Каждое утро за завтраком разыгрывалась одна и та же сценка. Стараясь не глядеть в окно, Виктор спрашивал:

— Ну как, Степа, погода летная?

А за окном хозяйничал ветер, разметал сугробы, жалобно скулил в печной трубе, хлопал ставнями. Облака густой пеленой застилали небо, мутным туманом сползали по склонам.

— Такой вопрос можно задавать, только сидя спиной к окну, — замечал Грибов с усмешкой.

Ковалев делал вид, что не понимает иронии.

— А что, не кончили вчера? — спрашивал он, выгребая ложкой консервы из банки.

— Немножко осталось, Степа. На северном склоне, повыше ложбины.

— Ну, если осталось, значит полетим. — Летчик брал шлем и уже возле двери говорил наставительно: — Для Ковалева не бывает нелетных погод.

Он бывал доволен, когда мог показать свое искусство. Летом летать не хитро, а вот сейчас, когда ветер съедает половину скорости, когда земля окутана облаками и машину нужно вести по приборам, полет становится заманчивым. Но как ни любил Ковалев рискованные полеты, без нужды, для собственного удовольствия, он не сделал бы лишнего километра. Если кто-нибудь собирался в Петропавловск, Ковалев придирчиво выспрашивал, зачем надо лететь, кто разрешил, хорошая ли погода на трассе, какая облачность над аэродромом. Только Виктор был избавлен от допросов. Съемка велась ежедневно в любую погоду, и летчик считал делом чести в любую погоду доставлять молодого геолога на вулкан.

Виктор начал с самой обыкновенной топографической съемки. Прежде всего ему нужно было иметь очень подробную и точную карту вулкана, со всеми буграми, ложбинами, приметными скалами.

Без вертолета он провозился бы с этой работой два года, а тут управился за две недели.

Сорок пять километров от станции до сопки Горелой вертолет покрывал за тридцать минут. Можно было выезжать туда, как на службу, на восемь часов, возвращаться домой к обеду, а ночью спать в собственной постели. Вся съемка производилась в воздухе, иногда даже в сплошном тумане, с применением радиолокации. Предварительно Виктор расставил на склонах металлические буйки, которые служили ориентирами; металл резко выделялся на экране локатора.

Виктор снял около ста профилей. В них нелегко было разобраться, и для наглядности он вылепил модель вулкана из воска. Буйки на восковой горе обозначались булавками. Все безымянные холмы, овраги и потоки застывшей лавы получили имена, и все — в честь московских улиц. Так появились на крутых склонах вулкана Сретенка, Солянка, Волхонка, Стромынка, Матросская Тишина. Камчатская Сретенка представляла собой непроходимое ущелье с отвесными стенами, заваленное вулканическими бомбами. На Солянке были выходы газов, образовавшие ярко-зеленые пятна на скалах. Бумажки с названиями наклеивались на восковой двойник вулкана. А внутри модель была пустая. Ведь до сих пор никто в точности не знал, что там находится.

К началу ноября подготовка закончилась, можно было приступить к основной и самой интересной работе — просвечиванию вулкана. Виктор решил начать сверху, от главного кратера.

Каждый день, ровно в девять утра, Ковалев сажал вертолет на снежное поле где-нибудь на макушке горы, и Виктор начинал съемку. Лопаткой он отрывал квадратную ямку, утрамбовывал снег и ставил на него аппарат. Затем следовала забивка костылей, установка уровней, окончательная проверка, настройка частот… И вот наконец невидимые лучи устремлялись по приказу Виктора или отвесно вниз, или сквозь гору — на противоположный склон, или наискось — к соседнему буйку. Они скользили в темноте по комкам лавы, толщам слежавшегося пепла или погребенного льда, колебали крошечные кристаллики и, отразившись где-то в пути, возвращались, чтобы доложить о своих странствованиях. Их рапорт записывался на фотопленке размытыми пятнышками — черными и серыми. Сдерживая любопытство, Виктор осторожно вынимал кассету, заворачивал ее в черную бумагу и медленно брел к следующей точке. Быстро ходить было невозможно. После резкого подъема на высоту четырех с лишним километров болели уши и голова. Трудно дышалось, усталость пригибала к земле, после нескольких шагов тянуло присесть, отдохнуть. Но Виктор не позволял себе часто присаживаться. Короткий зимний день подгонял его. Установка аппарата, выравнивание, переноска отнимали много времени. Только успеешь развернуться, сделать шесть-семь съемок, глядь уже сумерки, с синеющими сугробами сливается вертолет, прикорнувшая на снегу стрекоза, и Ковалев напоминает: «Пора домой, Тася не любит, когда опаздывают».

Снова под ногами плыла вздыбленная земля, молодые вулканы с дымком, древние — с озерами в отслуживших кратерах. Виктор смотрел за борт, но привычная красота уже не волновала его. Он узнавал знакомые очертания гор, синие пятна лесов и думал: «Еще километров двадцать. Скоро уже дома».

Пока он заканчивал третью тарелку супа, расторопная Тася успевала проявить пленки. Конечно, можно было отложить их на часок для просушки, а пока они сохнут, подремать немножко; но как удержаться, как не посмотреть, что же удалось найти сегодня? И, осторожно развернув сырые колечки пленки, Виктор рассматривал на свет черточки и пятнышки — условный язык аппарата. Этот язык еще нужно было перевести на человеческий. Но Виктор уже довольно хорошо читал подземный рентген «с листа», без предварительной подготовки.

— Возьмите бланк, — говорил он Тасе. — Пишите: «Семнадцатое ноября, пункт А, точка восемнадцать, отвес, пепел со льдом, далее — вулканические туфы, прослойка льда, базальтовая лава, опять туфы, туфо-брекчии, базальтовая лава еще раз… всего на глубину тысяча двести метров».

На каждом бланке был записан путь одного луча, отвесного, наклонного или горизонтального. Лучи пронизывали вулкан во всех направлениях и в разных точках встречали один и тот же пласт. Все это наносилось на многочисленные разрезы. В столе Виктора пухла горка папок.

Позднее, когда у Таси начинался урок алгебры, Виктор работал над моделью вулкана. Сначала модель была пустая внутри. Но Виктор постепенно заполнял пустоту слоями подкрашенного воска. Прозрачный воск обозначал туф, красноватый — лаву, воск с золой — брекчии (породы, образовавшиеся из слежавшихся обломков лавы). В подлинный вулкан нельзя было заглянуть, но восковая гора разнималась на части. Можно было рассматривать ее снаружи и в разрезе.

Зимовщики следили за ростом модели с интересом, только Грибов позволял себе подшучивать.

— Во всяком случае, это красиво выглядит, — говорил он. — В прошлом веке очень любили такие штучки. Тогда на каждой ярмарке показывали восковые фигуры преступников. Там бы и выставить эту модель с надписью: «Чудовищный изверг и убийца Вулкан, загубивший за пять тысяч лет трех человек».

В словах Грибова сквозила неприязнь. Он приехал на Камчатку с собственной теорией. Нужны были доказательства, ему разрешили всю работу станции направить на проверку своих предположений. Но вот появился новый человек с каким-то аппаратом, и работа Грибова отошла на второй план. Вертолет работал на Виктора, летчик — на Виктора, лаборантка — на Виктора. Весь интерес и все внимание — работе Виктора. Грибов утешал себя: его теория слишком глубока, трудна для понимания рядовых сотрудников. Но все же в душе у него росло раздражение против Виктора и его модели. Иногда оно прорывалось насмешливой шуткой или откровенным сомнением.

— Туфы — лавы, лавы — туфы, — говорил он, поглядывая на модель, — все это мы знали и раньше. Еще студентом я читал в популярной статье: «Вулкан — это гора, которая создала сама себя». Да, когда-то здесь было ровное место, потом возникла трещина, за пять тысяч лет произошло штук семьсот извержений, и вот из лавы и пепла выросла куча почти в пять километров высотой, что-то вроде шахтного террикона. Теперь Шатров изучает эту кучу, изобразил ее в разрезе. Как учебное пособие это любопытно и наглядно, но что это дает для науки? Техника подтверждает старые взгляды — то, что было открыто мыслителями без аппаратиков.

Виктор обычно отмалчивался. Он совсем не был уверен, что его работа значительна. Но однажды за него ответил летчик:

— Помнится, — сказал он, — когда я летал над Ленским трактом от Иркутска до Якутска, жил на одной посадочной площадке в сторожах отставной ямщик. И один у него был разговор: «Скушное ваше летное дело. Вот я, бывало, в сорокаградусный мороз… на весь тракт моя упряжка первая. Какие кони были звери! Чуть зазеваешься — вывалят в сугроб или в полынье искупают. Вожжи в руках — как струны. Не езда — песня! А что ваш самолет? Печка на крыльях, жестяной ящик. Дернул за рычаг — он идет. Дернул за другой — садится. Никакого тебе геройства».

Все рассмеялись. Грибов тоже улыбнулся нехотя, но насторожился.

— К чему эта басня? — спросил он.

— А мне сдается, — сказал летчик с расстановкой, — что вы, товарищ Грибов, тоже из породы этих самых ямщиков. Вы говорите: «Гений, мыслитель, догадка!» В общем, этакая игра ума, скачки с препятствиями. Верно, люди в прошлом ездили на перекладных, мучились, но ездили. Но ведь с техникой дальше уедешь, товарищ Грибов? Как вы думаете?

Начальник станции пожал плечами.

— Отставной ямщик Грибов, — сказал он с невеселой усмешкой, — сомневается, чтобы какая-нибудь машинка могла заменить талант и знания. Пока что мы видим только туфы и лавы — самолет летит по трассе, проложенной ямщиками, товарищ пилот.