1. ПОРОДЫ

– Откуда берутся темы для фантастики? – спрашивают читатели почти на каждой встрече.

Лично я знаю пять месторождений, можно назвать их и потоками. Талантливые купаются в них, творят, не думая, откуда приходит вдохновение, для усидчивых же трудяг это залежи, там темы ищут, выкапывают, промывают, обогащают, даже из отходов извлекают… ведь и в отходах остается что-то.

Первое месторождение – старые сказки. Ковер-самолет, скатерть-самобранка, шапка-невидимка, разрыв-трава, говорящее зеркальце, живая вода, мертвая вода, цветок папоротника. Ведь это же все мечты наших предков, обряженные в волшебные одежды. Мечты жили веками, мечты передавались от дедов к внукам, техника же, стараясь воплотить их, одевала старые сказки в металл и стекло. Конечно, на ковре летать неуютно и опасно, ветром продувало бы, могло и сдуть. И на ковер были поставлены удобные кресла с откидными спинками, кресла окружены надежным герметическим фюзеляжем, добавлен мощный мотор, чтобы тянуть сооружение, крылья для равновесия и подъемной силы, рули глубины и поворота, приборная доска, рычаги, шасси, колеса. Но что перечислять? Каждый знает, как выглядит ковер-самолет, одетый по технической моде XX века. От ковра там осталась только дорожка между креслами.

Типичная история супа из топора.

Но если мечта еще не воплощена инженерами, она остается в ведении фантастики. И, описывая ее, литератор занимается мысленным переодеванием сказки в современные одежды. Я сам это делал. В свое время меня взволновала заманчивая сказка о цветке папоротника. Будто бы распускается этот дивный цветок раз в год в летнюю полночь, а кто сорвет его, для того земля становится прозрачной: видны сундуки и горшки с кладами, старинные амфоры и статуи, зарытое, потерянное, затоптанное, богатства, спрятанные людьми, а также природой: золотые россыпи, нефть, уголь, руды цветных металлов, серебро – металл наинужнейший и наидефицитнейший – основа фотографии. Ну вот я и взял цветок за основу, поместил его в отполированный ящик, добавил проникающие лучи, генератор лучей, батареи для питания генератора с трансформатором и усилителем, поставил экран, чтобы рассматривать недра было бы удобнее, ручки настройки глубины, резкости, чувствительности, фокусировки, как в приличном телевизоре, как и полагается по технической моде XX века. (А любопытно, какая будет мода в XXI веке? Может быть, тогда смешными и наивными покажутся наши рычажки, кнопки, клавиши и болты с гайками, все наши аппараты – эрзацы волшебных палочек. Голосом будут подавать команду: «Ярче. Краснее!»)

Цветок же я за ненадобностью выбросил. Оставил только название аппарата ЦП и эмблему над экраном – веточку папоротника.

Месторождение второе – наука: научные книги, научно-популярные, учебники. Такое иной раз встретишь, никакая фантазия не изо­бретет. Черные дыры, например, страшные невидимые капканы на космических путях. Провалился и канул. Падаешь вечность, остаешься навечно, не вырваться никакими силами. И еще какие-то белые дыры: неизвестно откуда сыплются атомы и льется энергия в наше пространство. Чем не тема? Представим себе: у человека будущего две дырочки в карманах, в правом черная, в левом белая. Все ненужное, неприятное суется в правый и там исчезает. Все нужное извлекается из левого.

Месторождение третье – свои собственные главы, преимущественно последняя – эпилог. Еще Марк Твен заметил, завершая «Приключения Тома Сойера», что, когда пишешь роман о взрослых, точно знаешь, где остановиться – на свадьбе, когда же пишешь о детях, приходится ставить последнюю точку там, где тебе удобнее. История Тома Сойера кончалась американским счастливым концом – герои нашли клад золотых монет – 12 тысяч долларов. Для научной же фантастики типовой конец – исполнение мечты. Мечта воплощена, победа одержана. Но ведь научно-техническая победа – это всегда ступенька к новым победам, высота-плацдарм, высота-трамплин. Зачем же останавливаться на трамплине?

Так и с цветком папоротника. Описал я, как геологи просвечивают недра, ищут драгоценный минерал… воду. Нашли они у меня подземные реки в пустыне. А что бы еще просветить? Не стоит ли осмотреть нутро вулкана, разобраться, когда он намерен начать извержение, людей предупредить заблаговременно. Просветили! Предупредили! Но можно ли смириться с катастрофой, спасаться бегством, а поля, и села, и города отдавать прожорливой лаве? Нужна не только геологическая тревога, но и геологическая оборона. Отрегулируем вулкан, пристроим к нему клапаны, а к клапанам – тепловую электростанцию с паровыми турбинами и завод литья из лавы. Укротили и приручили вулкан. Победа! Но хорошо бы и землетрясения предсказывать, укрощать и приручать. Написал повесть и об усмирении землетрясений. Там у меня искусственные вулканы играют роль клапанов. Земная кора вскрывается как нарыв, снимается подземное напряжение, излишек лавы выливается наружу. Победа! И опять трамплин, новая тема. Ведь из тон лишней лавы можно бы возводить плотины, даже новые острова. Тут уж я не собрался новую повесть писать, ограничился главой в романе.

Месторождение четвертое – чужие эпилоги, чужие позиции. Допустим, прочли вы чью-то восторженную книгу о ковриках-самолетах или лучше о крыльях – чаще фантастика пишет о крыльях. Вот они уже сконструированы – легкие индивидуальные крылья, продаются в спортивных магазинах «Динамо», любого размера, любого фасона, любой расцветки, как зонтики – полосатые, пестрые, узорные для девушек, черные и темно-синие для солидных мужчин. Летают все! Небо в цветках, как при салюте.

А вы морщитесь. Вы возмущены и пишете фантастику-фельетон. Небо засижено – противно смотреть. Пролетуны заглядывают в окна, с утра до вечера спущены занавески. На твоем балконе пристроилась парочка, воркует до часу ночи. Скамейки на бульваре им неудобны, видите ли. С неба сыплются бумажки и гайки, по улицам ходить надо в шлеме. Регуляция воздушного движения – штраф за пролет на неположенной высоте. «Граждане, не бросайте окурки при полетах! Граждане, не разрешайте детям играть в воздухе! Граждане, не летайте над аэростанциями! Граждане, проверяйте крылья, прежде чем бросаться с крыши!» Ревут рупоры в каждую форточку. Ужасно! Невыносимо! Необходимо разоблачить.

И наконец, пятое, самое важное, по мнению некоторых авторов, даже единственное месторождение тем – современность: проблемы, люди, их переживания, отношения. Это неисчерпаемое месторождение надо отметить особо, оно поставляет темы всем жанрам, не одной лишь фантастике.

 

2. ПОЧВА

Мне доводилось разрабатывать все пять месторождений тем, обо всех будет сказано здесь… но больше всего, пожалуй, о третьем – о месторождении в эпилогах.

И потому волей-неволей мне придется нарушить свое же собственное правило: прежде чем говорить о ненаписанных книгах, рассказывать о написанных. Как же иначе? Ведь ненаписанные рождались в эпилоге, а эпилог непонятен без предыдущих глав.

Итак, главная тема. Сейчас даже трудно припомнить, как она пришла ко мне… как я пришел к ней, точнее. Тема общеизвестная, у всех стоит перед глазами.

Было это четверть века тому назад. Незадолго перед тем я выпустил упоминавшуюся повесть о покорении вулкана. Тема представлялась мне такой живописной: грозный вулкан, гору-чудище люди приручают, взнуздывают, засупонивают и запрягают в электрическую сеть, превращают в рядовую термическую электростанцию. Молодцы же! Повесть прошла легко, ее переиздавали, подхваливали, но никто не захлебывался от восторга. И тогдашний мой соавтор – геолог по профессии – сказал:

– Они же никого не волнуют, ваши вулканы. Пыхтят себе где-то на Камчатке. Там и деревень-то поблизости нет. За всю историю исследований две с половиной жертвы. Да и те – вулканологи – сами в пасть лезли.

Не пугают нашего массового читателя огнедышащие горы-чудища. Далеки, книжны. Может быть, исландцы, итальянцы, индонезийцы читали бы об усмирении вулкана с жадным интересом. Такие у них страны, там вулканы – бедствие, там вулканы волнуют.

А что волнует нас? Что волнует всех людей на свете? Говорят, три вечные темы есть на свете: любовь, война, смерть.

Война! Зарубежная фантастика с удовольствием эксплуатирует, смакует даже эту тему. У нас, в прежние десятилетия во всяком случае, как-то не получалось. Кому вручать сверхоружие? Врагу? Стоит ли пугать его силой? Нашему воину? Но стоит ли умалять его героизм? Сверхоружием легко воевать, снижает оно и риск, и мастерство.

Любовь? Можно и о любви, но мне лично кажется, что фантастика только мешает описанию чувств. Двое любят, ревнуют, ссорятся, мирятся, объясняются, к чему тут припутывать еще планеты и ракеты? Впрочем, иногда и любовь хорошо увязана с космосом. «Аэлита» – прекрасный пример. Он на Земле, она на Марсе, летят слова любви через пространство; десятки миллионов километров – не препятствие.

И третья вечная тема – смерть! Но неприятно писать о смерти. Об исцелении не лучше ли? Еще лучше омоложение, даже полная отмена старости. И сколько же люди будут жить без старости?

 

3. КОРНИ

Во времена моей литературной молодости считалось, что научная фантастика, поскольку она называется «научной», и обязана быть сугубо научной, то есть безупречно правильной с точки зрения школьного учебника. Поэтому каждую рукопись давали на рецензию доктору или кандидату наук, спрашивали, считает ли он вполне научными замену сердец или дрессировку вулканов. Постепенно я привык к такому порядку, заранее готовился к защите фантазии на самом серьезном уровне, с доказательством своих построений, опровержением формул оппонента. И еще я узнал на опыте, что с вычислениями спорить не надо. Специалисты хорошо знают арифметику, перемножают и делят правильно. Но стоит проверить, уместна ли формула в данном фантастическом примере.

И в специальных, и в популярных книгах читал я, что от природы человеку дано сто пятьдесят лет. Только по неразумности своей: курением, алкоголем, нервотрепкой, невыдержанностью, круглосуточным сидением в затхлых душных комнатах, жизнью в пыльных городах сокращаем мы естественный срок. Надо только взяться за ум, переселиться в тайгу или в горы…

Приятная точка зрения. Утешительная. Обнадеживающая.

Но неуемная фантастика допытывалась: почему же только сто пятьдесят? И дотошный автор взялся за поиски: откуда взялась эта роковая цифра?

Оказалось: получена с помощью домашней кошки. Кошка растет одну шестую часть своей жизни, пять шестых бывает взрослой. Человек растет до 25 лет, помножаем 25 на 6, получаем 150.

Но почему же пропорция у кошки и у человека должна быть одинаковой? У разных животных она различна. У овец – 1:3, у слона – 1:10, у попугаев – 1:100. Не помножить ли нам 25 на 100? Почему подражать кошкам, а не попугаям? Умная птица, говорить выучивается. Может и ругаться неприлично, может и здороваться. Недавно повстречал я попугая, который всем прохожим говорил: «Пр-рывет». Арифметика безупречна, применение формулы не убеждает. Независимо от перемножений, при любых перемножениях все равно непонятно, по какой же причине должны умирать некурящие, непьющие, в горах живущие 150-летние. Просто так? Просто так даже мыльные пузыри не лопаются.

Никак нельзя перешагнуть «естественный предел»?

Я погрузился в специальную литературу. Узнал, что существует двести теорий старения. Двести? Это значит – нет общепризнанной. Двести ученых школ, легко опровергающих друг друга.

Но вот что было общее во всех двухстах теориях. Все они утверждали, что в организме есть слабый пункт: толстые кишки отравляют его, холестерин забивает сосуды, соединительная ткань вытесняет все прочие, нервные клетки разрушаются безвозвратно и т д. Где тонко, там и рвется. В начале века искали в организме слабый орган, в середине века – слабости тканей и клеток, в наше время ищут слабости в молекулах. Глубже проникают и слабости ищут глубже.

И жизнерадостно обещают: «Вот эту слабость устраним, будете жить до ста пятидесяти».

«Но почему же, – спросил я (себя спросил), – природа сама не устранила смертельно опасную слабость? Ведь по Дарвину все слабое вымирает. Существа с кишками-отравителями должны бы исчезнуть с лица земли. Остались бы только крепкие, долгоживущие, срок жизни постепенно возрастал бы от бактерии к человеку.

А он не возрастает. Актинии живут не меньше человека, черепахи гораздо дольше. Высокоразвитые собаки и обезьяны – меньше черепах и актиний. Дубы – уж на что примитивный организм – стоят сотни лет.

И где-то возникла мысль: «А может, природа и не стремилась к долголетию. Если у животных все целесообразно, и срок жизни должен быть целесообразный… для сохранения вида.

Какой же? Во-первых, чтобы вид не исчез, надо успеть произвести на свет достаточно потомков, столько, чтобы по крайней мере два из них выжили и, в свою очередь, успели дать потомство.

Ух, какая жестокая истина выглянула из этого рассуждения! Триста миллионов икринок мечет луна-рыба, в среднем выживают две. Жизнь для этих рыбешек словно главный выигрыш в лотерее. Пресловутая кошка приносит примерно сотню котят. Мир не переполнен кошками, значит, выживают и дают потомство в среднем две из сотни. Женщина может родить около десяти ребятишек; в первобытном мире восемь из них погибали в зубах у хищников.

Итак, нашим предкам надо было произвести десяток детей для поддержания вида. Стало быть, житейский минимум человека был таков: 16–18 лет до зрелости, 20–30 лет, чтобы родить десяток детей и еще лет 15, чтобы вырастить последыша. Итого: 50–65 лет.

А максимум?

А максимум равен минимуму, ибо в интересах вида менять поколения как можно чаще. Ведь в каждом следующем поколении природа начинает заново, соединив полезные гены отца и матери («удвоив генный фонд» – говорят сейчас). При частой смене поколений вид развивается быстрее, приспосабливается лучше.

Но, продолжая рассуждения, все целесообразное должно быть обеспечено биологически. Животному нужно видеть – появляется орган зрения, нужно бегать – формируются ноги. Если нужно своевременно убирать со сцены поколение за поколением, должны быть заложены органы выключения жизни. Нельзя же столь важное дело пускать на самотек.

Что же получается? Старость – это самоубийство организма?

С опаской глядел я на собственное тело. Где там прячется эта зловещая мина, склонная убить меня около 2000 года, может, и раньше?

И как бы ее разминировать?

Разминируешь, тогда живи и живи. Сколько? Вероятно, лет двести, может, и больше. Не до бесконечности. В зависимости от совершенства науки. Жизнь – это беспрерывный саморемонт, но есть в теле и необратимые процессы. Возможно, придется подновлять омоложение через каждые тридцать лет. Будет первая, вторая, третья, четвертая молодость. Повторная, многократная юность! Так хорошо?

 

4. ДОВЕЛ ДО СВЕДЕНИЯ

Вот такие мысли сложились у меня лет 30 назад, где-то в конце 1958 года. Помню, как рассказывал жене – первой своей многотерпеливой слушательнице. Дату, конечно, не записал, а место запечатлелось: у глухого забора министерства, там, где некогда была алебастровая медаль с надписью: «Кто не работает, тот не ест». Слушательница одобрила тему, ей это показалось важнее и интереснее, чем вулканическая электростанция. Я потратил недельку, изложил. Сюжета еще не было, получилась статья. И я понес ее в «Знание–сила», сказал редактору с нескромной наивностью: «Лев Викторович, предлагаю Вам материал, который будут вспоминать пятьдесят лет».

И Жигарев (с удовольствием выписываю фамилию. Вот был редактор, никаких хлопот не боялся, лишь бы журнал получился интереснее)… итак, он взялся пробивать статью.

Восемь рецензентов было – из самых смелых. Шесть отмолчались, двое дали положительный отзыв: писатель-фантаст Ефремов и ученый-физик Чмутов. И статья вышла… в сентябрьском номере. И я, наивно-нескромный, ждал, что с того сентября начнется борьба за многократную юность, решительная атака на старость, отступление смерти.

Посыпались письма: от больных, от старушек, от беспокойных мам, от учителей и сельских врачей, от чудаков и чудака, коллекционирующего чудаков. (Коллекция чудаков. Тоже тема!) Только специалисты молчали. Не отозвался ни один.

Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе.

Именно в те годы в Киеве организовался специальный институт долголетия. Я послал туда статью. Переписка тянулась около года, ученые сомневались, не подрывает ли авторитет научного учреждения обсуждение статьи дилетанта. Но в конце концов меня пригласили сделать доклад на научном совете.

Можете представить себе, как я готовился, как продумывал варианты дискуссии на пять ходов вперед: «Я скажу, мне возразят, я опровергну, мне на это ответят, и тогда я отвечу…» И как трепетал в душе: а вдруг эти ученые знают что-то такое, таинственное, что в печать не попадает, что упустил я, выученик библиотечных каталогов.

– Ну и зачем вы приехали к нам? – спросил заместитель директора. Кажется, он предполагал, что я собираю справки для диссертации.

Я ответил: «Я привез вам гипотезу, привез идею исследования. У вас лаборатория. Надо ставить опыты. Какие? Давайте обсудим». Он возразил:

– У нас утвержден план. У нас неотложные задачи. К нам стучатся старики со своими старческими болезнями. Им надо помочь в первую очередь.

Я-то полагал, что наилучшей помощью была бы отмена старости, возвращение молодости. Но возможно ли это? Заместитель директора сомневался. Чтобы убедить его, надо было кого-то омолодить, а чтобы омолодить, убедить вести исследования в институте. И круг замкнулся. Институт считал неотложной задачей лечение старческих болезней.

Не в первый раз синицу в руках предпочитают журавлю в небе. Даже те, чья служебная обязанность ловить журавлей.

Вот так познакомился я с оборотной стороной высокой специализации науки. Ведь киевский институт-то создавался ради долголетия человека. Однако термин «долголетие» звучит как-то несерьезно, нескромно, самонадеянно. Предпочли назвать «Институт геронтологии». Но что такое геронтология? Наука о старости. Тем самым открылась возможность неограниченного и неопределенного изучательства всего, что имеет отношение к старости: старческое изменение зубов, кожи, волос, поседение, облысение. И за деталями исчезло главное: причина старости, тем более что прячется она в другом возрасте – еще до наступления старости.

К тому же прибавились условия административные. У института должен быть штат: такие-то лаборатории: физиологи, биологи, иммунологи, биохимики… Во главе лабораторий должен стоять доктор наук, на худой конец – кандидат. И предпочтительно местные жители, чтобы квартиры для них не выпрашивать. Ну и кто у нас в Киеве кандидат без работы? Вот Мария Ивановна защитила только что. А что она защитила? Электрические свойства мышцы? Ну пусть и занимается сравнением электрических свойств мышцы молодой и старой крысы. Имеет отношение к старости? Прекрасно. Вставляем в план.

Пожалуй, за истекшие тридцать лет положение не изменилось. Вот лежит передо мной сугубо научная книга, недавно выпущенная. В ней написано, что у науки есть задачи тактические, стратегические и сверхстратегические. Тактика в проблеме удлинения жизни – борьба с авариями на дорогах и преждевременной старостью, стратегия – борьба с раком, сердечными болезнями, диабетом и прочими, чтобы приблизиться к биологическому долголетию – к 88 годам (150 уже сняты с повестки дня). Сверхстратегия же – радикальное изменение жизни мало обосновано и думать о нем рано, это дело далекого будущего, середины XXI века в лучшем случае.

Но изображение далекого будущего – сфера фантастики. Воображать будущее, думать о будущем, рассуждать о будущем, писать о будущем – моя прямая обязанность.

Приближать изображая!

Так я и поступил. Вставил проблему нестарения в роман-утопию, над которым я работал в те годы.

 

5. СТВОЛ

Роман был написан и издан. Называется «Мы – из Солнечной системы». Желающие могут найти в библиотеках. А рождался он трудно и долго переделывался, ускользая от первоначального замысла, обрастал наплывами, как старый орех. И иногда наплывы эти получались прочнее ствола, превращались в отдельные повести и рассказы. Так стала отдельной повестью история рождения идеи с естественной системой героев: энтузиаст и скептики. «Селдом судит Селдома» назвал я ее. А можно бы и «Одиссея просителя».

Материал у меня был автобиографический: мои собственные усилия раскачать науку на поиски эликсира бессмертия. Но герою я дал иностранную фамилию. Зачем? В ту пору не полагалось критиковать «наших советских ученых». Впрочем, и сейчас тенденция эта не прошла. Только что в другом издательстве, не в «Молодой гвардии», меня настойчиво убеждали не подрывать авторитет науки в глазах юного читателя.

Как и я, Селдом пришел к выводу, что старость – самоубийство организма. Не спорить же герою с автором. Тоже вообразил он, что все на свете придут в восторг, узнав, что есть возможность жить и жить без старости, двести, а может, и триста, и четыреста. Но в отличие от меня Селдом был молод и не обременен литературной профессией. И он решил от слов перейти к делу – к лабораторным исследо­ваниям.

У нас это проблема организационная – институт надо создавать; на Западе – чисто финансовая: раздобудь деньги и твори что захочется. Селдом не сомневался в успехе. Неужели люди не отдадут половину своего состояния для продления собственной жизни на сотню лет. Надо только мецената найти, влиятельного и богатого. Найти и убедить.

О Одиссея просителя! Ожидание в приемной, грубые швейцары, заносчивые секретарши! «Позвоните завтра, зайдите через недельку, шеф уехал на месяц на курорт». Дежурства у подъезда, заискивающие подарки прислуге… и наконец благодатная минута, когда, держа влиятельную личность за рукав, нужно быстро, деловито, убедительно, с учетом психологии, прочувственно и разумно уговорить человека не умирать, потому что жизнь так прекрасна.

Вы лично – позарез необходимы человечеству, надо же пожалеть ближних, позаботиться о них, продлевая себя.

Вас будут благословлять потомки.

И деньги потекут к вам рекой.

Да, и выгодами соблазнял Селдом. Оказалось, что жить долго согласны все (почти все), но прилагать усилия не склонны. Предпочитают, чтобы вечную юность преподнесли им на блюдечке. Мало того, еще и прикидывают: сколько мне приплатят, если я соглашусь не умирать?

К богачам Селдом, как правило^не мог пробиться. Богачи настропалились охранять свои капиталы от грабителей и просителей. Мало ли прожектеров на свете, каждый норовит спасать человечество за счет моего кармана.

Селдома принял известный писатель. Выслушал, томно прищурившись, покачал головой отрицательно: «Друг мой, это не моя тема. Я пишу о сладости забвения в вечном покое, о пустоте и бессмысленности жизни. Поклонники моего пера не простят мне непоследовательности». Селдом пошел к видному священнослужителю. Тот водил гостя по саду, истекая благодушием, умилялся божественной премудрости, создавшей цветочки для услаждения глаз и пчелок для опыления цветочков. Но ратовать за продление жизни на земле отказался. «Сын мой, – сказал он, – ты ломишься в открытые ворота. Бог дарует блаженное бессмертие тем, кто терпеливо переносит страдания в этой юдоли. И если он решил, что пора призвать тебя, не надо сопротивляться воле божьей».

– А зачем же вы сопротивляетесь воле божьей? – зло сказал Сел­дом. – Оспу прививали? И нитроглицерин в кармашке.

Конечно же, Селдом ходил и к ученым, к известным биологам, к светилам медицины. Некоторые снисходительно пытались урезонить:

– Как вы позволяете себе спорить? Вы же не специалист. Синичка сегодняшнего престижа.

Селдом не сразу разобрался, что его оппоненты тоже не были специалистами. Точнее, были специалистами, но в другом разделе. Знали почки или селезенку, брюхоногих или крестоцветные, никогда не задумывались о причинах старости. Но признаться не хотели. Не мог признать ученый-биолог, что посторонний может что-то сообщить ему нового о биологии.

Наконец попался журналист, который почуял броскую тему. «Благодетель человечества в трущобах! Умирает с голода, обещает бессмертие!» Журналист все-таки устроил Селдому встречу с очень влиятельным человеком, его не только министры, но и банкиры слушали.

Влиятельный задал только один вопрос:

– Кто работает над этим в Америке, кто – в России?

Если никто не работает, нам и соваться незачем.

Ох, Одиссея просителя!

Селдом кончил грустно. Он предал идею и себя за это приговорил к смерти. Я ничего не предавал и ничего не добился. Но роман напи­сал. И со счастливым концом.

 

6. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Но скептики правы сегодня, а мечтатели завтра. Сегодня мир, может быть, и не созрел, в будущем созреет. И в романе о будущем я с чистой совестью описал в подробностях, как ученые XXIII века, самоотверженно ставя опыты на себе, разобрались во всех секретах старения, очистили каждый орган, каждую клеточку погибшего при аварии крупного изобретателя Гхора, в конце концов сумели вернуть ему и жизнь, и молодость.

Победа над смертью и старостью. Вообще ликование. Празднество, карнавал, танцы на площадях. Люди строят планы на века, клянутся в любви, поистине вечной, многовековой. Великолепный радостный эпилог, тут и кончать бы книгу. Но в эпилоге фантастики обязательно прячется следующая тема:

«А дальше что? А как быть с…?»

Отнюдь не у всех сегодня радостный день. Согласно статистике в наше время каждую секунду на планете умирает три человека, примерно триста тысяч похорон состоятся ежедневно, миллиона два на этой неделе. И вот в первый же радостный день миллионы родственников бегут, звонят, стучатся в опытную клинику омоложения, умоляя срочно, сейчас же приступить к разминированию умирающего.

Как же быть? Кого спасать в первую очередь? Кого спасать вообще – всех подряд, или только самых нужных, или самых заслуженных?

Фантастика с присущим ей гиперболизмом обостряет современную житейскую ситуацию. Кому давать премию? Кому давать квартиру? Кому давать путевку, кого принимать в институт, кому отказывать? Повсюду кто-то ликует, кто-то обижен, но выжить можно и без путевки в дом отдыха. Здесь, однако, речь идет о путевке на молодость, на жизнь, на существование.

Как же поступят люди будущего?

Возможны два решения: всем или не всем? Возникнет спор. Он описан у меня в романе. Есть сторонники того и другого решения. Изобретатель Гхор – за выбор, историк Ксан – за всеобщее продление жизни. Привожу их доводы.

Гхор предлагает перед операцией очередного омоложения заслушать отчет стареющего. Пусть расскажет публично, как он использовал отведенные природой годы, что сделал полезного. Самые достойные получают следующую молодость – еще три десятка лет премиальных.

Гхор считает, что такой порядок заставит людей жить ответственно, ни одной минуты не теряя. Каждый постоянно будет думать, нельзя ли использовать свободное время на что-нибудь похвальное. Невольно станешь совершенствоваться.

А по мнению Ксана, такой порядок неуместен при коммунизме. Всем все дается по потребности: еда, жилье, одежда, поездка в любую страну, на Луну даже. И если у человека есть потребность жить, надо обеспечить ее любыми средствами. Отказ в продлении жизни равносилен смертной казни. Казнь за лень, бездарность, слабохарактерность, легкомыслие! Не слишком ли жестоко?

Гхор говорит: всеобщее продление жизни будет насаждать всеобщую лень. Каждый будет знать: впереди века, торопиться некуда. Первую молодость можно и на пляже пролежать, вторую посвятить любви, начать учиться в третьей, работать – в пятой. Успеется!

Ксан возражает: подсчет заслуг приведет к падению нравственности. Когда всем все дается по потребности, нет основания для жадности, скопидомства, кумовства. Но тут речь о жизни и смерти, спасать себя надо. И хвастуны полезут на трибуны, нахалы начнут отталкивать скромных, приписывать себе чужие заслуги. Как устоять, если ставка – жизнь?

Опасность повальной лени или опасность повальной лжи?

 

7. ВЕТВИТСЯ

К сожалению, есть у Гхора очень веский аргумент… и я честно позволил герою высказать его в романе. Сегодня, когда удался первый опыт разминирования, умирают от старости десятки миллионов ежегодно, сто миллионов, скажем для простоты. Значит, срочно-срочно надо подготовить примерно сотню тысяч клиник на десять миллионов коек, миллион врачей, несколько миллионов сестер. Людей надо обучить, клиники выстроить. Волей-неволей требуется подготовительный период… и в течение этого периода придется выбирать.

На Западе принцип отбора очень четкий – арифметический – на основе чековой книжки. Если операция стоит миллион, плати миллион и получай свою молодость. Миллионеры молодеют, люди скромного достатка стареют и умирают прежним порядком. Если операция стоит десять миллионов, мультимиллионеры получают молодость, а прочие, в том числе и «бедные миллионеры» (и такой есть термин), стареют и умирают по старинке.

– По жребию, – предложил мне на читательской встрече шустрый шестиклассник.

Вкусный сюжет, между прочим. Выпущена лотерея в пользу строительства клиник омоложения. Выигрыши от трех до десяти лет жизни, главный – десять тысяч лет. Даже слишком много. Счастливчик раздает или распродает годы в розницу. Глядь, ничего не осталось, разбазарил по мелочам.

Впрочем, все мы растрачиваем жизнь по мелочам, только не века, а годы, дни и часы. Именно об этом и написана «Шагреневая кожа» Бальзака.

Вообще с отбором бездна сюжетов. Одному стареть, другому – жить заново. Братья-близнецы жертвуют жизнь друг другу, умиленная комиссия продлевает обоим. Жена выиграла молодость, муж – нет, или наобо­рот. Борьба благородства, оба отказываются от дара, чтобы не расстаться. Я умиляюсь, читатели умиляются, читательницы плачут от умиления.

Умилительно. Но справедливо ли?

Вот и Ксан в моем романе, умирая, твердит: «Если всем! Мне, если всем!»

Однако остается главное возражение Гхора: как же действовать в промежуточный период между самым первым и всеобщим омоложением? Никого не лечить, хотя уже можно кого-то спасти?

Хранение тел? Пожалуй, в этом направлении и движется наука. Некоторые дальновидные богачи за океаном уже распоряжаются замораживать свои тела в надежде, что через сотню–другую лет их сумеют разморозить и вылечить. И уже написано много рассказов на эту тему. Был среди них юридический – как распоряжаться имуществом замороженных – живы они или мертвы? Был археологический – там одичавшие потомки грабили замороженные, как мумии в саркофагах.

Однако это все о капиталистах, о тех, кто в будущую жизнь берет с собой и шкатулки с брильянтами. А если жизнь возвращают всем? И бесплатно? Как и полагается в бескорыстном будущем.

Пожалуй, и сейчас можно было бы построить этакое всемирное кладбище-холодильник, скажем – в толще Антарктиды… или же в Гренландии, или даже у нас – в вечной мерзлоте. Я даже прикидывал объем подземных работ. Цифры внушительные, но посильные – заметно меньше, чем в угольной промышленности. И затраты не подавляющие – тысячи рублей, не миллионы.

Почему это не делается, не проектируется, не обсуждается? Да потому, что главное не решено – как потом оживлять?

А хорошо бы. Люди умирают и не навеки прощаются Уславливаются о встрече, строят планы на вторую жизнь.

Написать, что ли?

Можно бы, но как-то и самому не хочется мусолить эту кладбищенскую тему. Искусство церемонно, оно склонно отворачиваться от уродливого. Смерть уродлива же? Безусловно. А вот медицина не имеет права быть брезгливой; врач обязан копаться в крови и гное, чтобы добыть больному здоровье… чтобы жизнь и молодость возвращать тоже.

Такое уж правило на белом свете: чтобы жить в чистоте, нужно грязь выносить своими руками.

 

8. КРОНА

И сколько же людей окажется на Земле?

– Давка будет, как в автобусе, – сказал мне другой встревоженный шестиклассник.

– Не давка, конечно, но людей будет много, все больше и больше. Как ни странно, однако, отмена старости не создает, только обостряет демографический кризис.

Приведу несколько цифр. Совсем немного. Но читатели фантастики не боятся цифр.

Самая главная из них – чертова дюжина, тринадцать. Чтобы род человеческий не вымер постепенно, на каждые десять смертей должно приходиться тринадцать рождений. Три лишних младенца необходимы, чтобы перекрыть вольный или невольный саботаж нечаянных и убежденных холостяков, больных, бесплодных, рано умерших.

Рождаемость меняется год от года, различна в разных странах, но грубо, по всему земному шару сейчас приходится на 10 смертей около 30 рождений. Тринадцать необходимых и еще семнадцать для чистого прироста. В результате число жителей на планете удваивается примерно за сорок лет. Если же мы с вами уменьшим смертность с десяти до двух–одного, даже до нуля, чистый прирост будет не семнадцать, а двадцать семь и население удвоится за тридцать лет.

Сорок или тридцать лет – не столь уж принципиальная разница. Важно, что удваивается. Растет и растет настораживающая геометрическая прогрессия. Сейчас 5 миллиардов, 6 миллиардов к 2000 году, десятка два миллиардов – к 2100-му, сотни миллиардов в N-ском веке. Куда деваться?

– В космос! – бодро кричат юные слушатели.

– Да, в космос. Не сразу, конечно.

К вашему сведению, на планете сегодня вспахана только одна десятая доля суши. Девять десятых пустуют. Правда, это не лучшие земли, так называемые «неудобные»: пустыни, болота, тропические заросли, тайга, тундра, льды, горные склоны. Но ведь и неудобные земли можно превратить в удобные, хлебородные, вложив в них труд, немало труда, даже очень много труда, и получить отсрочку на целое поколение.

Не забывая экологических сложностей.

Но все равно, где-нибудь в начале или в середине XXI века, задолго до перенаселения и окончательного освоения океана в космос начнут уплывать вредные и энергоемкие производства: химические, энергетические, атомные, металлургические… Однако на заводах нужны люди, их следует обслуживать, за обслугой и рабочими потянутся семьи, а семьям надо создавать человеческие условия. Нельзя детишек держать в скафандрах, нельзя растить в невесомости.

Для космических поселении в нашей Солнечной системе существуют три варианта.

Первый был предложен Циолковским пятьдесят лет тому назад. Константин Эдуардович предлагал заполнить околосолнечное пространство искусственными спутниками Солнца, он называл их «эфирными островами». Дело в том, что планете Земля достается одна двухмиллиардная доля солнечного света. Теоретически Солнце могло бы обогревать два миллиарда таких планет, как наша. Планеты Циолковский не предполагал строить. Его острова – это цилиндры диаметром с километр, от силы в несколько километров. Донышком они обращены к Солнцу, солнечные лучи освещают оранжерею, где в невесомости растут невиданные плоды на километровых стеблях. К сожалению, нет лица без изнанки. Во всякой идее своя оборотная сторона. Эфирные острова мелки. На каждом можно поселить тысячу жителей, от силы – десять ты­сяч. Это большое село, колхоз, маленький городок с одним–двумя заводами. Но заводу нужно сырье, и работает он на потребителя. А сырье и потребители где-то витают в космосе, у каждого своя орбита. То они близко, то далеко. Вообразите себе экономику государства, все жители которого плавают по морям и у каждого судна свои рейсы.

Не знаю, думал или не думал о недостатках эфирных островов американский физик Дайсон, но он предложил выход: скрепить все острова, образовать вокруг Солнца сплошную оболочку. На внутренней ее поверхности могут поселиться люди – в два миллиарда раз больше, чем на Земле. Чтобы все они не падали на Солнце, оболочка вращается, центробежная сила создает вес. Дайсон так верил в неизбежность своих оболочек, что даже предложил астрономам искать их на небе. Свое солнце они заслоняют, но сами должны светиться инфракрасным светом.

К сожалению, в отличие от физика Дайсона я – рядовой инженер-конструктор в прошлом – не верю в эти оболочки. Лопнут они, по-моему. Лопнут, потому что при вращении на полюсах скорость нулевая, там невесомость, а на экваторе – максимальная и максимальный вес. Значит, все воды потекут на экватор и продавят его неизбежно.

Мыльный пузырь – эта дайсонова оболочка.

Мне лично больше по душе третий вариант: реконструкция Солнечной системы.

В космосе нет приготовленной для нас целины. Планеты надо перелицовывать, подгонять до человеческой мерке, перекраивать, перешивать.

На Луне и на Марсе нет воздуха. Придется создавать атмосферу. На Венере атмосферу необходимо менять: кислород извлекать из углекислого газа. Из малых планет надо склеивать большие, большие и громоздкие – раскалывать, осколки перемещать, буксировать к Солнцу поближе, расставлять их по правилам тяготения, так чтобы друг друга не сбивали с орбиты.

Увлекательные технические проблемы, Я с удовольствием разбирался в них в свое время. Есть у меня рассказ «Архитектор неба». Есть и другой – «Первый день творения» – о создании подходящих для человека планет.

А вот о жизни на сонме планет не писал. Сохраняют ли они тесную связь с Землей? Будет ли борьба общечеловеческих и местнопланетных интересов?

В ином ракурсе встает эта проблема в рое искусственных планетоидов по Циолковскому. Там резкое противопоставление жизни летающих деревень и столичной планеты Земля. И столкновение стремлений: патриархальные старожилы – патриоты своего цилиндра – удерживают молодежь дома, а девушки какие-нибудь, три сестры, только одно твердят: «На Землю, на Землю… в Москву!»

Противоположная проблема в системе населенных планет. Целые миры с почти самостоятельной экономикой, расставлены они широко, транспорт труден и невыгоден. Отсюда тенденция к самостоятельности. И вот небольшая планета Л… (Луна, очевидно) решает выйти из сообщества. Что будет дальше? Фантастика дальнозорка; можно дать хронику на сотню лет вперед. Написать, что ли? Или чересчур острая тема?

После Солнечной системы переселение к другим звездам. Снова столкновение интересов – местнозвездных и общечеловеческих.

И так далее до бесконечности.

И спор: вечно ли рваться в бесконечность? Не лучше ли очертить круг, найти оптимальный режим, ограничить рост населения, производства, потребления… и продолжительность жизни тоже. В самом деле: столько хлопот с этой жизнью! Хоронить куда проще.

Между прочим, художественная литература, как правило, возражала против бессмертия. Возражая, доказывала, что бессмертные будут несчастнейшими людьми.

У Свифта в «Путешествиях Гулливера» бессмертные – противные, выжившие из ума маразматики.

Они смертельно устали и жаждут смерти ради покоя, убеждает Э.Сю, используя легенду о Вечном Жиде.

Из-за одиночества несчастен бессмертный Камилл у братьев Стру­гацких. Все кругом гибнут поголовно, а он, бедняга, вынужден жить.

Бессмертным надоест жить – уверяет Карел Чапек.

Бессмертные вообще расчеловечатся – грозит Геннадий Гор.

Редкостное единодушие. Мне-то кажется, что оно рождено не столько подлинными опасениями, сколько самоутешением: недостижимый виноград зелен и невкусен; недостижимое бессмертие невкусно, противно даже, не стоит мечтать.

Однако не замечаете ли вы, что противники бессмертия ссылаются только на частные недостатки. Возражение Свифта, например, снимается сразу. У нас же речь идет о сохранении молодости. Молодость хотим мы продлить, а не годы, лишь бы годы, хотя бы и дряхлые.

Снимается и возражение насчет одиночества бессмертного среди смертных. Жизнь продлевается всем, так требует Ксан.

Четвертое возражение против бессмертия – скука. Жить на­доест. Мне-то оно не кажется существенным. Если кто-нибудь кончил самоубийством от скуки, такого даже не очень жалеют. Плечами пожимают: с жиру бесился.

Но все-таки жизнь будущего человека надо избавить от однообразия. Подумаем. Жизнь многократно омоложенного! Тема же!

Эту я не стал откладывать. Написал повесть. Называется «Ордер на молодость». И начинается она такими словами:

«Уважаемый друг!

Жители нашего города поздравляют Вас с почетной датой – шестидесятилетием со дня рождения – и благодарят Вас за многие годы полезного труда. Нам было приятно жить и работать вместе с Вами.

Попутно напоминаем Вам, что, по мнению современной медицины, 60-летний возраст наиболее благоприятен для биологического перепрограммирования и перенастройки организма мужчин на очередную молодость. В этой связи просим Вас посетить ближайший центр омоложения в любое удобное для Вас время, предварительно заполнив прилагаемую анкету».

Герой мой глянул, руками развел, так и сел на месте. Как? Уже.

То есть удивляться не было причины. Отлично помнил, что ему шестьдесят. В таком возрасте не забываешь о возрасте, поясница на­поминает. Там саднит, тут ноет, то и это подлечить пора. «Ну что ж, в молодость так в молодость! Что там еще? Анкету заполнять им, бюрократам несчастным. Ах, целая тетрадка: «Каким был, каким хочу стать?» Каким хочу? Молодым, разумеется. Еще что? Пол? Был «м» и останусь «м». Все, что ли? Нет, еще раздел второй: «По желанию омолаживаемого операцию юнификации можно сочетать с метамор­физмом. Продумайте внимательно, какие видите Вы недостатки в своей внешности, характере и способностях, что хотели бы исправить?»

Тут герой задумывается надолго: что исправить? Много надо бы переделать. Ведь он у меня в отличие от литературных героев романов о будущем человек обыкновенный, средний… и в жизни не раз уступал тем, кто выще среднего. И он начинает вспоминать свои неудачи и недостатки, прикидывать, какие черты характера улучшить, какие потребовать таланты.

Таланты по заказу – еще одна тема.

Это я тоже написал. Это опубликовано в «Фантастике–87».

Вот как получается, казалось бы, взял я чисто биологическую тему: продление молодости, отмена старости. Но за биологической ниточкой покатился клубок – от новых сроков жизни к новой демографии, от демографии к новой географии, от географии к новой космографии, от нее к новой физиологии и новой психологии, к новым условиям жизни и к новым отношениям.

Новые отношения, новые и конфликты.

Испокон веков на театральных подмостках разыгрывается волнующий конфликт треугольника: она и два претендента. Один молодой, прекрасный, пылкий, другой – старый, противный, но знатный или богатый или хотя бы заслуженный, опытный. Испокон веков зрители бурно аплодируют победе молодости, радуются посрамлению старости и богатства. Радуются победе молодости в театре, хотя в подлинной жизни частенько побеждают денежки старших.

Не изменит ли отмена старости этот заслуженный конфликт? С имуществом – так полагаем мы – в будущем никто считаться не бу­дет. Но ведь старики отныне не старики. У них зрелость, ум, опыт, уважение, положение. И не предпочтут ли красавицы этих, оправдавших надежды зеленым юнцам, надежды только подающим?

А куда же денутся отвергнутые юноши первой молодости? Так и останутся неприкаянными холостяками? Или их подберут омоложенные матроны? Водевильная ситуация? Ницше предлагал именно такой порядок для нормальной семьи: мужчины средних лет женятся на молоденьких, вводят их в жизнь, потом зрелые женщины разводятся со своими стариками и берут на воспитание юношей. Может быть, именно это сочтут рациональным для общества нестареющих?

Новые условия, новая и мораль. Жениться не на всю жизнь. Однажды, выступая перед очень юными читательницами, будущими работниками детских садов, спросил я: получив вторую молодость, оставят ли они себе прежнего мужа? Тут все оказались единодушны. «Другого», – голосовали они хором.

К конфликту личному, любовному добавляется и служебный. В нашей быстропротекающей жизни старики, отработав свое, уходят на пенсию. Академики уступают место докторам наук, те – кандидатам, младшие становятся старшими, неостепененные пишут диссертации. И движутся-движутся вверх по лестнице бывшие студенты, добиваются самостоятельности, получают задания все крупнее, интереснее, проявляют оригинальность, вносят новизну.

А как же в многовековой жизни? Первое омоложенное поколение так и останется первым, самым старшим, второе – вторым, седьмое – седьмым – на седьмой степени подчинения. И нет оснований ершиться. Старшие и в самом деле опытнее, а сил у них не убавляется, с какой же стати их замещать? Как будут решать эту проблему нестареющие наши потомки? Может быть, выберут английскую систему младших сыновей. Там первенец оставался дома, получал целиком наследственное имение, младшие отправлялись за море искать счастье в чужих странах. Не стоит ли и тут отправлять младшее поколение в чужие земли (на чужие планеты?). Пусть там и строят новый мир по-своему.

Пожалуй, справедливо. Но разумно ли? Старшим достанется благоустроенный центр, младшим – необжитые окраины, целина. Старшим – академии наук и искусств, младшим – голые камни в пустыне. К тому же у старших опыт и знания, а у младших – только молодой задор.

Но с другой стороны, у старших опыт-то вчерашний. Они помнят и уважают даже и то, что не грешно забыть, заменить.

Непросто получается от этого продления молодости. Конечно, похоронить легче, чем жизнь выстроить. Но до сих пор люди все же предпочитали хлопоты о жизни.

 

9. ДРЕВО ТЕМ

В науке есть такой термин: дерево цели.

Допустим, поставлена важная цель, основная. С ней связаны второстепенные и третьестепенные. На графике получается этакое лохматое дерево с переплетающимися ветвями. Сравниваются решения. Такое-то отвечает основной цели, такое-то – только вторичным, боко­вым. Выбирается наивыгоднейшее.

Вот и у нас получилось подобие дерева потому, что в основе-то лежала старинная мечта о вечной юности. И «лет до ста расти нам без старости», – рекомендовал Маяковский. И «живите тысячу лет», – желают щедро восточные вежливые люди.

Будем считать, что мечта – это почва, на которой вырастает наше древо тем.

Сажаем в нее семечко – гипотезу, идею воплощения. Это отдельная тема. От идеи тянутся корешки обоснований. Превращение их в надежные корни – тоже тема. Несколько тяжеловесная, ее нелегко сделать интересной. Трудно рассказывать о труде, о чувствах легче. Чувства нам понятнее, они же древнее. Трудом занялся только человек, а чувства были у всех его предков.

Но вот корни закрепились, росток вытянулся, превратился в надежный ствол, дал плоды…

И тут очередная тема – дележка. Кого угощать сладким эликсиром вечной юности, кому дожидаться своей очереди?

А на окрепшем стволе развернулась обширная крона нужд обще­человеческих.

И появляются новые ветви, даже не ветви, добавочные стволы в кроне.

Ствол тем экономических: где жить всем омоложенным – на Земле или в космосе? если в космосе, то как? и где?

Ствол социальных тем-проблем: отношения поколений, отношения Земли и космоса, центра и дальних окраин.

Еще ствол или ветвь толщенная проблем психологических: пригоден ли человек биологически, физиологически, психологически для многовековой жизни? если не пригоден, менять надо. И как?

Изменение человека – это особый ствол, может быть, даже и дерево другое.

Стволы, ветви, веточки, листочки. Каждый листок – чья-то жизнь. Но и жизнь отдельного человека будущего, такого вот многовекового – тоже тема.

И так с любой крупной целью, с любой важной темой: почва мечты, корни потребностей, ростки идей, стволы трудов, плоды, последствия личные и общечеловеческие… и отдельные листочки личной судьбы.

С деревьями целей в этой книге вы встречались неоднократно. Все было здесь – и корни, и ветви, и кроны, и листочки.

 

БХАГА. ЗАМЫСЕЛ 251

Где-то в самом начале книги поминал я, что за всю жизнь накопилось у меня сотни две с половиной замыслов. Ну не все заманчивые, есть заурядные, есть устаревшие, есть и сходные, вытекающие из предыдущих. Вот, например, темы № 156, 180, 211, 212-а и 224. Видимо, возвращался мыслью, что-то подправлял, дополнял. И тот же мотив в № 251, который я озаглавил «Шестой день творения».

На шестой день, если знаете библейские предания, Господь Бог, завершив сотворение мира, решил еще вылепить из глины человека по своему образу и подобию. И был доволен своей работой, сказал сам себе: «Это хорошо!» И опочил после трудов тяжких.

Почему-то у меня нет такого безоговорочного восторга перед этой работой. Как-то не ощущаю божественного совершенства в людях, мне кажется, можно было сделать и получше. Не мне одному кажется. Нет единого мнения на этот счет. Одни говорят: «Человек – это звучит гордо», а по мнению других – «Червь земной». То ли «человек человеку друг и брат», то ли «человек человеку волк». Кто прав?

И стал я думать обо всем этом. И тема показалась мне крайне срочной, неотложной. Именно эту захотелось писать из всех двухсот пятидесяти; без очереди пробивалась она.

Главное, откладывать не было никакой возможности. Я в ту пору лежал в больнице, и диагноз у меня был не самый оптимистический. И я знал, что сосед мой по палате безнадежен, полгода протянет, не больше. А болезнь у нас была одинаковая, самочувствие у него даже получше, он зарядку делал по утрам, но был обречен, а я не мог. Это что же, оказалось, и я тоже могу умереть.

С этой фразы я и начал повесть № 251:

«Оказалось, я тоже могу умереть!»