «Того же лета Лука Варфоломеев, не послушав Новгорода и митрополича благословения и владычня, скопив с собою холопов сбоев и пойде за Волок на Двину, и постави городок Орлець, и скопив емчан, и взя землю Заволотскую по Двине, вси погости на щит». В том же году Лука был убит двинянами, возмущенными грабежами ушкуйников.

Так был основан городок Орлец, просуществовавший 55 лет. Между тем на Двине начинаются иные события. Двиняне, недовольные самовластием Новгорода, ищут поддержки у Московского княжества. В 1397 году Заволочье отлагается от Новгорода и покоряется великому князю Василию Дмитриевичу. В ответ новгородцы разорили волости княжеские на Белом и Кубенском озерах, взяли Вологду, сожгли Устюг и пошли вниз по Двине. Двиняне затворились в Орлеце Заволочском.

Орлец в то время был небольшой, но хорошо налаженной каменной крепостью, одной из шести каменных крепостей Северной Руси. Осада длилась месяц и не принесла успеха. Тогда новгородцы перешли к переговорам. Они обещали осажденным сохранить жизнь, если те признают власть Новгорода и выйдут из крепости. «И вышедши двиняне из городка Орлеца и добиша челом воеводам», — повествует летопись. Главари мятежников были схвачены. Двинский воевода Иван Микитин доставлен в Новгород и скинут с моста, двое его братьев — Герасим и Родион — насильно пострижены в монахи, третий брат Анфал бежал в Устюг. Крепость на Двине была разрушена: «городок скопаша и разгребоша». Орлец перестал существовать.

С орлецких времен прошло ни много ни мало — шестьсот лет! И все же двинская историческая быль должна оставить свои следы в этих местах. Да, следы остались: место городка и сейчас угадывается без труда. Крайний дом деревни упирается в вал, далее расстилается ровная, поросшая сорной травой площадка. Окаймляют ее деревья над обрывом и кустарники на бывших валах. И никто с тех пор, как раскопали и разгребли городок, не решался селиться на этом месте. Говорят, стояла здесь некогда деревянная церковь. А сейчас — пустырь.

Но какое удивительное место! Обзор широк необыкновенно. Река под Орлецами дважды ломается под прямым углом, так что далеко видно, как кто плывет мимо, огибая мыс, и следует по плёсу вниз. Лучшего дозорного места и не придумать, сама природа его создала. Не зря устроил здесь Лука Варфоломеев разбойное гнездо. До Холмогор отсюда тридцать три километра. В самих Холмогорах крепости не было, было три посада, опасности они не представляли. Зато туда шло большое движение по реке. Река здесь узкая, перехватить плывущие суда было легко, скрыв свои уструги за мысом…

Может быть, назвали ушкуйники свою крепость Орлецом, гордясь своей орлиной отвагой, хотя орел не только смелая, но и хищная птица. Вернее, назван был городок по мысу. Подобные названия встречаются на Севере: на Белом море есть мыс Летний-Орлов и есть мыс Орловский на Терском берегу.

Подойдешь к обрыву — высота устрашающая. Отвесными скалами ниспадает берег, и, чудом укоренившись, растут на откосе деревья и кусты. Мыс выступает прямым углом, поэтому просто было огородить крепость прочной стеной с напольной стороны. Со стороны реки вряд ли была большая стена.

Сам городок, то есть крепость, был невелик, примерно сто на двести метров, за городскими стенами, как правило, располагался посад. Но как, что тут было — можно только вообразить.

Орлецкий городок располагался на краю широкого верхнего плато. Нынешняя деревня занимает тоже только его часть, от вала до оврага, по которому с древних времен поднимается дорога от реки. Я хожу по вершине, по луговым травам, сплетшимся столь густо, что с трудом продираешь ноги, смотрю на реку и окрестности и все раздумываю, почему здесь не утвердился город. То, что разорили крепость, еще не причина, мало ли где разоряли, а города возникали снова. Но те города имели традиции, место долго обживалось. А здесь, хоть и были поселения еще в первобытные времена (как показали раскопки), только и обосновалась малая деревенька. Место удобное, высокое, сухое, просторное, а оказалось ненужным. Вот Холмогоры стоят — не скажешь, что удобно — в стороне от судоходного русла, на низком берегу, подверженном весенним разливам, а укоренились. Но Холмогоры, как и Верхняя Тойма и Емецк, стоят на исторических путях Заволочья, а Орлецкая крепость служила другому — контролировала она внутренний речной путь. Новгороду она была помехой, а Москве с присоединением Заволочья не нужна. Московскому государству нужен был город-крепость на устье реки. Как видно, свои законы заставляют возникать и исчезать города…

Обратно плыву я в лодочке под скалами, любуюсь орлецким берегом. Сколько красивых мест на Двине: Пермогорье, Звоз и вот Орлецы, встающие из воды боевым утесом с наклонившейся над обрывом елью. Вечер тихий, прозрачный, белесый. Вода и скалы. Ничего не осталось от Орлеца, лишь отвесные каменистые берега вздымаются, как стены. В сумеречный час кажется, что купы деревьев над обрывом скрывают крыши и купола бывшего города.

Но не уструги и ладьи, а современные суда появляются из-за поворота. Фарватер здесь узкий, течение быстрое. Некогда на Двине существовала пословица: «Орлецкая водоверть всем водовертям водоверть». Не знаю, был ли когда здесь страшный водоворот и сколь стремительно шло течение, во всяком случае сейчас ничего опасного нет.

Но судоходство здесь не просто. Река заворачивает под прямым углом, и встречные суда не видят друг друга. Поэтому суда связываются по рации, сигналят — протяжные гудки в течение суток разносятся над Орлецами. Нужна большая осторожность малым катерам, у которых нет связи. Сложнее всего плотоводам: им без помощи поворот не одолеть — огромный четырехсотметровый плот неминуемо забросит на берег. Вот и сейчас из-за мыса в синеющих сумерках выплывают огоньки — три белых на мачте и белая мигалка по левому борту, доносится натуженное пыхтение, и появляется широкобортный колесный буксир «Козьма Минин». Медленно движется он сверху вниз (плотоводы ходят сверху вниз, против течения огромный плот не вытянуть). Плот проплывает мимо — бревна с Ваеньги или с Ваги, сидят на них сонные чайки, занимает весь фарватер, а чтобы не занесло его при завороте, с правой стороны плот страхует контрольное судно-толкач «Энтузиаст». Судно это постоянно дежурит у орлецкой пристани и, получив вызов по рации, приходит на помощь.

Только что говорили мы о погибшем шесть веков назад городе, и вот увлекает нас речное движение, увлекает новое на древних берегах. Еще в XVII веке существовали здесь каменные карьеры, где добывали известняк для построек Соловецкого монастыря и Гостиного двора в Архангельске. Теперь на правом берегу, где вырос новый поселок, ведется промышленная добыча известняка: карьеры, грохочущие камнедробильные мельницы, баржи с известковой мукой и щебнем под берегом. Известковая мука используется в сельском хозяйстве для нейтрализации северных кислых почв, камень идет на целлюлозно-бумажные предприятия Архангельска и на силикатный завод.

Все ближе к завершению мой путь и, перефразируя слова поэта, могу сказать: «Я много жил на пристанях». Жду парохода, беседую с здешним шкипером, молодым парнем Валерой, практикантом речного техникума, — речники мои друзья. Поздним вечером на дебаркадере становится шумно. Пароход вниз приходит около полуночи, и к этому времени собирается молодежь из клуба, с гитарами. В портовых городах молодежь вечерами выходит на набережную, а здесь набережная — палуба дебаркадера. И пароход, большой, теплый, сияющий огнями, сколько бы раз их ни встречал, всегда радует своим прибытием, приглашает в свой уют, зовет в путешествие, в большой светлый мир…

И вот устье Пинеги.

Я видел ее в верховье, маленькую, малопримечательную речку, которую легко было перейти вброд. Но набирала силы река, вливались в нее притоки, шире и полноводнее становился ее поток, круче берега. Через много славных мест прошла она, прихотливо-извилисто протекая в одном направлении с Двиной, и совсем было далеко зашла к северу, как вдруг круто повернула, будто признав главенство старшей сестры, и слилась с ней.

И в истории северного края, и в сегодняшней его жизни Пинежье значит многое. Главное, конечно, лес. Давно его добывают, а все еще Пинега им богата. Сейчас построена железная дорога из Архангельска на Карпогоры, вдоль которой возникли новые современные лесопункты, поселки с каменными домами. Часть добываемого леса теперь идет по железной дороге. Но все же значительная его часть сплавляется по Пинеге. Холмогорская сплавная контора в Усть-Пинеге дает ежегодно более миллиона кубометров леса.

Я это знал, и устье Пинеги представлялось мне сплошь забитым лесом. Но оказалось не так. Повыше пристани, за луговым мысом, Пинега «выпала» в Двину чистым руслом. Прекрасная картина — слияние двух больших рек. Шестьсот километров от слияния Сухоны с Югом шла Северная Двина в просторных берегах, в песчаном русле, и светла ее струя, сияет она небесной голубизной. Семьсот километров от истока шла Пинега, лесная река, и темна ее струя. В тихую солнечную погоду хорошо заметно, как сливаются со светло-голубыми водами Двины темно-синие воды Пинеги и текут некоторое расстояние, не смешиваясь.

Запань в Усть-Пинеге находится в двух километрах выше. Далее немного пройдя вдоль Пинеги, ощущаешь особенный облик этой реки. В верховье началась она маленькой речонкой, а здесь вышла мощной рекой, прорезав толщу каменистых берегов. Отвесные известняковые скалы, называемые на Севере щельями, тянутся правым берегом, и в них, над запанью, виднеются черные закопченные пещеры. По ним и называется это место Печки.

Запань сверху, с высокого берега, представляет внушительное зрелище. Возле ворот запани движется взад-вперед сплавной катерок, подталкивает лес. В нескольких воротах запани стоят люди с баграми, проталкивают бревна. Дальше по мосткам ходят рабочие, которые сортируют лес, отталкивая несортный в огороженные бонами тупики. Остальные бревна, подталкиваемые баграми, плывут к сплоточным машинам. Сплоточная машина подвижными бортами выравнивает бревна, крюками сгребает их и стягивает проволокой в пучки. Далее по огороженным бонами каналам пучки плывут к сплотке, где из них составляются секции плотов, то есть небольшие плоты. Секции подцепляет катерок и буксирует на Двину, где под берегом из шести секций составляется один большой плот, готовый к отправке по назначению.

Запань можно назвать огромным цехом под открытым небом. Кого тут только нет в горячую сплавную пору, когда и ночью при прожекторах работают! Тут и студенты строительных отрядов — вовсю стараются, но, видно, в сплавном деле нужна особая сноровка. В соседней женской бригаде куда как споро идет работа. Студенты обливаются потом, то и дело бегают к бачку с водой, а женщины несуетливо и ловко гонят и гонят бревна. В погожий летний день, такой, как сегодня, когда люди одеты легко — парни в одних плавках, женщины в пестрых платьях, — запань можно сравнить с сенокосом, где тоже много людей собирается в одном месте, и труд на людях — веселый, шумный, но и нелегкий — страда.

Поселок сплавщиков Усть-Пинега в Холмогорском районе считается одним из лучших. Далеко вытянулся он по правому каменистому и обрывистому берегу. На высоком сухом месте стоит поселок — чистые улицы, опрятные выкрашенные дома с палисадниками, клуб, стадион, парк в сосновой роще. Рядом с поселком старая деревня, расстроившаяся и обновившаяся, есть еще в ней и почерневшие могучие столетние избы, изображенные художником В. Переплетчиковым на картине «Усть-Пинега».

Людно в поселке, людно и на пристани. Здесь, как и в Верхней Тойме, Двинском Березнике, — транзитный пункт, через который направляются люди на запани и в лесопункты. Это одна из крупных двинских пристаней, останавливаются тут все пассажирские суда. И конечно, встречаю я здесь «Индигирку», переговариваюсь с знакомыми ребятами.

— С нами? — кричат мне с мостика.

— В Вавчугу надо.

— Не можем, — смеясь, разводят они руками.

«Индигирка», как и все скоростные теплоходы, от Усть-Пинеги до Архангельска следует без остановки. Вавчуга находится в пятнадцати километрах ниже Усть-Пинеги, ходит туда местный катерок. Это обычная, вроде бы малопримечательная деревенька — проплывешь мимо и не заметишь. Но слава Вавчуги в прошлом велика — здесь началось русское коммерческое судостроение.

В 1693 году в первый раз проехал по Двине Петр Первый. По пути в Архангельск посетил он Холмогоры, но они ему не понравились: веяло от них старинной затхлостью. Царю-строителю по душе были морские просторы и смелые предприимчивые люди. На обратном пути в Холмогоры царь не заехал, проследовал главным руслом и сделал остановку в Вавчуге. В этой деревеньке жили холмогорские купцы Осип и Федор Баженины, устроившие водяную пильную мельницу. Это была первая лесопилка в России. Петр осмотром водяной мельницы остался доволен. Зная потребность страны в торговом флоте, братья Баженины обратились к царю с просьбой дозволить им завести свою частную верфь. В 1700 году разрешение было получено, и в 1702 году Петр, в третий свой приезд на Север, присутствовал при спуске на воду двух «малых фрегатов» — «Святого духа» и «Курьера».

Пребывание всесильного царя в маленькой деревушке надолго сохранилось в памяти северян, обросло легендами. До сих пор возле дома Бажениных лежит наковальня, на которой, по преданию, ковал Петр Первый. На Городищенском острове Вавчужского озера растет кедр, как говорят, посаженный Петром. Срезы другого кедра, тоже будто бы посаженного Петром, можно видеть в Архангельском краеведческом музее и в Доме-музее Ломоносова в селе Ломоносове.

Осип и Федор Баженины были людьми умными и предприимчивыми, но не они строили корабли, а поморские мастера. Если до Петра не было у России своего военного и торгового флота, то это не значит, что морские суда не строились. На своих кочах и ладьях не то что до свейских земель, до самого Груманта добегали поморы. Вот эти-то мастера-корабелы начинали судостроение в Соломбале под Архангельском и в Вавчуге. В истории вавчужской верфи известны мастера Степан Кочнев, Петр Крылов. За восемьдесят лет существования верфи было спущено на воду около ста двадцати торговых и промысловых судов.

Теперь от прошлого сохранился только дом Бажениных, построенный в начале XVIII века на голландский манер с мезонином. Дом обшит и перестроен (сейчас в нем находится школа), стоит он обособленно, повернувшись торцом к реке. Ныне Вавчуга — место экскурсий и отдыха архангелогородцев. Горожан привлекает живописное Вавчужское озеро с пятью островами, самый красивый из которых называется Сахарной Головкой.

…Дугой уходит вдаль высокий обрывистый коренной берег, а слева — низкие островные берега, поросшие ивняком. Река здесь снова удивляет нас: за восемьдесят километров до дельты она как в дельте расходится на рукава и протоки, образуя холмогорский речной архипелаг.

 

Холмогоры

Холмогоры… Название это звучит особенно странно, когда попадаешь в здешние места и ни холмов, ни гор не встречаешь, а, напротив, видишь вокруг низменные места и, только вглядевшись вдаль, замечаешь возвышения коренных берегов. И само нынешнее село, а в прошлом город, расположено вовсе не в примечательном месте, не на высокой горе или холме, а на ровном невысоком берегу вдоль затянутой песком обмелевшей двинской протоки — речки Курополки. Холмогоры не раз страдали в половодье, и теперь по всей набережной набиты сваи, укрепляющие берег. Единственное возвышенное место в селе, где находилась некогда резиденция холмогорских архиереев и стоит огромный полуразрушенный собор, по преданию, насыпное и встарь называлось Городище.

Сами Холмогоры — небольшое село-городок в зелени, с несколькими прямыми улицами, вытянувшимися вдоль Курополки. И все-таки, будучи одним из старейших северных поселений, они не похожи на другие, уже виденные мною северные городки и села. Жизнь тех мест так или иначе связана с лесной промышленностью; в холмогорских окрестностях не увидим мы ни штабелей бревен, ни складов пиловочника, ни запаней и других примет лесного края. Осмотревшись вокруг, не увидим мы темной стены хвойного леса, замыкающего окрестности больших и малых северных селений. Здесь совсем иные картины. За селом к западу и югу тянется сырая болотистая равнина, в дальнем отдалении замыкаемая светло-зеленой полосой лиственного леса и кустарника. С противоположной стороны — низменные острова с лугами и деревнями на возвышениях. Непохожесть здешних мест на привычный северный пейзаж отмечали многие путешественники. Это словно бы оазис лугов и полей среди необъятного лесного моря. И этот простор, открытость пейзажа свидетельствуют о давней обжитости этих мест, столь давней, что и память потеряна…

История Холмогор восходит к временам загадочной «заволоцкой чуди». Известно, что здесь было одно из крупнейших чудских поселений и место торга древней Биармии, как называют северную страну скандинавские сказания. Саги повествуют о торговом городе Голмгард и о неслыханных богатствах его — драгоценностях и мехах. К этому городу плавали викинги для торговли и для разбоя. По преданию, в то легендарное время на нынешнем Курострове стоял чудской идол Йомала. Идол был сделан из матёрой лесины и держал в руках золотую чашу, полную драгоценностей, принесенных ему поклонниками. Эту чашу ночью похитили разбойные викинги, чудь бросилась вдогонку, произошла битва, в которой воинственные скандинавы одолели невоинственную чудь. До сих пор близ Холмогор существует деревня Побоище, но какое побоище произошло на этом месте, определить трудно: то ли за сокровища Йомалы, то ли битва новгородцев с чудью, то ли одна из битв новгородцев и москвичей за обладание Заволочьем…

Новгородцы, как известно, пришли на Север в X–XI веках, утвердили свою власть, окрестив чудь и поставив своих наместников, которые жили на Матигорах и на Ухтострове. Холмогоры в ранних новгородских грамотах не упоминаются, первое упоминание встречается в документах XIV века, где они названы Колмогорами — это написание сохраняется во всех древнерусских грамотах и в «Книге Большому Чертежу».

По одной из топонимических версий, слово «Колмогоры» производится от финского слова «колм» — «три», поскольку прежде Холмогоры состояли из трех посадов: Курцево, Качковка и Падрокурье. По другой версии, название Холмогор происходит от легендарного города Голмгард, составленного из двух слов: «голм» — остров и «гардия» — правление. Против этой версии, выдвинутой сторонниками норманнской теории, выступил сам великий холмогорец М. В. Ломоносов, говоря, что название Холмогор «соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матёрой земли горы, по которым и деревни близ оного называются, например Матигоры, Верхние и Нижние, Каскова Гора, Загорье и пр.». Но, к сожалению, окрестный пейзаж не дает оснований для столь торжественного заявления, которое сделал в согласии с мнением М. В. Ломоносова историк Холмогор Василий Крестинин в XVIII веке: «Толь прекрасные виды естества без сумнения подали причину назвать описуемое здесь селение Холмогорами, речением сложным из гор и холмов».

Оставим название Холмогор топонимической загадкой, которых много на Севере. Смешная местная легенда по-своему персонифицирует названия холмогорских окрестностей. Будто бы в незапамятные времена жило здесь семейство великанов: на Матигорах жила мать, на Курострове — Кур отец, в Курье — Курья дочь, на Ухтострове — Ухт сын, в Чухченеме — другой сын Чух. Они выходили из своих великанских домов и перекликались зычными голосами, договариваясь прийти в гости или сообща истопить баню… Быть может, в этой легенде, которую усмешливо рассказывают старики, сохранились отзвуки каких-то более древних сказаний?

Несмотря на расположение поселения у мелководных, затягиваемых песком проток, географическое положение его было необычайно удачным. Двина была дорогой в устюжские и вологодские земли и через волоки в новгородскую, к северу лежало Поморье, богатое рыбой и солью, к востоку через Пинегу шел путь в лесной край, богатый дичью и пушниной, и далее через Кулой на Мезень и с Мезени на Печору и в Югру. Новгородские купцы торговали здесь широко. Закупались меха полунощных стран, сало морских зверей, соленая беломорская рыба (семга), соленая мурманская рыба (треска, палтус). Особое значение в холмогорской торговле имела соль. Соль вываривали в поморских селениях Уне и Неноксе и возили для продажи в Холмогоры. Никто из жителей других мест не имел права ездить за солью ниже Холмогор, кроме важан и подвинцев. Такое предпочтение им объяснялось тем, что в те давние времена Подвинье выше реки Емцы и считавшаяся хлебородной Важская сторона снабжали сравнительно немногочисленное население Заволочья и Поморья хлебом.

О событиях в истории Холмогор кратко и бесстрастно сообщает нам Двинская летопись, ведшаяся с 1397 по 1750 год. Из нее узнаем мы, что в 1553 году «приехал в Холмогоры англинский корабельщик, Рыцарт». Рыцарт — это английский мореплаватель Ричард Ченслер, чьи корабли буря занесла в Карельское русло Двины, где стоял Николо-Карельский монастырь, оттуда корабельщики были направлены в административный центр края — Холмогоры, а затем в Москву, к царскому двору.

Значение Двины в торговле с западными странами было оценено московским правительством: англичанам были даны торговые льготы. Английские торговые суда все чаще приходят на Двину, английские купцы устраивают в Холмогорах свои конторы и живут здесь. В то время устье Двины становится единственным для Русского государства «окном в Европу». Но Холмогоры не годились для торгового порта. Они стояли в стоверстном удалении от моря, и в их мелководные протоки не могли войти крупные суда. Поэтому в семидесяти верстах ниже на мысу Пур-Наволок был сооружен Новохолмогорский городок, имевший поначалу подчиненное значение перевалочного пункта. В народе городок стали звать Архангельским по имени стоявшего там Михайло-Архангельского монастыря. Было это почти четыреста лет назад (1584 год). Значение Севера в экономике древней Руси возрастает.

До начала XVII века Холмогоры именовались посадом, крепостного строения в них не было, хотя в прошлом «свейские немцы» (шведы), как и новгородские ушкуйники, не раз нападали на посад и беспощадно выжигали его. Только в 1613 году построен был острог «поспешными трудами народа, по причине наступающего бедствия от неприятелей поляков и русских изменников». Холмогорцы встретили неприятелей вылазкой, после чего отступили в крепость, зажгли посад, дабы осаждающим негде было укрыться (дело было зимой). Простояв несколько дней, «воры» отступили.

В XVII веке Холмогоры по-прежнему являются административным центром Северного края, но экономическое и стратегическое значение все больше переходит к небольшому пока Архангельскому городку. Холмогорские купцы имеют там дома, где живут в период навигации, возвращаясь к себе на зиму. Но традиционное значение Холмогор, столицы Севера, все еще высоко. В конце XVII века учреждается Холмогоро-Важская епархия и прибывает первый архиерей Афанасий. Афанасий, человек умный, властный, поборник петровских преобразований, оставил след в истории Севера. При нем в Холмогорах возводятся грандиозный каменный собор, «огромностью и великолепием первая церковь на Двине», и архиерейские палаты, сохранившиеся до нашего времени.

Наступает петровское время. Двинский летописец сообщает, что 1693 года июля 28 Петр прибыл в Холмогоры по Ровдогорскому протоку на судах. Холмогорцы сверх хлеба и соли подарили царю двух великорослых быков. В 1702 году административное управление Двинским краем переносится в Архангельск, где все оживленнее становится жизнь, приходят иностранные суда, идет бойкая торговля. Туда же переселяются богатые холмогорские купцы, в особенности после страшного пожара 1698 года, способствовавшего запустению городка. В Холмогорах остается только церковное управление краем, которое существовало здесь почти до середины XVIII века. В 1744 году внезапно именным указом холмогорский архиерей был выселен из своих каменных палат, а в его дом привезены секретные арестанты. Дом был окружен глухим забором и строго охранялся. Только много лет спустя раскрылась тайна: здесь содержались в заключении бывшая правительница России Анна Леопольдовна с мужем Антоном-Ульрихом и детьми. После смерти родителей повелением Екатерины II дети были отправлены в Данию. В опустевшем здании архиерейских палат было учреждено мореходное училище, просуществовавшее здесь недолго. Герб Холмогор — астролябия — дан городу в связи с учреждением этого училища.

Много мест на нашем Севере, прославленных стариной и преданием, но нет, пожалуй, места знаменитее Холмогор. Имя этого скромного районного центра знают люди не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами — во всем мире знают великого Ломоносова. Родина его — здесь.

Холмогоры, как говорилось, страна островная, почти все поселения разбросаны по местам низменным, и само село окружено со всех сторон, куда ни направишься, речками и старицами. Невысоки места, но просторны. Здесь луговой край, и в сенокос пахучий воздух овевает сельские улицы.

Давняя обжитость холмогорской земли ощущается и тогда, когда переедешь речку Курополку, столь мелкую, что перевозной катерок царапает днищем песок, и вступишь на землю Курострова. Перед нами ровная луговая гладь с раскинутыми на отлогих возвышениях деревнями, с еловой рощей на старом кладбище, где, может быть, в еще более отдаленные времена было чудское капище. Все здесь — деревни, луга, пастбища — напоминает хорошо заведенное хозяйство, которое продолжалось трудами поколений. Луг окультуренный, разделенный на загоны, где пасутся знаменитые холмогорские стада. По пересекающим остров дорогам, оставляя пыльный шлейф, проносятся грузовики с алюминиевыми флягами в кузовах: здесь хозяйство Ломоносовского молочного совхоза.

На Курострове, в деревеньке Мишанинской, позже объединившейся с Денисовкой, родился в 1711 году Михайло Васильевич Ломоносов.

Нынешнее село Ломоносово — современное село по своему облику. Ничего старинного или напоминающего старину в нем не сохранилось: дома новые, везде телеантенны — много подобных сел на Двине. В центре села — обелиск с именами погибших земляков в Великую Отечественную войну. Перед зданием школы имени Ломоносова установлен памятник великому земляку. Первая школа в деревне была построена в 1868 году в связи с отмечавшейся столетней годовщиной со дня смерти Ломоносова и названа Ломоносовским училищем. Поставлена была школа на том месте, где, по преданию, стоял дом Ломоносовых. Ныне в бывшем здании училища размещается мемориальный музей. Возле музея — маленький прудик, садок, где, по преданию, Василий Дорофеевич, отец Ломоносова, держал отловленных рыб. Единственный памятник ломоносовского времени в селе — каменная церковь, построенная при жизни Михайло Васильевича в родном доме.

Велика русская земля и щедра дарованиями, и все-таки Ломоносовых у нас много, а Ломоносов один. Говорят, что гений возникает независимо от времени и места, вряд ли это так. Не случайным представляется, что на Севере, в древнем его центре, возникла столь исключительная фигура: невероятная широта деятельности Ломоносова под стать северным просторам, его бурный неукротимый характер под стать северному морю. И не с пустого места шел к вершинам знания «архангельский мужик», а из хранилища древних культурных традиций, края, богатого книжностью и народной поэзией.

Если можно сравнить ломоносовский дар с редким самородком, то будем помнить, что самородок не находится там, где нет золотых россыпей. К месту привести слова самого Ломоносова: «Немало имеем мы свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели». Ломоносов вышел из талантливой среды крестьян-поморов. Жажда знания всегда велика в простом человеке, и если назывались северные крестьяне черносошными, то темными они никогда не были, были грамотны и толковы, знавали и Архангельск с иноземными гостями, и Белое море с Соловками, и Мурман, и ходили с рыбными обозами в саму белокаменную Москву.

Василий Дорофеевич был на Холмогорах человек заметный — имел свои суда, промышлял в море. И не против учения был отец, а хотел он, чтобы сын унаследовал заведенное им дело — других наследников у него не было. Но сын предпочел учиться на медные деньги и не помышлял об отцовском наследстве.

Едва ли нужно перечислять все сделанное Ломоносовым — это знает каждый школьник. То, что достигнуто им, кажется невместимым в одну человеческую жизнь. По размаху, по широте и многосторонности его можно сравнить только с титанами эпохи Возрождения. Представители разных наук вправе считать Ломоносова своим: физики и химики, астрономы и геологи, историки и географы. История русской литературы немыслима без Ломоносова. Даже в изобразительном искусстве оставил он след мозаичным портретом Петра Первого и мозаикой Полтавской битвы.

Среди многих начинаний велик вклад Ломоносова в географию Севера России. Хотя Ломоносов, уйдя из Холмогор, не бывал больше на родине, мысль его часто устремлялась к Северному краю, которому он предсказывал великое будущее. Всем известны строки из оды 1752 года про Великий Северный морской путь: «Напрасно строгая природа от нас скрывает место входа…» Или в поэме «Петр Великий»:

Значение Северного морского пути Ломоносов научно обосновал в работе «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию» (1763 год). В этой работе содержатся не только теоретические обоснования нового пути, но и сообщения о путешествиях северных кормщиков, среди которых были и земляки великого ученого. С 1758 года Ломоносов руководил Географическим департаментом Академии наук. Под его руководством создавался новый атлас России. Он принимал также участие в научной подготовке полярной экспедиции В. Я. Чичагова (1765–1766 годы). Ныне сбылись пророческие предсказания Ломоносова о природных богатствах Севера: «По многим доказательствам заключаю, что в северных земных недрах пространно и богато царствует натура…»

Наконец, в своих поэтических произведениях Ломоносов оставил прекрасные, величественные картины родного Севера.

Не порывалась связь Ломоносова со своими земляками. Так оказал он поддержку Федоту Шубину, как некогда сам Ломоносов ушедшему в столицу с рыбным обозом. Племянник Ломоносова Михаил Евсеевич Головин был взят им в Петербург и определен учиться. И скульптор Шубин, и математик Головин, оба достигшие звания академиков, подтверждают высокую талантливость той народной среды, из которой вышел их великий земляк.

Нам остается сказать о местном музее М. В. Ломоносова (в нашей стране два мемориальных музея великого ученого — на его родине и в Ленинграде, в здании бывшей петровской Кунсткамеры). Экспозиция размещается в просторных и светлых залах и рассказывает как о жизненном пути великого холмогорца, так и о его времени. Это — любовно организованный, настоящий народный музей. Правда, в нем нет подлинных вещей Ломоносова и его рукописей — они представлены копиями, но и в копиях, в предметах быта времен Ломоносова, в гравюрах и книгах, макетах и картах рассказ о жизненном пути великого земляка обретает наглядность. Заключается экспозиция залом о сегодняшнем дне людей, живущих в селе Ломоносове. Здесь изделия холмогорских косторезов, грамоты с международных выставок, на которых они участвовали, награды, полученные колхозом на Выставке достижений народного хозяйства. Стоит упомянуть и небольшую галерею картин, посвященных Северу, составленную из даров ряда художников.

Нельзя, посетив Холмогоры, не побывать в этом музее, снова и снова задумываясь над удивительным явлением в русской земле, носящим звучное имя — Ломоносов!

Мы упомянули имя Федота Шубина, замечательного русского скульптора екатерининского и павловского времен. Также не случайно появление его таланта в Холмогорах. Вышел он из среды народных умельцев — холмогорских косторезов.

Косторезный промысел распространился в Холмогорах с XVII века. Резали, в основном, гребни и шахматные фигурки. Материалом служил «рыбий зуб» — моржовые клыки, привозимые поморами, широко использовалась и мамонтовая кость, которую находили в тундре, для дешевых поделок шла «скотская кость» — говяжья кость и рога. С развитием заморской торговли через Архангельск стала поступать в значительных количествах слоновая кость. Царские указы вызывали на Москву «гребенщиков да шахматников, что на Двине сыщутся». Известны имена братьев Семена и Евдокима Шешениных, работавших в мастерских Оружейной палаты. По сохранившимся документам можно проследить династии холмогорских косторезов XVII века.

Так и скульптор Федот Шубин вышел из династии косторезов XVIII века Шубных. Род Шубных широко распространился в бывшей Денисовке, нынешнем Ломоносове, эту фамилию носят ныне многие из земляков великого скульптора (а род Ломоносовых по мужской линии пресекся).

В XIX веке холмогорский косторезный промысел упал, хотя мастера этого дела не переводились и при случае могли удивить оригинальными поделками. Возрождение косторезного искусства произошло в советское время. В 1921 году в Ломоносове были организованы курсы резьбы по кости и мастерская. Теперь здесь существуют школа художественной резьбы и фабрика косторезных изделий.

Полное название этого художественно-промышленного предприятия — фабрика художественной резьбы по кости имени Ломоносова. По виду двухэтажное здание мало похоже на фабричный цех, но, войдя на первый этаж, слышишь гул моторов и жужжание фрез. На первом этаже обрабатывают сырье — режут говяжью кость, приготовляют заготовки в виде пластин, трубочек. На втором этаже кажется, что попал в зубоврачебную поликлинику: здесь тонко гудят бормашины — основной инструмент в современном косторезном деле. В ассортименте фабрики свыше семидесяти изделий: шкатулки, бумагорезные ножи, броши и прочее. Работает на фабрике более ста человек (с надомниками). Продукция идет в крупнейшие фирменные магазины столичных городов, идет и за границу.

Вхожу в одну из мастерских. В комнате работают три мастера. Один готовит коробочки, которые потом обложит пластинами с тонкой ажурной резьбой. Другой вытачивает сверлом бормашины фигурки охотника с собакой, нанесенные по трафарету на черенке ножа. Третий вырезает фигурки оленей, которые составят композицию.

— Расскажи, Виктор, товарищу, что в Японии видел, — говорит один из мастеров.

— Да ничего не видел, сидел и работал, — смущается Виктор.

Виктор Кузнецов побывал в Японии, ездил с выставкой «Советская Сибирь», демонстрировал посетителям искусство костореза. Он не первый холмогорец, которого видели японцы, до него ездил на выставку ЭКСПО-70 Александр Степанович Гурьев. Работы холмогорских косторезов экспонировались на многих зарубежных выставках, в том числе на самых знаменитых всемирных: в Париже — 1937 год, в Брюсселе — 1957 год, в Монреале — 1967 год, ЭКСПО (Осака) — 1970 год, и везде удостаивались почетных наград.

То, что выпускает фабрика в селе Ломоносове, в отличие от продукции других фабрик, не принадлежит к утилитарным вещам. Это украшения либо небольшие вещички, которые радуют в быту, которые люди дарят друг другу. Это не ширпотреб, это произведения мелкой пластики, которые могут быть и в музее, и у вас дома, сувенир, памятка с ломоносовской земли.

И еще одно предприятие в селе носит имя великого земляка — Ломоносовский племенной совхоз.

В Холмогорском районе, как и в других придвинских районах, важное значение имеет лесная промышленность, а здесь, в холмогорских окрестностях, в низменном крае, богатом лугами и пастбищами, — центр северного племенного животноводства. Журналист В. Е. Страхов в своей книге о Двине верно заметил, что не астролябия в память недолго просуществовавшей мореходной школы должна была бы стать гербом Холмогор, а корова-холмогорка. Другие северные городки имели в прошлом более точные гербы: Пинега — двух рябчиков, Онега — семгу, Кемь — жемчуг, Мезень — красную лисицу, Шенкурск — барсука, Вельск — бочку с дегтем… Иначе говоря, на всех гербах изображались изобильные дары природы каждого уезда, и, конечно, не лесным промыслом и смолокурением, не рыбной ловлей и охотой, а животноводством исстари прославились Холмогоры.

Вспомним, что некогда холмогорцы подарили царю Петру двух рослых быков. Значит, и в конце XVII века холмогорский скот отличался своими размерами и породностью. Это сообщение опровергает легенды о том, что холмогорский скот повелся от выписанных Петром I голландских коров, а по другим источникам — Екатериной II. Ныне документально установлено, что до 1765 года голландский скот на Двину не завозился, а завезенный после этого времени был признан малорослым и для улучшения породы ненадежным.

Было, да и есть: не в Холмогоры ввозился скот, а из Холмогор вывозился и вывозится скот для улучшения племенного животноводства в других районах страны. Рассказывают, что в прежние времена, когда не было железной дороги, для тысячеверстных перегонов коровам шились на копыта кожаные башмаки…

В советское время начались научные работы над улучшением племенного поголовья. Ныне селекционную работу возглавляет Племобъединение. Каждое породистое животное имеет подробную родословную. Спрос на породистый скот столь высок, что племзавод не может сразу удовлетворить все заявки даже в своей области. Ежегодно до пяти тысяч голов молодняка холмогорской породы вывозится в двадцать семь областей, краев и республик страны.

Чтобы повидать знаменитую «холмогорку» на холмогорской земле, не обязательно посещать заводы и выставки, достаточно пройти по Курострову, по веками обжитой ломоносовской земле. Куростров как бы в миниатюре вобрал в себя весь северный ландшафт. Тут всхолмья и низины, луга и кустарники, озерки и болотца и даже небольшой лесок и, конечно, окружающее многоводье. На пригорках стоят деревни, иные совсем небольшие, в два-три дома. Такой вот маленькой деревенькой была когда-то Мишанинская…

И конечно, трудно представить мирный сельский пейзаж без пасущегося стада. Разве что здесь не одно стадо, а несколько, в сотни голов крупных черно-белых коров. На взгляд несведущего человека ничем не отличаются они от других стад, виденных нами на северодвинских лугах, да и на деле различаются разве что классом породы, поскольку в двинских колхозных и совхозных стадах процент «холмогорки» высок. Так, в целом по области чистопородный холмогорский скот в общем составе всего стада составляет семьдесят четыре процента. Сейчас перед животноводами двинских районов ставится задача добиться повышения доли скота первого класса и класса «элита». Уже в настоящее время в Приморском районе сто процентов чистопородного скота, в Котласском — девяносто три, Виноградовском — семьдесят шесть, Красноборском — шестьдесят восемь процентов. В ближайшие годы во всех районах Подвинья все стада должны стать чистопородными.

Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по дальнейшему развитию сельского хозяйства Нечерноземной зоны РСФСР», принятое в марте 1974 года, предусматривает преимущественное развитие молочно-мясного животноводства как главной отрасли сельского хозяйства областей и автономных республик зоны.

В Архангельской области, и в частности в Подвинье, наличие больших площадей сенокосов и пастбищ, широкое проведение луго-мелиоративных работ наряду с прочими факторами, среди которых важное значение имеет распространение холмогорской племенной породы, дают возможность увеличить в ближайшее пятилетие, как предусмотрено в постановлении, валовую продукцию по молоку и мясу в 1,6–1,8 раза.

Среди других районов Подвинья значение Холмогорского с его высокоразвитым молочным производством в том, что он, находясь вблизи крупного промышленного центра, обеспечивает население Архангельска цельным молоком и свежими молочными продуктами.

Пройдя Куростров поперек, выходим к деревне Залыва, близ которой на судоходном русле стоит пристань «Ломоносово». Отсюда в Архангельск прямой путь на «ракете» — семьдесят километров, по расстоянию — загородная прогулка. Многие архангелогородцы приезжают в свободное время на родину Ломоносова.

А мне что-то грустно уезжать: ведь кончается путь по Двине, кончаются деревеньки, луговые запахи, путевые разговоры. Вот и сейчас последним приветом деревенской страны звучит мне речь бабушки-попутчицы:

— Место наше хорошее, веселое. В старину-то народ здесь жил скотом. Всё на пастбища было поделено, все острова. Наше-то пастбище было на Чухченемском острову, какая трава — один песок! Лесу-то не было, плавнику-то, кусты рубили да возили на лошадях, а хуже залывской дороги не было…

На высоком берегу над пристанью стоит старый дом, видимо, ровесник бабушки. Стоит утвердительно, прочно и не красотой удивляет, а могутностью своей. Почернел сруб от времени, посуровел. Так же сурово, кряжисто стоял, наверное, когда-то дом Василия Дорофеевича… Нет, не забыть на этом месте Ломоносова, напоминают о нем просторы окрестные, великая река, широко разбежавшаяся, берега крутые, дома статные — край холмогорский, северный.

 

Архангельск

На исходе пути вновь я вспоминаю нашу с другом поездку двадцать пять лет назад. Помню, как целый день преодолевали мы на пароходе последний отрезок пути. Пароход шел медленно — мы попали на встречную воду: в нижнем течении Двины почти на сто километров ощутимо действие морских приливов. К Архангельску приближались в темноте. Еще задолго до города показались огни Архбума, огоньки правобережных поселков. Они тянулись долгой чередой, и все никак не было пристани. Рядом люди уже думали, как им добираться до дому, будет ли ходить трамвай, не разведут ли наплавной мост в Соломбалу. Как неудобно приезжать ночью в незнакомый город! Но всегда найдутся добрые люди, которые дадут дельный совет, и мы с другом отправились в общежитие пединститута, где нас и приютили…

Теперь плыву я к Архангельску не на тихом пароходе, а на «ракете». Летит судно на своих подводных крыльях мимо высоких правых берегов и низких островов, и только мелькают названия мест и пристаней: Чухчерьма, Кеница, Ухтостров. За островом осталось Боброво, генеральная запань на Двине, слева старое село Кехта, ниже по правому высокому берегу тоже старая Лявля с шатровой церковью XVI века, еще далее — целое нагромождение шатров, бочек, крыш, мельниц — Малые Карелы, музей деревянного зодчества под открытым небом, а вот слева за островом дымит трубами Архбум — Архангельский целлюлозно-бумажный комбинат. Берег принял промышленный облик. Потянулись пригороды, суда на рейде и у причалов. Вот лесобиржа лесопильно-деревообрабатывающего комбината имени Ленина на правом берегу, поселок Бакарица — на левом. И, наконец, знаменитый мост…

Четверть века не бывал я на Двине, но не вполне точно это мое утверждение. После нашего путешествия с другом в Архангельске я бывал, но проездом, по нескольку часов, возвращаясь из других северных мест. И вижу теперь, что перемены разительные, взять хотя бы бетонные причалы объединенного морского и речного вокзала.

А я помню Архангельск иным, и мне, свежему человеку, контраст особенно заметен, может быть более, чем старожилам, у которых перемены происходили медленно, на глазах. Еще двадцать пять лет назад Архангельск во многом сохранял облик города начала века. Не каменные здания — их и тогда было немало, — а деревянные придавали ему особый, ни с чем не сравнимый облик. Деревянные дома на Севере, в селах и городах, строились не казарменно, уныло, а всегда прочно, с затейливостью. Некоторые из них и доныне сохранились, как, например, дом № 98 по проспекту Виноградова, в котором на губернском съезде была провозглашена Советская власть. Старожилы вспоминают, как изумлялись колоритному облику города иностранные моряки, приходившие за русским лесом, и говорили, что нет другого такого на свете.

Поражала, помню, плотность городской застройки — узкой полосой тянулся город вдоль реки на много километров вверх и вниз и неведомо где кончался. А поперек он был неширок, за пятью параллельными улицами начинались знаменитые Мхи — болота и кустарники. Город имел один «фасад», которым он смотрел на реку. Железнодорожный вокзал находился за рекой, в Бакарице, и туда надо было переезжать на катере…

И вот сейчас я узнаю и не узнаю Архангельск. Остался в памяти он как город одних улиц, без площадей. А теперь, выйдя из стеклянных дверей объединенного морского и речного вокзала, попадаешь на просторную площадь Профсоюзов, где возвышается новое здание Управления Северного морского пароходства небывалой высоты для прежнего низкого, распластанного Архангельска. На проспекте Павлина Виноградова — главной улице — много знакомого, по-прежнему ходит трамвай. Поморская, самая известная торговая улица города, изменилась меньше всего, а этой площади — имени В. И. Ленина — прежде не было, это новый центр Архангельска и его гордость.

Уже не ограничен город Мхами. Мхов больше нет. Есть новые микрорайоны, современные типовые дома. На Мхах выстроен железнодорожный вокзал. Не надо теперь беспокоиться, как попасть в Соломбалу, — давно через речку Кузнечиху построен высокий мост. Да и мало ли иных транспортных и бытовых улучшений вошло в жизнь Архангельска!

Но вот что всегда остается первой красотой города — это Двина. Как широка она, как прекрасна здесь! Как украшают ее суда, вставшие вдоль городского берега и на рейде! Какой вольный простор являет она и сулит вдали!

Изменилась и набережная. Исчезли деревянные молы, свайные пристани, городской берег одет в гранит, оборудованы новые каменные причалы, создан пляж в центре города.

Иду к историческим местам, на Красную пристань. Здесь, на пригорке в сквере, — памятник жертвам интервенции, поодаль — здание Гостиного двора, самое старое здание в городе, и памятник Петру Первому работы М. А. Антокольского. Здесь, на мысе Пур-Наволок, почти четыреста лет назад начинался город…

Каждое время давало Архангельску свой облик. Город этот, в отличие от других, скажем от города на Неве, не приобрел раз и навсегда законченного облика, а менялся, как меняется и по сей день.

Основан он в 1584 году, но не на пустом месте возник, а на обжитом, приметном. С XIV века (а по другим сведениям — с XII) стоял здесь монастырь Михаила Архангела, и место это — Пур-Наволок — издавна известно было поморам: здесь они останавливались, уходя в море и возвращаясь с промысла.

Начался Архангельск с городка, крепостной деревянной ограды, куда вошел и стоящий здесь монастырь. Назывался городок, как мы уже говорили, Новохолмогорами, а в народе прозывался Архангельским городком, то есть городком у Архангельского монастыря. Это название и было закреплено за ним с 1613 года. Любопытно, что и до сих пор старые люди, коренные северяне, называют свой город Архангельский. Например: поехал в Архангельский, купил в Архангельском. И жители Архангельска называют себя не архангельцы, а архангелогородцы.

В XVII веке торговля западных стран с Севером продолжала развиваться. У англичан появились серьезные конкуренты — голландцы, также проторившие путь к двинскому устью. С июля по октябрь шла в Архангельске оживленная торговля. По свидетельству современников, летом замирала торговля в Москве, Вологде, Устюге — русские купцы с товарами устремлялись к Белому морю. Растущее значение порта, единственного в то время для России «окна в Европу», побудило правительство озаботиться постройкой каменного городка, который соединял бы в себе крепость и гостиные дворы — русский и немецкий (немцами, как известно, называли в древней Руси всех иностранцев). Гостиные дворы строились долго — семнадцать лет (1668–1684 годы), поскольку недоставало каменщиков, да и работные люди разбегались от многих тягот и скудного содержания.

В средневековой истории своей заморская торговля Архангельска была односторонней: Россия не имела своего флота, ни торгового, ни военного. Наступило петровское время. «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и при громе пушек». Эти пушкинские слова можно отнести и к истории Архангельска. Преобразования Петра пробудили город и порт к новой жизни. Застучали топоры в Соломбале на первой в России государственной корабельной верфи, загремели пушки Новодвинской крепости, куда под огонь батарей кормщик Иван Рябов подвел шведские фрегаты. Запестрела Двина флагами торговых заморских судов, число которых в иные годы превышало двухсот. В 1694 году первое русское торговое судно вышло в коммерческое плавание с грузом казенного товара.

Петр трижды посетил Архангельск. В 1693 году он останавливался на Мосеевом острове в приготовленном доме. Остров этот возле Соломбалы существует и поныне, хотя и значительно уменьшившись в размерах. Ныне на острове находится завод железобетонных плит. Возле острова двинское раздолье оживляют паруса яхт архангельского яхт-клуба.

В 1694 году царь снова жил на Мосеевом острове. Отсюда он отправился на Соловки с холмогорским владыкой Афанасием. В эту поездку случилась буря при Унских рогах, когда спас царское судно кормщик Антипа Панов.

В 1702 году Петр с царевичем Алексеем поселился на острове Маркове в срубленном для него доме (позже остров был размыт течением реки, и домик перенесли в Архангельск, где он хранился под каменным футляром. Ныне он находится в музее-заповеднике «Коломенское» в Москве). 6 августа 1702 года Петр отбыл на тридцати судах из Архангельска на Соловки, а оттуда через Нюхотскую волость, Повенец и озеро Онего вышел к Орешку, занятому шведами, который взял штурмом.

Взятие Орешка-Нотебурга, названного Петром Шлиссельбургом — «ключ-городом», открыло России выход на берега Балтийского моря. Отныне взоры Петра устремляются на город, заложенный в устье Невы. Здесь утверждается столица и главный русский порт.

Значение архангельского порта падает, хотя и не сразу. Еще в 1715 году сюда пришло на навигацию двести тридцать иностранных судов. В 1720 году прекращено кораблестроение на Соломбальской верфи и возобновлено в 1733 году. Но значение Архангельска как центра Севера по-прежнему высоко. В 1702 году в город переводится из Холмогор воеводское управление. На смену воеводам приходят вице-губернаторы, а позже — губернаторы.

В XVIII веке Архангельск — довольно оживленный купеческий городок. Помимо государственной верфи действуют десять купеческих, имелись канатные, парусные, салотопенные заводы. Зачинается лесная торговля.

В конце XVIII века архангелогородский гражданин Василий Крестинин создает «Краткую историю о городе Архангельском», которую начинает так: «Город Архангельский почтен быть должен или действительно почитается житницей и сокровищницей Российского севера в Европе, за множеством торгов, стекающихся в нем ежегодно из чужеземных государств и из внутренних областей российских, соединяющих и разделяющих российские и иностранные товары различного вида и цены, нужные, полезные и приятные для человеческой жизни».

Значение Архангельска и до сегодняшнего дня определено этими словами метко.

В первой половине XIX века жизнь Архангельска течет неспешно. Самой чистой частью города была Немецкая слобода, где селились иностранные купцы. Рядом, в Кузнечихе и Соломбале, жила беднота. Налаженная торговля шла по старинке, принося не чрезмерный, но верный доход. На Смоляном Буяне лежали в рядах бесчисленные бочки со смолой, привезенные с Ваги. На Льняной Буян поступал лен из южных губерний. Множество было рыбных пристаней, оживлялись они, когда поморы приходили с Мурмана. Рыбы всякой было изобилие, особенно трески, потому и дразнили архангелогородцев «трескоедами». Иностранцы звали соленую треску «лабарданом», солено-вяленую — «клинфишем», сушеную — «штокфишем».

Новое пореформенное время принесло свои перемены и на отдаленный патриархальный Север. Закрывается Соломбальская верфь, строившая парусные суда. Архангельский рейд все чаще видит дымки пароходов. Возникают лесозаводы в самом городе и на островах. Увеличивается товарооборот порта, особенно за счет лесоэкспорта. Возникают торговые дома с солидными капиталами. В конце века на левый берег Двины вышла железная дорога.

А сам город менялся мало: он был растянутый, деревянный — купеческий город, где «дома деревянные, а люди железные». И еще говорили про Архангельск, что ничего в нем нет, а только треска, доска и тоска.

Впрочем, не верю я, чтобы это нелестное присловье сочинили сами архангелогородцы, вернее всего, это слова людей заезжих, неужившихся. Северяне, рабочий люд города, поморы окрестных деревень, любили свой город, воспевали его:

И гордились они им, сложив пословицу:

Старейший писатель-архангелогородец Борис Викторович Шергин в своей сказовой манере так пишет:

«Пригород Соломбала на низменных островах стоит, и редкий год их не топит. Улицы ямами вывертит, печи размокнут в низких домах. В городе как услышат — из пушек палят, так и знают, что Соломбала поплыла. Соломбальцы в ус не дуют, у них гулянье, гостьба откроется, ездят по улицам в лодках с гармониями, с песнями, самоварами».

Нет, не тоска, а бодрость, постоянная оживленность свойственны северянам, знали они цену веселью и шутке.

Но не одними праздниками и не тем, конечно, была славна Соломбала, что катались здесь люди на лодках. С петровских времен на этом низменном болотистом острове (отсюда будто бы его финское название) селился работный люд. Жили здесь матросы, рабочие верфей и лесозаводов. Соломбала, Маймакса, Кузнечиха были родиной архангелогородского пролетариата. Здесь зародилось революционное движение на Севере, появились первые марксистские кружки, а затем организации РСДРП, в революционной пропаганде активную роль играли ссыльные большевики. Через Архангельск шли транспорты с нелегальной литературой, в том числе номера ленинской «Искры».

Накануне первой русской революции по лесозаводам Архангельска прокатилась волна стачек. В годы революции рабочие вышли на улицы с красными флагами. Хотя «генеральная репетиция» будущей победоносной революции закончилась поражением, но в ней вырос и окреп архангельский пролетариат.

В годы первой мировой войны Архангельск стал главным портом, связывавшим Россию с ее союзниками. Ввоз грузов из-за границы возрос в двадцать раз, вывоз — в восемь-девять раз. Население города увеличилось в полтора раза.

Пришел 1917 год. После Февральской революции в городе и в губернии были созданы Советы рабочих и солдатских депутатов. Резко возросла активность архангелогородских большевиков. Они отмежевались от меньшевиков и повели борьбу за большевизацию Советов. На VI съезде РСДРП, принявшем решение о вооруженном восстании, делегатом от Архангельской организации был послан А. Я. Пельше, ныне член Политбюро ЦК КПСС, который в то время, как и многие другие латышские докеры, работал в архангельском порту.

Наступил Октябрь. Установление Советской власти на Севере происходило в сложных условиях при затаенном сопротивлении контрреволюционных сил.

К лету 1918 года в Архангельской партийной организации большевиков состояла тысяча членов.

Началась англо-американская интервенция на Севере. 2 августа 1918 года экстренный номер «Архангельской правды» вышел с таким обращением:

«Дорогие товарищи!

Мировая гидра контрреволюции в лице английского империализма наносит Архангельской организации тяжелый удар. Комитет партии вынужден уйти в подполье, дабы не быть распятыми мировыми разбойниками.

Комитет партии призывает всех членов быть стойкими на своих постах и продолжать наше революционное дело».

О боях на Двине уже говорилось. Бои шли и на Пинеге, и на Онеге, и в других местах. Борьба, возглавляемая подпольным комитетом, шла и в самом Архангельске. О гражданской войне на Севере написано много, так что вряд ли нужно повторяться, да и невозможно все события пересказать вкратце. Трагическим напоминанием о днях интервенции стоит над Двиной памятник «Жертвам интервенции 1918–1920 гг.», под которым похоронены большевики-подпольщики, расстрелянные в ночь на 1 мая 1919 года на Мхах. На месте их расстрела, на кузнечевском кладбище, также сооружен памятник. Еще один памятник жертвам интервенции установлен на острове Мудьюге, где находился концентрационный лагерь смерти.

Красная Армия вступила в Архангельск 21 февраля 1920 года. Ущерб, нанесенный городу и губернии интервенцией и гражданской войной, был огромен. Объем лесопиления составлял шесть процентов от довоенного уровня. Разрушены были морской, речной и железнодорожный транспорт. Посевная площадь в губернии сократилась вдвое. К тому же 1920 год был неурожайный… С этого начинался для Архангельска восстановительный период.

В 20-е годы Архангельск становится «всесоюзной лесопилкой», «валютным цехом страны». Налаживается народное хозяйство. Встает задача освоения Крайнего Севера и Арктики. Архангельск становится «воротами в Арктику».

Подсчитано, что около двухсот экспедиций вышло из Архангельска, начиная с Великой Северной экспедиции 1734–1737 годов. Отсюда отправлялись экспедиции Чичагова, Литке, Крузенштерна, Рейнеке, Пахтусова, Розмыслова, Русанова, Седова. С первых лет Советской власти было уделено особое внимание освоению Северного морского пути. Уже в 1920 году была организована Северная морская экспедиция для доставки сибирского хлеба. В 1928 году ледокол «Красин» и ледокольные пароходы «Малыгин» и «Седов» участвуют в спасении экипажа дирижабля «Италия». В 1929 году «Седов» достигает Земли Франца-Иосифа. В 1930 году «Седов» совершает рейсы на Землю Франца-Иосифа и на Новую Землю. В 1932 году ледокольный пароход «Сибиряков» во главе с капитаном Ворониным преодолевает трассу Северного морского пути за одну навигацию. Сбылись пророческие слова Ломоносова про «Колумба российского между льдами».

В честь покорителей Севера в 1930 году в городе был сооружен обелиск Севера, на котором начертаны слова: «Пролетарской волей и напором край суровый и отсталый превратим в индустриальный Новый Север».

Наступили годы первых пятилеток. В Соломбале на берегу Кузнечихи в 1931 году возникает лесопильно-деревообрабатывающий комбинат, выпускающий продукции столько же, сколько все двадцать шесть лесозаводов дореволюционного Архангельска. Неподалеку строится Соломбальский целлюлозно-бумажный комбинат, вступивший в строй в 1935 году. Выше Архангельска на левом берегу Двины, у хутора Мечки, сооружается второй целлюлозно-бумажный комбинат — знаменитый Архбум, пущенный в эксплуатацию в 1940 году. Если до революции в городе не было высших учебных заведений, то теперь работали лесотехнический, педагогический, медицинский институты и Промышленная академия, в которой обучались новаторы производства.

Началась Великая Отечественная война. Все испытал Архангельск: и налеты вражеской авиации, и голод — и выстоял с честью. Напряженно трудились промышленные предприятия города, женщины и подростки заменили ушедших на фронт мужей, братьев. Большой вклад в дело победы внес Архангельский порт. Сюда приходили караваны союзников. Отсюда уходили советские торговые и конвойные суда. Особенно важное значение приобрел Северный морской путь. За годы войны через него прошло грузовых судов больше, чем за предыдущие пять лет. До конца войны противник предпринимал попытки нарушить северное морское судоходство, но это ему не удалось. Память северян хранит героические эпизоды войны на морских путях. В 1942 году рыскал на трассе Севморпути немецкий линкор «Адмирал Шеер». С ним встретился ледокол «Сибиряков», который десять лет назад совершил свой исторический поход. Советские моряки отклонили требование о сдаче, вступили в неравный бой и почти все погибли…

В память северян, погибших на море и на суше, установлен монумент Победы на площади Мира. «Вечная слава героям-северянам, павшим за Родину. 1941–1945», — написано на бетонной стеле. В бронзовой чаше горит вечный огонь…

Я видел послевоенный Север. Пять лет прошло, наладилась мирная жизнь, а все еще давали себя знать последствия войны. В деревнях, на предприятиях и стройках не хватало рабочих рук. Но Север работал напряженно, героически, как и в годы войны. В Архангельске большинство домов было деревянных, а улицы были с торцовыми мостовыми и мостками-тротуарами, и даже пригородные дороги были из настланного теса. Да, таков был Архангельск двадцать пять лет назад. Как всякий бескорыстный труженик, он больше давал, чем брал. Он как бы говорил бесперебойной работой своих лесозаводов и пристаней: да, трудно, но ведь пять лет, как окончилась война, сколько городов на западе страны встает из руин, сколько стране надо леса, целлюлозы, бумаги…

Обликом ли своим неповторимым, деловой озабоченностью ли, простором ли окрестным, скорее, всем вместе запал мне в душу город на Двине, так же, как сама Двина, как сам Север, и как вспоминал я о нем, как мечтал побывать снова, и как всегда рад был, когда попадал хоть проездом, и как рад, что приехал теперь!

Так что же сказать о тебе, Архангельск?

Всякий раз, когда я бывал в тебе, ты был концом пути. Я видел тебя и в солнечное приволье, и в осеннюю хмарь, и каждый раз ты был иным, новым для меня. И каждый раз я задумывался: как определить, как выразить твой облик? И каждый раз чувствовал, что это мне не под силу: так разнолик этот город, так трудно свести воедино свои впечатления. Архангельск — это и набережные, и причалы, и рейд, и центральные улицы, и боковые, и новые районы города, и старые — Соломбала, Кузнечиха, Маймакса, и поселки левого берега — Бакарица, Исакогорка, Первомайский, и пригородные деревни, и лесозаводы, и поселки на двенадцати островах в дельте, это — заводы, доки, лесобиржи, это — все, чем живет город, что наполняет его жизнь, что привозится и вывозится, производится и потребляется, все заботы, все дела…

— Посоветуйте, что мне увидеть в вашем городе, — прошу я друзей-архангелогородцев.

— Поезжайте на Архбум, — советуют мне. — Заслуженное предприятие, известное по всей стране. Достаточно сказать, что каждый третий школьник пишет на тетрадках с маркой Архангельского ЦБК.

— Почему только на Архбум? — возражают другие. — А Соломбальский ЦБК? Или «гигант Севера» — Соломбальский лесопильно-деревообрабатывающий комбинат?

— Тогда побывайте на лесопильно-деревообрабатывающем комбинате имени Ленина, — говорят первые. — Это повыше моста, в Ломоносовском районе города. Приятно, знаете, вдохнуть запах высушенной древесины, посмотреть, как пакетами пиловочника грузятся суда, наши и иностранные…

— Постойте, — говорят вторые. — Обязательно надо побывать на судоремонтном заводе «Красная кузница», посмотреть сухие и плавучие доки. Ведь вы знаете, что завод стоит на месте бывшей Соломбальской верфи, основанной Петром Первым?

— Ну, тогда уж не забудьте Соломбальский машиностроительный завод: ведь он изготовляет оборудование для лесной промышленности, что для нашей области не менее важно, чем морской транспорт. Одни автолесовозы чего стоят!

— Обязательно побывать надо в порту. Съездите на Экономию.

— В Бакарицу — наш главный арктический причал.

— Побывайте в Северном морском пароходстве ордена Ленина.

— Зайдите в «мореходку», старейшее училище такого рода в стране. Сколько прославленных капитанов вышло из него!

— Постойте! — возражают третьи. — Этак может создаться впечатление, что архангелогородцы заняты только работой и больше ничем не интересуются. А ведь город живет своей культурной жизнью. Побывайте на выступлениях Северного народного хора. Или на выступлениях самодеятельного ансамбля «Сиверко», не уступающего профессиональным.

— Посмотрите продукцию артели «Беломорские узоры».

— Сходите в художественный музей.

— А в краеведческом музее были?

— А в Малых Карелах, музее деревянного зодчества под открытым небом?

Как объять мне этот город? И я мечусь из конца в конец, толкаюсь в трамваях и автобусах, еду на катерах по рукавам дельты мимо низменных островов. Мне все интересно, и то меня вдохновляет, что всюду, куда бы я ни направился, сухопутным ли транспортом, речным ли, всюду сопутствует мне Двина. Она — главная героиня моего скромного путевого описания. Ей под стать только торжественная одическая речь:

Сколь ты счастлива, что столь многими результатами дел человеческих украшена!

Через землю северную прошла она широким потоком и здесь, у города, распалась на четыре главных русла и множество проток меж островами. Кто сосчитает все эти острова, как и кто сосчитает все суда на причалах и на рейде и находящиеся в движении к морю и от моря? Как весело и пестро на реке, как под стать ее шири индустриальный пейзаж ее берегов: заводские трубы и портовые краны, суда с красивыми обводами и золотистые пакеты пиловочника — работает город, и вместе с ним река.

Есть удивительный, романтичный уголок Архангельска — островная Соломбала. О ней я уже упоминал, но ее надо видеть. Здесь размещено несколько огромных промышленных предприятий и тут же тенистые улочки, старые деревья, поэтичнейшие уголки. Наряду с кварталами современной застройки здесь стоят весело выкрашенные деревянные трехоконные домики. И вот по одной из улочек с северным названием — Новоземельская, Таймырская, Кемская — по деревянным мосткам забредете вы в глубь Соломбалы, в ее самые романтичные места вдоль речки Соломбалки.

Удивительна эта речка, имеющая вид канала в грунтовых берегах. Отрезок ее от впадения в Двину до Новоземельской улицы и есть канал, прорытый по приказу Петра Первого для испытания судов, построенных на Соломбальской верфи, и называется он Испытательной канавой. На всем протяжении сплошь заставлена Соломбалка множеством катеров и лодок. Каких только конструкций судов малого флота не изобретают любители-архангелогородцы! Обычная килевая лодка в устье Двины мало популярна, разве что по хорошей погоде. Вот и ладят любители катерки с каюткой в носовой части, штурвальной кабиной (мотор, конечно, стационарный) — такой «коробочке» не страшны волны, на такой можно поехать в любую погоду и за грибами, и на рыбалку, и на охоту на «няшу».

Приятно идти Соломбалкой по Краснофлотской набережной. В летний вечер здесь всегда оживленно. Проходят люди по деревянным мосткам, переброшенным через речку, сидят на скамеечках на берегу, хозяева возятся у лодок, кто-то уезжает и приезжает, гомонят мальчишки, катаясь по мелкой речонке в дощаниках. Домики повернуты лицом к речке, от них отходят мостки к воде. Иные дома подняты на сваи.

— «Северная Венеция»! — шутят соломбальцы.

Что ж из того, что нет здесь лазурного моря, но есть другое, прекрасное, суровое море. Романтика не только в дальних морях и дальних странах. Для соломбальских мальчишек она начиналась с их Соломбалки, где учились они плавать и управлять лодкой, с первых поездок на острова дельты. С восхищением смотрели они на старших братьев и отцов, возвращавшихся из плавания. Учились по силуэту издали определять класс корабля, его водоизмещение. И когда подрастали, шли в мореходное училище. Отсюда выходили прославленные полярные капитаны, штурманы, лоцманы. И не исчезнет эта традиция, пока есть море, пока стоит Архангельск с Соломбалой.

Следуя вдоль речки, выйдешь к старому соломбальскому кладбищу. Возле скрытой деревьями белой церковки стоит памятник. На стеле высечено изображение парусного судна в море и слова: «Корпуса штурманов подпоручик и кавалер Петр Кузмин Пахтусов…», ниже высечено изображение Новой Земли, берега Пахтусова и Карского моря, где работал выдающийся гидрограф XIX века.

Продолжая путь по Соломбале, возвращаешься к Двине. На набережной Георгия Седова стоит двухэтажный деревянный дом бывшей лоцманской вахты. На нем укреплена мемориальная доска — здесь жил в 1912 году полярный исследователь перед отплытием в свой последний рейс. Здесь же, в Соломбале, было куплено старое, но прочное судно «Святой мученик Фока». Набережная выходит на Корабельное русло — судоходный Маймаксанский рукав. Не затихает движение на дороге к морю, разные суда проходят мимо. Их проводят опытные лоцманы. Лоцманская служба существует в архангельском порту с 1613 года. Назывались встарь архангельские лоцманы «коронными лоцманами».

Не широк, но глубок Маймаксанский рукав, долго идти судам мимо лесозаводов и поселков на низких берегах, мимо пустынных островов дельты, поросших кустарником, пока не откроется море. У Мудьюжского острова поблагодарит капитан лоцмана, и дальше пойдет судно своим курсом: лесовозы — в западные страны, грузовые суда — вдоль всего северного побережья. По трассе Северного пути караваны судов, ведомые ледоколами, идут к арктическим портам и отдаленным зимовкам. Они грузятся в Бакарице в конце лета: поздно начинается навигация в арктических морях и рано кончается.

И снова, и снова тянет к себе река. С нее началась встреча с городом, к ней прихожу я перед расставанием. Иду к объединенному морскому и речному вокзалу. Рядом четко перечертил реку мост, пространственно замкнув пейзаж.

Пестро и людно на причалах, уходят ли «Татария» и «Буковина» на Соловки или на Мезень, приходят ли речные теплоходы: толпы стоят на пристани, люди с борта машут, кричат кому-то, играет музыка — ведь это всегда праздник — приход и отход кораблей. И хочется самому принять в нем участие…

Но мой праздник, увы, окончен.

И уже в темноте, проезжая на поезде по мосту, видишь напоследок Двину, всю иллюминированную огоньками судов и причалов, угадываешь по их расположению знакомые места. Я не грущу, нет, я знаю: если придется мне еще побывать на Севере, надолго ли, накоротко ли, мне не миновать этого города, и я снова увижу его в знакомом и каждый раз новом облике, и потому я говорю ему не «прощай», а «до встречи»!

 

***

Кажется, достаточно поездил я по Северному краю, побывал на Онеге, на Печоре и — как читатель прочел выше — на Двине, но одна из немалых северных рек все еще оставалась мне неизвестной: Мезень — река срединная.

Срединная она вот почему — течет между Двиной и Печорой, двумя главными реками Европейского Севера. Межень означает средину, оттого и река Мезень. И оттого еще она Мезень, что сильно мелеет в меженную пору. И еще слово «мезонька» означает на Севере младшее дитя — младшая сестра среди двух старших рек. Вот сколько смыслов сошлось в одном этом имени!

Быть может, возразят мне и скажут: точно ли Мезень — срединная река? Есть и Пинега и Кулой. Думаю, все ж не ошиблись древние землепроходцы. Пинега хоть велика и самобытна, а Двины приток, Кулой хоть и хороша река, а все-таки речка невеликая, приморская. А Мезень…

А какая она — Мезень?

 

Путь на Удору

— Только не на Удору, а на Удору, — поправляют меня друзья-коми.

Что за Удора такая? Это — край земли коми, расположенный по верхней Мезени и притоку ее — реке Вашке. В XV веке коми пришли на низкие берега Вашки и заселили ее. По-местному называлась она By-река, а те, кто живет по ее берегам, — вудор. От этого слова, видимо, и произошло название Удор, Удора, Удорский край. Расселение шло медленно, только в начале XVI века появились первые поселения на Мезени. Деревни коми в это время растут вниз по реке, русские деревни — снизу вверх; там, где они встретились, и прошла северная этническая граница удорских коми.

Была прежде Удора одним из самых глухих уголков Севера. Глухим был и Печорский край, но была там великая река, и влекли людей ее полноводье и богатство. На Удору же путь был либо с низовий Мезени, встречь воды, и чем выше, тем мельче река, либо волоком с Выми, притока Вычегды, по речке Ёлве и через волок в Ирву, приток Мезени. Летних же дорог не было, только зимние. И жителей было в обширном крае, размерами под стать иному государству, так мало, что хватило бы всех на одно село в обжитых местах: в XVII веке мужского населения на Удоре насчитывалось менее трехсот человек.

Забытая была сторонка, задвённая.

Теперь как исторический курьез, с улыбкой читаешь в старом путеводителе: «Путешественник, намеревающийся ехать по северным рекам… направляется в далекий, малоизвестный, таинственный край». На прежде недоступную Удору сейчас можно попасть не только самолетом, но и поездом: специальный вагон «Москва — Кослан» следует с воркутинским экспрессом до узловой станции Микунь, а далее вагон прицепляется к другому, более тихоходному составу на ветке Микунь — Кослан, и в итоге через тридцать часов вы оказываетесь на Мезени. Я пренебрег самолетом и пересадками и поехал бесхлопотно в прямом вагоне, полагая, что так интереснее, что в пути удастся познакомиться с удорцами и расспросить про их места.

Но оказалось, что первыми встреченными мною удорцами были не коренные северяне, а люди в этих местах новые. Поначалу показалось мне даже, что сел я в поезд, направляющийся совсем в противоположную сторону. Вокруг были люди южного склада, смуглые, темноволосые, и говорили они не на языке коми, а на славянском. В вагоне на Удору ехали болгары.

О болгарских леспромхозах на Мезени я, конечно, знал, но не ожидал, что встреча с болгарами начнется уже в пути. В вагоне было шумно и весело, люди возвращались из отпусков, отдохнувшие, улыбающиеся, они везли с собой южное солнце и приволье, на столиках стояли оплетенные фляги с молодым вином, люди пели песни.

Мои попутчики — Тодор и Стефан, молодые люди, и пожилой дядя Петро, толстенький усач. Они плохо знают русский, я не знаю болгарского, но все славяне, и друг друга кое-как понимаем. Они возвращаются на работу в лесопромышленные поселки на Мезени и Вашке. Один трелевщик, другой чокеровщик, третий крановщик. Работой довольны, заработки хорошие. Нравится им Север — и леса, и реки, и зима, все необычно для южан, сурово и привлекательно.

Болгарские леспромхозы в Коми организованы в рамках программы СЭВ. В Болгарии нет леса для промышленной разработки, в СССР его большие запасы. Советский Союз готов дать лес, но наша лесная промышленность нуждается в рабочей силе, и Болгария присылает своих людей на работу.

Так и ехали мы по железной дороге, а навстречу нам поезда везли богатства Севера: вагоны с лесом, платформы с углем, цистерны с нефтью. Приехали мы, наконец, на обычную северную станцию, и снова было шумно, весело, прибывших болгар встречали друзья, а невдалеке виднелись каменные дома Усагорска, поселка болгарских лесорубов.

И вот она — Мезень…

Таежной порожистой речонкой в глубине еловой пармы начинается Мезень. Бежит она поначалу с севера на юг, потом круто заворачивает и идет в противоположном направлении, снова за Пыссой делает поворот, теперь к западу, и уже за Лешуконским, приняв свой крупнейший приток Вашку, идет в северо-западном направлении к морю.

В верховье вода в Мезени удивительной чистоты и прозрачности, и еще под Глотовом сохраняет она родниковую светлость. Здесь река мелкая, в песчаных застругах и галечных перекатах. Но уже к Кослану вода темнеет, и фарватер становится глубже, хотя мели по-прежнему следуют одна за другой. Их так много, что никакого судоходства по верхней и средней Мезени не бывает, разве что только весной, в половодье. Поэтому есть два способа передвигаться по Мезени: от одного крупного пункта к другому на самолете либо на попутной моторке.

Хорошо, конечно, плыть по реке на своей лодке — где хочешь остановился, когда хочешь поехал дальше. Но на Мезени все не так просто; в верховье и среднем течении обычны лодки длинные, узкие, плоскодонные, в низовье, где река расширяется и ветерок раскатывает волну, нужна лодка тяжелая, килевая. Поэтому не стал я заранее загадывать о средствах передвижения — раз есть река и люди по ней ездят, то и я как-нибудь не пропаду.

Центр Удорского района — село Кослан на Мезени сравнительно невелико, но сам район обширен, и поэтому на улицах всегда людно. Люди прибывают с аэродрома, с железнодорожного вокзала, моторными лодками по реке. Кого здесь нет: и болгары, и студенты из строительных отрядов, и рабочие леспромхозов, и московские художники. Отсюда, из центра, расходятся пути во все уголки Удоры, преимущественно воздушные.

Кослан — старое село коми, основанное в XVI веке, лежит под высоким зеленым холмом. Так везде стоят поселения по удорской Мезени, начиная с Глотовой слободки, — у береговой полосы под высокими безлесными холмами, по склонам и вершинам которых распаханы поля. Мезенские деревни строились так: сначала вырастал ряд домов вдоль реки, по мере роста населения прибавлялся второй ряд, тоже окнами на реку, потом и третий. Этот порядок рядовой застройки сохранился и в Кослане, но с ростом райцентра не ограничился тремя рядами, а все выше стал подниматься по склону холма, пока не занял вершины, где строят теперь новые каменные здания. Внизу стоят старые добротные шестистенки, на высоких подклетях, шести-семиоконные, под могучими крышами, а на вершине холма подъемный кран укладывает бетонные плиты.

Приезжие люди недолго задерживаются в Кослане. Все куда-то спешат, все торопятся. И я тороплюсь скорее начать путь вниз по Мезени, чтобы узнать эту новую для меня реку.

Первым, кто вез меня по реке, был Леонид Ильич Попов, или просто Леня, рыбинспектор, молодой, но серьезный человек. Ехал он в объезд по своему участку и прихватил меня. Вообще-то не полагается ему брать посторонних, но добрые люди его упросили.

— Ладно, довезу вас до Чернутьева капитально, — сказал Леня. «Капитально» было его любимым словом.

Рыбинспектору надлежит держать свой отъезд в тайне, и Леня ехал со мной под вечер, дабы обратно пройти реку в поздний час, когда могут выехать на незаконный лов браконьеры. На вопрос: «Какая рыба здесь ловится?» — Леня многозначительно ответил:

— Всё здесь есть. Вы еще Мезени не знаете. Это такая река… — И загадочно умолк.

Да, не знаю я еще Мезени. Но как только взревел «Вихрь» и «казанка» под умелым водительством Лени полетела вперед, огибая подводные косы и лавируя на перекатах, понял я, что стоит знать эту реку.

Она была своеобразно красива, непохожа на другие виденные реки Севера, со своим ясным, открытым «лицом». Берега ее спускались лесистыми увалами, а неширокая сравнительно река казалась просторной в своем русле в окаймлении золотистых песков. Река прихотливо виляла, открывая все новые живописные картины, хотя и была местами столь мелководна, что винт зарывался в песок и мотор сердито рычал.

Как завиднеется впереди голый зеленый бугор — значит, там и деревня. Прошли Разгорт, с реки видны дома Усагорска. А вот и лодочная пристань с болгарским флагом, и сами болгары — с бережка удят рыбку.

Дальше высокие лесистые берега, и новая деревня — Нижний Вылиб — выстроилась над берегом стройным рядом своих домов окошками на реку. Ревет мотор, подскакивая на мелях, сердито чихает и пускает сизый дым, а Леня, сбавив скорость, закладывает новый вираж и, выйдя к приглубому берегу, дает полный газ, и летят мимо лесные берега и пригожие местечки, которые неспешно осмотрел бы с обычной весельной лодки. Но кто же теперь ездит на весельной лодке? Только разве на прудах в парках культуры. А здесь, на реке, хоть и мелководной, никто теперь не представляет езды без мотора, словно и не ездили никогда иначе.

Когда-то мои друзья путешествовали по Мезени с мотором «ЗИФ» первого выпуска, и все смотрели на них и удивлялись. Река была тихая, пустынная, лодок встречных было немного. А теперь стала Мезень как хорошая проезжая дорога, где у каждого жителя свой индивидуальный транспорт: мотор в каждом хозяйстве, и часто не один.

Течет неспешно Мезень в меженную пору, и снуют по ней лодки. Вот старик проехал, в носу лодки сидит столбиком, выставив острые уши, черно-белая лайка. Вот лодка, полная народа, человек десять в ней, издали машут нам, чтобы сбавили обороты, не заплеснули их волной. Вот лодка с копной травы, в ней сидит бабушка, моторик хотя слабенький, а ничего — тянет. Вот пацаны куда-то едут. А вот два чудака плывут вниз по течению в маленькой надувной лодке, непонятно, как они в ней поместились. Таких в любых уголках Севера встретишь — туристы, а Мезень для них река идеальная — по ней плыть спокойно и удобное место для стоянки легко найти.

Леня же нигде не собирается останавливаться и летит вперед быстрее катера. Промелькнула лесная деревенька. Вид ее таежный, как у старой коми-деревни, в которой жили рыбаки и охотники.

Но давно нет таежной глуши на Мезени. Вот большое село Селиб, где находится леспромхоз. На берегу стоит неведомо как проехавший по сыпучим песчаным дорогам «Москвич».

Еще несколько поворотов и мелей — десяток километров для «Вихря» пустяк, — и показались высокие зеленые холмы, значит, там и деревня. Это и есть Чернутьево. Леня по известным ему соображениям пристал в стороне.

— Ну как, понравилась Мезень?

— Капитально!

— Вы Мезени еще не знаете, — снова повторил Леня и мечтательно добавил: — Вам бы в верховье подняться, километров на двести, там бы вы узнали, что такое Мезень…

Дернул шнур, взревел мотор, и умчался Леня по своим делам, а я остался один на чернутьевском берегу.

Прибывая в незнакомое селение, да еще в вечернюю пору, всегда испытываешь некоторое чувство неловкости: как-то устроиться в деревне, где ты никого не знаешь и тебя никто не знает? Но всегда все как-то образовывается: радушный народ живет на Мезени. Живут здесь люди просторно, и всегда можно, никого своим присутствием не стесняя, найти у добрых хозяев и сеновал, и самовар.

Вечером почти все сельское население ушло в кино, и дома остались одни старики. Кино бывает три раза в неделю, телевизоров пока еще нет (ретрансляционная линия только строится), и новые фильмы здесь стараются не пропускать. Если тебе надо найти нужного человека — подходи к клубу к восьми часам, там его и встретишь. Я приехал, когда кино уже началось, улицы села были пустынны, расспросить было некого, а бабушка, у которой я определился на постой, по-русски говорила плохо и ничего объяснить толком не могла.

Утром я знакомлюсь с первым на пути селом коми. Кослан тоже село, но значение райцентра сильно изменило его облик. В Чернутьево же колорит северного села сохранился. Стоит оно в некотором удалении от берега, на песчаной террасе под зеленым холмом. По склонам и вершине холма распаханы поля, засеянные овсом с горохом (на силос): зерновых культур на Удоре теперь не сеют, совхозы развивают животноводческое хозяйство.

Верхний конец села идет вдоль глубокого оврага — это его старая часть. По местным преданиям, в старину Чернутьево стояло за оврагом и не было видно с реки, будто бы боялось местное население лихих людей, разбойников. В старой части села еще сохранился дом, наполовину вросший в землю, на конце кровельной слеги под карнизом вырезана дата — 1840.

Я всегда с большим интересом присматриваюсь к деревенской архитектуре. Облик села — срубы изб, порядок их расположения — может немало рассказать о жизни живущих здесь людей. И я вижу, что живут люди прочно и основательно. О мезенском деревянном зодчестве, особенно в низовье реки, я много наслышан, но и здесь, в верховье, в крае, некогда глухом и бедном, тип мезенского жилища тоже своеобразен. Как правило, преобладает на Удоре рядовая застройка. Срубы обычно шестистенные, фактически это две избы под одной крышей с боковой горницей и крытым двором. Тип такого дома сложился исстари, но примечательно, что и новые избы рубятся по старому плану, разве что размеры крытого двора сокращаются: большой двор нужен был раньше, когда на повети стояли телеги и сани, а внизу держали лошадей. И еще — крышу стараются крыть не тесом, а шифером.

Есть еще одна особенность в облике мезенской деревни, характерная также и для Пинеги и почти не встречаемая на Северной Двине и Онеге, — это амбарчики. Крыша у них на два ската, навес рубленый, перед дверью с накладным замком, запираемым огромным ржавым ключом, мостки. Амбарчики стоят где-нибудь на окраине деревни стайкой в живописном беспорядке, словно маленькие избушечки «на курьих ножках»: ставятся амбарчики на столбики для сохранения зерна от грызунов.

В Чернутьево находится отделение косланского совхоза. Есть здесь молокозавод. Разгружают алюминиевые фляги шутливые бородатые ребята, явно не местного вида, — студенты из Москвы. Куда только не едут они в «трудовом семестре»! На Севере встречаешь их в самых отдаленных уголках.

— Идите к Людвигу Семеновичу, управляющему, — советуют они. — Он вас отправит. Вон он на берегу.

Надо мне двигаться дальше: впереди еще пятьсот километров. Иду к управляющему по сырому родниковому берегу, размышляя попутно, почему коми так любят непростые имена. Я уже успел познакомиться с Леопольдом и Альбертом, с Венерой и Матильдой, а теперь — Людвиг…

Управляющий отделением совхоза оказался человеком молодым, точнее говоря, был он только исполняющим обязанности управляющего, временным заместителем, а так был студентом-практикантом сыктывкарского сельхозвуза. Но потому, что все-таки был управляющим и дела вел исправно, величали его по имени-отчеству.

Меня он выслушал очень внимательно, как человек, умеющий обсуждать и решать дела (я просил лодку до следующей деревни), и сказал:

— Мало кто ездит туда — мелко… Вот завтра у нас машина пойдет — пожалуйста.

Коли отправишься по реке, где нет регулярного пассажирского сообщения, то никакой оказией пренебрегать не следует.

Наутро ехали мы песчаной дорогой по сосновым холмам, по борам-беломошникам, спускаясь в низины с ручейками и снова взбираясь на холмы. Путь шел верхней террасой над Мезенью, и речная низина постоянно синела слева, а порой сверкала сама река. Тракт этот обозначен на картах, но используется в основном зимой, в летнюю же пору только на отдельных участках: мешают болота.

Народу поначалу набралось полон кузов, но все сошли на лугу на сенокос, и в деревню Мелентьево приехали только мы с шофером.

Деревня стояла на высоком песчаном берегу одним рядом домов и сразу заворожила своей тишиной и уединенностью. Внизу на перекате играла и серебрилась Мезень. К машине подошла женщина-бригадир, заговорила с шофером по-коми. Я переждал, пока они поговорят о делах, подошел, объяснил свое положение. Женщина, не удивившись, сказала:

— Мои ребята поедут рыбачить и вас прихватят. Ступайте к тому дому.

Я пошел к указанному дому, скинул рюкзак, сел на перевернутую лодку. Ясный, знойный, совсем не северный день. Дремотная теплынь разлита в воздухе, и не хочется никуда торопиться, а просто побыть у воды, у лесной реки, в одной из разбросанных по Северу милых деревенек.

Вышел из соседнего дома человек в майке, подошел, поздоровался, подсел рядом.

— Едете?.. А я в отпуске здесь отдыхаю. Скучно… разве за грибами сходишь…

Ему, местному уроженцу, работающему ныне в людном городе, уже кажется скучной родная деревенька, и он радуется, что через три дня вернется к своей привычной жизни, к работе, друзьям. По-разному устроены люди: одни стремятся к тишине, к приволью от шума и скученности больших городов, других тяготит слишком спокойная жизнь.

А хозяйка зовет попить чайку перед дорогой. Но это только называется «попить чайку», на деле предлагают тебе целый обед из ухи, жареной рыбы, картошки, соленых грибов, молока. Неловко себя чувствуешь: ведь ничем ты не заслужил, чтобы тебя, совершенно незнакомого человека, потчевали обедом, но и отказываться нельзя — таков уж обычай северного гостеприимства.

— Вы кушайте, у нас все свое, непокупное, — потчует хозяйка.

И сидишь, и слушаешь рассказ пожилой вдовой женщины, у которой два сына школьника, а старший — беда! — погиб от несчастного случая на охоте, в армию как раз ему было призываться. Она и бригадой управляет, и своим хозяйством, и рыбу сама ловит.

Деревенские ребята-коми всегда вежливы, стеснительны и неразговорчивы. Они без лишних слов напяливают треухи, забирают удочки, туесок с червями и идут к лодке. Жарко и в рубашке, но здесь принято на воде одеваться «капитально» — хорошие дни не часты, по ним мерить нельзя. Лодки в деревнях оставляют на берегу спокойно, моторов не снимают, да и бачок не всегда прибирают — тут люди честные, да и дома, уходя, не запирают, а просто прислоняют к двери палку.

Хозяйка проводила нас до берега, проследила, чтобы я устроился удобно, ребята без всяких хитростей — дело привычное — запустили мотор, и уже позади деревенька, промелькнула она в моем пути скоро, а помнится долго, помнится доброта Анны Дорофеевны.

Но вот иной стала Мезень. Исчезли окаймлявшие ее полосы песков, пошла она в низких берегах с подступающим к воде лесом, с узкими пожнями, зеленой полосой тростника и кувшинками вдоль берега. Чайка над водой показалась, не видел я их раньше, и река стала глубже.

— Хорошо здесь рыба ловится? — кричу ребятам сквозь шум мотора.

Те кивают.

— Какая?

— Окунь.

Плёсы сменяют друг друга, и за каждым поворотом открываются новые рыбацкие места, пока не расступится лес и не начнутся луга. На возвышенном берегу раскинулась деревня Мучкас. Под деревней каменистый быстрый перекат. Ребята осторожно причаливают в камнях, говорят, что здесь можно половить хариуса, и уезжают обратно.

На берегу возле магазина стоят еще двое путешественников: те самые чудаки, что плыли в маленькой надувной лодке. Стоят обросшие ребята в свитерах с самым независимым видом, и, конечно, почти земляки — физики из Пущино. Им проще, чем мне: сели в свою замечательную лодочку и плывут себе, где понравится — поживут, поудят рыбку — и дальше. Приглашают ребята в гости — их палатка за деревней.

Пожалуй, здесь самое удаленное место от крупных населенных пунктов на удорской Мезени. Жизнь тут тоже тихая, размеренная. Люди заняты сенокосом, мало кто ездит по реке, объясняют мне, разве что поедет кто встречать гостей в Пыссу, как раз кто-то собирается дня через три… Мне показывают дом старичка пенсионера, который может за плату отвезти куда угодно. У старика на крыльце собрался народ. Начинается разговор о том, о сем. Разговор неспешный, хозяин не торопится с решением. Договариваемся на утро — оно всегда мудренее.

Иду к туристам. Красив и самобытен здесь пейзаж: река шумит на перекате, огибая деревню, леса со всех сторон обступили селение, оставив немного пространства для полей и лугов. На узкой береговой полосе пасутся кони. Чтобы они не разбредались и не топтали покосов, привязаны они цепями к колышкам, вокруг которых щиплют травку, как козы. Вдали вьется дымок костра — там туристы.

Наступает тихий прозрачный северный вечер. В одиннадцатом часу еще светло. Свежеет, сыреет. На плёсе всплёскивает рыба. Первый ночлег под открытым небом. Варим уху, разговор заходит далеко за полночь.

А наутро, едва солнце встало, надо идти в деревню — здесь жизнь начинается рано. Старик уже возится у лодки, значит, решился ехать.

И снова трещит мотор: привычная музыка моего путешествия. Туристы только поднялись, вышли к реке, машут мне, я им, и уже проплывают мимо новые берега с узкими пожнями и небольшими зародами. Река довольно широкая, но снова мелководная, просматривается дно, часто натыкаемся мы на мели. Но вот начинается такой песчаный перекат, где и мелкосидящая лодка с мотором не проходит.

— Здесь реку на машинах переезжают, — говорит старик, указывая на деревеньку в несколько домов на левом берегу.

Мы беремся за шесты и так с километр проходим по течению.

И дальше мелка река, с узким извилистым фарватером. Проходим деревню Патраково. Стоит она за песками на высоком косогоре, вид оттуда открывается как с птичьего полета. Ниже — Политово, эта деревенька у воды под зеленым холмом и смотрится весело. А впереди по склону высокого холма видны уже домики Пыссы.

Сижу я в доме у хороших людей, пью чай с рыбником, разговариваю с хозяевами. Хозяин мой человек не местный. Интересно порой складываются людские судьбы. Южанин, родом из Ялты, поехал на Север по комсомольской путевке, думал посмотреть новые места, подзаработать, а остался жить постоянно, женился, построил дом, обзавелся хозяйством.

— А все-таки, Альберт, что же держит?

— Жена на юге жить не хочет, говорит, больно жарко, — отшучивается он.

— Да ты сам не поедешь, — вмешивается жена, веселая, бойкая женщина.

— В отпуск поеду… Поедешь в отпуск с семьей, — обращается он ко мне, — поживешь месяц — и опять сюда тянет. Здесь что… возьму лодку, поеду за рыбой, снег выпадет — с собакой в лес. Работа, конечно, тоже… привычная, и заработок… Нет, теперь уж я северянин!

Пысса — последнее крупное село удорской Мезени. Ниже в восемнадцати километрах будет деревня Латьюга — этническая граница коми и граница Удорского района. Дальше через сорок с лишним километров стоит Родома, а за ней другие русские деревни с такими же домами, амбарами, лодками, с такими же приветливыми жителями.

Все поселения по удорской Мезени расположены красиво, но Пысса особенно живописно. Река к Пыссе идет прямым плёсом и, приняв значительный приток, речку Пыссу, круто заворачивает вправо, огибая высокий холм. Когда-то в XVII веке был тут починок, то есть стояла одинокая охотничья избушка, но вскоре люди стали здесь жить постоянно. Выжигали лес под пашни, расчищали луга, промышляли охотой и рыбной ловлей. Стало тесно в Большой Пыссе — часть жителей перебралась за реку, основав там Малую Пыссу.

Село Большая Пысса построилось по склону высокого холма, заняв его до самого верха, где рядовым порядком, где, в зависимости от рельефа местности, беспорядочно. Издали кажется, что дома стоят уступами, почти как горские сакли, и в самом деле, есть нечто похожее: где была удобная площадка, там и строились.

Старая часть села — над устьем Пыссы, где на острове возвышаются старые ели на древнем погосте. Здесь скат холма более полог, и можно, не карабкаясь по тропинкам, взойти на вершину холма.

Вокруг безбрежное лесное море, прорезанное речной долиной, угадываешь по голубой дымке, где течет Мезень, как идет она, обогнув пысский холм, уходит вдаль, в прекрасную неизвестность.

Верхняя часть холма распахана под поля кормовых трав и картофеля. Недалеко и аэродромная площадка. Но местные самолеты ходят только в пределах своего района, и в соседнюю Архангельскую область мне не перелететь, чтобы продолжить свой путь по Мезени. Зато могу я отсюда попасть на Вашку и побывать на главном притоке Мезени и главной реке Удоры, потому что с Вашки Удора и началась.

Вашка иная, чем Мезень, хотя тоже мелководна и в летнюю пору несудоходна. По Вашке нет такого красивого расположения деревень, как по удорской Мезени, поселения стоят обычно на плоских берегах, но зато интересны сами деревни.

Исторический центр Удоры — село Важгорт. Отсюда шел зимник на Пинегу, в Карпогоры, здесь с давних пор устраивались ярмарки, где торговали пушниной, дичью и рыбой. Доныне сохранились в селе старые торговые склады с бревенчатой галереей и бывшие двухэтажные дома купцов с лавками.

Дома в вашских деревнях стоят кучно, в тесном единстве, создавая впечатление деревянного городка. Есть красивые избы, украшенные коньками на крышах, резными причелинами, курицами — кронштейнами, поддерживающими водосток. А если зайти в избу и присмотреться к крестьянскому быту, чего там не увидишь: щепяные короба для сена, корзинки для грибов и ягод, заплечные пестери, туеса из бересты самых различных размеров — от бочоночков для засолки грибов до маленьких берестяных баночек, расписные сундучки и прялки, а порой и старинные легонькие сани, тоже расписные. Из дерева здесь делают чудесные вещи. Вашка — поистине огромный этнографический музей.

И еще примечательно: хотя край этот отдаленный и попасть сюда можно только самолетом, край этот людный. Людные деревни, много молодежи, строятся новые дома. В жизни деревень нет суеты и вечной спешки, к которым привыкли горожане, идет своя размеренная трудовая жизнь, жизнь, всецело связанная с северной природой, и люди, удорцы, любят эту жизнь, свой привычный мир — реку, которую каждый знает, как знакомую тропинку, и дальние лесные пространства, и все деревни на сто километров, в которых известен каждый житель.

Пожалуй, Вашка выглядит «камернее» Мезени. На Мезени простор больший, там ощутимо, как река, сбегая книзу, набирает силу, а Вашка — приток, но приток главный, и для Удоры — место важнейшее, традиционное, и она вправе добавить слово в мой рассказ.

 

Лешуконская сторона

И вот снова она, запавшая в душу, ставшая своей, понятной рекой, Мезень. Долго рассказывать, как добирался я, где самолетом, где лодкой, и, наконец, добрался до первой деревни по Мезени в Лешуконском районе уже Архангельской области — до Родомы.

Родома — название, напоминающее родину, родные дома. И стоит она хорошо, за поворотом реки, за белыми песками. По зеленому косогору спускаются поля, расчерченные полосами кустарников, повыше стоят амбарчики, пониже дома на береговой террасе. Та же Мезень здесь, что и в Удорском районе, те же избы, амбары, лодки, те же люди, и такие же у них заботы, да и может ли быть иначе — ведь Мезень у всех одна.

У деревни впадает Мезенская Пижма, речка заманчивая, с порогами и перекатами, с чистой родниковой водой — семужная речка. Длина ее двести сорок километров. Первая деревня Ларькино будет через шестьдесят километров, затем Шегмас через пятнадцать. В верховьях Пижмы есть опасный порог, не каждый решится его пройти. От вершинки Пижмы недалеко до Ямозера, глубокого, рыбного, из него вытекает Пижма Печорская.

Рассказывает мне об этом мой хозяин Степан Сысоевич.

Сколько уже разных людей встретилось и еще встретится мне на пути! Они рассказывают мне, советуют, помогают, и без них недалеко бы я продвинулся. Когда путешествуешь с друзьями, все, конечно, проще: когда своя компания, многие путевые трудности легче разрешать совместно. Но есть и свои минусы: с друзьями ты живешь своим маленьким мирком и невольно что-то упускаешь в жизни окружающих тебя людей. А я хочу жить вместе с мезенцами, ищу друзей и нахожу их.

Степан Сысоевич пастушит вместе с сыном Павлом. Сидим на крылечке, душно, парко, все выше поднимается сизая туча с горизонта, все громче слышны громовые раскаты.

— Не будет дождя, — говорит Степан Сысоевич, — раз солнце тучами не перекрыло, не будет.

— Уж очень гремит, — выражаю я сомнение.

— Такая пора. Ночами-то все небо полыхает, а не страшно. Рябиновые ночи стоят.

— Рябиновые ночи! — повторяю я, радуясь этим словам, как находке. Как образно, как точно! И сравнение перед глазами — сколько ее, рябины, на Севере по лесным берегам, а слово «пижма» и значит «рябина».

— А Пашку-то, верно, помочит, — продолжает Степан Сысоевич. — Нужен дождь, все трава отойдет. Второе лето жара стоит, все ляги посохли… Стадо у нас большое, а пастбище одно, в лугу сено еще не убрали, выгнать больше некуда, а на одном месте травы мало, удои снижаются, комбикорма даем…

Прежде у нас скота мало держали. Покосы были дальние, и тех не хватало. Плохо здесь люди жили, бедно. Полей мало, хлеб родил плохо… Молодые-то этого не знают… В работе теперь никто не надрывается, хлеба хватает, все есть, моторы у каждого. Теперь и коров-то мало кто держит — молоко, творог, сметану всегда можно в совхозе взять.

И старик, как все старые люди, с охотой вспоминает прошлое, рассказывает, как воевал в Отечественную.

Гремит грозовая канонада, подошла гроза к деревне, оглушительно ударила последний раз, и все стихло, пронесся ветер, рассеялись облака…

Мезень здесь течет меж лесистых увалов с неширокой береговой террасой, в плоском песчаном ложе, просторная, но все так же мелководная. Взойдешь на взгорье над деревней — внизу Пижма бежит, встают вдали лесные сопки. Подняться бы туда, к Четласскому камню, перебраться бы на Печорскую Пижму, обе реки посмотреть, сравнить, пожить в избушках, половить хариусов…

От Родомы до районного центра — села Лешуконского — двести километров, и пассажирского сообщения летом по реке, как и на верхней Мезени, нет. Правда, ходят по всем участкам реки глиссера-амфибии, развозящие почту, но пассажиров они не берут, да и несутся так стремительно, что ничего разглядеть не успеешь. Значит, единственная надежда на тех людей, которые постоянно разъезжают по реке, — на рыбинспекцию. Они тоже не занимаются подвозкой случайных пассажиров, но иногда выручить могут. Надо идти в Вожгоры.

Вожгоры — большое село на средней Мезени, сюда летает самолет. Здесь центральная усадьба совхоза «Вожгорский», а совхозные угодья раскинулись по реке на добрых семь десятков километров. Такие расстояния встретишь, пожалуй, только в отдаленных северных районах, где на значительной протяженности вдоль речной артерии размещено сравнительно небольшое число деревень и невелика плотность населения. Деревни средней Мезени традиционно тяготеют к ближним крупным селам, таким, как Вожгоры, Койнас, Ценогоры, где находятся сельские Советы и управления совхозов либо отделений совхоза. Как везде по Мезени, преимущественное направление хозяйств — молочно-животноводческое.

Повыше села, на противоположном берегу, — лесопункт. Вырубка леса по средней Мезени ограничена, а в низовье совсем не ведется. Вожгорский лесопункт добывает лес, который весной по большой воде сплочивается и буксируется вниз, на лесозавод в Каменке.

Вожгоры, оправдывая свое название, стоят меж высоких холмов. Горами на Севере называют всякое возвышенное место. На горах, как обычно, расположены поля. Ячмень недавно сжали, и снопики развесили на пряслах для просушки. Добрым хлебным запахом веет с полей. Село, как все старые мезенские села, застроено тесно. Дома стоят в несколько рядов окнами на реку. Как везде, галечная береговая полоса заставлена лодками.

Рыбинспектор Володя Беннер, на счастье, оказывается дома. Он так и представляется — Володей, потому что еще в том возрасте, когда человека можно называть без отчества.

— Чем могу помочь? — спрашивает.

Я объясняю. Володя, подумав, говорит:

— Сегодня как раз должна приехать специальная инспекторская группа из Архангельска. Все от них зависит.

В пути быстро сходишься с людьми. Я узнаю, что Володя сам холмогорский, учился в Архангельске, в техникуме, четыре года, как направлен сюда. Женился, двое детей. Впрочем, и так видно, что хороший парень.

Приехали инспекторы из областной рыбохраны — двое молодых людей, тоже недавние выпускники техникума — Николай и Василий. Направлены они проверить положение дел на водоемах Лешуконского района, будут плыть по Мезени до райцентра. Понимаю я, что лишний человек им не очень нужен, но как упустить такую удачу, да и ребята мне нравятся, и я прошу их:

— Примите меня в свою команду!

Вечером мы выезжаем. У рыбинспекции основная работа в темное время, когда браконьеры могут спустить сеть или поплавь. Конечно, и днем работа есть: наблюдать, не ездит ли кто с блесневой дорожкой, не бросает ли спиннинг: на семужных реках это запрещено. Но ночь для браконьера самая добычливая пора. Днем семга отлеживается в ямах, а идет ночью и любит ночь потемнее, а погоду похуже.

Вот и сейчас такая погодка. Кругом гремит гроза, сзади сверкает и впереди, дали скрыты дождевой пеленой. А мы плывем вперед, впятером: Володя, моторист Сергей, Николай, Василий и я. Лодка большая, подъемистая, мотор «Вихрь», едем быстро, виляя среди мелей.

Делаем первую остановку у избушки на высоком левом берегу — обсушиться и чайку попить. В избушке два больших сдвоенных окна, плита с конфорками, нары, стол, скамьи. Возле избушки лежат бакены — белые и красные, и составлены чумом шесты-вешки. Весной по большой воде живут здесь обстановочники-вехоставы. Короткое время, до спада воды, несут они службу, пока ходят пассажирские катера, баржи с продуктами и строительными материалами. В ту пору беспокойная жизнь на реке — спешат, торопятся суда, более чем на шестьсот километров от устья поднимаются они, заходят выше Кослана до Макар-Иба. Разгрузятся — и назад. Быстро спадает вода, и на три четверти своего тарифного расстояния (то есть судоходного в большую воду) становится Мезень доступной для одних лодок. В это время добрую службу служат оставленные вехоставами избушки. В них останавливаются проезжие, живут рыбаки, зимней порой забредает промысловик-охотник. И хотя стоят они на людной реке, значение их то же, что и избушек в тайболе, так же содержатся они в порядке, есть чайник, котелок, кое-какая посуда, соль и спички.

Пьем чай, слушаем транзистор, посматриваем на реку — тиха, темна и пустынна она. Снова садимся в лодку и идем без мотора на шестах. Спать бы завалиться в уютной избушке, а надо плыть, контролировать ямы. Мезень мелка, но не везде: мели, где едва проходит лодка, сменяются глубокими ямами. На ямах, случается, и ловят браконьеры.

Самая глухая пора ночи. Тишина. По небу плывут мрачные ночные облака. Ветерок набежал. Медленно движутся берега, медленно движется время, и хорошо, спокойно на душе, она примолкла, нетревожима, как ночная природа.

Впереди угадывается деревня. Это — Лебское. Кто-то ходит по берегу с фонариком. Не браконьер ли собрался на рыбалку? Мы загоняем лодку на песок, сидим, ждем. Если браконьер, он от нас не уйдет. Но никто не гремит в лодке, а на берегу продолжают светить фонарики, и несколько голосов затягивают песню: молодежь гуляет. Час ночи.

Снова плывем по течению, отталкиваясь шестами. Плывем по ямам, всматриваемся в берега. Бывает, браконьеры, спустив сеть, прячутся на берегу. Сеть можно скрыть в воде, но лодку не скроешь — берега чистые. Иногда казалось, что под берегом стоит лодка, но, подъехав, мы убеждались, что это коряга. Все было спокойно, все было в порядке.

Забрезжил рассвет. Полнеба светлело, полнеба было в ночных облаках. Еще не встало солнце, но уже яснее засверкала струя на речном перекате. Тут показалась давно желанная избушка — становище косарей на Выборе. Никого в ней не было, и теперь, отдежурив вахту, инспекция имела полное право отдыхать.

Днем нам некуда спешить. Можно подумать и об ухе. Но не так обильна рыбалка на Мезени, на удочку ловится рыбешка мелкая — елец да пескарь. За рыбой надо ехать далеко — в верховья притоков или на озера. Возле нашей стоянки впадает речка-ручеек Выбор, шумит, бежит по каменистым перекатам. Кажется, какая рыба может здесь быть? Но моторист Сергей, наш умелец, взглянул на речку, наладил удочку и полез в воду в высоких сапогах. И как это у него здорово получается — кинет удочку и тянет изрядного хариуса. Вот и уха, и скоросол…

День жаркий, один из последних погожих деньков короткого северного лета. Начинает клониться солнце к вечеру — пора нам выезжать. Снова тянутся те же низкие, однообразные лесные берега, но не скучны эти картины — на Мезени просторно, не сжата она, не стеснена лесами, а раздвинулись леса, давая раздолье ее золотистому мелководью. Видно галечное дно в прозрачной воде, вот волнистые заструги пересекли реку, и снова зарывается мотор в песок, темнеет вода на ямах и светлеет на мелях. Моторист реку знает, уверенно проходит мели и перекаты. Потянулись деревни по низким берегам — Боровое, затем Кысса, далее Усть-Низема. Под Усть-Низемой два песчаных острова — не было раньше островов на реке. Проехали Засулье, деревню, расположившуюся поперек низменного мыса. На берегу стоит путевой знак — 300. Половина пути пройдена мною по реке, и все такая же она спокойная, мелководная, простая своим обликом, ненавязчивая река Мезень.

Засулье — значит за Сулой. Ниже деревни справа впадает Сула. Возле ее устья — пастбище, становище пастухов. Мезень в этом месте широкая, в ровных возвышенных берегах и глубокая — здесь сульская яма. Избушки нет, и мы устраиваемся под елкой у костерка. Ребята время от времени ходят по берегу, смотрят в бинокль — нет ли кого на плёсах, но никого нет. Ночь звездная, свежая, росистая, тишина полная, всеобъемлющая. Походная жизнь с разъездами по реке и ночевками под открытым небом, которая приезжему человеку кажется полной романтики, для моих спутников — повседневная работа.

А утром — дальше по ямам и мелям. Серьезных нарушений не обнаружено, но мелкие встречаются: отпускник забрасывал спиннинг, инвалид ловил на «кораблик». В первом случае составили протокол, во втором — ограничились устным предупреждением. Нельзя ни ловить на «кораблик», ни возить за лодкой «мушку». Разрешена только удочка.

Широкий прямой плёс выводит нас к Койнасу. Это такое же большое село, как и Вожгоры, связанное с райцентром самолетным сообщением. Койнас стоит красиво, по-мезенски, по левому берегу под зелеными холмами, самый высокий холм с лесом на вершине похож на шапку. И река здесь широкая, с километр, разделенная песчаным островом. Глядя на водную ширь, подумаешь, что не одолеть ее вплавь, а на деле — вброд перейдешь.

Некогда от Койнаса (как и от Вожгор) вел тракт на Печору, в Усть-Цильму. Начинался он на правом берегу и шел холмами через тайболу. Путь до реки Цильмы был разбит на пять станций, между которыми был примерно день езды на лошадях. Тракт этот действовал еще в тридцатые годы.

Подъезжаем к устью Кымы. У леса стоит первая деревня, она и называется по-лесному — Чухари («чухарь» по-местному — глухарь). В Усть-Кыме мы расстаемся с Володей и Сергеем. Они торопятся назад. Нас встречает здешний рыбинспектор Клавдий Федорович Кузьмин, ведет в свой дом на горе.

Дом у Клавдия Федоровича добротный, порядок в нем образцовый. Не в один крестьянский дом на Мезени захожу я, и везде обращает внимание, как поменялась обстановка деревенского жилища. Только у стариков все сохраняется по-прежнему: большая изба с русской печью, стол в красном углу, скамьи вдоль стен, высокий шкаф с посудой, запечный голбец. В новом доме, как у нашего хозяина, уже не так. Дом снаружи обшит и выкрашен, внутри оклеен обоями. Русская печь оставлена, она хоть и громоздка, но во многих отношениях необходима: она жароустойчива, в ней теплым сохраняется обед, на ней можно посушить намокшую одежду, да и самому согреться. Две смежные жилые комнаты отапливаются голландкой. Здесь обстановка на городской лад. Заметно старание обставиться покрасивее. Вместо традиционного образа в углу висит репродукция с картины Брюллова «Полдень» — итальяночка под гроздью винограда. Вместо дедовского шкафа местной выделки стоит полированный сервант с посудой и безделушками на полках. Вместо скамеек — мягкий диван. Кровать с горами подушек, платяной шкаф с зеркалом. На столике — ламповый и транзисторный приемники. Аккуратной стопочкой сложены газеты и журналы. Все в идеальном порядке и в доме, и в подсобных помещениях.

Не прост он, Клавдий Федорович, умудрен жизненным опытом. У рыбинспектора жизнь не простая, особенно в таких местах, где на сотню километров люди знают друг друга. Тут ты сам вырос, тут множество родни. Поблажки давать инспектор никому не может, мягкий, слабовольный человек на такой работе долго не удержится, его мягкость обернется во зло для него же в первую очередь. Надо быть требовательным, но не быть жестоким, придирчивым, иначе среди своих односельчан ты окажешься отщепенцем. Надо поставить себя так, чтобы люди считали тебя представителем закона, и поступать только справедливо.

Рыбинспектор обычно в одиночку не ездит. У Клавдия Федоровича мотористом Осип Тимохов, низенький, плотный, лохматый, с добродушным лицом лешего. Он и есть лесной человек: летом — моторист, зимой — промысловик. Тимохов сам про себя ничего не рассказывает, рассказывают о нем другие, а он знай улыбается. Про тот случай и в газете писали: пришел Тимохов на свои угодья к избушке — дверь растворена. Собака перед дверью зарычала и залаяла. Тимохов сообразил и подпер дверь колом. Он, медведь-то, в окно полез, тут его Тимохов и положил. Много сказок про медведя на Севере рассказывают, но и такое бывает.

Вот и сидим мы у Клавдия Федоровича, беседуем о том о сем. Мои спутники, спецгруппа — Николай и Василий — ребята молодые. Летом их жизнь беспокойная, разъездная. На досуге рассказывают они о своих увлечениях: Николай мечтает, как, вернувшись в Архангельск, поедет на открытие охотничьего сезона на утиный лёт, а Василий — о моторах, катерах и яхтах.

За окном серо, мрачно, зарядил меленький дождичек, и теперь уж на все сутки. Недавно гремели грозы и стояли знойные дни, но уже середина августа, и по всем правилам начинается на Севере осень, начинается вот таким неспешным, вкрадчивым дождичком. Хорошо в такую унылую погодку в баньке попариться с березовым веничком, потом гонять чаи в дружеской компании за душевным разговором, а затем залезть в спальный мешок на сеновале и слушать шуршание дождя по тесовой крыше…

Но наступает пора отправляться нам дальше. Клавдий Федорович одевается со всей тщательностью, поверх теплой одежды натягивает дождевик с капюшоном, Тимохов — один дубленый полушубок нараспашку, остальные — все, что есть теплого: похолодало за день.

Плавен, спокоен и привычно однообразен был дотоле ход реки, непритязательно и ненавязчиво шла она мелководными плёсами, прост был ее рассказ. Порой не хватало ему какой-то изюминки, какой-то блёстки, занимательности. А ведь давняя жизнь прожита на этих берегах, хранит она свои были и легенды…

Огибаем Чучепальский мег. Высокие лесные берега, серые тучи, темная река — суровые и прекрасные виды. В мегу, невидимая с воды, стоит деревня со странным названием — Чучепала. Народная молва, как обычно, объясняет всякое непонятное название легендой. Будто бы жила здесь чуча, то есть чудь. Чудь была пуглива, пряталась по лесам, но и здесь нашли ее новгородцы. Чудь бежала от них, новгородцы загнали ее в реку и потопили — тут чудь и пала. Место, где утонула чудь, стало называться «кровавое плёсо». Правда, называется теперь плёс иначе — красным, красивым, что более соответствует действительности. И конечно, есть предание, что чудь скрыла свое богатство в земле, называют и место — Острый холм… Все это легенда, и слушаешь ее с улыбкой, но она оживляет, расцвечивает сказкой однообразие пути.

Но не только меняется рассказ реки.

Меняется вид речных ее берегов. Мы уже привыкли к виду деревень под пологими холмами. Теперь правый, коренной берег стал высоким и отвесным, иначе говоря, по-местному, поднялся щельей. И вот тут на реке, где выступили голые глинистые откосы, то есть пало на берег щелье, и стоит село Палощелье.

Обычное село, что стоит оно красиво — на Мезени не в диковинку, а знаменито оно на весь Север, да, пожалуй, и пошире. Славу эту принесли ему деды и прадеды, известные и безвестные мастера росписи прялок. Не в одном месте на Севере резали и расписывали прялки, но мезенские среди всех первые по красоте. Лишь палощельские росписи да еще северная вышивка сохранили мотивы народного орнамента, корнями своими уходящие в далекие времена. Тонконогие красные кони с мезенских прялок в тысячах репродукций в альбомах и на открытках разбежались ныне по всему свету.

На Мезени так было, да и везде на Севере: каким-либо промыслом занималось одно село. Глиняная посуда изготовлялась в Тимощелье, литые медные поделки — в Кимже, лодки — в Кильце, а прялки — только в Палощелье. Даже в соседнем Белощелье прялок не расписывали. В одном месте аккумулировался народный промысел и вбирал в себя все лучшее из народной орнаментики, вырабатывая свой стиль. Конь — символ древний, символ добрый, его гордая голова увенчивает охлупни крестьянских изб. Тот же добрый символ благополучия возник на прялках. Возами, по зимнему пути, везли прялки на местные ярмарки. Побогаче прялка была с тремя коньками, попроще — с одним, изготовлялись и совсем маленькие, детские. Покупали их в подарок женам, дочерям, невестам.

Создать прялку было не только искусством, но и древодельным мастерством. Надо было сначала вырубить из кокоры — корневища ели — заготовку, причем из одной кокоры получалось только две заготовки. Прялки расписывали двумя красками: черной из сажи, красной из местных глин.

Изготовлялись в Палощелье не одни прялки, а и всевозможные изделия из дерева, и обязательно расписные. Делались короба всех размеров, большие, как сундучки, и маленькие, как шкатулки, а также грабли, решета, солонки, чаши, ковши. Особенно много выделывалось ложек. Здесь был центр народной росписи, такой же, как известная Хохлома, только, на мой взгляд, еще более самобытный и оригинальный. Хохломским промыслам была оказана своевременная поддержка, в далеком Палощелье этого не было сделано, и промысел угас.

Промысел исчез, но слава его начала расти. За мезенскими прялками отправились этнографические экспедиции и просто любители. Пустым никто не возвращался — прялки были почти в каждом доме, и отдавали их даром. Теперь прялки на Мезени стали редкостью. Нельзя сказать, чтобы они не сохранились — они еще есть у старых людей, и пользуются ими по назначению.

— А как же, — скажет вам хозяйка, — овечек держим, надо шерсть прясть.

Но это старые люди, а молодежь, деревенские девчата, они на посиделки с прялками не ходят, а в клуб на танцы…

Знал я, что нет прялок в Палощелье и мастеров давно нет, а сошел на берег посмотреть, что мне место скажет. Над обрывом нависла старая коряжистая сосна. Другая стоит возле церкви. Такие почтенные деревья оберегаются в мезенских деревнях, хотя, обычно, северная деревня стоит без зелени. Палощелье похоже на маленький бревенчатый городок, где дома стоят тесно, образуя улочки и закоулки. Есть дома старые, с коньками, есть новые, с шиферными крышами. Огород может оказаться перед домом, а в нем стоит высокий четырехметровый обетный крест.

Возле дома бабушка черпает из бочки в таз воду ковшиком. Спрашиваю ее, кто крест ставил.

— А дед мой, дед еще, мастер был резать. — И начала долго и пространно говорить, на меня не глядя, будто вслух сама с собой: — Были мастера, были, да все вымерли, никто прялок не робит. Какие свои были — все людям отдали, ходили, спрашивали… Одна я живу. Три сыночка у меня было, двое на войне пропали, третий себя стрелил, на охоту пошел, дробовку на сук вешал, дробовка пала, да в него… — И продолжает говорить сама с собой, продолжая черпать из бочки дырявым черпаком…

А наш путь дальше по мезенским плёсам.

— Мозолят, ох, мозолят! — говорит, посмеиваясь, Клавдий Федорович, оглядывая речную даль в бинокль.

Глагол «мозолить» у него означает «грести на веслах». Занимаются этим браконьеры, катаясь на глубоких местах с блесневой дорожкой. Можно возить блесну и на тихом ходу мотора, но при этом мотор начинает дымить. Вот как раз навстречу идет лодка с подозрительно дымящим мотором. Мы останавливаем ее, но никаких орудий лова не обнаруживается. Тем временем лодки, «мозолившие» на плёсе, исчезли.

— Заметили нас, — говорит Клавдий Федорович. — Как заметят, сразу лодку в берег, а сами уходят в лес. Или «дорожку» смотает, сунет в сапог и едет как ни в чем не бывало.

Впереди у избушки вехоставов скопилось много лодок, но по мере нашего приближения иные начинают отъезжать, другие готовиться к отъезду. Мы причаливаем.

— Прогнал ты меня, Клавдий Федорович, с дачи, — говорит веселый краснорожий малый, бережно укладывая в носу лодки две бутылки.

Клавдий Федорович неопределенно улыбается. Что ж, и профилактика браконьерства — тоже задача рыбинспекции. Браконьеры собрались порыбачить на яме, а инспекция их разогнала.

Вскоре начинается такой дождь, что и самый заядлый браконьер вряд ли рискнет выйти из дому. Продолжается наша походная жизнь: сидим в тесной избушке, пьем чай, укладываемся спать, а за дверью гудит шквалистый ветер и хлещет холодный ливень. Север, Север…

Утро холодное, сырое, туманное. Минуем Конецщелье, маленькую деревеньку возле зеленых холмов. Но щелья здесь не кончаются, а, напротив, выступают по правому берегу обнажениями зеленоватой глины. Следующая деревня — Белощелье — оправдывает свое название — только здесь и есть такие отвесные берега из глинистых сланцев беловато-зеленоватого цвета. Деревня скрыта стеной берега. Под берегом усердно «мозолит» какой-то старик. Рыбинспекция задерживает его, изымает блесну, составляет акт. Пока заполняется акт, Николай подходит к подъехавшим в лодке трем мужикам.

— Ребята, у вас блесны есть? — спрашивает он.

— Как не быть? — степенно отвечает малый с простоватым широким лицом. — И сеть есть, и поплавь есть. Всё дома есть. Как не быть? В магазине ведь продается.

Вот такого задержать труднее, чем какого-то деда…

Снова моросит дождь, третий день подряд. Ближе к Ценогорам начинаются знаменитые мезенские красные щелья. Теперь, переходя с правого берега на левый, чередуясь, будут они идти до низовья. Они удивительны, эти высокие двадцатиметровые откосы, сложенные из глинистых сланцев красно-кирпичного цвета. Неповторимую красоту придают они реке, вносят в скупые краски северной природы яркость, придают праздничность, нарядность мезенским берегам, и тогда понятнее становится и палощельская роспись, и песенный фольклор Мезени.

В Ценогорах мы расстаемся с Кузьминым и Тимоховым. Дальше нас повезет моторист Анатолий, который один представляет здесь рыбинспекцию.

Пока наш моторист налаживает мотор, мы ходим по «горам», по тропинкам над головокружительными обрывами. Погода серая, унылая. Река широкая, с полкилометра, но мелкая и здесь — дно просвечивает. Рассказывают, что прежде, когда не было самолетов и моторов, по Мезени ходили мелкосидящие колесные пароходики, но и им не везде удавалось проходить — река постоянно намывала заструги. Тогда ставили толовую шашку, мель взрывали, и пароходик следовал дальше до новой мели.

Дотоле плыли мы на деревянных лодках местной конструкции, теперь повезет нас «казанка» с мотором-водометом, если… если повезет. Сколько ни заводим мотор — мало проку, и, когда последняя надежда потеряна, мотор начинает чихать, тарахтеть, и лодка устремляется вперед.

Промелькнула буровая вышка на берегу — и здесь по Мезени идет георазведка, и потянулись виды, которые ближе к низовью становятся типичными для Мезени: низкие берега и высокие красные щелья, и, как выступили щелья, значит, скоро покажутся поля по вершинам и само селение. Селение так и называется — Селище.

Под Селищем задержали Колю Дорожкина — возил «мушку» на хариуса за лодкой. Паренек был из тех тихих, славных деревенских ребят, которые от природы неспособны сделать плохое. По его растерянному лицу было видно, что он не знал о запрете: ловить на «мушку» можно только удочкой. Но ничего не поделаешь — факт нарушения налицо. Штрафовать Колю, конечно, не будут, но предупреждение в письменном виде пришлют.

— Эх, — говорит подъехавший мужичок, — все стало запрещено, только и осталось банками ловить!

Ловля банками в последнее время распространилась по Мезени. Тому две причины: обилие стеклянной посуды, которая не принимается в отдаленных районах, и оскудение рыбных богатств. Способ ловли поражает элементарной простотой. Берется трехлитровая банка, в нее кладется кусочек хлеба для приманки, в горлышко вставляется жестяная воронка, и банка погружается на дно горлом вниз течения. Близ деревень из воды торчат палки, указывающие местонахождение банок. Утром их проверяют, вытряхивают из банок набившуюся рыбью мелочь: пескарей и ельцов. До какой изобретательности не доходит рыбацкая хитрость!

Проходим неспокойную селищенскую яму — на глубоководье ветер раскатал крутые волны. Над обрывистой красной щельей рядком выстроились домики, смотрят, как окатывает нас брызгами. Мочит нас волна и под Колмогорами. Колмогорами встарь назывались Холмогоры на Двине, знаменитое место, а на Мезени это маленькая деревенька. Далее берег понижается, река мелеет. Теперь надо сушиться, да и время позднее, как раз кстати оказывается избушка вехоставов.

Это одна из лучших избушек на нашем пути. Чистая, с разнообразной посудой, с пружинными кроватями. Стоит она на курье, отделенная от реки песками. Безлюдно кругом, трава невытоптанная — редко здесь бывают. И река на этом участке пустынная, не часто лодка пройдет или промчится «амфибия» — почтовый глиссер.

А между тем до Лешуконского, районного центра, уже недалеко. И утром мы пускаемся преодолевать последний участок пути. Мотор еле завелся. Вылетела шпонка, вместо нее поставили кусок напильника. Тянутся низкие берега, песчаные острова, открываются полой — сухие протоки. Под Пылемой глубокая яма, но нам везет — ветерок слабый. Тянутся красные щелья с крутыми, почти вертикальными откосами и лесом наверху до Смоленца, а от Смоленца Лешуконское — как на ладони, но ехать к нему долго: нужно обогнуть далеко выступающий низменный мыс на слиянии Вашки с Мезенью, а затем войти в Вашку. После деревень верховья село Лешуконское кажется нам большим городом и портом: по обоим берегам реки стоят баржи, катера, вот и пассажирский дебаркадер, выбрались мы наконец на судоходную реку. Мотор шел на «последнем дыхании» и уже под селом отказал. Все-таки кое-как его завели, сняв глушитель, и со страшным треском — люди на берегу останавливались и смотрели на нас, — полуоглохшие, подкатили к пристани рыбинспекции.

Вот и сошлись Вашка с Мезенью, подытожив мой путь по Удоре и по Лешуконью, и теперь, я знаю, река будет иной — впереди самые интересные ее места. Просто будет и передвигаться, не прибегая ни к чьей помощи… А впрочем, так ли это всегда плохо — прибегать к помощи? Разве плохо мне было с ребятами? За время пути, пусть не столь долгого, но во всем совместного, мы сжились, сдружились и сейчас ходим по улицам Лешуконского вчетвером, как моряки с одного судна, сошедшие на берег.

Как во всяком северном райцентре, здесь людно. Кого не встретишь на деревянных мостках улицы между центром села и аэродромом: студенческие отряды, геологи, болгарские рабочие, командированные, отпускники, даже с археологами довелось познакомиться. И все куда-то спешат, у всех дела на Мезени и на Вашке. Лешуконское — стык всех путей, идущих вверх и вниз.

Когда-то стояли здесь две деревни. Одна, в мегу, называлась Лешуконским, другая, пониже, — Усть-Вашкой. Теперь они слились, соединившая их улица — главная улица села — Октябрьская застроилась двухэтажными жилыми домами. Обоими своими концами улица выводит к реке. В верхнем конце мелководная Вашка уходит вдаль в песках. Берег отменной высоты и крутизны, вниз спускаются лесенки и трапики. Под стеной берега сплошь выстроились сарайчики для хранения моторов, а вдоль всей береговой полосы — вереницы лодок, самых разных — от алюминиевых до долбленых осиновок. За рекой — луга, в лугах ходит стадо. Пастухи на конях переезжают реку — вода в самом глубоком месте не доходит до крупа лошади. И тут же, между лошадей, проскальзывает шустрая моторка…

В нижнем конце улицы — пристань. И здесь тоже высокий красноглинистый берег и много простора. Невдалеке устье Вашки, далее обретшая широту Мезень в могучих берегах, под стать ее шири. Пейзаж оживлен: моторки снуют бесконечно, катерок тянет баржу, пришла «Зарница» из Дорогорского, на Каменку отправился пассажирский катерок-«омик». Может быть, невелико движение в сравнении с другими реками, но после четырехсоткилометрового пути по несудоходной реке оно радует, веселит взор, зовет в дальнейший путь.

Проста и непритязательна лешуконская сторона с ее деревнями, полями на холмах, заречными лугами, просты и люди ее, занятые сельскохозяйственным трудом, нешумно живут они в своем лесном крае, их лица проходят передо мной: механизаторы, пастухи, промысловики-охотники, рыбинспекторы — все они делают свое дело, которое нужно здесь, а следовательно, входит какой-то частью в общее дело, как и край их — Лешуконье — тоже входит своей частью в Северный край, как и сам Северный край тоже часть нашей большой страны.

 

Мезенские красные щелья

Всегда красивы высокие речные берега, придают они реке величавый, торжественный вид. Как выразить впечатление от этих могучих красно-кирпичного цвета стен? Под ними идешь по неширокой прибрежной полосе и в самом деле как под стенами древнего города. Верх их порос лесом, фигурка человека, стоящего наверху, кажется крошечной. Под стать им и река, и дали речные. Горы высокие, дали широкие — простор эпический, таит он в себе невысказанный сказ, доселе не пропетую песню. В богатырском молчании застыли берега, и только легкий шорох, как шепот, от скатывающихся по круче камешков нарушает молчание.

Далеко тянутся высокие щелья, прерываемые распадками, оврагами — ущельями, по-местному. Так и называется первая деревня вниз за Лешуконским — Ущелье. Возле деревни за оврагом лежит ровная площадка, обсаженная с четырех сторон рядами старых лиственниц. Сколько лет этим великанам, двести, триста? Не сами выросли эти огромные деревья, а посажены человеческой рукой. Был здесь когда-то монастырек, Ущельская пустынь. Почему она здесь возникла?

Факты истории монастырской колонизации помогают понять нам, в частности, сухопутные и водные пути средневекового Севера. Как попадали прежде на Мезень? Был, конечно, морской путь, но был он дальним и небезопасным. Обычный северный путь в прошлом — по притокам больших рек с волоком на водоразделе. Мы уже знаем, что близко сходящиеся притоки главных рек Севера часто носили схожие названия: Пукшеньга Двинская и Покшеньга Пинежская, Пижма Мезенская и Пижма Печорская. Так и Пинежская Ежуга сходится близко с Мезенской Ежугой, той, что впадает близ Ущелья, и Зырянской Ежугой, впадающей в Вашку. Грунтовые дороги также прокладывались по местам древних волоков. Одна из дорог с Пинеги на Мезень шла вдоль двух Ежуг.

Очевидно, этим путем в начале XVII века пришел на Мезень монах Иов и близ устья Ежуги на приметном месте, где мы сейчас находимся, основал пустынь. Судьба Иова трагична: он был убит разбойниками.

Разбойники на Мезени… Это историческая загадка: откуда они в этом тихом крае? Правда, в так называемое «смутное время» разбойничьи шайки рыскали по Северу, но Иов погиб в 1625 году. Было бы странно, если бы такое чрезвычайное событие, как налет разбойников на мезенские волости, не оставило следов в народной памяти. Действительно, событие это отразилось в преображенной, фантастической форме — в мезенской сказке о разбойнике Зажеге (или Зажегине).

Существует несколько вариантов этой сказки, суть их сводится к следующему. Разбойник Зажега, как положено сказочному персонажу, наделен колдовской силой: он знает заговорные слова, умеет «уходить в воду». Последнее, в нашем понимании, может означать, что разбойники умели скрываться после своих дерзких налетов на селения. Противостоит злодею крестьянин-богатырь по имени Пашко (или Павел, Павлик — ласковым уменьшительным именем в народе называют силачей). Пашко мирно пахал ниву на своем богатырском коне. В это время по реке со своей шайкой плыл Зажега. Он сказал заговорное слово, и конь остановился как вкопанный. Пашко погнался за злодеем. Зажега ушел на Пезу. Там он почувствовал себя в безопасности и стал варить кашу. Только вдруг каша окрасилась в кровавый цвет. Появился Пашко, он нагнал разбойников и перестрелял их из лука (за что был прозван Туголуким), а Зажегу схватил и кинул в костер. Зажега пытался выйти из огня всякой гнусиной, но Пашко бросал его снова и так сжег Зажегу.

Если мы сведем воедино быль и сказку, реальное убийство Иова и фантастическую расправу над Зажегой, то сможем более или менее достоверно восстановить события давнего прошлого. Какая-то шайка разбойников бродила в XVII веке по Мезени и была истреблена местными крестьянами. Во главе крестьян стоял сильный, всеми уважаемый человек, некий Павел из Юромы. Крестьянский отряд шел по пятам разбойников, гнал их вниз по реке. Спуститься к морю разбойники не могли — в Окладниковой слободе находился административный центр края, там жили стрельцы. Пеза, правый приток Мезени, в то время была ненаселенной рекой, но по ней проходил путь в Печорский край. Здесь можно было поживиться грабежом, а затем пробраться в печорские волости. Но мезенские крестьяне, опытные следопыты-охотники, выследили врагов, напали на них врасплох и всех перестреляли из луков. Лук в XVII веке на глухой Мезени был основным охотничьим оружием. Благодарная память народная окружила имя Павла почитанием как местного богатыря, защитника слабых. Навеки был проклят разбойничий атаман, прозванный Зажегой за то, что грабил и жег мирные деревни, — каждый год по установившейся традиции в память победы над злодеем пылали по Пезе огромные костры.

Так причудливо сплетается порой сказка с былью, и по истечении времени все больше быль обрастает сказкой, так что трудно становится разделить их. Но в основе своей народное предание не может быть недостоверным. Не было в мезенском крае своих летописцев, но сохранился отзвук давних событий в образах народной фантазии.

Вот так шла-текла Мезень по тихому Лешуконью, а теперь, набрав силу, открылась во всей поэтической шири, и громче зазвучал ее голос, послышался напев старинных сказаний…

Она еще о многом расскажет нам. Послушаем.

Если судить по названиям мест, то не бывавшему здесь человеку покажется, что Мезень состоит из гор и ущелий. За деревней Ущелье, ниже устья Ежуги, будут Нисогоры, куда выходит старый пинежский тракт, далее по правому берегу — Кельчемгора.

В тот день, когда я прибыл в Кельчемгору, подул резкий северный ветер. Он рвал, свистел, гудел, нес черные тучи. Мезень взъярилась крутыми волнами, лодки не решались выходить в такую погоду. «Зарница», судно скегового типа на воздушной подушке, с плоским корытообразным днищем, тряслась на гребнях волн, как машина на неровной дороге. Неуютно в природе, мрачно, серо, холодно. Но то, что предстает взору в этих разбросанных по округе небольших деревеньках, заставляет забыть о непогоде.

Кельчемгора — общее собирательное название «куста» деревень: Кольшино, Заручье, Мокшево, Заозерье, Шелявы. Во многих мезенских деревнях я уже побывал, все они были хороши по-своему, но, пожалуй, с Кельчемгоры начинается тот классический тип мезенской деревни, который поставил ее на почетное место в истории народного деревянного зодчества. То, что я видел до этого на Мезени и на Вашке как редкость — красивые дома с коньками, резными причелинами и ветреницами, расписными фронтонами и ставнями и прочим разнообразием архитектурных мотивов, — здесь в изобилии.

Когда попадаешь в мезенскую деревню и видишь эти избы, амбары, колодцы, мостики через ручьи, баньки, поленницы дров, восхищаешься художественным вкусом северян. «В хорошем хозяйстве — и это поражает в севернорусской деревне — даже поленница, сложенная из ровных березовых плах, выглядит архитектурным сооружением», — писал исследователь народного искусства А. Чекалин. Это верно подмечено. Даже поленницы дров — на Мезени их называют «кострами» — входят составной частью в деревенский архитектурный ансамбль.

Здесь настоящий культ дерева. Культ и в смысле культуры, которая проявляется в любом творении из дерева. Культ и как почитание дерева, идущее от времен славянской древности. Северные деревни, как правило, не озеленены — слишком много леса вокруг, но отдельные примечательные деревья берегутся и сохраняются, как видели мы уже в Палощелье. В Кельчемгоре, в деревне Заручье, прямо среди улицы стоят огороженные старые лиственницы — листвы, по-местному. Древние это деревья, у подножия их вырос кустарник, ало пламенеет рябинка, это своего рода скверик на сельской улице. Вроде бы ненужный, вроде бы не на месте — посреди дороги, мешая проезду, — а стоит в дедовскую память.

Древние славяне верили, что у дерева добрая душа. Они были правы по-своему: все, что делал человек себе на потребу — жилье, бытовую утварь, сани, лодки, — давало дерево. Быть может, почитание дерева отразилось в распространенном прежде обычае ставить обетные кресты. Нигде, кроме Мезени, нет на Севере такого их обилия. Они значительной высоты — в четыре, шесть метров и стоят в самых разных местах — и возле домов, и над речным берегом. Среди них есть подлинные произведения искусства, которые могли бы украсить любой музей. В почитании обетных крестов переплелись языческие и христианские обычаи. У иных народов есть обычай сажать памятные деревья. На Мезени, близ Полярного круга, деревьев не сажали, здесь ставили крест, который имел тот же символ, что и дерево.

По Кельчемгоре ходишь как по музею — интересных экспонатов здесь в изобилии. Я любуюсь ладным рядком домов в Мокшеве, укрывшемся от ветров в ложбине, хожу по Заозерью, притулившемуся под высоким зеленым холмом, рассматриваю дом В. Я. Клокотова. У дома яркими цветами расписаны ставни, а на фронтоне, по традиции, изображены «лютые звери» — львы. И в соседних Шелявах местный умелец тоже расписал фронтон своего нового дома львами, но не теми фантастическими зверьми, которых изображали прадеды, а вполне реальными, срисованными с картинки. Захожу и на старое кладбище, где надгробия двух типов: высокие резные кресты и четырехгранные столбы с вырезанной надписью. Хмуро, уныло, бушует ветер над северным краем…

Просты здесь места, и вовсе они кажутся неприглядными в непогоду, но есть теплота и задушевность в этих деревеньках, где прямо на улицах пасутся кони и редок заезжий, нездешний человек. Хозяйка, у которой я остановился, убирает с приусадебного участка снопики ячменя.

— Как же, — поясняет, — пшеничная мука продается, а ячменной нет. Шанежки ячменные куда как хороши.

И за чаем потчует ячменными лепешками, действительно очень вкусными, и течет неспешная беседа о житье-бытье. Гудит ветер на улице, задувает в окна, тоненько дребезжат стекла, а тебе хорошо и тепло среди северного радушия…

За Кельчемгорой, за мелями, песками, полоями, вниз по обманчиво широкой реке, где пройти можно только по узкому каналу, вымытому земснарядом, стоит в распадке между высоких холмов, срезанных береговым откосом, старинное и на Мезени хорошо известное село Юрома.

Юрома — одно из самых старых мезенских сел. Уже в XVI веке в ней насчитывалось около ста дворов, по тем временам небольшой городок. Недаром про свое село юромцы сложили шуточную запевку:

Конечно, Юрома вовсе не так велика и имеет вид обычной мезенской деревни с тесным порядком домов. Но славна Юрома. Немало талантливых людей дала она: умельцев-плотников, резчиков по дереву, сказителей былин. Из Юромы вышел профессиональный художник Н. А. Шабунин, обучавшийся в Петербурге. На одной из его картин изображено родное село, вытянувшееся двумя рядами домов вдоль берега между двух холмов, из которых самый высокий на устье речки Юромы называется Быком.

Когда выйдешь за село, поднимешься в гору, в поля, окинешь взглядом окрест, понимаешь, сколь давно живут здесь люди и сколько труда вложено ими в эти поля и луга. Ведь когда-то везде по мезенским берегам был лес. Лес выжигался под поля, кустарник вырубался под луга, шла нелегкая борьба человека с суровой природой. Сурова была природа и скудна земля, не колосились здесь золотистые нивы, а росли в полях низенькие редкие колосья. Часто не хватало людям хлеба, корма скоту. Но жили мезенцы крепко — прочно укоренившись на обжитом месте, обстроившись прочными избами. Видно это и по Юроме, и по ближним деревням, которые тоже скрыты от свирепых ветров в лощинах. В одной из деревень сохранились остатки набережной, укреплявшей берег. Здесь снова поражает нас строительное мастерство мезенских плотников, встарь славившихся на Севере. О их работе слагались сказания. Одно из них — «Повесть об Иване Семенове», знаменитом мезенском плотнике XVII века.

Как и всякая средневековая повесть, не лишена она чудес. Во сне является плотнику святая Екатерина и повелевает соорудить монастырь в указанном месте. Следуют реалистические картины жизни мезенского крестьянина: Иван выжигает ниву, водружает крест на юромской церкви, ставит дом в деревне Жердь. Действие повести развивается тягуче-медленно. Иван видит сон, и снова сон (из которых самым замечательным является видение ада — в аду грешники носят из лесу дрова). Повесть обрывается на одном из снов.

Где же мезенский плотник задумал поставить монастырь? Иду вниз по реке и пытаюсь угадать. Выхожу на высокий холм с плоской вершиной. Вид открывается великолепный: река течет в пространной долине, украшенная зелеными островами. На той стороне — деревня, встают красные щелья, по нашему берегу идут покрытые лесом холмы, вдали снова щелья, и деревня над ними. На похожем возвышенном месте поставил свою келейку Иов, убитый разбойниками. Он не был северянином и по традиции монастырского строительства выбрал место видное и красивое. Мезенский крестьянин рассуждал иначе, более практично. Он не прельстился возвышенным местом, продуваемым всеми ветрами, а нашел в шести верстах ниже Юромы удобный распадок среди мягко ниспадающих холмов, место тихое и уютное. Для большого селения оно не подходило, но для маленького годилось. Кажется, недолгое время здесь, действительно, был скит, а в дальнейшем и поныне деревенька в несколько домов, которая называется Екатерина. Первоначальный замысел плотника Ивана не удался, но доброе дело его не пропало, не зря он чистил ниву и готовил место под жилье — здесь стали жить люди. Маленькая деревенька, проедешь мимо — внимания не обратишь, а оказывается, связана с ней целая повесть, уникальный памятник северной письменности.

А сегодняшняя жизнь — она рядом, в тех же исторических деревнях, которые обстраивал Иван Семенов и его потомки. Плотник — и поныне уважаемая и существенная профессия на Мезени. По всему течению реки и в Юроме видим мы, как рубятся новые дома, подновляются старые, строятся новые школы и клубы, возводятся хозяйственные постройки. Тем и удивителен Север, тем и своеобразен он, что новое и традиционное в нем рядом. Они не противоречат друг другу, а скорее дополняют друг друга, как и новая обстановка изб со всевозможной бытовой техникой сочетается с традиционным обликом северного дома, выдержавшего вековое испытание на прочность. Так и повесть об Иване Семенове дополняет и расширяет наше знание о мезенском крае, свидетельствует о высокой талантливости северных древоделов.

Мезенские деревни имеют вид суровый и… само слово просится — красивый. По-разному они расположены. Кеслома лежит в распадке между щельями. Палуга над щелью. Азаполье на понижении щельи, сходящей в низкий берег. Целегора, как название показывает, на высоком берегу. Одни деревни сбились в кучу, как табун коней, другие выстроились в дружную шеренгу, крепко и недвижимо. Перед домами стоят амбары, иные над откосом берега, на сваях, с широким предмостьем, на котором сложены кострища — поленницы дров.

Никогда не наскучит вид красных мезенских берегов, зелени лесов, синевы неба и вод, золота песков, особенно если после нескольких хмурых дней проглянет солнце и преобразит окрестности. И веселеет, и улыбается та природа, которую называют суровой. Да она вовсе не сурова, таков ее характер, широкий и щедрый: если ветер — так уж ветер, если хорошая погода — глаз не оторвешь, не нарадуешься! И все в природе веселится и играет: семга на плёсе выпрыгнула, стая гагар налетела, зашумели кулички на отмелях…

На вершине желтого холма среди сжатого поля у деревни Погорелец стоят три мельнички — тоже мезенская достопримечательность. Их когда-то много было на Севере, а на Мезени всего больше. В Азаполье, говорят, их было шестнадцать. Стоят они всегда за деревенской околицей на высоком месте и украшают своим видом деревенский пейзаж. Ветряная мельница — доброе сооружение, издали совсем игрушечное, затейливое.

Мезенские мельнички относительно невелики размерами, хотя среди разных типов мельничек-столбовок они самые крупные. Поставлены они на ряжевые срубы (ряжевая рубка — с просветами между венцов). Сруб довольно высокий, вверху переходящий в пирамиду. Впечатляют крепкие замшелые срубы своим выразительным графичным силуэтом. Наверху — мельничное помещение в виде рубленой клети, куда ведет лесенка, которая не доходит до земли. Сейчас и крылья, и лесенки у мельниц прогнили и отвалились. Если не без доли риска вскарабкаться наверх, то сначала попадаешь на крытое крылечко, куда прежде заносили мешки с зерном. Внутри мельничной клети выделяется мощный осевой столб большого диаметра, вокруг которого поворачивалось мельничное помещение. Ось от крыльев через зубчатую передачу вращала жернова. Все сработано прочно и не без изящества.

Есть своя трогательность в облике этих отслуживших свой век ветеранов. Весело они вертелись когда-то по мезенским берегам, и, глядя на них, радовались люди — они работали, значит, был урожай. Если неподвижно чернели их силуэты, говорило это о неблагополучном годе. Но, как ни жаль мельниц, миновала их пора. Заброшенные, ставшие ненужными, ветшали они и падали. Осталось их на Мезени всего шесть, и я надеюсь, что сберегут их, как и все ценное, оставленное нам предками.

Путь мой по нижней Мезени — где водой на «Зарнице», где пешком по берегу. Особенное удовольствие идти под красными стенами берега. Есть дорога и поверху, но она в удалении от берега, разбита тракторами и скотом. А здесь, под щельями, по неширокой полосе, дорога идет твердая, наезжены колеи — машины тоже предпочитают путь низом. И идти приятно — все время река рядом. В песках она, в полоях, тиха речная гладь, часами пустынны плёсы. Приятно и потому, что не однообразен путь: в ущелье из ручейка напьешься, ягод в лесу пособираешь — в борах весь подстил алый от брусники.

Идешь, не торопишься. Сзади раздается шорох. Думал — собака бежит, смотрю и удивляюсь: зайчик меня обгоняет и не боится — скачет тихонько впереди, присядет, посидит, ушками похлопает, я подойду поближе — опять поскачет и опять посидит. То ли не боится человека, то ли не замечает меня косой. Но насторожился, кинулся в сторону, обежал вокруг и взлетел наискось по откосу. А наверху напоролся на собачонку, подхватила она зайца, и пошел гомон на весь лес.

Чего только не встретишь самого неожиданного в пути под щельями! Прошел я деревню Нижний Березник, расположенную в распадке у ручья. Впереди четверо парней зачем-то скатили с горы бревно, перегородили им дорогу и сели покурить. Впереди показались две машины. Первым шел грузовик, украшенный по радиатору цветными шариками и лентами. В кабине рядом с шофером сидели жених и невеста, в кузове дружки жениха и подружки невесты пели песни. Следом в «газике» сидели родители новобрачных. Мезенская свадьба ехала под красными щельями! Совсем иная, чем те старинные свадьбы, описанные в фольклорных сборниках, которые ныне изображают мезенские самодеятельные коллективы. Но один старый веселый обычай остался, и парни-пастухи его выполнили, перегородив дорогу и требуя выкупа. Машина остановилась, дружка что-то сказал парням, видимо пригласил на свадьбу, бревно откинули, и свадьба продолжила путь. И конечно, вся округа, где все знакомы друг другу, знала об этом событии, и попавшаяся навстречу тетушка из Козьмогородского сообщила мне, что местный зоотехник женился на доярке, и даже посудачила о достоинствах жениха и невесты…

Так и шел я, совсем нескучно, под щельями, не зная, что ждет меня впереди, и мало о том беспокоясь: не пропадешь на родной земле! Между тем с низу реки надвигалась грозовая туча, сверкали молнии и угрожающе гремели над щельями раскаты. Давно миновала пора гроз, и вот снова гроза. И как некстати, когда идешь под крутыми голыми берегами и некуда спрятаться, а до деревни, как ни спеши, не успеть. Близко подошла дождевая пелена, перегородившая реку, когда впереди у пустынного берега обозначилось нечто похожее на дебаркадер. Но дебаркадеры на Мезени есть только в конечных пунктах судоходства, в промежуточных катера причаливают прямо к берегу. За островом работал земснаряд, значит, то была брандвахта, плавучее жилище рабочих земснаряда. Впрочем, разбираться было некогда: уже висела над головой черная туча, пронесся шквалистый ветер, посыпались крупные капли, и, едва я ступил на палубу брандвахты, как хлынул ливень.

Мне везло на хороших людей на Мезени. Но дотоле я встречал их поодиночке, а здесь их было сразу семнадцать человек. На брандвахте у них свои каюты, и кают-компания, и камбуз, и баня, и движок, вырабатывающий электричество. В свободное от вахт время люди собираются в кают-компании, идут в лес за грибами, уезжают на рыбную ловлю. Живут одной дружной семьей, кочуя со своим земснарядом вверх-вниз по реке. Нигде подолгу не задерживаются — суток двое постоят, и перевозит их катер на новое место. Так всю навигацию промывают фарватер в песках. Пески коварны, затягивают недавно промытый фарватер, и снова работает земснаряд, намывая в сутки семь тысяч кубометров грунта. Ни днем, ни ночью не смолкают мощные машины земснаряда. Укрепленный тремя тросами на якорях, с помощью лебедок может он передвигаться в нужном направлении, в стороны, вверх и вниз по течению. Так проходит он метров двести, вымывая канал шириной до пятидесяти метров. По изогнутому дугой трехсотметровому «калачу» — трубам на понтонах с шаровым соединением — закачивается грунт с водой и выбрасывается на отмель. Ночью расцвечивается земснаряд огоньками, гирлянда лампочек вьется по «калачу», доносится неумолчное уханье машин и шум выбрасываемой воды…

Таких земснарядов, как «Северодвинский-306», на реке несколько. Везде по Мезени нужна их работа. Вот только не стоят они подолгу на одном месте, а так хочется порой путнику пожить немного среди дружного, радушного коллектива, узнать больше о тружениках реки…

Утром пришел катер, потянул брандвахту вверх, а у путника дорога вниз, дальше под красными щельями…

Деревня Козьмогородское, или Козьмин Городок, стоит на береговой круче двумя рядами изб с нависающими над обрывом баньками и амбарами. За водой к реке не спустишься, и поэтому колодцы в деревне устроены с большими воротными колесами. За околицей высится ряжевая мельничка без крыльев.

На берегу, где пристань и перевоз, стоит столб с отметкой 65. На противоположном берегу за песками и лугами виднеется деревня Кильце. Переправившись через реку, идешь твердым выкошенным лугом мимо стогов-зародов, вдоль кустов и стариц. Тропка исчезает в отаве. Деревня где-то невдалеке, доносится собачий лай, но кусты и старицы не дают прохода. Возвращаешься назад, отыскиваешь тропку, продираешься сквозь кусты, пока не выходишь на обсохшее песчаное русло. Весной здесь бушуют полые воды (оттого, видимо, и название сухого или мелководного русла — полой), а сейчас — пески полукилометровой ширины. Говорят, что прежде здесь, под Кильцем, проходило главное русло реки — сулой, а под Козьмогородским был полой, такой узкий, что, по преданию, местный пономарь перекидывал ключ от церкви через реку.

Кильце — деревня, известная своими мастерами. На всю округу славились ее бочкари и лодочные строители. Дома здесь высокие, статные, в большинстве «двужирные». И еще славится Кильце радушием своих жителей. «В Кильце народ хороший!» — говорили мне. Народ на Севере, верно, хороший, но не всегда легко устроиться на ночлег в летнюю отпускную пору — почти во всех домах гости. Все это местные уроженцы — дети, братья, сестры, приехавшие на побывку в родные края из северных городов, где они теперь живут и работают. Летом на Севере, на его транспортных магистралях, бывает почти так же людно, как и на юге, только, в отличие от юга, куда стремятся люди со всех концов страны, здесь большинство своих, северян. За время отпуска запасаются они грибами, ягодами, и вы сразу узнаете отпускников на пристанях и в аэропортах по тому обилию эмалированных ведер и корзин, которые они увозят с собой.

У Егора Егоровича тоже в доме гости, но не откажет он дорожному человеку в приюте — дом большой, всем места хватит, да и поговорить с новым человеком старик любит. Вечером младшие дети, сын и дочь, двадцатилетняя молодежь, ушли в клуб, ушла куда-то и хозяйка, а мы с хозяином посиживаем за самоваром, за интересным разговором.

Высокий, крепкий старик Егор Егорович, с седой окладистой бородой. На пиджаке у него ордена и медали. Большую жизнь прошел, большую семью вырастил. Старик достает семейный альбом, показывает фотографии.

— Видишь? Трое нас дружков. Это после англичанина было. Молодые все.

— Одежда у вас поморская.

— В море тогда ходили, за Тонкий Нос.

— За Канин?

— Вот. Зверя били, рыбу ловили. Теперь смотри. Это, когда колхоз организовали, наша бригада. От колхоза тоже ходили на промысел. На Вижас за рыбой. Собираемся под ледостав да лодчонку берем худящую, чтоб не жалко бросить. Отплываем, когда шуга по реке идет. Выйдем в губу, влево пойдет берег Абрамовский, вправо Конушинский. Дружимся с правым. Отворим парус, ловим ветер в торока, моторов не было. Льда станет больше — редко когда до устья Неси дойдем, льдом затрет. Тогда бросаем лодку, сами с котомками перебираемся на берег. Посмотри по своей карте. Вот она, Несь. По ней поднимаемся вверх, переходим на Вижас. Вижас, видишь, впадает в Чешскую губу. По Вижасу идем кверху. Речка эта рыбная, ловили пелядь, сига, щуку, изредка попадала нельма. Семга в эту реку не заходит, дно там илистое и песчаное, вода мутная, семга — та любит воду прозрачную и дно — галечник. Наловим рыбы, возвращаемся по зимнику. Верно, избушки у нас там были, лошадей за нами высылали. С вершины Вижаса на Бычье был зимник, шестьдесят верст, на пути остановочная изба. На Вижас много рыбаков съезжалось. Ижемцы ездили. Те хорошо ловили…

Это, как видишь, война. Расчет нашей стасемидесятидвухмиллиметровой пушки. Это уже в Польше, а начинал в блокированном Ленинграде. Как там было, небось слышал… Кончил войну в Бреслау, там меня в последний раз ранило.

Старик достает боевые грамоты, от ветхости распавшиеся по сгибам, раскладывает их на столе.

— Давно уж было-то… — говорит старик, читая названия малоизвестных немецких городков. Помолчав, он бережно убирает грамоты.

— Теперь смотри. Тут моя семья. До войны у нас было четверо и после войны столько же.

И мы смотрим многочисленные семейные фотографии, сыновей, дочерей, внуков Егора Егоровича. Тот инженер, тот моряк, тот рабочий, та учительница…

Долго и обстоятельно рассказывает хозяин о судьбе своих детей, ему есть что рассказать о своей большой трудовой семье, о радостях ее и горестях, обо всем, что сопровождает жизнь человеческую.

Выросли дети, разлетелись по северным городам, кто в Архангельск, кто в Северодвинск, кто в Мурманск, а в деревне остались старики родители.

— Зовут нас дети к себе, — говорит Егор Егорович, — да куда мы поедем? В гости, верно, в гости ездим, а век свой доживать будем здесь.

Утром Егор Егорович водит меня по деревне — не такой он человек, чтобы отпустить гостя одного. Интересно стоят здесь дома — озадками к речной долине, к ветреной стороне. Дома прочные, срубленные из «листвы», они не отличаются украшениями, но полны сурового достоинства. Возле одного из домов стоят на катках два недавно сшитых карбаса, ловко, красиво слаженных. Не потеряно кильчанами лодочное строительное мастерство.

— Егор Егорыч, как на таком в море?

— Ого! — одобряет он.

Осмотрели мы деревню с Егором Егоровичем, все он мне показал, рассказал и проводил в дальнейший путь, перевез на своей лодке через речку Кильце, хотя мог бы я стороной перейти ее вброд. Посидели мы с ним напоследок, покурили. Все не хотелось так сразу расставаться с хорошим человеком.

— Ты приезжай, — говорит Егор Егорович. — С семьей приезжай, места хватит, поместимся.

И несколько раз, разойдясь, мы останавливались и махали друг другу рукой.

И вот иду я мезенскими лугами, иду в знаменитое село Кимжу. Одни говорят: десять километров до нее, другие — пятнадцать — кто считал все извивы луговых тропинок? Местные жители этим путем редко ходят — все больше на лодках. Мог бы и я попасть попутной лодкой, да не захотел лишиться радости пройтись лугом. Тропка то к реке подойдет, покажет речные виды, то отвернет за кусты на лужок со стогами. Луга не бывают безлюдны, кого-нибудь по пути обязательно встретишь и осведомишься, верно ли идешь, не сбился ли? Чуть отклонишься от верной тропы и заблудишься в «зеленых джунглях» — в непролазных кустах среди озер и болот.

Пасется на лугу стадо, поодаль у костерка расположились трое пастухов. По всем правилам надлежит подойти к ним, познакомиться. Пастухи подробно объясняют мне дорогу.

Иду указанным путем мимо трех стогов на кривую березу, выхожу к Домашнему озеру, узкому, вытянувшемуся на несколько километров. А дальше новые озерки, кусты, еловые островки. Менялись картины, менялась погода — ветер разнес облака, проглянуло солнце. Дорога пошла на угор, повела сосновым бором. Невысок бор в зоне крайнесеверной тайги, но весел, пахуч, пронизан солнцем. Вдоль дороги, куда ни взглянь, из мохового подстила торчат шляпки белых грибов, а про другие и говорить не стоит, можно сказать, немного лишь преувеличив, что грибов больше, чем деревьев.

Уже здесь, на лесной дороге, зарождалось предчувствие сказки. Ведь к сказке ведут не широкие дороги, а такие вот луговые и лесные тропки. Идешь бором — и вдруг лес расступается, и на опушке — ворота, не иначе — ворота в сказку. Я сказал, как водится: «А ну, покажись, чудо чудесное!» Ворота скрипнули и распахнулись, и она, сказочная Кимжа, предстала взору.

У тихой речки вдоль речной излучины лежал неведомый деревянный городок. Были в этом городке статные избы-хоромы, и церковка, взметнувшаяся ввысь острым шатром, и высокие амбары, и мельницы за околицей, и кресты возле домов. Красота прошлого сохранилась здесь нетронутой.

Много я видел красивых деревень на Двине, на Онеге, на самой Мезени, но нигде не встречал такого прекрасного ансамбля, как в Кимже. Весь строй изб настолько гармоничен, ясен, что и не расположить лучше, чем сложилось. Деревня лежит картинно, откуда ни взглянешь — отовсюду она хороша. Все, чем восторгаемся мы в народном зодчестве, — все здесь есть. Это поистине заповедное село.

У нас много пишут о музеях под открытым небом. В ряде северных областей стремятся собрать памятники деревянного зодчества в одном месте. Большой известностью пользуются Малые Карелы под Архангельском. В Малых Карелах я был, и оставили они во мне впечатление двойственное. Радует то, что памятники здесь заботливо охраняются и старательно реставрируются. Но я-то видел многие из них там, где они искони стояли, и в Карелах воспринимал их как копию. Общеизвестно, что памятник архитектуры, в отличие от других произведений искусства — картин, скульптур, небезразличен к местонахождению, что он органично связан с природой, с окружающим пейзажем. Особенно относимо это к деревянному зодчеству, и тот, кто бывал в северных деревнях, это знает.

Говорят, возражая, что, собрав памятники в одном месте, они становятся удобны для осмотра, не надо никуда ездить, совершать порой нелегкий путь. Я же думаю, чтобы понять северную архитектуру, непременно надо путешествовать по рекам и лесным дорогам, жить в деревнях, видеть северян, и тогда прошлое и настоящее свяжется воедино и памятник зодчества покажется не мертвым экспонатом, а живой рукотворной красотой. Сам Север наш — неповторимый, единственный во всем мире, музей под открытым небом!

Говорят, и не без основания, конечно, и много тому примеров, что на местах памятники часто гибнут от небрежения, и потому всего надежнее сберечь их, если поставить в одном месте. Но есть и иной выход: реставрировать памятники на местах.

Пример перед глазами — Кимжа. Как везде по Мезени, занимаются здесь люди сельскохозяйственным трудом: косят сено по берегам речки Кимжи, разводят племенной скот. Как многие мезенские селения, имеет село давнюю историю, начиная с XVI века. Славилась когда-то Кимжа литыми изделиями из меди: колокольцами, поясными бляхами для коновалов. Мезенские коновалы исстари известны на Севере. Богато село фольклорными россыпями: зайдите в клуб, послушайте, как поют женщины в старинных нарядах. Наконец, взгляните на саму Кимжу: вот она раскинулась над красной полосой невысокого обрывистого берега. Уберите из пейзажа Одигитриевскую церковь с острым, как шпиль, шатром на средокрестии бочек — единственный на Мезени памятник XVII века — и пейзаж лишится заглавной вертикали. Или лишите сельскую околицу двух оставшихся мельничек — и опять утратится цельность сельского ансамбля. А ведь уникальная кимженская церковь находится в плохом состоянии, а мельнички и вовсе в аварийном. Неужели лишить Кимжу ее исторической памяти, ее красоты?

Кимжа не на словах только, на деле должна стать селом-заповедником. Одна она такая. Если вы хотите ощутить Север, его природу, его людей, его деревни с их памятниками народного зодчества и быта: избы, церкви, амбары, мельницы, кресты, прясла, изгороди, прялки, туеса, если хотите увидеть все это сразу и в одном месте — побывайте в Кимже!

…Мчится «Зарница» по мелководью, спешит на последнем участке пути. Справа за песчаным островом открывается устье реки Пезы, значительного притока Мезени, по вешней воде судоходной почти на четыреста километров. Знаменита встарь была эта река — по ней шел путь на Печору: по Пезе, Рочуге и с волоком на Цильму. Шли этим путем московские стрельцы, основавшие пустозерский острог. Пробирались рудознатцы, искавшие медные руды на Цильме. Прошел Ивашка Ластка, основавший Устьцилемскую слободку. Везли этим путем протопопа Аввакума и других ссыльных в Пустозерск. Путешествовали академик И. Лепехин (XVIII век) и академик А. Шренк (XIX век). И мужик, и губернатор — все проходили здесь. Течет Пеза тихо, спокойно среди своих роскошных лугов, пустынная в устье, как во времена первых землепроходцев…

Но промчалась «Зарница» мимо, и уже вытянулось по щельистому берегу большое село Дорогорское (Дорогая Гора). Дальше «Зарница» не пойдет, ниже ходит катер-«омик», называемый в народе деревенским катером, потому что он все деревни нижней Мезени связывает с устьем. А пассажиры, не дожидаясь катерка, продолжают путь либо автобусом, либо попутной машиной.

Под красными щельями, весь путь меня сопровождавшими, едем в кузове грузовика. Береговая полоса лежит с некоторым наклоном, одна колея выше другой, и поэтому непривычному пассажиру кажется, что машина может опрокинуться. На вершине щельи деревня Тимощелье, тоже на Мезени известная: славилась она гончарным промыслом. До сих пор живут здесь гончары, изготовляющие оригинальные глазурованные глиняные блюда.

Дорога отходит от реки, идет лесом. Заметно, как помельчал, понизился лес, стал приземистым, низкорослым — что ж, Приполярье. Старые деревья растут не ввысь, а вширь. Приметная раскидистая сосна с непомерно толстым стволом, одиноко стоящая между маслозаводом и Закорьем, напоминает и пинию, и японские декоративные деревья.

В стороне осталась Лампожня, одно из самых старых поселений на Мезени. Стоит она за полоем и весной оказывается на острове. Деревня как деревня, а когда-то значение ее на Мезени было не меньше, чем значение Холмогор на Двине. Была здесь пушная ярмарка, и за ценными мехами приходили иностранные суда. На голландских картах в атласе Ван-Кейлена (конец XVI — начало XVII века) река Мезень обозначена как Лампас, видимо от Лампожни.

Невысок бор, а все-таки бор и грибами богат. Все подсаживаются и подсаживаются грибники к нам в машину. Не только понизился лес, но заметнее и ярче стали осенние краски. Кажется, что пересекли мы незримую границу климатических зон. И не только климатических, но и растительных. Нигде не видел я столь резких перемен пейзажа, как на подъезде к городу Мезени. Кончилась тайбола, и сразу с правой стороны открылось тундровое пространство, а слева в речной пойме — кусты ерника.

Вот и Мезень-городок. Он таков, каким его себе представляешь заранее. Деревянный городок, оживленный на главной улице — Советском проспекте — и по-сельски тихий на боковых. По главной улице ходят автобусы, а за домами расстилаются приречные луга, стоят стога, пасется стадо — городская суетливая жизнь и спокойная природная ширь здесь соседствуют.

О Мезени я читал в старых книгах С. Максимова, К. Случевского, А. Серафимовича, и эти авторы отзывались о городе нелестно. Все они описывали унылое, тягучее однообразие жизни местных обывателей. А. Серафимович, отбывавший здесь ссылку, сравнивает город «из старого прогнившего дерева» с «обомшевшим черным грибом».

Таков был облик отдаленного, заброшенного городка в конце прошлого века, а начиналась его история более удачливо. В XVI веке братья Окладниковы стали здесь «копить слободу». Место было удобное. Река в то время подходила к слободе, а не отделялась от нее огромным островом, как теперь. Река была богата рыбой, по низким островам простирались обширные покосы. Еще более важным, чем рыболовство и животноводство, был морской промысел. Промышляли зверя в Мезенской губе — в устье Кулоя, на Моржовских кошках, у мыса Конушина, ходили на Матку — Новую Землю. Прибыльное значение получила торговля салом морского зверя, а также торговля с «самоядью», как называли ненцев. Вскоре к Окладниковой слободе пристроилась слобода Кузнецова — населения прибавлялось. Любопытно, что и поныне город Мезень разделяется на Большую и Малую слободы. В 1780 году обе слободы были преобразованы в город, получивший свой герб — красная лисица в серебряном поле.

В старом путеводителе о Мезени сказано: «Особенность города — близость «ада». Этим страшным словом называлась обступившая город безжизненная тундра. Если и существовало когда-то это название, то давно забыто и теперь никем не употребляется. Удивительно только, как сразу она начинается за крайними домами. Дотоле росла трава, в огородах — картофель, и вдруг за канавой — ровное бурое пространство с низким горизонтом. Ходят вдали люди, собирают на кочках ягоды. Ничего пугающего: тундра как тундра.

Обычной жизнью небольшого северного городка живет сегодняшняя Мезень. В городе нет промышленных предприятий, кроме местной промышленности. Здесь животноводческий совхоз, отчасти сохраняется сельский колорит жизни. Промышленность — в Каменке, поселке за рекой, в восьми километрах ниже. Там лесопильный завод и порт.

Мезень и Каменка взаимно дополняют друг друга. Мезень — административный центр района, Каменка — его промышленный центр. Здесь вокруг лесозавода, существующего уже более ста лет, вырос рабочий поселок, по численности жителей не уступающий райцентру.

Чтобы попасть в Каменку, надо сначала проехать лугом на перевоз. Снова встречает нас Мезень. Вот тут она широка! Вода пошла на убыль, спешит перевозной катерок обернуться туда-сюда. Здесь вся жизнь связана с водой: переправа пассажиров, разгрузочно-погрузочные работы в порту, приход и уход морских судов. Широка и могуча Мезень в полную воду. Приливы здесь высокие, вода идет стремительно, напор ее такой силы, что, бывает, сносит наплавные дамбы. Вечно взбаламучена, глинистого цвета, вода в устье реки и засолена в прилив. Торопятся речники и моряки, чтобы «не упустить» воду, не остаться на «сухой воде». «Сухая вода» — в буквальном смысле термин нелепый, но он становится понятным, когда увидишь Мезень в отлив: река сузилась, сжалась, обнажились грязевые «кошки». Издали обсохший в отлив участок блестит, как вода, а воды-то и нет — сухая вода!

Каменка выстроилась над речным простором на высоком берегу. Под берегом — запани, эстакады, пристани, лодки. Суда стоят на рейде на ямах, где воды хватает и в отлив. От пристани в гору ведет лесенка. Наверху деревянная набережная с перилами, аллейка корявых берез. Рядом корпуса цехов лесозавода, возвышается труба ТЭЦ — примета промышленного предприятия. Дальше, за мостом через речку Каменку, начинается поселок. В нем все деревянное — двухэтажные жилые дома, мостовые, тротуары. У него чистый, опрятный вид. Висят надписи, напоминающие, что курить на территории поселка строго воспрещается.

В Каменке оживленная, деятельная жизнь, ощутима здесь близость моря. Стоит она как на острове: между рекой с одной стороны и тундрой с другой. Сразу за поселком, за картофельными огородиками на перегнивших опилках, начинаются болота, кустарники, сосновые колки. Поэтому, как и у островитян, основное сообщение — водой, лодки у всех есть. Живут здесь крепкие северяне, выходцы из мезенских деревень.

Я в ожидании «Татарии» курсирую между Мезенью и Каменкой. Меня уже приметили ребята-штурманы с перевозного катера, два Саши, и предлагают:

— Чем взад-вперед ездить, перебирайтесь к нам в каюту.

И напоследок живу я на речном дебаркадере. Невелико судоходство на Мезени: приходит и уходит «деревенский» катер, отправляются вверх баржи. Разные люди встречаются: студенты стройотрядов, рыбаки Гослова из Краснощелья, портовики. Дважды в сутки заживает (прибывает) и кротчает (убывает) вода. Чередуются приливы и отливы, сменяются суда на рейде, приходят и уходят лесовозы. И вот появляется на рейде «Татария», совершающая пассажирские рейсы между Архангельском и Мезенью. Остается последний, самый короткий отрезок пути по реке — от дебаркадера до борта теплохода. Еще недавно, в минуты уныния, конец пути представлялся радостным, а теперь, как всегда, грустно. Уже стою я в рубке катера с двумя Сашами, а в упор на меня с опустевшего дебаркадера смотрит черно-белый остроухий пес, который привязался ко мне неведомо почему и всюду сопровождал по Каменке, сидит и смотрит умно, только сказать не может: «Уезжаешь?..»

Грустно мне с тобой расставаться, милый пес, да если бы только с тобой! Мне грустно расставаться с людьми, а сколько их, хороших людей, было встречено! И с этими ребятами, что везут нас, пассажиров, на морское судно. Мне с Мезенью грустно расставаться, с ее красными, прекрасными берегами. Что ж, таков закон сердца человеческого — не бывает оно равнодушно к разлуке.

И вот борт судна, последние рукопожатия, катерок отошел, приливная волна разворачивает наш корабль, гремит якорная цепь, тихонько тронулись, поплыли берега, мезенские красные щелья…

Почти шестьсот километров шла перед моими глазами спокойная, мелководная река. Тиха и неспешна была ее жизнь — лодки да катера, часами нетревожимо лежали ее плёсы. Так шла она от деревни к деревне и вела свой ненавязчивый рассказ. Постепенно набирала она силу, звучнее становился ее голос. И вышла река от мелководья к полноводью. Крепчает ветерок, будоражит душу водный простор — теперь река не скована берегами, она все шире раздвигает их в стороны, они поддаются ее напору и все более удаляются друг от друга, «стаиваются» берега — уходят под горизонт, вот их уже еле видно, вот только один виден, а вот и он исчез, и это, бесспорно, означает, что река впала в море.