Ко всему можно привыкнуть, даже к землетрясениям. Со временем извержение Горелой сопки вошло в свою колею. Из бокового кратера, как из незаживающей раны, текла и текла лава, текла неделю, вторую, третью… Наблюдатели свыклись с существованием этой расплавленной реки, сначала посещали ее каждый день, потом через день, потом два раза в неделю. Лава текла и текла, ничего нового не наблюдалось. И однажды вечером Грибов вспомнил о занятиях с Тасей.
— Если можно, в другой раз, — сказала она. — Я давно уже не готовилась.
— Если можно, отложим, — сказала она на следующий день. — Вы мне дали большую работу.
Грибов был не слишком наблюдателен в житейских делах, но упорное отнекивание Таси удивило его. Он стал присматриваться. Ему показалось, что девушка избегает его, старается не оставаться с ним наедине.
И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе:
— Проводите меня сегодня на почту, Тася. Если есть телеграмма из Москвы, я тут же напишу ответ.
Они вышли, когда уже темнело. Начинался синий зимний вечер. Над пухлыми сугробами по безоблачному небу плыл латунный месяц. Его ослепительная желтизна только подчеркивала синюю тьму. В лесу потрескивали сучья, скрипел снег под лыжами. Тишина, безлюдье — самая подходящая обстановка, чтобы выяснять отношения.
Но девушка, видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала темп, Грибов с трудом поспевал за ней. Поравняться с ней и обойти по нетронутому снегу он не мог, приходилось идти сзади. Гонка продолжалась километров пять, почти до самой реки, но здесь они перекинулись несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему.
— Завтра вам придется помочь Катерине Васильевне, — сказал Грибов. — У нее сейчас двойная нагрузка, она и химик, и геолог.
— А почему она отстраняет Петра Ивановича? — спросила Тася.
— Вы же знаете Петра Ивановича Он милейший человек, но ненадежный, устанет и бросит на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его нагружать. Любит его, вот и бережет.
— Не понимаю я такого чувства, — сказала Тася. — Любовь — это восхищение. А тут всего понемножку — кусочек привязанности, кусочек привычки, кусочек жалости.
— Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет, — вы его разлюбите?
— Если болен — не виноват. Но вы сказали «ненадежный» — это совсем другое.
Грибов поник головой. Тася говорила совсем не о Спицыне. Это он, Грибов, оказался ненадежным человеком в критические дни. И хотя потом он поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила: это тот, кто теряет равнение.
Грибов все понял и возмутился.
— А что особенного в Катерине Васильевне? — воскликнул он. — Женщина, как женщина, хороший работник. Не понимаю, чем ей гордиться перед Петром Ивановичем.
И Тася поняла, что речь идет о ней, отнюдь не о Спицыной.
— Ну и пусть, — сказала она упавшим голосом. — Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему… А если я не достойна, тем хуже для меня…
Они отвернулись в разные стороны, и обоим было горько, как будто произошло что-то непоправимое, порвалось надорванное, то, что еще можно было связать.
— Гордая вы, Тася, требуете слишком много.
Тася в отчаянии махнула рукой.
— Почта там, — показала она. — Идите через реку наискось, на те огни, что на холме. А мне на другой конец деревни. Прощайте.
Она скользнула по скату. Стоя наверху, Грибов следил, как удаляется плотная фигурка. Она таяла в сумраке, и сердце у Грибова щемило, как будто Тася уходила навсегда. Только сейчас она раскрылась для него. Подумать только: такая исполнительная, послушная, скромная, и такая требовательная! «Любовь — это восхищение», — сказала она. Да нет, это неверно. Разве любовь исчезает, как только любимый споткнется? Тасю надо переубедить, поспорить с ней. Но не смешно ли доказывать девушке, что она не должна разлюбить? «Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему».
И вот ушла, растворилась в темноте. Лыжи еще скрипят, если позвать, — услышит. Зимней ночью звуки разносятся далеко — с того берега слышны голоса, лают собаки, как будто рядом. Выстрел… еще один. Кто это стреляет ночью? Похоже на раскаты грома или на треск ломающихся льдин. Но до ледохода далеко — февраль на дворе. А все-таки река выглядит странновато: застланная снежным покрывалом, она дымится, как будто покрывало это промокло и сушится на солнце. Полынья, одна, другая, третья, разводья, целые пруды… Оттепель? Какая же оттепель — от мороза трещат сучья, лыжи скрипят по снегу.
— Тася, вернитесь-ка на берег!
Не отзывается Из упрямства, конечно Зря он отпустил ее одну.
— Тася, Тася!
А вдруг она провалилась?
Грибов неловко спускается на лед. Как она прошла здесь? На пути какие-то трещины, мокрые пятна. Приходится петлять, обходя их, все трещит, колыхается…
— Тася! — в голосе Грибова отчаяние.
Откуда-то набежала вода, лыжи липнут к промокшему снегу. Грибов снимает их. Конечно, это ошибка. Треск… хлюпанье… и он по горло в воде. Ледяные струйки бегут за шиворот под одежду. Грибов хватается за лед и проламывает его. Вот оказия! Нельзя же проламывать лед до самого берега. Температура воды около нуля. Он закоченеет через несколько минут. Снова ломается лед. Нет, не выбраться. И, как холодная струйка, в мозг проникает мысль:
«Это гибель».
Он отгоняет эту мысль. «Да нет, это несерьезно. Не могу я умереть, я еще так молод, у меня вся жизнь впереди… начатая диссертация… Тася…
А Виктор был моложе и все же погиб…»
Ноги и руки немеют, уже не сгибаются пальцы, Грибов отчаянно борется, локтями прошибая лед И вдруг рядом — лыжные палки…
— Держитесь, Александр Григорьевич.
Это Тася. Она умело выбрала прочную льдину, хорошо поставила лыжи. Ухватившись за палки, Грибов ползком выбирается на льдину, словно тюлень. Барахтается, не может встать.
— Скорее на берег! — волнуется Тася. — Вы промокли насквозь. Сейчас же разложим костер.
— Спасибо, Тасенька, — бормочет Грибов, вставая на колени, и сам чувствует, что благодарности здесь неуместны.
— Глупая я, — говорит между тем Тася. — Оставила вас одного (как будто он ребенок). Дошла до середины, слышу — вы кличете. А мне невдомек, не знала, что вы в беде. Вот сюда ступайте, здесь не скользко. Теперь сюда. Вот и берег. Сейчас я натаскаю сучьев, разложим костер. А вы прыгайте и руками хлопайте, а то прохватит вас.
Она двигалась проворно, как ртуть. Пока Грибов деревенеющими руками отломил десяток сучьев, Тася притащила из лесу несколько охапок хворосту и две сухих елочки. Вскоре под ветками заплясал огонек, Тася подсунула к нему верхушку елки, и огонь взметнулся сразу. Костер разгорелся вовремя. Грибов уже чувствовал, что мороз обжигает ему мокрое лицо.
— Послушайте, Тася, откуда на реке вода. Это бывает у вас?
— Ах, Александр Григорьевич, какая разница? С морозом шутки плохи. Вам надо снять куртку. Вот колья развесьте ее, чтобы просушить. И не жалейте сучьев, я пойду еще наломаю.
Грибов начал стаскивать меховую куртку, уже покрытую звенящими льдинками, но раздумал и натянул ее снова.
— Тася, мне нужно бежать на станцию.
— Как можно, Александр Григорьевич! У вас будет воспаление легких завтра. Вы совсем не думаете о себе.
— А вы думайте не только обо мне, — сердито ответил Грибов. — Вы еще не поняли, откуда эта оттепель? Это все фокусы нашего вулкана. Видимо, лава свернула на северный склон и вышла к реке. Конечно, она растопила лед и греет воду. Может начаться наводнение. Надо предупредить все прибрежные селения… Бежим на станцию.
Тася решительно загородила дорогу Грибову, даже руки растопырила.
— Как хотите, я вас не пущу. Как вы дойдете, вы и лыжи потеряли Я добегу гораздо быстрее. Что передать?
Грибов не мог не согласиться.
— Передавайте Ковалеву, чтобы летел сюда. Отсюда перелетим к сельсовету, потом вверх по реке.
— Хорошо, я вам пришлю сухую одежду. А вы не отходите от костра, грейтесь. Сейчас я вам сучьев натаскаю.
— Не теряйте времени, Тася. У меня самого руки есть.
Вскоре проворная фигурка скрылась среди сугробов. И, глядя вслед. Грибов вздохнул:
— Плохи твои дела, товарищ начальник. Вытащили тебя из воды, как щенка. Побежал спасать девушку и сам утонул бы без нее. Воображаю, как она смеется над тобой.