Может, кто-то думает, что открыть дверь и зайти в комнату — это просто. Этот человек никогда не заходил в канцелярию к ротному на разбор полёта. Злые языки поговаривали, что несколько зашедших туда сгинули и оттуда больше не выходили. Правда, Кабанов как-то проговорился, что байку эту распускает Гунько, дабы держать личный состав в вечном страхе перед ротным и его канцелярией.
Щур и Нелипа не так давно оказались во второй роте, чтобы быть точно уверенными в безопасности лейтенанта Шматко. Что они — сам лейтенант Шматко не был до конца уверен в собственной безопасности.
Всем троим это предстояло выяснить на собственной шкуре.
— Разрешите, товарищ лейтенант…
В отличие от кабинетов гражданских, где все всегда чем-то загадочно заняты, кабинеты военные открыты для посещения. Больше всего на свете рядовой Щур мечтал о том, чтобы товарищ лейтенант оказался чем-нибудь занят…
— Достал? — Шматко был свободен.
— Так точно. Достал.
— Стань возле двери… — доставал Щур из того места, запах из которого традиционно именуется вонью, не подумайте ничего плохого, просто доставал Щур штык-нож, провашившийся в толчок…
— Только он, это… — робко попытался доложить Нелипа.
— Что он это?
— Лампочку в туалете разбил. — Нелипа разговаривал со Шматко неправильно. На потерю материальных ценностей, по старой своей прапорской привычке, лейтенант реагировал чрезвычайно остро. Надо было его подготовить. Начать издалека, мол, в туалете теперь будет не так светло, хотя в принципе ничего страшного, потому как смотреть там всё равно особо не на что, в том числе и разбитую лампочку в темноте заметить практически невозможно.
— Как разбил? — спросил неподготовленный Шматко.
— Когда штык-нож доставал. — Кажется, Нелипа решил избавиться от ротного. Сердце-то у него не камень. Разволнуется — и всё. Убьёт Щура, и его посадят.
— Твою мать! — Шматко выскочил из-за стола и оказался в опасной близости от провинившегося. — Объясни мне, Щур, как можно было доставать из очка штык-нож и разбить лампочку?
— Ну, я, это, проволоку слишком длинную взял и…
Ждать конца этой жуткой истории лейтенант не стал. Мало ли что ещё сделал Щур, пока, к примеру, доставал проволоку.
— Рядовой Щур, за халатное отношение к служебным обязанностям, за порчу военного имущества объявляю вам пять нарядов вне очереди…
— Есть пять нарядов…
— Товарищ лейтенант, — робко предупредил Нелипа.
— Отставить пять нарядов, — последствием Щура в наряде, да ещё и в пяти подряд, могло стать разрушение всей части. — Бляха-муха! Тебя ж и наказать нормально нельзя — так, иди сюда, садись, пиши…
Подозревая, что писать придётся завещание, Щур покорно взял ручку и приготовился выполнить свой последний долг перед Родиной.
— Что писать?
— Пиши: здравствуйте, дорогие мама и папа, сегодня я был в наряде. Когда к нам в роду зашёл командир части, я облил его краской, затем утопил в унитазе штык-нож, а когда доставал, разбил лампочку, в общем, солдат из меня хреновый…
Рядовой Щур обиделся. В конце концов, одно дело — быть хреновым дневальным, а другое — хреновым бойцом.
— Товарищ лейтенант, я не буду это писать…
— Тогда я напишу, — легко согласился Шматко.
Листик и ручка мгновенно сменили хозяев, причём новый хозяин письма попал в лёгкий ступор. Не то чтобы Щур написал что-то неожиданное. Вопрос был в том, как он написал ожидаемое.
— И ты, это, всегда так пишешь? В смысле, у тебя же почерк — каллиграфический, — начал приходить в себя Шматко. — Ты что заканчивал?
— Географический, специальность картография…
— Значит, и рисовать умеешь? — сделал вывод лейтенант.
— Умею…
Не было бы счастья, да несчастье помогло — на голову Шматко свалился талант, умеющий писать и рисовать.
— Значит, так, чтобы сегодня же в роте висел новый боевой листок — лучший в части…
— Товарищ лейтенант, — как всегда некстати попытался вмешаться в воспитательный процесс Нелипа, — у нас за этот месяц уже висит…
— Будет рисовать за каждую неделю! Отставить — каждый день!
Рядовой Щур!
Рядовой вытянулся во весь свой немалый рост, приготовившись принять любую кару на свою многострадальную голову.
— Объявляю вам пять боевых листков вне очереди…
— Есть пять боевых листков…
Каждый из участников этого сурового наказания почувствовал себя неловко, будто каждый обманул другого, вероятно, именно это чувство и называют компромиссом.
Письма получают не только рядовые и сержанты. Даже майор, даже замполит может получить письмо. Если бойцам срочной службы пишут чаще мамы, иногда подруги и совсем редко — друзья, то офицерам — часто мамы, чаще штаб, и очень редко — бывшие подруги.
Замполиту письмо писал его тайный агент Фахрутдинов.
Наверное, и в те далёкие дни, когда мысль о собственном агенте показалась бы замполиту дикой, он так не волновался, получая письма.
Торжественно помещённый по центру стола, конверт ожидал вскрытия.
— Здорово! Чё это у тебя дверь открыта? — У майора Зубова давно была развита особая начальственная способность появляться везде и всегда не вовремя.
— Закрывал, вроде, — для порядка для отмазку Староконь.
— Что, лямурные письма? Или уведомление об алиментах?
Крыть замполиту было нечем, а не крыть — никак нельзя.
— Коля, тебя что, заклинило или переклинило? Это, между прочим, то, что ты просил. Работа с личным составом. Полный отчёт за неделю о второй роте. Агентурная сеть работает.
— А почему в письме? — поразился Зубов.
— Схема такая, — небрежно пояснил замполит.
— А ты молодец, разреши взглянуть? — Замполит конечно бы разрешил, если бы Зубов уже не взял бы в руки письмо и не принялся читать его вслух.
«Товарищ майор, довожу до вашего сведения, что в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое рядовой Нелипка чихнул два раза, распылив при этом три миллиона вредоносных бацилл, чем нанёс непоправимый ущерб физической, а соответственно, и боевой подготовке всей роты…»
— Это что такое? — оторвался от чтения Зубов. — «Вчера ночью по бытовке пробежал таракан. Таракан пытался вырваться на территорию казармы, но был уничтожен силами внутреннего наряда…»
— Староконь, ты что, издеваешься? Или это над тобой кто-то издевается? «Рядовой Папазогло стоял на тумбочке и зевал, чем демонстрировал своё отношение к воинскому долгу и службе…»
— Товарищ майор, разрешите, я разберусь… Можно мне письмо?
— Подожди, дай, дочитаю этого Жванецкого, неужто у нас боец из Одессы служит?
Специальный агент Староконя, будто он самый обычный солдат, сидел на кухне и чистил картошку.
— Очень смешно, Фахрутдинов, можно, я твоё письмо себе на память оставлю? — Майор явно решил пренебречь режимом конспирации и встретился со своим агентом на первой попавшейся явке.
— Товарищ майор, ну вы же сами просили, всё, что в роте происходит…
— Ага. А ты на чужие просьбы, я смотрю, сильно отзывчивый. У меня ещё одна к тебе будет. Ты вот эту гору картошки — к шести утра сделай, пожалуйста.
— А вдруг я не успею? — ничего не расстроился Фахрутдинов.
— Ничего страшного. Не успеешь сегодня — завтра повторим, так что бери перо и пиши, пиши, Фахрутдинов, тонкой стружкой. Ты же у нас писать любишь. И глазки из письма выковыривай…
— Есть выковыривать!
«Надо же, — подумал Фахрутдинов, — а у замполита есть чувство юмора. Специфическое такое, но ведь есть!»
Когда командир чего-то тянет — это не к добру. Шматко уже хорошие десять минут сидел в кабинете у Зубова, а тот всё читал какую-то бумагу, будто важнее её и нет на свете ничего.
— Ну, как дела в роте, Шматко? — наконец заговорил майор.
— Отлично, товарищ майор. По всем показателям.
— Это хорошо. Значит, перед человеком не стыдно будет.
Стыдно Шматко было только изредка перед собой. Почему ему могло быть стыдно перед кем-то, Шматко не догонял.
— Перед каким человеком стыдно не будет?
— Из штаба округа приказ пришёл, — Зубов подвинул Шматко столь тщательно изучаемый им документ, — нового ротного к вам назначают.
— Как нового? Зачем? Это что, вместо меня, что ли? — Мысль о карьере, резко повернувшей вниз, доходила до лейтенанта поэтапно.
Всё когда-нибудь заканчивается. И хорошее, и плохое. Десять дней отпуска, казавшиеся в части сроком безразмерным, скукожились, и теперь казалось, что и было-то их всего от силы три. От отпуска осталась только дорога назад, в страну, где масло только порциями, а одежда — только из шерсти и хлопка.
Чемодан Вакутагина, бывший и так далеко не пустым, теперь принимал груз, который должен был сделать его и вовсе неподъёмным.
— Здесь вот сало, колбаска, это сверху будет, — по неизвестно откуда взявшейся традиции, мама Кузи считала своим долгом подробно рассказать сыну, где что лежит, будто этим продуктам предстояло прожить не один день после прибытия в часть, а как минимум год. — Банки я на дно кладу, — продолжала мама, — вот тут грибочки, варенье, мёд…
— Я бы мёд не давал, — не мог не вставить с ехидцей дед, — чтоб служба мёдом не казалась…
По какой-то странной причине Кузьма в последние дни перед возвращением в часть никак не мог отвязаться от чувства, что дед его, и всё же не совсем. Что-то неуловимое делало его иногда так похожим на лейтенанта Шматко, что Соколов даже на секунду представил вариант, при котором он и Шматко — родственники по дедовской линии. От такой перспективы дух захватывало, в смысле, хотелось придушить кого-нибудь.
Между тем дед выудил откуда-то бутылку самогона и, радостно улыбаясь, явно собирался сделать её пустой не без помощи Кузи.
— Специально на отъезд держал — первачок, давай, Кузьма!
— Дед, опять? — пьяные проводы в расклады мамы Кузьмы не входили. — Сколько можно? Отстань ты от человека, Кузе надо в часть нормально добраться…
— А чего там добираться, — сделал заведомо нереальную попытку дед, — сел на поезд, и по рельсам, с фарватера не собьёшься…
— Дед, в самом деле, не надо — я твои первачки знаю, можно и поезд перепутать — оставь на дембель…
— Можно и на дембель. — Нехотя, с многочисленными вздохами и стенаниями, бутылка была спрятана.
— Только продукт скоропортящийся, — подвёл черту дед.
— Вот тут, в пакете, варежки, шарфик и носочки тёплые. — Мама явно собирала Соколова на ещё один срок службы…
— Мама, это лишнее, понимаешь, мне это всё равно носить не дадут!
— Почему это — не дадут? — Острое желание поехать в часть вместе с сыном и проследить, чтобы ни одна сволочь не смогла помешать Кузе носить варежки, носочки и шарфик, посетило солдатскую маму.
— Потому как это — неуставная форма одежды, — вмешался дед, — ты погодь, я щас, — прошло времени достаточно для того, чтобы Кузьма подумал, не решил ли дед втихую пропустить по рюмашке, когда дед появился снова. В руках он держал уставную форму одежды. Правда, устав этот был написан лет шестьдесят назад, причём на немецком языке. Дед принёс китель немецкого офицера СС.
— Во, Кузьма, это тебе от меня — трофейный!
С улицы донёсся автомобильный сигнал, семейство Соколова присело на дорожку.
— Может, всё-таки по рюмахе? Всё равно сидим? — оживился дед.
Предложение было отклонено, через минуту Соколов грустный, но трезвый ехал на вокзал.