Будем вечно молодыми! Вечно будем молодыми!

Сплетая руки, юноши и девушки несутся в буйном хороводе. Глаза их блестят, лица раскраснелись, ветер треплет волосы, дыхания не хватает для пения, для крика, для танца…

Небо тоже ликует. Художники раскрасили светом облака.

Словно девушки в пестрых нарядах, толпятся они над Москвой, каждое смотрится в зеркало реки. Взлетают ракеты, огненные букеты распускаются в небе, с шипением, треском и звоном крутятся огненные колеса. Треск и грохот в небе, песни и хохот на земле. Весело и оглушительно празднуют люди победу над смертью.

— Дедушка, будешь молодым! Иди плясать с нами.

— Гляди на этого бородатого. Вылитый Ксан. Наверное, журналист.

— Эй, приклеивший бороду, передай Ксану, что мы счастливы.

И весельчаки не знают, что их слушает подлинный Ксан. По своему обыкновению, он делает выборочный опрос, ловит обрывки разговоров, нанизывает на память, вяжет, петля за петлей, сетку доводов для будущих дискуссий.

— Сто лет живем — ура! Двести лет живем — ура, ура! Триста — ура, ура, ура!!!

— А я, дружок, о пяти годочках мечтал. Поскрипеть, кости погреть на солнышке.

— Получай, папаша, три столетия!

— Не за себя, за дочку рада. Тридцать лет девочке, а лучшее уже позади. Морщинок больше, внимания меньше.

— На полюсе не был. Побываю. В Париже не был. Побываю. Ha Марсе не был…

— Бывают жизни нескладные, неудавшиеся, тянучие.

Так хорошо, что выдадут вторую. Дотерпел до конца, все перечеркнул, начинай заново.

— А ты, дядя, не откладывай! Сегодня начинай заново.

— Дешевое отношение к жизни будет, неуважительное. Тяп-ляп, сто лет кое-как. Ты цени годы, цени минуты. Не важно — сколько прожил, важно — как жил…

— Семьсот лет, ура! Восемьсот — ура! Тысячу — урра!!!

— Ишь разохотились!

— Слушайте, а ведь это скучно: тысячу лет ты инженер, тысячу — блондин, тысячу лет — пигмей.

. — Нет, уж новая жизнь — новая внешность и новый темперамент. По вкусу. По каталогу.

— А я в следующей жизни стала бы мужчиной.

— Поговорка была: если бы молодость знала, если бы старость могла… НаКонец-то совершенство: могучие старики.

— Отменяется растрата сил человеческих. Только выучился…

— Мне главного нашего жалко. Голова математика, пальцы художника. Обидно двух лет не дотянул.

— Люди прошлого не должны быть обездолены.

— Ученые придумают. Есть же герасимоведение восстановление портрета по черепу. Вот и тело восстановят как-нибудь — по клеточкам, по химии волос, костей, что ли…

— Пушкина. Пусть бы написал о нашей эпохе!

Девушка протягивает другу обе руки.

— Сто жизней проживем вместе, правда?

— Ура! Нашим ученым — ура! Все вместе, хором: ура!

Но мир велик и многолюден. Есть в нем и такие, которые не радуются даже в этот день всемирной радости.

С озабоченным видом набирают они номера на своих браслетах, взывают:

— Справочная, дайте мне позывные Гхора. Через ноль? А профессора Зарека? Тоже через ноль? Безобразие!

В XXIII веке каждый человек с каждым может связаться по радио. Каждый друг знает пожизненные позывные друга, каждый возлюбленный с нежностью шепчет любимое имя и номер любимой. Но есть люди, которых можно вызывать только через ноль — через радиосекретаря, иначе им некогда будет работать и спать. Чаще это знаменитые врачи, знаменитые артисты и знаменитые космонавты. У Ксана тоже номер с нулем. И он сам распорядился дать браслеты с нулем Зареку, Гхору и Ладе. Ведь он знал, что мир велик и даже в праздник радости найдутся несчастные. Статистика говорит, что каждую секунду на Земле умирает один человек. Их близким невозможно ликовать в надежде на будущее. Им надо спасать умирающего сейчас.

— Справочная, дайте номер помощника Зарека, высокого такого, полного, его показывали на экране. Киме 46–19? Спасибо.

И слабенький ток вызова иголочкой покалывает кожу Кима. На его браслете, таком инертном до сегодняшнего дня, чередой проходят незнакомые гости.

Женщина средних лет (выше средних) с малоподвижным, искусственно подкрашенным лицом. Чувствуется, что кожа натянута и выделана усилиями многих косметиков.

— Вы Ким, помощник Зарека? Ох какой милый мальчик! Голубчик, вы, верно, знаете меня в лицо. Я Мата, артистка, я «Девушка, презирающая любовь», я «Цветочница из Орлеана», я «Наташа Ростова». Милый, мне нужна молодость как воздух. Мое амплуа — расцветающие девочки, я не могу играть властных и злобных замоскворецких старух.

— К сожалению, товарищ, все это дело будущего…

Наблюдения… Специальные заседания. До свидания…

Рад бы…

Покалывание.

Глубокий старик. Сухое, желтое, как будто пергаментное лицо.

— У меня, дорогуша, была мечта в жизни: перевести на русский язык «Махабхарату» всю целиком. Но это сотни тысяч стихов, лет тридцать усидчивой работы. Милый, запишите меня на вторую жизнь. Обещайте, тогда завтра же приступлю к работе.

Неприятно разочаровывать людей, но этот хоть подождать может год-другой. А как быть с таким вызовом?

На экране смуглая чернокудрая девушка с заплаканными глазами. Лицо классическое, черты безукоризненные. Она иностранка, русского языка не знает, у себя на родине говорит в рупор кибы-переводчицы. Ким слышит металлический голос машины, чеканящей слова с неприятной правильностью.

— Пожалуйста, будьте любезны, сделайте безотлагательно ратозапись моей мамы.

— К сожалению, товарищ…

— Если бы вы знали мою маму… — не отступается девушка. — Такая доброта! Такое сердце! Такое долготерпение! Нас одиннадцать человек детей, и трое совсем маленькие…

— Рад бы…

— Ну сделайте что-нибудь… Ну прошу вас…

Девушка давится рыданиями, старается сдержаться, засовывая в рот кулак. После заминки киба-переводчица сообщает:

— Непереводимые, нечленораздельные звуки, выражающие крайнее горе и отчаяние.

Почему-то плачущие девушки, в особенности чернокудрые, вызывают у Кима непреодолимое стремление оказывать помощь. Ким берет у девушки позывные (Неаполь. Джули 77–82), обещает то, что не имеет права обещать, и сам через барьер нуля вызывает профессора Зарока.

— Юноша, надо выдерживать характер, — говорит ему профессор укоризненно. Есть решение Ученого Совета: никаких скороспелых кустарных опытов. Гхора надо понаблюдать.

— Но у нее умирает мать, — оправдывается Ким. — Добрая, любящая, мать одиннадцати детей, трое совсем маленьких.

И Зарек сам, вопреки логике, соглашается связаться с Ксаном.

Радиоволны находят Ксана в кафе, что против библиотеки Ленина.

— Женщины все еще плачут на планете, дорогой Ксан.

Как быть?

— Уважаемый профессор, вы наносите мне удар в спину, — говорит Ксан Зареку. — Сами же вы, медики, продиктовали решение: ничего не предпринимать, пока ведутся наблюдения. И будьте справедливы. На Земле умирает ежегодно миллиард стариков. Вчера я вас спрашивал: сколько вы способны оживить? Вы ответили: не более тысячи в год, по пять человек на каждый Институт мозга. Как отбирать эту тысячу из миллиарда? По старинному принципу, который в двадцатом веке назывался протекцией?! Девушка просит Кима, Ким-вас, вы-меня, я разрешаю… Так?

— Я не могу отказать, — упавшим голосом говорит Зарек. — Отказать в жизни! Это не лучше убийства.

— А как быть со всеми остальными, не догадавшимися плакать перед вашим Кимом? Три миллиона умрет сегодня. Их мы не убиваем?

Профессор молчит, понурившись.

— Вот такие терзания нам предстоят, Зарек. Каждодневно кого-то приговаривать к смерти, кому-то отказывать в помиловании!

— Что же сказать этой плачущей девушке, Ксан?

— Ну, черт возьми, чего вы от меня хотите? Есть у них ратолаборатория в Неаполе? Пусть запишут мамашу, положат в архив. А очередность я решать не буду. Совет Планеты решит. Вот соберемся после праздника, примем общий порядок, единый закон продления жизни.

Расстроенный, смотрит он на кипящую толпу. Людской океан на Земле, миллиарды и миллиарды — вот в чем проблема. Дать счастье одному умели еще в Древнем Египте. Но принцип коммунизма: по потребности — всем. Всем! Миллиардам!!!

— Ну что ж, придется внести ясность, — вздыхает он.

И достает из портфеля толстый блокнот, озаглавленный: «Заметки на будущее». Листает с конца к началу, останавливается на листках, помеченных октябрем 2203 года.

В том октябре полтора года назад принимал он в своем саду группу молодых спасителей Гхора.

«…Допустим, полнейший успех. Гхор возвращается.

Вдова не плачет.

Допустим, осушены слезы всех вдов. Не состоялся миллиард похорон. Население увеличилось на миллиард.

Кормить, одевать, размещать, развлекать лишний миллиард! Новые заботы!

Такие ли новые! В новом ищи старое.

Естественный прирост — миллиард в год. Всеобщее оживление только увеличивает его вдвое. Не один процент, а два процента в год. Приближает уже намеченные планы. Вспомним.

Где размещать?

I. Проект отепления полярных стран. Оживают, заселяются, входят в хозяйство скованные льдами 15 % суши.

Помни оборотную сторону. Получаем, но и теряем.

а) Растаявшие льды поднимают уровень океана метров на 60. Затопляется побережье во всем мире. Надо его спасать.

Валы по периметру всех материков всего мира! Емко!

б) Климат становится суше и жарче. Лесов меньше, степей и пустынь больше. К чему?

За все потери 15 % прибыли. Обеспечим прирост семи лет. Стоит ли игра свеч?

II. Проект заселения океана.

Предлагаются плоты. Наплавная суша. Ничего не откачивать.

Помни оборотную сторону.

Полная застройка океана превратит планету в мертвую пустыню.

Расчет и умеренность.

Застройка пятой части или четверти океана. Прирост суши на 50–62 %. Решение проблемы на три десятка лет.

За эти три десятка лет надо подготовить прыжок в космос.

В космос! Куда же еще?

Бесконечные сложности!

Попробовать иначе?

Сбалансировать рождаемость? Ограничить рост, ограничиться Землей? Стариков больше, детей меньше! Хорошо?

Помни про оборотную сторону: консерватизм мысли. Замедление прогресса. Необязательность прогресса. Поэтизация прошлого».

Полтора года назад это было записано.

Несутся в хороводе, сплетая руки, юноши и девушки. Глаза их блестят, щеки раскраснелись, ветер треплет волосы, на лицах восторг.

И небо ликует тоже. Художниками раскрашены облака. Пурпур, охра, крон. Малявинские сарафаны на небе.

С улыбкой завистливо-сочувственной смотрит Ксан на ликующую молодежь, шепчет, покачивая головой:

— Трудный выбор предстоит вам, дружочки!