10 ноября 1942 г. в помещении специального бюро французской полиции около вокзала Сан-Шарль (центральный вокзал в Марселе на линии Париж–Марсель) Маргарет и я были переданы гестаповцам, среди которых, как я указывал, был начальник зондеркоманды гестапо Карл Гиринг. Именно с ним мне пришлось пережить немало очень тяжелых месяцев. Об этом по возможности коротко я попытаюсь рассказать, касаясь наиболее важных фактов.

Однако, прежде всего, считаю необходимым остановиться на некоторых вопросах, которые вызвали у меня тревогу, но были и такие, которые вызвали у меня удивление.

Если отношение полицейского со знаком «Эваде» ко мне могло быть оправданным тем, что он, бывший военнопленный, бежавший из немецкого лагеря, допущенный до службы в полиции, не изменил своего отношения к нацистам, знал, что мы арестованы с согласия Виши по требованию немцев, то остальное я не мог понять.

Как я указывал уже, ночь мы провели вдвоем в одной из комнат французской полиции.

Естественно, Маргарет я мог высказать только одно «предположение», а именно то, что я «убежден», что немцы потребовали у французов моего ареста только потому, что я гражданин Уругвая и имел какие-то связи с немцами в Бельгии.

Маргарет моему предположению поверила, и я счел совершенно необходимым не только просить ее, но, скорее, обязать, в случае если немцы подвергнут ее допросу, ни в коем случае не называть ни одной из фамилий наших и моих знакомых. Я подчеркивал, что она может знать только фамилии официально поддерживающих со мной отношения, только тех, кто стал ей известен из должностных лиц фирм «Симекско» в Брюсселе и «Симекс» в Париже. В число этих фамилий входили только Назарен Драйи Раух, Жюль Жаспар и Альфред Корбен. Учитывая, что Маргарет очень отрицательно относилась к Жану Жильберу, она с пониманием отнеслась к моей просьбе его фамилию не называть. Не должна была она упоминать и фамилий Карлоса Аламо (Михаила Макарова), с которым она один два раза встречалась только во время моего пребывания в октябре – ноябре 1941 г. в Праге и Берлине, а также и еврея Лео Гроссфогеля, который после оккупации немцами Брюсселя одно время скрывался в квартире, ранее снимаемой братом Маргарет и еще числящейся за ним.

Естественно, я уже понимал, исходя из того, что увидел в полицейской машине свою фотографию из Бельгии, а затем из упоминания французского полицейского, что наш арест произведен по заданию немцев, о возможности моего разоблачения как советского разведчика кем-либо из ранее арестованных в Бельгии. Я не мог ни на минуту успокоиться по многим причинам. Я понимал, что Маргарет подверглась аресту из-за меня.

Сам арест в Марселе вызывал у меня значительную тревогу. Я мог предположить только две возможности. Первая из них заключалась в том, что меня выдал кто-то из ранее арестованных в Брюсселе, ставший на путь предательства, допустивший использование ошибки Леопольда Треппера, сообщившего, как я уже указывал, без предварительного уведомления меня мой точный адрес в Марселе. В этом случае могла быть разрушена и наша «крыша» в Бельгии, созданное мною АО «Симекско».

Вторая возможность заключалась в том, что мой арест мог означать провал не только нашей резидентуры в Брюсселе, руководство которой было передано Леопольдом Треп пером резиденту существовавшей параллельной резидентуры Ефремову, но и других резидентур, в том числе и в Париже, возглавляемой Отто (Леопольдом Треппером). Конечно, в то время я еще не мог предположить, что провалы в Бельгии и во Франции могут в какой-то степени коснуться и Берлина.

Правда, я продолжал мысль и в том направлении, что мой личный арест был немцами ускорен потому, что они могли опасаться, что полная оккупация всей Франции может привести к моему бегству. Это несколько меня успокаивало только в той части, что факт моего ареста мог насторожить всех находящихся на свободе наших людей.

Все возникавшие у меня в первую проведенную нами в полиции ночь мысли заставляли срочно продумать различные варианты моего поведения в гестапо. Мне казалось, что прежде всего в ходе начавшегося допроса или в лучшем случае в ходе возникшей между гестаповцами и мною беседы надлежало постараться как можно точнее определить не только причину последовавшего моего ареста французской полицией и передачи гестаповцам, но и состав предъявляемого мне обвинения. Конечно, это была задача не из легких. Однако, только определив все это, я мог принять соответствующее решение.

Мысленно я благодарил французских полицейских за то, что они создали условия, давшие мне возможность предупредить Маргарет по ряду вопросов, в связи с которыми не исключена была возможность ее допроса. Меня удивляло то, что двум арестованным по «одному делу» предоставилась возможность, целую ночь оставаясь вдвоем, «вырабатывать» план своих действий относительно возможных допросов и предъявления каких-либо обвинений.

Еще я не покончил со многими размышлениями, как примерно около 9 часов утра 10 ноября 1942 г. немцы распрощались с руководителями французской полиции, присутствовавшими при передаче нас гестаповцам, и нас вывели на улицу, где стояло несколько автомашин. Маргарет и меня посадили в две автомашины. В первой из них вместе со мной находились начальник гестапо и Париже Бемельбург и начальник зондеркоманды гестапо «Красная капелла» Карл Гиринг и еще один сотрудник этой команды, а также шофер. Признаюсь, я еще тогда не знал, кто меня сопровождает, но я и не видел какого-либо оружия у них.

Маргарет усадили во вторую машину. В своих воспоминаниях, которые мне только в 1991 г. передал нашедший меня после длительного поиска наш сын, она указывает, что кроме шофера в ее машине находились «еще три человека, двое из них были полицейскими, арестовавшими нас накануне». По ее словам, три сопровождавших ее человека «направляли на нее автоматы».

Машины двинулись в неизвестном направлении, а мы, я и мои спутники, не вели каких-либо серьезных разговоров. Это тем более, что я владел только испанским, моим «родным» языком, и французским, что затрудняло нашу беседу. Маргарет в своих воспоминаниях подчеркивала, что с ней вообще никто из сопровождавших ее в машине не разговаривал. Оба мы усиленно курили, и должен признаться, что нас сигаретами снабжали наши конвоиры.

Во время нашей поездки была совершенно неожиданная остановка. Мы вместе с нашими «попутчиками» оказались в ресторане, где должны были пообедать. Разместились мы за двумя разными столами.

У меня за столом разговор завел Бемельбург. Это было уже после того, как он и Карл Гиринг основательно выпили вина и коньяка, а к ним несколько более осторожно присоединился третий сопровождавший нас. Шофер и я почти не пили.

Возможно, потому, что Бемельбург выпил много, а быть может, и по другой причине в разговоре с К. Гирингом, пытаясь дать мне понять, о чем идет речь, он много уделил времени войне на Восточном фронте. Мне показалось, что двух собеседников сближает то, что у каждого из них есть по сыну, которые стали инвалидами войны. Не знаю, где потерял руку сын Гиринга, мы с ним на эту тему никогда не разговаривали. Что касается сына Бемельбурга, то я мог понять, что свою инвалидность он «заработал» на Восточном фронте, а это заставляло отца верить в то, что армия Советского Союза является самой мощной из всех, с кем Германия уже столкнулась в результате ее агрессивной политики.

Во второй половине дня, уже ближе к вечеру, мы прибыли в Лион. Это был один из наиболее крупных городов не оккупированной еще немцами зоны Франции. Однако по договоренности между немецкими властями и, в частности, между Канарисом и правительством Виши в Лионе, несмотря на то что город находился в непосредственном подчинении правительству Лаваля, нем нам было разрешено обосновать свою службу гестапо.

Нас разместили в реквизированной немцами гостинице. Естественно, гостиница не была приспособлена для приема заключенных, поэтому было принято также поразившее нас решение. Пас разместили в отдельную комнату, опять-таки вдвоем, накормили, а затем, оставив в нижнем белье, закрыли снаружи на ключ.

В моем представлении гестапо должно было нас разъединить, не дать возможности после ареста общаться. Почему они поступили иначе, не понятно до сих пор. Единственным объяснением, как мне тогда показалось, могло служить только то, что не один из ранее арестованных в Бельгии членов нашей резидентуры не мог своими показаниями вызвать у гестаповцев подозрение в принадлежности к советской разведке Маргарет. Это мое заключение позволило мне принять ряд решений.

Ночью, убедившись, что под подушкой нет подслушивающего устройства, тесно прижавшись губами к уху Маргарет, я прошептал ей, что меня гестаповцы могут обвинить в разведывательной деятельности по заданию союзников, что отвечает действительности только в некоторой степени. С переездом в Марсель я полностью прекратил всякую связь с разведслужбами, так как помнил, что по данному мною обещанию её отцу я должен оберегать её и Рене, чтобы помочь им выехать в США к отцу и матери.

Маргарет была по-прежнему убеждена, что имеет дело с честным уругвайцем, который в основном занимался только коммерческой деятельностью. В этом отношении ее уверенность была еще в большей степени основана на существовавшей между мною, Жюлем Жаспаром, Альфредом Корбеном, Назареном Драйи и многими другими лицами, принадлежность которых к какой-либо разведке было совершенно невозможно предположить, связи.

Маргарет верила в то, что мы скоро будем на свободе с помощью уругвайского посольства или консульства и она сможет встретиться с Рене.

На следующее утро, совсем рано нам принесли в комнату завтрак. Не дали ни ножей, ни вилок, а только ложки. Было не совсем легко и не совсем удобно завтракать. Надо было преодолевать трудности, так, например, намазывать еще застывшее масло на хлеб, резать куски хлеба и т.д. Времени нам было отведено мало. Вскоре принесли одежду и приказали быстро подготовиться к дальнейшему передвижению в автомашинах. Действительно, немного времени спустя Бемельбург, Гиринг и сопровождавшие нас немцы пришли за нами, и все мы направились к ожидавшим уже машинам. Полная тяжелых мыслей и переживаний дорога продолжалась, а мы так и не знали, куда направляемся.

Неожиданно нас остановили военные в форме французской армии и полиции. Мы заметили, что вблизи находится порядочно военных. К машине, в которой я находился, подошли французские офицеры и потребовали документы. Совершенно спокойно Бемельбург предъявил какое-то письмо, прочитав которое офицеры, откозыряв, приказали нас пропустить. Это была демаркационная линия между оккупированной и неоккупированной зонами Франции, которой оставалось существовать считанные часы. Конечно, содержание предъявленного документа я еще не знал, только позднее по моей просьбе было показано это письмо. Оно было написано на немецком языке и адресовано премьер-министру Пьеру Лавалю. В нем говорилось, что на основании существующей договоренности с правительством Виши немецкая администрация обращается с просьбой оказать содействие в немедленном аресте французской полицией уругвайского гражданина Винсенте Сьерра и находящейся при нем женщины.

На письме имелась рукописная резолюция Пьера Лаваля, предписывающая осуществить упомянутый арест и разрешить вывоз арестованных из неоккупированной зоны. Я удивился, что письмо сохранилось у Бемельбурга, а не было сохранено французами. Смеясь, Бемельбург ответил: «Не всегда надо оставлять след за собой!»

Дальнейший наш путь лежал уже к Парижу. Совершенно неожиданно наша машина и следующая за ней вторая, в которой под усиленной охраной находилась Маргарет, направляются на улицу Соссэ к зданию, где раньше размещалось основное управление французской полиции («Сюретэ»), а сейчас гестапо, в том числе и зондеркоманда «Красная капелла».

Опять-таки вдвоем нас поместили в одной комнате, но на этот раз там находился охранник, гестаповец. Он не спал всю ночь, читая вслух нам какие-то стихи и не давая возможности заснуть.

Утром, едва позавтракав, мы вновь двинулись в путь. На этот раз Бемельбург нас не сопровождал. Остался только Гиринг. Вся сопровождавшая нас бригада была, как нам казалось, полностью заменена другими гестаповцами. Следует указать на то, что нас крайне удивило. Позднее в подтверждение моего мнения я услышал и высказывание Маргарет. Эти люди держались совершенно иначе, они были более внимательными, я бы даже сказал, более симпатичными. На протяжении всего пути Гиринг и сопровождавшие нас гестаповцы разговаривали между собой на различные темы. Сидевший рядом со мной гестаповец, владевший французским языком, почти со мной не говорил. Мы курили, естественно, меня обильно угощали сигаретами, так как мои закончились.

Машины, быстро передвигаясь, шли хорошо мне знакомой дорогой, и я уже не сомневался, что мы направляемся в Брюссель. Что меня ждет в Бельгии, я не мог точно предположить. Меня продолжало волновать состояние Маргарет, сможет ли она, переживая сам арест и совершенно неожиданное расставание с Рене, узнав, что я от нее скрывал более двух лет тот факт, что я разведчик, а это она могла узнать при допросах в гестапо, выдержать и следовать моим указаниям. Запомнила ли Маргарет мои указания, данные ночью во время нахождения во французской полиции, а затем уточненные тоже ночью в Лионе? Все это меня, вполне естественно, волновало.

Достигнув Бельгии, не останавливаясь ни на минуту в Брюсселе, мы продолжали наш путь. Куда же мы едем, куда гестаповцы хотят нас доставить? На эти вопросы у меня не было никакого ответа.

Внимательно следя за нашим продвижением по территории Бельгии, вскоре я смог понять, что мы направляемся в сторону Антверпена. Это усилило тревогу, так как я до этого мог только предположить, что нас везут именно в Брюссель. Совершенно неожиданно машины свернули несколько в сторону и остановились перед какими-то воротами. Я успел немного оглядеться по сторонам еще до того, как ворота открылись, и у меня появилась мысль, не является ли сооружение, в которое мы направлялись, фортом Бреендонк, который я, проезжая мимо, видел еще в 1939 г.?

Я увидел у открывшихся ворот несколько человек, одетых в штатские костюмы и в немецкую форму. Позднее я узнал, что вскоре после оккупации фашистами Бельгии форт был преобразован в жесточайшую тюрьму для арестованных гестаповцами и другими службами наиболее опасных, с их точки зрения, военных и политических преступников.

Маргарет и меня вывели из автомашин и сразу же разъединили. Безусловно, я не мог тогда предположить, кто из известных мне лиц находится в «тюрьме особого назначения», какие условия содержания нас ожидают. Сразу же после нашего прибытия в Бреендонк в сопровождении Карла Гиринга и еще нескольких неизвестных немцев я оказался в довольно большой комнате, где был накрыт стол для нашего обеда и стояли бутылки с коньяком и виски, вином. Хотя я еще не разобрался, где нахожусь, но у меня сложилось впечатление, что комната находится в подвальном или полуподвальном помещении.

Мне предложили вместе со всеми остальными, а нас оказалось за столом человек пять или шесть, пройти в туалет и вымыть руки. Все были очень вежливы. Признаюсь, обед был довольно обильным. Немцы вели между собой шумный разговор, возможно предполагая, что я не могу понять всего того, о чем они говорили. Ко мне обращались только с предложением выпить лишнюю рюмку крепкого напитка. Я мог предположить, что это является тщательной подготовкой к тому разговору, который должен был все же начаться между нами по вопросам, связанным с моим арестом. Поэтому, естественно, я отказывался от употребления алкогольных напитков.

Вскоре после окончания обеда стол был убран, и на нем остались только рюмки и бутылки с виски и коньяком. За столом сидел Гиринг, рядом с ним – неизвестный немец и еще три человека, двое из которых прибыли с нами из Парижа. Вскоре я узнал, что рядом с Гирингом сидел капитан абвера Гарри Пипе. Чувствовалось по его поведению, что он более знаком с моей деятельностью, чем Гиринг. Тем не менее, большую часть вопросов задавал мне Карл Гиринг.

Естественно, учитывая, что я почти «не владею» немецким языком, вопросы, задаваемые мне, а также и мои ответы переводил один из присутствующих при нашей беседе немцев. Подчеркиваю, все делалось для того, чтобы я верил, что со мной беседуют, а не ведут допрос.

Читатели могут задать вопрос: как же так, я, человек, вступивший в контакт с оккупационными войсками в Бельгии, встречавшийся с немецкими офицерами разных рангов, должностными лицами и представителями немецких фирм, побывавший несколько раз без переводчика в Германии, вдруг почти «не владел» немецким языком? Подобное решение я принял по нескольким соображениям, сейчас хочу подчеркнуть главное из них.

Услышав задаваемый мне на немецком языке вопрос, отлично поняв его смысл, я, делая вид, что нуждаюсь в переводе, хотел выиграть время на обдумывание моего ответа. Это мне очень пригодилось.

В самом начале нашей «беседы» я попросил пригласить представителя уругвайского посольства или консула, так как являюсь подданным этой страны. Конечно, мне отказывали, мотивируя тем, что «сможем найти взаимопонимание». То, что я не являюсь гражданином Уругвая, могли знать только два человека: Отто и Хемниц. Я мог быть уверен, что Отто еще не арестован, так как Гиринг интересовался, не знаю ли я, где находится Жан Жильбер. Считая возможным в «беседе» рассказывать о себе как об уругвайце, президенте и директоре-распорядителе АО «Симекско» в Брюсселе, переехавшим в Марсель, где продолжал свою коммерческую деятельность в филиале парижской фирмы «Симскс», я отвечал, что с Жаном Жильбером не встречался и точно не знаю, где он находится.

Беседу нашу прервал вбежавший в комнату немец. Полагая, что я не знаю немецкого языка, он, встревоженный чем-то, сообщил Гирингу, что Маргарет находится в бессознательном состоянии... Гиринг и Пипе выбежали из комнаты, оставив меня с остальными немцами. Я продолжал курить, делая вид, что не понял, о чем идет речь.

Минут через пятнадцать Гиринг и Пипе вернулись и, явно продолжая находиться в тревожном состоянии, выпив по рюмке коньяка, несколько изменив свой тон разговора со мной, продолжали задавать вопросы: был ли я знаком с Карлосом Аламо, тоже гражданином Уругвая? Знаю ли я Германа Избутского, Иоганна Венцеля, мужа и жену Сокол, Альфреда Корбена и других? Каковы мои отношения с Маргарет Барча?

Мне казалось, что никто не ведет протокол, и на французском языке я давал казавшиеся мне наиболее правильными ответы на заданные вопросы. Я назвал только тех людей, с которыми был связан по моей коммерческой деятельности, но отрицал какую-либо связь с Карлосом Аламо, Германом Избутским, Иоганном Венцелем и семьей Сокол, заявив, что эти фамилии слышу впервые.

Более подробно остановился на моих отношениях с Маргарет Барча. Я подчеркнул, что по коммерческой деятельности был связан с ее покойным мужем, а также и с отцом. Благодаря их помощи, вернее, ее помощи, основанной на коммерческих связях покойного мужа и проживающего за рубежом отца, а также вложении денег в создаваемую мною фирму «Симекско», я очень ей обязан. Кроме того, мы полюбили друг друга и собирались впоследствии вступить в брак. Пока же, будучи весьма порядочной женщиной, она продолжала быть верной памяти скончавшегося внезапно более двух лет тому назад мужа и очень любила их десятилетнего сына.

Признаюсь, меня несколько удивляло отношение ко мне гестаповцев, они были весьма любезны и выдержанны. Видимо не добившись в беседе со мной никаких результатов, а быть может, в ожидании дополнительных указаний из Берлина, после того как мы еще раз закусили, уже поздно вечером два гестаповца сопроводили меня в специально отведенную мне камеру. Это была очень холодная подземная камера одиночка. Должен отметить, что по пути меня завели и в камеру, где находилась Маргарет. Это было, видимо, сделано по настоянию врача, наблюдавшего за состоянием здоровья заключенной, и с разрешения Гиринга. Мы побыли вместе, конечно в присутствии гестаповцев и врача, всего несколько минут. Вот тогда я узнал, что после нашего прибытия в форт Бреендонк, после того, как Маргарет прошла по подземным коридорам и увидела лежащие наручники, кандалы и еще какие-то предметы, говорящие о применяемых пытках, потеряла сознание. Как выяснилось потом, у нее произошел первый сердечный кризис.

Состояние здоровья Маргарет меня очень тревожило не только потому, что я опасался, что это может способствовать получению гестаповцами от нее тех показаний, от дачи которых я ее ранее предупреждал и предохранял, но и потому, что за нее только я в ответе, ибо из-за меня она оказалась в этих действительно адских условиях. Не знаю, понимали ли гестаповцы, о чем мы говорили по-французски, но у нас не было никаких секретов. Она высказывала тревогу за положение Рене, оставшегося в Марселе в одиночестве в католическом интернате, который следовало постоянно оплачивать, а кто будет этим заниматься, если нам не удастся выбраться из рук гестапо? Что касается меня, то не было и мысли о моем освобождении. В то же время я все-таки надеялся, что, поскольку Маргарет действительно не имела никакого отношения к нашей разведывательной деятельности, а это никто из ранее арестованных в Бельгии не сможет опровергнуть, ей удастся обрести свободу. Я узнал, что она еще ничего не ела, а сознание теряла несколько раз, и, вероятно, это способствовало тому, что условия ее содержания несколько улучшились.

Маргарет мне сообщила по-французски, что все задаваемые во время допроса, которому ее подвергли, вопросы сводились только к одному: где и когда, через кого она познакомилась со своим «мужем» и чем он в действительности занимался? Гестапо называло меня ее мужем. Вопрос о том, что ей известно о моей деятельности, успокаивал. Я имел все основания верить в то, что даже гестаповцы не попытаются превратить Маргарет в разведчицу, если моя принадлежность к разведке будет доказана.

Мы выкурили по паре сигарет. Маргарет попросила попить. Она с жадностью проглотила прохладную воду из алюминиевой кружки. На этом наша кратковременная встреча закончилась.

Я не спал почти всю ночь. На голодный желудок меня снова повели на допрос. В коридоре я увидел Маргарет. Она меня не видела, так как, не знаю почему, на голову ей накинули капюшон.

Отношение ко мне продолжало оставаться спокойным, но, несмотря на это, почувствовал, что в планах Гиринга и Пипе произошли какие-то изменения. Это выразилось прежде всего в том, что я заметил за специально дополнительно установленным столиком человека, которому, видимо, было поручено вести протокол моего допроса. Безусловно, я не мог определить причины, вызвавшие некоторые происшедшие изменения. Невольно только мог подумать, что это объяснялось полученными дополнительными указаниями старших начальников.

Наша беседа и на этот раз началась с крепкого кофе, и Гиринг и Пипе пили коньяк и предлагали мне. На этот раз ведущих собеседников больше всего интересовало то, чем я занимался в Марселе, продолжал ли свое весьма активное участие в разведывательной деятельности и как сумел стать вообще на этот путь, примкнув к врагам Третьего рейха. Я продолжал настаивать, что в Марселе занимался, как и прежде, только коммерческой деятельностью.

Видимо, занятая мною позиция уже поднадоела Гирингу, а быть может, и Пине. Они решили внести существенные изменения в проходившую уже второй день беседу.

Совершенно неожиданно для меня Гиринг достал из лежащей перед ним папки несколько отпечатанных на машинке листов бумаги и протянул их мне, «попросив» в вежливой форме ознакомиться с ними, внимательно прочесть, что в них напечатано. Сам факт, что мне предъявлялись напечатанные на немецком языке страницы, убедил меня, что усилия прошедшего дня доказать, что я не знаю немецкий язык, опровергнуты. Значит, гестаповцам обо мне уже стало многое известно. Я стал внимательно «изучать», в буквальном смысле слова «изучать» протянутые мне листки бумаги. Это был один из протоколов допроса Михаила Макарова, арестованного в Брюсселе еще 13 декабря 1941 г.

Он в открытую признавал, что президент фирмы «Симекско» «уругваец» Винсенте Сьерра является Кентом, руководителем резидентуры советской разведки в Бельгии. Естественно, сейчас я дословно не могу привести все, что было в показаниях Макарова. Думаю, что этот привезенный мною протокол и перехваченный со всеми другими документами Абакумовым сохранился в архивах КГБ СССР. Могу только со всей ответственностью за правдивость сказать, что в протоколе допроса в гестапо Макаров признался, что находился в моем прямом подчинении в качестве радиста. Он подчеркивал, что еще до того, как Отто был вынужден покинуть Бельгию и передать мне ранее руководимую им резидентуру, я, являясь его ближайшим помощником, поддерживал прямую связь с тремя представителями нашего торгового представительства в Бельгии. Среди них были двое мужчин и одна женщина. Думаю, что память меня не подводит, и могу сказать, что в протоколе приводились фамилии указанных лиц. Они служили связистами между нашей резидентурой и «Центром» в «деревне» (так называлась Москва).

В 1940 г. или в начале 1941 г., точно не помню, указывал Макаров, от этих представителей я получил, в частности, полный комплект аппаратуры для нашей радиопередаточной станции, которую он, Макаров, возглавлял впоследствии. Полученный из торгпредства чемодан с радиоаппаратурой я лично передал ему, Макарову.

Макаров подчеркивал в протоколе допроса в гестапо, что именно я передавал большинство из зашифрованных мною лично радиограмм в «Центр», а он передавал для дешифровки все полученные им и другими радистами радиограммы «Центра».

Я не согласился с показаниями Макарова. Я понимал, что названным Макаровым представителям торгпредства, служившим связистами, больше ничего не угрожает, так как наши полпредство и торгпредство были вынуждены покинуть Бельгию сразу после начала немецкой агрессии против Советского Союза. Из показаний Макарова больше всего тревожило то, что, признавая, что я, резидент советской разведки, возглавлял АО «Симекско», он ставил под угрозу ареста всех работников фирмы. Впоследствии я в этом убедился. Правда, находясь в руках гестапо, я мог заподозрить и то, что об этой фирме и ее филиале в Париже немцы узнали и от Константина Лукича Ефремова, которому Леопольд Треппер, якобы по указанию «Центра», несмотря на имевшиеся у него обоснованные подозрения в адрес этого разведчика, передал остатки нашей резидентуры в Бельгии и связал с «Симекско», видимо для получения средств, необходимых на содержание резидентур.

Во всяком случае, сейчас я имею все основания утверждать, что именно после ареста Михаила Варфоломеевича Макарова и Константина Лукича Ефремова гестапо подробно узнало о «Симекско» и «Симекс», что позволило более быстро выйти на след многих из нас, в том числе Отто, Андре и на мой след тоже. В этом я убедился из обнаруженных в архивах КГБ СССР материалов, в том числе выписки из протокола допроса Фридриха Панцингера, с которой ознакомили меня в 1961 г. старший следователь КГБ СССР Лунев и военный прокурор Беспалов.

То, что я стойко держался занятой мною позиции, видимо, подействовало на Гиринга. Результатом был еще один, более мощный удар, который вызвал у меня сильное нервное напряжение. Гиринг что-то написал на переданной одному из гестаповцев записке, и тот на один из допросов вскоре ввел в кабинет Германа Избутского, известного в нашей резидентуре под псевдонимом Боб. Признаюсь, я далеко не сразу его узнал. Мне стало совершенно ясно, что он испытал тяжелейшие пытки и истязания. Буквально дрожа, не имея сил стоять на ногах, в особенности увидев меня, Боб стал отвечать на задаваемые вопросы.

Первый вопрос был задан очень лаконично: «Кого вы видите перед собой?»

Ответ меня потряс в буквальном смысле слова. Боб ломаным голосом ответил: «Я вижу Маленького шефа советской разведки в Бельгии Кента! – Несколько помедлив, Боб продолжил: – С ним я поддерживал связь».

Ему был задан следующий вопрос: «Кто являлся Большим шефом, о котором вы уже говори ли? Повторите сказанное вами!»

Вид Боба, его голос, а в особенности сказанное им меня потрясли. Отвечая на заданный вопрос, допрашиваемый на очной ставке твердо заявил, что Большим шефом является Адам Миклер, который после своего переезда в Париж стал Жаном Жильбером. «Он продолжал руководить всеми нами», – закончил свой ответ Боб.

Все это потрясло меня не потому, я убедился, что Избутский давал на следствии в гестапо показания. По его внешнему виду, голосу и манере держаться, едва стоя на ногах, я понял, что только пытки вынудили его встать на путь, который обычно назывался предательством.

Потрясло меня то, в первую очередь, что его показания совершенно определенно подтвердили давние мои сомнения. Эти сомнения сводились к тому, что я подозревал Отто в том, что он своим друзьям, бывшим подчиненным не признавался в том, что в присутствии представителя «Центра» Большакова, как я уже указывал, он был вынужден передать мне руководство нашей резидентурой в Бельгии. Оправдались мои подозрения в том, что Отто, часто приезжая в Бельгию, правда «признавая» меня резидентом, постоянно останавливаясь у меня на квартире, а затем и на вилле, скрывая по непонятным мне причинам, что он поддерживает прежние связи, продолжал встречаться с некоторыми членами моей резидентуры, которых он знал по бывшей совместной работе, и всячески внушал им, что продолжает быть Большим шефом.

Итак, я имею абсолютное право утверждать, что именно на моей очной ставке с Бобом я впервые услышал применительно к Отто определение «Большой шеф». Это определение, которое очень понравилось Отто, уже после окончания войны часто употребляемое в его воспоминаниях и интервью, дало основание ряду авторов, даже в нашей прессе, считать, что оно было дано гестапо именно из «уважения» к Трепперу.

Хочу еще подчеркнуть, что к моменту моей очной ставки в гестапо с Бобом Леопольд Треппер еще находился на свободе, и я полагаю, что гестаповцы еще мало были знакомы с его деятельностью. Как будет видно из дальнейшего хода следствия в гестапо, у немцев были основания считать именно нашу бельгийскую резидентуру одной из основных, принимавших наиболее активное участие в проводимой разведывательной работе. Работа резидентуры Отто во Франции была гестаповцам неизвестна. В особенности это относится к периоду после провала в Брюсселе, так как по имевшейся у нас радиосвязи передавались некоторые сведения о работе резидентуры в Париже в «Центр», а оттуда поступали указания в адрес Треппера. Во всяком случае, до конца 1941 г. у Треппера не было из Парижа прямой радиосвязи с Москвой.

Очная ставка с Бобом, организованная гестапо в целях заставить меня заговорить, видимо, создала у Гиринга и Пипе впечатление, что надо действовать более решительно.

Несмотря на вид Боба, который давал мне возможность предполагать, что и я могу быть подвергнут таким же пыткам, чтобы заставить и меня заговорить, я сумел совладать с собой.

Отвергая показания Боба, я продолжал молчать. Внезапно гестаповцы организовали еще одну очную ставку для моего опознания. На этот раз в комнату была введена Мира Сокол. Ее я знал еще с декабря 1941 г., когда при переезде в Марсель по заданию или, вернее, просьбе Леопольда Треппера с ней и ее мужем Гершем Соколом встречался у них на квартире в Париже для дополнительного инструктажа будущих радистов его резидентуры.

Если внешний вид Боба меня потряс, то вид молодой, симпатичной женщины вызвал у меня еще более тяжелое впечатление. Я убедился, что и она подверглась еще более кровавым пыткам и истязаниям.

Мира смотрела на меня ничего не выражающим взглядом. Гиринг задал вопрос: «Узнаете знакомого вам человека? Кто это такой?»

Совершенно изменившимся голосом Мира спокойно ответила, утверждая, что меня она видит впервые и никогда раньше не видела. Ее показания подтвердил и я, отрицая мое знакомство с женщиной, которую тоже увидел впервые.

Наша «беседа» продолжалась. Еще несколько раз Гиринг ссылался на показания Макарова и даже угрожал организацией очной ставки с ним.

Я мог ожидать начала применения и ко мне разработанной системы пыток. Тогда я еще не знал, что существовали указания Берлина о том, что разрешенные Гиммлером и другими пытки арестованных для получения показаний не должны применяться к ведущим работникам разведки. Гитлеровцы хотели всеми способами привлечь их на свою сторону. К моменту моего ареста им уже в ряде случаев это удалось в Бельгии. Именно этим и можно объяснить, что вскоре после нашего прибытия в Бреендонк отношение к Маргарет и ко мне резко изменилось. Нас сняли с голодного пайка, установленного для заключенных. Гестаповские офицеры лично доставляли обильную, высококачественную пищу. Нам давали отдохнуть после многочасовых допросов. Повторяю, мне давали хороший кофе, который пили и допрашивавшие меня, а также настойчиво предлагали выпить коньяку, который, видимо, очень любил Гиринг.

Прошло уже несколько дней. Гитлеровцам не удалось добиться от меня того, чего они хотели. Я продолжал утверждать, что я уругваец и занимался только коммерческой деятельностью. Объяснял показания Боба тем, что он, возможно, зная о «Симекско» и моей роли в этой фирме, мог предполагать, что я являюсь, как он определил, Маленьким шефом его друга и руководителя советской разведки. Что касается показаний Макарова, то на них не останавливался, так как достоверно опровергать их не мог. Макаров был в гораздо большей степени знаком с моей деятельностью помощника резидента, а затем и резидента в Бельгии.

Гиринг начинал нервничать, у него изменился голос, он стал чаще глотать коньяк. Предполагая, что на него нажимают из Берлина, я не ошибся, ибо именно там я был срочно нужен. Совершенно неожиданно мне был нанесен, пожалуй, самый тяжелый удар за все время пребывания в руках гестапо.

Примерно через неделю после моего ареста 9 ноября 1942 г. в Марселе я был вновь вызван, как и каждый день, в кабинет, где гестаповцы вели со мной беседы. Гиринг был более спокоен и, даже улыбаясь, посматривал на Пипе. Объяснения происшедшей перемене настроения начальника зондеркоманды я не мог найти. Вступление продолжалось недолго. «Мило» поздоровавшись со мной, продолжая улыбаться, Карл Гиринг «попросил» меня прочесть несколько листов бумаги, на которых что-то было напечатано по-немецки. Это меня насторожило, так как я мог заподозрить, что немцы уже точно определили, что я ранее прикидывался в незнании их родного языка.

Тяжелый удар был нанесен тем, что мне дали прочесть переведенные на немецкий язык два весьма важных документа. Первый – задание «Центра» на мою поездку в Берлин, в котором были указаны адреса и фамилии наших разведчиков в Германии и Чехословакии. Второй – мой отчет о поездке, о моей встрече с Харро Шульце-Бойзеном и его женой Либертас, а также с Куртом Шульце, радистом резидентуры Ильзы Штебе. В этом документе точно излагалась важная информация, полученная мною от Харро Шульце-Бойзена и переданная мною немедленно по возвращении в Брюссель в «Центр».

Из предъявленных документов я мог понять, что в Берлине произведены уже аресты, по крайней мере, тех лиц, фамилии и адреса которых указывались в полученном мною задании. Удар был страшным. Прежде всего, конечно, потому, что «Центр» лишился очень важной, ценной резидентуры, с которой по его заданию мне удалось в октябре 1941 г. восстановить прерванную между ними связь. Тяжело было еще и потому, что я понял: в руки гестапо попались преданные своему делу, постоянно рискующие своей жизнью, честные патриоты, антифашисты гитлеровской Германии.

Гиринг заметил мое состояние, которое я был не в силах полностью скрывать. Он вновь потребовал для нас крепкого кофе и буквально уговорил меня выпить вместе со всеми присутствующими коньяку.

Возможно, это решение Гиринга было частично и его ошибкой, так как, не возвращаясь уже теперь к моему допросу, он дал несколько минут на размышление, как мне следует теперь поступить.

Решение было незамедлительно принято: сосредоточить все мои показания только на том, что уже безусловно было известно немцам. В то же время меня мучил еще один весьма серьезный вопрос: как немцам удалось расшифровать предъявленные мне радиограммы? Я был уверен, что наши шифры никто не знает, а следовательно, не может и расшифровать наши радиосообщения и получаемые из «Центра» задания. Невольно я задумывался и над тем, что если немцам это удалось, то они могли сделать то же самое с сотнями радиограмм, в которых приводились не только информационные материалы, но и сведения о новых завербованных нами разведчиках, наших источниках, о наших «крышах». Следовательно, арестован не только я, а произведен полный разгром всей нашей организации.

Гиринг и Пипе продолжали меня допрашивать. Однако, видимо заметив мое утомление и тяжелые переживания, они решили дать мне отдохнуть некоторое время. Сидящий за столом с первого дня наших бесед спокойный и молчаливый немец, далеко не молодой, подошел к Гирингу и шепотом поговорил с ним. После этого Гиринг предложил мне немного подышать свежим воздухом. Я с большим удовольствием принял это предложение. Меня сопровождал по территории, вернее, по небольшому ее участку этот пожилой немец. Вскоре я узнал, что это ближайший сотрудник Гиринга Берг.

Я не мог себе представить, что происходит с этим немцем. Не успели мы выйти из форта на открытую территорию, конечно огражденную и усиленно охраняемую, как Берг стал меня успокаивать, рекомендовать мне все спокойно переносить, предложил мне закурить, по его словам, наиболее крепкие, употребляемые им сигареты. Молча мы курили. Не знаю, о чем думал Берг, но меня не покидали мысли, как удалось немцам расшифровать предъявленные мне шифровки, к чему их знание нашего кода может привести?

Неожиданно для меня Берг остановился и, стряхивая пепел с сигареты, совершенно спокойно заговорил. Прежде всего, он выразил свое понимание волнующего меня вопроса о том, каким образом немцам удалось расшифровать указанные радиограммы. Затем он поинтересовался, использую ли я для моей связи с Москвой старый свой код, которым пользовался еще до провала в Бельгии, или у меня уже есть новый код.

Я не мог правильно понять смысл задаваемого мне вопроса и продолжал ранее высказанную уже легенду о том, что с переездом в Марсель я совершенно отошел от разведывательной деятельности. Выслушав меня, Берг коротко сообщил мне: «Ваш код передал нашим дешифровалыцикам ваш радист Макаров вскоре после его ареста!» Признаюсь, это меня поразило не только потому, что я впервые услышал фамилию Макарова, но и потому, что Берг решил мне сообщить о допущенном предательстве названного им советского радиста. Уверенность в правдивости этого сообщения появилась у меня немедленно. Ведь кроме меня и Хемница (Макарова), наш код никто не знал.

Я не доверял гестаповцу Бергу и, несмотря ни на что, подумал, а не хочет ли он таким путем и меня спровоцировать на дачу показаний. Продолжая меня успокаивать, Берг сказал, что за свою судьбу я не должен опасаться. Что значило это предупреждение, я, конечно, не мог понять.

Покурив и немного подышав свежим воздухом, мы вернулись в кабинет, где нас ждали все тс, кто принимал участие в наших «беседах». Оказывается, нас ждали еще и потому, что хотели все вместе пообедать.

Забегая несколько вперед, хочу подчеркнуть, что сообщение Берга о предательстве Макарова в части выдачи немцам нашего шифра нашло подтверждение не только в ходе дальнейшего моего пребывания в стенах гестапо, но и в прессе и литературе, не только ГДР и других стран, но и даже у нас.

В журнале «За рубежом» (1969. 7–13 ноября. № 45. С. 24) прямо цитируются утверждения Карла Гайнца Биргната, сотрудника ЦК СЕПГ: «С помощью гестапо и фашистских секретных служб нацистам удалось в Брюсселе арестовать одного из радистов и заполучить код, которым пользовался и Харнак. После длительной слежки, наблюдений и перехватов нацисты перешли к арестам, они начались 31 августа 1942 года...»

В книге Карла Биргната и Луизы Краусхаар «Организация Шульце-Бойзена – Харнака в антифашистской борьбе» (М.: Прогресс, 1974. с. 41–42) указывается: «В результате усиленной, лихорадочной деятельности гестапо и фашистских секретных служб нацистам удалось арестовать в Брюсселе одного из разведчиков, а также захватить шифр, которым пользовался Арвид Харнак, что дало им возможность дешифровать ранее перехваченные радиограммы».

В этой книге подчеркивается, что «после слежки, дознаний и наблюдений 31 августа 1942 г. начались аресты, продолжавшиеся до начала 1943 года...» (с. 42).

Из сказанного мною выше было совершенно ясно, что этим радистом, арестованным гестапо 13 декабря 1941 г. был Хемниц, то есть Макаров.

Несколько позднее, как мне кажется, весьма осведомленный в изучаемом вопросе и авторитетный автор О. Царев в газете «Труд» от 26 апреля 1991 г. в своей статье «Спроси себя в этот час роковой...» более конкретно отмечал: «В декабре 1941 года гестапо совершило налет на брюссельскую радиоточку, обслуживавшую нелегальную резидентуру РУ РККА в Брюсселе. Был захвачен ее радист Хемниц. Начались допросы и пытки, которые Хемниц не выдержал. Он дал показания о шифре, которым пользовался...»

После совместного обеда следствие с допросами Гирингом было продолжено. Уже в достаточной степени разоблаченный гестаповцами, я, как и раньше, стремился затянуть следствие и полностью запутать его своими вымышленными показаниями. Одной из главных причин являлось мое желание создать возможность предупреждения Треппера о моем аресте. Я надеялся на то, что в Марселе был арестован только я и находившаяся со мной Маргарет Барча.

Исходя из этого предположения, я полагал, что, убедившись в том, что я не явился на назначенную на 10 ноября 1942 г. встречу с нашей связисткой Марго, а также и на запасной ее вариант, она займется незамедлительно установлением причин моей неявки. Мне казалось, что ей будет нетрудно установить через консьержку нашего дома, а она знала адрес моего проживания, что мы арестованы французской полицией. Это, несомненно, дало бы ей возможность срочно доложить Трепперу, что позволило бы ему и другим членам парижской резидентуры принять все необходимые меры к полной конспирации и предотвращению последующих арестов.

Тщательно обдумывая порядок дальнейшего моего участия в осуществляемых гестапо допросах, я принял решение до последней минуты моей жизни не называть гестаповцам ни настоящей фамилии, ни места моего проживания в Советском Союзе, то есть адреса родителей в Ленинграде.

Это решение было продиктовано, в первую очередь, тем, что спецслужбы нацистов способны разыскать сведения обо мне, а следовательно, узнать, что я в молодости являлся работником штаба МП ВО и имел отношение к составлению мобплана района и знал многое другое, что, естественно, могло быть использовано гестаповцами против меня.

Мне казалось, что не только в моих личных интересах, но и в целях исключения возможности нанесения вреда советской военной разведке и отдельным советским разведчикам я должен настойчиво доказывать при допросах, что не являюсь военным разведчиком Советского Союза, а был завербован в Москве плохо говорящими по-русски людьми, что создавало мнение, что меня вербуют не советские разведчики.

Конечно, я скрывал и прохождение специальной подготовки по линии ГРУ. Это было мне вполне доступно, так как никто из членов наших резидентур в Бельгии и во Франции не мог знать, что я проходил индивидуальную подготовку, находясь на пригородной даче.

Из предъявленных мне протоколов допросов Макарова, направленных на мое разоблачение, я убедился, что он не сообщал немцам о том, что мы проходили с ним совместно присягу в ГРУ. Возможно, оп не помнил этого, но не исключалась возможность и того, что он стремился это скрыть от гестапо даже в своих личных интересах.

Считаю уместным, вновь опережая мои воспоминания, сказать, что Гиринг узнал, что я давал ложные показания в 1942 г. и в начале 1943 г., только после того, как по линии радиоигры гестапо с «Центром» при непосредственном участии Леопольда Треппера была передана для передачи мне поздравительная телеграмма ГРУ в связи с 23 февраля 1943 г. Ее мне предъявил Гиринг, стремясь все же убедить меня в необходимости примкнуть к «Большой игре» (правда, тогда она так не называлась), проводимой Отто.

После того как меня изобличили расшифрованными радиограммами, возможно после соответствующего сообщения Гиринга в Берлин, следствие в Брюсселе стало проводиться ускоренно. Пытались от меня узнать как можно больше о нашей разведывательной деятельности и о тех людях, которые были с ней связаны, в том числе и о сотрудниках «Симекско» и «Симекс».

Не только в Брюсселе, но и в Берлине, а затем и в Париже, находясь в гестапо, я принимал все меры для введения следователей в рамки моей задуманной легенды. В моем деле, заведенном в гестапо и привезенном мною и Паннвицем в Москву, видно, что мною составлялись совершенно путаные схемы моей резидентуры в Брюсселе (повторяю, я утверждал, что в Марселе уже прекратил свое участие в разведслужбе). Больше того, я скрывал многих людей, с которыми был связан, а в части Жюля Жаспара, Альфреда Корбена и Назарена Драйи, а также и других сотрудников наших фирм я настойчиво доказывал, что никто из них не имеет никакого отношения к разведке.

Примерно через неделю после пребывания в Бреендонке, поздно вечером, возвращаясь с очередного допроса, усталый, я вновь имел возможность в отведенной для этого комнате встретиться с Маргарет. Я застал ее в состоянии непонятного, абсолютного потрясения. Что произошло? Ее допросы уже были прекращены. Я знал от нее, что днем она находилась в комнате надзирателей, как она пояснила, ее удивило то, что ими были фламандцы.

Не стесняясь дежурившего при нашем свидании с Маргарет немецкого офицера и караульных, она мне пояснила, что, находясь в комнате надзирателей, она услышала из их разговора о том, что нас вскоре должны препроводить в Берлин. Взволнованная подслушанным разговором, вернувшись в камеру, она задала дежурному офицеру вопрос: соответствует ли услышанное ею действительности? При этом она не уточняла, от кого и при каких обстоятельствах узнала об этом. Офицер, по её словам, удивившись, ответил вопросом, откуда она это узнала? Не отвечая, Маргарет стала ждать возможности встретиться со мной, чтобы узнать, известно ли мне о намерении гестаповцев отправить нас в Берлин.

Я видел тяжелые переживания Маргарет. Помимо волнения, вызванного самим фактом нашей доставки в Берлин, что нам показалось непонятным и даже опасным, она не хотела на какое-то время удалиться еще больше от Марселя, где находился в пансионате одинокий Рене, которого мы даже не смогли предупредить, что некоторое время не сможем с ним видеться. Кроме того, у Маргарет были все основания надеяться на скорое, по крайней мере, освобождение из гестапо.

Мы договорились, что на следующий день она попросит быть принятой Гирингом. Встреча у них состоялась через день, а уже на следующий после нашего разговора, оказавшись вновь в комнате надзирателей, она поняла, что те были очень недовольны, видимо, им попало за услышанный ею разговор о Берлине.

Встретившись с Гирингом, Маргарет, по ее словам, услышала подтверждение намерения гестаповцев препроводить нас в Берлин. Однако, понимая, что в Берлине нужен только я, Гиринг предложил ей некоторое время подождать моего возвращения, находясь в Брюсселе в тюрьме Сен-Жиль. После того как Маргарет отказалась расставаться со мной, якобы Гиринг заверил ее, что в Берлине нам будут созданы все необходимые условия для нормального проживания вместе. Об этом разговоре я узнал только вечером. В то же время, видимо, после состоявшегося между Гирингом и Маргарет разговора он сообщил мне, что в связи с тем, что дело по обвинению членов группы Шульце-Бойзена уже закончено, Берлин затребовал меня для дачи дополнительных показаний. Мое, тут же уточнил, – наше пребывание в Берлине будет коротким, непродолжительным. Это был мой последний разговор в Брюсселе с Карлом Гирингом.

На следующий день рано утром офицеры дали нам поесть и предупредили, что следует «быть готовыми», так как скоро прибудет машина.

Должен признаться, о Берлине, вернее, о гестапо в Германии у меня было совершенно определенное мнение. Я понимал тогда, что мой вызов может означать для меня как резидента советской разведки в Бельгии, в особенности в связи с тем, что я выполнял задание Главного разведывательного управления РККА, посещая группу Шульце-Бойзена – Харнака и затем передав полученную в этой группе очень важную военную информацию, может означать только одно – расстрел. Я должен был быть готовым и к тому, чему уже подверглись Боб, Макаров, Мира Сокол и, возможно, многие другие, арестованные еще до меня, то есть к зверским пыткам и истязаниям, чтобы от меня получить не только мое собственное признание в совершенных против Германии преступлениях, но и добиться разоблачения всех связанных с советской разведкой людей.

Все знали, во всяком случае, большинство людей во многих странах, что именно Гиммлер возглавлял главное управление имперской безопасности, куда входило и гестапо. Мне уже приходилось слышать и в Германии, что именно он является опорой Гитлера, главным организатором массового террора не только в Третьем рейхе, но и во всех оккупированных странах. Я уже слышал и о том, что в руководимое Гиммлером главное имперское управление безопасности (РСХА) входило и IV управление, то есть государственная тайная полиция (гестапо во главе с Мюллером). Невольно возникал вопрос: в чьи руки попаду и что меня ждет впереди?

На двух машинах мы вскоре отбыли из форта Бреендонк и, к моему удивлению, направились в сторону Брюсселя. Достигнув на улице Луизы здания, где размещалось гестапо, тут же пересадили в ожидавшую нас более крупную легковую автомашину. Мне пришлось воспользоваться дверкой с левой стороны и усесться на заднее сиденье справа. Входная дверка справа, как мне казалось, была снаружи запломбирована. Рядом со мной посадили Маргарет, а рядом с ней уселся вооруженный, очевидно гестаповец. Впереди сидел шофер и еще один вооруженный человек. Мы двинулись в путь. Примерно около 13 часов машина остановилась у небольшого ресторанчика, расположенного почти у самой дороги. Нас вывели из машины, и три гестаповца, Маргарет и я заняли места у стоявшего в стороне столика. Здесь нам было оказано «максимальное внимание». Три гестаповца были «снабжены продовольственными талонами», и у них состоялся обильный обед. Из-за отсутствия у нас необходимых для питания талонов гестаповцам удалось уговорить обслуживающий персонал подать нам картошку под каким-то соусом.

В Германии мы рулили довольно долго. Наш путь лежал и по зарекомендовавшей себя весьма положительно автостраде. Признаюсь, ее я не узнал, хотя посещал в мою бытность в Лейпциге. Широкая, она была почти полностью покрыта ветками хвойных деревьев. Оставался извилистый узкий проезд.

Один раз уже в темноте внезапно услышали удар по нашей машине. Гестаповец, сидящий рядом с шофером, передал ему свой автомат, а сам с пистолетом в руке выбежал из машины.

Оказывается, машина ударилась о перебегающего тропку зайчика, убив его. Как нам пояснили, это бывает очень часто. Я воспользовался тем, что гестаповцы заговорили с нами, и задал вопрос, что означают узкие тропки, сжатые ветками хвойных деревьев. Смеясь, гестаповец объяснил мне, что широкая автодорога может помочь летящим вражеским самолетам определить место своего нахождения и облегчить выбор правильного направления полета.

Уже через пару часов за полночь мы остановились у огромного серого здания. Я вспомнил, что, гуляя в 1941 г. по Берлину, я видел это здание и узнал тогда – в нем расположено PCXА, в том числе и гестапо. Раньше это здание принадлежало Академии художеств. Это была Принц-Альбрехшграссе, 8. Если память мне не изменяет, то оба гестаповца высадили нас из машины и завели в дом, но... Маргарет не пустили дальше, а заставили остановиться внизу в вестибюле. Меня же вскоре вызванные два надзирателя препроводили в погреб, где размещалась «главная тюрьма» гестапо, в нее помещали только особо опасных государственных преступников.

Я еще не успел покинуть вестибюль, как двое сопровождавших нас из Брюсселя гестаповца, получив от охранника какой-то конверт, вскрыв его, заставили Маргарет выйти из здания. Не успев со мной попрощаться, Маргарет, заплакав, была вынуждена выполнить полученное распоряжение быстро, так как ее подталкивали гестаповцы. Только потом я узнал, что ее сопроводили в большую женскую тюрьму, размещавшуюся на Александерплац, от ведущего следствие гестаповца Ортмана.

Вопреки имеющимся в литературе вымыслам я увидел Маргарет только после того, как было принято решение направить нас обратно в распоряжение начальника зондеркоманды Карла Гиринга. Тогда я еще не знал, что подразделение гестапо уже переместилось в Париж.

Что касается вымысла в части моей встречи с Маргарет, необходимо уточнить.

В книге Леопольда Треппера «Большая игра» я прочитал: «На первом же допросе Кент заговорил. Гестаповцам было достаточно пригрозить ему разлукой с Маргарет...» (с. 157). В дальнейшем описании событий автор указывает, что он «17 ноября встретился с Корбеном», и тот в ответ на высказанную возможность предательства по отношению к нему Кента ответил: «Единственный, кто мог бы меня скомпрометировать, это Кент. Но он советский офицер, а советские офицеры не предают...» (с. 157).

Французский писатель Жиль Перро в своей книге «Красная капелла» утверждает, что Кент, то есть я, впервые заговорил только в Берлине, и то после того, как гестаповцы устроили мне на пятый день пребывания в центральной тюрьме встречу с Маргарет, оставив на весь день вдвоем для наших любовных отношений. После этого они пообещали устраивать нам многочасовые встречи, оставляя вдвоем, при условии, что в ночное время я начну давать показания (с. 170). Я якобы дал согласие и встал полностью на путь предательства.

Значительно позднее я убедился, что Жиль Перро и Леопольд Треппер по непонятным причинам, возможно только став на путь моей дискредитации, начиная с первой встречи в Брюсселе в 1965 г. с Маргарет Барча, убедили её в необходимости подобного варианта. Она пошла на провокацию, видимо стремясь, по их совету, помочь моей реабилитации, улучшению ее положения в уже мирной Бельгии, положения сыновей, Рене и Мишеля, в своих написанных воспоминаниях подтверждала эту ложь.

Маргарет пишет, что после того, как она провела десять дней в женской тюрьме, ее доставили на Принц-Альбрехштрассе и там нас оставили вдвоем до 17 часов. После этого гестаповцы якобы сказали мне, что, если я «отвечу на некоторые вопросы в ночное время», «меня они будут согласны приводить на свидание с ней каждый день за исключением выходных».

Итак, я оказался в одиночной камере. Там были крепко закрепленная у одной из стенок койка, к другой стороне накрепко прикрепленный стол, одна табуретка и небольшая параша. Боюсь сейчас точно сказать, какова была площадь камеры. На одной из малых стенок, напротив входа, под потолком было небольшое оконце, снаружи «защищенное» металлическим щитом. В дверях было небольшое окошечко – кормушка, через которое впоследствии передавали мне пищу, но оно было открыто. Только потом я заметил, что в коридоре у моей двери на стуле круглосуточно дежурил гестаповец. Подобные дежурные находились и у некоторых других, особо охраняемых камер.

Я был удивлен и проявленными ко мне «уважением» и «доверием». Оказавшись в камере, надзиратель, не успев покинуть ее, закрепил мои руки за спиной в наручники. Правда, только днем они были за спиной, а ночью замыкали спереди. Свет в камере горел круглые сутки. Режим был очень строгий.

Я еще вернусь к условиям моего содержания в тюрьме, а сейчас хочу только подчеркнуть, что, несмотря на усталость, я почти всю первую ночь не мог заснуть. Совершенно неожиданный режим подтверждал те мысли, которые у меня уже появлялись раньше, что я могу рассчитывать не только на расстрел, но и на пытки и истязания. В этих мучительных мыслях прошла оставшаяся часть ночи. Утром принесли довольно приличный кофе и завтрак. До этого вывели в туалет и дали возможность умыться, и это – не встречаясь с заключенными, связанными по одному со мной делу.

Еще не успел я дать руки надзирателю, чтобы он надел на меня за спиной наручники, как за мной пришли, чтобы доставить в управление гестапо.

Меня ввели в кабинет, как выяснилось потом, Иоганна Штрюбинга, криминального комиссара, унтер штурмфюрера. Наручники сняли. Я был удивлен тем, что в кабинете было довольно много народу. Естественно, я никого из присутствующих не знал, но вскоре удалось разобраться. Одним из главных был Гестапо-Мюллер, то есть начальник, Панцингер, Хорст Копков, следователь Ортман, с которым в дальнейшем мне пришлось часто встречаться, так как он вел мои допросы, секретарша-стенографистка Грудель Брайтер и др.

Крайне удивило поведение одного из присутствующих, казавшегося мне генералом, а как потом выяснилось, это и был Гестапо-Мюллер. Не успели меня ввести, как он встал и, обратившись к Штрюбингу и другим руководящим гестаповцам, задал весьма странный вопрос: «Вы достаточно четко и хорошо проверили, действительно этот молодой юноша является тем самым Кентом, который возглавлял в Бельгии крупную фирму, а главное – советскую разведку? Это он совершил поездку в Берлин и встретился здесь с Шульце-Бойзеном, получил от него очень важную информацию и передал её в Москву? Из-за него Шульце-Бойзен нанес огромный ущерб нам – его информация стоила жизни тысяч наших солдат?!»

Штрюбинг и Копков поспешили утвердительно дать ответ на заданный вопрос. Гестапо-Мюллер буквально выбежал из кабинета. Мне пришлось видеть его еще раза два-три за все время моего пребывания в Берлине. После некоторого замешательства большинство из находившихся в кабинете покинули его. Остались кроме меня только Штрюбинг, Ортман и секретарша. После того как кабинет покинул и Копков, мне было предложено сесть, и Штрюбинг сообщил, что времени терять не следует, а поэтому я должен понять, что в моих интересах в целях сохранения жизни я должен сознательно отнестись к предстоящему допросу.

Еще до того, как началось следствие в Берлине, Штрюбинг протянул мне толстую папку, в которой лежали скрепленные листы бумаги с наклеенными на них небольшими фотографиями, расположенными рядами. Мне было предложено указать на фотографии тех лиц, с которыми я встречался, которых знал. Естественно, под фотографиями не было фамилий изображенных на них.

Я действительно мог бы узнать из множества фотографий фактически только четырех, с которыми встречался и о встречах с которыми докладывал в моих донесениях в Москву. Это были Харро и Либертас Шульце Бойзен и Курт Шульце с женой. Однако я узнал на фотографиях только двоих – Харро и Либертас; Курта Шульце и его жену Марту, несмотря на то что встречался с ними только немногим более года тому назад, я не узнал. Что касается Харро и Либертас, то при первом предъявлении мне альбома я сделал вид, что тоже незнаком с ними. Лично их мне не показывали и очных ставок не устраивали.

Штрюбинг был заинтересован в выяснении, была ли у меня встреча с Ильзой Штебе и знал ли я вообще ее – резидента советской разведки в Берлине. Именно поэтому, однажды в его кабинет в моем присутствии привели Ильзу Штебе. Нам был задан один и гот же вопрос: «Знаете ли вы друг друга, встречались ли вы друг с другом?»

Я раньше никогда не видел Ильзу Штебе, не видел и ее подлинных фотографий. Однако, несмотря на это, был поражен представшей передо мной женщиной – не пожилая, а, скорее, старая, измученная. Я мог только предположить, что ее подвергли пыткам и истязаниям. Во всяком случае, вид у нее был ужасен. Посмотрев на меня, она в резкой форме категорически заявила, что меня не знает и видит впервые. Это была чистейшая правда. Поэтому мне не доставило труда подтвердить ее заявление.

Много лет спустя я увидел фотографии Ильзы Штебе, красивой молодой женщины. Я узнал, что она родилась 17 мая 1911 г., была видной и опытной журналисткой, имела широкие связи и знакомства в значимых кругах немецких дипломатов и политических деятелей.

Штрюбинг находил время на беседы со мной, а следствие было поручено криминальному секретарю Рейнхолду Ортману. Штрюбинг казался мне умным, спокойным и даже добросовестным. Последнее было вызвано тем, что он, во всяком случае, по отношению ко мне, был сдержан и, спокойно задавая вопросы, без настойчивости выслушивал ответы. Однако вскоре я изменил о нем свое мнение и пришел невольно к убеждению, что все казавшееся мне в нем положительным, было чистейшим, хорошо отработанным методом расследования при ведении следствия.

Началось это вскоре после его прибытия в Берлин. Иоганн Штрюбинг в «мирной» беседе со мной совершенно неожиданно приступил к определенной форме дискредитации Харро и Либертас Шульце-Бойзен. Он пытался меня заверить, что это была весьма легкомысленная и даже сексуально распущенная семья. В подтверждение своих слов Штрюбинг достал из письменного стола несколько фотографий Либертас, на которых она была изображена в голом виде. Он пытался меня заверить в том, что в таком виде она бывала на устраиваемых в их доме и у друзей приемах.

Описанный факт я рассматривал не иначе как попытку Штрюбинга натравить меня на Харро и Либертас Шульце-Бойзен и тем самым заставить как можно больше дать показаний о них на следствии, проводимом Ортманом. Правда, некоторые фразы, услышанные от Штрюбинга, а затем от Ортмана, меня несколько насторожили. Нет, мне не были предъявлены протоколы допросов Харро и Либертас, но показалось странным, что гестаповцы могли сослаться на некоторые мелочи, относящиеся к моей встрече с Либертас и вечеру, проведенному в их семье. Эти ничего не значащие мелочи могли быть известны только Либертас и мне. Неужели Либертас была подвергнута пыткам и истязаниям и, не выдержав их, начала давать показания на следствии? Что-либо серьезное о нашей беседе с Харро, о переданной мне информации она не могла точно показать, ибо в этот момент нашей беседы мы с Харро оставались наедине. Я быстро отбросил все сомнения в части Либертас и признал услышанные мелочи фактами, не имеющими никакого отношения к моей деятельности. Я продолжал с уважением и любовью относиться к Харро и Либертас.

Вскоре меня вновь вызвал Штрюбинг и распорядился, чтобы я вошел в соседнюю комнату. Там меня ждали два офицера: полковник Манфред Рёдер и еще один, звание которого я не запомнил. На столе перед ними лежали какие-то толстые подшитые папки. Штрюбинг заявил мне, что со мной назначил встречу прокурор, занимающийся «нашим делом».

Не успел я сесть на стоящий у стола стул, как мне был задан вопрос: «Когда у вас состоялась встреча с Шульце-Бойзеном у станции метро, он пришел к вам на встречу в штатской одежде или в военной форме?»

Я не мог понять, какое это имеет значение, в каком виде Харро пришел на встречу со мной. В то же время из заданного мне вопроса я мог понять, что кто-то дал показания на следствии в гестапо о месте нашей встречи с Харро.

Я ответил, не задумываясь, что точно не помню, так как этому вопросу я не уделял никакого внимания, а кроме того, я не знал, что Шульце Бойзен офицер германской армии.

Меня удивило и то, что мой допрос «прокурором Рёдером» на этом закончился. Только несколько позднее я узнал от Ортмана, что уже состоялся суд над Харро Шульце-Бойзеном и его соучастниками в преступлении. Это было уже в середине декабря 1942 г. Хочу особо подчеркнуть, что задолго перед этим Ортман при ведении следствия неожиданно заявил, что мои показания в части поездки в Берлин хотя и могут еще пригодиться, но не имеют большого значения, так как преступление этой группы совершенно доказано и следствие полностью закончено. Действительно, по берлинской группе следствие было очень сокращенным.

Только значительно позже, много лет спустя, я смог понять, что происходило во время моих допросов в Берлине, в IV управлении РСХА, в частности, из изданной в СССР в 1974 г. книге советского историка профессора А.С. Бланка «В сердце "Третьего рейха"». Я считаю нужным привести несколько объемистую цитату из этой книги: «Во второй половине дня 17 октября 1942 года Геринг вызвал в свой штабной вагон близ Виннице советника военно-юридической службы полковника Рёдера. Рейхсмаршал сообщил Рёдеру, что речь идет "о секретном государственном деле, на терпящем отлагательства". Адъютант Геринга майор фон Браухич вручил Рёдеру заключение гестапо по поводу проведенного следствия по делу подпольной группы Шульце-Бойзена – Гарнака. Судье было предложено ознакомиться с заключением и вечером вновь явиться к Герингу».

Далее в книге приводятся воспоминания самого Рёдера. «Мне сказали, – вспоминает Рёдер, – что необходимо немедленно, соблюдая строгую секретность, провести процесс против 117 арестованных членов берлинской "Красной капеллы". Фюрер одобрил, – добавил Геринг, – предложение гестапо о том, чтобы процесс происходил на заседании судебной палаты; он, Геринг, как верховный судья, будет руководить процессом, но Гитлер оставляет за собой право утверждения важнейших приговоров».

Есть в книге А.С. Бланка и очень ценное для меня указание в части «разоблачения» мною группы Шульце-Бойзена, моего предательства по отношению к нашим берлинским друзьям, немецким патриотам, интернационалистам. Приведу и эту цитату: «Рёдер с большим рвением принял на себя роль обвинителя по делу берлинской антифашистской организации. 16 ноября 1942 года он в срочном порядке приступил к составлению обвинительных заключений, заполнивших 800 страниц.

Рёдер и его помощник Фалькенберг почти непрерывно диктовали текст обвинительных заключений двум секретаршам. Они настолько спешили, что спали по три часа в сутки на раскладных кроватях в кабинете. Гитлер требовал провести первый судебный процесс до Рождества 1942 года».

Все цитаты взяты из книги А.С. Бланка «В сердце "Третьего рейха"» (М.: Мысль, 1974. с. 189-190).

Теперь уже общеизвестным является и тот факт, что уже 16 декабря 1942 г. начался судебный процесс над первой группой из 12 арестованных по делу группы Шульце-Бойзена – Харнака и 19 декабря был объявлен приговор о смертной казни, который и был приведен в исполнение уже 22 декабря 1942 г.

Я остановился на вышеперечисленных фактах, чтобы еще раз подтвердить мои утверждения, высказываемые по сей день, что я был арестован в Марселе уже после того, как фактически дела по обвинению арестованных в Берлине, в Германии, были давно уже закончены. Следствию уже было известно о моей причастности к группе Шульце-Бойзена – Харнака, то есть к единственной встрече с Харро и Либертас, с Куртом Шульце, не только из расшифрованных в первой половине 1942 г. радиограмм с заданием на мою поездку в Берлин и полным отчетом о таковой, но, возможно, и из некоторых показаний уже арестованных.

Во время моих допросов в Берлине именно из этих соображений мало уделялось внимания берлинской группе Сопротивления нацистам.

Однажды в кабинете Ортмана, куда меня в очередной раз вызвали, присутствовал человек, которого, видимо, ранее я никогда не видел, сидящий рядом с хозяином кабинета. Оказывается, это был сотрудник гестапо, прибывший из Праги. Ортман сообщил ему, что я являюсь Кентом, который его интересует. После этого незнакомец потребовал, именно потребовал в довольно нахальной форме, чтобы я дал показания в части разведывательной деятельности арестованных в Праге советских агентов Францишека и Ольги Воячек. Меня этот вопрос весьма удивил, что в Праге идет еще следствие. В то же время я знал, что к моменту моего приезда в Прагу оба были уже арестованы. Возникал вопрос: неужели меня тогда в Праге дезинформировали и названные в полученном мною задании «Центра» разведчики просто скрывались? Если же действительно они уже были арестованы, то чем можно объяснить столь затянувшееся следствие? Ведь в Берлине аресты начались только в самом конце августа 1942 г. и уже ко времени моего прибытия в Берлин следствие по их делу было закончено, а ведь группа Шульце Бойзена – Харнака была многочисленной.

Мое положение облегчило то обстоятельство, что о группе в Праге я действительно ничего не знал. Мне было известно только, с кем я должен был встретиться в соответствии с заданием «Центра». Это было уже хорошо известно и гестапо из расшифрованного, благодаря Макарову, задания «Центра» на мою поездку в Прагу и Берлин.

Явно неудовлетворенный моими показаниями гестаповец из Праги вскоре покинул кабинет Оргмана.

Следствие по вопросу наших резидентур в Бельгии, Париже и Марселе было продолжено. Я по-прежнему настаивал на том, что в Марселе уже не занимался разведывательной деятельностью, а следовательно, за год моего пребывания там я не мог ничего нового узнать о нашей организации ни в Брюсселе, ни в Париже.

Ортман весьма настойчиво добивался моих показаний в части наших фирм «Симекско» и «Симекс», фактически являвшейся филиалом АО в Бельгии. Я настойчиво доказывал, что эти фирмы служили только для финансирования наших резидентур и частично для нашей легализации, причем легализация в основном касалась меня, резидента в Бельгии, до декабря 1941 г., а также для создания возможностей их использования для установления связи с оккупационными властями, для оформления необходимых документов для передвижения наших людей, в первую очередь между Бельгией и Францией. Эти люди не входили в аппарат фирм, а иногда числились только внештатными коммерсантами, с которыми фирма поддерживала действительно деловые отношения.

В Берлине, а затем и в Париже я продолжал утверждать, что Альфред Корбен, Жюль Жаспар и Назарен Драйи никакого отношения к нашей разведывательной деятельности не имели. Это я утверждал до конца моего пребывания в гестапо, несмотря на совершенно противоречивые показания Леопольда Треппера.

Находясь в гестапо, я был очень рад констатировать правоту моего решения не ставить в известность Отто о всех моих связях и источниках, ограничиваясь только теми, которые были ему уже известны. Однако и в данном случае, составляя схемы руководимой мною в Бельгиии резидентуры, я стремился к введению немцев в заблуждение. Этого я и добивался, говоря об известных мне деталях, касавшихся в первую очередь моей разведывательной деятельности в Марселе и частично имевшихся у меня сведений о резидентуре в Париже.

Мне казалось, что Штрюбинг и Ортман верят моим показаниям. Это тем более, что, как мне стало известно, Маргарет Барча, в строгом соответствии с моими указаниями, на допросах утверждала, что я в Марселе не занимался разведывательной деятельностью, а все свое время затрачивал только на прогулки и увеселения с ней и на деловые контакты с филиалом фирмы «Симекс».

Должен указать еще на один тяжелейший моральный удар, перенесенный мною в Берлине во время нахождения в гестапо.

Меня вызвали вновь в кабинет Штрюбинга 25 ноября 1942 г. И на этот раз присутствовали кроме Штрюбинга и Ортмана уже ставшие мне известными Гестапо-Мюллер, Фридрих Панцингер и Хорст Копков. Не успели меня ввести в кабинет и снять наручники, как Фридрих Панцингер (думаю, я не ошибся, именно он) совершенно неожиданно протянул мне отпечатанный на машинке по-немецки текст. Я не знаю, как он был передан из Парижа начальником зондеркоманды Карлом Гирингом – по телефону или курьером. Совершенно ошеломленный, я стал читать врученный мне документ. Об этом я часто упоминал в моем письменном докладе, обнаруженном в 1961 г. в личном архиве, и в других материалах.

Карл Гиринг докладывал, что 24 ноября 1942 г. ему и абверовцу Пипе удалось арестовать Жана Жильбера – Отто, сразу же назвавшего им свою настоящую фамилию – Леопольд Треппер. Арестованный ошеломил арестовавших тем, что, не успев еще сесть в автомашину гестапо, предложил свое сотрудничество. Не найдя объяснения этим поступкам советского разведчика, Гиринг до принятия решения по высказанному предложению решил запросить Берлин и поместил арестованного в страшную тюрьму в Париже – Френ.

Дав прочитать это сообщение, Панцннгер язвительно отметил, что Отто, которого в свое время Избутский назвал Большим шефом, сделал подобное заявление и даже назвал свою фамилию. Он отметил, что я, Кент, веду себя совершенно иначе, хотя, по моим словам, уже почти год не работаю на советскую разведку.

Мне трудно было поверить в правдивость предъявленного мне документа. То, что в нем приводилась фамилия Леопольда Треппера, мне ничего не говорило, так как никто из нас не знал наших настоящих фамилий. Поверить в то, что Отто сразу после своего ареста изъявил желание сотрудничать с гестапо, я, конечно, не мог. Это даже, несмотря на то, что он уже многократно вызывал у меня своим поведением возмущение и я, по существу, уже давно потерял к нему доверие.

Мюллер, Копков и другие внимательно, молча следили за мной и тем, какое впечатление вызвал у меня этот документ.

Признаюсь, я некоторое время предполагал, что это фальшивка, призванная заставить меня быть более откровенным. Я не мог поверить в то, что Отто способен на открытое предательство.

Сейчас я считаю вполне допустимым привести одно доказательство допущенного Леопольдом Треппером предательства. В 1956 г. для рассмотрения моего очередного заявления в КГБ СССР полковник Шарапов организовал очную ставку между мною и Леопольдом Треппером. Цель этой очной ставки было доказательство моих «ложных показаний» в части опровержения показаний Отто на предварительном следствии в Москве о том, что я содействовал гестапо в его розыске после бегства в 1943 г. из гестапо. Он утверждал, что я навел гестапо на след его любовницы Джорджи де Винтер, у которой он якобы скрывался.

На этой очной ставке Леопольд Треппер был вынужден признать лживость этих и других показаний, направленных против меня. Мы покинули вдвоем здание КГБ СССР, и, несмотря на свойственный ему характер, чувствовалось, что он не совсем спокоен. Я задал ему ряд вопросов. Сейчас остановлюсь только на одном из них. «Как могло случиться, что вы сразу после вашего ареста предложили сотрудничество с гестапо, верно ли это?»

Несмотря на то, что у меня уже было множество доказательств этого сотрудничества, мне очень хотелось услышать от самого Леопольда Треппера, полностью уже реабилитированного в 1955 г., объяснение этого факта. И в данном случае его объяснение меня буквально потрясло. Он ответил на мой вопрос утвердительно. Пояснил, что еще до своего ареста гестапо задумал сдаться немцам, с тем, чтобы точно определить, кто из ранее арестованных оказался предателем. Он даже о своем решении собирался поставить в известность «Центр», но гестаповцы его опередили, и он не успел претворить в жизнь ранее задуманный план.

О моем разговоре с Леопольдом Треппером в 1956 г. и о приведенных выше его объяснениях я неоднократно писал в различные инстанции, и в том, что мои ссылки на нашу беседу могли быть истолкованы как ложные, меня никто и никогда не обвинял и действительно не мог это сделать, ибо это была чистейшая правда.

Мое пребывание в кабинете Штрюбинга несколько затянулось, хотя, кроме хозяина, криминального секретаря Оргмана и меня, никого уже не оставалось. Штрюбинг задал только один вопрос: «Как вы расцениваете существующую разницу между вашим поведением у нас на следствии и тем, что произошло сразу же после ареста Леопольда Треппера?»

Я, признаюсь, в тот момент, вполне естественно, ответа дать не мог в надлежащем смысле. Я сказал только, что держусь правдиво на следствии, а как поведет себя Леопольд Треппер, фамилию которого я услышал впервые, не знаю.

Тревогу у меня вызывало то, что если Отто начнет давать показания, то он может разоблачить меня и доказать, что я даю ложные показания. Он мог начать свое изобличение с того, что я после провала в Бельгии моей резидентуры, переехав в Марсель, не прекратил свою разведывательную деятельность. Он мог доказать переданной мною ему для дальнейшего направления в «Центр» информацией, что я не только продолжал её, но оказался способным установить контакт с ценными источниками. Меня несколько успокаивало, что, как мне казалось, отношение ко мне не изменилось.

Это продолжалось недолго. Вскоре мне начали задавать вопросы, доказывающие, что Леопольд Треппер начал давать на следствии в гестапо в Париже показания, разоблачающие меня, способные вызвать в Берлине недоверие к моим показаниям.

Уже более месяца я находился в центральной, возможно самой жестокой, тюрьме гестапо, в одиночной камере, с круглосуточным ношением наручников (за исключением времени проведения следствия), при ярком освещении и беспрерывном наблюдении приставленного к окошку в двери моей камеры гестаповца. От этого каждый день становился все более и более невыносимым. Тяжелые переживания вызывало и то, что я не мог себе представить, в каких условиях содержится Маргарет в женской тюрьме.

Как-то у меня поинтересовались, почему в Советском Союзе называют эту тюрьму «кровавым погребом». Я не нашел объяснения, так как практически слышал это наименование впервые. Жаловаться на тяжелое пребывание в этой тюрьме я не счел возможным. Задававший мне этот вопрос, сейчас уже не помню, кто именно, рассмеявшись, пояснил: «Вы заметили, что в коридорах, для того чтобы в камерах соблюдалась тишина и не был слышен шум шагов передвигавшихся по коридору людей, лежат мягкие красные ковры? Вот что привело к подобному названию нашей тюрьмы».

Шли дни, меня уже стали реже вызывать на допросы. Но совершенно неожиданно произошло событие, которое вызвало у меня нервную напряженность. Однажды утром, как всегда, меня повели в туалет. Почти достигнув двери, я вдруг увидел идущего в мою сторону Харро Шульце-Бойзена. Он был одет в синий трикотажный спортивный костюм, в руках, как и я, держал парашу.

Наши взгляды встретились, и мы прошли, не останавливаясь и не замедляя шаг, делая вид, что друг друга не знаем. В то же время я был очень рад тому, что видел спокойного Харро, без следов пыток или уже оправившегося от них. Невольно я подумал: значит, и Харро, а возможно, и другие члены его организации, во всяком случае, некоторые из них, в том числе Адам Кукхоф, Арвид Харнак, Курт Шульце, находятся в той же тюрьме и еще живы. Конечно, я не знал, где находятся женщины.

Проведя несколько минут в туалете, умывшись, еще полный впечатлений об этой неожиданной встрече, я вновь оказался в своей «уютной» камере. Едва успев надеть мне наручники, другой явившийся надзиратель срочно вызвал меня и препроводил в кабинет Штрюбинга. Несмотря на довольно ранний час, там уже были сам Штрюбинг, Ортман и Копков. Не успел я еще поздороваться, как хозяин кабинета, едва сдерживая себя, выкрикнул в буквальном смысле слова: «Вы встретились только что с Шульце-Бойзеном? Вы успели что-либо ему сказать или подать условленный сигнал?»

Я был поражен, а особенно тем, каким образом вызвавшие меня гестаповцы узнали об этой нашей встрече. Понятно, я сделал вид, что никого в коридоре не встречал, а если и встретил кого-либо, то сопровождаемый надзирателем, быстро передвигаясь, не успел никого рассмотреть. Видимо, мой спокойный тон успокоил и гестаповцев. Они мне поверили и больше не наседали на меня. Это была моя вторая и последняя встреча с Харро, человеком, заслуживающим уважения и любви, убежденным патриотом, интернационалистом, борцом за счастье своего народа, за мир между всеми народами, против господства нацистов. Конечно, я не знал, что ему оставалось жить еще буквально несколько дней, что вскоре состоится судилище и казнь.

Вместе с Ортманом мы прошли в его кабинет. Задержался я там недолго, и меня вновь направили в камеру.

Еще несколько раз меня вызывали для «уточнения» данных мною ранее показаний, которые пытался абсолютно необоснованно опровергнуть Отто, добиваясь получения от меня следователями признаний в моей активной деятельности в Марселе и связи со многими нашими, вернее, его работниками в Париже. Он даже дошел до такой наглости, что утверждал, будто я в Марселе имел свою радиоприемно передаточную станцию. Это была сплошная ложь! На основе его показаний от меня потребовали внесения изменений в сочиненную мною схему, которая, как я уже указывал, не отвечала действительности. Возникали и многие другие обвинения, в том числе и мое отрицание причастности Альфреда Корбена к нашей разведывательной деятельности. Я продолжал утверждать, что он использовался нами только как директор коммерческой фирмы «Симекс». Я отрицал показания Отто, что именно через Корбена я пересылал в Париж собранную мною разведывательную информацию.

Приближались рождественские праздники и встреча Нового года. Большую часть времени я проводил у себя в камере, как всегда с наручниками, правда, теперь, очевидно, я уже «пользовался доверием» и носил их не за спиной, а спереди. Больше того, мне было разрешено читать немецкие журналы и книги, которые приносили в камеру. Многое весьма интересное, неизвестное мне не только о Германии, но и о Советском Союзе, я вычитал в журналах и даже в некоторых книгах на политические темы.

В одном из журналов я прочитал не только удивившую, но и поразившую меня статью. В ней говорилось о том, что вождь Советского Союза Иосиф Сталин чувствовал себя плохо и было принято решение пригласить к нему наиболее известного, лучшего кардиолога (возможно, невропатолога, точно не помню) из Австрии. Этот крупный специалист прибыл в Москву, в Кремль и был там поражен. Ему представили шесть одноликих, буквально похожих друг на друга не только лицом, но и телосложением Сталиных. У каждого из них имелся порядковый номер. Профессору надлежало осмотреть каждого из представленных ему Сталиных и письменно сообщить свой диагноз, все свои замечания и рекомендации.

В журнале указывалось, что все это было предпринято с единственной целью – дать возможность уже нашим, приближенным к Сталину медикам установить правильный диагноз, касающийся настоящего Сталина. Этим порядком медицинского освидетельствования вождя создавалась возможность скрыть от всего мира подлинное состояние его здоровья.

Конечно, я не мог тогда и подумать, что это действительно имело место. Возникало сомнение, не является ли это результатом антисоветской пропаганды со стороны Германии.

Точно такой же вопрос у меня возникал и при чтении статьи об отношениях, сложившихся между Сталиным и Жаком Дорио, членом французской Коммунистической партии с 1920 г., с 1924 г. находившегося на ряде руководящих постов во ФКП и в Коминтерне. Он бывал в это время на встречах у Сталина. В 1934 г. за его троцкистские взгляды и враждебную антипартийную деятельность был исключен из рядов ФКП. В статье указывалось, что, посещая Сталина, Жак Дорио пользовался его расположением. Приводился пример, который вызвал у меня не только недоумение, но и смех. Утверждалось, что, посетив Сталина на его даче, он любовался стадом овец. Якобы ему особо понравилась одна овца, и Сталин, вынув револьвер, пристрелил ее, чтобы были приготовлены шашлыки. Зачем понадобилась подобная статья в журнале? Должен признаться, что к тому времени, когда я ее читал, еще не знал некоторых подробностей политической деятельности Жака Дорио. Оказывается, зная о подготовке Второй мировой войны, вернее, предполагая её возможность, Жак Дорио создал во Франции новую партию, определив её как Французская народная партия. Эта партия вскоре начала сотрудничать с немцами, а вернее, с нацистами. В годы Второй мировой войны, после начала агрессии против Советского Союза, Жак Дорио вступил в организованный нацистами с помощью оккупационных властей во Франции «Легион французских добровольцев против большевизма». Именно в целях поднятия авторитета Жака Дорио и была опубликована эта большая статья. Хочу указать, что, несмотря на все его старания, Дорио не удалось достигнуть высот, доставшихся рексисту Леону Дегрелю, командовавшему мотобригадой СС «Валлопия», воевавшей совместно с гитлеровской армией против Советского Союза.

Не помню точно число, но во всяком случае это было уже в конце декабря 1942 г., меня вызвали в кабинет Штрюбинга. Кроме него находились Копков и секретарша Грудель Брайтер. Успели снять с меня наручники и усадить на стоящий у стола стул. Близко, напротив от меня сидела секретарша. Внезапно Копков сообщил мне, что меня и Маргарет намереваются в ближайшие дни отправить в Париж. При этом меня предупредили, что для спасения нашей жизни я должен присоединиться к Леопольду Трепперу, который уже участвует в радиоигре с «Центром», проводимой гестапо.

Я и на этот раз был ошеломлен подобным сообщением. Ни Копков, ни Штрюбинг, никто другой в Берлине не могли надеяться на то, что я соглашусь сотрудничать совместно с Отто в радиоигре, затеянной гестапо с советской разведкой. О сущности этой радиоигры я не имел никакого представления. Я задумался ненадолго и поинтересовался, какая роль мне отводится в этой игре. До этого я не знал, что немцы уже привыкли вести необычные для разведки радиоигры. Продолжая занятую мною позицию на всем протяжении моего пребывания в гестапо, я довольно резко ответил, что никогда не соглашусь на сотрудничество с Отто, в особенности после того, как здесь в Берлине я узнал, что он сразу после своего ареста сам предложил сотрудничество со спецслужбами Германии. Если у гестапо будет достаточно оснований, я готов отдать жизнь, но не согласен идти но пути предательства.

Копков и Штрюбинг вышли из кабинета. Они отсутствовали буквально несколько минут, но этих минут оказалось достаточно, чтобы секретарша шепотом, совершенно неожиданно для меня, постаралась меня успокоить, видимо заметив мое волнение, и сказала, что мне не следует волноваться, что ко мне ее начальство относится хорошо и с пониманием, а поэтому я смогу принять решение, способное спасти мне жизнь. Я чувствовал и раньше, что секретарша как-то непривычно для работников гестапо относилась ко мне, но ее слова заставили меня задуматься.

Штрюбинг вернулся в кабинет один и тут же сказал мне, что я имею еще время обдумать свое решение. Он подчеркнул, что все зависит от меня, так как радиоигра уже идет при непосредственном участии Леопольда Треппера и присоединившихся к нему его друзей по парижской резидентуре. Она может быть продолжена и без моего участия. Однако я не должен забывать и того, что с учетом разоблачения меня показаниями других арестованных и моего личного поведения на допросах я могу рассчитывать только на то, что меня ждет расстрел. Он еще раз подчеркнул, что мое будущее зависит только от меня самого.

Эту часть разговора Штрюбинг вел спокойно, и мне даже показалось, что он относится ко мне с некоторым сочувствием. Разговор на этом закончился, был вызван надзиратель, на руки мне надел наручники, несмотря на то, что уже были видны некоторые следы крови и синяки, он затянул их довольно крепко. Я вновь оказался в своей камере.

Прошло несколько дней, мучительных дней ожидания нашего препровождения в Париж и напряженного размышления над тем, что нас ждет впереди. Я еще не мог в полной мерс поверить, что Леопольд Треппер вместе с гестапо завел радиоигру с «Центром». Неужели его предательство, о котором я узнал из прочитанного сообщения Гиринга, дошло до такой степени, что ему удалось втянуть в сотрудничество с гестапо еще кого-либо из членов его резидентуры? Пег, я не верил этому. Кроме того, я задумывался и над тем, кого он мог привлечь к этому сотрудничеству. Лично я знал довольно хорошо только Лео Гроссфогеля. Я не мог поверить в то, что и он согласился пойти на предательство.

Время шло медленно, я ходил по камере, и самые отчаянные мысли не покидали меня. Что могли извлечь гестаповцы из этой радиоигры? Ответ у меня был совершенно однозначным. Гестаповцы хотели раскрыть с помощью радиоигры еще не разоблаченных и находящихся в подполье советских разведчиков. В этом случае я мог только подумать о том, что даже Отто, по моему мнению, не мог рисковать жизнью других людей. Для чего ему это нужно? И я пришел к выводу, что только для спасения собственной жизни. Несмотря на имеющееся у меня довольно отрицательное мнение о Леопольде Трейлере, честно говоря, я не верил еще в то, что он способен на такое предательство, и не только по отношению к Советскому Союзу, но и к патриотам Франции, Бельгии и других стран, о разведывательной деятельности которых гестапо с его помощью может узнать во время радиоигры.

В столь напряженном состоянии я продолжал ждать, когда надзиратель объявит: «Арестованный, готовьтесь на выход со всеми вашими вещами!» И вот такой день и час настали.

У выхода из здания РСХА на Принц-Альбрехтштрассе уже стояли две автомашины, в одной из которых я заметил Маргарет. Во вторую машину должен был сесть с конвоирами и я. Помимо наручников мне надели на ноги кандалы. Я не мог понять, зачем гестапо это сделало. Понял я только тогда, когда нас доставили на вокзал и направили к поезду. Туг я заметил, что на Маргарет тоже были надеты наручники и кандалы. Вид у нее был ужасный.

Нас поместили в отдельное купе. Сопровождающими были двое мужчин и женщина. Как только за ними закрыли дверь, я потребовал, чтобы кандалы немедленно с нас были сняты. Мне пояснили, что они собирались и сами это сделать, так как кандалы были необходимы при продвижении по вокзалу во избежание возможности нашего побега.

Не знаю, понимали ли сопровождавшие то, о чем мы говорили по-французски с Маргарет. Не боясь, мы вели довольно откровенный разговор. Первое, что мне сообщила Маргарет, было воспринято мною с определенной радостью, но в то же время и с тревогой. Она сказала, что, предупреждая ее о нашем направлении в Париж, ей сказали, что будет сразу же освобождена, так как доказано, что она не имела никакого отношения к советской разведке. Естественно, это вызвало у меня радость. А чем же была вызвана возникшая у меня тревога? Я не мог себе представить, как она сможет проехать в Марсель, взять из пансионата Рене, видимо предварительно оплатив значительную задолженность, образовавшуюся после нашего внезапного ареста. Я задумывался и над тем, как они смогут жить дальше? Единственной надеждой являлся Жаспар. Я еще не знал, что вскоре после ареста Отто в Марселе были арестованы Жюль Жаспар с женой, его секретарша и моя связистка Марго.

Мы расспрашивали друг друга о состоянии нашего здоровья. Я не жаловался, а Маргарет поведала, что у нее сильно повысилась нервозность и появились боли в области желудка. Заплакав, она сказала, что «слезы, обильные слезы» помогали ей переносить все то, что было связано с нашим арестом, пребыванием в тюрьме и, конечно, с вынужденной разлукой с Рене и мною.

Ночью мы прибыли в Париж. Нас уже ждали у вагона гестаповцы, которые сопроводили нас к автомашинам, а затем самую большую и, я бы сказал, самую жестокую тюрьму в Париже – Френ. Что произошло? Где же данное в Берлине обещание Маргарет, что она будет в Париже освобождена? Почему и ее доставили в тюрьму?

Оформление было совершенно обычным для государственных преступников и тянулось довольно долго. Первой была оформлена Маргарет, и я увидел, что её повели опять-таки в наручниках. Видимо, ее заключили вместо обещанной в Берлине свободы в камеру. Вскоре повели в камеру и меня. О существовании подобных тюрем я не имел никакого представления. Я побывал уже в Брюсселе в форте Брееидоик, условия там были ужасными, но она не являлась тюрьмой как таковой. Это было временное размещение заключенных в бывшем укреплении Бельгии. А Френ была известной, мощной тюрьмой, рассчитанной на тысячи заключенных. Камера, в которую меня поместили, была сравнительно небольшая, я думаю, не более 8 квадратных метров, а скорее, даже и того меньше. В ней находилась «надежно» закрепленная койка, нечто похожее на довольно широкую полку, прикрепленную к одной из стен, служившее столом, и табуретка. Около двери в камеру, в углу, находилось нечто, похожее на чугунный унитаз, над которым был кран для холодной воды. В камере было холодно, стены влажные. Напротив входной двери было окно, снаружи защищенное металлическим щитом, оставляющим открытым небольшой участок уже расположенного наверху окна.

Едва я разместился, как надзиратель и вместе с ним какой-то, видимо, заключенный с тачкой подошли к двери и в миску налили мне жидкость, едва напоминающую эрзац-кофе. Первый день пребывания в этой тюрьме убедил меня, что условия содержания в ней заключенных ужасные. Это касалось не только трудноописуемого скудного питания, но и ужесточенного режима. Не знаю, всем ли заключенным в тюрьме, а их было очень много, надевали такие наручники, но на меня надели очень плохие наручники. Они резали руки. Поздно вечером их сняли на несколько минут, чтобы я мог раздеться, ложась в копку.

Весь день прошел очень тяжело. Меня не покидала тревожная мысль, что происходит с Маргарет, неужели она содержится в этой тюрьме в равных со мной условиях? Да, мучительно было сознавать, что она абсолютно незаслуженно, исключительно по моей вине вынуждена переносить эти муки.

Тяжелые мысли не давали покоя – что ждет впереди? Я вновь пришел к выводу, что тактика, избранная мною на следствии после моего ареста, отказ от какого-либо сотрудничества с гестапо, в том числе и стремление скрыть все, связанное с моей разведывательной деятельностью, то есть то, что не может стать известным немцам из каких-либо источников, в том числе и из показаний арестованных, входящих в наши резидентуры, правильная. Мучил вопрос, с какой целью из Берлина меня доставили в Париж, действительно ли хотели добиться моего сотрудничества с Леопольдом Треппером и в чем оно должно выражаться? Усталый и обуреваемый размышлениями, я заснул, не зная, когда будет внесена ясность во все возникшие у меня вопросы.