Август 1944 года. Неожиданно сотрудники зондеркоманды «Красная капелла» уже перестают скрывать охватившую их тревогу. Если в самом начале после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз большинство немцев, увидевших успехи своей армии на Западе, позволившие завоевать основные страны Европы, продолжали верить в то, что планы Гитлера на Востоке будут осуществлены в кратчайшее время, то дальнейшее развитие событий порождало обоснованную тревогу. Уже в декабре 1941 г. началось и контрнаступление Красной армии на отдельных участках фронта.

Бывая в Лейпциге, а затем, посетив в ноябре 1941 г. Берлин, встречаясь с рядовыми немцами, я заметил усилившуюся в них тревогу не только за их отцов, мужей и сыновей, сражавшихся на фронте, но и за будущее Германии, за свое будущее.

Прошел только один год, с тех пор как в Берлине Шульце-Бойзен поручил мне сообщить в «Центр» о намечаемых Гитлером наступательных действиях его армии, в том числе в направлении Кавказа и Сталинграда, как наступательные операции немецких войск начали ощущать значительные затруднения. Им начали давать отпор. Уже тогда с тревогой был встречей приказ Гитлера о всеобщей мобилизации, который усиленно начал претворяться в жизнь весной 1943 г.

С большой тревогой немцами было воспринято сообщение о полном поражении их армии под Сталинградом и после капитуляции 6-й армии сдача в плен фельдмаршала Фридриха фон Паулюса. Это было в начале февраля 1943 г. Во второй половине 1943 г. советские войска с успехом начинают продвигаться на Запад, освобожден Донецкий бассейн, уже приближаются к Днепру, а в ноябре, буквально накануне всенародного праздника 7 ноября, был освобожден Киев.

Не могли остаться незамеченными у немцев и разворачивающиеся события на Западе. Разве могли немцы спокойно отнестись к тому, что первый в мире фашистский диктатор Бенито Муссолини был в Италии свергнут, а новое правительство возглавил маршал Пьетра Бадольо, оно заключает перемирие с США и Великобританией, что предопределило усиление высадки союзных армий на Апеннинском полуострове.

Не могло пройти незамеченным и то, что, по существу, к концу 1943 г. вся территория Советского Союза была освобождена от фашистских армий.

Я уже не говорю и о той тревоге у немцев вообще и у сотрудников зондеркоманды «Красная капелла» в частности, которая была вызвана высадкой союзных армий 6 ноября 1944 г. в Нормандии и приближением их к концу июля 1944 г. к Парижу. «Странное совпадение» доходящих до всех уже в открытую слухов, что в конце июля к границам Германии приблизились и советские войска. Союзники по антигитлеровской коалиции 15 августа 1944 г. высадились на юге Франции, а это означало скорое изгнание оккупантов из Франции.

Гестаповцев не могло не волновать, правда, неудачное, но все же покушение на Гитлера. Оно означало, что среди не только рядовых немцев, но и в армии открыто начали выступать против фашизма, за мир, правда, в это время только за мир с США и Великобританией.

Если первое время многие немцы, находившиеся в Париже, еще сдерживали тревогу за свое будущее, то после затянувшихся боев в Нормандии уже начинали верить тем утверждениям, которые появлялись с каждым днем все в большем объеме, а именно о том, что осуществляется успешный прорыв французских, американских и английских войск в сторону Парижа, а в самом Париже приближается день вооруженного восстания.

Тревожное состояние сотрудников зондеркоманды невольно передавалось и мне. Вспоминалось, что вскоре после того, как уже я, а не действовавшие от моего имени гестаповцы при участии Леопольда Треппера, установил связь с Золя, у меня появлялась мысль организовать с его помощью побег Маргарет и мой из гестапо. Была мысль о том, что это может быть осуществлено, возможно, даже путем вооруженного нападения небольшой группы бойцов движения Сопротивления на дом на улице Курсель, где, как мне казалось, не может быть оказано сильное вооруженное сопротивление. Идея о моем и только моем побеге появлялась у меня еще и раньше, когда я находился на вилле Бемельбурга. И в том и в другом случае я понимал, что это совершенно невыполнимо. Полностью эти намерения первоначально пропали у меня в связи с побегом Отто. Да, бежать мне, даже одному, было совершенно невозможно. В Париже не было возможности спрятаться, полагаться на Золя я тоже еще не мог. Воспользоваться им для того, чтобы раздобыть фиктивные документы и деньги, чтобы бежать в Бельгию или Марсель, я тоже не мог. Должен признаться, ч то эта мысль отпадала у меня еще и потому, что я не мог себе позволить оставить в руках гестапо Маргарет, а кроме того, подвергнуть опасности Золя, его семью, всех тех, кто с ним и Лежандром был связан. Я ведь видел, скольких человеческих жизней и арестов стоило бегство Леопольда Треппера.

Прошу мне поверить, что моя нервозность объяснялась еще и тем, что я вспоминал о рискованных первых шагах по «вербовке» Паннвица и других. Уверенности, что все это удалось, у меня еще не было. Мучил еще один весьма важный вопрос: как мне удастся, в конечном счете, вернуться на Родину, привезти с собой в Москву не только те материалы, которые мы уже частично подготовили с Паннвицем, но и его самого, а с ним еще Кемпу и Стлука.

Мне представлялось тогда, что мое возвращение, в особенности вместе с криминальным советником Хейнцем Паннвицем, должно принести значительную пользу не только Главному разведывательному управлению РККА, но и Советскому Союзу. Прежде всего, я был абсолютно убежден, что для советской разведки будет очень полезно узнать обо всем, что касается имевших место в нашей работе ошибок, а также положительных сторон нашей деятельности. В то же время ГРУ, а вместе с ним и советская контрразведка смогут от Паннвица получить много интересных, малодоступных для нас сведений, касающихся работы различных зарубежных разведок и контрразведок.

Одним словом, я был убежден, что после нашего возвращения в Москву, если, конечно, нам удастся его осуществить, совместно с нами должны быть в ГРУ тщательно изучены все привезенные материалы. Тогда я еще не мог предполагать, насколько Паннвицу удастся пополнить уже имевшиеся материалы новыми, возможно, еще более ценными.

Я сейчас не буду касаться личных переживаний, а они были тоже не из легких. Ведь уже много лег я не видел своих родителей, родственников, друзей. Я ничего не знал о том, как они перенесли все ужасы Великой Отечественной войны. В то же время я мог только предположить, как тяжело моя мать и отец переживают, что уже давно не имеют от меня никаких сведений. У них мог возникнуть вопрос, жив ли я вообще.

Паннвиц заметно волновался. Сильное волнение я наблюдал и у Отто Баха, Курфесса, Ленца (до его исчезновения), Кемпы. Мне казалось, что спокойным продолжал быть только гестаповец, сотрудник зондеркоманды Реннер. Мы с ним уже некоторое время назад сблизились, так как Паннвиц прикрепил его ко мне, а он проявлял к Маргарет, ко мне и Мишелю чисто человеческое внимание, был заботлив. Подчас мне даже казалось, что порученная ему работа по установлению контакта с вражеским разведчиком и строгое наблюдение за ним его даже не интересовали. Мне казалось, что его забота о нас оправдывается тем, что он в повседневной деятельности гестаповца больше всего озабочен тем, что еще не все приобрел для своей жены, а покупал он много, и в первую очередь атропин для расширения зрачков, различного цвета и оттенков краски для ресниц и бровей, лак для ногтей, крем для лица и рук и т.п.

И вот настал день, когда тревога, еще недавно скрываемая от других, переросла в действие, паническое, принимались ускоренные решения, отдавались довольно путаные распоряжения по подготовке к бегству из Парижа. Эта тревога заметно увеличивалась еще и потому, что уже стало известно, как я уже указывал, что французская полиция не только перешла на сторону движения Сопротивления в Париже, но и принимала участие в вооруженных нападениях на немецкие посты и даже некоторые обороняемые объекты.

Паннвиц уже разработал детальный план бегства из Парижа. Одному из сотрудников зондеркоманды – Штофе он приказал подготовить к длительной поездке предоставленный Обергом грузовик огромной вместимости. Все, взвинченные, бросились упаковывать свои личные и служебные вещи, документы, все, что можно было увезти с собой в Третий рейх. Были подготовлены и легковые машины для сотрудников зондеркоманды.

Криминальный советник, начальник зондеркоманды «Красная капелла» Хейнц Паннвиц, не скрывая, готовился к отъезду отдельной колонной, в которую кроме него должны были войти Отто Бах, Кемпа, Реннер, Берг, Маргарет, Стлука и я. В распоряжение этой колонны были выделены две легковые машины. На одной из них должны были ехать сам Паннвиц, Кемпа, Стлука и я. На второй – Отто Бах, Реннер, Берг и Маргарет с Мишелем.

Надо было ждать решения о дне отъезда. Паннвиц беспрерывно, по нескольку раз в сутки уезжал куда-то на различные совещания, в том числе к Обергу, Кнохову и к другим. Однажды, вернувшись на улицу Курсель, где к этому времени постоянно находился Отто Бах, он сообщил, что его очень взволновало, что генерал фон Хольгиц держится весьма замкнуто и не принимает никаких конкретных мер по разрушению Парижа, его мостов, по обеспечению защиты города от внутренних сил движения Сопротивления и наступающих воинских частей. Его это крайне удивило, потому что генерал пользовался доверием Гитлера, а его приказ не выполняется. Конечно, в то время криминальный советник, да и более высокопоставленные должностные лица гестапо и немецкой полиции не могли еще предположить, что фон Хольгиц ведет уже переговоры с представителями генерала Шарля де Голля в Париже Шабан Дельмасом и Пароди при участии шведского консула о подписании акта о перемирии, с тем, чтобы получить возможность полностью, без особых жертв эвакуировать немецкие войска из Парижа. О подписании этого соглашения мы узнали уже позднее, находясь в Германии. Оно состоялось 20 августа 1944 г.

Когда уже было твердо установлено время нашего «отъезда» из Парижа, Паннвиц решил, что я должен еще раз, в последний раз встретиться с Золя.

Паннвицу к этому времени удалось доказать Берлину, что целесообразно оставить Золя, Лежандра и связанных с ними людей на свободе. Они будут, утверждал он, поддерживать с Кентом радиосвязь, а это позволит немецкому командованию через них получать информацию о положении в тылу отходящей из Франции немецкой армии. Якобы поэтому ему было разрешено их не арестовывать. Эту версию излагал мне сам криминальный советник. Мне казалось, что основной причиной, побудившей Паннвица воздержаться от арестов, в особенности Золя и Лежандра, и их вывоза в Германию являлось то, что он хотел укрепить себе перед ГРУ алиби, учитывая его стремление перейти на «службу» ГРУ. Естественно, ему должно было казаться, что оставление Золя и Лежандра в Париже с заданием связаться с первыми же представителями нашего командования или дипломатической службы явится подтверждением лояльности его, криминального советника, по отношению к советской разведке.

Выполняя задание Паннвица, я встретился с Золя на его новой конспиративной квартире, адрес которой не был известен гестапо, его от Озолса получил только я. Именно здесь я в последний раз увидел «Балтийского генерала», его жену и удочеренную девочку, оставшуюся в результате злодеяний немцев без родителей. Наше прощание было весьма трогательным и очень грустным, ведь я уезжал, не зная, что меня ждет впереди, удастся ли, находясь в руках гестапо, сохранить жизнь и до конца быть преданным Родине, о возвращении на которую я уже так долго мечтал.

Сейчас у меня уже были все возможности покинуть гестапо и Паннвица, остаться в Париже, доказать, что я с успехом сотрудничал с французским движением Сопротивления, спас жизнь многим французским патриотам. У меня было достаточно доказательств того, что я никогда не сотрудничал с немцами не только против моей Родины, по и ее союзников по антигитлеровской коалиции. Все возможности остаться за рубежом, воспользоваться моими деловыми связями для меня были абсолютно неприемлемы. Слишком большое значение для моей Родины и для меня лично, по моему глубокому убеждению, имеет доведение начатой не такой уж простой «игры» до конца.

Значение «игры» я видел всегда в том, чтобы не допускать дезинформации «Центра» направляемыми радиограммами, а, наоборот, стараться, рискуя жизнью, направлять только правдивую, имеющую значение информацию. Да, я был убежден, что, ставя на карту собственную жизнь, я должен стремиться спасти жизнь не только наших разведчиков и связанных с ними людей, но и антифашистов, патриотов любой страны. Я шел еще дальше, я направлял все усилия на то, чтобы Паннвиц, которого я вправе был считать «палачом Праги», завербованный мною и более полутора лет с помощью Отто Баха и Вальдемара Ленца стремящийся собрать достаточные доказательства того, что он «сотрудничал» со мной, не приносил ущерба ни «Центру», ни движению Сопротивления, ни нашим союзникам по антигитлеровской коалиции. Я потом в своем докладе, написанном в Париже и доставленном в Москву для передачи Директору, честно описывал Паннвица, указывал на его преступления и на то, что для своего благополучия, для спасения жизни своей любовницы Кемпы он решился на все, даже на бегство из Парижа в Германию, с тем, чтобы в конечном счете прибыть вместе со мной в Москву.

Учитывая все это, я ждал последней команды «по машинам!». Этот день настал. Сейчас я уже боюсь точно назвать дату, однако убежден в том, что мы покинули Париж 15 или 16 августа 1944 г. В результате уличных боев французских патриотов 24 августа в Париж вступили подразделения 2-й танковой дивизии. 25 августа Париж был полностью освобожден от фашистских оккупантов. Об этом мы узнали, уже находясь с Паннвицем, Кемпой и Стлукой в Берлине.

Машина с Маргарет и Мишелем отбыла из Парижа за несколько дней до нашего отъезда. Не могу точно определить путь, пройденный Маргарет и Мишелем по Германии. Мне, конечно, об этом Паннвиц не сообщал. В то же время в некоторых опубликованных уже после войны книгах указывается, что они вместе с другими арестованными поездом были доставлены в Мец, а потом в Карлсруэ и только после этого в Тюрингию, где в местечке Фридрихрода, довольно близко от города Гота, находился «лагерь для привилегированных интернированных». В этом лагере, как я уже указывал, познакомился с женой генерала Жиро, с женой его брата и итальянской княгиней, вдовой итальянского принца, Изабеллой Русполи, такова была настоящая фамилия бельгийской графини. В литературе указывается, что Маргарет была доставлена со своими двумя детьми – двенадцатилетним Рене и почти четырехмесячным Мишелем – лично Паннвицем. Так пишет в своей книге и Леопольд Треппер («Большая игра»), а также и Жиль Перро в своей книге «Красная капелла» (с. 287). Некоторые авторы утверждают также, что Маргарет была препровождена с улицы Курсель гестапо с некоторыми находившимися в этом доме заключенными.

Мне очень неприятно, но я должен это сделать, указать на то, что в 1991 г. мне удалось ознакомиться с написанными Маргарет воспоминаниями, в которых тоже повторяется ряд искажений действительности. Ознакомившись с воспоминаниями, которые она передала сыну и невестке буквально накануне своей смерти в 1985 г., предупредив их, что они могут с ее «мемуарами» ознакомиться только после ее смерти, по встречаемым в этих записях неточностям, а вернее, искажениям действительности я осмелился обсудить встревоживший меня вопрос с нашим сыном, Мишелем. Мы пришли к общему мнению, что встречавшийся в Брюсселе в 1965 г. с Маргарет французский писатель, пользуясь недостаточной компетентностью своей собеседницы, уговорил ее в воспоминаниях утверждать только то, что ему, как писателю и защитнику Леопольда Треппера, было выгодно. Он объяснял необходимость выполнения его советов тем, что это имеет положительное значение, в первую очередь, для ее мужа, то есть для меня, оказавшегося в живых и проживающего в Ленинграде, а также и для нее лично, и нашего сына Мишеля, и сына от ее официального брака с Э. Барча. Последнее он аргументировал тем, что ей надо очистить свою биографию и биографию Мишеля от имевших место в то время нападок на них в Бельгии. Мне удалось уточнить у Мишеля, что с его матерью Маргарет около пятнадцати раз встречался и Леопольд Треппер. Мишель подчеркнул, что этот человек всегда устраивал свои встречи с ней только тогда, когда он был уверен, что Мишель будет отсутствовать. Несмотря на все попытки Мишеля встретиться лично с Леопольдом Треппером, последний категорически избегал возможности лично переговорить с ним. У Мишеля и у меня сложилось твердое убеждение в том, что Жилю Перро и Леопольду Трепперу удалось уговорить Маргарет согласиться с рядом абсолютно ложных утверждений, которые были в их интересах, только в интересах Леопольда Треппера, а не отвечали не только правде, но и интересам Маргарет, Рене, Мишеля и его отца. Мне еще придется на этих вопросах остановиться в следующих главах.

Итак, наступил день нашего отъезда, а вернее, бегства из Парижа. Машина, на которой мы ехали, проезжала почти все населенные пункты с большой скоростью. Первый раз мы остановились в Страсбурге, где вновь встретились, если не ошибаюсь, с полковником Биклером, по своему происхождению уроженцем Эльзаса и Лотарингии. Как известно, Эльзас-Лотарингия была возвращена Франции только в 1919 г. по Версальскому мирному договору. Это, однако, не мешало многим из населения этих мест продолжать себя считать немецкими патриотами. Биклер считал себя не только немецким патриотом, но и патриотом гитлеровской Германии. Это сумели в рейхе оценить, и он был назначен начальником отдела VI РСХА, возглавляемого Вальтером Шелленбергом. Отдел, начальником которого был Бемельбург, распространял свою деятельность на всю Францию.

Как я мог понять из начатого в моем присутствии разговора между Паннвицем и Биклером, он оказался в Страсбурге на короткий промежуток времени и ждал с нетерпением нас. На этот раз разговор был откровенным, и оба собеседника не только не смущались моим присутствием, но, наоборот, были ему рады. Биклер и Паннвиц поставили передо мной конкретный вопрос: могу ли я запросить Москву о гарантиях их личной неприкосновенности и о согласии на переход их на службу Советскому Союзу?

Паннвиц тут же сказал, что я могу, используя мою радиолинию с «Центром», послать туда подобный запрос. Никакой опасности подслушивания и расшифровки нашей радиограммы не существует. Он не счел нужным объяснять, что служит гарантией этого, а я не стал рассекречивать тот факт, что по нашей договоренности со Стлукой, не зная, что нам ничего не угрожает, мы уже иногда передавали некоторые зашифрованные радиограммы без ведома Паннвица. К концу разговора я пообещал срочно направить радиограмму. Между Биклером и Паннвицем была достигнута договоренность о дальнейших встречах. Прощаясь, Биклер подчеркнул, что, если Москва даст просимые гарантии, к нему и начальнику зондеркоманды «Красная капелла» могут присоединиться еще не только военные, но и входящие в СС и СД.

Мы продолжили нашу поездку. Во время этой поездки, как я уже указывал, был убит Дорио, о чем мы сообщили в «Центр». Быстро передвигаясь по дороге уже на территории Германии, нам пришлось пережить неожиданную неприятность. Мы заметили в воздухе английские самолеты, два из них пошли на снижение. Боясь пулеметного обстрела, Паннвиц загнал машину в кювет, протянутый вдоль дороги и прикрываемый ветками деревьев. Мы выскочили из машины и вчетвером побежали в сторону. В нашу сторону побежали и пассажиры нескольких других автомашин. Мы прятались под кустами, находящимися в поле. Для меня этот случай, к сожалению, не прошел даром и запомнился надолго. Видимо, в результате прыжка из сильно наклонившейся в кювет автомашины у меня образовалась паховая грыжа, которую, к великому сожалению, я в силу сложившихся обстоятельств не мог, естественно, удалить в Германии, но надеялся, что эта несложная операция будет осуществлена вскоре после моего прибытия в Москву, что оказалось совершенно невыполнимым. Ни в тюрьме, ни в исправительно-трудовых лагерях я от этой довольно мучившей меня грыжи не мог отделаться. Ее мне удалили только в 1957-м или в 1958 г. в Ленинграде.

Мы доехали до Констанца. Видимо, Паннвиц знал, где там можно остановиться. Там был когда-то, как мне рассказывали, большой дом для психически больных. По приказу Гитлера все больные подобных лечебных заведений, как и больные дети, были уничтожены. В этом доме нам отвели место, и мы спокойно расположились. Днем остались вместе со Стлукой и фрейлейн Кемпой, а Паннвиц неожиданно для меня вернулся к одному пережитому мною факту. Мне кажется, что в начале 1944 г. он предложил мне проехать вместе с ним в Испанию. Я, конечно, не знал, в каких целях он предпринимает эту поездку, но я мог понять, что я ему могу там пригодиться только как переводчик. Видимо, предложение о моей поездке в Испанию он выносил в Берлин. Для этого, конечно, предполагалось выдать новые «сапоги», то есть новый паспорт. Мой уругвайский паспорт, как он мне говорил, не может быть использован. В последнюю минуту, буквально за день до его отъезда в Испанию он сообщил, что моя поездка отменяется.

Зачем ему понадобилось теперь возвращаться к вопросу об отмене моей поездки в Испанию? Тогда я рассматривал это как запрет Берлина, так как там могли подозревать возможность моего бегства. Сейчас он вернулся к этому вопросу, потому что сам ли он, или кто-то другой принял решение о выдаче мне нового паспорта. Я получил бельгийский паспорт.

Вернувшись к этому вопросу, Паннвиц повторил то, о чем мне уже рассказывал и что, если мне не изменяет память, я в шифровке передал в «Центр». Он вернулся из Испании крайне взволнованным. Это было вызвано тем, что Франко и его правительство, скорее всего, решили отречься от Германии и сблизиться с США. Ему было хорошо известно, что после окончания национально-революционной войны в Испании и одержанной Франко с помощью итало-немецких интервентов победы в стране существовал благоприятный для немцев порядок, то есть они могли свободно передвигаться по всей территории. К моменту его поездки порядок был изменен, и он получил пропуск для передвижения по Испании по строго предусмотренному маршруту. В то же время он узнал, что лично Франко делает все для того, чтобы сблизиться с Америкой. Для этого у него были козыри. Один из наиболее важных заключался в том, что он отказался удовлетворить требования Гитлера о вступлении во Вторую мировую войну, сражаясь на стороне Германии. Тогда, прикрываясь возросшим партизанским движением против его власти, он согласился только направить на Восточный фронт добровольцев, составлявших так называемую Голубую дивизию. Паннвиц на этот раз сделал вывод, что против гитлеровской Германии готовятся выступить и многие немцы.

Нам было некогда задерживаться в Констанце, так как Паннвицу надо было срочно прибыть в Берлин. Там должен был решаться вопрос о его дальнейшей служебной деятельности. Что касается меня, то он был полностью убежден в том, что ему удастся доказать целесообразность продолжения радиоигры с «Центром». Ведь до сих пор Берлин верил ему, что эта радиоигра проводится исключительно на пользу Германии. Руководители РСХА не могли усомниться в его преданности рейху. Заподозрить, что он свяжется с союзниками по антигитлеровской коалиции, а тем более с Советским Союзом и пойдет на предательство, никто не мог. Это тем более, что его действия как гестаповца в Праге делали этот шаг, по мнению руководства, невозможным.

Мы выехали из Констанца и, как я уже указывал, по пути заехали к его тете, монахине. Встреча была непродолжительной. Однако мне удалось извлечь из нее для себя интересный факт. Мне показалось, что эта монахиня выражает не только свое личное, но и мнение своих подруг, а возможно, и вообще церковнослужителей. Я не мог точно понять, почему монахиня называла имя Папы Римского Пия XII, но мне показалось, что его политику тоже уже почти открыто осуждают. Я вспомнил, что во время национально-революционной войны в Испании католическая церковь поддерживала мятежников и итало-германских интервентов в борьбе против республики. В это время в Ватикане Папой Римским был Пий XI, открыто поддерживавший фашистский режим в Италии еще с 1929 г., а затем и фашистский режим в Германии, подписав в 1933 г. конкордат с ним. Он всячески одобрял империалистическую политику, проводимую Бенито Муссолини и Адольфом Гитлером, но в то же время постоянно проводил политику, направленную против Советского Союза, а в 1930 г. уже открыто провозгласил «крестовый подход» против него, что предопределило стремление к достижению международной антисоветской кампании.

Он, именно он занял враждебную Испанской Республике позицию. Тогда мне не было известно, что статс-секретарем Ватикана, а вернее, персональным советником Папы Пия XI был Пачелли, ставший уже в 1929 г. кардиналом. После смерти Пия XI стал в 1939 г. Папой Римским Пием XII. Именно он официально приветствовал победу франкистов и их вдохновителей и интервентов над Испанской Республикой. Узнав об этом в тс годы, я заинтересовался личностью Пия XII и узнал, что, будучи нунцием в Баварии, а затем и в Германии с 1917-го но 1929 г., он поддерживал фашистское движение в этой стране, а затем постоянно, до своей смерти, последовавшей в 1958 г., оставался вереи фашистскому течению, что особенно проявилось в годы Второй мировой войны. Сейчас всем уже известно, в какой нескрываемой степени он поддерживал в 1939–1945 гг. агрессивную политику Германии и ее сателлитов. В то время, когда я присутствовал при встрече Паннвица с его тетей, я знал уже несколько больше о роли католической церкви, но я не мог предположить, что монахиня в открытую скажет о том, что итальянский (так она сказала), а вернее, Папа Римский Пий XII все предпринимал в угоду Гитлеру для снижения в Германии религиозных разногласий, а ведь фактически национал-социалистическая партия все делала для уменьшения роли церкви, религии в немецком народе.

Признаюсь, мне беседа с монашенкой, на которой я присутствовал, понравилась, а Паннвица, как мне показалось, она раздражала, и он делал все для того, чтобы ее прервать. Вскоре мы продолжили путь в направлении Берлина.

Когда я проезжал в этот раз, а затем и еще несколько раз по территории Германии, меня крайне удивило то, что я мог заметить. Не знаю, соответствует ли в полной степени создавшееся впечатление о Германии, но мне тогда казалось, что из промышленных предприятий почти ни одно не пострадало в достаточной степени, не было разрушено в результате налетов англо-американских бомбардировщиков. Наоборот, многие, очень многие жилые дома, расположенные вблизи от этих предприятий, были полностью разрушены. Это, очевидно, заметили Паннвиц и Стлука тоже. Неожиданно я услышал, что они оба тоже удивлены увиденным. Меня особенно удивила реплика Стлука, который не побоялся прямо сказать, что существующее положение может быть объяснено только тем, что в свое время многие утверждали, а именно что после Версальского мирного договора, явившегося результатом поражения Германии, некоторые государства, вопреки этому договору, многое сделали для дальнейшего развития немецкой промышленности и, возможно, в эти предприятия вложены немалые капиталы иностранных фирм. Паннвиц согласился со Стлукой только частично. Он выразил убеждение, что помимо, возможно, вложенных капиталов крупные промышленники большинства стран Европы и даже США усиленно поддерживают деловые контакты.

Хейнц Паннвиц высказывал особое беспокойство в связи с тем, что его родители и семья живут в Магдебурге. Он подчеркивал, что в этом городе, расположенном в огромной излучине Эльбы, имеется много промышленных предприятий, в том числе и крупный завод тяжелого машиностроения «Круппа-Тузопа». Имеются там химические и другие предприятия. Не подвергнется ли Магдебург тоже усиленным налетам авиации?

Не менее ужасное впечатление произвел на нас и Берлин, тоже уже подвергавшийся бомбежке авиации. Когда я оказался в городе в начале 1945 г., он произвел на меня еще более тяжелое впечатление. Мне показалось, что большая часть города разрушена полностью.

Когда мы прибыли в конце августа или начале сентября 1944 г., мы задержались там не особенно долго. Видимо, Паннвиц торопился получить новое задание или новое назначение. Кемпа оставила нас тоже вдвоем со Стлукой – надо было ждать криминального советника. Со мной во время вызова, длившегося буквально не более 30 минут в присутствии Паннвица, вел разговор абсолютно незнакомый человек. Цель этого вызова была, видимо, очень простой. Моему собеседнику было поручено еще раз подчеркнуть в разговоре со мной, что, продолжая свою деятельность совместно с Паннвицем, я могу иметь гарантии полного благополучия после окончания войны, а также и благополучия Маргарет и Мишеля.

Выслушав заявление представителя РСХА, я ответил, что уже давно сотрудничаю с криминальным советником, а по вопросу обещания обеспечения после войны полного благополучия я уже поставлен в известность, так как мне было зачитано письмо начальника гестапо генерал- лейтенанта Мюллера. На этом мой вызов в РСХА был закончен, и мы вернулись вместе с Паннвицем и Стлука в отведенное нам помещение.

Я не знал, чем закончились переговоры Паннвица с начальством, но по его бодрости и хорошему настроению я мог понять, что его будущее в рамках Главного управления имперской безопасности уже определено и оно его не волнует.

На следующий день к нам присоединилась Кемпа, и, опять усевшись в привычную нам машину, мы двинулись в путь.

Машина доставила нас вновь в Констанц. Оттуда мы направили со Стлукой одну или две радиограммы в «Центр». Мне помнится, что я повторно просил «Центр» направить заверения о неприкосновенности и приеме на службу в интересах Советского Союза тех немецких офицеров и гестаповцев, которые выразят желание на прибытие в Москву или встречу в каком-либо другом месте с нашими представителями.

Мы продолжали ездить по территории Германии. Цель этих поездок в то время для меня не была ясна. Отдельные эпизоды, однако, мне запомнились до сегодняшнего дня. Мы посетили ряд городов, в том числе Франкфурт, Майнц, Мангейм, Людвигсхафен, Штутгарт и другие. Иногда ожидали покидавшего нас Паннвица, сидя в машине, иногда в каком-нибудь ресторанчике. Куда ходил криминальный советник, нам было неизвестно. Узнали мы об этом спустя пару месяцев.

Однажды, заехав всего на пару часов в Берлин, Паннвиц вернулся из Главного управления имперской безопасности в приподнятом, хорошем настроении. Уже в пути он сообщил нам, что предполагаемое его новое назначение уже приняло законную форму. Итак, он больше не является начальником зондеркоманды «Красная капелла», которая полностью распущена. Его назначили начальником отдела «А». Конечно, я, да и не только я, а и Стлука, и Кемпа не могли понять, что это за отдел и чем он должен заниматься. Паннвицу поручали обеспечить, как он выразился, разведывательную сеть на территории Германии и на подступах к ней, для того чтобы в случае продвижения союзников получать надлежащую военную информацию. Повернувшись в мою сторону, он подчеркнул, что ему удалось убедить руководство в том, что между ним и мною уже установились необходимые отношения, гарантирующие, что в этой его работе я смогу оказывать ему надлежащую помощь, активно сотрудничая с ним.

Уже зная, что Маргарет и Мишель находятся в лагере для интернированных во Фридрихроде, я задал вновь назначенному начальнику отдела «А» давно интересовавший меня вопрос: когда я смогу с ними увидеться, навестить их? Хочу особо подчеркнуть, что к этому времени ни я и никто из нас еще не знали точное время нашего перехода за линию фронта на Востоке или непосредственного прибытия в Москву. Поэтому я действительно хотел только увидеться с моим сыном и Маргарет, не думая о том, что наша встреча может стать последней до окончания Второй мировой войны и установления мира, что могло позволить обеспечить нормальный образ жизни у меня на Родине, а вернее, в Ленинграде, где продолжали жить мои родители.

Паннвиц пообещал мне, что предпримет необходимые меры для того, чтобы я действительно мог немного побыть вместе с Маргарет и нашим сыном. Немного отклонившись от развития дальнейших событий, вынужден указать, что в различных публикациях и даже воспоминаниях, написанных лично Маргарет, часто указывается, что, еще находясь в заключении в Париже, она могла перевести Рене из пансионата в Марселе в пансионат в Париже, а затем он уже был вместе с нею и Мишелем препровожден в лагерь для интернированных. Эта вымышленная версия тогда мне была неизвестна. Поэтому я коснулся волновавшего меня вопроса, а именно положения Рене в Марселе в пансионате без соответствующей оплаты. Вразумительного ответа я не получил. После этого не переставал думать о том, что происходит с Рене.

Сейчас я вправе задать вопрос: кому и в чьих интересах понадобилось создать ни на чем не основанную версию о том, что Рене находился в немецком лагере? К великому моему сожалению, должен высказать несколько взволновавшую меня обоснованную версию с моей стороны. Выдуманная версия о пребывании Рене во Фридрихроде была, видимо, придумана Жилем Перро и Леопольдом Треппером и ими, только ими навязана Маргарет. Какую пользу это могло принести им и Маргарет? Им это могло служить только доказательством их «честного расположения» к Маргарет, ее детям, что позволяло навязывать ей другие ложные высказывания. Маргарет это могло, с их точки зрения, принести пользу в том отношении, что она могла затребовать от ФРГ компенсации за троих. Я не могу утверждать, что она, пользуясь их советом, давая ложные показания, смогла получить материальную выгоду, но то, что она нуждалась в таковой, сомнений у меня нет. Зарабатывая миллионы франков, ни Жиль Перро, ни Леопольд Треппер не считали возможным поделиться с несчастной нуждающейся женщиной с двумя детьми своим гонораром, полученным за их «детективные романы», в которых помещались навязанные ей, Маргарет, вы годные им мысли. Она, безусловно, не могла предположить даже, что это было не в ее лично, а тем более не в мою пользу. Сейчас их личные утверждения, подтвержденные «свидетельствами» Маргарет, уже полностью опровергнуты подлинными архивными документами.

Итак, я не получил от Паннвица еще ответ на мой вопрос о возможности встречи с Маргарет и Мишелем во Фридрихроде. Возможно, ему надо было и этот вопрос согласовать с Берлином, или другое – просто боялся разъединиться со мной. Ему важно было доказывать Берлину, что наша совместная работа приносит пользу, и мы должны постоянно оставаться вместе. Возможно, этим он стремился меня предохранить от репрессий, в том числе и от расстрела. Это было ему совершенно необходимо, ибо на меня он делал ставку в начатой игре, финалом которой должно стать спасение его жизни. Этому я тоже верил.

Вновь оказавшись в Констанце, мы встретились еще раз, в предпоследний, с полковником Биклером. Явно нервничая, он вновь спросил нас, вернее, именно меня, получили ли мы ответ из Москвы о гарантиях неприкосновенности в Москве тех, кто согласился сотрудничать с Советским Союзом. К моему сожалению, и на этот раз я ничем не мог его обрадовать. Однако мы еще не теряли надежды, что ответ поступит. В то же время положение на Западном фронте ухудшалось, немцы терпели поражение.

Естественно, начальник отдела «А» должен был с большим вниманием следить за всем происходящим на территории Франции, Бельгии и самой Германии. Уже было известно, что бои за освобождение от оккупации Бельгии проходят успешно. В самом начале сентября 1944 г. союзные войска пересекли границу Бельгии и уже 3 сентября освободили Брюссель, а на следующий день освобожден был Антверпен, в середине сентября – Люксембург. Особенно взволновало Паннвица сообщение о том, что на довольно большом участке фронта немецкие войска стали отходить на «линию Зигфрида». Считаю нужным отметить, что мне случайно пришлось присутствовать, сидя в машине, при короткой беседе Паннвица, видимо, с хорошо знакомым ему немецким офицером, если не ошибаюсь, в чине полковника. Их машины ехали друг другу навстречу. Остановились, Паннвиц вышел из машины, а полковник подошел к нему.

Полковник выражал мысль, что «линия Зигфрида» тоже оказалась в силу ряда допущенных ошибок не вполне подготовленной к обороне Германии со стороны Запада. После агрессии гитлеровцев против Бельгии, Нидерландов, Люксембурга и особенно Франции, их поражения и оккупации, как отметил полковник, видимо, Гитлер решил, что со стороны этой границы Германии больше ничего не грозит. Поэтому были прекращены проводимые работы по возведению оборонительных сооружений, даже были сняты по непонятным причинам проволочные заграждения, проведены работы по разминированию подступов к уже известной во всем мире могучей «линии Зигфрида». Несколько задумавшись, полковник продолжил свои высказывания, указав на то, что Гитлер, видимо, не терял надежды на возможность заключения со странами Запада мирного договора. Все это должно было сконцентрировать внимание Германии только на Восточном фронте.

Паннвиц слушал, как мне кажется, полковника с большим вниманием и вдруг, не спеша, высказал свое личное мнение, заключающееся в том, что верховное командование Германии, убедившись в опасности начавшегося открытия второго фронта на Западе, приняло решение, вернее, ряд срочных решений. По его словам, он лично убедился, совершая поездки частично и вдоль «линии Зигфрида», что там осуществлялись срочные работы по укреплению всех оборонительных сооружений на ней и по заминированию новых подступов к ней.

Позднее услышанное мною нашло подтверждение во время проводимых союзниками попыток прорыва воинских подразделений через «линию Зигфрида». Долгое время им это не удавалось сделать.

Оба собеседника сошлись в одном: Гитлер был прав, объявив в конце сентября о необходимости скорейшего создания фольксштурма. Может быть, действительно, по их мнению, немецкий народ не допустит оккупации союзниками Германии и полного ее разрушения. Я отметил тогда для себя, что ни один из двух собеседников ни словом не обмолвился о том, что немецкий народ будет защищать гитлеризм как таковой и его стремление к мировому господству, к завоеванию новых территорий.

Наступил уже ноябрь, а вскоре нам стало известно, что союзникам удалось занять Мец, а затем и Страсбург.

Взволновало многих то обстоятельство, что Гитлер и его верховное командование решили предпринять крупную военную операцию, контрнаступление фашистских войск в Арденнах. Всем тем, кто следил за событиями на фронтах, было совершенно понятно, что, начиная эту крайне опасную операцию, гитлеровцы ставили перед собой основную цель – нанести решительный удар но англо-американским войскам, сосредоточенным в этом районе, и тем самым добиться некоторого улучшения положения фашистов на Западном фронте. К участию в этой операции были привлечены крупные подразделения, оснащенные большим количеством танков, артиллерийских орудий, минометов и другой военной техники. Вскоре стало известно, что большое количество боевых немецких самолетов осуществили налеты на военные аэродромы в Бельгии, Франции, Нидерландах. Конечно, точные сведения о понесенных сторонами потерях до нас доходить тогда не могли.

Могли ли немцы извлечь для себя в Арденнах пользу и в чем она должна была выражаться? На этот вопрос я не слышал никакого объяснения. Только позднее мне пришлось услышать мнение некоторых немцев, что верховное командование стремилось нанести союзникам значительный удар, последствием которого должны были быть большие потери в войсковых частях англо-американских войск, уничтожение не только вооружения этих частей, но и боевых самолетов. Они рассчитывали тем самым получить возможность хотя бы на некоторое время отвести с Западного фронта некоторую часть своих войск, с тем, чтобы остановить продвижение Красной армии на Запад, перебросив освободившиеся части на Восточный фронт. Да, к этому времени у меня на строение поднялось, я узнавал все больше и больше о победах Красной армии, ее продвижении на Запад. В моем понятии это приближало в значительной степени победу над Германией, а следовательно, приближало возможность моего возвращения на Родину. Я все еще надеялся на то, что Паннвиц и другие выразившие свое согласие в дальнейшем сотрудничать с Советским Союзом не изменят своего решения.

Операция в Арденнах длилась почти полтора месяца. Немцы были вынуждены прекратить ее после того, как Советский Союз начал крупные наступления в Восточной Пруссии и Польше. Это потребовало немедленного отвода немецких войск в возможно большем объеме с Западного фронта. Паннвицу удалось с кем-то встретиться, возможно даже из участвовавших в Арденнской операции. В разговоре, который имел место после этой встречи у меня с криминальным советником, я заметил, что он продолжает быть немцем во всех отношениях и глубоко переживает тот факт, что немцы понесли очень большие потери в Арденнской операции. Будучи в очень подавленном состоянии, Паннвиц прямо сказал, что более глупого решения верховное командование Германии не могло придумать.

Этот разговор с Паннвицем состоялся уже в конце февраля 1945 г., когда уже им было принято окончательное решение выехать вместе со мной, Кемпой и Стлукой в Москву. Тогда мы еще верили, что к нам присоединится и полковник Биклер.

Читатель, видимо, заметил, что мои повседневные связи с Паннвицем прервались, если память мне не изменяет, в январе и возобновились во второй половине февраля 1945 г. Действительно, в это время я по моей просьбе Паннвицем был помещен в лагерь во Фридрихроде для того чтобы мог с находящимися там Маргарет и Мишелем попрощаться на некоторое время до нашей встречи. Мы, Паннвиц и я, уже твердо верили, что в ближайшее время все же удастся добраться до Красной армии, а затем добиться приема в Москве в Главном разведывательном управлении Генерального штаба Красной армии.

В лагере для интернированных Маргарет и Мишель были размещены в здании, в котором, видимо, ранее находилась или маленькая гостиница, или пансионат для туристов. Наша встреча была очень трогательной и в то же время для меня крайне тревожной. Ведь я не мог сообщить Маргарет, что в лагерь меня поместили на очень короткое время специально для прощания с ней и нашим сыном, которому тогда уже было девять месяцев. После этого мы будем опять вынуждены расстаться на неопределенное время. Тяжело было видеть радость Маргарет, вызванную нашей встречей и надеждой, что мы уже никогда больше не расстанемся. Не менее тяжелым состояние мое было и в результате того, что я увидел моего любимого малютку. Неужели мы не увидимся больше никогда или в лучшем случае – не скоро? Этот вопрос меня не покидал ни на минуту.

В этом же доме, где проживала Маргарет, были размещены, как я уже указывал, вдова погибшего во время войны летчика, принца Италии, бельгийская графиня Изабелла Русполи, жена французского генерала Анри Оноре Жиро и жена его брата, арестованные немецкими оккупантами после того, как генерал на подводной лодке направился в Африку. Я обязан оговориться, в книге Жиля Перро «Красная капелла» Русполи упоминается как итальянская княгиня. Она мне лично говорила, что она бельгийская графиня и только вдова итальянского принца.

К моменту моего прибытия во Фридрихроду у Маргарет уже были близкие и очень дружеские отношения с перечисленными мною тремя дамами. Это вскоре сказалось и на моих отношениях с ними. Именно благодаря этим отношениям мадам Жиро и графиня Русполи удовлетворили нашу просьбу стать свидетелями, крестными родителями в католической церкви во Фридрихроде при крещении нашего сына Мишеля. Крещение состоялось, в церкви собралось немало народу, а после службы мы собрались в узком кругу у нас в комнате, и хозяйка пансионата, которая обеспечивала нашу обычную кормежку, угостила обедом.

Графиня Русполи сблизилась с нами еще в большей степени. Однажды она попросила меня зайти к ней в комнату, так как хотела поговорить со мной. Войдя в комнату, я был поражен, увидев огромный золотой крест, думаю, что не преувеличиваю, он был длиной не менее 25 сантиметров. Меня пригласили сесть, и между нами состоялся доверительный разговор. Графиня рассказала о своей жизни в Бельгии до выхода замуж за итальянского принца, о своей близости к королевской семье, в особенности к сестре Леопольда 111, которая тоже стала женой одного из итальянских принцев.

Изабелла Русполи высказала свое предположение, что ее арест в основном был вызван ее близкими отношениями, частыми встречами с командующим фашистскими войсками в Бельгии и на севере Франции. Она указала, не называя его фамилию и фамилии других встречаемых ею немецких офицеров, что среди них, видимо, находились те, которые не всегда соглашались с политическими и военными планами Гитлера. Так, один из них, имеющий высокое звание в немецкой армии, якобы, по ее словам, одно время был советником в Китае у Чан Кай Ши. Этот крупный военный, повторяю, якобы на одном из совещаний у Гитлера предупреждал, что план «Барбаросса» нереален. Ему, этому высокопоставленному офицеру, удалось иметь близкие контакты с советскими советниками у Чан Кай Ши, ознакомиться с «военной мощью» Советского Союза, а это означает, что Германия еще далеко не готова к началу военных действий против этого мощного государства. Этим объяснялось, по ее словам, по существу, его отстранение от командования действующей армией. Я впервые услышал тогда, что этот офицер относится с огромным озлоблением к гестапо и с огромным недоверием к имевшей место игре в проповедующейся разведывательной деятельности службы контрразведки.

Графиня внесла некоторую ясность в причину, побудившую её вести со мной подобный разговор. Мне даже показалось, что о том, что он состоится у нас с глазу на глаз, знала и Маргарет. Видимо, Изабелла Русполи была предупреждена Маргарет по двум пунктам. Во-первых, она могла сообщить графине, что гестапо ведет еще следствие по моему обвинению и она опасается, что меня могут вновь вызвать на допрос, то есть она или не понимала в то время, что с Паннвицем у меня возникло «сотрудничество» во имя интересов моей Родины, Советского Союза, или не верила в реальность такового и возможности спасения нашей жизни. Во-вторых, уже зная к этому времени, что я являюсь офицером Красной армии, а это она могла узнать не от меня, а от Елены Кемпы или Паннвица, боялась, что я захочу вернуться на Родину, а это могло вызывать у нес нервную напряженность, так как она могла предполагать, что я захочу, чтобы и она с нашим сыном перебралась в Советский Союз. Нервную напряженность могло вызвать у нее и то, что я смогу, возвратившись на Родину, отказаться от них.

На чем основывались эти мои предположения? Графиня начала мне рассказывать, что у нее имеются значительные богатства в Латинской Америке, размещены там значительные поместья. Зная о том, что я опытный бизнесмен, она предложила мне после войны согласиться стать управляющим одного из её поместий. Сама она, конечно, в Латинскую Америку не переедет, так как у нее есть в Европе сыновья, и она хочет всегда быть рядом с ними. Она сможет съездить вместе с нами, то есть со мной, Маргарет и Мишелем, в свои поместья, выбрать одно из них, которое я соглашусь взять под свое управление, а затем она вернется в Европу.

Видимо предупрежденная Маргарет о том, что лично мне может что то угрожать, графиня, не выслушав еще мое мнение но первому ее предложению, высказала еще одно очень забавное предложение. Я говорю «забавное» потому лишь, что это не только я, но никто не мог посчитать серьезным. Оказывается, в случае если меня тревожит моя будущая судьба, то я мог бы, воспользовавшись возможностями одной приятельницы Изабеллы Русполи, проживающей в городе Гота, сбежав от гестапо, скрыться в надежном месте.

Для меня было совершенно ясно, что сбежать из лагеря не так-то просто, а надежное убежище, гарантирующее мою безопасность, не способно решить более существенный вопрос: к чему может привести мое бегство? Прежде всего, к репрессиям, к уничтожению Маргарет и Мишеля. Конечно, я не мог графине доверительно сообщить о принятом мною окончательном, рассматриваемом мною как единственно правильное решении – выполнить свой патриотический долг, долг человека, продолжительное время рисковавшего своей жизнью, вернуться на Родину и, продолжая честно и дальше служить ей, помочь Главному разведывательному управлению тщательно изучить все имевшие место в работе наших резидентур ошибки, приведшие в конечном итоге к провалу наших резидентур, а также и всех тех фактов, которые имели место для расширения арестов наших разведчиков, бойцов движений Сопротивления в Бельгии, Германии и Франции. Безусловно, я возлагал большие надежды и на то, что принятое мною решение с помощью Отто Баха и Вальдемара Ленца завербовать начальника зондеркоманды «Красная капелла» Паннвица и других работников гестапо и немецкой контрразведки принесет тоже пользу Советскому Союзу.

Что касается первого предложения, то есть принятия на себя обязанностей управляющего одного из принадлежащих Изабелле Русполи в Латинской Америке поместий, то я решил со всей твердостью, поблагодарив за высказанную возможность, отвергнуть. Мотивировал это тем, что взять на себя обязанности управляющего поместьем я, коммерсант, незнакомый со всем, что должно происходить в поместье, просто не имею права.

Изабелла неоднократно повторяла, что, будучи вполне обеспеченной в Бельгии, она всегда будет готова Маргарет, мне и Мишелю оказать необходимую помощь. В то же время, будучи уверенной, что конец войны, поражение фашистской Германии приближаются, она убеждена, что все мы будем жить нормально, вполне обеспеченными людьми. Иногда, прогуливаясь по Фридрихроде, графиня помогала мне разобраться в том, кто интернирован в этот лагерь. Она неоднократно подчеркивала, поясняя мне, что представляет собой встречаемый нами тот или иной прохожий. Здесь были и французские генералы, и политические и деловые деятели, были и аналогичные им бельгийцы. С некоторыми из них она меня даже знакомила.

Мое пребывание во Фридрихроде было омрачено рядом обстоятельств. Прежде всего, конечно, тем, что Маргарет еще до моего приезда сломала себе левую ногу и полностью не смогла восстановить свои силы. Это имело немалое значение в сложившейся обстановке. Часто приходилось прятаться в погребе дома, в котором мы жили, из-за повторявшихся налетов самолетов союзников и иногда даже допускаемого сбрасывания ими бомб или обстрела Фридрихроды с самолетов. Вскоре пришлось, однако, изменить установившийся порядок использования подвала дома в качестве бомбоубежища. Мы считали более надежным наше в буквальном смысле слова бегство в расположенный вблизи лес. Рельеф был гористым. Передвижение по лесу было тяжелым для Маргарет с еще не полностью восстановленной ногой и для нас, так как приходилось брать коляску, в которой находился не только Мишель, но и небольшой запас детского белья, кое-какие вещи для нас на случай разрушения нашего дома. Мишеля приходилось нести на руках большую часть времени, а тяжелую тележку я тащил за веревку, шагая впереди, а сзади ее подталкивала Маргарет. Иногда Мишеля укладывали в коляску, на дне которой находилось детское белье, а наши вещи в небольшом чемоданчике нес я.

Нам удавалось едва-едва следить за тем, что делается на фронтах, ибо у нас не было ни радиоприемников, ни радиотрансляционной сети. Мы не получали и каких-либо газет. Однако кое-что свежее просачивалось. Местное население относилось к нам заметно более дружелюбно и иногда даже считало возможным втихую информировать об успехах англо-американских и французских войск на Западе, а Советского Союза – на Востоке.

Маргарет чувствовала себя несколько лучше. Я имею в виду ее поломанную ногу. Кроме того, мое пребывание во Фридрихроде, наше совместное проживание успокаивали ее нервное состояние. Мы были, конечно, очень рады тому, что имеем возможность быть вместе с нашим сыном, которого очень любили.

Несмотря на все это, мое состояние становилось все более и более тяжелым. У меня вызывало тревогу то обстоятельство, что я уже более месяца не имел никаких сведений о Паннвице и Стлуке. Не передумал ли криминальный советник, не решил ли он отказаться от сотрудничества со мной и с «Центром» и не удрал ли куда-либо? Стлука меня беспокоил еще и потому, что его «исчезновение» лишало меня, по существу, возможности поддерживать радиосвязь непосредственно с ГРУ. Конечно, мою тревогу я не высказывал и не мог высказать Маргарет. Я с большим напряжением пытался казаться спокойным.

Дни шли, как мне казалось, очень медленно, и вдруг все встало на свое место. Около нашего дома остановилась автомашина, в которой сидели Паннвиц, Кемпа и Стлука. Они вышли из машины и поднялись к нам. «Совершенно неожиданно» Паннвиц предложил побыстрее, не задерживаясь, подготовиться к нашему отъезду. Я поставил слова «совершенно неожиданно» в кавычки, ибо так это было воспринято именно Маргарет, что вызвало у нее слезы. Не буду сейчас подробно останавливаться на дальнейших «событиях» во Фридрихроде. Да, я лично знал, что должен уехать, и, несмотря на моральные тяжелые переживания, ждал своего отзыва из лагеря Паннвицем. Итак, тяжелое прощание, не лишенное слез не только у Маргарет, но и у отца девятимесячного сына.

Легко понять мое состояние. Ведь я не знал, что будет дальше со мной, сохраню ли я свою жизнь, сумею ли вновь увидеться с теми, с кем с болью в сердце прощался. Да, это было большое переживание. Хочу подчеркнуть, что к нашим переживаниям присоединились не только графиня Русполи, жена генерала Жиро и ее родственница, но и все проживающие в доме, включая и владельцев. Задерживаться мы не могли. Сам факт приезда Паннвица к нашему дому мог быть истолкован многими по-разному. Я спешно собрался. Еще одно прощание, сопровождаемое слезами, и я последним сажусь в автомашину. Мы покидаем Фридрихроду. Вновь Констанц.

Уже по пути, а тем более в занятом нами помещении Паннвиц, явно нервничая, часто сбиваясь, рассказывал о положении на фронтах и о явной угрозе скорого поражения Германии, отмечая, однако, странную позицию, занимаемую союзниками на Западе. Я впервые услышал от Паннвица, а в особенности от Стлуки о том, что верховное военное командование Германии, видимо, принимает все меры к тому, чтобы не оказывать особого сопротивления продвигающимся армиям союзников на Запад. В особенности это стало происходить после того, как 28 января немецкие воинские части потерпели огромное поражение в начатой именно в результате принятого верховным командованием решения о проведении Арденнской операции, понеся значительные потери.

Почти каждый день происходили события, имевшие значение для меня, оказывающие влияние на мою деятельность, на задуманные нами мероприятия. Я имею в виду, в том числе, и привлечение на нашу сторону еще различных немцев, могущих оказаться полезными ГРУ в частности и Советскому Союзу в целом. Не могу, однако, не отметить, что на всех немцев по-разному оказывало влияние наступления союзников на Запад с явным стремлением как можно быстрее подойти к реке Рейн, которую будет не так просто преодолеть.

Мы поддерживали связь с «Центром» и не могли понять, почему оттуда не поступило еще сообщение об удовлетворении нашего ходатайства о гарантиях для немцев, согласившихся прибыть в Москву, об их неприкосновенности. Эта задержка ответа вскоре сказалась.

После многочисленных поездок по территории Германии Паннвиц, выполняя обязанности начальника отдела «А», докладывал Берлину различные сведения, содержание которых, конечно, я не знал. В то же время мои отношения со Стлукой крепли, я все больше и больше начинал доверять ему.

В первых числах апреля произошло событие, в значительной степени определившее дальнейшее развитие событий. Нам стало известно, что союзники заняли Франкфурт на Майне, Мюнстер, а французам удалось захватить город Карлсруэ. Трудно было определить, каково настроение у всех немцев. Нам надо было действовать более решительно, чтобы побыстрее прорваться к своим, в Советский Союз.

Усиленно распространялись слухи со ссылкой на источники, якобы принадлежащие союзникам, о том, что они, а в особенности США и армия под командованием Дуайта Эйзенхауэра, должны предпринимать все необходимые меры к завоеванию наибольшей части территории Германии, в том числе не допустить победы Красной армии по «захвату» Берлина. Нам, я подчеркиваю, нам, то есть Паннвицу, Стлуке и мне, начало казаться, что стремление американцев поддерживается уже приговоренной к поражению Германией.

У нас состоялась встреча с полковником Биклером. По внешнему виду его было трудно узнать, настолько он изменился. Не успев поздороваться с Паннвицем и мною, полковник задал вновь все тот же волновавший его уже давно вопрос, касающийся того, получили ли мы ответ из Москвы в части гарантии неприкосновенности согласившимся на сотрудничество с Советским Союзом бывшим гестаповцам и абверовцам. Подчеркиваю, он именно под понятием гестаповцы и абверовцы называл тех, кто предложил свое сотрудничество. К великому сожалению, и на этот раз мы не могли дать утвердительный ответ.

Не теряя времени, полковник Биклер сообщил, что 4 апреля Генрих Гиммлер собрал ведущих своих работников и предупредил их, что, без всякого сомнения, Германия проиграла войну. Поэтому всем работникам возглавляемого им Главного управления имперской безопасности надлежит принять необходимые меры к самоспасению любым путем. Он предложил тут же воспользоваться заготовленными различными бланками паспортов для того, чтобы иметь возможность под вымышленными фамилиями, и даже в некоторых случаях изменив гражданство, перебраться в Швейцарию или в какую-либо другую страну. В некоторых случаях заинтересованным лицам он сможет оказать и материальную помощь.

Мы еще не успели закончить наш разговор, как к нам присоединился военный, как мне показалось, в ранге генерала. Не задумываясь над его званием, я очень хотел определить, к какому ведомству или какому роду войск он принадлежит. Из немногих высказанных слов я мог только понять, что он тоже убежден в том, что Германия уже окончательно близка к поражению. Однако я мог понять еще, что он обеспокоен тем, что в руководстве Германии имеются люди, которые предпочитают окончание войны с предоставлением широких возможностей, больших преимуществ союзникам во главе с США победе Советского Союза и установлению именно с ним добрососедских отношений, включая и те страны, которые в данное время находятся в числе сателлитов гитлеровского рейха и подключились к проводимой антисоветской политике. Мне показалось, что он, как, впрочем, Биклер и Паннвиц, предпочитает послевоенный союз с Советским Союзом и враждебно относится к стремлению некоторых гитлеровцев сегодняшнего дня присоединиться к западным союзникам и, возможно, продолжить войну против СССР.

Встреча не длилась долго. Я мог понять, что Биклера и его приятеля я больше никогда не увижу. На этот раз не ставился вопрос о времени и месте новой встречи. Пожав друг другу руки, мы расстались. Явно в нервном состоянии Паннвиц и мы продолжали колесить по Германии. Однажды Паннвиц высказал мысль, что, может быть, нам следует присоединиться временно к вервольфу, к организации которого призвал Гитлер, а быть может, нам следует направиться в Австрийские Альпы, где могут сосредоточиться и сторонники Гиммлера. Последнее у меня лично вызвало сомнение, но только в той части, что в Альпах будут сторонники Гиммлера. Самим отойти в эти места я не возражал. Решение еще не было принято.

Однажды нам навстречу попалась уже немолодая немка. Оказывается, она была хорошо знакома с Паннвицем. Мы провели целый день вместе. Она возглавляла геббельсовский журнал «Актьон». Должен признаться, что эта встреча осталась у меня в памяти, видимо, до конца моей жизни. Мы познакомились. Я запомнил ее фамилию – Видеман. Из разговора я мог понять, что она дочь бывшего в царской России посла Германии. Именно поэтому владела неплохо и русским языком. Правда, ее отец был переведен на работу, сейчас уже точно не помню, то ли в Иран, то ли в Афганистан. Одно время она целиком и полностью поддерживала идеологию и политику гитлеровской Германии, но постепенно изменила свои взгляды, и, возможно, это было замечено Геббельсом и его окружением. Именно поэтому она оказалась на нелегальном положении, то есть пряталась от возможного преследования. Ей повезло, в это время уже у полиции, да и у гестапо было слишком много других забот, чем розыск мадам Видеман.

Мне казалось, что Паннвиц уже до нашей встречи с мадам Видеман чем-то ей помог, чтобы избежать преследования не только со стороны Риббентропа, но и гестапо. Во всяком случае, они во время нашей совместной встречи держались очень дружелюбно. Мне даже показалось, что у них появилось отрицательное отношение к гитлеризму. Чувствовалось и то, что они расставались по-дружески и не надеялись на новую встречу.

Паннвиц, Стлука, Кемпа и я, как и многие немцы, находились под впечатлением от всего того, что становилось известно о положении на фронтах. Уже в конце марта мы узнали, что в районе Торгау на реке Эльбе советские войска встретились с войсками союзников. Почти одновременно мы узнали о внезапной, во всяком случае, нам так казалось, смерти президента США Франклина Делано Рузвельта, а затем и о вступлении в руководство страной Гарри Трумэна. Как я указал, почти одновременно мы узнали и о том, что столица Австрии Вена освобождена советскими войсками.

Естественно, ни Паннвиц, ни я почти ничего не знали о Гарри Трумэне, а о том, что покинувший этот свет Франклин Рузвельт играл заметную роль в политике Соединенных Штатов, мы, конечно, далеко не в равной степени знали.

Сообщение об освобождении Вены, возможно, ускорило принятие Паннвицем решения о нашем перемещении в Австрийские Альпы. Это тем более, что на территории Германии происходили победы как с Запада, так и с Востока. Принятое криминальным советником решение означало, что мы направляемся в Австрию и там, близ границы со Швейцарией, в Альпах найдем себе укрытие. Как-то он, даже смеясь, бросил реплику, что после взятия советскими войсками Вены он не исключает возможности полного освобождения Австрии именно советскими войсками.

Мне показалось, что наша машина передвигается по хорошо знакомой Паннвицу дороге, мы уже пересекли границу между Германией и Австрией. Должен указать на то, что именно при нашем продвижении в Альпы мы увидели какую-то большую группу людей. Немного проехав, криминальный советник приостановил нашу автомашину и у стоящих у дороги австрийцев спросил, что эта за группа. Без всякого замешательства австрийцы убежденно ответили, что это бежит из Германии в Швейцарию бывшее правительство Виши. На вопрос о том, присутствуют ли в этой группе Пьер Лаваль и маршал Анри Петэн, последовал положительный ответ.

Доехав до небольшого городка Блуденц, мы стали подниматься высоко в гору. Здесь в Альпах Паннвиц подвез нас к очень привлекательному охотничьему домику, и мы вошли в него. Быстро разместившись в этом особнячке, каждый занялся своим делом. Кемпа стала готовить ужин, Стлука устанавливал радиоаппаратуру, а Паннвиц и я внимательно еще раз просмотрели документы, которые предполагали доставить в Москву. К моему удивлению, среди них оказались и некоторые ранее не встречаемые мною, в том числе «доклад» советского разведчика Шувалова в адрес спецслужб гитлеровской Германии, подобранные материалы, характеризующие результаты расследования дела о покушении на Гитлера 20 июля 1944 г., и еще некоторые материалы о деятельности гестапо и самого Паннвица, в том числе и его удостоверение за подписью Гиммлера о назначении начальником отдела «А». К моему удивлению, оказался мой уругвайский паспорт, еще некоторые ранее изъятые при аресте гестапо документы. Меня обрадовало и то, что Паннвиц, по моей просьбе, сохранил «Бельгийский королевский вестник», в котором были помещены материалы о создании АО «Симекско», о моем избрании президентом этой акционерной компании и моем назначении директором-распорядителем фирмы. Были у нас и пустые бланки паспортов, и ряд других могущих пригодиться «Центру» материалов и документов. Я пообещал Паннвицу найти место для их сохранения при любых обстоятельствах.

Несколько подробнее считаю нужным остановиться на Стлуке. Я многое знал об австрийце, безумно любившем свою родину, вынужденном после оккупации Австрии служить радистом у немцев. Я знал и то, что он до того, как согласиться сотрудничать со мной, по заданию гестапо работал с немецким антифашистом, коммунистом, входившим в резидеитуру Ефремова (Паскаля) Иоганном Венцелсм.

Иоганна Венцеля я хорошо знал. По моей просьбе «Центр» установил с ним мою связь, и мне он помог установить прямую радиосвязь моей резидентуры с «Центром», а также хорошо подготовил Макарова (Хемница), для работы на радиопередатчике и приемнике. Полученная им подготовка в Москве оказалась недостаточной. Правда, следует иметь в виду и то, что, уже находясь за рубежом, он около двух лет не имел никакого отношения к работе по радиосвязи.

Иоганн Венцель (Профессор), был в 1942 г. арестован во время радиопередачи. Под влиянием Ефремова, уже давно сотрудничавшего с гестапо, он дал согласие участвовать в проводимой от его имени радиоигре «гестапо – "Центр"». Вскоре ему удалось бежать из гестапо, а поймать его так и не удалось.

Стлука был очень хорошего мнения о Профессоре и был в буквальном смысле этого слова счастлив, что ему удалось бежать и сохранить свободу. Дальнейшую судьбу этого человека он не знал. В то же время Стлука был уверен, что с Профессором он встретится в Москве. Ему очень хотелось видеть этого храброго человека, присоединившегося к антифашистам и делавшего очень много в борьбе с нацизмом на пользу своему народу. Продолжал он верно служить своему народу и даже после того, как попал в лапы гестапо. Он не выдал никого, а для этого создавал впечатление, что верно служит тем, кто его арестовал и мучил.

Роль Стлуки в особенности получила большое значение после того, как зондеркоманда покинула Париж. Как и раньше, он получал готовые шифровки и мог видеть в них только цифры, не зная, конечно, их содержания. Тем не менее, теперь направляемые в «Центр» шифровки подготавливались непосредственно мною, а Стлука был предупрежден, что опасность в их передаче может существовать для него так же, как и для меня. Ведь Берлин мог перехватить направляемые по радио шифровки и расшифровать. Я предупреждал и о том, что содержание шифровок не всегда известно Паннвицу. Были случаи, когда я, расшифровав ту или иную полученную Стлукой телеграмму из «Центра», показывал ему и переводил на немецкий язык. Так было и в том случае, когда мы наконец получили уже в Альпах заверения «Центра» о том, что завербованные мною немцы могут вполне рассчитывать на полную свою безопасность при прибытии в Москву.

Доверяя Стлуке больше, чем Паннвицу и даже Елене Кемпе, я дал указания ему вскоре после того, как мы выехали из Парижа, внимательно следить за ними. Эти указания я повторил еще раз, уже находясь в Альпах, в особенности с целью недопущения уничтожения чего-либо из приготовленных и отобранных нами архивных материалов.

Особенно мое доверие к Стлуке возросло после того, как он согласился передавать мои шифровки, зная, что они составлены без ведома Паннвица. Их передача была и для него большим риском.

В чем же в особенности проявилось мое доверие к Стлуке? Пообщав Паннвицу обеспечить сохранность приготовленных для «Центра» материалов, я вместе со Стлукой замуровал их в стенке в подвале охотничьего домика. Мы надежно упрятали и радиоаппаратуру.

Во все время пребывания в охотничьем домике нас не покидала тревога. Если сюда мы добрались вполне благополучно, то возникал вопрос, что будет с нами дальше. Поездка сюда была тоже напряженной. Мы знали, что этот район находится под усиленным надзором верных Гитлеру служб. Однако бояться нам было тоже нечего. Ведь у Паннвица были документы, подготовленные нами для доставки в Москву, а среди них были и подписанные Гиммлером, позволяющие Паннвицу и сопровождающим его людям свободно передвигаться но всем территориям, подвластным еще рейху.

Здесь в домике мы, казалось, тоже жили спокойно. Нам, вернее, Паннвицу удалось запастись продуктами на довольно долгое время, а кроме того, до занятия Блуденца союзниками Паннвиц иногда спускался вниз и пополнял наши запасы. Его появление в Блуденце помогало уточнять положение на фронтах. Уже до нас доходили слухи о том, что к Берлину приближаются советские войска, более точных сведений о Красной армии и ее успехах мы не получали. Напротив, мы уже знали, что союзники, передвигаясь с Запада, уже захватили Лейпциг, Штутгарт, Аугсбург, Бремен и другие города. Однако, видимо, посещения им этого городка на автомашине, поднимающейся высоко в гору, вызвали у местного населения некоторое подозрение. Это касалось, в первую очередь, тех, кто принадлежал к антифашистам. Возможно, мы недооценивали это обстоятельство, впоследствии создавшее опасность для нас.

Каждый раз, возвращаясь из Блуденца, Паннвиц проявлял некоторую нервозность. Он предупреждал, что бои приближаются к австрийской границе, а следовательно, к месту нашего нахождения. Это значило, что нас могут захватить в плен союзники. Он говорил всегда «ваши» союзники, подразумевая союзников Советского Союза по антигитлеровской коалиции. Это его пугало. Пугало еще и потому, что Директор не реагировал, по существу, на все наши предложения.

Нервозность Паннвица, его обычные мысли о грозящей именно ему опасности заставили меня задуматься. Я закрылся в одной из комнат и, буквально не выпуская изо рта сигарету, беспрерывно втягивая никотин, начал все обдумывать. И вот, наконец принял решение – я продумал вариант нашего захвата союзниками: Я майор Красной армии Виктор Михайлович Соколов, продолжи тельное время нахожусь на территории Германии, куда был заброшен командованием для того, чтобы оказывать содействие нашим военнопленным при их бегстве из немецких лагерей. При мне находятся три немецких антифашиста, которые оказывали помощь в моей нелегальной работе. Среди этих антифашистов имеется и одна женщина, оказавшаяся мне очень полезной. После того как для всех немцев становилось ясно, что близится конец этой кровопролитной войны, мы поняли, что усиливается преследование, розыск врагов. Именно поэтому из желания попасть как можно быстрее к союзникам мы укрылись здесь, в Австрийских Альпах.

Все присутствовавшие слушали меня с большим вниманием и попросили повторить сказанное еще раз. Паннвиц тут же принял решение всем поменять паспорта и, явно встревоженный, спросил меня, надежно ли спрятаны все документы. Я успокоил его, и мне показалось, что придуманная мною легенда всех удовлетворила.

Мы слышали также, что по территории Германии передвигается 1-я французская армия под командованием генерала Жана Мари де Латтр де Тассиньи, но мы не могли предположить, что именно эта армия окажется в Австрии, то есть и в Блуденце. Вместе с тем чувствовалось, что бои приближаются, продвигаясь в нашу сторону. Мы слушали до глубокой ночи различные радиопередачи, пытаясь уточнить, что происходит. Слушали о том, что окончательное поражение Берлина приближается. И вдруг сообщение о том, что Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством. Потом нам стало известно, что, прежде чем пойти на это, он якобы убил Еву Браун, свою любовницу. Паннвиц сделал вывод, что захват Берлина советскими войсками неизбежен. Видимо окончательно убедившись в своем поражении и боясь предстать перед судом, Гитлер и решился на самоубийство. Фактически Берлин был захвачен нашими войсками полностью лишь 2 мая, а ставшее историческим событие водворения красного знамени на фронтоне рейхстага состоялось уже 30 апреля 1945 г. Именно тогда мы и услышали о самоубийстве Гитлера.

Меня лично несколько встревожило сообщение о том, что 4 мая 1945 г. между англо-американскими войсками, с одной стороны, и вооруженными силами Германии был подписан акт о капитуляции в Дании, Нидерландах и на северо-западе Германии, а уже 5 мая распространился и на южный участок Западного фронта, включая Баварию и, хочу подчеркнуть особо, западную часть Австрии, то есть на ту часть территории, где как раз мы и находились.

Неужели наши союзники по антигитлеровской коалиции положительно откликнутся на высказываемые некоторыми руководящими деятелями фашистской Германии предложения и, подписав с ними эти документы, согласятся объединить свои усилия для продолжения военных действий против Советского Союза, против армии, которая, по признанию широких слоев населения Запада, внесла решающий вклад в поражение гитлеровского рейха? Во-вторых, подписав акт о капитуляции, распространенный и на западную часть Австрии, союзники обеспечат свое господство и на Блуденц, то есть, повторяю, на ту территорию, где находились мы. Что нам следует ждать от этого?

Ответ не заставил себя ждать. Мы узнали, что этот район Австрии, включая и Блуденц, захвачен 1-й французской армией, возглавляемой генералом Жаном Мари де Латтр де Тассиньи. Развязку ждать долго не пришлось, в один из дней дверь нашего дома распахнулась, и в нее вошел лейтенант французской армии. У него в руках был пистолет, и он скомандовал всем находившимся в комнате, а были за завтраком все вместе, поднять руки вверх.

В ответ на его команду я встал и совершенно спокойно, во всяком случае, я старался демонстрировать свое спокойствие, попросил лейтенанта опустить пистолет и на хорошем французском, сообщив, что я майор Красной армии, изложил всю задуманную мною легенду. Должен признаться, что меня несколько удивило, что и Паннвиц сумел сохранить определенное спокойствие.

Услышав мое заявление, как мне показалось, лейтенант несколько растерялся. Его растерянность явно усилилась после того, как я в довольно решительной форме потребовал, чтобы он незамедлительно доставил меня к своему начальству. Несколько поразмыслив, лейтенант приказал мне следовать за ним, а остальным оставаться на месте, предупредив, что дом будет охраняться солдатами подразделения, которым он командовал. Внутрь дома он впустит одного сержанта и одного солдата.

Сев в машину, мы медленно начали спускаться вниз. Прибыли в Блуденц (возможно, и  расположенный вблизи жилой городок) и вошли в дом, где, видимо, был штаб одной из дивизий армии. Лейтенант, оставив меня рядом с часовыми, сам вошел в какой-то кабинет. Через несколько минут предложил войти в кабинет, в котором сидел за письменным столом капитан французской армии. Он стоя приветствовал меня, представившись как капитан Лемуан.

Я изложил подробно всю выдуманную мною легенду. Вполне естественно, капитан поинтересовался, чем я могу доказать правдивость всего рассказанного мною. В ответ на его вопрос я заявил, что поддерживаю беспрерывную, почти ежедневную связь с Москвой по имеющемуся у меня радиопередатчику. Поэтому я могу немедленно попросить Москву подтвердить все, что изложил, но для этого мне надо знать, в чей адрес следует направить это подтверждение. Капитан Лемуан, не задерживаясь с ответом ни на минуту, посоветовал мне, чтобы Москва направила свое подтверждение непосредственно в Париж в военное министерство.

Мы договорились, что лейтенант, доставивший меня в штаб, вместе со мной поднимется опять в Альпы к нашему дому, где я смогу зашифровать мое донесение в Москву, а затем мы его передадим по имеющемуся у нас радиопередатчику. Капитан тут же заявил, что лично мне вполне доверяет, но обстоятельства требуют, чтобы до получения ответа из Москвы мы продолжали находиться под охраной. Для этого он предложил нам перебраться вниз в одно из помещений.

Так было предопределено наше ближайшее будущее. Мы тут же поднялись наверх к нашему дому. Лейтенант, войдя вместе со мной в дом, приказал находящимся в комнате сержанту и солдату покинуть помещение, а сам сел и, спросив разрешения, довольно часто курил, даже угощал меня французскими сигаретами. Я составил довольно объемистое сообщение, адресованное «Центру». Мне надлежало подробно изложить придуманную мною легенду. Я переживал, что не догадался сделать это раньше. Составив радиограмму, я ее тут же зашифровал, а Стлука, подготовив уже радиопередатчик, сразу вышел в эфир и отстучал на ключе шифровку.

После того как была выполнена эта работа, успокоившись, я вновь с лейтенантом спустился вниз, оставив моих «немецких друзей» под охраной еще наверху. Вновь посетив капитана Лемуана, доложил ему о выполненной работе и испросил у него разрешения некоторое время, то есть до получения мною ответа из Москвы, подтверждения получения моей радиограммы, под охраной, если он считает это нужным, несколько задержаться наверху в нашем доме. Видимо, нехотя капитан дал согласие. Я уже не помню, сколько дней мы провели еще в нашем доме, во всяком случае, очень скоро мы, получив подтверждение «Центра» о поступлении нашей радиограммы, спустились вниз, прихватив с собой только радиоаппаратуру. Все архивные материалы остались замурованными Стлукой и мной в стене подвала.

Не знаю, исходя из каких соображений, возможно только опираясь на установившиеся нравы в части отношения французов к немцам, а быть может, по каким-либо другим причинам, наше пребывание внизу в расположении французской армии было раздельным. Я был помещен в отдельную комнату и, как мне казалось, без охраны. Мои «немецкие друзья» находились в другом помещении, и я не знал, были ли они под охраной.

На этот раз меня крайне поразила проявленная «Центром» оперативность. Не успели мы еще «акклиматизироваться» в новых условиях, как я был вызван к капитану Лемуану, который меня встретил на этот раз весьма дружелюбно. Он сообщил, что Париж получил подтверждение из Москвы правильности всего того, что я ему рассказывал. Он очень будет рад мне помочь. Единственное, о чем он сожалеет, – это то, что генерал де Латтр де Тассиньи отсутствует, так как вызван в Берлин для участия в качестве представителя Франции в подписании акта о безоговорочной капитуляции Германии. Ему было бы интересно встретиться с советским офицером, который в Германии помогал военнопленным бежать из лагерей. При этом он подчеркнул, что и многим французам удалось тоже бежать из плена. Он очень смеялся, услышав от меня версию о том, что в этом очень сложном мероприятии большую помощь оказывала известная французская певица Эдит Пиаф, та самая, которую одно время абсолютно незаслуженно некоторые немцы обвиняли в сотрудничестве с фашистскими оккупантами.

Вдруг совершенно неожиданно для меня Лемуан выразил свое расположение к русским, он поправился сразу же – к советским людям, в особенности к москвичам, так как провел некоторое время в Москве, являясь сотрудником военного атташе во французском посольстве. Обменявшись в нескольких словах о его впечатлениях о Москве, а моими о Париже, мы перешли опять к серьезной части нашего разговора.

Лемуан сообщил мне, что очень хотел бы, чтобы мы отправились в Париж через несколько дней. Он не пояснил мне тогда, что в штабе армии ждали дня признания окончательной победы над Германией, хотели его отпраздновать. Этим днем они считали тот, когда генерал де Латтр де Тассиньи поставит свою подпись под актом о безоговорочной капитуляции Германии и окончательного прекращения воины.

Капитан подчеркнул, что в полученном из Парижа указании, подтверждающем мою личность, подчеркивалась просьба Москвы об организации силами французской армии доставки нас в Париж в миссию СССР. Эта миссия расположена в здании какого-то бывшего посольства. Он не уточнял, о какой миссии шла речь и какой адрес сообщался. В связи с просьбой Москвы он лично предложил нас сопровождать до Парижа на машине. Его предложение было командованием принято. Улыбаясь, добавил, что сопровождение нас в Париж даст ему возможность побывать в семье и среди друзей.

Мне было разрешено о принятом решении сообщить моим «немецким друзьям». Мы договорились, что перед нашим отъездом побываем в доме в горах, чтобы собрать наши вещи.

Лемуан привстал, мы крепко пожали друг другу руки, но он меня несколько задержал: вызвав, очевидно, своего адъютанта, поручил ему обеспечить меня радиоприемником. Он ему гут же заявил, что мое общение с немцами (он не сказал моими «друзьями немцами») разрешено без всякого контроля. Это я заметил вскоре. Однако отношение к моим «друзьям немцам» со стороны французов было, вернее, продолжало быть холодным.

В полночь 8 мая, как мы узнали утром, в юго-восточной части Берлина, в Карлсхорсте состоялось подписание долгожданного акта о безоговорочной капитуляции Германии. Признаюсь, я проспал и сам этого сообщения по радио не слышал. Довольно рано утром ко мне постучался Лемуан и, войдя, сообщил эту радостную весть. Тут же объявил, что полковник, который в данное время замещает генерала де Латтр де Тассиньи, принял решение отметить эту историческую дату торжественным столом, за который будут приглашены офицеры штаба, некоторые приехавшие к ним жены и француженки, несшие службу в медицинских подразделениях и в подразделениях связи. Полковник просил капитана Лемуана передать мне его приглашение на это торжественное мероприятие. Он подчеркнул, что они считают неудобным, несмотря на то, что находящиеся при мне немцы принадлежали к антифашистам, входящим в движение Сопротивления, их приглашение к столу. Им в их комнате будет организовано соответствующее застолье.

В числе приглашенных за торжественно накрытый стол сел и я. Слева от меня восседал полковник, а справа капитан Лемуан. Торжественный обед начался с госта, поднятого полковником, который, по существу, произнес не очень коротенькую речь. Она была посвящена победе союзников над фашистской Германией и ее сателлитами, за содружество армий союзников и Советского Союза. Он отметил решающий вклад в одержанную победу именно Советской армии, а также высокий патриотизм всего советского народа. Первый бокал был выпит за победу, за мир, за дружбу между народа ми, одержавшими историческую победу в кровопролитной войне, развязанной Гитлером и его сторонниками. Все, стоя, выпили бокал прекрасного французского шампанского.

Сев на свое место, полковник обратился ко мне с вопросом: не соглашусь ли я, офицер Красной армии, сказать несколько слов в этот знаменательный день? Честно говоря, я просто растерялся, так как на подобное предложение не рассчитывал. Я был очень доволен тем, что меня пригласили к праздничному столу, но не знал, что я должен, что могу сказать, поднимая тост. Меня мучило сознание, что отказаться от предоставляемого мне слова я не имею морального права, а вот о чем я имею право сказать? Ответить на этот вопрос сам себе не мог.

Мне было очень неудобно, что полковник уже два-три раза обращался ко мне с вопросом, готов ли я к провозглашению тоста, а я еще не давал положительного ответа. Наконец понял, что дальше ждать нельзя, и, подняв очередной бокал, встав, сказал примерно следующее:

– Господин полковник очень ярко описал нашу общую победу над фашистской Германией, он очень правильно оценил дружбу между народами всех стран, входящих в антигитлеровскую коалицию, и в особенности между французским и советским народами, дружба между которыми уже доказана многими годами. Он абсолютно правильно охарактеризовал кровопролитную войну, роль каждого народа, воевавшего против Германии, и мне было очень приятно услышать данную им оценку вклада, который внесен в общую победу Советским Союзом, его народом и армией. Позвольте мне напомнить вам, что война уже закончена. Поэтому мне хочется предложить выпить за всех прекрасных женщин, сидящих здесь за столом, за тех женщин, которые воевали рядом с нами, за тех женщин, которые своей любовью помогали нам, мужчинам, переносить ужасы войны. Сейчас перед чудесными женщинами стоит тяжелая задача всем своим существом, любовью помочь нам, помочь всем народам, перенесшим войну, забыть все пережитые ужасы, сделать нас всех счастливыми. Итак, за прекрасных женщин!

Все, стоя, выпили и громко зааплодировали.

Я не случайно почти полностью изложил мое выступление. Это объясняется тем, что произошло после окончания торжественной трапезы. Об этом мне, смеясь, сообщил Лемуан. Оказывается, присутствующие за столом женщины упрекнули мужчин, офицеров, в том, что до моего выступления они только и слышали, что все советские граждане занимаются исключительно пропагандой. Как же могло случиться, что советский офицер произнес не пропагандистский тост, как делали почти все выступавшие французские офицеры, а предложил выпить за женщин, которые внесли свой вклад в победу.

Вечером я зашел к Паннвицу, Стлуке и Кемпе, поздравил их тоже с днем победы и сообщил, что через два-три дня мы направимся в Париж. Мне было очень приятно видеть, что мои «друзья немцы» чувствуют себя спокойно, не волнуются, а верят в то, что все будет в их жизни хорошо.

Спокойствие Паннвица было для меня совершенно неожиданным. Еще совсем недавно он предлагал мне воспользоваться разными возможностями для того, чтобы остаться в Европе или... Совершенно неожиданно он предложил мне воспользоваться известным ему установленным спецслужбами Соединенных Штатов Америки паролем «Кодак» для перехода на службу к ним. Эти службы были заинтересованы в советских разведчиках, в том числе и тех, кто был арестован гестаповцами или абверовцами, а также тех немцев, гестаповцев или абверовцев, которые знакомы с деятельностью советской разведки или даже вели следственные дела на арестованных гитлеровцами советских разведчиков. Как я писал в своем докладе на имя Директора, привезенном в Москву, а напечатанном еще в Париже, я категорически отказался от этого предложения Паннвица и сам предостерег его от возможности попасть в ловушку. В то же время я знал, что США действительно заинтересованы не только в переходе на службу к ним советских разведчиков, но и в тщательном изучении всего, что известно спецслужбам Германии о советской разведке. Ни тот да, ни теперь не является секретом, что не только в США, но и в Великобритании считали нашу разведку самой заслуженной из всех стран.

Встретившись после банкета, назову так праздничный обед, с Паннвицем и другими моими «соратниками», я, конечно, не счел возможным посвятить их в то, что произошло после описанного мною застолья. Этому можно было бы посвятить целую главу, но я предпочитаю в детали не вдаваться. Укажу только на то, что, как только мужчины вышли в специально обставленную комнату, уселись удобно в кресла или на диваны и закурили, многие курили сигары, в том числе и я, начались беседы, задавались вопросы, и часть из них была адресована ко мне. Все вопросы не перечислишь, но вывод был однозначным. После моего выступления, вернее, провозглашенного госта многие захотели услышать именно от меня ответ на распускаемые пропагандистами суждения. Приведу несколько вопросов. Первый: правда ли, что у нас в стране все обобществлено, все принадлежит только государству, вплоть до подаваемых к столу тарелок, вилок и ножей? Второй: правда ли, что у нас в стране свобода любви? Были вопросы и о ценах на товары, на жилье и много другого. Я старался доказать ложность утверждений вражеской пропаганды, и мне верили.

Приблизился день нашего отъезда из Блуденца. Паннвиц, Стлука и я поднялись к дому и погрузили на предоставленную нам машину вещи. Пока Паннвиц возился со своими и Кемпы вещами, Стлука и я спустились в подвал и достали из замурованной стены все подготовленные архивные материалы. У нас был даже ящичек, в который мы сложили все наши пистолеты, их было, возможно, около десяти. После погрузки машина двинулась в Блуденц, где мы все перегрузили в автомашину, в которой должны были ехать вместе с капитаном Лемуаном.

Итак, нам оставалось попрощаться с оставшимися в Блуденце немцами и двинуться в путь. Я попросил разрешения посетить полковника, который вел праздничное застолье, и попрощался с ним. Провожать вышли несколько женщин и офицеры. Я чувствовал себя неловко, потому что все прощались практически только со мной, а «немецких друзей» почти все провожающие, делая вид, не замечали. Прощание закончилось. Лемуан запустил мотор, и наша машина двинулась в долгий путь, конечной целью которого был пока еще только Париж. Что нас ждет впереди, долго ли мы задержимся в Париже и каков будет наш путь в Москву?

Я считаю своим долгом в заключение этой главы остановиться еще раз на моих тяжелых переживаниях, вызванных возмущением оттого, что я мог прочесть в зарубежной литературе и, в особенности в тех публикациях, которые появились у нас.

Итак, у меня в руках книга «Большая игра», автором которой является претендующий на героя нашей разведки Леопольд Треппер.

В разделе «Возвращение» он пишет, что из Парижа в Советский Союз вылетел 5 января 1945 г. По прибытии в Москву его «с большой горячностью приветствовали». Затем на машине направили на специально отведенную квартиру, где были предоставлены две комнаты, к нему был приставлен капитан для исполнения обязанностей офицера-адъютанта. Не буду оспаривать всего сказанного, для этого у меня нет оснований. Быть может, это правда. А вот приводимая мною ниже цитата из этой книги потребует специального пояснения. Итак, Леопольд Треппер пишет: «На следующий день меня посетили два полковника. Я сразу понял, что они досконально изучили досье "Красного оркестра".

- Я убежден, – начал я, – что Гроссфогель, Макаров, Робинсон, Сукулов, Максимович еще живы. Их можно и должно спасти. Но тут очень важно, будете ли вы и впредь поддерживать контакт с Паннвицем...

- Он бежал в Австрийские Альпы и спрятался там. Об этом мы знаем из надежного источника...

Тогда я предложил направить к Паннвицу двух офицеров, хорошо знакомых с историей "Красного оркестра". Они ему объяснят, что с февраля 1943 года благодаря моей информации "Центр" подробно осведомлен о "Большой игре" и согласен принять меры, необходимые для спасения заключенных членов "Красного оркестра". Я также предложил пообещать Паннвицу, что если он поможет спасти этих людей, то после войны такой поступок будет учтен при решении вопроса о его судьбе...» (с. 292–293).

Кстати, на этой же странице (с. 292) помещено примечание к этому тексту, которое тоже считаю нужным процитировать: «Чтобы не оставалось никаких сомнений, повторяю: Паннвиц, начальник зондеркоманды, обладал всеми полномочиями для отсрочки казни заключенных, если эти заключенные были ему нужны для "работы". Понятно, что в описываемое время я не мог знать о судьбе моих товарищей».

Далее в своей книге «Большая игра» Леопольд Треппер пишет: «Однажды июньской ночью около двух часов меня вызывают. Улыбаясь, полковник спрашивает:

- Угадайте-ка, кого я привез из аэропорта?

- Паннвица и Кента!

Тут у меня никаких сомнений не было. Он рассмеялся.

- Не только их. Паннвиц приехал со своей секретаршей, с радиостанцией и пятнадцатью чемоданами! В своем крайнем усердии он привез с собой списки немецких агентов, действующих на советской территории, и даже код расшифровки переписки между Рузвельтом и Черчиллем» (с. 307).

Я мог бы привести еще множество цитат из этой книги, опровергнуть их и доказать полнейшую ложь того, что Леопольд Треппер пытается внушить читателям. Это сложная и длительная работа. Сейчас считаю нужным в качестве доказательства лживости всех приведенных утверждений Большого шефа перечислить несколько:

Как видно из моих правдивых рассказов, подтвержденных моим докладом, Паннвиц, Стлука, Кемпа и я находились в Австрийских Альпах только с конца апреля 1945 г., а до этого еще в феврале я находился в лагере для интернированных во Фридрихроде, куда прибыли благодаря «заботе» Паннвица для прощания с Маргарет и сыном. Кроме того, в апреле мы разъезжали по территории Германии, встречаясь с Биклером и Видеман. Возникает вопрос: как могли сообщить Леопольду Трепперу уже в январе 1945 г., что в Москве известно, что Паннвиц скрывается в Альпах?

Мог ли Леопольд Треппер предлагать план захвата Паннвица, понимая, что именно он может полностью разоблачить преступную деятельность Большого шефа в гестапо?

Мог ли в соответствии с утверждениями Леопольда Треппера Паннвиц спасти ранее арестованных заключенных, если он «бежал в Австрийские Альпы и скрылся там»? Из этого ведь следует, что он уже не являлся начальником зондеркоманды, скрывался от своего начальства, а следовательно, не обладал больше никакими правами. Кроме того, мог ли Паннвиц утверждать, что сохранение жизни ранее арестованных ему необходимо для совместной «работы» после ликвидации зондеркоманды и ее бегства из Парижа?

Как сопоставить ряд утверждений, имеющихся в книге «Большая игра», о том, что до бегства из Парижа Паннвиц лишил жизни всех ранее арестованных? Претендующий на осведомленность во всех вопросах, «успешно» проводивший расследование деяний Паннвица и гестапо, затратив на это много времени после своего бегства из гестапо, а в особенности после освобождения Парижа, Большой шеф не мог не знать, что все преданные и даже участвующие в «Большой игре» люди за ненадобностью для гестапо уже давно лишены жизни?

Мог ли Паннвиц прибыть в Москву с «пятнадцатью чемоданами» и теми материалами, которые перечисляет Леопольд Треппер? Не проще ли было бы сказать, что Леопольд Треппер очень боялся прибытия Паннвица в Москву, так как он мог разоблачить Большого шефа не только словесными показаниями, но и привезенными документами, в том числе и следственным делом, заведенным в гестапо на Леопольда Треппера, а также и следственным делом, заведенным на Кента?

Я мог бы на этом остановиться. Читатель может это понять, прочитав книгу «Большая игра». Радость захвата Паннвица и Кента, произведенного, видимо, только благодаря предложенному ГРУ или «Смершу» Леопольдом Треппером, тоже является сплошной выдумкой.

В приведенной цитате, как, впрочем, и в других местах в этой книге, Леопольд Треппер под псевдонимом Сукулов подразумевает только меня. Возникает вопрос: откуда Леопольд Треппер, его защитник французский писатель Жиль Перро и другие «писаки» взяли этот псевдоним? Мне представляется, что это служит блестящим доказательством обоснованности утверждения моего сына Мишеля и даже опубликованного в книге Шандора Радо «Псевдоним "Дора"» указания, что Жиль Перро и Леопольд Треппер несколько раз встречались с Хейнцем Паннвицем. Почему? В чем это выражается? О том. что, будучи в Австрийских Альпах и уже находясь в руках французской армии, я выдумал легенду, которой и придерживался, что я майор Красной армии Виктор Михайлович Соколов, знали только Паннвиц, Кемпа, Стлука, французские офицеры и ГРУ. Исказить эту мою фамилию – Соколов – мог только Паннвиц! В этом я совершенно убежден.

Я позволил себе довольно подробно остановиться на допущенной Леопольдом Треппером лживости, на искажении правдивой истории. Не могу, однако, не указать, что, чрезмерно доверяя ему и в целях распространения своего стремления превратить в героев не только Большого шефа, но и преданного Советскому Союзу не в меньшей степени криминального советника, начальника зондеркоманды «Красная капелла» Хейнца Паннвица, этот выдумщик Жиль Перро, французский писатель, счел возможным в своей книге «Красная капелла» допустить абсолютно лживые утверждения.

Он рассказывает, что наш дом в Австрийских Альпах был оцеплен взводом французской армии с «выдвинутым на огневую позицию орудием 37-го калибра». Уже только этот факт является ложным, а нужен был он только для того, чтобы показать «героизм» Паннвица, выразившийся в том, что он не решился воспользоваться возможностью «сразиться в честном бою», а предпочел доказать, что «он не настолько глуп, чтобы умереть за проигранное дело. Он помахал белой тряпкой, и его люди подняли руки» (с. 288).

Мне, по словам Жиля Перро, пришлось играть второстепенную роль, а все действия и переговоры предпринимал только Паннвиц. Ложью является и то, что за нами пришел через неделю другой взвод французской дивизии. А разве это не выдумка, что Паннвица принимал какой-то полковник, который у криминального советника спросил, «не слышали ли они о гестаповской группе со странным названием – зондеркоманда "Красная капелла"? Паннвиц заерзал на стуле и попросил уточнить...» (с. 289). Повторяю, я совершенно обоснованно утверждаю, что не с полковником, а именно с капитаном Лемуаном все переговоры вел я. С Паннвицем никто не хотел даже встречаться, так как он был всего лишь из немецкого движения Сопротивления и, будучи второстепенным лицом, только помогал мне.

Сплошной ложью является утверждение Жиля Перро и в очень важном вопросе. Он уверенно говорит о том, что в Париж нас доставили только потому, что «генерал де Латтр решил переложить заботы по выяснению этого дела на военное министерство».

Оказывается, военное министерство в Париже связалось с советским представительством и мы были переданы в это представительство. Из этого утверждения Жиля Перро следует, что изложенные мною факты о созданной мною легенде о майоре Соколове, высказанной в моих воспоминаниях, а также сам факт, что капитан Лемуан просил у меня найти способ подтвердить мои высказывания, что мною было сделано с помощью Стлуки путем направления подробной шифровки в «Центр» и полученного положительного ответа не только в мой адрес, но и в адрес военного министерства в Париже, являются вымыслом с моей стороны. Нет, вымыслом являются не мои утверждения, а выдумки Жиля Перро. Правдивость моих высказываний легко доказуема архивными материалами, в том числе и привезенным мною докладом на имя Директора.