Глава 11. Я становлюсь биохимиком

С той поры прошло много лет. Ртищевский метод позволил уже через два года начать массовые посадки скоростных пород. Еще через год Кондратенков создал новую, трехметровую породу, потом четырехметровую, пока не дошел до тех растений, которые были посеяны у меня на глазах.

Но рассказывать про всю работу от этапа к этапу — это значит снова и снова говорить о поездках, беседах и спорах, о письмах, опытах, ошибках и находках, вместо главы о тысяче двухстах биографиях написать про двенадцать тысяч и еще и еще раз рассказывать о школьниках, горожанах и колхозниках, увлеченных благородной задачей улучшения растений.

Создавая новые породы, Кондратенков передавал их на поля для массового изучения, и обширный актив помогал ему совершенствовать породу. Улучшенная порода опять направлялась на поля, и так много раз.

Все это потребовало не один год. Сын Кондратенкова, Андрюша, когда-то в детском саду сажавший веточки на песочке, теперь уже сам мечтал о лесотехническом институте. Окончательно смирившись с победой ученика, профессор Рогов целиком отошел от селекции, посвятив себя изучению физиологии дерева, а ртищевская школьница Вера Дмитриева за это время превратилась в студентку Веру Николаевну, любимую сотрудницу Кондратенкова. И это она постучала в дверь, прервав воспоминания Ивана Тарасовича.

— Иван Тарасович, можно? Мы с Левой хотим поговорить с вами.

Она потянула из-за двери своего нерешительного товарища. Я подумал, что у него слишком несчастный вид для жениха, собирающегося объявить о помолвке.

Лева вытер ладонью лоб и, глядя куда-то в угол, с отчаянной решимостью в голосе произнес;

— Иван Тарасович, я знаю, из-за чего погибли деревья. Дело в том… дело в том, что я добавил в удобрения бамбукидин.

Должен сознаться, что только, по многозначительному виду окружающих я понял, насколько важно было сообщение Левы. Сначала я не сообразил, что речь идет о давнишнем изобретении профессора Рогова — о сильно действующем составе, который иногда ускорял рост бамбука, а иногда отравлял растения. Но об этом я подробно говорил раньше, когда описывал поездку Кондратенкова в Самтредиа.

Лева сам целиком не знал забытую историю бамбукидина. На Курильских островах кто-то из сотрудников показал ему старые, незаконченные и давно оставленные опыты.

Лева пришел в восхищение, раздобыл склянку "чудодейственного" вещества и всюду возил с собой. Об этой склянке он думал, обещая мне показать "не менее удивительное". И за ней же поехал на станцию, когда тополя Кондратенкова остановились в росте.

Мы еще удивлялись тогда, отчего Лева проявляет такое равнодушие к общему делу, а парень, оказывается, веря во всемогущее лекарство Рогова, поскакал за ним на железнодорожную станцию. И затем, составляя удобрение перед "тепловой баней", Лева тайком обрызгал наши растения раствором бамбукидина. Он понимал, что Кондратенков запретил бы это, но, безгранично веря в каждое слово Рогова, юноша решился действовать на свой страх и риск, заранее смакуя нашу радость, удивление и свое торжество.

На деле вышло иначе. Под действием бамбукидина отдельные ткани деревьев начали усиленно разрастаться за счет соседних клеток, листья съели ствол, и растения погибли.

Но все это мне напомнили позже. А сейчас только по багровеющему лицу Кондратенкова я увидел, что Лева совершил что-то ужасное.

— Мальчишка! — загремел Борис Ильич. — Как же вы смели! Да вы понимаете, что вы наделали?

— Но ведь я же хотел возобновить рост! — горестно воскликнул Лева. — Я думал… да что тут оправдываться! Он махнул рукой и замолк.

Иван Тарасович в волнении забегал по комнате:

— Поразительное легкомыслие! Вмешаться в важный опыт! Ну что мне с вами делать теперь? Сторожа к вам приставлять, да?.. Верочка, скажи ты, что мне делать с твоим приятелем?

— Зачем вы спрашиваете именно меня, Иван Тарасович? — с упреком произнесла Вера. — Что я скажу? Торопов совершил большой проступок. Придется сообщить в институт декану. Комсомольская организация будет разбирать этот вопрос особо. А может ли Торопов продолжать работу здесь, это вы должны сами решать. ("Чего там раздумывать! Гнать-и никаких!" вставил Борис Ильич.) Правда, он находился под влиянием профессора Рогова…

Она произнесла это глухим голосом, с опущенной головой и с выражением такой усталой безнадежности во всей фигуре, что я понял, как трудно было ей сказать эти слова. Но она думала, что так нужно и что нужно сказать то, что она думала, хотя бы эти слова навеки поссорили ее с Левой.

Лева вздрогнул, когда Вера сказала о Рогове.

— Профессор Рогов здесь ни при чем, — сказал он, вскидывая голову. — Я виноват один, и я должен быть наказан.

И вдруг Кондратенков заразительно рассмеялся. Мы все оглянулись.

— А ну вас совсем! — воскликнул он. — Здесь научный институт, а мы устроили судилище. Подумаешь, парень сделал глупость, так надо возводить ее в принцип! Конечно, он чересчур увлекался работами профессора Рогова. Что с того! Мне самому пятнадцать лет понадобилось, чтобы избавиться от влияния Иннокентия Николаевича. Ошибки нужно исправлять, а не носиться с ними. Покаянные слова ничего не стоят, пусть Лева покажет работу. В конце концов, ему только двадцать один год, у него есть время показать, что он может не только портить, но и создавать. А вы говорите — писать декану, гнать отсюда…

Вера робко улыбнулась. Лева все еще хмурился.

— Предстоит большая работа, — добавил Кондратенков обыкновенным, будничным голосом. — Торопов объяснил нам, отчего погибли деревья в бане, но нам все еще неизвестно, отчего засыхают все остальные. Я предполагаю, что им не хватило каких-нибудь редких веществ, может быть радиоактивных. Нужно будет произвести детальное исследование… Вы, Борис Ильич, берите лабораторию номер один и сажайте всех за микроскоп. Верочке поручаю золу и почву, из тепловой бани и из контрольных гнезд отдельно. Вы, Торопов, тоже займитесь химическим анализом. Имейте в виду — это тонкая и трудная работа, требующая большого внимания и терпения. Будем считать, что первый опыт не удался. Теперь у нас начинаются будни, Григорий Андреевич.

— И мне дайте тоже какую-нибудь работу, — попросил я.

* * *

Работая в газете, я долгие годы вел кочевую жизнь.

Мне приходилось встречаться с разными людьми на разных концах Советского Союза, и все они — профессора, шахтеры, математики, грузчики, певцы, хлеборобы и оленеводы с любовью и гордостью говорили мне о своей профессии.

Я старался понять, старался прочувствовать поэзию их труда, старался рассказать читателю, как приятно, например, собрав в таблицу итоги многомесячных вычислений, построить по точкам плавную кривую и сразу обнаружить простой и ясный закон, легко объясняющий все непонятное и даже наперед предсказывающий то, что еще не испробовано.

Потом я писал о шахтере. Я рассказывал, как интересно, работая в лаве, умелым взглядом нащупать в угольной стене слабое место, всем телом налечь на дрожащий отбойный молоток и сразу отвалить под ноги глыбу антрацита.

Я писал с увлечением о знатоках своего дела, и мне тоже хотелось быть знатоком и мастером: через слюдяное окошко поглядывать на кипящую сталь, в прозрачный паутиновый осенний день вести комбайн по золотистой ниве, рассчитывать вал на кручение в сложном автоматическом станке или в полевом штабе разгадывать замыслы противника по синим стрелкам и ресничкам, нанесенным на карту разведчиками. Есть тысячи способов быть полезным Родине, и будь у меня тысячи жизней, я бы испробовал все.

Сейчас я жил с селекционерами, и мне очень хотелось быть селекционером: из воздуха, земли и воды творить зеленую жизнь, подгонять ее рост теплом и азотом, тянуть вверх темнотой, укреплять светом, закалять, воспитывать, кровью других растений исправлять недостатки, скрещивать и лечить, делать операции садовым ножом. Мне тоже хотелось лепить растение, радоваться не за людей, а с людьми. И сейчас, когда подошли трудные дни и все кругом были так заняты, встревожены и озабочены, я не мог спокойно уехать, или, так же спокойно, сидеть и ждать, поглядывая: получится или не получится? Мне тоже хотелось приложить руки, работать до изнеможения, вместе со всеми напрягать силы, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.

Время у меня было. Отослав очерк в Москву, я мог ехать в дом отдыха. Но что такое отдых? Для корректора, который восемь часов в день читает газеты, ходьба — это отдых. Для почтальона, который восемь часов в день ходит по лестницам, отдых — чтение газеты. Где, собственно, сказано, что журналист должен отдыхать, обязательно стуча костяшками домино на каменистом пляже Крыма? Почему нельзя отдыхать в цветущих степях Зауралья, где так приятно пахнет теплой землей, листвой и полынью? Почему нельзя провести отпуск в хорошо оборудованной химической лаборатории, переливая цветные жидкости по пробиркам?

И я сказал:

— А мне что вы поручите?

Так литературная судьба привела меня в сложную область науки, которая называется биохимией растения.

В химической таблице Менделеева девяносто два элемента. Нам предстояло начать с тех десяти, которые остро необходимы всякому растению.

Первый из них, углерод, — основа жизни, элемент, обладающий удивительным талантом соединяться в цепочки и кольца с разветвлениями, создавая хитросложные молекулы, в которые входят тысячи атомов. Углерод — это костяк сложных органических соединений, основа сахара, крахмала, клетчатки, жира, белка, листа, стебля, корня, крови и мозга. Растение добывает его из воздуха, собирая углекислый газ зеленым веществом листьев — хлорофиллом. Наличие углерода в почве полезно, но необязательно. Мы в лаборатории на всякий случай подсчитали и углерод.

Водород и кислород — неизменные спутники углерода в органических веществах. Они входят в соединения сами по себе и в виде воды — необходимого растворителя, источника движения и клеточного давления. В природе растение добывает воду из почвы, и наш гибрид не нуждался в воде, мы поливали его аккуратно. Когда воды нет, растение сохнет, но не болеет так странно. Наши деревья высохли, но, видимо, не от недостатка воды.

Азот — элемент, с которого начинается жизнь. Азот входит в состав белка, а жизнь, по определению Энгельса, это форма существования белковых тел. У азота странное свойство: его сколько угодно в воздухе, растение купается в азоте и может погибнуть от азотного голода. Дело в том, что растения не умеют дышать воздушным азотом и должны добывать его из немногочисленных почвенных солей. Поэтому главное удобрение на поле — азотистое. Его, как правило, вводят искусственно. Кондратенковцы, составляя питательные растворы, никогда не забывали об азоте.

Вместе с азотом в состав белка обязательно входит сера. Кроме того, она в растениях играет еще одну, своеобразную роль. Это сера щиплет наш язык, когда мы пробуем хрен, редьку, горчицу, это она заставляет нас плакать над сырым луком. Обычно серы в почве достаточно, да, кроме того, она входит в состав суперфосфата, так что мы волей-неволей добавляли ее в почву.

В клеточном ядре важную роль играет фосфор. И так как ядро заведует жизнью клетки, без фосфора не может быть развития и размножения. Мы, люди, обязаны фосфору еще больше, чем растения. Фосфор необходим в зубах, костях, в каждой нервной клетке и в мозгу. Без фосфора не может быть ни жизни, ни чувства, ни мысли. Но наше растение болело не из-за фосфора, потому что фосфор попадал в почву с тем же суперфосфатом.

Калий заведует ростом. Без калия получаются карлики. Поэтому необходимо калийное удобрение. И, конечно, удобряя почву, мы обязательно вносили и калий. Какая связь между этим элементом и ростом, до сих пор неизвестно. Многие полагают, что главную роль играет радиоактивный изотоп(Изотопы — атомы одного и того же химического элемента с одинаковыми химическими свойствами, но с различной массой.) калия.

Кальций — элемент прочной формы, основа костей, скорлупы и ракушек. Он находится в почве в виде извести. Кальций нужен растению для развития листьев, стеблей и корней. Кроме того, ученые считают, что он обезвреживает отбросы, образующиеся в клетках и вредные для растения.

И, наконец, в число необходимых для растения элементов входят магний и железо, которые участвуют в важном процессе улавливания углекислого газа, причем магний входит в состав хлорофилла непосредственно, а железо только помогает его работе. Без железа листья желтеют, сохнут, растение блекнет и умирает. Интересно, между прочим, что зеленый хлорофилл листа химически похож на красный гемоглобин крови. Да, в сущности, и работа у них сходная: хлорофилл улавливает углекислый газ, а гемоглобин — кислород. Обычно и железа и магния в почве достаточно, и в удобрения их не вносят.

Кроме, десяти элементов, необходимых для каждого растения, встречаются и другие, роль которых или не важна, или неясна, или необязательна: алюминий, кремний, бор, йод, цинк, марганец, медь, иногда ванадий и хлор и, наконец, немногочисленные и не совсем еще понятные по своему действию радиоактивные элементы. Все это нам предстояло отыскать, взвесить, измерить, чтобы узнать в конце концов, чего же не хватило нашему гибриду.

Эту трудоемкую работу Иван Тарасович поручил Верочке, и я испытывал большое удовольствие, наблюдая, с каким умением распоряжалась бывшая ртищевская школьница. Безукоризненная чистота, точность, двойная проверка, на каждый опыт — карточка. Молоденькие лаборантки боялись своей сверстницы-начальницы, и даже шумная Зоя Павловна жаловалась, что у нее начинают дрожать руки, когда Верочка, подходя вплотную, спрашивает ледяным голосом:

— Почему, Зоя Павловна, у вас расхождение на семь тысячных?.. А где вы были сейчас? Я не видела вас уже девятнадцать минут.

Только Леву юная начальница обходила сторонкой. Леве она стеснялась делать выговоры, в крайнем случае попадало его лаборанту:

— А почему, Григорий Андреевич, столы не вытерты? И когда вы намерены сдать таблицы — в полночь или завтра к утру?

Анализом почвы занималась вся лаборатория № 2.

С шести утра до позднего вечера в тесной комнате на втором этаже гудели газовые горелки, в колбах бурлили кипящие растворы, звенели стеклянные трубочки, распевал вентилятор в вытяжном шкафу, отсасывая едкие пары, от которые першило в горле.

Петя Дергачев, которому нечего было делать на автомобиле, кряхтя, таскал аккумуляторы, — ему поручили работу с электролитами. Лева Торопов, не поднимая головы, выписывал столбиками цифры, а рядом, в белом халате, с завязанными за спиной тесемками, трудился прикрепленный к нему внештатный лаборант, то-есть я.

По правде сказать, это была долгая, однообразная и довольно-таки скучная работа, особенно для меня, неспециалиста, который мало что понимал в тонкостях химического анализа. Но, набравшись терпения, я растирал в ступке, мыл пробирки, взвешивал на аптекарских весах, выпаривал, растворял, осаждал белые порошки, взбалтывал цветные жидкости, гнул стеклянные трубочки на огне, обжигал пальцы кислотой, собирал кристаллики и крупинки, накаливал их в газовой горелке и записывал окончательные итоги, которые диктовал мне Лева.

Лева работал с упорством и ожесточением, выматываясь сам и выматывая своего единственного помощника. Лева очень изменился за эти дни. Черты лица у него заострились, глаза ввалились, голос стал резче и деловитее. Даже Борис Ильич смягчился и сказал, что Лева работает мастерски, но юноша не улыбнулся, слушая похвалу.

Он, видимо, очень тяжело переживал свою ошибку и однажды, далеко за полночь, когда все уже разошлись из лаборатории, как-то спросил меня:

— Григорий Андреевич, а бывали у вас дни, когда жизнь казалась неинтересной?

Я понял, что Лева высказал свою затаенную мысль, и поэтому ответил очень резко:

— Да, иногда в ранней молодости, когда я думал, что жизнь — легкое дело. Тогда мне случалось падать духом, а сейчас я уже не помню, из-за чего.

Я с удовольствием отметил, что Лева внимательно обдумал мои слова. Прежде он возражал не задумываясь.

— Тут гораздо сложнее, — вздохнул он. — Я вам поясню на примере… Представьте себе, что вы начали новый рассказ… или, скажем, не рассказ, а картину… или чертеж. Вы дали себе слово обязательно сделать этот чертеж на пятерку. И вдруг в самом начале работы — клякса. Ее можно стереть, счистить ножичком, так что не будет видно, но бумага уже испорчена. И до самого конца вам придется думать не о качестве, а о кляксе, обходить опасное место сторонкой и снова и снова подчищать расплывающиеся на ворсинках линии. Я говорю о том, что мне не хочется жить на три с минусом.

— Лева, голубчик, — сказал я ему, — послушайтесь доброго совета. Меньше раздумывайте о самом себе. Имейте в виду: слово "единоличник" вымирает в русском языке. Пореже говорите "я", "мне", "мой", "личный", "собственный". Это устаревшие понятия. Важен результат, а не аплодисменты. Тополь Кондратенкова создан сотнями тысяч людей: трактористками Голубцовой, комсомольцами Сталинграда, колхозником Щекиным, девочкой Верой Дмитриевой и многими другими. Их имена не упомянуты в ботанических каталогах, но важен факт-порода существует. И она будет расти для наших потомков, когда о нас с вами исчезнет память… У вас есть возможность вложить свой труд в это нужное дело — так работайте же щедро, не думая об отметках! Отметки вам поставят в свое время. К счастью, мы живем довольно долго и успеваем сделать не один чертеж. Следующий раз вы уже не начнете с кляксы.

Лева уклончиво покачал головой.

— Но дело не только во мне, — заметил он: — я говорю, что она не забудет.

Видимо, больше всего Леву смущало то, что его провал произошел на глазах у любимой девушки, что для нее он, Лева, уже никогда не будет безукоризненным.

Но только я хотел начать речь в защиту серьезного чувства, как в коридоре послышались шаги. Кто-то резко распахнул дверь, и на пороге показалась Верочка. Твердым шагом девушка направилась прямо в наш угол. Я встал, чтобы не мешать объяснению, но, заметив меня, Верочка остановилась, решимость, очевидно, изменила ей, и, глядя в сторону, она спросила:

— Может быть, я вам могу помочь, Григорий Андреевич?

— Я думаю, Григорий Андреевич, мы справляемся с работой, — заметил как бы про себя Лева.

Я рассердился на эту комедию:

— Бросьте вы, в самом деле! Садитесь, Вера. Дело движется. Вот видите-сводная таблица анализов за последний день. Это почва с контрольных гнезд. Можем отчитаться в любую минуту.

Девушка вздохнула и села рядом со мной.

— Здесь ошибка, — показала она на одну из цифр. Вероятно, нужно переставить запятую.

— Я думаю, все правильно, Григорий Андреевич.

— Магния не бывает так мало в почве.

— А у нас так получилось.

— Но это чепуха!

— Не занимаюсь чепухой.

Верочка встала, явно обиженная.

— Потрудитесь переделать анализ, товарищ Торопов, — сказала она официальным тоном и вышла за дверь.

— Ну, зачем вы так?.. — начал было я.

Но Лева отмахнулся. Я внимательно взглянул на его лицо и, к удивлению своему, увидел, что Лева улыбался улыбался впервые за эти дни открытой, радостной, светлой улыбкой.

— Так, значит, это магний! — воскликнул он, ударив ладонью по столу. Магния не хватило. Вот и ответ, почему желтели листья, почему засыхали все наши тополя, вот и рецепт лекарства. Магний! Но кто бы мог подумать? Его всегда хватает с лихвой любому растению… да, любому, кроме нашего.

Я кинулся к двери:

— Верочка! Вера, послушайте!..

Лева удержал меня за рукав.

— Кажется, вы увлекаетесь, Григорий Андреевич, — сказал он, в точности имитируя интонацию своей подруги. Садитесь, будем проверять анализ.

* * *

На следующий день мы вторично заложили гнезда, а еще через неделю новые, безупречно здоровые деревья превзошли в росте своих предшественников.

 

Глава 12. Дело идет к концу

Итак, победа приближалась, дело подходило к концу.

Что может быть радостнее этих слов! Статистики, осторожные и точные люди, которые даже о жизни и смерти разговаривают цифрами, отмечают, что в последний час работа идет лучше, чем в предпоследний.

Дело идет к концу. Заканчивается подъем. Долгие часы с альпенштоком в руке вы карабкались на вершину пятой категории трудности. Вы слепли от снежного сверкания, падали на скользком льду, вы подтягивались по веревке, и камни с грохотом сыпались из-под ваших ног. Вы вытащили из пропасти товарища и сами чуть не свалились в пропасть. У вас была горная болезнь, и кровь на губах, и ломота в затылке. Но все позади, все забыто, когда вы видите, что вершина рядом и через какую-нибудь сотню шагов вы поставите на ней флаг.

Или, например, вы посадили сад. Из далекого питомника вы привезли тоненькие гибкие веточки, вы ухаживали за ними — поливали, подкармливали, опрыскивали жидкостями. снимали гусениц, загораживали от ветра и зноя, выпалывали сорняки, — семь лет изо дня в день вы возились. оберегая своих питомцев. И вот осыпались первые цветы, завязались плоды и первый урожай созрел на ветках завтра вы начнете уборку.

Мне посчастливилось родиться в стране больших дел и больших побед, И вместе со всей страной я принимал участие в общем труде и радовался, когда приближалась победа. Я помню эти веселые дни, когда электрики монтировали распределительные щиты на "Куйбышевстрое", когда рабочие полировали мрамор на новых станциях метро, когда командиры батарей отдавали приказ: "По Берлину огонь!"

Я считаю, что это был самый радостный день в моей жизни. Четыре года все мы жили и дышали надеждой на победу. Мы добывали ее под Москвой и в горящих кварталах Сталинграда. Мы шли за ней от Волги до Одера. И вот долгожданный час наступил. По Берлину — огонь. Рвутся снаряды на Фридрихштрассе. Это самые последние снаряды. На мостовых Веддинга грохочут советские танки. Завтра над рейхстагом взовьется красный флаг, оповещая о том, что война закончена и начинается новая эпоха — эпоха мирного труда.

Кажется, обо всем этом я говорил в свое время Ивану Тарасовичу, когда мы прощались с ним на опушке лесной полосы. Начиналась осень. Лимонно-желтые и багровые листья бесшумно падали к нашим ногам. Леса провожали меня торжественно. Пестрая листва была похожа на те узорные ковры, которые в древние времена стелили под ноги царям.

— А я несогласен с вами, — сказал Иван Тарасович. — Мои дела никогда не подходили к концу. И сейчас еще далеко до конца. Разве это дело? За целое лето всем институтом вырастили считанные деревья. И как вырастили?

С прожектором, с углекислым газом, с ночными дежурствами. Все это надо упростить. На будущий год мы должны выдать новую массовую породу. И потом, почему же обязательно тополя? Надо выводить быстрорастущие сосны, липы, яблони, орехи. Пусть на бульварах за один год вырастают фруктовые деревья, пусть быстрорастущие появятся вдоль новых дорог, по берегам рек, на сыпучих песках… Нет, я не вижу конца!

И вот, вспоминая сейчас слова Ивана Тарасовича, я тоже не нахожу конца. В самом деле, разве был конец, — когда, размножив тополя по ртищевскому методу, Иван Тарасович послал на поля свою первую скоростную породу? Вторая порода была гораздо лучше, но и она не была концом. И разве можно считать концом тот момент, когда, введя в удобрение магний, Кондратенков возобновил посадки и к осени вырастил восьмиметровые тополя?

Этот опыт закончился после моего отъезда. Я расстался с кондратенковцами, но по газетам, по рассказам товарищей-очевидцев я старался следить, как тополь стремительный входит в посадки. Я спрашивал о нем у случайных попутчиков на железных дорогах, и все больше попадалось мне людей, которые своими глазами видели чудесных питомцев Кондратенкова.

Потом… Но об этой встрече нужно рассказать подробно.

Представьте себе знойный южный полдень. Жирными, масляными красками написаны густо-синее небо и яично-желтые скалы с резкими тенями в морщинах, пески вздымаются волнами, их гряды одна за другой уходят до самого горизонта, и все они одинаково пологие с наветренной стороны и крутые — с подветренной. Полукруглые линии барханов прорезает прямая четкая черта канала. Его свежие откосы укреплены камышовыми матами. В канале нет воды. Вода будет. Мы ждем ее.

Открытие нового канала — большой праздник в наших среднеазиатских республиках. Новый канал — новая победа над пустыней, новые гектары зеленеющих полей. "Где кончается вода, там кончается земля" — так гласит старинная восточная пословица. Там, где есть вода, — зеленые рисовые поля, белая пена хлопчатника, бахчи, сады, виноградники, тополевые рощи… Там, где нет воды, сухая, потрескавшаяся равнина, бурые клочки обгоревшей травы, корявый саксаул, горькая полынь, песчаные волны барханов…

Итак, мы ждем воду. Вдоль берега на деревянных столах пестреют горы полосатых арбузов, темно-красных гранатов, бархатистых персиков, томатов, абрикосов, словно нарочно принесенных художниками для того, чтобы писать натюрморт. Праздничные полосатые халаты лоснятся на солнце, воздух дрожит от жары и дыма жаровен.

Громко взывают к небу ярко начищенные медные трубы.

Перед столами возятся обнаженные до пояса борцы; поодаль танцовщица плывет, играя ладонями, и черные шнурочки косичек треплются по ее плечам.

И вдруг, сразу — гром рукоплесканий, грохот труб, взрыв приветственных кликов. Сквозь толпу с гиканьем, воплем, свистом летят всадники. Солнце сверкает на их клинках. Вода идет! Вода! Они скачут в обгон, несут весть о желанной гостье вниз по каналу. Вода идет! Радуйтесь, города и кишлаки, сухие поля, бесплодные степи! Вода идет! Вода, зелень, жизнь!

Всадники скрываются в клубах пыли, и только тогда мы замечаем на сухом дне котлована прозрачную струйку воды. Серая пыль становится мокрой и черной. Первую струйку догоняет вторая, третья. Вот уже небольшой ручеек, бурля, бежит по дну. Он задерживается, чтобы заполнить каждую ямку, и как будто сразу становится прохладнее от этого говорливого ручья.

Часа через два по наполненному каналу подходит первая баржа. Мы смотрим на нее с песчаных бугров и все еще не верим своим глазам. Вода не видна отсюда. Кажется, что баржа медленно движется по пескам. Это странно, в это трудно поверить. И верблюды, останавливаясь на берегу, провожают непонятное сооружение тупыми, презрительными взглядами. Они, верблюды, слишком высокого мнения о себе, они не признают нового.

Баржа подходит ближе, и только теперь я замечаю, что по берегу ее сопровождает целый поезд машин. Спуститься с бархана не так легко. Когда я успеваю подойти к берегу, передовые машины уже рядом. Это идет группа тяжелых тракторов. Их массивные гусеницы приминают песок, оставляя рубчатые следы.

— Что за отряд? — спрашиваю я.

Тракторист-узбек строго глядит на меня сквозь очки сверху вниз. Он что-то отвечает, но я не слышу из-за грохота. И тракторы проезжают вперед. Где мне равняться с ними на рыхлом песке!

На прицепе у трактора незнакомая мне, очень сложная машина, отчасти напоминающая комбайн. По-видимому, это какая-то комбинация культиватора, плуга и сеялки. Во всяком случае, заглянув под нее, я вижу, как острые ножи вспарывают грунт, что-то вкладывают в борозду и тут же заваливают ее.

Почти вплотную за этой машиной, несколько ближе к берегу, движется автонасос. На свежие борозды сплошным потоком льется струя бурлящей пены. Потом проходит дождевальная машина — в каскаде водяных брызг вспыхивают радужные зайчики. За ней появляется пассажирский вездеход — гусеничная автомашина с крытым кузовом. Она догоняет трактор, и какая-то очень знакомая фигурка в мешковатом комбинезоне, выскочив из нее, говорит звонким, немного резковатым голосом:

— А почему у вас на подъеме посевы гуще? Теряете скорость? По-че-му?

Тракторист в тюбетейке оправдывается, энергично размахивая руками. Он показывает на поля, на мотор, на колеса, и в словах его возмущение и отчаянье…

— А почему вы не подумали об этом раньше? Второй отряд сидит у нас на плечах. Вы отстали от графика на семнадцать минут…

"Семнадцать минут" убеждают меня окончательно. Конечно, это Верочка! И я — тороплюсь навстречу старой знакомой. Она очень рада мне и с первых же слов начинает говорить о своей работе:

— Видали механизацию, Григорий Андреевич? Две тракторные бригады, посадочный комбайн, электростанции на ходу. И заметьте: мы не отстаем от воды. Вода идет в пустыню, а мы за ней. Через три недели здесь будут аллеи, здесь, где тысячи лет никто дерева не видел…

А пока она говорит, борозды возле наших ног уже начинают покрываться зеленым пушком. Скоростные деревья, попавшие в новый край, торопятся навстречу солнцу. Взрытые полосы заметно меняют цвет на глазах, а поодаль, метрах в пятидесяти от нас, можно уже различить распускающиеся листочки.

Из-за соседнего бугра появляется новая машина соединение трактора с широченной рамой, перекрывающей всю посадочную полосу. Над рамой крутятся, поблескивая на солнце, какие-то рулоны, снизу хлопочут деревянные молоточки, заколачивая колышки в песок, и за медленно движущейся машиной остается сверкающая бело-голубая лента.

— Наш новый щитоукладчик, — замечает Верочка. Прикрывает ростки от солнечных лучей.

Я вспоминаю сборные металлические ящики, в которых отражались наши ноги и колосья. Это было всего два года тому назад. Да, крепко шагнули кондратенковцы за эти два года: от четырех деревьев за лето до целой лесной полосы, от ручных щитов до механизированного конвейера! А впрочем, ведь это естественный рост, обычный путь от пробирки к заводскому котлу, от кустарной модели к самолету, от чертежа к дворцу.

Я любуюсь блестящей лентой. Она похожа на второй канал, проложенный по берегу.

А между тем Верочка, понизив голос, доверчиво делится со мной:

— Если бы вы знали, Григорий Андреевич, как трудно командовать таким отрядом! Кругом новая техника, машины, а я, в сущности, биолог. Эти цилиндры, подшипники… во всем приходится разбираться заново. Я говорила Ивану Тарасовичу, но разве с ним поспоришь! Говорит: "Справишься". А у меня в колонне тридцать шесть человек, все чужие, просто стесняешься им приказывать.

И тут же, сама себе противореча, девушка кричит проезжающему машинисту:

— Эй, на щитоукладчике! Опять скривили раму. Сколько раз я говорила — итти колесо в колесо! Доверните зажим!

Возле нас задерживается запыленный вездеход с кузовом, выкрашенным в белую краску. Сутуловатый старик в черной академической шапочке на пышных седых кудрях, высунувшись из кабины, подзывает девушку.

— Да что вы! Как можно? — слышу я возмущенные ответы Верочки. — Целую сотню корней? Ни в коем случае! Я понимаю, что у нас единственное место… Ну хорошо, тогда я специально для вас посажу лишний ряд.

Белая машина отъезжает. Проводив ее глазами, Верочка возвращается ко мне.

— Вы узнали? — спрашивает она. — Это профессор Рогов. Он приехал к нам изучать физиологию скоростных деревьев. Я ему говорю: жалко портить молодые посадки, а он отвечает: "Мне семьдесят семь лет, мне уже поздно откладывать, я хочу видеть новую физиологию своими глазами. У ваших деревьев должны быть особые клетки и особая биохимия. Я приехал ее исследовать". Молодец старик, правда? Недаром его так хвалил Лева. Вы, конечно, помните Леву Торопова? Он сейчас ведет колонну на левом берегу. Все-таки наш берег впереди километра на два! — добавляет она с гордостью.

— А где Иван Тарасович? — спрашиваю я.

Верочка взволнованно хватает меня за руку:

— Григорий Андреевич, пожалуйста… вам же самому интересно съездить к нему! Он на шлюзе, всего каких-нибудь километров двадцать. Скажите ему: посадочный комбайн работает неровно: на подъеме сажает густо, на спуске-редко. Это можно устранить… Впрочем, я вам напишу записку. И еще спросите насчет закладки древесинного завода. Согласны?.. Спасибо, Григорий Андреевич. Подождите здесь, я сейчас спрошу насчет моторной лодки…

Через четверть часа я уже мчался вверх по каналу, с любопытством оглядывая берега этой реки, родившейся сегодня. Повсюду на берегах кипела работа. Рядом с машинами кондратенковцев шли механизированные бригады строителей. Трудились канавокопатели, прорезая сеть арыков на будущих полях, подъемные автокраны устанавливали сборные дома. То там, то здесь на фоне песчаных бугров виднелась висящая стенка. Кран держал ее на весу, словно хотел рассмотреть получше, и сквозь оконные отверстия просвечивало небо. А между тем на задних дворах уже работали плуги и посадочные машины вкладывали в борозды черенки быстрорастущих фруктовых деревьев.

Блестящая лента над лесными посадками окаймляла возникающие кишлаки, она как бы отделяла завоеванную землю от еще не тронутой пустыни. С каждым километром скоростные растения становились все выше: ведь с каждым километром они были старше на два-три часа. И, проезжая вдоль посадок, я мог наблюдать, как быстро тянутся к небу эти энергичные растения. Только что они появились из земли, у них был один листочек, потом два, три, затем травинки стали кустиками, кустики превратились в ветвистые деревца, вот уже аллейки молодых деревьев стоят вдоль канала. Кто бы поверил, что неделю назад здесь даже трава не росла!

"Какой блестящий финал, — думал я, — какой великолепный итог работы Кондратенкова. Нет, лучше сказать не Кондратенкова, а кондратенковцев, включая в это число не только сотрудников опытной дачи, но и Дусю Голубцову, и Щекина, и ртищевских школьниц, и сталинградских комсомольцев, всех, кто удачно и неудачно старался ускорить рост деревьев. И, может быть, даже профессора Рогова с его научными изысканиями, и с открытиями, и с ошибками тоже нужно считать участником этой работы, которая здесь, в Средней Азии, дошла до такого великолепного конца".

Но тут же я вспомнил спокойный, чуть-чуть насмешливый голос Ивана Тарасовича.

"А я несогласен с вами, — скажет он. — В моей работе никогда не было конца".

Ну, конечно, Иван Тарасович уже лелеет новые планы.

О чем он расскажет мне сегодня? О новых лесных массивах, которые он намерен посадить в Кызыл-Кумах? Или, может быть, его не удовлетворяет скорость роста — он хочет выращивать деревья еще быстрее: не восемь метров, а десять-двенадцать за одно лето? В самом деле, разве этого нельзя достичь? Где пределы для возможностей природы, они еще никем не подсчитаны!

Может быть, Иван Тарасович расскажет о древесинных заводах. Кое-что я уже слыхал об этом. Так называют первые опытные леса, которые Кондратенков заводит под Москвой. Взрослые деревья вырастают там за два года, поэтому рубка леса из года в год производится на одних и тех же участках. А это, в свою очередь, необычайно упрощает работу лесорубов: по каждой просеке там проложены рельсы, на каждой поляне стоят лесопилки, сушилки, постоянные склады. В самом деле, быстрорастущие леса могут быть настоящими заводами древесины.

А может быть, Ивану Тарасовичу уже тесно в лесах и он мечтает о быстрорастущих садах, о скоростных фруктовых деревьях, которые можно было бы посадить на бульварах Москвы? Может быть, он думает о скоростных злаках? Ведь если бы удалось решить такую простую задачу вывести пшеницу, обыкновенную пшеницу, которая созревала бы два раза в течение лета, одна такая порода удвоила бы наши урожаи.

С каждым новым километром деревья на берегу становились все выше, все больше было зелени, все больше построек и людей, все красивее, оживленнее окрестность. И я подумал, что жизнь Кондратенкова похожа на этот канал: вся она в стройке и с каждым шагом становится лучше.

Я рассказал вам о трех этапах этой жизни: о борьбе с Роговым, о работе в лаборатории и о работе на канале. Я рассказал, как возник замысел и как он был осуществлен, но вместо того чтобы поставить слово "конец", мне придется рассказать о новых замыслах.

И в самом деле, можно ли скучным, неподвижным словом "конец" завершить рассказ о человеке, идущем вперед! Не лучше ли, нарушая литературные традиции, под самой последней строчкой повести написать большими буквами:

НАЧАЛО НОВОЙ РАБОТЫ